Александр Измайлов
Александр Измайлов
Демокрит
Демокрит
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
* * *
—————————————————-
Демокрит, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1901
Время на прочтение: 10 минут(ы)
В сущности, городок, в который судьба кинула Памфила, был вовсе не такой захудалый, каким его представляли скучающие обыватели и городской голова, считавший его ‘великолепным недоразумением’ и уверявший, что местечко можно называть именем города только с прибавкою ограничительного выражения ‘с позволения сказать’. Преувеличены были и уверения его в том, что от городка нельзя было в три года доскакать ни до какого государства, так как до железнодорожной станции считалось не более каких-нибудь двадцати верст. Правда, ничего выдающегося город не представлял и по своей физиономии решительно не выделялся на сереньком фоне провинции. В магазинах по обыкновению вместе с галстухами и духами продавались гвозди и деготь, батюшка через улицу переговаривался с урядником, в клубе каждый месяц кто-нибудь из местной интеллигенции производил ‘непорядок’, и не мене регулярно чьи-либо собаки совершали нападения на обывателей. Ночи различались на лунные и нелунные, и когда по календарю полагалась луна, фонарщики не зажигали фонарей, хотя бы стояла такая темень, что можно было, ощупывая дорогу, собственным пальцем выколоть свой глаз.
Местом, много способствовавшим украшению городка, был так называемый городской сад. Строго говоря, он был настолько мало замечателен, что о нем едва ли стоило бы делать упоминание, если бы с ним не была близко связана судьба Памфила. Памфил был сторожем этого сада. Года четыре назад он пришел в лаптях и мешке, вместо пальто, из своего деревенского захолустья в город, направился, не долго думая, к голове, приходившемуся ему земляком по волости, и предложил ему позаботиться об устроении своей судьбы.
— Пьешь? — спросил голова.
— Есть грех, балуюсь, — напрямик ответил Памфил, по некотором размышлении.
— И шибко?
— Случается.
Голова любил откровенность, к тому же он был художественной натурой, и облик Памфила ему понравился. Не то статуя скифа, не то один из прототипов репинских запорожцев. И видно, что мужик прямой и бесхитростный. Голова предложил Памфилу ежемесячный гонорар в четыре рубля. Памфил пришел в восхищение.
Когда он уже собрался уходить и повернул задом к голове мешок, в который было запихано его туловище, голова еще раз окликнул его:
— Постой-ка дядя! Ты, может, женатый?
— Я-то?
Памфил засмеялся и не ответил. Вопрос показался ему глупым. Если бы он был женатым, его кормила бы жена, и что за резон был бы ему наниматься в сторожа?
А сад был совсем захудалый. Не сад, а садишко. Низкорослые кратегусы, до веток которых достанет рукой двенадцатилетний школьник, по аллейкам жиденькие березки, обглоданные козлами и с прошлого года перевязанные тряпками и берестой, посередине кругообразная клумба с увядшими стеблями цветов, — довольно-таки жалкий вид! Сообразительный Памфил по первому впечатлению понял, что его служба, в сущности, синекура.
Подойдя к клумбе поближе, Памфил увидел две достопримечательности сада. На толстых алебастровых постаментах стояли две статуи. Будущий страж достопримечательностей сразу догадался, что это какие-то представители древнего мира. Один бюст изображал маститого старца, с огромною шевелюрой, обрамляющей довольно полное лицо, с бородой, в которой пряди волос походили на ледяные сосульки, и с нависшими вниз усами. На голову старика был накинут плащ, спускавшийся на плечи. Глаза были закрыты, но чувствовалось, что если бы он поднял опущенные веки, у него оказался бы взгляд, кроткий, спокойный и добродушный.
