ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
Я служилъ чиновникомъ особыхъ порученій…
Въ числ различныхъ, поступавшихъ въ наше вдомство, прошеній о разводахъ мужей и женъ, о взысканіяхъ съ какихъ-то кулаковъ за захватъ ими чужой собственности, о выдач невыслуженныхъ пенсій, о пожалованіи какихъ-то экстренныхъ пособій и тому подобныхъ вспомоществованіяхъ,— въ мои руки попало, между прочимъ, и прошеніе Василія Павловича Мурина.
Муринъ жаловался въ своемъ прошеніи на разныхъ лицъ и на разныя учрежденія за то, что они отказывали ему въ помощи, и излагалъ всякія свои заслуги, дававшія ему,— какъ онъ писалъ,— полное право получать пенсію и въ качеств профессора, и въ качеств чиновника, и въ качеств писателя-ученаго. Все это излагалось имъ въ просьб развязнымъ, почти наглымъ тономъ. Въ его словахъ слышался не проситель, а возмущенный несправедливостями, озлобленный человкъ, требующій должнаго! И, дйствительно, какихъ-какихъ заслугъ не было за нимъ: гд-то къ высшемъ учебномъ заведеніи онъ читалъ русскую исторію, гд-то преподавалъ политическую экономію, гд-то былъ чиновникомъ особыхъ порученій и куда-то посылался драгоманомъ.
— Старый пьяница и кляузникъ!— сквозь зубы раздражительнымъ тономъ, отозвался мой ближайшій начальникъ, пробжавъ глазами его просьбу.— Весь вкъ свой билъ баклуши, бгалъ за женскими юбками, а теперь… Да вы, вроятно, помните его: онъ надлалъ шуму, пройдя на. пари нагишомъ по улицамъ въ Неапол, его присудили тамъ къ какому-то штрафу или наказанію, но пари онъ все же выигралъ… Правда, это было въ т дни, когда онъ уже опустился окончательно и состоялъ шутокъ при какомъ-то купц-самодур Дудоров, пересталъ играть роль великосвтскаго данди…
Ни прошеніе Мурина, ни разсказы о его пьянств и шутовств не пробудили въ моей памяти никакихъ воспоминаній о немъ. Ихъ пробудило одно слово: ‘дэнди’. Муринъ — данди! Какъ же я-то могъ забыть его?
Въ коей голов разомъ воскресли воспоминанія.
Я былъ почти мальчикомъ, въ томъ возраст, когда непремнно хочется казаться старше своихъ лтъ, покручивать пальцами на томъ мст, гд должны вырасти въ боле или мене близкомъ будущемъ усы, и непремнно мечтать объ интрижк, изъ желанія не отстать отъ успвшихъ уже ‘просвтиться’ товарищей. Мальчики въ этомъ возраст почти всегда жалки и смшны, и похожи на длинноногихъ, глупомордыхъ легавыхъ щенковъ,— я же, вдобавокъ къ обычнымъ недостаткамъ этого возраста, былъ по натур неловкимъ, неуклюжимъ, застнчивымъ, вслдствіе сознанія своихъ физическихъ недохватокъ и некрасивости. Въ эту-то пору я впервые услышалъ о томъ, что Василій Павловичъ Муринъ — ‘настоящій дэнди’. Это мн сказала одна женщина ‘бальзаковскаго, возраста’, передъ которой я тогда мллъ,— вроятно, потому что былъ почти мальчикомъ, а она переживала бальзаковскій возрастъ — была почти старухой и стремилась казаться еще молодой, какъ я старался казаться взрослымъ человкомъ. И какъ было высказано ею это мнніе о дэндизм Мурина, съ какимъ презрніемъ ко мн! Этями словами говорилось мн: ‘оставь всякую надежду’, И зато съ какой безконечной ненавистью я встртилъ впервые этого дэнди Мурина, когда мн пришлось столкнуться съ нимъ у нея. Элегантный, развязный, ловкій, вдтый по послдней мод, съ моноклемъ въ глазу, смотрящій на все и всхъ сверху внизъ, съ полнымъ сознаніемъ, что никто изъ окружающихъ не стоитъ его вниманія, онъ, кажется, даже не замтилъ моего присутствія въ этомъ дом. При встрч со мною, онъ, правда, тряхнулъ головой, но, кажется, не для того, чтобы поклониться мн, а только для того, чтобы ловко выбросить, изъ глаза стеклышко. Онъ сразу заговорилъ и приковалъ къ себ вниманіе всего дамскаго общества, находившагося въ гостиной. Говорилъ онъ небрежно, немного носовымъ голосомъ, съ легкой ироніей, со способностью переходить отъ темы къ тем, но запинаясь и не смолкая. Имъ восторгались тутъ же, при немъ, называя его удивительнымъ ораторомъ, нашимъ Мирабо по краснорчію,— и я поспшилъ стушеваться изъ этой гостиной, гд хозяйка чуть не молилась на этого дэнди, блиставшаго одеждой, свтскими связями, умньемъ говорить обо всемъ, а боле всего — самымъ беззастнчивымъ сердцедствомъ. Какъ настоящій мальчикъ, я отплатилъ своимъ врагамъ тмъ, что ‘надулся’ и прекратилъ знакомство съ обожаемой мною дамой бальзаковскаго возрастъ. Это было какъ разъ кстати, потому что у меня наступали послдніе гимназическіе экзамены, приготовленія къ которымъ я-было запустилъ порядкомъ, таскаясь въ роли тлохранителя дамы моего сердца по театрамъ и концертамъ. Потомъ пришло тревожное время экзаменовъ, лтній отдыхъ, и я уже никогда не встрчался ни съ нею, ни съ Муринынъ-дэнди.
Это былъ мой первый жизненный романъ съ оборваннымъ концомъ.
Прошли годы, явились боле серьезныя привязанности, боле осмысленныя и поэтическія отношенія, и о моей первой любви осталось только одно воспоминаніе: что и я мальчикомъ былъ влюбленъ въ какую-то молодящуюся старушку и что отъ этой старушки меня спасъ какой-то великосвтскій дэнди…
— Но все же надо бы какъ-нибудь ему помочь,— замтилъ я говорившему со мной начальнику.
— Кому это? Мурину?— съ нкоторымъ недоумніемъ переспросилъ онъ, просматривая уже другія просьбы, и презрительно пожалъ плечами.— Его и безъ того разбилъ параличъ отъ пьянства и разгула. Не давать же ему еще денегъ на кабаки! А вотъ что надо сдлать, такъ это какъ-нибудь выпроводитъ его отсюда, когда онъ явится за отвтомъ.
Мой начальникъ немного нахмурился и досадливо забарабанилъ пальцами по столу, не отрывая глазъ отъ бумагъ.
— Но онъ же иметъ какія-нибудь права на пособіе или пенсію,— прибавилъ я, мысленно перечисляя вс мста службы, которыя,— какъ говорилось въ прошеніи Мурина,— когда-то занималъ этотъ господинъ.
— Никакихъ! Везд служилъ безъ году недлю… и та по недоразумнію,— отрывисто и досадливо отозвался мой начальникъ и совсмъ сухо добавилъ:— Передайте ему отказъ, когда онъ явится за отвтомъ, и скажите, что меня лично нельзя видть… Я вовсе не желаю встрчаться съ этимъ падшимъ созданіемъ… Пожалуйста, не забудьте этого: лично меня нельзя видть!
И затмъ, съ особенной поспшностью оборвавъ разговоръ о Мурин, мой начальникъ заговорилъ о другомъ предмет, а потомъ обратился во мн съ обычнымъ вопросомъ:
— Еще просьбы есть?
— Нтъ!
— Ну, и слава Богу, а то просто одолли…
Онъ посмотрлъ на часы, покачалъ головой, всталъ, распрямилъ спину и направился къ дверямъ.
— А Мурину, когда бы ни явился, такъ и скажите, что меня лично видть нельзя,— повторилъ онъ, оборачиваясь ко мн уже съ порога кабинета.
Онъ по обыкновенію торопился, кончивъ дла, уйти со службы, такъ какъ ему, члену разныхъ ‘обществъ’, ‘собраній’ и ‘клубовъ’, и нынче, какъ всегда, было ‘некогда’.
Вопросъ о Мурин для моего начальника былъ очевидно исчерпанъ. Но онъ не былъ исчерпанъ для меня. Мн хотлось увидть Василія Павловича Мурина именно теперь, узнать что-нибудь о его судьб. Во мн проснулись не чувство человколюбія, толкающее насъ подать руку помощи страдающему, не взирая на его прошлое, не пошлое желаніе увидть падшаго врага, чтобы бросить ему въ лицо еще одно оскорбленіе, но явилась чисто писательская непреодолимая жажда увидать ‘человка со странными превратностями судьбы’. Великосвтскій дэнди, блестящій краснобай, покоритель женскихъ сердецъ, человкъ, котораго совали на десятокъ мстъ его вліятельные друзья, когда голодали другіе,— онъ-то теперь въ роли подателя прошенія о пенсіи или пособіи, которыя нужны ему для куска насущнаго хлба! Въ просьб Мурина такъ и говорилось: ‘не издыхать же мн съ голоду на улиц’. Да, я не могъ успокоиться, но повидавъ его. Эта жажда знакома медикамъ, идущимъ посмотрть ‘на паціента съ интересною болзнью’, какъ бы ни былъ онъ отвратителенъ или жалокъ.