Совсем иное впечатление производил другой бюст. Это был худой, изможденный старик, с провалившимися щеками и огромным лбом, прямо уходившим в лысый череп. Наклонив голову на бок, старик широко улыбался, и его рот с половиною недостающих зубов, жиденькая козлиная бородка, остатки курчавых волос на голове и тонкая старческая шея — были отвратительны. Что-то хищное, ехидное и злобное сквозило в этой улыбке, исказившей все лицо. В близком расстоянии впечатление получалось еще более неприятное. Нос старика был реставрирован и казался наклееною заплатой. Такая же заплата была на правой брови и на левом ухе. В раскрытый рот набилась пыль, и в промежутках между зубами чернела земля.
Памфил плюнул и спросил у вводившего его во владения урядника, что должны означать эти идолы. Урядник был человек малосведущий в истории и мифологии. Он был малосведущ даже в русской грамматике и всегда писал ‘дою росписку’, хотя на самом деле никогда не доил росписок, а в донесениях о проказах собак употреблял обыкновенно выражение ‘из кусала’. На этот раз, впрочем, он не ударил лицом в грязь и дал Памфилу носильный ответ.
— Это, милый человек, древние герои — Нума и Демокрит. Цари они были в старину. Этот самый Нума, — урядник ткнул пальцем в благодушного старика, — дрянная работишка. Алебастр. Ну, а это — мрамор. Хорошая работа. Вот все забываю, кто делал. Известный мастер.
Урядник рассказал историю бюста. Демокрит принадлежал старому помещику Врангелю, — ‘не барону, а просто Врангелю’, — и стоял в его зале. По завещанию он перешел в думу и был поставлен в зале заседания, пока в нее не привезли новых шкафов. В думе стало тесно, и бюст вынесли в сад. Его моют дожди и засыпает пыль, но сам по себе он очень замечательный.
— Как вы ее, ваше благородие, значит, обозначили?
— Демокрит.
— Так-с, а это, говорите, Нума?
— Нума.
— Чрезмерно вам благодарен-с. Обязательно запомним.
Памфил запомнил названия, но нашел нужным видоизменить их. Если Нума с бородой, то зачем же его называть женским именем? Стало быть, он не Нума, а Нум. Памфил так и стал называть его. С Демокритом он церемонился еще того менее. Нужно сказать, что он его возненавидел с первой встречи. Отвратительный старик и отвратительная усмешка. Памфил называл его запросто ‘идолом’.
Сторож поселился в свой будке, в которой с трудом мог повернуться один человек. На первоначальное обзаведение начальство выдало ему только одну метлу. Но Памфил был мужик деловитый. В одну неделю он устроил свое хозяйство и развел гибель тараканов. Первые дни он жил трезво. Но скоро завязались знакомства с обывателями, и с этого момента Памфил закружил. Редко можно было видеть его в трезвом естестве.
Однажды Памфил сидел в саду и слегка шевелил мозгами. В сад вошел городской голова. Памфил уже знал все городские сплетни и немедленно сообразил, что голова возвращается со свидания с женой учителя географии. Свидание, очевидно, состоялось, потому что заправила города казался очень довольным. Чтобы показать свою заботливость о саде, Памфил взял метлу и начал помахивать ею около клумбы, а когда голова поравнялся с ним, низко снял картуз.
— А, старый знакомый! Ну, что, устроился?
— Много благодарны, Андрей Ильич!
— И ничего живется?
— Чего лучше, Андрей Ильич!
Голова засмотрелся на Демокрита. В сравнении с ним алебастровый Нума казался ничтожеством. В работе Демокрита чувствовался настоящий мастер. Голова когда-то знал его имя, но забыл. Все горожане когда-то знали имя скульптора, но от нечего делать запамятовали. Лет пять назад приезжал в город небезызвестный археолог и доказывал необходимость пожертвовать бюст в какой-нибудь музей. Голова подумывал об этом, но пересылка стоила хлопот и денег. С другой стороны, было жалко с ним расстаться, и бюст оставался в городишке. Было нелепо уже одно то, что он стоял рядом с Нумой. Что общего между ними? Но глава города этим не смущался. Когда ему указывали эту несообразность, он отшучивался и говорил, что ничего не имел бы даже против поставления рядом Горького и Бисмарка.