Я зналъ, что этотъ человкъ долженъ придти за справкой по поводу своего прошенія, и ждалъ съ нетерпніемъ этого визита.
Въ одинъ изъ слдующихъ пріемныхъ дней, когда на мн лежала обязанность принимать просителей и давать имъ т или другія нужныя справки, я увидлъ входящаго въ пріемную комнату хрононогаго господина въ неряшливой одежд. Онъ, опираясь лвой рукой на палку, волочилъ парализованную правую ногу я видимо плохо управлялъ правой рукой, которая неуклюже висла вдоль его тла, какъ плеть. Протащившись по комнат и окинувъ меня черезъ очки, съ ногъ до головы, рзко смотрвшими глазами, онъ заговорилъ гнусоватымъ голосомъ:
— Вы чиновникъ здшній будете?
— Да,— отвтилъ я.
— А я проситель, такъ вы мн вотъ и дайте справку. Только я сяду. Я стоять не могу. Вы стойте, пожалуй, а я иду.
Онъ говорилъ скоро, безъ передышки. Подвинувъ себ первый попавшійся стулъ и усвшись на него, онъ спросилъ:
— Шанька-то вашъ, врно, сегодня самъ не принимаетъ!
— Какой Шанька?— переспросилъ я въ недоумніи.
— А такой… Его превосходительство Александръ Ивановичъ Хребтовъ… Для васъ онъ — превосходительство, а для меня — Шанька… Шанькой я его звалъ, когда уши ему диралъ… Я вдь Василій Павловъ Муринъ… Муринъ, Василій Павловъ… Слышали, можетъ-быть?.. Шанька вашъ теперь отъ меня прячется, какъ отъ огня, а когда онъ еще школьникомъ-разбойникомъ былъ — въ отпуски ко мн ходилъ… На одной постели спали… у меня и съ первой мамзелью познакомился.
— Его превосходительства сегодня нтъ,— перебилъ я Мурина, не слушая его, и только тутъ понялъ, почему Хребтовъ такъ сильно хлопоталъ именно въ этотъ пріемный день о томъ, чтобы къ нему никого, ршительно никого ни допускали.
— Прячется,— хладнокровно ршилъ Муринъ.— Боится меня, каналья Шанька!.. Ну, да прячься не прячься, а я подстерегу его и осрамлю на дорог… на Невскомъ осрамлю. Ему же хуже будетъ…
Онъ говорилъ со спокойнымъ, развязнымъ цинизмомъ, словно смялся надо всмъ и всми, не боясь ничего, не стсняясь ни тмъ, настойчиво и упорно повторяя слово: ‘Шанька’ въ разговор о Хребтов, котораго не маю побаивались у насъ вс, начиная съ разныхъ ‘сверхштатныхъ’ канцеляристовъ, еще порхающихъ съ мста на мсто, и кончая разными ‘штатными’ совтниками, уже успвшими просидть не одинъ стулъ. Передавъ Мурину, что ему отказано въ просьб, я отошолъ къ другимъ постителямъ, Муринъ же сталъ развязно бесдовать съ нкоторыми изъ нихъ, подробно сообщая, какимъ прохвостомъ сталъ Шанька, котораго онъ, Муринъ, зналъ еще мальчишкой.
— Изъ одного и того же привилегированнаго питомника вышли… Только разныхъ выпусковъ. Я на пять лтъ его старше. Совсмъ соплякомъ его зналъ… Помню, какъ и пьянствовать онъ началъ, какъ и за двчонками сталъ бгать,— разсказывалъ Василій Петровичъ и вдругъ очень громко обратился ко мн съ вопросомъ:— Теперь онъ у васъ балетчицу держитъ на содержаніи или ‘французенку’? Прежде французенокъ больше любилъ. Блье, говорилъ, тонкое носятъ.
Меня, чиновника особыхъ порученій при его превосходительств, начиналъ смущать этотъ ‘не служебный’ разговоръ въ пріемной зал ‘присутственнаго мста’. Я уже чувствовалъ, что изо всего этого выйдетъ какой-нибудь скандалъ, такъ какъ остальные просители тоже ужъ робко переглядывались между собою, какъ бы спрашивая другъ друга: ‘что же это значитъ? почему не выведутъ этого сумасшедшаго или пьянаго?’ Я сухо замтилъ Мурину, что у меня нтъ времени для бесды съ нимъ, да что и его дло здсь кончено.
— То-есть ‘пшелъ, убирайся отсюда вонъ’?— сказалъ онъ съ насмшкой своимъ гнусавымъ, дйствовавшимъ на нервы, голосомъ.— Ахъ, молодой человкъ, молодой человкъ, сколь вы боитесь своего статскаго генерала! А, поди-ка, сами радехоньки были бы узнать всю его подноготную…
— Извините, мн, право, некогда!— какъ истый чиновникъ, оборвалъ я его.— Я попрошу…
— А у меня и время есть, и идти я не могу, потому что усталъ очень, а денегъ нтъ ни на извозчика, ни на закусончикъ,— объяснилъ онъ хладнокровно.— Надялся на Шаньку, думалъ: ‘авось, бестія, дастъ хоть ради избжанія скандала’… Нтъ, не далъ, ну, что-жъ — скандалить буду… Tu l’as voulu, George Dandin, tu l’as voulu…
Я начиналъ, дйствительно, бояться скандала, когда меня шопотомъ окликнулъ курьеръ и тайкомъ, съ таинственными знаками, сообщилъ мн, что меня проситъ къ себ его превосходительство.
— Муринъ еще здсь?— спросилъ меня тревожно начальникъ, когда я вошелъ въ его кабинетъ.
— Здсь и, кажется, намренъ скандалить!— отвтилъ я.
— Знаю… знаю…— перебилъ мсня въ необычайномъ волненіи Хребтовъ.— И какъ это я не сообразилъ тогда, не предусмотрлъ?.. Надо было послать что-нибудь — заткнуть ему ротъ, откупиться..
Онъ придвинулся ко мн и ласково-фамильярно сказалъ:
— Знаете, что, милйшій?.. предложите ему рублей пять… будто бы, знаете, какъ-нибудь отъ себя… и уводите куда угодно. Такъ онъ не уйдетъ… Его непремнно надо увести… Господи, это просто bte noire для всхъ насъ… кто имть несчастіе учиться и воспитываться въ одномъ заведеніи съ нимъ. Онъ вдь на наши праздники прізжаетъ, со всми на ‘ты’…
Хребтовъ далъ мн пять рублей и дружескимъ тономъ, какимъ онъ никогда не говорилъ съ подчиненными, жалобно попросилъ меня:
— Вы ужъ какъ-нибудь, голубчикъ, выпроводите его только бы безъ скандала, знаете… А то тутъ публика, просители… И очень онъ ругается?— закончилъ онъ наивнымъ вопросомъ.
Я не могъ не улыбнуться и отвтилъ:
— Порядочно-таки!
— Ну да, ну да, я такъ и зналъ,— заволновался Хребтовъ.— Такъ уводите, уводите его скорй!
Черезъ полчаса, я сидлъ съ Василіемъ Павловичемъ Муринымъ въ отдльномъ кабинет, въ Маломъ Ярославц, за завтракомъ. Сидть съ нимъ, не компрометируя себя и не нарываясь на скандалъ, въ общей столовой не было никакой возможности. Въ Маломъ Ярославц, какъ и во множеств другихъ крупныхъ и мелкихъ ‘трактировъ’, ‘ресторановъ’, ‘поплавковъ’ и ‘буфетовъ’, его знали вс буфетчики, вс слуги, вс постоянные постители. Вс побаивались этого, едва державшагося на ногахъ и едва владвшаго правой рукой, человка, точно его появленіе напоминало страшныя слова: ‘скандалъ’, ‘протоколъ’, ‘судъ’, ‘помщеніе на Казачьемъ плацу’… Онъ безцеремонно насмхался надо всми, громко, въ глаза, прикидываясь вполн невмняемымъ вслдствіе паралича, и длалъ дерзости всмъ, постоянно играя роль человка, который самъ не вдаетъ, что творитъ. Отличить, насколько въ его поведеніи было притворства и насколько невмняемости, было довольно трудно даже для опытнаго въ дл наблюденій человка. Граница между напускной и настоящей невмняемостью была почти неуловима. Онъ походилъ на захмелвшаго человка, играющаго роль мертвецки-пьянаго субъекта. Своими безцеремонными шутками и своими откровенными наглостями онъ могъ раздражить чьи угодно нервы и, какъ настоящій психически-больной человкъ, не обращалъ никакого вниманія на то, что довелъ уже собесдника, что называется, до благо каленія. Вы могли ругать его, кричать на него,— онъ оставался невозмутимо-спокойнымъ, точно дло касалось не его.