— Береги этот бюст, земляк! Ценная вещь.
Памфил, давно горевший желанием узнать, что за люди вверены его наблюдению, откашлялся и сказал:
— А что я вас спрошу, Андрей Ильич, взаправду такие цари были? Этот самый Нум, например?
— Были, милый человек. Но только Нума был царь, а Демокрит был философ.
— Философ? Это кто же такой будет?
— Мудрец. Размышлял о жизни и смерти. Головой жил.
— За деньги?
— Что такое за деньги?
— Платили ему за эти самые размышления?
— Нет, мой друг, философствуют безвозмездно.
— Чего же это он глумится?
— Как глумится?.. А! Ты говоришь о его смехе. Это смех возвышенной души, прозревшей и увидевшей мировую пустоту. Видишь ли, он осмеивал бессмыслие жизни. Ему люди казались смешными в своей суете, и его стали изображать вечно смеющимся. Нума же был царь, давший своему народу законы. А кто из них тебе больше нравится?
— Нум больше, Андрей Ильич, а этого идола терпеть у меня сил нет. Нум, будем так говорить, не в пример лучше.
Голова рассмеялся и двинулся в путь.
За четыре года совместной жизни с Нумой и Демокритом симпатии и антипатии Памфила окрепли вполне. К Нуму он благоволил, идола только терпел. Возвращаясь пьяный в свою берлогу через сад, он всегда останавливался около Нумы, смахивал с его головы снежную ермолку и удостаивал его разговора. Нума казался ему человеком солидным и положительным. И когда Памфил посвящал друга в свои житейские делишки, ему казалось, что разглаживались легкие морщины, начертанные на высоком лбу старика и налагавшие на его лицо отпечаток тихой грусти, а бремя царственных забот, тяготившее его голову, на минуту теряло свою силу. Сторож знал, что и Нума благоволил к нему. По крайней мере, он несколько раз замечал, как старик благосклонно кивал ему головою, когда он обращался к нему с вопросом.
Но зато Демокрит был ему глубоко антипатичен. Ехидный, язвительный человек, для которого все не слава Богу. Мертвая неподвижность маски смеха, мастерски схваченной скульптором, всего более раздражала Памфила. Смеявшийся над всем идол, без сомнения, смеялся и над ним. ‘Вот идет вечно пьяная скотина’, читал он в смеющихся глазах философа, когда, возвращаясь домой из питейного заведения, встречал на себе его застывший взгляд. Проходя мимо бюста, сторож старался подтянуться и пройти возможно более твердым шагом, не показывая виду, что он ‘в неприятном состоянии’. Только один раз он не удержал равновесия и упал у самого пьедестала. Памфил видел, как в эту минуту все лицо идола задрожало от сдержанного смеха, рот обнажил беззубые челюсти, и реставрированная бровь еще выше поднялась на морщинистый лоб.
Десять лет назад, когда Памфилу было с небольшим тридцать, он пережил страшные припадки белой горячки. Следы ужасной болезни остались в нем навсегда. Пропитанный алкоголем мозг его был ненормален. Памфил не мог не пить. Организм его требовал яду. Галлюцинации бывали с ним нередко, и в этих бессмысленных картинах взвинченного воображения Демокрит всегда являлся необходимым лицом. Он носился в воздухе, как бесплотный дух, и больной видел только его лицо с маскою вечного глумления. Укор вдвое язвительнее тогда, когда он заслужен, и самое ужасное было в том, что Памфил сознавал справедливость надругательства над собою. Беспощадный, как совесть, Демокрит бил его не в бровь, а в глаз.
В отуманенной голове сторожа вымысел болезненной фантазии сливался с явлениями действительности. В редкие минуты трезвости он не мог отрешиться от фантастической мысли о пугале. Трезвый, он чувствовал инстинктивную, глухую ненависть к Демокриту, и его усмешка всегда казалась ему зловещею.
Нет ничего удивительного в том, что за неделю до Рождества Памфил попал в полосу страшного запоя. Накануне праздника он был нищим. Из его будки было вынесено все, за что давали деньги. Он продал бы даже казенную метлу, если бы за нее дали хоть рюмку водки. Пропадая по целым дням, он почти бессознательно приходил ночевать в свою конуру, в которой тараканы гибли от холода и голода.
Канун праздника был для него адски мучителен. Внутренность горела огнем, но негде было достать отравы, утоляющей жажду. Муки страшного похмелья терзали Памфила. Взвинченный мозг работал с болезненною энергией, и смутно ждала приближения чего-то страшного. Минутами ярко до прозрения вспыхивало сознание, и Памфил с ужасом сознавал, что скоро наступит момент пытки, какую он испытал лет десять назад. И через минуту гасла мысль, и оставалась только инстинктивная жажда найти каплю утоляющего лекарства…
Как много лет назад, пред началом болезни, он чувствовал и теперь, что все его существо охватывал какой-то безотчетный мистический ужас. Он знал, что наступает праздник, но оживление, царившее на улицах, пугало и удивляло его. Невысокая каланча, на которой апатично похаживал пожарный, стараясь попасть плевком в прежний плевок, вдруг показалась ему мрачно-страшной, и он непроизвольно ускорил шаг, проходя мимо. На его обрюзглом, заросшем волосами лице, был написан ужас.
С неимоверными усилиями Памфилу удалось добыть денег. Он выпил залпом полбутылки, но мозг потерял способность хмелеть. Губка была насыщена и более не вбирала влаги. Только возбужденная мысль взвилась еще выше. И сильнее сделался страх. Удар колокола, зазвонившего к праздничной всенощной, заставил забиться его сердце с необычною силой. Ему стало невыносимо страшно в обществе суетящихся и бегущих людей. Против воли, ноги понесли его по проезжей дороге вон из города…
Он не мог бы дать себе отчета, где был, но, когда снова показался на городских улицах, уже спустилась ночь. Весь организм был разбит безостановочной ходьбой. Город спал, готовясь на завтра к лихорадочной деятельности. Было морозно. Ярко сияла луна. Скрипевший под ногами снег сверкал бриллиантами.
Памфил вошел в знакомый сад. Почти дойдя до центральной клумбы, он вдруг увидел ярко озаренную белым светом голову Демокрита. Наклонив ее набок, страшный старик смеялся. Как безумный, сторож бросился назад. Сделав огромный крюк, чтобы не видеть лица своего мучителя, он пришел в свою будку, лег на доски постели и закрыл лицо руками.
Конечно, он знал что стоит ему открыть глаза, и он увидит врага в своей конуре. Это было какое-то неустранимое, внутреннее убеждение. Сколько мог, он отдалял этот момент. Но любопытство превозмогло, и он раскрыл глаза.
В темном углу, на высоте человеческого роста, виднелось страшное лицо идола. Оно казалось теперь во сто крат ужаснее, потому что было уже не из мрамора. Это было лицо человека, — сухое, сморщенное и темное старческое лицо. Зиял шрам на брови и ухе, и злобно усмехались бескровные лимфатические губы.
— Зачем ты здесь? — вне себя от ужаса воскликнул Памфил.
— Я давно собирался к тебе, — спокойно отвечал призрак, продолжая улыбаться. — Ты слышал, я смеюсь над бессмыслием бытия, — как же тебя просмотреть? Ты сам со мною посмеешься над безумием твоей жизни. Сгорела она, как ненужный огарок.
Ничтожество Памфилова существования, видимо, доставляло гостю великое наслаждение. Старик залился искренним старческим хохотом. Стон вырвался из груди сторожа.
— Оставь меня! уйди!..
— Уйду, но дай все сказать, друг мой, не умевший в жизни светить и только чадивший. Будет тебе коптить, пора гаснуть. Дай я плюну на твою погасающую светильню и прижму ее пальцами, чтобы меньше было чаду… Я пришел навестить тебя в последний раз и сказать тебе о близости конца. Чувствуешь ли ты, как идет к тебе смерть? Дай же ответ, для чего ты жил на свете. Пофилософствуй со мной хоть теперь и обернись на пройденную дорогу. В твоей душе не было того, что называется старым словом: Бог. Не горело ни одной искорки…
Голова старика наклонилась еще более набок, и смех стал еще обиднее и язвительнее.