Какъ только я пригласилъ его ‘закусить’ и сказалъ, что могу дать ему отъ себя рублей пять,— такъ тотчасъ же онъ повлекъ меня въ Малый Ярославецъ, говоря, что у Доминика кормятъ ‘дохлятиной’ и ‘кониной’, и по приход въ трактиръ сталъ распоряжаться заказомъ: закусками, завтракомъ и виномъ, какъ будто за все долженъ былъ платить онъ, а не я. Когда мы проходили по общей зал, Муринъ поздоровался съ нсколькими личностями и тотчасъ же сталъ мн сообщать о нихъ разныя біографическія подробности: одинъ воръ, другой съ женой дерется, третій въ картахъ передергиваетъ, четвертый слыветъ художникомъ, а все его ‘художество’ состоитъ только въ обкрадываніи академіи художествъ. Муринъ зналъ чуть не половину Петербурга и былъ, какъ оказывалось, замчательнымъ сплетникомъ. Во времена его великосвтскаго дэндизма, и это знакомство со всмъ Петербургомъ, и эта способность ловить, запоминать и сообщать всмъ пикантныя новости длали его необыкновенно ‘интереснымъ собесдникомъ’.
— Вы этого дурака Сироткина-то знаете?— спросилъ онъ меня, отходя отъ одного толстяка.
— Какого Сироткина?— переспросилъ я.
— Да вотъ того угреватаго, что со мной здоровался… Литераторъ тоже! Ученые трактаты пишетъ объ ассирійскихъ древностяхъ. Жена у него — ассирійская древность, такъ вотъ онъ этимъ предметомъ и занялся!… Кузьминъ ихъ семью хорошо тоже описалъ, и его дурака безглазаго и жену его, гуляющую рухлядь, и сынковъ ихъ, уродившихся во всхъ прозжихъ молодцовъ… Я у нихъ на-дняхъ ужиналъ на журъ-фикс и спрашиваю: ‘это васъ отщелкалъ Кузьминъ въ газет ‘Понамарь’? Притворились, что не читали,— при гостяхъ-то совстно сознаться!.. А я и говорю: ‘У меня съ собой этотъ нумеръ ‘Понамаря’ — я вамъ прочту’… Сконфузились, заминаютъ этотъ разговоръ: ‘погода, молъ, хороша, а у Мазини голосъ сталъ пропадать’… Нтъ, шалишь,— мн этимъ зубы не заговоришь!.. Я вотъ взялъ да и прочелъ пасквиль-то, весь прочелъ до послдней строки, какъ ни старались замять. ‘Это,— говорю Сироткину,— тебя Кузьминъ дуракомъ, ничего не знающимъ, описываетъ, а это про васъ,— говорю Сироткиной,— пишетъ онъ, что вы румянитесь и блитесь, прельщая безусыхъ студентиковъ?’ Пронялъ ихъ: сынковъ изъ-за стола выслали, мн жалкія слова говорить стали… А на другой день повстрчалъ я Кузьмина,— говорю: ‘Что вы въ Сироткинымъ не сходите, пеняютъ, что васъ долго не было’.— ‘Я, говоритъ, немного стсняюсь’.— ‘Это,— говорю,— насчетъ ‘Понамаря’? Такъ они вовсе и не читали статьи’… Такъ и стравилъ ихъ… Разодрались, говорятъ. Я потомъ Кузьмина спрашивалъ: ‘Вы какъ Сироткина били? А онъ васъ какъ колотилъ? По зубамъ или въ шею?..’ Прохвосты!
Онъ началъ распространяться о Сироткин и перешелъ къ сплетняхъ о разныхъ профессорахъ. Онъ ихъ зналъ всхъ по-своему, т. е. съ изнанки.
— Вы сами… политическую экономію изучали?— спросилъ и, перебивая его.
— Чего тутъ изучать? Я просто читалъ ее въ либеральное время,— отвтилъ онъ.— Тогда вдь и привилегированные, и непривилегированные — вс либеральничали…
— Я васъ не понимаю,— проговорилъ я, недоумвая.
— Чего тутъ не понимать?— цинично отвтилъ онъ.— Оказалъ мн протекцію одинъ изъ однокашниковъ: читай, молъ, лекціи. Ну, и сталъ я читать. Не боги тоже горшки обжигаютъ. Да и либеральное время, говорю, было тогда: придумаешь, бывало, разныя тамъ цифры и длаешь выводы и насчетъ пауперизма, и насчетъ разныхъ налоговъ. Только бы позаборисге выходило. Аплодировали, бывало, юнцы разные. Потомъ скоро выгнали…
Спокойствіе и холодность тона, цинизмъ объясненій и признаній, все было тугъ непередаваемо. Такъ же непередаваемъ былъ смхъ Мурина, когда намъ подали счетъ въ двадцать рублей.
— Вкатили же они васъ,— хохоталъ онъ, смотря на счетъ:— Молодцы! Ей-Богу, молодцы!
Я чувствовалъ, что ‘вкатали’ меня не они, то-есть не завдующіе рестораномъ, а онъ, Муринъ, насмхающійся теперь надо мною, какъ надъ глупцомъ.
— У меня есть къ вамъ просьба,— обратился ко мн какъ-то, нсколько мсяцевъ спустя, Александръ Ивановичъ Хребтовъ.— Вы, можетъ-быть, помните этого несчастнаго… Мурина… Помните, приходилъ сюда какъ-то…
Я невольно поморщился. Не могъ же я его забыть!
— Да, помню,— отвтилъ я.
— Такъ вотъ създите къ нему въ богадльню… Я его тамъ пристроилъ, только меня извстили, что онъ что-то тамъ накуролесилъ… избилъ кого-то или его избили, право, не знаю… Ахъ, Боже мой, что за человкъ, что за человкъ!.. Это наказаніе божеское для всхъ насъ, воспитывавшихся въ одномъ и томъ же учебномъ заведеніи…
Онъ вздохнулъ.
— Везд скандалить, скандалитъ… Вотъ теперь что-то накуролесилъ. Не знаю что, но накуролесилъ… Гнать его хотятъ… вы уладьте все какъ-нибудь.
Я похалъ въ богадльню, гд поселили Мурина. Разъискавъ помщеніе богадленскаго ‘правленія’, я обратился къ какому-то писцу съ вопросомъ, въ кому я долженъ обратиться но интересующему меня длу. Писецъ позвалъ загвдующаго. Ко мн вышелъ какой-то невысокаго роста чевчевъ, изъ числа тхъ, которые изъ шестисотъ рублей годового жалованья даютъ балы на сотни приглашенныхъ, проигрываютъ въ карты по ста рублей въ вечеръ, держатъ собственныхъ лошадей и экипажи, покупаютъ дорогія картины и породистыхъ собакъ. Я сердечно люблю подобныхъ субъектовъ съ откровеннымъ направленіемъ. Съ ними особенно пріятно длать дло на чистоту, когда, поговоривъ съ ними по душ, можешь бросить одинъ или два десятка рублей. Все обдлывается тутъ скоро и просто, къ обоюдному удовольствію обихъ сторонъ, безъ подвоха и безъ обмана: ‘Возьмите столько-то’.— ‘Не могу, накиньте еще хоть немного’.— ‘Душой бы радъ, но не въ силахъ’.— ‘Экій вы упрямый! Ну, да ужъ Богъ съ вами! Давайте, сколько можете’… Именно такъ уладилъ и я дло Мурина: онъ, какъ оказалось, избилъ палкой помщавшагося съ нимъ въ одной комнат бывшаго выздного лакея какой-то богатой купчихи, враждовали они уже давно въ пьяномъ вид изъ-за какой-то шестидесятилтней богадленки, и Василій Павловичъ, наконецъ, ухитрился подстеречь лакея утромъ спящимъ и избить его палкой, когда тотъ былъ еще въ одномъ бль.
— Впрочемъ, а понимаю-съ ихъ,— ласково объяснилъ маленькій человчекъ, имвшій большія потребности и малое жалованье.— Человкъ образованный, изъ такого слоя общества,— и вдругъ приходится жить въ одной комнат съ лакеемъ какой-то купчихи, да еще просто вызднымъ, значитъ, безъ всякаго лоску… Вдь Василій Павловичъ, какъ я слышалъ, съ высокопоставленными лицами былъ на ‘ты’ — шутка ли!.. Имъ графъ Трескинъ-Трещеткинъ, говорятъ, предлагалъ въ его имніи жить на всемъ готовомъ, только бы они не срамили своихъ знакомыхъ и товарищей, такъ какъ въ пьяномъ вид они ужъ очень азартны,— такъ нтъ, не похали… ‘Я, говорятъ, съ волками не привыкъ жить, мн цивилизованное общество нужно’… Извстно, по Парижамъ здили!.. Купецъ Дудоровъ, говорятъ, ихъ ради образованности ихней по всмъ заграницамъ возилъ, потому всякіе обычаи знаютъ, гд, какъ и что принято… Тоже насчетъ образованія: вс языки знаютъ, гд же имъ съ какимъ-нибудь вызднымъ лакеемъ жить?
Мой собесдникъ понизилъ тонъ, точно собрался говорить о государственной тайн.
— А правда,— спросилъ онъ меня:— слышалъ, что само высшее начальство имъ давало деньги, когда они въ Америку идти собирались, чтобы союзъ съ ней заключить противъ англичанки?.. Говорятъ, будто бы пятнадцать тысячъ дадено было, только они замотались тогда… Такъ и не попали въ Америку.
— Я, право, не знаю,— сказалъ я.
— Да ужъ это врно-съ,— подтвердилъ мой собесдникъ.— Пятнадцать тысячъ! Шутка ли какія деньги? Такъ, зря, этакихъ денегъ человку не дадутъ.
Маленькій человчекъ съ большимъ аппетитомъ, очевидно проникался уваженіемъ къ прошлымъ связямъ и заслугамъ Василія Павловича, а боле всего къ полученнымъ отъ меня въ настоящемъ доказательствамъ того, что и теперь о Василіи Павлович заботятся, что и теперь его не бросаютъ.