— Уйди от меня!
— Не вспыхивал никакой огонек, потому что ты рано погасил его. Жил брюхом и, как свинья, возлюбил лужу. Пуста книга твоих добрых дел, и вот почему я всегда внушал тебе трепет. Забыл ли ты хоть раз о земной грязи и чувствовал ли когда-нибудь желание иметь крылья и взлететь к небу? Сейчас ты не помнишь о том, что завтра у всех людей сердце забьется живее… Ты — смешной человек! Давай же вместе смеяться над твоим ничтожеством. Ты думал уйти от меня, но я всегда наблюдал за тобой с особенным удовольствием. Ты не питал ко мне расположения, но я любил тебя, как друга, потому что ни над кем мне не приходилось так смеяться… Я и теперь пойду за тобой, пока на твоем собственном лице не увижу усмешки…
Памфил вскочил, не помня себя, и, схватив полено, изо всей силы бросил его в Демокрита. Зазвенели стекла в разбитой раме и посыпались на пол. Галлюцинат взглянул в угол. Призрак по-прежнему стоял в нем и заливался хохотом.
— Возьми другое полено, смешной человек: ты промахнулся!..
Тогда мгновенно Памфил понял, в чем его единственное спасение. Как он безумен, что раньше не стер с лица земли своего врага! Нагнувшись под кровать, он начал искать орудия, которое могло бы сослужить ему службу. Почти отчаяние овладело им после минутных исканий. Все было снесено к кабатчику. Но вот рука его наткнулась на топор, засунутый в самый угол будки, и безграничная радость охватила его.
Памфил бежал по саду, не разбирая пути, утопая по колено в снежных сугробах. Вот, наконец, знакомая клумба, вот и ужасный враг! Лунный свет озаряет его снежную скуфейку. Как страшны кругом сугробы и грозны на небе тучи!..
Страх сдавил его сердце и захватил дыхание. Он собрался с силами, занес топор и ударил его острием по мраморной голове бюста. Кусок головы отлетел в сторону. Полный ярости, он повернул топор тупым концом и, как молотом, начал бить им по лицу и голове Демокрита.
Мелкие куски камня, окруженные облачком мраморной пыли, беззвучно падали в снег. Памфил, не останавливаясь, продолжал свою вандальскую работу. Он блаженствовал, захлебываясь от удовлетворенной злобы, и окончил свое дело только тогда, когда разбил в дребезги и плечи бюста.
Тогда, бросив топор, Памфил побежал, сам не зная, куда. Ему чудилось что на его руках кровь. Сзади точно слышались чьи-то тяжелые шаги погони. Он бежал долго, по колено в снегу, пока не упал в какую-то канаву. Попав лицом в сугроб, сторож схватился за сердце и замер…
…На утро наступившего праздника обыватели узнали о странном происшествии в городском саду. Ценный бюст Демокpита, считавшийся всеми произведением известного скульптора, имени которого никто не помнил, был искрошен в куски, а садовый сторож Памфил найден замерзшим в городской канаве. Медицинское следствие обнаружило, что Памфил умер от разрыва сердца. Городские обыватели показали, что в последнее время перед смертью сторож предавался неумеренному потреблению спиртных напитков. Топор, найденный около бюста, выдавал его виновность в уничтожении произведения искусства.
Лицо Памфила не выражало страдания. В едва заметной улыбке можно было скорее угадать тихое довольство. Чему он улыбался? Смеялся ли он вместе с философом над своею жизнью, или в этой улыбке выразилась радость освобождения от мучительного гнета страшного мраморного старика?..
Источник текста: Сборник ‘Черный Ворон’. Санкт-Петербург, 1901.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.