Простившись съ нимъ, я зашелъ къ Мурину. Онъ былъ неузнаваемъ: похудлъ, пожелтлъ, посдлъ, волочилъ еще съ большимъ трудомъ правую ногу… Отъ человка осталась жалкая развалина, некрасивая, неряшливая, отталкивающая. Трудно было поврить, что когда-то онъ былъ блестящимъ сердцедомъ и великосвтскимъ хлыщомъ, красивымъ, заносчивымъ, смлымъ до наглости. Онъ заговорилъ неразборчиво, шамкая ввалившимися губами:
— Вы понимаете, что я говорю?— спросилъ онъ, кривя губы усмшкой.— А то я зубы вставлю, если не понимаете… Вонъ они тамъ въ стакан у меня лежатъ…
Онъ указалъ на ночной столикъ. Дйствительно, его почернвшія вставныя челюсти лежали въ стакан въ мутной вод, точно настоенной на нюхательномъ табак. Меня покоробило при мысли о томъ, что изъ этой грязи онъ вставляетъ въ свой ротъ зубы.
— Я изъ-за нихъ, главнымъ образомъ, и побилъ Митрошку,— заговорилъ съ ироніей Муринъ.— Сталъ онъ уврять, что у меня отъ покойника взяты челюсти, что потому он и черныя, что покойникъ за ними придетъ и меня утащитъ въ адъ… Матрен тоже сказывалъ, чтобъ отбить ее у меня. Я и побилъ его… Даромъ что не владю правой: ногой и правой рукой, а вздулъ-таки — поднялъ рубаху и вздулъ, пока онъ просыпался!..
— Да, но васъ за это чуть не исключили изъ богадльни,— сказалъ я, считая своимъ долгомъ прочесть ему наставленіе.
Онъ, однако, перебилъ меня:
— А пусть исключаютъ,— я скандалить начну… меня исключать, а я скандалить стану. Шанька… да и не онъ одинъ, и графъ Трескинъ-Трещеткинъ, и вс они тамъ побоятся скандаловъ. Трусы тоже!
— Вы можете ошибиться въ расчет,— замтилъ я сухо.
— Что вы думаете, вышлютъ они меня, что ли? Больного-то, калку-то, бывшаго своего однокашника и собутыльника? Письма отберутъ, ихъ же компрометирующія? Нтъ, шалишь! Я и то хочу написать свои воспоминанія…
Онъ началъ говорить о своихъ бывшихъ пріятеляхъ, товарищахъ и однокашникахъ, мшая ихъ съ грязью и угрожая имъ вывести на свтъ Божій разныя ихъ продлки. Онъ говорилъ о своей роли шантажиста такъ же спокойно и невозмутимо, какъ говорятъ о самыхъ обыденныхъ вещахъ.
— Они еще должны благодарить меня, что я богадльней довольствуюсь, большаго не требую… тутъ мн каша и разварная говядина по зубамъ, а то я не того бы потребовалъ… все дали бы…
Его и здсь не покидала привычка къ хвастовству и бахвальству.
— А все же я вамъ не совтую больше буянить: на этотъ разъ я уладилъ дло, а за другой не ручаюсь,— сказалъ я и тотчасъ же раскаялся въ своей опрометчивости.
— Вы? вы? — съ наглой насмшкой передразнилъ онъ меня и даже приподнялся на локт на кровати, на которой лежалъ.—А что вы за птица? А? Шанька приказалъ вамъ уладить — и уладили! Прикажетъ еще уладить и еще уладите! Не великая тоже птица. Чиновникъ особыхъ приключеній!.. Ха-ха-ха!.. Я васъ еще помню, когда у васъ на старушку божію слюнки текли, да…
Я поспшилъ уйти отъ этого бывшаго дэнди, ршившись никогда боле не встрчаться съ нимъ.
Однако, мн пришлось увидть его еще разъ…
Маленькій человчекъ съ большими потребностями и маленькимъ содержаніемъ разыскалъ меня, мсяца черезъ два посл моего посщенія богадльни. Онъ пришелъ сообщить мн о смерти Василія Павловича Мурина.
— Приказали долго жить… Извстно, человкъ больной были, а не береглись тоже, — пояснилъ онъ, длая печальное лицо.
— У него, конечно, не осталось ничего?—спросилъ я.
— Какъ есть ни гроша. Потому-то я и поспшилъ извстить… насчетъ распоряженій…
Вопросъ шелъ о томъ, какъ хоронить Мурина. Я сказалъ, что извщу его бывшихъ друзей и товарищей, а между тхъ, мелькомъ замтилъ, что похороны, вроятно, будутъ сдланы приличныя.
— Вс, конечно, будутъ рады, что отдлались отъ него,— не безъ горечи пошутилъ я.
— Я-съ берусь все прилично устроить рублей на сто,— сказалъ маленькій человчекъ съ большимъ аппетитомъ.
— Такъ дешево?
— Да-съ, у насъ все свое: пвчіе, гробовщики…
— Хорошо, устраивайте. За сто рублей я ручаюсь…
Маленькій человчекъ захлопоталъ.
Я между тлъ сообщилъ о смерти Мурина Александру Ивановичу Хребтову.
— Уфъ, слава теб, Господи! какъ гора съ плечъ свалилась!— вздохнулъ онъ и перекрестился.
— Я думаю, надо написать его прежнимъ пріятелямъ и знакомымъ,—сказалъ я.
— Это зачмъ? Ну, умеръ и слава Богу!—ршилъ Хребтовъ, изумленный моимъ предложеніемъ.
— Надо сборъ сдлать на похороны,—пояснилъ я.
— А богадльня-то на что?— похоронятъ. У нихъ тамъ на это есть особыя сродства.
— Но все же…— началъ я и не кончилъ.
— Милйшій мой, думать надо о живыхъ, о живыхъ, вотъ о комъ заботиться нужно, — наставительно перебилъ меня Хребтовъ. — Ни у кого нтъ лишнихъ денегъ, чтобы хоронить тамъ какихъ-то Муриныхъ, Мазуриныхъ: успокоился, ну, и конецъ, и похоронятъ безъ насъ… И въ евангеліи сказано: ‘довлетъ дневи’…
Онъ поморщился и запнулся, повертлъ рукой въ воздух и закончилъ съ легкой, какъ бы конфузливой, улыбкой:
— Нтъ, конечно, это не то… совсмъ не то. О мертвыхъ вообще что-то тамъ сказано такое… помните?.. мертвые пускай хоронятъ мертвыхъ…
Я, несмотря на это, все же написалъ друзьямъ и знакомыхъ Василія Павловича Мурина извщеніи о его смерти и замтилъ кстати о сбор на его похороны. Отвта не получалось ни отъ кого. Вс точно воды въ ротъ набрали. Живой, онъ могъ скандалить и пугать скандалами: мертваго его никто не боялся. Мн пришлось, такимъ образомъ, волей-неволей дать свои сто рублей на похороны Мурина маленькому человчку съ большимъ аппетитомъ. Онъ немного поморщился и объявилъ мн, переминаясь съ ноги на ногу:
— На могилку немного не хватитъ. Я, знаете, купилъ покуда только временную…
— Какъ временную?— переспросилъ я.
— Такъ-съ, временную,— не моргнувъ глазомъ, пояснилъ онъ.— Потомъ, лтъ черезъ шесть, это мсто захоронятъ… Еще бы рублей двадцать надо добавить. Тоже на памятничекъ бы надо… Все же былъ такой человкъ образованный и лица высокопоставленныя тоже…
— Я васъ просилъ разсчитывать только на сто рублей,— сухо перебилъ я его разсужденія, чувствуя, что у маленькаго человчка разыгрывается все большій и большій аппетитъ.
Въ день похоронъ, въ церковь пріхалъ какой-то худенькій, какъ щепка, длинный, какъ вха, генералъ. Онъ разыскалъ меня и, пожимая мн руку своей костлявой рукой, поблагодарилъ, что я, въ числ другихъ знакомыхъ Мурина, извстилъ и его.
— Чудакъ-покойникъ… меня больше всхъ преслдовалъ…— пояснилъ генералъ.— А даже и воспитывались не въ одномъ съ нимъ заведеніи: я — въ корпус, онъ — въ гражданскомъ училищ… Просто гд-то, знаете, въ молодости брудершафтъ выпили… потомъ хороводились гд-то въ провинціи съ полгода. И вотъ всю жизнь преслдовалъ. Это, знаете, удивительно.
Онъ покачалъ головой.
— Я даже не поврилъ, получивъ отъ васъ письмо…— добавилъ онъ, помолчавъ.— Думаю: онъ ли еще это? Взглянуть надо! Мало ли тоже Муриныхъ на свт…
— Теперь, надюсь, удостоврились?— съ усмшкой сказалъ и.
— Да, да, какъ же… онъ, онъ, точно… Ахъ, чудакъ, чудакъ!..
Я мелькомъ замтилъ генералу, что на похороны недостало двадцати рублей, что куплена только временная могилка.
— Да, да, что длать… временная… Все временно на свт, все!— глубокомысленно произнесъ генералъ и, протянувъ мн два пальца, со вздохомъ вышелъ изъ церкви
Прочитали? Поделиться с друзьями:
