Демагог и лэди Файр, Локк Уильям Джон, Год: 1895

Переводы
Время на прочтение: 102 минут(ы)
Скачать в PDF

Уильям Локк

Демагог и лэди Файр
Роман

Перевод Э. К. Бродерсен

‘КОСМОС’
Харьков. Окрлит No 73

5/XII 1927 г.
‘Кремпечать’ No 24495 Тираж 5000.

I.
Первая любовь.

— Если вам со мной по пути, Годдар, то пойдемте вместе!— сказал депутат, надевая свое меховое пальто.
Мистер Алоизий Глим, депутат от Сенингтона, был очень небольшого роста, худощавый, элегантно-одетый человек, лет под сорок. Он был гладко выбрит и чуть-чуть плешив. Его светлые усы были туго закручены. Пенсне в золотой оправе придавало его острому живому лицу серьезный и сосредоточенный вид.
Годдар охотно согласился, хотя в этот вечер ему нужно было итти совсем в другую сторону. Он был настоящий прирожденный демократ, но тем не менее почувствовал себя польщенным любезным предложением мистера Глима. Годдар был молод — всего двадцати восьми лет, столяр по профессии, самоучка и уже по этому одному обладал некоторой долей самомнения. Однако он признавал в людях превосходство знаний или опыта. Кроме того, член парламента несомненно оказал ему сегодня большое внимание, придя на его лекцию о новых профессиональных союзах в Сеннингтонском Радикальном Клубе. Ведь, если правду говорить, член парламента мог бы гораздо приятнее и выгоднее провести этот свободный, выпавший ему во время деловой парламентской сессии, вечер.
Оба они составляли странный контраст друг с другом, когда стояли рядом в небольшой группе членов комитета, задергавшихся после ухода публики. Годдар был крупно сложенный, широкоплечий мужчина, выше среднего роста, с большими руками и ногами. Он был прилично одет, как одеваются средней руки рабочие, но костюм сидел на нем мешковато. У Годдара были крупные черты смуглого лица, квадратные подбородок и лоб и немного мясистый нос. По обеим сторонам рта изгибались характерные складки, придававшие лицу выражение упорства. Крупные губы, как и все лицо, были лишены растительности. В общем это было мужественное лицо и оно говорило о сильной натуре, способной к сильным страстям — хорошим и дурным. Прядь прямых черных волос ниспадала на лоб и вместе с добродушным выражением глаз сглаживала суровость лица молодого рабочего. В настоящую минуту оно было оживлено искренностью молодости и горело радостью успеха, который выпал на долю его лекции.
Группа медленно двигалась между стульев по направлению к выходу и еще замешкалась на минуту у под’езда клуба. Здесь был новый квартал Лондона. Мистер Алоизий Глим прожил большую часть своей жизни в этих местах, и, на его глазах, вырос из окрестных полей и огородов оживленный городской квартал, непосредственно связанный жизненными нитями с Оксфорд-Стритом и Страндом. Развитие квартала было близко его сердцу: он вообще был очень привязан к месту и поэтому пользовался заслуженной популярностью среди местного населения. Так и сейчас его при выходе окружили знакомые, и ему пришлось немного замешкаться, прежде чем он мог двинуться в путь. Наконец, это ему удалось и он быстрым шагом отправился с Годдаром вверх по Хай-Стриту.
— Скажите, пожалуйста, — промолвил Глим после короткого молчания: — не хотите ли вы серьезно заняться политикой?
— Неужели вы думаете, что я играю в нее? — ответил, улыбнувшись, Годдар.
— Тсс! Не будьте так щепетильны!— возразил добродушным тоном Глим:— под словом ‘серьезно’ я подразумеваю постоянную и профессиональную работу. Не желаете ли посвятить все ваше время этой работе.
— Я думаю, что да, — ответил быстро Годдар, — но для меня это невозможно. Мне нужно зарабатывать свой хлеб. И я не совсем понимаю все таки, к чему вы это спрашиваете.
— А вы примете предложение, если вам будет обеспечен заработок?
— В качестве платного агитатора? О, нет благодарю! Я не способен на это. Такая работа должна вестись свободно, а не за плату.
— Пустяки!— возразил депутат: — всякий труд должен вознаграждаться. Этот взгляд так же справедлив, как и толстовский.
— Совсем нет, — сказал Годдар. — Платный агитатор — это обманщик. Он выдает себя за рабочего, не будучи таковым. Когда я обращаюсь к толпе, я могу сказать: ‘Я — ваш. Я состою в Об’единенном Союзе Столяров и зарабатываю свои сорок шиллингов в неделю работой своих рук’. И люди слушают и уважают меня. Я бы не мог перенести такой обиды, если бы кто-нибудь из рабочих встал и сказал: ‘Все это очень хорошо, что вы говорите, но вам заплатили за это и поэтому вы и расписываете все так хорошо. Вместо того, чтобы помогать нам, вы жиреете на трудовые деньги рабочих’. Я сам слышал, как это говорили наемным агитаторам.
— Но кто же вам сказал, что я предлагаю вам сделаться платным агитатором? — спросил Глим. — Я совсем не желаю, чтобы вы стояли на трибуне и обращались к рабочим: ‘товарищи-страдальцы!’ Вы выше этого. Я просто хотел вам предложить работать в Национальной Прогрессивной Лиге. Конечно там работает много людей, но это все люди нашего круга, и мы бы дали что угодно за то, чтобы у нас работали еще несколько человек — интеллигентных и развитых рабочих, с светлой головой, вот, например, как вы. Мы могли бы давать вам три фунта в неделю — а может быть и больше. Ну, так вот, вы и подумайте!
Годдар шел некоторое время молча. Он был молодой, серьезный и страстный борец за те великие вопросы, что стояли в программе прогрессистов. Он чувствовал себя способным приковать к себе внимание множества людей. В его голове гнездились честолюбивые мечты. Предложение Глима было большим. соблазном. Но именно сознание того, что это был соблазн, заставило его упорно держаться своих убеждений.
— Вы очень добры, — сказал он наконец,— и я очень польщен вашим мнением обо мне. Но я бы не считал себя в праве бросить свое ремесло: по моему это было бы не честно.
— Хорошо, делайте как хотите, мой друг,— ответил депутат весело. — Но я думаю все-таки, что это не очень умно. Первосортных столяров найдется тысяча, а найдите-ка одного порядочного политического деятеля? Во всяком случае, если вы перемените ваш взгляд …
— Я не люблю менять взгляды, как рубашку!— со смехом возразил Годдар.
— Ну, кто богу не грешен… — промолвил депутат как бы про себя и сейчас же свернул разговор на кое-какие частности только что прочитанной лекции.
Дойдя до поворота улицы, он пожал руку Годдару и удалился.
Годдар посмотрел на часы и смущенно свистнул. Тяжело громыхая, под’ехал омнибус. Годдар влез на империал и поехал обратно вниз по Хай-Стриту. У ‘Золотого Оленя’, где была конечная остановка омнибуса, он слез и почти бегом направился по боковым улицам и переулкам. И наконец постучал в дверь одного из рабочих домиков.
— Однако и запоздал же ты!— воскликнула молодая девушка, открывшая ему дверь.— Я жду тебя уже целых три четверти часа. Нет, не целуй меня. Если бы ты хотел меня целовать, ты пришел бы сюда раньше.
— Я не мог придти раньше, Лиззи, — сказал молодой человек, запыхавшись. — Мне пришлось проводить мистера Глима, который хотел со мной поговорить.
— Все это очень хорошо — сказала Лиззи.— Но мне кажется, что и я что-нибудь да значу.
Она провела его в маленькую комнату, где сидели за шитьем две девушки. Одна из них наклонилась над швейной машиной. Куски материи и выкройки загромождали стол. Несколько запыленных модных картинок украшали стены. Воздух был тяжелый от запаха новых материй.
— Вот наконец и Дан!— сказала Лиззи. — У него ровно столько времени, чтобы поздороваться и попрощаться. Это мои две кузины. Это — Эмилия, а вот эта — Софи. Но ты посмотри только на часы! И тебе не стыдно?
Годдар поздоровался с обеими кузинами его невесты — бледными, малокровными девицами. Конфузливо смеясь, они начали с ним разговаривать, пока Лиззи оправляла шляпу перед позолоченным зеркалом над камином. Поправив шляпу, она не утерпела, чтобы с минуту не полюбоваться собою. Она в самом деле была хорошенькая: пышные светлые волосы, розовый цвет лица и светлоголубые глаза, которые один поэтический, но отвергнутый обожатель назвал ‘жидкой лазурью’, что Лиззи очень понравилось. Ее надутый пухлый ротик скрашивал обычную кисло-сладкую банальность ее речей, по крайней мере — в глазах ее жениха. Но в других отношениях рот, как и все ее черты, был лишен всякого характера.
— Я не могу оставить его дольше болтать с вами, — сказала она, повернувшись к своим кузинам. — Отец задаст мне за это хорошую взбучку! Я приведу его в другой раз.
— Если только он захочет придти!— сказала старшая из сестер, Эмилия.
— Конечно, я приду, — ответил Годдар. — Я очень рад, что познакомился с вами.
Он чувствовал себя несколько смущенным в женском обществе и вздохнул облегченно, когда за ним и Лиззи наконец закрылась дверь.
— Надеюсь, ты не сердишься на меня, Лиззи? — спросил он робко. — Я, право, не думал, что так поздно.
— Не стоит об этом говорить,— сказала Лиззи обиженным тоном. — Погоди, я тоже заставлю тебя ждать. Увидим, как это тебе понравится.
Однако, через некоторое время Лиззи смягчилась и в знак примирения просунула свою руку под руку Даниэля, совсем как подобает влюбленным.
— Лекция имела большой успех, — сказал он. — Было гораздо больше народа, чем я ожидал. Мне очень хотелось, чтобы ты была там, но женщины у нас не допускаются.
— О чем была лекция? О политике, да?
— В широком смысле — да. Строго говоря, лекция была о новых профессиональных союзах. Я набросал историю их развития и показал, как изменился их дух. Прежние профессиональные союзы ревниво оберегали себя от вмешательства государства, потому что тогда их члены смотрели на правительство, как на естественного врага труда. Но теперь труд является могучим фактором в государстве. Он стремится легализировать себя и таким образом государство будет защищать его права и интереса. Конечно, я входил во всякого рода детали, но это было моею главной мыслью.
— Вероятно, это было страшно умно,— сказала Лиззи без особенного, впрочем, энтузиазма.
— Право, я не знаю, — засмеялся молодой человек. — Вначале я немного нервничал. Мне ведь часто приходилось выступать и в клубе, и на открытом воздухе, и тогда слова приходят как-то сами собою. Вся обстановка подогревает тебя и говоришь прямо то, что думаешь. Но здесь мне в первый раз пришлось прочесть заранее приготовленную лекцию, где каждое слово должно быть обдумано и сказано хорошим языком. И все-таки сошло довольно хорошо. Мистер Глим сказал мне, что я прочел совсем по ученому.
— Он, кажется, важная шишка? — спросила Лиззи. — Ездит на паре и живет в большом доме со львами на воротах. И ты его провожал?
— Только до начала его улицы, — ответил Даниэль, и в его голосе зазвучала опять нотка извинения. — Он спрашивал меня, не хочу ли я бросить мастерскую и сделаться платным агентом Национальной Прогрессивной Лиги.
— О, как это мило!— воскликнула Лиззи.
— Да это было очень мило с его стороны, — ответил Годдар, — но я конечно, отказался.
— О, Даниэль! Как же ты мог отказаться? Было бы гораздо благороднее…
Молодого человека покоробило от этих слов. Они представляли все дело в новом свете, и получалось нечто весьма уродливое. Кроме того, это давало ему не очень лестное понятие об уме Лиззи.
— Разве тебе не нравится, что я рабочий, Лиззи? — спросил он с некоторым упреком.
— Мне все равно. Да и что же говорить об этом? Если тебе нравится ходить в грязном переднике, и если тебе приятно, что руки твои вечно покрыты лаком и скипидаром, то мне-то это и подавно безразлично.
Она подняла голову и немного отодвинулась от него, так что лишь ее пальцы касались его руки…
— Я думаю, об этом нам нечего и говорить — сухо сказал Годдар. — Если только ты думаешь, что я недостаточно хорош для тебя, в таком случае ты можешь мне это прямо сказать…
— Какой ты злой, — сказала Лиззи.
Они прошли несколько шагов молча, затем Лиззи вытащила платок и начала вытирать глаза. Сердце молодого человека мгновенно смягчилось. Он снова просунул свою руку под ее и притянул ее к себе.
— Я не хотел тебя обидеть, Лиззи. Право же, не хотел. Мне жаль тебя! Что мне сделать, чтобы доказать это?
— Ты думаешь, что я тебя не люблю,— всхлипывала Лиззи. — Все знают, что из-за тебя я отказала Джо Форстеру. А у него собственный табачный магазин и он держит приказчика.
Первая часть этого сообщения не совсем соответствовала истине, но Годдар не был посвящен в местные сплетни и не сомневался в правдивости своей возлюбленной.
— Лиззи, ты простишь меня, и все будет по прежнему?
— Значит, ты не хочешь разойтись?
— Я? Боже милостивый! Конечно нет! С какой же стати, Лиззи!
Опять наступила пауза. Молодые люди в это время находились в самом центре Хай-Стрита. Около ярко освещенных под’ездов увеселительных заведений толпились кучки праздношатающихся. Остальная же часть улицы была менее многолюдной.
— Что же ты не обнимешь меня?— нежно спросила Лиззи.
Годдар повиновался. Лиззи громко засмеялась при виде его робости и неловкости и сама крепко прижала его руку к своей талии.
— Можно подумать, что я первая девушка, с которой ты гуляешь!
— Да оно так и есть, — просто ответил Даниэль. — Я никогда не обращал внимания на девушек, пока не увидел тебя.
— Я думаю, это сказки, — сказала Лиззи.
— Нет, правда. Клянусь, что это правда!
— О, как ты можешь клясться? Ну, если это правда, этого не должно было бы быть. Тебе следовало с кем-нибудь напрактиковаться и тогда ты бы, по крайней мере, умел ухаживать. Ты знаешь, практика ведь очень помогает совершенствованию.
Этот аргумент убедил Годдара и оставил в нем смутное недовольство собой и досаду, что он не исполнил своей обязанности мужчины и не развил в себе таланта к ухаживанию.
В то же время в нем зашевелилось неприятное удивление, что Лиззи так хорошо знакома с этим предметом. Но Лиззи была совершенно счастлива.
— Тебе бы не приглянулась никакая другая девушка? Нет?
Она слегка прильнула к нему головой. Свет электрического фонаря падал на ее обращенное к нему хорошенькое лицо, и молодой человек забыл обо всем, кроме того, что у нее были мягкие свежие губы.
Они помирились — по крайней мере в той степени, в какой вообще была возможна гармония между их натурами. Остальная часть прогулки прошла совершенно мирно и благополучно и, когда они дошли до квартиры Лиззи, они уже были снова очень довольны друг другом. Она открыла дверь и, держа ее полуоткрытой, мило приняла его поцелуй. Затем, желая, чтобы примирение было совсем полным, сказала:
— Я очень рада, что ты решил остаться простым рабочим. Я не переношу глупых политиканов!
Она быстро исчезла. Дан постоял несколько мгновений, с недоумением глядя на дверь. Затем, повернувшись, он пошел в соседний дом и медленно поднялся по лестнице в свою комнату. Он думал о необыкновенной ничтожности женского ума.

II.
Переворот.

Лиззи была первой женщиной, встретившейся на его пути. Он, как новый Адам, смотрел на нее с изумлением. Рай, где он встретил свою Еву, находился в другой части дома и был отделен низкой стеной. Здесь, у этой стены, Дан в недавнее время проводил все свои свободнее летние вечера, в рубахе, с трубкой во рту, и болтал с Лиззи о всякой всячине, когда она снимала белье с веревок или просто сидела у дверей, чтобы подышать свежим воздухом. Он и сам не мог бы сказать, когда и как дело дошло у них до теперешних отношений. Он был так занят другими делами, что ему это и в голову не приходило.
Годдар постепенно привык к самому факту ее существования, а затем ему показалось вполне естественным, что он должен на ней жениться. В его социальном кругу жена составляла необходимую часть ежедневного существования. Притом Лиззи была самой хорошенькой девушкой, которую он когда-либо видел. Когда он целовал ее пухлые губки, по всему его телу пробегали какие-то искры. Это было, по его мнению, ясным доказательством того, что он ее любит. И вот, в один прекрасный день он отправился к ее отцу, бывшему пароходному капитану с Темзы, и получил его согласие на брак. Годдар имел хороший заработок, что дало ему возможность сделать небольшие сбережения. И отец Лиззи, который не имел никаких особых семейных добродетелей и находил дочь слишком дорогой роскошью, на радостях основательно напился, чтобы отпраздновать это событие. Познакомившись потом с ним поближе, Годдар начал смотреть на него, как на старого гуляку, очень жалел Лиззи и стремился возможно скорее вырвать ее из его лап.
Для Годдара было очень трудной задачей соединить все это вместе — и ремесло, и самообразование, и занятие политикой, и ухаживание. Последнее занятие было безусловно самое приятное, но, с точки зрения утилитарной, оно не давало пока никаких выгод. До той поры, как он влюбился в Лиззи, Дан с негодованием отвергал всякую мысль ‘волочиться’ за девушками, потому что считал это лишней и преступной тратой драгоценного времени. Даже и теперь он иногда чувствовал себя в некотором роде виноватым. Ему хотелось поскорее жениться, устроиться и окончательно и навсегда обеспечить за собой хорошенькое личико Лиззи. А после того — в своей дальнейшей мирной и ничем посторонним не смущаемой жизни — все сердце, всю энергию отдать великому движению, которое его поглощало.
Может быть, Лиззи и в самом деле была права: маленькая практика в искусстве любви была бы ему, пожалуй, полезна, но совершенно в другом, смысле, чем это представляла себе Лиззи.
Спустя несколько дней после лекции в Радикальном Клубе, Годдар повел свою невесту в театр. Несколько недель перед этим он был с ней в театре ‘Лицеум’, он тогда думал, в простоте своего сердца, что Лиззи получит такое же эстетическое наслаждение, как и он сам. Но она до смерти там скучала, вернулась домой надутая и вопрос о хождении в театр сделался с той поры опасной темой разговора. На этот раз, в виде компенсации, он выбрал ‘Адельфи’, и результат был совсем иной: Лиззи смеялась и плакала, сжимала руку Даниэля и необыкновенно веселилась. Она сама не знала, кем она больше восхищалась — Вильямом Террис или Даниэлем. На империале омнибуса, когда они возвращались домой, Лиззи решила этот вопрос в пользу Даниэля. Она крепко прижалась к нему и притянула его руку к своей талии, а затем сняла свою скромную потертую перчатку и положила мягкую теплую ручку на его руку. Годдар растрогался, крепко прижал ее к себе и наклонил голову так, что ее пышные светлые кудри коснулись его губ.
— Почему бы тебе не ласкать меня так почаще Дан? — прошептала она. — Вот так, как сейчас. Я себя чувствую гораздо уютнее.
— Для этого нужно быть на империале омнибуса, — сказал Дан.
Она нежно подтолкнула его, чтобы показать, что она оценила его шутку, и продолжала:
— Я не сержусь, когда ты целуешь меня, Дан. Я люблю это. Теперь, когда мы жених и невеста, ты должен быть страшно глупым, прижимать меня, говорить мне, как я хороша, и все такое.
Они сидели на передних местах ‘буса’, заднюю публику можно было не считать за зрителей, многолюдная улица внизу была так же далека от них, как и ярко блиставшие звезды наверху. Даниэль поддался ласкающему нежному шопоту и наградил Лиззи долгим поцелуем влюбленного. Когда немного спустя контролер спросил их билеты, Годдар совершенно забыл о своих коллективистских убеждениях и сделался вдруг ярым индивидуалистом.
— Как это несносно, что нам мешают! Это следовало бы запретить!— убежденно сказал он, снова усаживаясь поудобнее. И Лиззи вполне согласилась с ним.
К концу дороги их охватило молчаливое настроение. Лиззи устала и задремала, положив голову на его плечо. Внезапный толчок омнибуса разбудил ее. Она засмеялась и протерла глаза.
— Кажется, я спала. А ты что делал все это время?
— Думал, — ответил он, улыбаясь.
— О чем?
— Я думал о моей предстоящей речи в субботу в Хайд-Парке. Там будет демонстрация по поводу восьми-часового дня и Лига просила меня, чтобы я выступил с нашей программой, видишь, я становлюсь совсем важной особой, Лиззи.
— А я ожидала, что ты скажешь, что думал обо мне, — сказала она обиженно. — Ты гадкий!
И в течение всего остального времени, пока они не расстались, Годдар должен был потратить всю свою энергию на то, чтобы восстановить ‘глупые’ отношения, которые, по мнению Лиззи, только и могли составить их счастье.
Но когда в этот вечер Дан ложился спать, он в первый раз подумал о том, не могут ли его политические интересы стать причиной серьезных размолвок между Лиззи и им? Для него, конечно, не подлежало ни малейшему сомнению, что он не откажется от них. Тревожные мысли зарождались в нем. Он невольно спрашивал себя — достаточно ли благоразумен тот шаг, который он собирался предпринять? Сомнения мучили его и долго отгоняли его сон.

* * *

Но раньше, чем он мог окончательно обдумать этот вопрос, случились новые и неожиданные события, совершенно перевернувшие его жизнь.
Это произошло два дня спустя. Он сидел в конторе адвоката и с совершенным изумлением смотрел на маленького бородатого джентльмэна, и слушал его, и ему казалось, что голос этого человека доходил до него откуда-то издалека. Годдар пришел сюда, будучи вызван письмом, и принес кое-какие документы, которые у него имелись — брачное свидетельство его покойной матери, свое собственное метрическое свидетельство и старый договор об его учении ремеслу. Годдар думал, что дело идет о какой-нибудь незначительной сумме денег, оставленной ему умершим дядей. Он никогда его не видал, потому что дядя порвал всякие сношения с его матерью за то, что она обесчестила семью, выйдя замуж за простого ремесленника Сама Годдара. Дан полагал, что суровое сердце старика, безжалостно отказывавшего в помощи своей овдовевшей сестре, смягчилось перед смертью и он постарался хоть несколько загладить свою вину перед ней и ее сыном. Годдар ничего не знал про Роберта Хэга кроме того, что тот был состоятельный человек и имел магазин галантерейных товаров в Бирмингэме. Но когда поверенный об’явил ему, что этот незнакомый дядя умер без жены, без детей, не оставив никакого завещания, и что он, Годдар, его ближайший родственник, является прямым его наследником и получает не только предприятие дяди, но и крупную сумму наличного капитала, который приносил от четырехсот до пятисот фунтов в год, — он открыл рот от изумления, и прошло некоторое время, пока Дан, наконец, не пришел снова в себя.
— Разве нет никого, кто бы имел большее право на эти деньги? — спросил он.
— Ни души. После смерти жены и дочери у покойного мистера Хэга не осталось никого из родственников, кроме вас.
— Но как же вы меня разыскали?
Ему казалось, что он живет какой-то фантастической, театральной жизнью.
— Очень просто, — ответил адвокат. — Среди бумаг мистера Хэга были найдены письма вашей матери. В последнем письме, в котором ваша мать обращалась к нему за помощью по случаю смерти вашего отца, был указан адрес столярной мастерской, куда вас отдали в обучение. Там-то мы узнали ваш настоящий адрес.
Годдар встал со стула и прошелся по комнате.
— Во всем этом очень трудно сразу разобраться, — сказал он, останавливаясь перед поверенным. — Что вы бы мне посоветовали?
— Вам следует, как можно скорее, поехать в Бирмингэм и побывать в главной конторе нотариуса Тэйлор и Блайс. Они подробно переговорят с вами обо всем — в особенности относительно магазина.
— Его необходимо продать, — быстро сказал Годдар. — Я в этом ничего не понимаю.
— Я бы не советовал продавать его, — сказал поверенный. — Повидимому, это крупное дело. Вам следует его сохранить. Войдите в курс этого дела — и вы скоро с ним освоитесь.
— И сделаюсь галантерейщиком? О, нет! Я очень горжусь своим ремеслом и охотно продолжал бы его. Но носить длинный сюртук и продавать воротнички и галстуки за прилавком — я боюсь, что не гожусь для этого.
Он засмеялся, представив себя приказчиком. Поверенный тоже улыбнулся. Смуглое, энергичное лицо с большим лбом и блестящими глазами, в которых сверкали сила и ум, казалось, было создано для более серьезной работы, чем покупка и продажа галантерейного товара.
— Ну, вы об этом еще подумайте, — сказал адвокат.
— Да, — сказал Годдар, — мне вообще о многом придется подумать в эти дни.
Он сел в поезд окружной дороги и поехал обратно в мастерскую, откуда он отлучился на несколько часов. Всю дорогу он был словно во сне. Мысль о богатстве, так внезапно свалившемся на него, все еще не укладывалась в его сознании. Одна за другой возникали в его воображении картины предстоящих перемен в его жизни — одна перемена влекла за собой немедленно другую. Он бросит свое ремесло или, если будет им заниматься, то только в виде развлечения. Никогда во всю жизнь ему не придется работать ни одного часа для заработка. Он сможет жить в удобном собственном доме, окружить себя книгами, — перед его глазами мелькнул бесконечный ряд полок. Обладание крупным доходом вызовет перемену в привычках, в пище, в одежде. У него будет бесконечно много свободного времени. Мысль, постепенно пробивавшаяся в его сознании, осветила, как солнце, его мозг и заставила его сердце забиться трепетной радостью — перед ним открылась великая работа его жизни. Ему не придется больше стоять у края великой борьбы, отдавая ей только немногие часы свободного времени. Он сможет окунуться в самую ее середину и отдать на борьбу за народное дело весь свой ум, сердце и энергию. Лицо его горело, он взволнованно дышал: день был очень холодный и пассажир, сидевший против него в вагоне третьего класса, с удивлением смотрел, как Годдар отирал пот со своего лба.
Затем Годдар подумал о Лиззи. Он ей сообщит эту новость сегодня же вечером. Он живо представил себе, каким восторженным удивлением вспыхнет ее хорошенькое личико. Но та другая страсть имела над ним большую власть, — и лицо Лиззи потускнело перед блестящими мечтами о работе, борьбе и победах…
Придя в мастерскую, Годдар первым делом отправился искать хозяина, но последнего не было дома. Даниэль снял пиджак, одел фартук, засучил рукава и принялся шлифовать письменный стол. Ему не верилось, что он занимается этим ремеслом в последний раз. Инструменты казались ему уже чужими. Он уже мысленно передавал их молодому подмастерью, который работал рядом с ним. Годдар говорил и шутил с товарищами с обычным своим добродушием, благодаря которому он пользовался общим расположением, но он с трудом поддерживал внешнее спокойствие. Он старательно работал с уверенностью искусного ремесленника. Ящики входили в желобки без малейшей зацепки, выдвижная полка свободно выдвигалась и вдвигалась, и Даниэль был доволен, что ему удалось кончить работу, которую начал. Покончив со столом, он нежно провел рукой по гладкой полированной поверхности столешницы. Он гордился своей работой. Из-под его рук вышла прекрасная вещь.
Он подумал: ‘Если все, что я буду делать в будущем, окажется так же хорошо, как это, я не должен буду бояться соперников’.

* * *

Все кончено! Он переговорил с хозяином, товарищи сердечно поздравили его и, по доброму английскому обычаю, выпили в соседнем трактире за его здоровье и будущие успехи. Годдар простился с ремеслом, которое ему доставило много честного счастья. Им снова овладело чувство сказочной неправдоподобности. Перемена случилась так внезапно, так неожиданно! Утром он проснулся бедным рабочим, вечером он заснет обладателем сказочного богатства, а на следующий день поедет за ним в Бирмингэм. Несмотря на свою сильную волю, он никак не мог подавить экстравагантные мечты и отнестись к делу спокойно. Воображение не подчинялось разуму и уносило его ввысь, и он невольно строил фантастические воздушные замки.

III.
‘Конец венчает дело’.

Мистер Дженкинс {впрочем ему больше нравилось, когда его называли капитан Дженкинс) только один раз был в море, и это было давным-давно тому назад. Большую часть своей жизни он прослужил на пароходе, совершавшем рейсы по Темзе. К тому же он уже давно был в отставке — и у него не сохранилось ни одной черты настоящего моряка. В описываемое время это был толстый, седой старик и в каждой морщине его обрюзгшего лица, в маленьких, окаймленных красными веками глазах и в красных прожилках его носа легко можно было прочесть неудержимое пристрастие к спиртным напиткам.
Он сидел в гостиной, в кожаном кресле, спиною к окну, и пил чай с блюдечка. Годдар и Лиззи чинно сидели за столом. Бее было сегодня необычно церемонно: и то, что они сидели в гостиной, и окорок баранины, и сладкий хлеб на столе, и сюртук капитана Дженкинса, и голубая ленточка вокруг шеи Лиззи, завязанная кокетливым бантом. Обыкновенно Годдара принимали в кухне. Но это было еще до его поездки в Бирмингем, и когда у него не было текущего счета в банке. Вот это-то и служило причиной вышеупомянутых необычайностей.
Разговор был не очень оживлен. В сущности, говорил только Годдар. Он описывал свою поездку в Бирмингэм, которая окончилась к полному его удовольствию. Покупатель на магазин был уже в виду, а поверенные открыли ему неограниченный кредит на его текущие надобности.
— Держать магазин, я думаю, для вас дело не совсем подходящее, — ядовито заметил капитан Дженкинс.
— Я тоже так думаю, — холодно ответил Годдар, не долюбливавший капитана.
Он продолжал свой рассказ, но разговор не клеился. Лиззи, не отличавшаяся особой разговорчивостью, сейчас, в присутствии отца, была еще более молчаливой, чем обыкновенно. Внезапное богатство, полученное ее женихом — богатство, превзошедшее самые смелые ее мечты — начинало пугать ее, после того, как улеглось первое восхищение. Ум Годдара, вся его личность, все, что отличало его от табачника Джо Форстера, и людей его среды, все это всегда ставило его, в ее глазах, выше ее. А теперь, когда он к тому же сделался богатым, Лиззи чувствовала себя совсем приниженной и испуганной. Она робко предложила ему хлеб и масло и густо покраснела, когда неловко пролила его чай. когда она вдобавок еще уронила кусок сладкого хлеба, она так сконфузилась, что отошла к окну, чтобы скрыть свое смущение.
— Теперь вы независимый человек,— сказал после некоторой паузы старик, ставя на стол блюдечко. — Я полагаю, вы теперь и думать не захотите жениться на моей девочке.
Годдар вскочил. Слова старика задели его за живое.
— Вы не имеете права так говорить,— вскричал он горячо. — За кого вы меня принимаете?
Экс-капитан махнул рукой и грубо захохотал.
— Вы думаете, я не знаю человеческой натуры? Не видал людей? Ну нет! В продолжение шестидесяти лет я каждый день видел полные пароходы их.
— Возможно, — ответил Даниэль.— Но меня вы, очевидно не знаете. Подойди сюда, Лиззи, мы скоро сыграем свадьбу.
Лиззи отошла от окна и с пылающим от волнения лицом подошла к столу. Годдар взял ее за руку.
— К чорту! Я не желаю вовсе, чтобы вы женились на ней, — вспылил вдруг старик с нелепой поспешностью. — Не воображайте, пожалуйста, что я на коленях буду просить вас, чтобы вы женились на ней.
— Отец, молчи! Не надо!— проговорила Лиззи, готовая заплакать.
— Успокойся!— сказал Годдар. — Я решил жениться на тебе и женюсь! Я распоряжусь, чтобы оглашение было сделано в следующее же воскресенье.
— Вам не мешает одновременно распорядиться и об отмене этого оглашения!— пробурчал насмешливо капитан.
— Ну, уж я знаю, что мне делать!— сказал Годдар.
— Пусть я лопну, если вы получите мою дочь в жены!— вскричал капитан.
— Отец, не делай сцены, — умоляла Лиззи. Она старалась ускользнуть, но рука Годдара крепко ее удерживала. Он с отвращением смотрел на отталкивающее, разгоряченное лицо старика. Годдар не мог понять его вспышки и об’яснял ее просто его взбалмошным характером. Лиззи часто рассказывала ему о страшных ссорах, которые бывали у ней с отцом без всякой причины. Но Годдар был не из тех, кого ложно застращать.
~ Лиззи совершеннолетняя — ей больше двадцати одного года, и я женюсь на ней, хотя бы вы и лопнули, капитан Дженкинс. В этом вы можете быть уверены.
— В таком случае вы гораздо больший идиот, чем я думал, — ответил капитан, отворачиваясь от взгляда молодого человека. — Кто скоро женится — долго кается! Вы хотите сделать из нее лэди? Это только вскружит ей голову. Неужели вы думаете, что она не отвернется от своего несчастного старого отца, когда будет жить в шикарном доме и одеваться в шелк и бархат? Сделайте одолжение! Слишком хорошо знаю человеческую натуру! Я воспитывал свою дочь, чтобы сделать из нее жену честного рабочего, чтобы, по крайней мере, было у кого пообедать в воскресенье. Вы вытащите ее из естественной среды, где она родилась, и будет она ни мясо, ни рыба! Вы думаете, я этого не понимаю? Раз вы воображаете, что вы слишком благородны для того, чтобы торговать в магазине, то вам нужно жениться на герцогине, а не на дочери бедного старого моряка!
Он вынул из кармана плоскую фляжку, долил свою чашку чаю на половину ромом и выпил этот грог, чтобы кое-как утешить отцовское сердце бедного старого моряка.
Видя, что буря пронеслась, Годдар улыбнулся. Речь старика, в которой звучали и эгоизм и хитрость, была ему смешна, хотя кое-что в ней заставило его неприятно с’ежиться. Но во всяком случае, то обстоятельство, что капитан Дженкинс не будет присутствовать за его воскресным столом, отнюдь не причиняло ему особой печали.
— Ну вот, — весело сказал он, — я собираюсь жениться не на герцогине, а на девушке, которая нисколько не хуже ее. Правда, Лиззи? Значит, все покончено. Я полагаю, я могу рассчитывать на ваше согласие, капитан?
— Да, я согласен. Веселая история — нечего сказать!— пробурчал старик.
Он набил свою глиняную трубку табаком, который он предварительно растер руками, и, заявив, что у него множество спешных дел, ушел, оставив молодых людей одних.
‘Множество дел’ впрочем заключалось в посещении некоей харчевни на берегу Темзы, где капитан и провел остальную часть вечера в кругу своих старых товарищей. Он рассказывал им, пересыпая свою речь обычным сквернословием, о блестящей судьбе, ожидающей его дочь.
— Не грусти, Лиззи, — сказал Годдар, когда девушка молча начала убирать со стола. — Не нужно обращать внимания на то, что говорит твой отец.
— Мне было так стыдно, — прошептала Лиззи. — Я не знала, куда деваться! С тех пор, как ты поехал в Бирмингем, он все время говорит мне, что ты меня бросишь. Он совсем замучил меня!
Детские голубые глаза наполнились слезами. Годдар утешал ее, как мог.
— Ну, ну, не плачь, — сказал он, гладя ее по плечу своей огромной рукой, — оглашение будет в следующее воскресенье. Как я сказал, так и будет! Эти три недели скоро пройдут, и мы начнем новую жизнь. Оставь пока посуду — давай, поговорим.
Они сели у огня рядом и начался разговор о ближайшем будущем. Молодые люди решили поселиться в наемной квартире, пока не найдут подходящего дома. Они обсуждали размер дома, вопрос об обстановке, о прислуге и слово за словом подошли к делам и нуждам текущего момента. Годдар вынул бумажник и отсчитал ей шесть новеньких хрустящих банкнот, для покупки приданого. Лиззи не могла придти в себя от восхищения и изумления.
— Все это — для меня? — прошептала она благоговейно.
— Да, и еще столько же, если ты захочешь. Я собираюсь сделать себе новую экипировку. Почему не сделать и тебе?
— О, Дан!— вырвалось у нее внезапно и она обвила его шею руками. — Раньше я не совсем ясно знала, люблю ли тебя. Но теперь я знаю это, Дан!
Последовал перерыв, во время которого будущее было временно забыто.
— А я-то все тревожилась, как мне сделать подвенечное платье. Целыми часами мы говорили об этом с Эмми. Зато теперь у меня будет прелесть, что за платье! Из белого атласа, с длинным, длинным трэном. Я видела вчера такое в модном журнале — о, какая красота!
— Я думаю, не будь у тебя такого платья, тебе, пожалуй, покажется, что ты вовсе и не венчалась, — сказал он с улыбкой, но, уловив тень смущения на ее лице, засмеялся и поцеловал ее.
— Ты поедешь в церковь в карете, четверкой, и если хочешь, хвосты и гривы лошадей будут разукрашены флер д’оранжем.
Она поняла, что он добродушно подтрунивает над ней, и тоже засмеялась, но довольно сдержанно. Подвенечное платье было главной частью церемонии и подшучивать над ним ей казалось в некотором роде кощунством.
Продолжая эту увлекательную беседу, Лиззи снова принялась убирать со стола и с помощью Даниэля, перемыла всю посуду в кухне.
— Ты подумай только! У меня будет прислуга, которая все это будет делать за меня, — весело сказала она.
То обстоятельство, что она получила деньги на приданое, совершенно неожиданным образом повлияло на слабохарактерную девушку. Перемена судьбы уже не тревожила и не пугала ее. Перемена эта сказалась в приятной, и вполне определенной форме. Поразившая ее мысль о том, какое количество нарядов могут доставить эти хрустящие бумажки, подавила у Лиззи деликатное чувство застенчивости и она легко приняла подарок. Вслед за первым порывом восторга и детским выражением благодарности Лиззи охватило новое чувство — сознание собственной значительности. У ней будут умопомрачительные платья!— Она почувствовала себя, благодаря этой мьюли, вознесенной на высоту, откуда можно, пожалуй, смотреть на Даниэля сверху вниз… И в душе ее не было ни робости, ни застенчивости.
Они вернулись в гостиную, неуютную маленькую комнату с дешевой рыночной мебелью, вязаными салфетками, пестрыми дорожками на полу и восковыми цветами на камине. Лиззи уселась в отцовское кресла, ее руки лениво лежали на коленях.
Она все время думала о необыкновенных нарядах. Годдар облокотился о стол, откинул волосы со лба и серьезно посмотрел на нее.
— Знаешь, Лиззи, — сказал он. — В нашей жизни не все будут одни удовольствия. В мастерской, правда, я больше работать не буду, но я все же собираюсь работать, даже, пожалуй, больше чем теперь.
— Это к чему же? Ведь тебе зарабатывать больше уже не надо? — изумленно спросила Лиззи.
Она ненавидела труд и презирала тех, кто любил работать, и не видела никакого смысла в труде ради самого труда.
— Да, — сказал Годдар и лицо его оживилось. — Мне, слава богу, не нужно зарабатывать свой хлеб, но я должен помогать тем, кто его зарабатывает. Один, конечно, я не могу много сделать, но если множество людей работают сообща, то работа каждого из них уже кое-что значит. Я хочу пробиться вперед, Лиззи, чем ближе стоишь впереди, тем больше можешь сделать для общего блага. А быть впереди — это значит иметь крупное положение в парламенте. Этого-то я и хочу добиться раньше, чем умереть. Если мне это не удастся, то уж, конечно, не по недостатку энергии и воли к борьбе. Но на это нужно много времени и я должен буду посвятить всего себя работе. Поэтому я продаю магазин в Бирмингэме.
— Ах, вот почему!— сказала Лиззи, стараясь выказать сочувствие.
— Конечно. Ведь не потому же, в самом деле, что я внезапно почувствовал себя выше этого! Нет, мне нужно все свое время посвятить дорогому для меня делу. Начало у меня, кажется, хорошее. У меня уже есть опыт, я знаю условия разных отраслей труда и я могу заставить людей слушать меня, когда я говорю. А потому я и буду работать, как негр, Лиззи.
Она сидела молча и перебирала пальцами платье. Это было очень замечательно и очень умно, что Даниэль решил сделаться членом парламента, но почему необходимо было для этого работать, подобно негру? — этого Лиззи никак не могла понять. В глубине души она жалела о продаже галантерейного магазина, но сказать это вслух не решалась. Она посмотрела на Годдара и улыбнулась с видом покорной и бескорыстно любящей женщины. Годдар, ободренный ее взглядом и улыбкой, продолжал развивать ей свои планы. Он говорил серьезно, так, как еще ни разу не говорил с ней — о самых важных жизненных вопросах: о неравной борьбе между трудом и капиталом, о несправедливом распределении заработка, об огромном количестве безработных, о всех великих реформах, за которые он жаждал бороться. Страсть разгоралась в нем, голос дрожал, глаза сверкали, и он говорил все красноречивее. Он переступил границы своего обычного разговора с нею — частью из потребности излить перед кем-нибудь душу, частью из полусознательного желания пробудить хоть немного сочувствия и интереса в девушке.
Когда он кончил и наступила небольшая пауза, Лиззи медленно подняла голову.
— Все это очень хорошо, Дан, — сказала ока, — но что же я-то буду делать?
Вопрос этот вернул его с небесных высот на землю.
— Ты? Ты будешь смотреть за хозяйством, — сказал он изменившимся тоном, — а потом… ну, потом будут дети… и вообще много разных дел, — неловко добавил он.
— Ах, я не люблю детей, — необдуманно вскрикнула Лиззи. — Так много с ними забот и возни и они вечно кричат! Я уверена, что не удержусь от шлепков и колотушек. Противные существа!
Он смотрел на нее с удивлением. Он никак не ожидал, что этот деликатный вопрос будет трактован ею так грубо… Она поймала его взгляд и покраснела.
— Ты не должен был говорить мне таких вещей, — прошептала она, смущенно смеясь, — ведь мы еще не обвенчаны!
Сердце его сжалось и защемило и он почувствовал какой-то неприятный холодок. Он бранил себя за то, что вызвал подобный разговор, хотя это произошло совершенно без всякой задней мысли с его стороны.
— Прости, — сказал он серьезным тоном. Наступило молчание.
Годдар перелистывал потрепанный альбом с пожелтевшими карточками чопорных людей в старомодных костюмах. Лиззи полулежала в кресле и уже опять грезила о своем подвенечном платье. После нескольких минут молчания она мягко окликнула своего жениха:
— Дан!
Он повернулся. Она улыбалась ему. Ее щеки были такие розовые, ее светлые волосы такие мягкие и пышные, ее полуоткрытые губы такие свежие и привлекательные, и все ее молодое тело было так хорошо сложено, а белая шея с кокетливым голубым бантиком так соблазнительна, что молодой человек, ничего раньше не знавший о женских чарах, мгновенно отбросил свои тревоги, и сердце его усиленно забилось.
— Ты меня за все это время еще ни разу не поцеловал, Дан, — сказала она, не двигаясь.
Он подошел к ней и послушно поцеловал ее.

* * *

На следующий день он отправился к викарию местного прихода и попросил его сделать распоряжения относительно оглашения в церкви. Когда все было кончено, он почувствовал себя легче. Ничто не бывает так тягостно для человека с сильной волей, как неопределенность и нерешительность, а Годдар пережил период серьезных колебаний.
В воротах, ведущих во двор викария, он встретился с мистером Алоизием Глимом.
— Что за чудеса? Бы в этом доме? — изумленно воскликнул мистер Глим, протягивая ему руку. — Годдар и викарий, кажется, никогда не симпатизировали друг другу.
— Я собираюсь жениться, — просто пояснил Годдар.
Депутат пожал плечами, опустил трость и неодобрительно посмотрел на своего собеседника.
— Для чего вы это делаете? Вы должны были бы, как огненный столп, пройти по всей стране, а теперь вы будете потухшей головешкой. Я это знаю! Вернитесь сейчас же к викарию и скажите ему, что вы вовсе не собираетесь жениться, и что это было будто бы только поводом зайти к нему.
Даниэль засунул руки в карманы и покачал головой. Тень досады мелькнула на его смуглом лице. Замечание Глима было, может быть, ближе к правде, чем он думал…
— Конечно, это не мое дело, — продолжал Глим тоном извинения, — но все-таки для вас было бы лучше обождать — принимая во внимание перемену вашей судьбы, когда перед вами столько возможностей. Ну что же, люди должны жениться. Весьма вероятно, что и я в конце концов женюсь и даже, может быть, в скором времени.
Он покрутил свои усы с таким видом, как будто он и сам уже готовился к этому шагу.
— Могу вас уверить, что это нисколько не помешает моим планам!— сказал Годдар.
— Это хорошо. Ради бога, сделайте так, чтобы это не помешало вашей работе. Но женитьба — это функция двух независимых переменных, как говорится в дифференциальном исчислении — и чертовски трудная функция. Во всяком случае, если вы уже окончательно решили, желаю вам счастья.
Они пожали друг другу руки и расстались. Годдар медленно побрел домой.
В словах депутата снова зазвучала нота предупреждения — та самая нота, которая слышалась в словах капитана день тому назад, и та же самая, которая звучала и в его собственном сердце.
— Но ведь я был бы негодяем, если бы поступил иначе, — подумал он. — Другого выхода, однако, нет!— Он сам совершенно сознательно избрал свою участь.
— Я чертовски рад, — громко сказал он самому себе, помахивая тросточкой. — Я всегда буду идти прямым путем, чтобы ни случилось.
Три недели спустя они были обвенчаны и подвенечное платье Лиззи, к ее несказанной радости, было полностью описано в ‘Сеннингтонском Еженедельном Вестнике’.

IV.
Лэди Файр и человек будущего.

— Я бы хотела, чтобы случилось что-нибудь новое, — сказала лэди Файр.
— Парламентская сессия как раз началась, — ответил мистер Глим, придвигая свое кресло ближе к камину. — Мы можем заранее обещать вам много новогодних новостей.
— Вы их зовете новостями? — спросила лэди Файр. — Они будут так же стары, как заигранная мелодия шарманки.
— Вы хотите идти слишком скорыми шагами. Крупные политические реформы никогда не совершаются быстро.
— Да, это правда — и очень скучная правда! Мне кажется, я уже читала это однажды в газете.
Глим засмеялся и протянул руки к огню. Он привык к умеренному умственному возбуждению своей собеседницы — возбуждению, вызываемому полнейшим физическим спокойствием и комфортом. У него была наклонность к эстетике, мирно уживавшаяся сего ультра-демократическими тенденциями, поэтому он сейчас вполне оценил гармонию между настроением лэди Файр и сумерками послеобеденного часа, с сгущающимися тенями в углах комнаты. Ее томная поза, с рукой свешивающейся за ручку кресла, ее темное отделанное мехом платье и выражение глубокого раздумья в ее чертах — все это создавало приятное, слегка меланхолическое настроение. Депутат улыбнулся и улыбка продолжала играть вокруг его губ в последовавшем затем молчании.
Политический деятель, вращающийся в умеренно-оппозиционном кругу и незнакомый с лэди Файр, был бы подобен позитивисту, незнакомому с Огюстом Контом. Аналогия эта, впрочем, могла бы показаться при более близком знакомстве с лэди Файр несколько рискованной. Что касается оппозиционизма и революционности, то лэди в этом отношении отнюдь не была ни евангелистом, ни апостолом. Она унаследовала от мужа прекрасное общественное положение и, как умная женщина, сумела использовать его. Но ее враги, повидимому — не совсем зря, называли ее неискренней. Если бы покойный сэр Эфраим, говорили они, был консерватором и образовал блестящее крыло этой партии, то квартира лэди Файр сделалась бы центром консерватизма. Но ведь политические противники должны же что-нибудь говорить по адресу своих врагов…
Само собой разумеется, она не принимала личного участия в политической борьбе. На ее обязанности лежала лишь, так сказать, духовная поддержка партии. Когда партийною члены приходили, утомленные борьбой, в ее салон, она ободряла их своим участием и ее слова были настоящим бальзамом для их ран…
Но, если того требовали обстоятельства, то в серьезные моменты парламентской кампании лэди Файр иногда выступала с активной деятельностью и даже подвергала себя опасностям и тяготам кампании. Она неоднократно рисковала схватить тиф на многолюдных митингах или воспаление легких в холодных аудиториях. Она смело шла за партией, набирая по зернышку чужие мнения в бесчисленном множестве речей, брошюр и статей, как напечатанных, так и рукописных. Время от времени, впрочем, она сильно спотыкалась о некоторые трудные пункты. Биметаллизм представлялся ей непроходимым болотом, а статистика — недоступной каменной стеной. В таких случаях она взывала к своим друзьям о помощи, обращаясь охотнее всего к Алоизию Глиму. После этого она становилась осторожнее, внимательно следила за собой и ставила себе вопрос, обращенный некогда к бессмертному Скапену.
Сегодня она находилась в подобном же настроении.
— Сегодня Гендрик вносит свою поправку в законопроект,— сказал наконец Алоизий Глим. — Она довольно смела и нова. Пойдемте послушать. Это вас позабавит. Дамский билет мы всегда сумеем достать.
— Я хочу немного отдохнуть от Гендрика,— ответила лэди Файр. — Вчера вечером я сидела с ним за ужином у Мак-Кэй и он не говорил ни о чем другом. Вы бы образумили его немного.
— Вряд ли это возможно. Он опрометью несется к верной гибели.
— Я ему то же самое сказала. Если довести коллективизм до его логического заключения, то получится нестерпимый рай Беллами. Он тогда покраснел от досады, уверяя, что он мыслит совершенно здраво, и настаивал на необходимости установления сравнительных цен на различного рода труд и продукты. И назвал меня реакционеркой, когда я спросила его, каким образом государство установит число бараньих котлет, которое соответствовало бы по своей цене стихотворению.
— Это ваша собственная фраза, лэди Файр?— спросил Глим, насторожившись.
— Нет, — непринужденно ответила она. — Я взяла ее из одной газетной статьи.
— Мне кажется, из статьи Годдара о крайностях в практической политике?
— Вы — ходячая энциклопедия, — сказала лэди Файр со смехом. — Вы все знаете.
— А вам понравилась эта статья?
— Очень! Я вырезала ее из газеты, прошила ее голубой лентой и пользуюсь ею, как справочником. Без нее я погибла бы с Гендриком.
— Ах, дорогая лэди Файр, когда же наконец у вас будут собственные взгляды?
— Взгляды? А разве у меня их нет?— спросила лэди Файр, удобнее устроившись в кресле. — Такие же, как и у других людей, только у них взгляды постоянные, а мои изменчивые. Это придает разнообразие жизни. Но я думаю, взгляд Годдара удержится у меня довольно долго.
— Я ему это скажу. Он будет очень польщен.
— А вы его знаете?
— Довольно близко. Могу даже сказать, что я его воспитал — не в педагогическом смысле, а в смысле политических выступлений.
— Вы никогда мне не говорили о нем. И что же? У вас много еще таких светильников под вашим колпаком?
— Да! Настоящая иллюминация добродетелей. Но я не так уж много сделал для Годдара, он и без меня пробился бы вперед. Он — человек будущего: грядущий вождь младшей школы прогрессистов. Он — редкое исключение среди своего поколения: горячий реформатор с светлым практическим умом, настоящий народный трибун с чувством меры, оригинальный мыслитель и сильный увлекательный оратор. Посмотрите на его работу, что он сделал в Прогрессивной Лиге — он организовал ее филиалы по всей стране, открыл там курсы лекций по политической экономии и социологии. Решительно, это человек грядущего!
— Приятно видеть вас таким восторженным, — сказала лэди Файр, рассмеявшись.— Ваша критика, обыкновенно, не так жива и искренна. Но почему я не знаю Годдара?
— Неужели же он только теперь всплыл на вашем горизонте?
— Конечно, нет! Газетные толки, разговоры — все это я о нем слыхала и раньше. Мне странно, почему я его до сих пор лично не знаю?
В слове ‘почему’ послышался легкий упрек по адресу Глима. Депутат исполнял при особе лэди Файр обязанности мажордома.
— Я ждал, когда он попадет в Палату при следующих выборах. Видите ли, семь лет тому назад, до получения им наследства, благодаря которому он стал независимым и состоятельным человеком, он был простым столяром или что-то в этом роде, и поэтому, откровенно говоря, я об этом не думал.
— И вы после этого называете себя радикалом! Но что же такое он представляет собой? Как он выглядит? Как одевается? Носит ли красный платок в шляпе?
— О, вовсе нет!— воскликнул Глим. — Он очень приличен! Я вам уже говорил, что я его немножко воспитал.
— Ну, хорошо! В таком случае не теряйте времени и приведите его ко мне, — сказала лэди Файр. — Он, конечно, слышал обо мне?
Она очень гордилась своим положением и ревниво дорожила им. Мысль о том, что могло бы народиться новое поколение прогрессистов, которое не знало бы лэди Файр, казалось ей чудовищной невероятностью. Она была убеждена, что имеет неоспоримое право на выражение верноподданнических чувств со стороны каждого члена партии, в том числе и ‘грядущего человека’. Кроме того, экс-столяр, взгляды которого на социальную политику она нашла достойным перевязать голубой ленточкой, был безусловно, для лэди Файр, пикантной новостью.
Алоизий Глим собрался уходить. У дверей она на минуту задержала его:
— А он не будет шагать взад и вперед по комнате и грозить мне пальцем? Нет?
— Как Фентон? — засмеялся он. — Нет! можете быть совершенно спокойной. Кстати, — вдруг воскликнул он: — в четверг на будущей неделе состоится большой митинг в Степней. Годдар на нем выступит и я тоже обещал принять участие. Не хотите ли пойти?
— С восторгом!— ответила лэди Файр.— Тогда я, по крайней мере, сама удостоверюсь, что он не похож на Фентона.
— Ну, за это я ручаюсь, — сказал Глим и раскланялся с нею.
Она с облегченным видом снова уселась в кресло. Фентон был очень несдержан, кричал и волновался, развивая перед ней свою любимую теорию о государственном воспитании детей, как могучей панацее против мировой скорби. Она была практической женщиной, философские идеи быстро надоедали ей, если только они не преподносились в изящной форме. Она не видела смысла в их применении. Огромный том отвлеченных рассуждений не интересовал ее в такой степени, в какой мог заинтересовать кубический дюйм факта. Поэтому-то ей так и нравился Алоизий Глим. Она еще на некоторое время отдалась своим думам, сидя у пылающего камина, затем зажгла электричество, позвонила горничную, чтобы спустить шторы, и принялась перечитывать статью Даниэля Годдара, пока не наступило время одеваться к обеду.

* * *

Это не было новым ощущением для лэди Файр. Ей была знакома и эстрада, и вид тусклой подвижной массы человеческих лиц впереди нее. Она много раз слышала речи демагогов, обращенные к пролетариату, и всегда находила, что они блистали отсутствием оригинальности. Поэтому с видом опытного и видавшего виды бойца уселась она рядом с Алоизием Глимом и оглядела благопристойную публику на эстраде и восторженную аудиторию рабочих и работниц в зале.
Митинг уже начался, когда они вошли. Председатель заканчивал свою вступительную речь. Вежливые аплодисменты, которые последовали за его словами, внезапно сменились громовыми приветствиями: на эстраде появился Годдар. Его крупное смуглое лицо было освещено радостью. Очевидно, его взволновала эта сердечная встреча. Его голос, богатый и звучный, покрыл собою стихающие рукоплескания и завладел вниманием слушателей. Через несколько мгновений он уже держал всю аудиторию в напряженном состоянии.
Лэди Файр, поддавшись вперед, с интересом и любопытством разглядывала оратора. Она видела его большей частью в профиль, и только, когда он оборачивался к боковым скамейкам, видела его лицо прямо перед собой. Она почувствовала как бы дыхание той власти, которую он имел над своими слушателями. Она сама незаметно подпадала под эти чары и чувствовала себя лишь струной инструмента, ответно звучавшей на каждое его слово. В этой странной и новой для нее потере индивидуальности была некоторая доля чувственности: может быть, в ней пробудился инстинкт женщины, так долго в ней дремавший? Ощущение мужской силы вызвало к жизни где-то далеко спрятанные чувства. Даже в таком сверх-утонченном создании, как лэди Файр, проявилось искони заложенное чувство подчинения сильному мужчине.
Когда Годдар кончил, она откинулась на спинку скамейки с легким вздохом.
— Ну, что? блестящий оратор, не правда ли? — обернулся к ней с улыбкой Глим.
Она кивнула головой и ее задумчивый взгляд на минуту остановился на нем. Он казался ей таким маленьким, неинтересным, незначительным в сравнении с тем могучим человеком с львиной головой и с громовым голосом, под чьей властью она только-что находилась.
— Какая, однако, он крупная величина среди этих людей, — сказала она тихо.
— Я заслуживаю одобрения, не правда ли? — заметил он. Он очень гордился Годдаром и чистосердечно радовался впечатлению, произведенному его учеником на лэди Файр.
Последующие речи, после блестящего выступления Годдара, прошли бесцветно, как скучная формальность. Аудитория разошлась после троекратных приветственных возгласов в честь Годдара. Сидевшие на эстраде разбились на небольшие группы. Глим увлек Годдара от самой большой из ник в сторону.
— Я хочу представить вас лэди Файр, душе нашей Лиги!— сказал он.
И раньше, чем Годдар успел что-нибудь ответить, он схватил его за лацкан пальто, потащил к тому месту, где стояла лэди Файр, и церемонно представил его.
— Вы имели сегодня большой успех, мистер Годдар, — сказала она.
— Перед такой восторженной аудиторией очень легко говорить, — сказал Годдар. — Вы видите, мы работаем, — прибавил он, обращаясь к Глиму. — Мы делаем, что можем, по части агитации. Теперь дело за вами — провести законопроект в Парламенте.
— Я беру на себя следить, чтобы эти господа не остановились на полдороге, — сказала авторитетно лэди Файр с очаровательной улыбкой.
— Как бы я хотел видеть вас в Палате, Годдар, — сказал Глим.
— Что же, приготовьте мне место, я приду,— ответил он со смехом.
— По общему мнению, вашу кандидатуру выставит округ Хоу.
— Ну, разве только каким-нибудь чудом! — возразил Годдар. — Там слишком силен умеренный элемент!
— Я слышала, что они хотят выставить кандидата от независимой трудовой партии, — вмешалась лэди Файр. — Я знаю довольно хорошо эту местность. У меня есть друзья, которые живут вблизи Экклесби. Я часто бываю у них, и через них я знаю все местные слухи.
— Они безусловно провалят трудовика и будут поддерживать Годдара, если только он выставит свою кандидатуру, — об’явил Глим.
Но Годдар засмеялся и покачал головой:
— Все это покрыто мраком неизвестности! Репсон еще не отказался от места. Бедь это только слух, будто он собирается это сделать, и спешить в этом деле было бы не тактично.
— Как бы то ни было, — обратился он, после небольшой паузы, к лэди Файр, — если вы передадите мистеру Глиму новости, которые вам удастся узнать, то вы окажете мне этим действительно большую услугу.
— А почему бы вам не придти самому и не получить сведения из первоисточника? — спросила лэди Файр, — Я буду очень довольна видеть вас у себя — Каине-Коурт, 13 — в один из вторников.
— Вы очень любезны, — ответил Годдар с поклоном.
— Впрочем, я вам дам свою карточку, — добавила она, вынимая изящную записную книжку: — теперь вы не забудете адреса.
Они обменялись еще несколькими фразами, и затем лэди Файр удалилась в сопровождении Глима, а Годдар вернулся к группе ожидавших его товарищей. Горячий спор, продолжавшийся до самого выхода на улицу, тотчас вытеснил из памяти Годдара впечатление, произведенное на него первой встречей с лэди Файр.

V.
Лиззи.

Национальная Прогрессивная Лига, под знаменем которой прошел митинг в Степней, была создана по инициативе некоторых депутатов крайней левой парламентской партии. Самыми активными членами этой партии были покойный сэр Эфраим Файр, ее лидер, и его помощник Алоизий Глим. Первоначальной целью было создание сильного крыла либеральной пертии, в котором крайние, оппортунисты и колеблющиеся из трудовой партии могли бы об’единиться в защиту принципов коллективизма. Они хотели совместить на одной платформе академический радикализм и интересы трудовой партии в более широкой схеме государственной политики.
Когда Годдар начал в ней работать, Лига была очень жизненной и подавала большие надежды. По всей стране были быстро созданы филиалы, были организованы систематические лекции социального и политического характера. Устраивались митинги, доклады и демонстрации. Из главной квартиры в Лондоне распространялись брошюры и журналы. Кроме того, Лига создала целый кадр своих агентов. Она посылала ораторов на политические собрания и агитаторов на парламентские и муниципальные выборы. Она завоевала доверие профессиональных союзов и посылала своих членов для оказания помощи рабочим в их конфликтах с нанимателями. Это было огромное учреждение, соприкасавшееся со всеми сторонами политической жизни и представлявшее неограниченное поле деятельности для ее энергичных членов. Уже одно только ее статистическое бюро свидетельствовало о неустанной работе ее сотрудников.
С чувством гордости Годдар увидел себя в самом центре нового движения. С каждым днем все более и более усугублялось в нем сознание своей силы и ответственности. Что-бы оказаться достойным тех задач, которые вставали перед ним, он решил пополнить пробелы своего самообразования: много и серьезно читал, изучал французский, немецкий и латинский языки, начиная, как школьник, с азбуки, он знакомился с художественной литературой, стараясь развить в себе вкус и самостоятельные суждения. Его сильный ум быстро воспринимал все — и из книг, и из общения с людьми, и постепенно взгляды его становились более глубокими, суждения научно-обоснованными.
Благодаря его работе в Лиге, а также избранию его в политический клуб, ему часто приходилось встречаться с Алоизием Глимом. Последний всячески старался поддерживать с ним общение, не только потому, что видел в Годдаре полезного для партии человека, но также и потому, что он лично интересовался карьерой молодого человека. Как очень многие благонамеренные, но ограниченные люди, он тщеславился тем, что оказывал покровительство великому человеку, который вскоре ни в чьей поддержке нуждаться не будет. В разговорах с друзьями он прочил Годдару великую будущность. Он познакомил его с лидером партии, незадолго до смерти сэра Эфраима.
— Это большая храбрость с вашей стороны тащить за собою такого сильного молодого гиганта, — сказал однажды, смеясь, сэр Эфраим.
— Да, — ответил Глим, — я чувствую себя, как курица, высиживающая яйцо страуса.
И когда молодой страус вылупился из яйца и с течением времени превратился в птицу иного, высшего полета, Глим смотрел на ‘страуса’ с нескрываемым удовлетворением.
Однажды — это было тогда, когда Годдар еще только начал выдвигаться на общественном поприще, — Глим прервал горячую тираду молодого человека:
— Почему вы не берете уроки красноречия?
— Я никогда не думал об этом, — ответил Годдар, — я не собираюсь сделаться элегантным оратором.
— Это могло бы вам быть полезным в ваших частных разговорах, — сказал Глим.
Годдар удивленно сдвинул брови. Затем он понял смысл фразы и покраснел.
— Я не хочу казаться лучше, чем я есть, — сказал он. — Если из моего разговора видно, что я вышел из народа, тем лучше. Никто, я думаю, не будет из-за этого хуже обо мне думать.
Глим ласково прикоснулся к руке молодого демократа — они ходили взад и вперед по кулуарам Палаты — и разразился бурной несдержанной речью. Аргумент молодого человека был легко побит.
Результатом этого было то, что Годдар, как и во многих других случаях, последовал совету Глима. Он был, конечно, достаточно умен, чтобы не страдать ложной гордостью. Сообразив и взвесив все беспристрастно, он увидел, что, хотя его английский язьк и хорошо звучит для ушей пролетариата, он может резать более нежные уши депутатов в Нижней Палате. И после этого он с энергией Демосфена, принялся развивать свое красноречие.
Таким образом, в семь лет он завоевал себе серьезную репутацию превосходного оратора и она продолжала все расти. Большие газеты с готовностью предоставляли ему свои столбцы. Лига доверяла ему ответственную работу. Он состоял уже членом Лондонского Совета Графства, и в недалеком будущем его ожидало место в Парламенте.
В угоду своей жене, Даниэль не остался жить в Сэннингтоне. Он неохотно распростился с родными местами — приходилось разорвать всю связь с прошлым, отказаться от многих интересов. Но Лиззи на этом настаивала — она слишком опасалась, что их семейная идиллия может быть нарушена частыми посещениями капитана Дженкинса. Может быть, она и была права, вскоре после ее замужества старый гуляка к чрезмерному скандалу всего околотка, взял к себе в дом любовницу-экономку, наглую, ворчливую особу, которая после смерти капитана унаследовала его дом.
Ее поведение, по словам Эмилии и Софи, иногда переходило все границы.
— Хорошо, что Лиззи там не было, — говорили они, — иначе Даниэль не мог бы снести такого позора.
На это Даниэль иронически улыбался, уверяя, что для таких случаев его кожа достаточно толста.
Но Лиззи имела другую, тайную причину, заставлявшую ее добиваться переселения. В своем новом положении она стремилась избегать тех мест, где она провела свое детство. Ежедневные воспоминания и напоминания о прежних грубых фамильярностях с сыном мясника, с приказчиком зеленщика и о флирте с табачником Джо Форстером были бы ей неприятны. В конце концов, в угоду ей, Даниэль переехал в Лондон, поселился на Ноттинг-Хилле, и там они и жили в продолжение семи лет их брачной жизни.

* * *

Было уже поздно, когда Годдар вернулся с митинга в Степней. На его лице показалась тень неудовольствия, когда он увидел свет в нижнем этаже. Весь остальной дом, за исключением слабо освещенного полукруглого окна, был погружен в темноту. Годдар открыл входную дверь своим ключом и, пройдя по темному коридору, ощупью спустился в кухню. Осторожно отворив кухонную дверь, он увидел служанку, которая спала, положив голову на стол. Разбуженная его приходом девушка сконфуженно вскочила.
— Почему вы не легли спать, Джен?
Он говорил тоном человека, повторяющего привычную и неприятную фразу.
— Барыня плохо себя чувствовала сегодня вечером, сэр, и я думала, что лучше будет, если я обожду вас.
Он кивнул головой, глядя на нее пасмурно из-под сдвинутых бровей.
— Вы ее уложили в постель?
— О, да, сэр.
— Мисс Дженкинс не была здесь?
— Мисс Софи, сэр, заходила только на один час.
— Хорошо, — сказал Годдар, уходя, — ступайте теперь спать. Вы, должно быть, устали.
Он тяжело поднялся по ступеням, зажег свет в передней и продолжал подыматься по лестнице. В первом этаже он остановился, приложил ухо к двери спальной и прислушался. Успокоенный звуками ровного дыханья, доносившимися изнутри, он поднялся в следующий этаж и зажег электричество в своем кабинете. Раздув огонь в камине, он обогрел себе руки и сел за письменный стол.
Комната была очень просто меблирована. Вокруг стен тянулись полки, на которых в беспорядке стояли и лежали книги в простых переплетах. Середину комнаты занимал большой стол, покрытый красным сукном и загроможденный бумагами, брошюрами и книгами. Старое кресло, на котором лежала груда книг, было придвинуто к камину. На камине лежало несколько трубок и валялись окурки. На стене был прибит простой табель-календарь. Все было более чем просто, и не было даже намека на украшения.
Годдар уселся в деревянное круглое кресло, вскрыл несколько писем, полученных с вечерней почтой, и забарабанил пальцами по столу с озабоченным видом. Глубокая вертикальная морщина между бровями и крепко сжатые губы с достаточной ясностью знаменовали собой, что мысли его были далеко не радостные. Наконец, он встряхнул головой, быстрым движением откинул волосы со лба, глубоко вздохнул и, отобрав несколько бумаг из хаотической массы, принялся с пером в руках за работу. Он работал с полчаса, только иногда останавливаясь, чтобы набить и зажечь трубку. Затем встал и направился в смежную комнату. В ней находилась лишь походная кровать и самые необходимые спальные предметы. Семь лет богатства не приучили его даже к скромной роскоши в окружающей его обстановке. Его личные вкусы остались такими же простыми, какими были тогда, когда он жил в маленькой комнате в рабочем квартале Сеннингтона.
Вместе с часами он вынул из жилетного кармана визитную карточку, которую он получил в Степней: ‘Лэди Файр, 13 Квипс-Коурт’, Годдар уже успел забыть об ее существовании. Он посмотрел на карточку слегка презрительно, разорвал ее и бросил в камин. Затем он разделся и заснул сном уставшего за день человека.
На следующее утро он сел за завтрак один, хотя стол был накрыт на двоих.
Во время еды он просматривал корреспонденцию и делал заметки в своей записной книжке.
Он был последнее время очень занят, так как постоянные занятия в комиссиях Совета Графства и различные организационные проекты, связанные с Лигой, отнимали у него массу времени. Теперь каждая минута была для него дорога.
Дверь отворилась, и вошла Лиззи. С пасмурным лицом, с опущенными глазами, она молча заняла свое место у стола. Время наложило на нее тяжелый отпечаток. Хотя ей было едва тридцать лет, но свежесть молодости прошла, а с ней вместе исчезла и красота. Розовые щеки побледнели и утратили свою свежесть, округлость форм перешла в дряблую одутловатость, вокруг рта образовались некрасивые складки. Сидевшая сейчас перед Годдаром, опустившаяся, неприятная женщина с растрепанной прической и опухшими веками, одетая в грязный утренний капот, так же мало напоминала цветущую хорошенькую невесту в Сеннингтоне, как дневной свет — вечернюю тьму.
Она налила себе чашку чаю и взяла небольшой сухарик. Никто из них не проронил ни слова. Годдар продолжал свой завтрак и свою работу, и только брови его слегка сдвинулись. Бремя от времени Лиззи украдкой кидала на него взгляд. Ее раздражало, что он весь целиком был поглощен работой. Мертвая тишина становилась для нее невыносимой. Внезапно она с шумом отодвинула свой стул и стукнула рукою о стол.
— Ради бога, скажи хоть что-нибудь! — истерически вскричала она.
Годдар посмотрел на нее серьезно и отложил карандаш.
— Что же я могу сказать тебе, Лиззи?
— Да хоть что-нибудь! Проклинай меня, ругай меня — но не сиди так, как будто я уличная пыль, а ты — всемогущий бог.
— Ты не сдержала опять своего обещания! Что же другое я могу тебе сказать? Ты не можешь требовать, чтобы я был доволен, а в проклятиях я не вижу никакой пользы. Поэтому я и молчу.
— Лучше было бы умереть, — с горечью проговорила Лиззи.
Годдар пожал плечами, по его мнению, он сделал все, что он мог — и, к сожалению, безуспешно. Иногда в глубине души он высказывал такое же желание.
— Ты должна винить только себя, — сказал он.
— Ах, да? А ты ни в чем передо мною не виноват? Ты ведь меня ненавидишь. Ты никогда меня не любил. Даже, когда мы только-что обвенчались, ты и тогда любил только свою противную политику. О, зачем я не вышла замуж за Джо Форстера? У него теперь три больших табачных магазина и он может держать свою голову так же высоко, как ты, хотя ты и член Совета Графства и о тебе пишут в газетах. Я хотела бы только знать, какая мне польза от твоей славы? В конце концов, это все твоя вина, и ты меня толкнул на это. Ты сам это знаешь и был бы конечно доволен, если бы я умерла.
Все эти домашние дрязги в семейном быту Годдара были уже старой историей. жалобы и слезы Лиззи были уже бессильны рассердить его, и он теперь смотрел на нее просто, как на крест своей жизни.
— Наш брак был ошибкой, Лиззи, — сказал он, — и мы оба в этом давно убедились. Я не был тем мужем, который был тебе нужен, и я, по всей вероятности, должен был остаться холостяком. Но я честно исполнял свой долг перед тобой и — да поможет мне бог — буду всегда его исполнять. Что ты от меня хочешь? Разве я не исполнял когда-нибудь твоих желаний? Разве я восставал против них?
Многие женщины, спрошенные таким образом, ответили бы с тоской вслух или про себя: ‘Любви, немножко страсти, намек на нежность’. Но у Лиззи это желание прошло вместе с румянцем на ее щеках. Есть натуры слишком грубые для того, чтобы чувствовать потребность в любви. Вместо этого Лиззи ответила:
— Дай мне денег и позволь мне жить где-нибудь одной.
— Для чего? — возразил он. — Чтобы окончательно погубить себя? Нет, никогда! Если только ты не хочешь вот этого. — И он взял из кучи циркуляров, которые доставлялись ему ежедневно в большом количестве, случайно присланный проспект убежища для одиноких женщин и положил его перед ней. Она взглянула, злобно скомкала его и швырнула в огонь.
— Если ты посмеешь в самом деле сделать это со мной, то берегись! Ты увидишь, чем это кончится!— вскричала она, дрожа от внезапного приступа ярости. — Сколько времени ты потратил, чтобы придумать этот план?
— Никакого плана здесь нет, — возразил Годдар. — Если ты пойдешь туда, то только по своей воле. Мое единственное желание — это беречь тебя и сделать твою жизнь настолько счастливой, насколько это возможно.
Лиззи презрительно фьфкнула.
— Зачем же ты выписал тогда эту штуку?
— Я ее получил по почте совершенно случайно.
— Это низкая ложь!
Он перегнулся вперед, схватил ее за руку и мрачно посмотрел ей в глаза. Она присты-женная, отвела свой взгляд.
— Ты знаешь, Лиззи, я никогда не лгу, — сказал он. — Я тебе говорю, что ты никогда не пойдешь в убежище, если сама этого не захочешь. Ты останешься в моем доме. Но слушай: если это будет еще продолжаться, я принужден буду нанять особую женщину, которая будет смотреть за тобой, как за ребенком. Это будет позором для тебя. Я тебя предупредил, и постарайся взять себя в руки.
Он встал, взял утреннюю газету и быстро стал пробегать ее. Лиззи терла руку, которую он бессознательно крепко сжал, и начала хныкать. Но слезы ее не производили уже никакого действия на Даниэля — слишком они были часты.
Наконец она разразилась громким рыданием.
— Я такая несчастная с тех пор, как умер наш маленький Джекки! О, господи, зачем я не умерла вместе с ним?
Имя ребенка, умершего три года тому назад, тронуло Даниэля. Из них двоих он, может быть, еще сильнее, чем она, чувствовал эту потерю. Он положил руку на ее плечо и сказал более мягким тоном:
— Это было тяжелое испытание, голубчик! Но не тебе одной — и другим матерям приходится переживать подобное горе.
— И другие женщины тоже желают умереть. Как ужасно быть женщиной.
— Этого не изменишь, — угрюмо сказал Годдар, принимаясь опять за газету. — Но можно постараться быть хорошей женщиной.
Горничная принесла вычищенные ботинки и поставила их перед камином. Годдар надел их, зашнуровал, топнул слегка ногой и встал. Теперь он выглядел веселее. Настроение мужчины всегда меняется, когда он скидывает свои утренние туфли.
— Я вернусь сегодня рано к ужину, — сказал он, — так что ты не будешь весь вечер одна. Ну, прощай, и будь умницей!
Она ничего не ответила, хотя он говорил ласково, примирительным тоном, и она знала, по прежнему опыту, что он больше не будет напоминать ей о вчерашнем проступке.
Когда он ушел, она вытащила из кармана капота засаленную книжку бульварного романа и уселась у камина. Вскоре пришла посидеть у нее Эмили. Теперь это была усталая, сморщенная старая девушка. С некоторых пор Даниэль, тайно от жены, давал регулярно обеим сестрам деньги, с тем, чтобы они навещали Лиззи. Общества, в обыкновенном смысле этого слова, Лиззи не имела. Одиночество и безделье ее и погубили. Первое время после замужества ей казалось очень интересным носить красивые платья. Ее занимало тогда иметь белые холеные руки и передать всю домашнюю работу прислуге. Затем ее все больше и больше охватывала лень и вскоре вошла уже в привычку. У Лиззи теперь не было никаких занятий, никаких интересов. Даже ее любовь к нарядам, бесследно прошла. Она выбирала себе платья, которые легче всего было одеть.
Когда вошла Эмили, она все еще сидела в своем старом капоте и в стоптанных туфлях. Аккуратная и деловитая Эмили возмущенно начала торопить ее одеться поприличнее. Во время переодевания Лиззи, как всегда, начала откровенничать с сестрой, оправдывая себя и обвиняя Даниэля. Но Эмили отнюдь не была склонна сочувствовать ей. Она с шумом задвинула ящик, в котором приводила в порядок разбросанное белье Лиззи, и сердито выдвинула другой.
— Тебе следовало выйти замуж за такого человека, как отец, — сказала она. — Тебе нужен такой муж, который вытаскивал бы тебя за волосы из постели и награждал бы тебя на каждом шагу колотушками. Даниэль слишком хорош для тебя.
Лиззи повернулась и гневно посмотрела на нее, стягивая шнурки корсета.
— Мне иногда хочется, чтобы он меня прибил. Ей богу! Я его доведу как-нибудь до этого!
— Дан не такой человек, чтобы обращаться со своей женой, как с собакой.
— Нет. Он обращается со мной хуже — как с кошкой: я недостойна даже его внимания. Он всегда это делал. Может быть я и дура, но право, не требуется большого ума, чтобы замечать, что люди обращаются с тобой, как с грязью.
— Грязь должна быть только благодарна, если такой человек как Даниэль, снисходит до того, что наступает на нее ногой!— горячо ответила Эмили.
— Так почему же ты сама не вышла за него замуж? — сказала сухо Лиззи.
— Знаете, что, Елизавета Годдар? Вы настоящая дура, — ответила Эмили, — и если вы не находите ничего другого мне сказать, я лучше пойду домой.
Как и всегда в таких случаях, угроза сестры вызвала слезы, затем упреки и наконец просьбы о прощении. Когда мир был заключен, обе сестры отправились за покупками в Кенсингтон Хай Стрит. Лиззи, в знак примирения, купила Эмили шляпу и принялась горячо обсуждать вопрос об ее отделке.
Но Эмили опять испортила ей настроение: проходя мимо газетчика, она указала концом зонтика на заголовок в вечернем радикальном листке: ‘Дан Годдар в Степней — восторженный прием’.
— Ну да, я вижу, — сказала сухо Лиззи.— Вероятно ты думаешь, что я должна пасть ниц перед ним и боготворить его, когда он вернется домой.
Дурное настроение снова вернулось к ней и она уже сожалела о покупке шляпы.
— Если бы не он, я бы ни за что больше не пришла к тебе, — сказала Эмили.
Таким образом, когда Годдар вернулся домой, он нашел жену надутой и сердитой. Попытка провести вечер дома в уютной обстановке опять — как и много раз раньше — не удалась. В ответ на все его старания поддерживать разговор, Лиззи отделывалась короткими и сухими фразами и наотрез отказалась от его предложения поехать в театр — то, что доставляло ей такую радость, в прежние годы. И вместо того отправилась спать в десять часов.
Годдар поднялся в свою комнату и окунулся в работу с рвением человека, который исполнил неприятный долг и может, без зазрения совести, отдаться после того любимым занятиям.

VI.
Случайная встреча.

Это было во вторник в час завтрака. Столовая политического клуба была полна проголодавшимися членами Совета из Спринг-Гарденс. Здесь было много и других политических деятелей, которых интересовали заседания Совета. В воздухе стоял гул многочисленных оживленных голосов. Между столиками бесконечно проходили взад и вперед посетители, приветствовали друг друга, пожимали руки, перебрасывались отрывочныли разговорами и замечаниями. Преобладающим тоном в разговорах была самодовольная радость по поводу успешно проведенной важной политической меры, и воображение победителей рисовало уже грандиозные картины дальнейших успехов. Лондон будет иметь висячие сады, как древний Вавилон, а реки Нового Иерусалима не сравняются с прозрачной чистотой воды в Темзе.
Годдар сидел за столиком с тремя другими членами клуба. Они намечали план будущего городского рая. Он слушал их с улыбкой. Он недавно высмеял в добродушной сатире таких мечтателей.
— И все это делается ad majorem L.C.C. {L.C.C. — London County Council — Лондонский Совет Графства.} gloram, — сказал он. — Вот в чем вся суть.
Они принужденно засмеялись.
— Вы стали реакционером, — заметил его сосед.
— Я практический человек, — сказал Годдар. — Я не могу отождествлять цель и средства. Маттью Арнольд был совершенно прав, назвав веру в чудесное нашим обычным грехом. Мы уже раздули слишком много учреждений не соответственно их назначению. Нам всегда грозит опасность увлечься идеей, что работа существует только для возвеличения ее орудия.
— А наши идеалы? — вскричал один из собеседников. — Они так же необходимы для жизни прогрессивной партии, как почитание разрушенных древностей для партии тори. Человек — мечтатель, и его мечты вдохновляют его действия.
— Долой тленный мир!— со смехом ответил Годдар. — Я это понимаю! Но у человека есть разум, чтобы направлять его вдохновения. Пусть у вас будут идеалы — это очень хорошо! Но они должны быть реальные, чтобы можно было достигнуть их, не поступаясь при этом более мелкими реформами. Лучше создавать идеал уже во время работы.
— ‘Синтетический социализм’ — хорошее заглавие — прошептал журналист.
— Но вернемся к вопросу о совершенствовании и украшении Лондонского Графства, — продолжал Годдар. — Вы желаете, чтобы в Лондоне текли молочные реки с кисельными берегами. Это ваша настоящая цель? Или же цель — только удивить мир? Я думаю, скорее всего последнее. Я верю в прогресс. Я всю свою жизнь отдал на это дело и буду бороться до последнего издыхания. Но я смотрю на себя и на всякое учреждение, к которому я принадлежу, единственно как на орудие в руках социальной эволюции.
Спор был прерван лакеем, который предложил Годдару сладкое блюдо.
— Дайте мне еще кусок ростбифа, — сказал Годдар. — Я голоден!
— Этим и об’ясняется ваше парадоксальное настроение, — заметил журналист. — Я часто замечал, что ваши мысли всегда парадоксальны, когда вы голодны.
Годдар усмехнулся и откинулся на спинку стула. Взгляд его случайно упал на Алоизия Глима. Депутат стоял в стороне, изящно, как всегда, одетый, с орхидеей в петличке сюртука, и оглядывал комнату. Увидя Годдара, он начал пробираться между столиками с видом человека, нашедшего того, кого он искал. Годдар встал к нему навстречу.
— Я так и думал, что найду вас здесь, — сказал Глим. — Мне нужно серьезно с вами поговорить.
— И мне тоже, — ответил Годдар. — Вас как раз мне и нужно. Мне кажется, что мы хотим переговорить об одном и том же деле.
— Может быть, — сказал Глим, слегка улыбнувшись.
— Слух об Экклесби?
— Какой слух? — спросил уже серьезным тоном Глим.
— О стачке. Я опасаюсь, что надвигается сильная гроза. Разве вы не слышали?
— Ни звука!— возразил Глим.
— Я получил сведения от Билластона, — продолжал Годдар. — Он там секретарем отделения Лиги, он предсказывает кое-какие события. Но пока ничего определенного. Я думал, что вы знаете что-нибудь.
Глим покачал головой.
— В чем же дело? Новые машины? Профессиональный Союз и Федерация Работодателей не могут сговориться?
— Нет, не машины, а хуже! Полное переутомление, в связи с зверской эксплоатацией фабрикантов. Вот письмо.
— Я не думаю, что это серьезно. Как-нибудь уладится, — сказал Глим, пробежав письмо.— Хотя подождите, — прибавил он, — ведь Экклесби находится в округе Хоу, не правда ли?
— Да, конечно,— сказал Годдар. — Потому-то Вилластон мне и написал.
— Я постараюсь быть в контакте с ними, — сказал Глим. — Руководящая фирма там ‘Кливер и Флайт’. У меня с ними кой-какие связи, благодаря банкирам Розенталь и ‘Флуд и Сыновья в Лондоне’.
— Вы и впрямь ходячая энциклопедия!— воскликнул Годдар.
Глим засмеялся и покрутил усы.
— Кстати, это напомнило мне о моей миссии, — сказал он. — Отчего вы не сделали визита лэди Файр.
Годдар не обратил внимания на кажущуюся непоследовательность и удивленно спросил:
— Что мне делать в дамских салонах?
— Сидеть, пить чай и принимать живое участие в политических сплетнях, — ответил Глим.
— Для этого я не гожусь, — возразил Годдар. — Я этого никогда не делал, а потому не буду делать этого и впредь.
— Бесьма основательный довод для прогрессиста! Но лэди Файр все же сердится на вас.
— Почему? Потому-что я не ответил на пустую любезность?
— Внимание лэди Файр никогда нельзя назвать пустой любезностью, если оно обращено к члену партии. Ее имя вам, вероятно, знакомо?
Годдар должен был признать, что слава лэди Файр ему не безызвестна.
— Так вот, — сказал Глим, — я, на правах вашего старейшего политического друга, все-таки настоятельно советую вам пойти к ней с визитом. Она прелестная женщина и всей душой преданная партии, и может вам оказаться полезной самым неожиданным образом. Ни один видный политический деятель не пренебрегал помощью женщины.
— Да, но многие попадали в крупные передряги из-за женщин…
— Но еще больше выкарабкались из них, благодаря помощи женщины, — убежденно возразил Глим.
— Но она, пожалуй, очень удивится, если я зайду к ней?
Глим разразился смехом. Сколько еще простоты было в Годдаре!
— Я вам говорю, дорогой мой, — сказал он,— что лэди Файр, как покровительница партии, до сих пор ожидает, что вы зайдете выразить ей свое почтение. Да разве вы не понимаете, что она оказала вам внимание, проделав длинный путь в Степней только для того, чтобы слушать вас?
На лице Годдара выразилось смущение, так не вязавшееся с его обычно решительным выражением. Но его упрямая натура взяла верх.
— Это очень любезно со стороны лэди Файр, и я чувствую себя польщенным. Но я все-таки останусь при своих привычках. Можете назвать меня медведем, или чем угодно, — но я не люблю ложного положения. Вы хорошо знаете кто я, и потому, мне кажется, я могу говорить с вами вполне откровенно.
При этих словах он покраснел и поднял с вызывающим видом голову. Он до сих пор все еще не вполне привык к хорошо сшитому изящному костюму и к тонкостям изысканного стола. Если даже это временами причиняло ему неприятное ощущение неловкости и непривычки, то мысль оказаться в совершенно чужой ему обстановке дамского будуара была еще более для него невыносима. Глим со своей обычной проницательностью понял это чувство ложной гордости и не настаивал.
— Хорошо, — сказал он с улыбкой. — Может быть, вы и правы в вашем упрямстве. Но не буду больше отвлекать вас от завтрака. Прощайте. Я не забуду об Экклесби.
Он пожал ему руку, сделал приветственный жест одному из сотрапезников Годдара и, обменявшись еще несколькими словами с компанией, сидевшей у двери, вышел из столовой. Годдар, проводив его взором, вернулся к своему столику, где его ожидало уже простывшее блюдо, и, окончив завтрак, отправился со своими собеседниками в курительную комнату. Возобновившийся затем между ними спор быстро вытеснил лэди Файр из его головы.
Он так и остался бы непреклонным и не поддался бы уговорам Алоизия Глима. Но в это дело вмешалась в конце концов сама судьба, и он оказался перед нею совершенно беспомощным.
Если бы он теперь, после завтрака, совсем ушел из клуба, то, по всей вероятности, больше никогда бы в своей жизни не разговаривал с лэди Файр. Но случайно он зашел в приемную комнату и там внезапно очутился с ней лицом к лицу. Она сидела — как прелестное видение — в кресле у самого входа.
При виде Годдара лицо ее просветлело, и она сделала легкое движение вперед в ожидании его приближения. Годдар не мог не заметить этих проявлений дружелюбия.
— Бы не видали мистера Глима в клубе?— спросила она. — Меня заставили здесь так долго его ждать.
— Я боюсь, что он ушел, — сказал Годдар.
Как раз в эту минуту вернулся лакей и подтвердил его слова.
— Какая досада! Мне крайне нужно иметь сегодня два дамских билета для входа в Палату. У меня гостит молодая девушка из провинции и только сегодняшний вечер у меня свободен.
Она посмотрела на Годдара с озабоченным и несколько грустным видом. А когда лэди Файр смотрела с таким выражением на мужчину, то она возлагала все заботы на его плечи и эти заботы делались уже его личным делом. Годдар был мужчина, как всякий другой. Он реагировал на это инстинктивно.
— Я попробую найти в клубе кого-нибудь из депутатов для рекомендации, — если у вас есть время еще немного подождать.
— Правда? — спросила она. — Вы можете это сделать? — и в глазах ее засветились благодарность и удивление.
— С удовольствием, — сказал Годдар.
Пока он уходил искать депутата, она перелистывала железнодорожный справочник и думала о тех улучшениях, которые следовало бы здесь завести для удобства посторонних посетителей. Когда Годдар вернулся, она встала ему навстречу и по его довольному лицу увидела, что его попьлтка увенчалась успехом.
— Я поймал Джервонса, депутата от Твикенгама,— промолвил он.— Он взял на себя достать рекомендации шести членов, и билеты будут доставлены вам на дом к пяти часам. Это вас устраивает?
— Беликолепно, — сказала лэди Файр.— Очень, очень вам благодарна.
— Я боюсь, что сегодняшнее заседание покажется вам скучным,— сказал Годдар,— на повестке смета военного министерства.
— О, это безразлично, — весело ответила лэди Файр, — моя гостья будет во всяком случае очень довольна, а я захвачу с собой роман.
Он ничего не ответил, а глядел на нее с высоты своего роста. Наступила небольшая пауза. Лэди Файр взглянула вверх и улыбнулась. В ее глазах светилась веселая насмешка от сознания своего женского могущества, заставившего этого огромного, сильного человека исполнить ее просьбу с легкостью Ариеля. Она вынула из котиковой муфты свою маленькую ручку в изящной перчатке.
— Я собиралась поссориться с вами, мистер Годдар, — сказала она, — за то, что вы не зашли повидаться со мной. Наверное, у вас нашлось бы свободных полчаса.
Она стояла с протянутой к нему рукой, слегка наклонив голову на одну сторону. В ее тоне и в ее движениях было столько искренности и прелести, что Годдар покраснел от сознания своей грубости.
— Я не могу считаться светским человеком, лэди Файр,— сказал он неуверенно.
Она засмеялась. Сколько людей добивались права входа в ее гостиную, а здесь стоял человек, который отказывался от этой привилегии. Это был редкий случай. Ее гордость была задета.
— Вероятно, вас пугает мое легкомыслие, — сказала она. — Но я не так легкомысленна, как кажусь, уверяю вас. Я могу иногда говорить даже о серьезных предметах.
— О, совсем не в вас дело… — начал он.
— Тогда значит виною того мои друзья? Но если вы не любите большого общества, то приходите ко мне в любой неприемный день.
— Вам действительно не безразлично, приду я или нет? — спросил неловко Годдар.
— Бы могли бы поверить моей искренности!— ответила она несколько изумленно.— Вам следовало принять во внимание, что я против обыкновения, приглашала вас уже два раза!
Она вскинула немного голову и спрятала руку обратно в муфту. Годдар почувствовал, что он был груб. Перспектива дружбы с лэди Файр сейчас начала казаться ему желательной.
— Простите меня, лэди Файр, — сказал он после неловкого молчания. — Вы сами теперь видите, какой я медведь!
Это признание вызвало у нее снова улыбку.
— Могу я придти повидать вас? — спросил он.
— А вы действительно этого желаете? — спросила она, подражая его интонации.
— Я очень бы этого желал, — просто ответил Годдар.

* * *

Вечером, сидя в Парламенте за барьером на местах для публики, лэди Файр послала свою карточку Алоизию Глиму. Немного погодя он поднялся к ней.
— Я не знал, что вы здесь, — сказал он.
— Как вы думаете, кто мне достал билеты?
— Не имею ни малейшего понятия.
— Мистер Годдар, — сказала лэди Файр.
— Мисс Мабель, — сказал Глим, повернувшись к молодой девушке, с увлечением слушавшей отчет военного секретариата, — лэди Файр подобна провидению — пути ее неисповедимы.

VII.
Идиллия народного трибуна.

После первого своего посещения лэди Файр, Годдар вышел от нее с странным ощущением. Он намеревался как можно больше сократить свой визит, а вместо этого просидел у нее целых два часа. Он едва верил своим часам.
Остроумней разговор хорошенькой и образованной женщины был для него такой же редкостью, как шампанское в годы его бедности. Он шел к ней, думая, что его ожидает пустая светская болтовня, а вместо этого у них начался разговор на самые дорогие и интересные для него темы, к тому же разговор, облеченный в очаровательную, совершенно новую для него форму. Годдар всегда относился очень серьезно к собеседованиям по социальным вопросам. Лэди Файр внесла в такое собеседование легкость, блеск, остроумие и, словно подчиняясь ее внушению, и его ум сделался более острым. Словом, лэди Файр оказалась для него настоящим откровением.
Даниэль возвращался от нее в веселом настроении — легким и быстрым шагом, подобно человеку, сделавшему открытие, которое должно изменить весь старый порядок вещей.
Вскоре подвернулся предлог для повторения его визита. Годдар постарался, для самооправдания, увеличить важность предлога. Но при третьем визите он должен был признаться, что им руководит исключительно желание находиться в обществе лэди Файр.
Ожидая ее в гостиной, со шляпой в руках, он чувствовал себя как мальчик, который боится, что он злоупотребляет любезньм приглашением соседа приходить в его фруктовый сад. Однако, улыбка, с которой она его приветствовала, его успокоила.
— Как хорошо, что вы пришли! У меня немного болела голова и мне начинало становиться скучно одной.
— Я тоже чувствовал необходимость поговорить с вами, — сказал, усаживаясь, Годдар.
— Вы ведь, не скучаете? — сказала лэди Файр, поднимая брови.
— О, конечно нет!— воскликнул он со смехом. — У меня слишком много дела.
— Я бы хотела быть мужчиной, — вздохнула лэди Файр.
— Я бы этого не желал, — сказал он. — Вряд ли у меня было бы такое желание видеть вас, если бы вы были мужчиной.
— Чем вас угостить?— спросила она.— Не хотите ли чаю?
— С наслаждением!— ответил, улыбаясь, Годдар,— чай из ваших прозрачных фарфоровых чашек с тонкими ломтиками хлеба — это так не похоже на скучную будничную жизнь.
— Хорошо! А пока принесут нам чай, расскажите мне все ваши новости. Я ничего не знаю, что творится в эти последние два дня.
Он выложил перед ней свой запас. Это было немного утомительно, так как более легкие политические слухи его не интересовали. Но лэди Файр слушала внимательно, искусно наводя разговор на его собственное участие в текущих делах.
Годдар участвовал в комиссии Лиги, на севере Англии, для обследования положения работниц в некоторых отраслях промышленности. Он посетил много красильных заводов и пришел в уныние от того, что ему там пришлось видеть.
— Но заводчики обязаны увеличить предосторожности, — заметила лэди Файр.
Годдар нетерпеливо махнул рукой.
— Никакие предосторожности не помогут. Яд проникает всюду. Пыль носится в воздухе, пропитывает пищу, проникает сквозь самую плотную одежду. Женщины не должны были бы допускаться к такой работе — но что поделаете? Работать-то им все-таки нужно! Чувствуешь себя совершенно беспомощным перед этим безвыходным положением. Я видел женщин молодых и сильных, которые ‘прошли через белила’ как они говорят, — смерть написана на их изможденных лицах. Одна из них ожидает ребенка, и какой же это ужас — быть отравленным еще до рождения!..
— Вы слишком близко принимаете это к сердцу, — промолвила лэди Файр, тронутая таким искренним и серьезным отношением.
— Да, конечно, — ответил Годдар. — Если иначе относиться к этому делу, тогда незачем и работать над социальными реформами.
Лэди Файр налила ему чашку чаю. Сильная, мускулистая рука, принявшая чашку, вызвала в ней, в связи с серьезностью его тона, ощущение его силы. На минуту лэди Файр почувствовала слабость своего пола.
— Знаете, когда я вижу людей, которые, как вы, всю свою жизнь, все свои силы отдают на пользу других, — сказала она, — я чувствую себя такой маленькой и ничтожной.
Даниэль посмотрел на нее с некоторым смущением. Никто еще не говорил ему таких слов, и они не могли не польстить его мужскому тщеславию.
— Я никаких исключительных заслуг за собой не знаю, — ответил он. — Ваше значение гораздо больше — ведь вы сердце партии.
— О, партия!— вскричала лэди Файр. — Она иногда мне так надоедает. Все наши партийные деятели заняты только средствами, и о конечной цели они совершенно забывают. День идет за днем — а у них ничего другого, как только незначительные ходы, контр-ходы, интриги, речь такого-то, мнение другого. О, мистер Годдар, если вы попадете в Парламент, из вас — я уверена — никогда не выработается типичный партийный депутат, который только занят запросами и поправками — и это слава богу! Потому что вы так непохожи на других людей.
Лэли Файр говорила совершенно искренно. Серьезное отношение Годдара к делу дало ей почувствовать свой собственней политический диллетантизм. Перед ее умственным взором, представились возможности более высоких дел, и она невольно почувствовала уважение к сильному человеку. Когда Годдар откланялся и ушел, окончив свой визит, он не догадывался, как высоко он поднялся в глазах лэди Файр. Он лишь почувствовал, что что-то новое, притом приятное, вошло в его жизнь.
После этого он стал частым посетителем дома на Квинс-Коурт. Он выбирал обычно те дни, когда лэди Файр бывала одна. Если случайно он встречал в ее гостиной других людей из ее общества, он делался застенчивым, путался в словах и краснел при мысли о воображаемых оплошностях. Он завидовал непринужденным манерам других гостей и в то же время сам стыдился этого нелепого чувства. В салонном обществе он чувствовал себя совершенно беспомощным.
— Я больше никогда не приду на ваши большие собрания, — сказал он однажды лэди Файр. — Я не знаю, как и что говорить с этими людьми.
— Но ведь вы знаете, о чем говорить со мной, — заметила она с улыбкой.
— Вы совсем другая, — сказал он. — Вы знаете, кто я и что я. Бы настолько добры, что берете меня таким, каким меня сделало мое происхождение и жизненные обстоятельства.
Она наклонилась и ласково заглянула ему в глаза.
— Будьте и с другими совершенно таким же!
— Это невозможно, — горячо воскликнул он, и она покраснела от его взгляда.
— Ну, хорошо, может быть и не совсем таким, — сказала она. — Но мне все-таки очень хочется, чтобы вы время от времени показывались на моих журфиксах. Это пополнило бы их.
И Годдар отказался от своего сурового решения. Он постарался примениться к обществу и перенять его манеры и обращение, но это давалось ему с большим трудом. После этих собраний, доставлявших ему такое мучение, он спешил домой, скидывал фрак и, сидя в рубахе, с наслаждением курил свою трубку. От других приглашений, которые ему устраивали друзья лэди Файр, он отказывался с упорной настойчивостью.
— Будет гораздо лучше для меня и для других, если я свободный вечер проведу в рабочем клубе, — сказал он однажды Глиму в ответ на его настояния и советы не пренебрегать общественными связями.
Время шло. Никогда еще Годдар не работал так охотно и так горячо, как в эти месяцы. Лэди Файр играла в этом не последнюю роль. Годдар незаметно для себя привык посвящать ее во все свои планы и честолюбивые мечты. Он так мало отдавался чувствам до своего знакомства с лэди Файр, что сумел сохранить все простосердечие молодости, и поэтому он принимал ее участие и дружбу с особой свежестью чувств. Когда он в первый раз отдал ей на просмотр рукопись своей статьи для газеты, он покраснел как школьник. Это было счастливое время. Он был слишком наивен, чтобы подозревать на своем пути какие-либо сети и ловушки…
Домашняя его жизнь между тем шла по старому. Периоды трезвости и как бы раскаяния опять сменялись у Лиззи периодами запоя, но последние делались все чаще и чаще. Сильно развитое у Даниэля чувство долга заставляло его относиться к Лиззи всегда одинаково ласково и внимательно. Но он давно перестал смотреть на нее, как на женщину и как на жену.
Слухи о рабочих беспорядках в Экклесби все разростались. Начались вследствие этого всякие осложнения с выборами парламентского кандидата от округа Хоу, в котором находился Экклесби. И все это послужило поводом для большего еще скрепления уз, связывающих лэди Файр и Годдара. Консерваторы выставили сильного кандидата. В либеральной партии произошел раскол. Трудовая партия хотела вотировать за независимого, а умеренная группа поддерживала влиятельного местного кандидата. Левая группа выставила кандидатуру Даниэля Годдара. Лэди Файр, с чисто женским пристрастием к интригам, вмешалась в эту борьбу и просила своих друзей в Экклесби употребить все их влияние в пользу Годдара.
— Я собираюсь поехать туда нынче осенью, — сказала она ему. — Я сама лично поведу там кампанию.
Но раньше чем она получила возможность выполнить свое обещание, в Экклесби разразилась гроза. Вспыхнула общая забастовка и был об’явлен локаут. Попытки к соглашению потерпели полную неудачу. Примирение, предложенное третейским судом, было решительно отвергнуто обеими сторонами. Продолжительная, тяжелая борьба казалась неизбежной. Даниэль с глубоким интересом следил за ее развитием. Дело шло о взаимоотношениях между трудом и капиталом, а это было именно то, за что он боролся всю свою жизнь с тех давно минувших дней, когда он брал с собой по воскресным вечерам свой трехногий стул, шел с ним в Хайд-Парк и произносил там речи перед случайной и часто равнодушной публикой.
Забастовка в Экклесби была в сущности незначительной в сравнении с теми крупными потрясениями, которые пришлось пережить промышленникам в последние годы, но все же результаты ее могли иметь большие последствия. Годдар жаждал всем сердцем присоединиться к борьбе, но его останавливало его щекотливое положение по отношению ктизбирателям. Но дни проходили за днями, и все меньше было шансов на то, что профессиональные союзы смогут сами справиться с забастовкой. Даниэль волновался и изливал свои тревоги лэди Файр.
Наконец, в один памятный для него день, все неожиданно изменилось.
Он спешил к ней, полный радостного возбуждения. Перед его глазами носились видения упорной борьбы, победы, осуществившихся честолюбивых мечтаний. Он бегом поднялся по лестнице, горя от нетерпения скорее поделиться новостями со своей. — Своей?… Но кто она была ему? Он и сам этого не знал. Какое-то внутреннее чувство, в котором он даже не пытался разобраться, направило его к ней с непреодолимой силой. Во время продолжительного совещания с главарями стачечного движения, откуда он только-что вернулся, он прежде всего подумал о ней, о необходимости поделиться с ней радостной новостью, которая наполняла его сердце гордостью. Женская дружба была все еще для него таким новым и дорогим даром, что он отдавался ей с непосредственностью ребенка.
Едва он достиг дверей ее квартиры, как открылась дверь и появилась лэди Файр в шляпе и в темном пальто, отделанном мехом.
— Что случилось? — спросила она с улыбкой, глядя на его возбужденное лицо и блестевшие радостью глаза. — У вас такой радостный вид.
— Я еду в Экклесби руководить стачкой!— воскликнул он.— У меня сейчас были представители от профессиональных союзов и я пришел рассказать вам обо всем!
Новость обрадовала ее, доверие которое он питал к ней, польстило лэди Файр. Она выразила ему свое одобрение, пригласила его войти и просила рассказать подробнее. Они, стоя разговаривали в гостиной.
— Это очень просто, — начал Годдар. — Союз плохо организован и постепенно теряет влияние над рабочими. Среди них нет никого, кто бы мог вести стачку. У них происходит совершенная путаница. Я еще раньше опасался, что это так будет. Вы помните, я еще недавно говорил вам об этом. И вот, теперь они просят меня поехать и помочь им.
— Я понимаю, — сказала лэди Файр с раскрасневшимся лицом. — Им нужен сильный человек с сильной волей — настоящий вождь. — Она горячо протянула ему руку. — Я вами горжусь!
Сладкая дрожь пробежала по всему телу Годдара и от этих слов, и от прикосновения ее руки.
— Это самое крупное дело, которое мне когда-либо поручали, — сказал он. — Правда, у меня нет оффициального положения в этом деле, и я поэтому не могу входить в сношения с предпринимателями. Но союз гарантировал мне полную свободу действий и без всяких условий отдается моему руководительству. Таким образом вся ответственность, фактически, лежит на мне.
Наступила пауза. Годдар прошелся несколько раз по комнате.
— Я чувствую, — продолжал он, — что выиграю это дело! Справедливость на нашей стороне. О, подумайте только, что может принести наш успех для всех этих людей!
— И для вас также, мой друг, — сказала лэди Файр. — Если вы победите, вас ждет место в Парламенте.
Он посмотрел на нее удивленно.
— Неужели вы об этом и не подумали? — быстро спросила она.
— Нет, — ответил он просто, — мне это и в голову не приходило.
Лэди Файр отвернулась и принялась сосредоточенно застегивать перчатку. В глазах женщины иногда слишком ярко отражаются чувства, которые лучше скрыть от мужчины, вызвавшего их. Застегнув последнюю пуговицу, она с улыбкой взглянула на него.
— Я уверена, что вы единственный человек в Англии, который дает такой ответ. Когда вы приступаете к вашей работе?
— Послезавтра. Прежде всего назначена большая демонстрация на открытом воздухе. А затем я примусь за регулярную работу — посещать фабрики, заводы, убеждать, говорить, агитировать за то, чтобы другие союзы пришли на помощь. Работы будет выше головы.
Он откланялся и собирался уходить.
— Не хотите ли пройтись со мною? — любезно предложила она.
Это была такая честь, о которой Годдар и не мечтал. Он не помнил, чтобы он когда-либо шел по улице с какой-нибудь женщиной, кроме матери или жены. Он шел сейчас рядом с лэди Файр, гордый и счастливый. Дорога вела через Хайд-Парк. Осенние листья блестели на солнце, как золото, и придавали всей картине сказочную красоту и великолепие. Немногие гуляющие, казалось, не существовали для него. Впереди тянулась длинная ровная аллея, по обе стороны которой зеленели большие лужайки. Порою лэди Файр поднимала к нему свое улыбающееся лицо. Солнечный луч играл в ее глазах и на золотых завитках ее волос, видневшихся из-под ее шляпы. Странное неизвестное чувство прокрадывалось в его сердце. На всем окружающем лежала волнующая тишина и красота.
Лэди Файр первая прервала молчание. Ее голос был нежен, как серебристый ручей.
— Не буду ли я вам полезной, если приеду в Экклесби?
— Вам стоит только хоть раз взглянуть на меня так, как вы смотрите сейчас, — ответил он, — и вы придадите мне силы. И это будет ваша помощь.
— Я… — начала лэди Файр и запнулась. Легкая дрожь пробежала по ее плечам. Затем, овладев собой, она разразилась смехом.
— Я буду выглядеть очень деловитой, уверяю вас! Я заведу знакомства с женами рабочих. Это будет очень полезно для вотирования. Я, ведь, имею некоторый опыт в деле выборной кампании. Но мне никогда еще не приходилось принимать активного участия в ставке. Это будет нечто новое для такой политиканствующей женщины, как я! Вы знаете, я вечно ищу новое. Как вы думаете, позволят ли мне произнести речь, мистер Годдар?
— Нужно будет запросить союз,— засмеялся он, незаметно впадая в более легкий тон, на который она перевела их разговор.— Но вы действительно приедете и будете помогать нам?
— Конечно!
— Как мне вас благодарить? — спросил Годдар.
— Посвятите меня во все технические подробности рабочей жизни,— ответила она весело.
Он начал обрисовывать ей картину, в которой протекает труд, старался об’яснить ей положение рабочего класса, знакомил с цифрами заработной платы. Все эти прозаические слова сегодня звучали для него как-то иначе. В жизни Годдара пробил романический час, и воздух, и деревья, и солнце, и его собственные слова потеряли свой внешний смысл и были полны нового, тайного значения.

VIII.
Лэди Файр в Экклесби.

Предместье Экклесби — хорошенькое местечко. Там живет местная знать в прелестных виллах, расположенных вдали от проезжей дороги, среди густых садов. Бея местность производит самое благоприятное впечатление. Путешественник, в’езжающий в Экклесби, может вообразить, что он попал в один из самых благоустроенных городков Англии. Но, уже через несколько шагов картина меняется и его ждет неожиданное неприятное разочарование. Виллы сменяются тесно расположенными невзрачными домиками, красными кирпичными строениями, и перед глазами путника представляется рабочий поселок во всем его неприглядном и безотрадном виде. Длинная грязная улица, с двумя рядами убогих грязных домов, с маленькими лавчонками и несколькими общественными зданиями, тянется неровной линией от железнодорожной станции и затем круто сворачивает за угол и здесь называется уже Хай-Стрит. Тут находятся приличные чистые гостиницы и новые магазины которые стараются как бы освободиться от той грязной жизни за углом. Но, несмотря на все великолепие витрин, несмотря на разнообразие товаров, они не могут дать иллюзии роскоши или обеспеченности. В Экклесби мало удовольствий и развлечений. Небольшой театр ютится на темной боковой улице. По всему видно, что жизнь в городе проходит не в удовольствиях и не в приятном времяпрепровождении, а в тяжелом бесконечном труде. Днем улицы города совершенно пустеют. Но вот звонят фабричные колокола, и огромные фабрики, находящиеся на боковых улицах, выбрасывают из своих каменных ворот бледных истомленных рабочих и работниц. Город превращается в жужжащий улей. Все лавки переполнены. Слышно хлопание дверей, шум голосов, воздух пропитан алкоголем и дымом дешевого табака. Население почти однородно по типу и костюму. Весь этот город существует только одной отраслью промышленности. Молодежь уже со школьной скамьи неизбежно попадает в ужасную фабричную обстановку. О возможности другой — не фабричной деятельности здесь не возникает даже и вопроса. Все люди одеваются, едят, думают, живут, даже выглядят одинаково. женщины и девушки тоже работают на фабриках. Ими кишат все улицы. Они ходят небольшими группами, с непокрытыми головами, в красных платках, шумные, невоздержанные на язык, у дверей домов копошатся и кричат сотни грязных ребятишек.
Таков Экклесби в рабочие будни, когда шум огромных машин доносится из открытых ворот. Но совершенно другой вид город имел в день приезда Годдара. фабрики безмолвствовали, на улицах виднелись унылые фигуры праздных людей. Возбуждение, вызванное демонстрацией, которая происходила накануне и во время которой оркестр играл похоронный марш перед виллами фабрикантов, быстро прошло. Людей, привыкших к труду, угнетала убийственная скука вынужденной праздности, а еще больше угнетала их боязнь за исход стачки. Что и говорить, —очень приятно в воскресный вечер постоять на углу улицы с трубкой в зубах, с руками засунутыми в карман, и поболтать с товарищами, но если эта праздность продолжается целыми днями, то она становится невыносимой. Все, что депутация говорила Годдару, оказалось правдой. Рабочие начали уставать от борьбы. В воздухе уже носились слухи о возможности прекращения стачки. Профессиональный союз все более утрачивал свое влияние. Агенты фабрикантов сновали между рабочими и успешно делали свое дело, распространяя волнующие слухи о прочном положении хозяев и об их готовности выдерживать стачку хоть год. Союз был бедный, небольшой, плохо организованный. Пособия, выдаваемые стачечным комитетом, были мизерны. К тому же большая часть пособия, как водится, пропивалась. Серьезные лишения были у всех перед глазами и давали уже себя чувствовать.
Годдар, со своим практическим умом, сразу уяснил себе положение вещей и увидел, как велика была бы победа, если бы только удалось ее достигнуть. Он понял также, какую громадную ответственность он несет, призывая рабочих к продолжению стачки. Жизнь и смерть города теперь, без преувеличения, были в его руках.
— Если вы посоветуете нам сдаться, то мы прекратим забастовку,— сказал секретарь союза, пожилой человек с озабоченным лицом и с впалыми щеками.
Они обсуждали положение дел, сидя в конторе. Маленький камин угас, сумрак и тоскливое настроение дождливого вечера проникали сквозь запыленные окна. У секретаря был безнадежно унылый вид и тон. Годдар молчал.
Но неожиданно в нем пробудилась радость борьбы, которая странным образом сочеталась с воспоминаниями о лэди Файр. Он почувствовал силу, удесятеренную ее влиянием. Вскочив со стула, он подошел к секретарю и положил обе руки на его тщедушные плечи.
— Мы победим, товарищ! Мы проведем забастовку и прижмем хозяев к стене. Поверьте мне, их ожидает разорение, и они должны будут уступить. Поймите, что мы боремся с людьми, а не с машинами. Если бы враги наши были машины, я бы сказал вам: ‘Бросьте, откажитесь. Человек еще не побеждал машины и никогда не победит!’ Но здесь дело идет только о том, кто дольше сможет выдержать. И я вам говорю — мы вы держим дольше, чем они. За это я ручаюсь головой.
— Но за ними капитал,— прошептал секретарь.
— Это сказки! Чепуха!— вскричал Годдар.
Его непоколебимая уверенность, наконец, передалась секретарю, и бледное лицо последнего осветилось улыбкой.
— Мы пойдем за вами до конца, —сказал он голосом, дрожащим от волнения и пробудившейся надежды.
Известие о приезде Годдара сразу подняло упавшее настроение у борющихся. Уже одного его появления на улицах было достаточно, чтобы влить новую жизнь в измученные души. Бодрые слова, с которыми он обращался к случайным группам рабочих, обнадеживали их и передавались из уст в уста. Еще до большого митинга, который был назначен вечером, он успел приободрить и успокоить бастующих. Они почувствовали, что на их стороне появилась серьезная новая сила.
Вечером, на многолюдном митинге, Годдар был встречен единодушными громкими приветствиями. Он произнес длинную и зажигательную речь. Спускаясь с эстрады, он знал, что выполнил первую и главную часть своей задачи — он завоевал доверие рабочих.
Затем начался период напряженной беспрерывной работы. Кроме создания стачечных комитетов, распределения денег, произнесения речей, нужно было постоянно поддерживать моральную силу всей массы рабочих, и этого Годдар мог достигнуть только силой своей воли. Работа поглощала его целиком.
Федерация фабрикантов созвала конференцию, на которую были приглашены делегаты рабочих. Годдар возлагал на нее большие надежды. Весь город, затаив дыхание, с тревогой ожидал исхода переговоров. Годдар сидел один в маленькой конторе союза, не занимая оффициального положения, он не имел права присутствовать на переговорах. Он волновался и раздражался. Наконец, делегаты союза вернулись. Секретарь в руках держал бумагу.
— Как вы думаете, принять нам. эти условия?— спросил он, передавая бумагу Годдару.
Тот прочитал, и лицо его омрачилось.
— Могу я сообщить условия рабочим?
— Конечно, если вы находите это нужным, — ответил секретарь со вздохом.
— Слава богу, что хоть как-нибудь кончилось!— сказал один из делегатов.
Но Годдар не слышал его. Он распахнул окно и размахивал листком перед толпой, собравшейся на улице.
— Товарищи! Слушайте результаты конференции!..
Он прочел протокол конференции громким ровным голосом. Фабриканты предлагали несколько незначительных уступок, небольшое повышение заработной платы, но главные принципы остались без изменения. Он быстро прочитал последний пункт и, раньше чем до него успели донестись снизу какие-либоивозгласы, страстным движением разорвал бумагу на мелкие куски и бросил их вниз. Рабочие, слушавшие в молчаливом настроении и полагавшие, что условия уже приняты, разразились бурными и радостными криками. Драматический эффект произвел большое впечатление.
— Вот, господа,— сказал Годдар, обернувшись к делегатам,— я сжег ваши корабли.

* * *

Два дня спустя приехала лэди Файр.
Она явилась в Экклесби ‘не для удовольствия, а для дела’, как она об’явила об этом друзьям. Вместо гостиницы она остановилась у мистера Кристофора Уентворса, представителя Прогрессивной Лиги в округе и одновременно с тем ее покорного вассала. жена последнего встретила лэди Файр прежде всего предупреждением, чтобы лэди не очень замучила ее супруга политикой. Добродетельная дама черезчур заботилась о слабом горле и плохом желудке своего мужа. Но, кажется, этим и ограничивались ее заботы о нем.
— Вы можете делать, что угодно, Роданта,— сказала она лэди Файр,— только, бога ради, не тащите Кристофора с собой на открытые митинги. Он только схватит там бронхит и опоздает к обеду.
— О, Кристофор мне совершенно не нужен,— успокоила ее лэди Файр,— пусть он сидит дома, пишет письма и считает казенные деньги.
Она написала Годдару о своем приезде и просила навестить ее. Он еще ранее получил от нее из Лондона два или три письма, написанных изящным почерком, и с нетерпением ожидал оповещения о ее приезде.
Он немедленно явился к ней и застал ее одну в светлой большой комнате. Лэди Файр показалась ему необыкновенной красавицей в ее простом, но элегантном синем костюме. Ее молодость, свежесть, красота совершенно ослепили его, уже привыкшего за последнее время к темным грязным домам и к озабоченным лицам. Она хотела поскорее услышать все подробности о положении дел и потребовала от него полного отчета. Годдар почувствовал себя, как всегда в ее присутствии, радостно возбужденным, и его осенили надежды на успех и победу.
— Теперь и я вам расскажу кое-что!— сказала она, когда он кончил.— Вы не можете сказать, что у меня нет характера. Когда вы вошли сюда в комнату, мне страшно хотелось сообщить вам одну новость, и все же я выдержала характер и терпеливо вас выслушала. Я приготовила вам сюрприз. Я собираюсь открыть дешевую детскую столовую. Вы ничего не слыхали про это?
— Ни слова.
— Как я рада!— она засмеялась и забила в ладоши,— а ведь все это делалось под самым вашим носом. Это моя собственная идея. Дети страдают больше всего. Они бедненькие даже не понимают, за что им приходится голодать. И вот я им буду давать всего за полпенни завтрак или чай и досыта хлеба с маслом.
— А деньги?— спросил Годдар.
— О, это я все устроила,— восторженно воскликнула лэди Файр,— я сумела выманить пособие от Лиги, а редакция ‘Evening Chronicle’ обещала мне открыть подписку с сегодняшнего же номера. Я веду переговоры о передаче в наше распоряжение бараков Армии Спасения, а Иванс и Уилльямс начинают закупать продукты. Я ведь кое-что сделала, не правда ли?
— Еще бы!— сказал Годдар,— это будет для нас огромной помощью.
— Вы не сердитесь на меня, что я делала это тайком от вас?— спросила она.—Мне так хотелось удивить вас и порадовать небольшой неожиданной помощью.
Она сложила свои руки на коленях и нагнулась вперед, заглядывая ему в лицо с прелестной и робкой улыбкой.
Годдар мог ей ответить только одно: ее затеи великолепны! Он искал и не находил слов, чтобы высказать свое волнение. И только уже прощаясь с ней, он внезапно сказал прерывающимся голосом.
— Я чувствую себя другим человеком с тех пор, как увидел вас. Мною уже начинало овладевать отчаяние. А теперь, — знаете, как сказано в стихотворении: ‘Удивительно, как улыбка бога может изменить весь мир’. Вы для меня улыбка бога.
Лэди Файр отвернулась и покраснела: Она чувствовала, что краснеет, как девочка, ноне могла совладать с собой. Никто еще не говорил ей таких слов. Она не знала, сердиться ли ей или радоваться? И, как умная женщина, предпочла неопределенность. Но, прощаясь с ним, она не могла никуда спрятать сверкающей в ее глазах нежности.
— Я буду в бараках Армии Спасения сегодня в девять часов вечера,— сказала она.— Может быть, вы придете немного помочь мне, если вы только не очень заняты.
Он с радостью обещал и вышел от нее сильным и бодрым. Никогда он не чувствовал в себе такой уверенности в конечной победе. Ему вдруг захотелось избыток своего счастья отдать другим, и он начал обходить убогие квартиры рабочих, своими словами, всем своим видом он вносил бодрость и передавал им частицу своей уверенности.
Один рабочий упорно не поддавался этому настроению.
— Стачки никогда не доводят до добра,— сказал он.
Годдар пристыдил его за малодушие. Ему хотелось крикнуть:
— Да разве ты не видишь, что я непобедим?
И в этот вечер счастье одного человека подняло настроение всей массы рабочих на несколько дней.
Детская столовая имела большой успех. Лэди Файр работала без устали, самолично раздавая кушанья. Вместе со своими помощниками она хозяйничала за столами в огромном пустом зале. Столы ломились под тяжестью больших чайников, гор хлеба и дымящихся тарелок с кашей.
Годдар любил пробираться сквозь толпу шумных чумазых ребятишек к тому месту, где стояла лэди Файр, всегда восхитительно свежая, в белом передничке и с засученными рукавами. Он любил смотреть, как она деловито раздавала кушанья, принимала деньги из маленьких грязных ручек, а чаще сама платила за бесчисленное множество несостоятельных посетителей. Когда толпа ребятишек спадала и в бараке становилось просторнее, она отходила от стола и ходила с Годдаром взад и вперед по зале, разговаривая о делах. Никогда еще не была она так близка ему, как теперь, когда их связывали общие интересы.
Иногда он встречался с ней на улице, при обходах домов рабочих, порою он видел ее на митингах. Она обычно сидела в своей коляске за толпой рабочих и оттуда внимательно слушала его речь. Однажды она уговорила его даже придти к Уентворсам. И с каждым днем она все больше входила в его жизнь.
Положение его, как руководителя борьбы становилось между тем все труднее. Слухи о поддержке фабрикантов крупным банкиром Розенталем все больше находили веру среди рабочих. На второй конференции, тоже не приведшей ни к каким результатам, один из промышленников похвастался, что они смогут выдержать двухлетний локаут. Годдар созвал общее собрание всех рабочих и с горячей страстностью доказывал, что этот фабрикант лжет. И снова рабочие подчинились его воле.
Никогда не боролся он так упорно, как теперь. Слишком, много зависело от исхода этой борьбы. Дело шло не только о великих принципах труда, не только о настоящем и будущем многолюдного города, но и о его собственной карьере, а также — странным и непонятным образом — и об его отношениях к лэди Файр.
Между тем лондонские знакомые стали настойчиво требовать лэди Файр обратно в Лондон. В Прогрессивной Лиге начались раздоры.
‘Только вы можете поправить дело’,— писал ей Алоизий Глим, — ‘Фентон и Гендрик повздорили между собой, и мы все разделились на два лагеря. Бы должны приехать и помирить их за своим столом’.
Лэди Файр колебалась. У нее была одна важная причина, чтобы остаться в Экклесби, и пятьдесят маленьких причин, чтобы поехать в Лондон. Детская столовая была в полном ходу. Ее личное участие становилось уже излишним, и она свободно могла передать ведение этого дела в компетентные руки. В сущности ей не для чего было оставаться! Это был редкий случай в жизни лэди Файр: она колебалась и не знала, чего она хочет. Наконец она решила пойти на компромисс: она поедет в Лондон, чтобы примирить врагов, а затем вернется в Экклесби.
— Я с большой неохотой покидаю вас,— сказала она Годдару накануне своего от’езда.— Можно подумать, что я дезертирую в тяжелую минуту. Но я постараюсь вернуться как можно скорее.
— Да, пожалуйста, вернитесь,— сказал Годдар умоляющим голосом.— Рабочие вас так полюбили, а для меня вы незаменимая поддержка.
Они возвращались пешком из детской столовой. Чтобы получить прощение за свой от’езд, лэди Файр отослала свою коляску и позволила Годдару проводить ее пешком домой.
Была уже ночь. Луна поднялась и освещала все окружающее своим матово-серебристым светом.
— Я очень мало сделала,— ответила она на его последние слова.
— Бы были мне лучшей советницей во всех делах,— сказал Годдар.
— Вам это только кажется. Вы мне только рассказывали и сами же при этом разбирались во всех вопросах.
— Как бы то ни было, но я не мог бы обойтись без вас.
— Если хотите, пишите мне каждый день обо всем, и, таким образом, я буду продолжать ‘советовать’ вам. Хотите?
— Вы слишком добры ко мне,— горячо ответил он.
Они шли некоторое время молча, затем она спросила его, как долго по его мнению, продолжится забастовка.
— Не далее, как через две недели у фабрикантов иссякнут все средства,— сказал он с убеждением.— Им не удастся скрыть дальше своего обмана.
— А вы уверены, что история с Розенталем миф?
— Я также уверен в этом, как и в том, что луна освещает в эту минуту ваше лицо.
При этих словах луна случайно скрылась за тучу. Лэди Файр вздрогнула и тронула его за руку.
— Смотрите, какое дурное предзнаменование!
Но Даниэль засмеялся. Он не верил ни в какие предзнаменования.
— Впрочем, Джульетта у Шекспира называет луну непостоянной,— смеясь сказала лэди Файр.— Поэтому и мы не будем ей верить.
— Только бы мне удержать рабочих до этого времени,— сказал Годдар.
— Это вам несомненно удастся, мистер Годдар, ответила она.— Это будет великая победа, и мы все будем гордиться вами.
В эту ночь Годдар заснул с полной надеждой на победу. На утро он встал бодрый, оживленный и с новой силой принялся за работу. В душе у него была тоска по лэди Файр, но он утешал себя тем, что через пять дней она должна вернуться.
Однако, в эти дни случилось важное событие. Слухи о денежной поддержке Розенталем синдиката фабрикантов оказались верными. И это стало известным всем.
— Я не поверю этому,— вскричал Годдар, обращаясь к бледному секретарю.— Я не поверю этому, пока своими глазами не увижу чека Розенталя. Если вы сдадитесь теперь, то величайшая победа, которую когда-либо удавалось одержать рабочим, ускользнет из наших рук. Несчастные, малодушные трусы!
Но уверенность в том, что победа невозможна, охватила всех рабочих. Годдар боролся с этим настроением со всей страстностью своей натуры, прилагая нечеловеческие усилия, не щадил своих сил, но все было напрасно. Конец наступил с ошеломляющей быстротой. Годдар чувствовал, что его Ватерлоо проиграно.

IX.
Немного психологии.

Тяжелой, медленной походкой поднимался Годдар в квартиру лэди Файр. Он устал душой и телом. Его неотразимо влекло сюда, хотя вся его гордость возмущалась в нем при мысли, что ему приходится сознаться в своем поражении перед женщиной, тем более, что эта женщина была лэди Файр. В нем заговорило старое классовое чувство. Он чувствовал, что она была вьпне его. Только успех, слава могли возвысить его до ее уровня. Неудача снова сбрасывала его вниз. Эта мысль пришла ему в голову еще в поезде, когда он ехал в Лондон. Нахмуря брови, он поднял воротник своего пальто, но все-таки решил выпить чашу испытания до дна. С вокзала он проехал прямо к лэди Файр.
Он оставил саквояж и пальто в передней и последовал за горничной в гостиную. Очутившись в знакомой комнате, он почувствовал себя бодрее. Полусвет, веселый огонь в камине, теплые тона ковра и портьер, — вся эта уютная и милая обстановка, впечатление полной гармонии во всем окружающем — все это подействовало благотворно на его усталые нервы.
Лэди Файр уронила книгу, которую она читала, и быстро поднялась ему навстречу. В глазах ее он прочел теплое участие.
— О, какой у вас усталый вид! Садитесь скорее сюда в кресло у камина. Как хорошо, что вы пришли! Видите, я ждала вас — с Муму.
Она улыбнулась и показала на белую кошку, которая, изогнув спину дугой терлась о ноги Годдара. Он наклонился и погладил кошку.
— Я только-что приехал,— сказал он, усаживаясь с усталым видом в кресло и откинув назад голову.
Он выглядел совсем изможденным. Бледность покрывала его смуглое лицо. Его глаза были обведены кругами и еще более выделялись на бледном, точно высеченном из камня, лице. Прядь черных волос ниспадала на лоб. Лэди Файр стояла, опираясь рукой на спинку кресла, и смотрела на него с сожалением.
— Вы ели хоть что-нибудь сегодня?
— Да, кажется.
— Разве? Нет, я вижу, что вы еще ничего сегодня не брали в рот. Я сейчас прикажу подать что-нибудь.
— Я не могу,— начал он, но она его быстро перебила.
— Вы должны это сделать ради меня,— промолвила она.— Я не могу видеть вас таким усталым. Вы будете чувствовать себя совсем другим. И кроме того выпейте шампанского.
Никто не мог бы отказаться от угощения лэди Файр, когда она предлагала его с такой очаровательной лаской.
Годдар благодарно улыбнулся и молча следил за ней глазами, когда она вышла отдавать нужные распоряжения.
Он никогда не мог вполне освоиться с этой комнатой. Она казалась ему каким-то уголком рая, который лишь непонятным чудом уцелел в нашем неприветливом мире. Но еще никогда это чувство не было так сильно, как в настоящую минуту. Он еще слишком был полон мучительных переживаний последних дней, перед его глазами вставали невеселые картины — узкие, грязные улицы, мрачные мертвые фабрики, убогие дома, праздные, угрюмые люди. По улицам двигалась толпа измученных, апатичных рабочих, шедших с последнего митинга. Годдар был физически измучен усталостью и голодом. И это теплое гнездышко, полное мира и удобства, казалось ему сейчас какой-то волшебной сказкой. Даже Муму, грациозно свернувшаяся на своей бархатной подушке, была как будто совсем иной породы, чем те худые серые кошки, которых он видел у дверей грязных домиков. Голос лэди Файр доносился до него, как отдаленная тихая музыка, которую иногда слышишь в грезах. Ее нежное женское участие охватило его, как теплая ласка. Все это походило на сон. Годдар наклонился, оперся локтями о колени и положил голову на руки. Ему хотелось, чтобы она скорее вернулась. Он хотел рассказать ей о своей неудаче. Признание не казалось ему больше ни постыдным, ни тяжелым, и не походило уже на испытание. Одно ее присутствие, как по волшебству, уничтожило всю горечь в его душе.
Она вернулась к камину, опустилась на колени на низкую скамеечку и протянула руки к огню.
— Сейчас подадут!
Она повернулась к нему лицом. Вся ее фигура была полна обаятельной женственности и прелести.
— Вы так же добры, как прекрасны,— сказал он.
Она не отвела от него взгляда и улыбнулась. Его слова дышали такой непосредственностью и искренностью, что она простила ему недостаточно утонченную форму этого комплимента. Наступило минутное молчание. Затем лэди Файр снова подняла глаза, на этот раз с выражением печального ожидания.
— Ну, рассказывайте!
Он промолвил глухим голосом:
— Все кончено! Все пропало! Вы, вероятно догадывались об этом по моему последнему письму и по сегодняшней телеграмме. Мы сдаемся завтра на капитуляцию без всяких условий — и это после всех этих недель борьбы и жертв. Это самый сокрушительный удар, который когда-либо был нанесен труду. А я ручаюсь готовой, что еще неделя — и победа была бы за нами. Как это было тяжело! Я сегодня с шести часов утра на ногах. Вечером на митинге я делал, что мог — убеждал их горячо и страстно, но предо мною были мертвые люди. Некоторые даже проклинали меня. Они меня обступили после митинга и кричали: ‘Разве вы не знаете, что стачечный фонд истощен? Денег хватит на два дня’. Я их умолял продержаться хоть бы эти два дня, но они качали только головами. Они хотели сдаться сегодня же. Но мне удалось уговорить их отложить до завтра. Мне было слишком тяжело оставаться — и я уехал.
Он стиснул зубы и уставился на огонь. Рассказ о поражении снова поднял со дна души всю тяжелую горечь. Лэди Файр молчала, инстинктивно чувствуя, что это лучший способ выражения участия.
— Самое горькое,— продолжал он с таким выражением страдания, что оно с болью отозвалось в сердце лэди Файр,— самое горькое во всем этом то, что если бы сегодня у меня была сотая часть той моральной власти над ними, как неделю тому назад, то я смог бы подчинить их моей воле. Я чувствую, я знаю, что я не сумел уговорить их. Я виноват. Это моя неудача. На мне лежит ответственность за все жертвы этих несчастных людей в эти последние недели. И теперь — нищета, голод, отчаяние — и все зря, бесцельно, бесплодно. Вы видели их несколько дней тому назад. Но если бы вы видели, что было сегодня утром! На моих глазах мужчина выхватил из рук ребенка кусок хлеба и принялся пожирать его, как волк. Я не мог перенести этого.
Лэди Файр быстро взглянула на него и в первый раз заметила на его лбу легкую ссадину и царапину. Она вывела из этого некоторый вывод, но промолчала.
— Какой это ужас!— проговорил Годдар сквозь стиснутые зубы.
— Это очень грустно,— сказала лэди Файр тихим голосом,— и мне их жаль до глубины души, но мне еще более жаль вас.
— Вы не должны этого говорить,— вскричал Годдар.— Нет, вы не хотели это сказать. Это было бы бесчеловечно!
— Нет, это вполне человечно, —прошептала лэди Файр.
Он не имел времени ей ответить. Горничная вошла и об’явила, что ужин подан.
Лэди Файр повела его в столовую, где на столе был сервирован изысканный и сытный ужин — лососина с салатом, паштет с трюфелями и фруктовый торт. Накрыт был один прибор. Прислуга раскупорила шампанское и вышла. Лэди Файр села рядом с ним и облокотилась рукой о стол. Он откинулся на спинку стула и перевел глаза с тарелки на нее.
— Мне слишком тяжело, я не могу есть!— промолвил он.— Я не могу отделаться от мысли о несчастных голодающих женщинах и детях!
— Но если вы не будете кушать, это их все равно не накормит,— сказала лэди Файр.
— А затем это чувство собственного унижения,— продолжал он, как бы через силу.— Это ведь было первое мое крупное дело, от успеха которого зависело все. И потерпеть поражение тогда, когда победа была почти в руках! Эта мысль может свести с ума!
Он наклонился вперед, взял нервно вилку, положил ее на тарелку и повернулся к лэди Файр.
— Никому на всем свете не мог бы я этого сказать, кроме вас.
— Вы знаете, почему?
Вопрос был произнесен шопотом, но она прямо глядела ему в глаза.
— Потому что вы — вы, потому что ваше мнение так дорого мне и ваше участие так необходимо.
— И все это потому, что вы знаете, что я верю в вас.
Она опустила на мгновение глаза под его пристальным, полуумоляющим взглядом. Затем снова медленно подняла их, вскинув ресницами, и повторила:
— Я верю в вас.
Дрожь пробежала по телу Годдара, его смуглое мужественное лицо засветилось радостью. Лэди Файр переменила положение и разразилась серебристым смехом.
— И все это время вы сидите и не кушаете. Если вы сейчас же не начнете, я уйду.
Годдар сконфуженно засмеялся и принялся за лососину. Отвращение к еде пропало после первых же кусков и он начал есть с аппетитом сильного и очень голодного человека. Он с утра ничего не ел за исключением небольшого бутерброда и кружки пива на вокзале. Кушанье и вино восстановили его физические силы. Лэди Файр смотрела на него с довольной улыбкой. Эти огромные серьезные мужчины иногда бывают беспомощны, как дети. Она сама прислуживала ему, не вставая со своего стула, передавала ему то тарелку, то серебреный сливочник, а когда он кончил есть, пододвинула к нему коробку с папиросами. Годдар не привык к таким деликатным женским услугам и принимал их молча и застенчиво, но они доставляли ему неиз’яснимое наслаждение. Во все время ужина она весело болтала с ним о разных мелочах и вспоминала происшествия, случившиеся во время их совместного пребывания в Экклесби. Он докурил папиросу, встал из-за стола, и они вернулись в гостиную.
Годдар стоял перед камином, засунув обе руки в карман. Он еще чувствовал горечь поражения и унижения, но уже не с прежней силой. Ему теперь казалось, что снова может поднять голову. И все это моральное выздоровление принесла ему участливая ласка женщины, сидевшей в низеньком кресле перед ним. До этого времени он не знал и не интересовался, какую роль может играть женщина в жизни мужчины. И только теперь он понял, как необходима она стала ему, только теперь он почувствовал, какая могучая сила влекла его к ней во все время его путешествия из Экклесби в Лондон.
Их глаза встретились. Его привлекала не одна ее красота, а больше того — обаяние ее души.
— Вы всегда будете ко мне так добры, лэди Файр?— спросил он и голос его задрожал.
Она улыбнулась.
— А это разве так важно для вас?
— Это стало для меня самое важное в жизни. Я жил тяжелой жизнью вдали от женщин — женщин, подобных вам. До сих пор мне и в голову не приходило, что я мог нуждаться в помощи женщины. Год тому назад я бы засмеялся над этой мыслью, назвал бы ее глупой фантазией чувствительного героя романа. Но сегодня я почувствовал, что я нуждаюсь в вас, и я пришел к вам, потому что меня влекло нечто более сильное, чем моя воля. И вы в меня вдохнули сегодня новую жизнь. Вы знаете это?
— Вы были такой измученный и такой печальный, что мне стало жаль вас,— сказала лэди Файр.
Ухо Годдара уловило нежную нотку в ее голосе. Он подошел к ней ближе и уселся на низкую скамеечку, почти у ее ног.
— Почему не все женщины похожи на вас? Как прекрасен был бы мир!
— Всякая женщина сделала бы то же на моем месте, чтобы вас подбодрить. Кроме того, я была опечалена за вас — вы так беззаветно работали. Все говорили только о вас — ваше имя было у всех на устах. Я так гордилась, что и я работала с вами, помогала вам, как могла,— и я всем сердцем желала победы.
— И я так позорно провалился!— сказал Годдар.— Вы видите, я недостоин вашей веры вменя.
— Нет, нет, не говорите так. Это мне больно,— вскричала она с искренним огорчением.
Глаза Годдара загорелись восторгом. Его богиня сошла с своего высокого пьедестала и была здесь, рядом с ним, трепетная, настоящая женщина. У него было странное ощущение ее близости. Он поднял руку и коснулся японского веера, который она держала на коленях.
— Простите,— сказал он.— Трудно поверить, что мой успех или моя неудача вам не безразличны.
— Почему трудно?— спросила она тихим голосом, опустив глаза.
— Потому что это превосходило бы самые смелые мои мечты,— задыхаясь ответил он.
Наступило долгое молчание. Лэди Файр не могла найти слов для ответа, хотя она сознавала, что ее молчание знаменовало собой ожидание и вызов дальнейших признаний.
Годдар был охвачен радостным изумлением, мысли его кружились. Его рука скользнула с веера и прикоснулась к ее коленям. Точно электрический ток пробежал по его телу от этого прикосновения. Он быстро отнял руку и, вскочив на ноги, выпрямился, как бы просыпаясь от сна. Он едва мог понять, что случилось. Его жизнь не была богата такими сложными психологическими моментами. Лэди Файр подняла на него глаза с очаровательной невозмутимостью. В этот момент она была просто женщина. Внезапно в ней проснулся инстинкт самосохранения, она тоже встала и засмеялась.
— Я ведь сказала вам, что я верю в вас.
Ее легкий тон спас положение. Они снова начали говорить, но разговор не был уже так непринужденно оживлен, как раньше. Наконец Годдар встал, чтобы откланяться. Она очень заботливо уговаривала его отдохнуть и спросила, будет ли он еще работать.
— Нет, я лягу спать,— ответил он.
Он долго удерживал ее руку в своей и смотрел ей в глаза.
— Что же, вы будете теперь спать спокойнее, после того, как провели вечер со мной?— спросила она.
— Благослови вас бог!— сказал он прерывающимся голосом.
И, крепко пожав ей руку, выбежал из комнаты.

X.
Лэди Файр сжигает свои корабли.

Это быстрое и сильное рукопожатие заставило лэди Файр вздрогнуть. Она испытывала совершенно новое неведомое ей ощущение. Оно не было похоже на грубое рукопожатие некоторых из ее пылких друзей, которые вдавливали кольца в ее нежную кожу. Рука ее сейчас дрожала и дрожь передавалась всему телу. Невольно она подняла руку и приложила ее к щеке. Сознание того, что она делает, заставило ее вспыхнуть, но она не отняла руки, а медленно опустила ее, пока губы ее не коснулись ладони. И тогда она приложилась к ней губами и погрузилась в мечты. В глазах ее появилась та особая улыбка, которая освещает лицо женщины только в те минуты, когда она остается наедине с собою, со своими грезами и полуиспуганно, полурадостно заглядывает себе в душу.
Постепенно улыбка становилась печальнее и глаза ее увлажнились. Она была не из тех женщин, которые часто плачут. Слезы удивили и обрадовали ее. Они свидетельствовали о том, что ее чувство было искренно. Слезинка повисла на нижней реснице и упала на ее пальцы. Она всей душой скорбела за Годдара. Инстинктивно, не разбираясь в причинах, она чувствовала, что он переживет поражение совсем иначе, чем другие люди. Великая битва, в которую и она была до некоторой степени втянута, была проиграна. Лэди Файр была очень опечалена, но она говорила правду, уверяя его, что она главным образом жалела его. Для нее проигранное дело сконцентрировалось только в человеке, потерпевшем поражение. Она стала думать о том, как утешить его.
В комнате царила полнейшая тишина, прерываемая только легким треском и шипением горящего камина. Белая кошка встала со своей бархатной подушки, вытянулась, бесшумно прошлась по пушистому ковру и снова вернулась на свое место. Лэди Файр продолжала сидеть неподвижно. Она придумывала для Годдара бальзам — новое изумительное средство, которое, как ей казалось, она только-что сейчас придумала, но которое было старо, как листья на древе познания.
Внезапный стук в дверь заставил ее вздрогнуть — у нее мелькнула безумная надежда, что это вернулся Годдар. Но вошла кокетливая горничная и доложила о приходе мистера Глима.
Он быстро вошел в комнату. Его обыкновенно спокойное лицо горело от возбуждения.
— Вы видели Годдара?
Он был так занят своими мыслями, что даже не поцеловал, как обычно, ее руки.
— Он только недавно ушел! Зачем он вам?
Вопрос и ответ были произнесены почти одновременно. Она поняла, что что-то случилось. Заметив возбуждение Глима, она приподнялась в кресле и тревожно взглянула на него.
— Мне нужно передать ему новость. Необычайную, блестящую новость! Только я один ее знаю. Фабриканты ослабели и у них пошли раздоры. Розенталь отказал им. Кливер и Файт в панике, они только и надеялись на Розенталя. Остальные без него не продержатся. Одним словом — у них полное крушение!
— Слишком поздно!— вскрикнула лэди Файр в отчаянии.— Разве вы не слышали?
— Нет, нет — еще не поздно!— воскликнул Глим.— Рабочие не заявят о прекращении забастовки до завтрашнего утра — если они только не совсем потеряли голову. Вы мне не дали докончить — у меня имеются, очевидно, более точные сведения. Я вам говорю, что фабриканты уступят по всей линии, если рабочие продержатся только еще сутки.
— Они должны продержаться!—вскрикнула лэди Файр.— О, если бы Годдар был здесь!
— Да, это было бы самое лучшее! Я могу послать телеграмму в Экклесби — но это не даст нам полной гарантии. Нужно поймать Годдара во что бы то ни стало. Он должен лично поехать с ночным поездом или с ранним утренним и тогда…
— Он победит!— вскрикнула восторженно лэди Файр.
— Конечно. Пришел, увидел, победил. Теперь это уже наверняка. Зато я и загнал трех лошадей, чтобы его найти. Я был в отчаянии. Я знал, что он уехал из Экклесби. У него на квартире меня уверяли, что он еще не приезжал в Лондон, и ждали его не раньше, чем через песколько дней. В клубе тоже его не видали. Тогда я решил приехать сюда. По крайней мере, я доволен, что он в Лондоне. Если же я его не найду, тогда кто-нибудь другой должен будет поехать в Экклесби.
— И Годдар лишится торжества победителя? Нет, нет, его непременно нужно разыскать. Кроме того, рабочие никому не поверят, кроме него.
— Я думал, в крайнем случае, сам отправиться туда,— сказал Глим.— Мне бы они, я думаю, поверили.
— Кто угодно, только не рабочие! Член парламента во фраке, в шесть часов утра! Да к тому же вы бы и простудились на смерть!
Лэди Файр шутила, но внутренне вся дрожала от скрываемой радости. Она побледнела от волнения. Несколько мгновений она сидела, опустив голову, а затем, вскинув свои длинные ресницы, посмотрела на Глима с полузастенчивой ульдбкой.
— Что вы мне дадите, если я скажу вам, где вы его можете найти?
— Что угодно!— вскрикнул Глим.— Скажите, где он?
— В Midland Grand Hotel (в большом отеле ‘МИДЛЭНД’).
Она проговорила эту ложь с изумительной непринужденностью и обаятельной улыбкой. Он схватил шляпу со стола, как бы собираясь уйти.
— Я должен был, не теряя времени, приехать к вам. Бы не женщина, а какой-то ангел. Бы приходите на помощь к нам смертным во всех трудностях жизни.
Лэди Файр с улыбкой протянула ему руку.
— Я не хочу вас задерживать! Поезжайте скорее.
Едва он ушел, как она разразилась взволнованным смехом, счастливая, что ей удалось так легко его провести.
Во время разговора с Глимом в ее голове возникла причудливая мысль, которая быстро и незаметно для нее самой превратилась в непреодолимое желание. Ее женский ум быстро выработал необходимый план и ложь была сказана с такой непринужденной искренностью, что Глим ей поверил без всякой задней мысли.
Лэди Файр была в сильном возбуждении. Она волновалась тем сильнее, что не имела привычки к рискованным шагам.
Она вела открытую, но примерную жизнь. Ни одна сплетня не коснулась ее имени. Сэр Эфраим окружал ее любовью, она благодарно помнила эту любовь и до сих пор равнодушно и одинаково бесстрастно относилась к своим многочисленным поклонникам. Если она время от времени и не считалась со строгим этикетом, то ей это разрешалось в силу ее общественного положения.
Поехать ночью в дом политического деятеля для того, чтобы передать ему политическую новость — в этом не было ничего необычного. Но передать весть о победе человеку, которого она любила, зная, что ее приход будет равносилен открытому признанию в любви — это совсем меняло дело. Это было безумно, смело и невыразимо приятно. И минуты эти были самые счастливые в жизни лэди Файр.
Она подошла к письменному столу, вынула надушенный изящный лист бумаги, набросала несколько строк, вложила лист в конверт и сунула его за корсаж. Затем она позвонила горничной и через несколько минут мчалась в экипаже по лондонским улицам. Холодный воздух освежил ее и придал ей еще более силы и решимости. Она живо рисовала себе маленькую сцену, которая сейчас должна произойти между ними — его взгляд, полный изумления и восторга, и его радость, когда она сообщит ему новость. Как прояснится его лицо! Она успеет сказать ему лишь несколько слов, иначе он опоздает к ночному поезду. Письмо же свое она опустит в его ящик у дверей. Он его найдет уже после ухода или, еще лучше, ему передадут его завтра.
Она его любила. Это было для нее новое и странное чувство. Оно росло в ней постепенно, и она с радостью, но и с некоторой боязнью, следила за его развитием. В этот вечер она подошла к краю бездны, у нее сладко кружилась голова и она в первый раз почти потеряла власть над собой. До той поры она чувствовала, что Годдар обожает ее, поклоняется ей, пылает к ней страстью, но их разделяла социальная пропасть, и Годдар стоял по ту сторону этой пропасти.
Она должна была первая перебросить мост через эту пропасть и она чувствовала, что она сделает это охотно.
Занятая своими мыслями, лэди Файр не замечала и почти не видела ни людных улиц, ни экипажей, ни толпы. Она откинулась в угол экипажа, невольно прижимала конверт к своей груди и отдавалась своим ощущениям.
Наконец экипаж остановился у дома, где жил Годдар. На улице было тихо и темно. Она приказала кучеру обождать, взбежала по ступенькам крыльца и позвонила. Минуту она держала в нерешимости письмо, нервно вертя его в руках. Затем с легким вздохом, полуиспуганном, полурадостным, она бросила его в ящик.
Прислуга появилась в дверях и с изумлением уставилась на ночную посетительницу. Сердце лэди Файр так сильно билось, что она еле могла говорить.
— Мистер Годдар наверху, сударыня. Я его сейчас позову,— сказала девушка и побежала наверх, оставив лэди Файр одну в передней.
Прислуга была плохо и неряшливо одета, в грязном ситцевом платье. Лэди Файр невольно улыбнулась, подумав о неспособности мужчин вести хозяйство, и почувствовала свое превосходство в этом отношении. Она даже не сердилась, что ее заставили ждать на сквозняке. Дверь в столовую бьала приоткрыта, и в комнате был виден свет. Лэди Файр решила войти туда и уже взялась за ручку, как вдруг дверь распахнулась и в дверях показалась женщина с пылающим красным лицом, мутными глазами, в растрепанной прическе, в грязном фланелевом капоте.
С минуту они смотрели друг на друга. Затем, женщина шагнула вперед, но зашаталась и прислонилась к стене. Она была пьяна.
— Что тут за дьявол? Кто вы такая?— окрикнула она грубым голосом.
Лэди файр охватил ужас и она отшатнулась. В эту минуту Годдар спускался по лестнице. Он слышал слова жены. Увидав его, Лиззи как-то с’ежилась.
— Ступай в комнату!— закричал он. Захлопнув за ней дверь, он схватил дверную ручку и с мертвенно-бледным лицом посмотрел на лэди Файр.
— Бы здесь? Что вас привело сюда?— спросил он глухим голосом.
Звук его голоса пробудил лэди Файр от ее оцепенения.
— А!— вскрикнула она и в этом возгласе вылилось все отвращение, все возмущение, которым она была полна. Инстинктивно она бросилась к выходной двери, но Годдар нагнал ее. Она забилась в угол, протянула вперед руку, как бы защищаясь от его прикосновения.
— Пустите меня! Не подходите ко мне! Не говорите со мной! Это ужасно!
— Да, это ужасно!— ответил он горячо.— Но это мое проклятие… и не моя вина, что у меня такая жена.
— Ваша жена?— прошептала она слабьм голосом.— Эта женщина — ваша жена?
— Неужели вы могли думать, что это моя любовница? — с горечью воскликнул он. — Придти к ней после вас!
Усилием воли лэди Файр овладела собою
— Я вас попрошу открыть мне дверь!
Он молча отодвинул задвижку, пропустил ее вперед и вышел вслед за нею на крыльцо Раньше чем она успела спуститься на улицу, он схватил ее за руку.
— Что заставило вас придти в этот дом? Скажите!
Ее первым побуждением было — вырваться и сесть в ожидавший ее экипаж. Она хотела бежать от этого проклятого места и остаться наедине со своим горем и отчаянием. Но он крепко сжимал ее руки.
— Скажите,— повторил он настойчиво,— вь бы не пришли сюда без всякого повода.
— Пустите мою руку! Мне больно!
— Простите!— сказал он более мягким голосом,— я не владею собой!
Лэди Файр ненавидела его в эту минуту всеми фибрами души. Если бы дело шло о необходимой ей личной услуге, она скорее позвала бы на помощь полисмена, чтобы тот проводил ее до экипажа, чем ответила бы на вопрос Годдара. Но она вспомнила о важности поручения. Поборов свое отвращение, она быстрыми отрывочными фразами передала ему суть дела. И, едва договорив последнюю фразу, она бросилась вниз и, содрогаясь от отвращения, вскочила в экипаж.
Но у под’езда своего дома, после того, как она уже отпустила кучера, она с ужасом вспомнила, что оставила письмо в ящике. В первый момент она хотела вернуться и потребовать его обратно, но это было невозможно. Она медленно поднялась к себе и тотчас легла, но долго не могла заснуть от пережитого волнения и унижения.
Годдар стоял на крыльце и следил глазами за экипажем, пока последний не скрылся в темноте улицы. Тогда он медленно повернулся, открыл ключем дверь и прошел прямо в столовую. Лиззи полудремала, лежа на диване. При входе Годдара она повернула к нему свои осовевшие глаза. Вид у ней был ужасный: распущенные, растрепанные волосы, опухшее, заплывшее лицо, грязный капот был полузастегнут, чулки спустились с ног. Комната была пропитана запахом спирта, и в ней царил страшный беспорядок. Скатерть на столе с’ехала на одну сторону, на ней валялись об’едки булки, грязный носовой платок и засаленная книжка романа.
Невыразимое отвращение овладело Годдаром. На минуту в нем вспыхнуло дикое желание схватить подушку, на которой лежала Лиззи, и придушить ее.
— Ступай спать!— сказал он, поборов приступ ярости.
Она встала, но зашаталась. Годдар чувствовал, что если бы она упала на пол, он не мог бы заставить себя дотронуться до нее и помочь. Но она упала обратно на диван.
Он позвонил горничной и сказал:
— Позовите кухарку и уложите барыню в постель! Я уезжаю сейчас в Экклесби и не знаю, сколько времени там пробуду. Я пошлю телеграмму миссис Смит, чтобы она завтра же приехала сюда.
Горничная вышла. Лиззи уставилась на него бессмысленными глазами.
— Ты думаешь, я так и поверю, что ты поедешь в Экклесби? Ты идешь к этой цирковой даме из Пиккадилли — вот что!
Годдар в бешенстве подскочил к ней, схватил ее за ворот и начал ее трясти.
— Я тебя убью!…— прошептал он сквозь зубы.
Лиззи испугалась и захныкала. Годдар выпустил ее, минуту смотрел на нее и с отчаянием провел рукой по волосам.
— Что за наказание!— вскрикнул он дрожащим голосом и выбежал из комнаты.
Он машинально схватил нераспакованный еще чемодан, надел пальто и вышел на улицу. На платформе Панкратьевского вокзала он повстречался с Глимом. Депутат засыпал его вопросами об отеле ‘Мидлэнд’ и о лэди Файр.
Годдар слушал подробности о фабрикантах, об отказе Розенталя, он выслушивал поздравления, добрые пожелания и прощальные приветствия, но все то ощущалось им как во сне. Блестящие новости, которые он вез с собою, верная победа, долженствовавшая увенчать его надежды и честолюбивые мечты, тысяча человеческих жизней, судьбу которых он держал в своих руках — все это скользило по его сознанию как неясные тени. Он весь был охвачен двумя чувствами — страстной любовью к лэди Файр и дикой ненавистью к Лиззи. Если пламя ада когда-либо горело в груди человека, то оно пылало в эту ночь в груди Годдара, когда он был на пути к осуществлению первой великой честолюбивой мечты в своей жизни.

XI.
Перелом.

Победа была полная.
Внезапная уступка фабрикантов произвела сенсацию во всей стране. Газеты пестрели именем Годдара. Он был героем дня. Для рабочих же Экклесби он остался героем навсегда. Его первое появление на улице, после объявления нового коллективного договора между фабрикантами и рабочими, послужило поводом к устройству грандиозной манифестации. Мужчины кричали до хрипоты и силой протискивались к нему, чтобы пожать ему руку. Женщины плакали и призывали на его голову благословения. Одна работница, словно обезумев от радости, обняла и поцеловала его. В торжественной процессии с факелами и двумя оркестрами музыки пронесли они Годдара на руках по главным улицам города.
Первые дни он весь горел возбуждением от успеха и народного поклонения. Но когда крики толпы перестали раздаваться в его ушах, все возбуждение было снято как рукой. Он очутился лицом к лицу с жестокой действительностью.
По приезде в Лондон, он сейчас же отправился к лэди Файр. Мысли его кружились, он не знал, что он ей скажет. Ему было ясно одно: он жаждал снова увидеть ее и чувствовал безумное желание броситься к ее ногам. Дремавшая страсть проснулась в нем и овладела всем его существом. Его любовь протекала вначале так спокойно, росла так незаметно, что он и не предполагал, какая глубина страсти таится под этой спокойной поверхностью. И вот он внезапно подошел к пропасти и бросился в нее вниз головой. Кровь бросилась ему в лицо, когда он позвонил у знакомой двери. Горничная открыла ему и кратко сообщила, что лэди Файр нездорова и никого не принимает.
— Она в постели?— резко спросил Годдар.
— Она не выходит из своей комнаты.
— Передайте ей, что я хочу ее видеть.
Горничная удалилась и вскоре вернулась с ответом, что лэди Файр не в состоянии принять его ни сегодня, ни в ближайшие дни.
Он должен был уйти.
В его душе бушевали ярость и отчаяние. Дома он заперся в своей комнате и набросал лэди Файр письмо. Проходили дни, ответа не было. Он послал тогда второе письмо — но и его постигла та же участь. Тогда Годдар снова отправился к ней, но на этот раз дверь не открылась ни на звонок, ни на стук. У под’езда он встретил швейцара и тот ему об’явил, что лэди Файр уехала на юг Франции.
Только теперь Годдар понял всю глубину постигшего его несчастья. До этой минуты он утешал себя надеждой, что, стоит только лично переговорить с ней, он сумеет вымолить у нее прощение и снова получить право входа в ее квартиру. Теперь врата рая оказались закрытыми и, если бы вместо швейцара перед ним стоял сейчас ангел с пылающим мечом, Годдар не был бы охвачен и тогда большей безнадежностью.
Он долго, бесцельно бродил по улицам. жизнь казалась ему такой же унылой, как этот пасмурный ноябрьский вечер, который незаметно переходил в серую безотрадную ночь. Годдар дошел до цирка Пиккадилли и остановился, не зная, куда ему идти. Со своими ежедневными занятиями он покончил сегодня раньше обыкновенного — так торопился он к лэди Файр. Мимо него проехал омнибус и кондуктор громко провозгласил название улицы, где жил Годдар.
Годдар быстро повернул обратно, точно его оттолкнул этот крик. Он не мог идти домой. Мысль о Лиззи, о пьяной безобразной жене, привела его в отчаяние. Нет, сегодня он не в состоянии ее видеть!
Он отправился в клуб и поднялся в библиотеку. Приятная тишина царила здесь. В это время он мог рассчитывать не встретить здесь никого из докучных знакомых. Он сел в кресло перед камином и отдался своим мрачным мыслям. Он думал о том, как теперь ему перестроить свою жизнь, и о том несчастии, которым стала теперь для него его жена. До знакомства с лэди Файр, Лиззи ничего не значила в его жизни. Годдар жалел ее, делал, что мог, чтобы исправить непоправимую ошибку их брака, но никогда не думал об освобождении, и узы брака его не стесняли. Даже во время первого сближения с лэди Файр, мысль о жене не беспокоила и не раздражала его. Лэди Файр была настолько выше его, и его чувства к ней были так новы, так не похожи на все испытанное им до сих пор, что ему и в голову не приходило, что любит ее любовью мужчины. Но теперь, когда время идиллической любви прошло, когда он почувствовал жгучую страсть к женщине и женщину эту потерял — теперь та другая женщина стала страшным, непреодолимым препятствием и вместе с тем тяжким несчастием его жизни.
Неподвижно смотрел он на огонь камина. Перед его глазами встала тяжелая сцена встречи обеих женщин. Он ясно видел перед собой нежное, чистое, одухотворенное лицо одной и грубую, вульгарную, безобразную физиономию другой. Он сжал ручки кресла. Стон вырвался из его груди. Годдар почувствовал острое отвращение и презрение к женщине, с которой был связан. Его мутило от одной мысли о ней.
Им овладела бешеная злоба, злоба на все и на всех: на свой нелепый брак, на грубую натуру жены, на пьянство ее отца, на когда-то хорошенькое ее лицо, которое ему вскружило голову — и, наконец, злоба на лэди Файр. Зачем она обратила на него внимание? Зачем заманила его в свои сети и сделала его своим рабом? Он чувствовал к ней сейчас ненависть за то, что ее чувствительные нервы не выдержали вида пьяной женщины. Он ненавидел ее за то, что она открыла ему врата рая для того только, чтобы потом захлопнуть их и с презрением изгнать его!
Легкий удар по плечу заставил его вздрогнуть. Он сердито обернулся — это был Глим.
— Я все время разыскиваю компаньона, чтобы вместе пообедать.
— Пойдемте!— сказал он своим обычно дружеским тоном.
Но злоба, кипевшая в Годдаре, обратилась против человека, помешавшего ему думать. К тому же в эту минуту Глим казался ему стоящим по ту сторону широкой социальной пропасти и в нем заговорило старое классовое чувство. Глим казался таким изящным, аккуратным в своем безукоризненном фраке, в золотых пенснэ, с тщательно прилизанными волосами. Он держался свободно и легко, видно было, что его не тяготили никакие мрачные мысли. У него не было дома пьяной, безобразной жены. Он был на одном социальном уровне с лэди Файр. Он мог сделать ей предложение и она приняла бы это за честь. Чувство собственного унижения наполнило Годдара и он ненавидел себя уже за то, что ненавидел Глима. Однако, в следующую же минуту он пришел в себя и поборол свое чувство. Глим заметил его смущенный вид и пошутил:
— Кажется, вы мечтали и я помешал вам? Ну, что же — пойдемте обедать?
— Нет, мне некогда! — сказал Годдар, вставая и посматривая на часы. — Я должен был уйти из клуба еще полчаса тому назад.
Он потянулся, делая вид, что только-что проснулся. Глим внимательно на него посмотрел.
— Бы за последнее время сильно переутомились! Поберегите себя! Сильные люди, как вы, могут вдруг сломиться. Поезжайте куда-нибудь и отдохните!
— Как лэди Файр? — спросил с горечью Годдар.
— Вот именно. Эта проклятая забастовка надломила и ее силы. Я себе даже представить не могу, что мы без нее будем делать!
— Что-ж? жизнь пойдет своим чередом. Нет такого человека, без которого нельзя было бы обойтись.
Он засмеялся, но смех его звучал далеко не радостно. Глим слегка покраснел.
— Это уже пахнет изменой, Годдар! Нет, вам положительно необходим отдых.
— Мало ли что необходимо человеку, а получить его он не может, — сказал Годдар.
— Мне необходим обед и я его получу, — отвечал добродушно Глим. — Прощайте!
Он вышел из библиотеки и сел в лифт. В глазах блестели огоньки и он задумчиво крутил усы.
— Неужели? — вырвалось у него внезапно.
— Что вам угодно, сэр? — спросил мальчик при лифте.
— Что? — спросил Глим. — Ах да, ведь я спускаюсь вниз, а мне нужно было подняться в столовую.

* * *

Годдару не сиделось больше в библиотеке.
Им овладело лихорадочное беспокойство. Он вышел из клуба и быстро пошел по улицам. Куда? Ему было безразлично. Он надеялся физическим утомлением заглушить мучительные мысли, сводившие его с ума. Он припомнил прочитанный им в детстве рассказ о том, как некий герой, желая рассеять тоску, бешено мчался на коне несколько десятков миль, пока не сломал шею себе и коню.
Годдар быстро шел по блестящим главным улицам, через Сити, все дальше и дальше к восточной части города, к рабочему кварталу Ист-Энду, где воздух был пропитан запахом жареной рыбы, керосина и пота тружеников. Убожество и нужда, выглядывавшие из-за каждого угла, затронули чуткую струну в его душе. В нем вновь проснулся борец за народное счастье и благополучие. Никогда Ист-Энд не казался ему таким жалким и безотрадным, как сегодня. На всех улицах он встречал одну и ту же картину: тех же забитых нуждой людей, тех же анемичных, истощенных женщин и то же зловоние и грязь. Всюду одни и те же сцены — пьяные драки у дверей кабаков и ночных притонов, бесстыдные, разряженные, нарумяненные женщины, ругань и крики висели в воздухе. Везде и всюду одно и то же безрадостное зрелище тяжелой борьбы за существование.
Годдар почувствовал странное утешение при виде этой безвыходной нужды и людского горя. Все дальше и дальше шел он мило ссорившихся пьяных матросов, вонючих ларьков, грязных харчевен, откуда несло чадом и жиром. Затем он повернул в узкие темные переулки, куда лишь слабо доносился шум из главных улиц. Здесь еще с большей очевидностью проявлялась неприглядная нужда. Сквозь тусклые стекла Годдар различал согбенные фигуры тружеников, в поте лица зарабатывающих свой хлеб. Он остановился перед окнами одной мастерской и сосчитал: в маленькой освещенной газом комнате сидело тридцать человек!
Он подумал: чтобы бороться со злыми силами, поработившими этот проклятый город, не требовалось вовсе перестраивать своей личной жизни, а нужно было только продолжать свою работу. Он подумал опять о лэди Файр, с силой сжал свою трость и яростно помахал ею.
— Буду продолжать свою работу, а ее — прочь из головы!— воскликнул он.
И долго еще бродил он по бесконечным улицам Лондона.

* * *

Но это так легко на словах — освободиться от какой нибудь угнетающей нас тягости. К сожалению — на деле это далеко не всегда так просто. Гордость Годдара не позволила ему в этом сознаться. Он успокаивал себя мыслью, что лэди Файр значит для него не больше, чем прошлогодний снег. С удвоенной энергией он ушел в свою работу. Он сердился, видя, что работа не приносит ему прежнего удовлетворения, однако он упорно закрывал на это глаза. В то же время ему приходилось позаботиться и о домашней жизни. Лиззи падала все ниже и ниже. Он предложил Эмили поселиться у них в доме, чтобы Лиззи находилась под ее постоянным присмотром. Он и Эмили теперь вместе боролись с пороком, которому Лиззи все больше подпадала. Но Лиззи превосходила их хитростью и все-таки умудрялась тайком доставать водку, несмотря на самый тщательный присмотр. С каждым днем она становилась все отвратительнее. Даниэль не мог обманывать себя: у него было определенное желание освободиться от этой обузы. Но чем сильнее он чувствовал отвращение, тем старательнее он подавлял в себе всякое внешнее его проявление. Он молча переносил капризы, упреки и пьяную бессмысленную болтовню и старался сделать ее жизнь как можно спокойнее.
— Знаете, Ланиэль, вы просто ангел, — сказала ему однажды растроганная Эмили, которая взирала на него всегда с благоговейным обожанием. — Я не понимаю, откуда у вас берется терпение!
— Вы так думаете, Эмили? — спросил он смеясь. — Думайте, если это вам так нравится. Мне это, во всяком случае, не повредит.
Только однажды Лиззи упомянула о ночном посещении лэди Файр. Это случилось в одно из воскресений. Эмили ушла в церковь, оставив их обоих в комнате. Даниэль курил трубку и читал: Лиззи, в виде редкого исключения, сидела в сравнительно приличном виде за работой и шила. В этот день она была спокойнее обыкновенного, не ворчала и не бранилась. Но постепенно шитье стало ей надоедать и ее движения делались все медленнее. Несколько раз работа падала у нее из рук и Лиззи сидела, устремив неподвижный взгляд в огонь камина. Наконец, она встала, обошла вокруг комнаты, поправила кое-какие безделушки, а затем тихо проскользнула в смежную спальную комнату.
Внимание Даниэля вдруг было привлечено резким звоном посуды. Он немедленно вскочил и бросился в спальню. Его подозрения оправдались. В полутемной комнате Лиззи быстро засовывала бутылку в сундук. Стакан, наполовину наполненной спиртом, стоял на камине.
— Лиззи!— закричал он, — ты опять?…
Она обернулась к нему в припадке бешенства.
— Как ты смеешь сюда входить! Как ты смеешь шпионить за мной! Хочу пить и буду пить! Какое тебе дело, если я хочу убить себя!
Она схватила стакан и поднесла его к губам, но он подскочил и выбил стакан из ее рук.
— Во всяком случае, сегодня ты не будешь пить!— сказал он спокойно.
Она разразилась потоком брани. В подобные минуты, когда ею овладевала страсть к вину, она прибегала к выражениям, слышанным ею на сэннингтонских улицах. Он терпеливо ждал, пока у нее иссяк запас бранных слов.
— А бутылку я все-таки отберу от тебя, — сказал он, направляясь к сундуку.
Это послужило поводом к новой вспьдшке гнева. Она уселась на сундук, клялась, что она не отдаст бутылки, пока жива, и приготовилась силою защищать свою собственность. Годдар пожал плечами и сел на кровать.
— Хорошо, — сказал он, — я подожду.
Она разразилась истерическими воплями. Лучше бы ей умереть… Она его ненавидит… Он грубое животное… Он только и делает, что шпионит за ней, если не волочится за другими женщинами…
— Что я слепая дура, по твоему, что-ли? — вскрикнула она, отняв руки с лица и пристально глядя на него. — Думаешь, что я ничего не вижу и не знаю? Но я не вмешиваюсь в твои дела, так и ты оставь меня в покое. Только ты не смей приводить сюда в дом своих любовниц! Думаешь, я ничего не знаю о твоих любовных шашнях? Ты во сто раз хуже меня. Я хоть не обманываю тебя, не корчу из себя никакой святой. А ты — негодяй! Ты думаешь, я не знаю твоих Родант? Беликолепно знаю!
Он вздрогнул, как от удара, и на мгновение потерял над собой власть, которую он с трудом удерживал во все это время. С нечеловеческим усилием он поборол бушевавшую в нем ярость и вцепился пальцами в одеяло с такой силой, что ногти его загнулись. Он понимал теперь, что мужчина иной раз может ударить женщину. Если бы он потерял самообладание, он бросился бы на нее и бил бы ее, бил — пока она не потеряла бы сознания. Лиззи, казалось, ожидала этого. Она замолчала, с’ежившись и посматривая на него исподлобья. Так глядели они друг на друга в полумраке тускло освещенной комнаты. Вдруг она задрожала всем телом и, вскрикнув, закрыла лицо руками. Ужас охватил ее.
Даниэль поднялся, подошел к ней и схватил ее за руку.
— Ступай в столовую — приказал он ей строго, и она повиновалась.
Он вынул бутылку со спиртом, спрятал ее и отправился в столовую и там они оба сидели, не проронив ни слова, пока Эмили не вернулась и не сменила его.
Это был первый и последний раз, когда Лиззи упомянула имя лэди Файр. Годдар ломал себе голову, откуда она могла узнать ее имя, которое у него постоянно было в мыслях, но которое он ни разу не слышал ни от одного постороннего человека. По злой иронии судьбы это дорогое ему имя было произнесено вслух в первый раз устами его презренной жены. Это обстоятельство ожесточило его еще больше против Лиззи.

* * *

Несколько недель спустя открылась давно ожидаемая вакансия в округе Хоу, и Годдар был выставлен кандидатом от радикальной партии.
И б самом начале выборной кампании он получил известие из Лондона, что его жена захворала белой горячкой.

XII.
Народный вождь.

— Я могу войти к ней? — спросил Годдар.
— Она спрашивала о вас, — сказала сиделка.— Это ее успокоит, только не говорите с ней
— Опасность миновала?
— Да, наконец. Но полное выздоровление зависит от абсолютного спокойствия. Сердце очень слабое. Внезапное волнение, и тогда — она щелкнула пальцами — конец.
— Паралич сердца?
— Да, конечно, — ответила сиделка.
— Я просто посижу у нее минут десять, — сказал Даниэль. — Но вы уверены, что она будет довольна?
— Конечно! Это будет для нее означать, что вы ее простили, — сказала сиделка и вздохнула. — Бедняжка! Я пойду и подготовлю ее.
В ожидании, когда его позовут, Годдар уселся в неуютной гостиной и опустил голову на руки. Он был очень утомлен. Сильное напряжение, умственное и физическое, последних трех месяцев сказалось на нем. Его лицо осунулось и пожелтело, глаза горели лихорадочным блеском. Чуть ли не в первый раз в жизни он принужден был обратиться к врачебной помощи, потому что страдал бессонницей. Врач предписал немедленный отдых и перемену обстановки. Годдар пожал плечами. Может быть, это удастся осуществить, но лишь после выборов.
В округе Хоу разгорелись политические ст’расти. Имя Годдара пользовалось такой известностью, что все население приняло самое живое участие в выборах, противники мобилизовали все свои силы, и предвыборная агитация была в полном ходу. Но уже теперь можно было предвидеть блестящую победу Годдара, с рекордным, подавляющим большинством. Предвыборная кампания даже при обыкновенных обстоятельствах бывает тяжела, в настоящее же время, когда Годдар был совершенно переутомлен и измучен, она могла сделаться для него даже опасной. А тут еще случилась болезнь Лиззи. Он несколько раз приезжал в Лондон, чтобы самому убедиться, что для нее сделано все, что могут дать материальные средства и врачебное искусство. Он лихорадочно боялся какого-нибудь упущения со своей стороны, которое могло бы оказаться роковым для ее жизни.
Он сидел, сжимая голову руками и тупо глядя на узор ковра. В его голове носились обрывки мыслей, он слишком устал и не был в состоянии мыслить связно. Завтра решающий день — подача голосов. Он должен сегодня же вечером вернуться на место. По всем вероятиям, он пройдет. ‘Даниэль Годдар, член Парламента’. — Это звучит хорошо. Однако ему кое-чего не хватало для полной радости, для торжества, и он слишком хорошо знал, чего ему не хватает. А это могло бы быть. Он увидел бы ее завтра — взволнованную, сияющую, радостную, с его значком на груди. И если бы он победил — какая радость сложить победу к ее ногам! Снова другой образ встал перед его глазами. Все это время его преследовали оба близких ему женских образа, и он тщетно боролся с разрывавшими его сердце желаниями и страстями. Однажды ночью, когда ему дали знать, что Лиззи при смерти, им овладело безумное желание, чтобы она умерла, а утром он с первым поездом помчался в город, чтобы удостовериться, что все было сделано для ее спасения. Он вспомнил, что ему рассказывала Эмили об ужасах, пережитых Лиззи во время разгара болезни, и — невольно содрогнулся. Слава богу, опасность прошла. Лиззи пожелала его видеть. Может быть, болезнь будет поворотным пунктом в их жизни. Знает ли она о выборах? Может быть, ее самолюбию польстит быть женою члена Парламента. Но какая польза будет от этого, собственно, ей? Новое общественное положение Годдара не внесет никаких новых живых интересов в ее жизнь. На это рассчитывать безнадежно. Никогда она не сможет стать настоящим другом и близким человеком. И снова им овладела тоска по тому настоящему, но утраченному, другу, и сотни раз он мысленно повторял сказочно-прекрасное, необыкновенное имя Роданты.
— Простите меня, что я заставила вас ждать, мистер Годдар, — сказала вошедшая сиделка.— Нужно было кое-что прибрать в комнате. Ведь вы будете тихо, очень тихо сидеть, не правда ли?
— А вы уверены, что ей это не повредит?
Сиделка улыбнулась его настойчивости.
— Только не разговаривайте с ней. Вот и все!— сказала она.
Годдар вошел на цыпочках в комнату больной. В дверях он столкнулся с Эмили, которая шопотом предупредила его, что необходимо сократить посещение, и что долго оставаться здесь нельзя. Он подошел к кровати. Лиззи лежала неподвижно, белая, как смерть. Она сильно похудела, черты лица заострились, кожа обтягивача резко-выступавшие скулы. Бескровною губы ввалились, челюсти резко выдавались — она походила на мертвеца, и уже почти ничем не напоминала живую женщину. Годдар был потрясен. Он не только не мог узнать в лежавшем перед ним живом трупе ту девушку, которую он когда-то, как он думал, любил, но он не узнавал в ней и той женщины — его жены, которую он так ненавидел.
— Пришел, — проговорила она слабым голосом, протягивая исхудалую руку.
Он взял ее, и постарался улыбнуться, чтобы ее успокоить. Ее губы зашевелились.
— Ты не хочешь меня поцеловать?
Ее голос не изменился. Он смягчил то странное чувство отчуждения, с которым Годдар смотрел на это полуживое лицо. В ее словах послышалась знакомая ему капризная нотка. Он наклонился и поцеловал ее в щеку.
— Поправляйся скорее, Лиззи, — сказал он тихим голосом.
Она повидимому удовольствовалась этим, полузакрыла глаза, и рука ее выскользнула на одеяло. Даниэль сел у постели перед маленьким столом, на котором стояли бутылка с лекарством, букет фиалок и лежала библия. Даниэль подарил ее Лиззи в первый год их брака, когда она старалась устроить у себя красивую обстановку. Библия была в богатом переплете с медными углами и тяжелой металлической застежкой. Эмили недавно сказала ему, как настойчиво Лиззи просила положить библию рядом с ней. — Как будто одно ее присутствие может отогнать от нее зло, — набожно прибавила Эмили.
Даниэль вспомнил, как он однажды уже сидел в этой же комнате, у ее постели. Это было давно… Лиззи тоже лежала тогда бледная и недвижная, но она была молода и свежа, а в глазах блестела радость, вызывавшая в нем такое же ответное чувство. У ее груди лежало крошечное беспомощное существо с черным пушком на головке. И в этой же комнате ребенок умер три года спустя от дифтерита.
И другие воспоминания пришли к Даниэлю — воспоминания, навсегда связанные с этим местом: здесь он впервые узнал о проклятии ее жизни. Однажды вечером он нашел ее без сознания на кровати. Не подозревая ни о чем, он наклонился над ней, но в ту же минуту отшатнулся с отвращением — от нее пахло спиртом.
Годдар невольно поднял голову и посмотрел на Лиззи. Она лежала, устремив открытые глаза на потолок. Ему показалось, что в них можно прочесть весь ужас ее жизни. Он содрогнулся и невольно поблагодарил судьбу, что ребенок умер. Кто знает, может быть — и даже почти наверное, он тоже был отравлен проклятой наследственностью.
Чтобы стряхнуть все эти тяжелые воспоминания, Годдар встал, подошел к камину, раздул огонь. Затем снова вернулся на свое место. Охваченный угрызениями совести — ведь он пришел к ней, чтобы простить и забыть прошлое, а не вспоминать то худшее, что в нем было — он нежно погладил ее руку. Благодарная улыбка показалась на ее лице, и она снова закрыла глаза. Сердце Даниэля смягчилось.
Минуты текли медленно. Он начинал беспокоиться, с нетерпением ожидая прихода сиделки или Эмили, чтобы уйти отсюда. Тишина комнаты волновала его. Бзгляд снова упал на библию. Было что-то глубоко трогательное в ее желании иметь книгу подле себя.
Годдар не видел библии уже несколько лет. Он взял ее, раскрыл застежку и взглянул на заглавный лист. ‘Моей дорогой жене’. Он вздрогнул. В те далекие дни он старался обманывать себя мыслью, что любит ее. Мог ли бы он теперь написать такие слова? Он покачал головой и образ той, другой женщины, вечно преследующий его, встал между ним и этой надписью. Он развернул книгу. На том месте, где она открылась, было заложено какое-то письмо. Конверт был повернут задней стороной к нему. Он подумал, что это, по всей вероятности, одно из его писем к Лиззи, и был тронут, что она так бережно его хранила. Он взял конверт в руки, повернул его и вздрогнул от удивления. На конверте почерком лэди Файр было написано его собственное имя.
Письмо было распечатано. Годдар видел его в первый раз и никогда не имел его в руках. Как оно попало к ней? Почему он не получил его своевременно в свои руки? Кто распечатал его? С сильно бьющимся сердцем, дрожащими руками вынул он письмо из конверта.
‘Идите навстречу к победе, мой герой и вождь народа. И если вы меня любите, вернитесь ко мне за наградой — за тем, к чему стремится ваше сердце.

Роданта’.

Несколько мгновений он смотрел на листок, ничего не понимая. Затем понемногу он понял все, и правда встала перед его внутренним взором. Он понял значение письма, и понял, почему оно не попало в его руки. Его голова кружилась. Она любила его. Она была бы его женой, если бы не помешала та другая женщина — та самая, которая сейчас лежала здесь. Он встал спиной к жене и схватился за голову. Он хотел немедленно бежать из комнаты. Тлеющее чувство ненависти вдруг вспыхнуло в нем ярким пламенем. Он сделал несколько шагов к двери, но остановился и взглянул на Лиззи. Глаза их встретились. Ему стало ясно, что она следила за всеми его движениями с той минуты, как он открыл библию. Безумная ярость затемнила его мозг, огненпо-багровые круги поплыли перед глазами. Рассудок советовал ему бежать — он говорил ему, что страстная вспышка убьет ее. На ее помертвевшем исхудалом лице отразилось волнение и испуг, но его расстроенному воображению показалось, что она смеется над ним и торжествует. Самообладание покинуло его. Он бросился к кровати, занес руки над ее головой и, потрясая скомканным письмом, яростно и хрипло закричал…
Лиззи приподнялась на кровати и с ужасом смотрела на него. А затем, широко открыв рот, упала на подушку, мертвая.
Сколько времени он стоял над ней в оцепенении, он не знал. Придя в себя, он отер со лба крупные капли пота, сунул письмо в карман и выбежал из комнаты.
— Эмили! Сиделка!— закричал он.—Скорей! Скорей! Лиззи умерла. Идите к ней! Я побегу за доктором Карсоном.
Он пробежал мимо них, схватил шляпу в передней и выбежал на улицу.
Она умерла. Он свободен. Он убил ее. Он не замечал даже холодного дождя и пронизывающего ветра. Он убил ее ради Роданты. Роданта теперь принадлежит ему: он купил ее своим преступлением. Ему хотелось громко кричать, и он с трулол удерживался, кусая себе губы. Редкие прохожие с испугом оборачивались при виде его безумного лица и дикой шатающейся походки.
Тишина докторской приемной подействовала на него успокоительпо и дала ему возможность собраться с мыслями. Когда доктор вышел к нему, Годдар уже вполне владел собою. Он об’яснил причину своего визита. Он сидел у постели жены и случайно взял лежащую на столе библию. жена вскочила, чтобы помешать ему. Усилие, которое она сделала, убило ее. Он перелистал библию и нашел в ней письмо на его имя, которое она скрывала от него из ревности. Об’яснение было просто и правдоподобно, но он был близок к обмороку, когда кончил его.
— Вы сами больны, — сказал доктор Карсон, который знал его уже несколько лет. — Вы жгли себя, за последнее время, с двух концов и надорвались. Выпейте это, пока я надеваю пальто.
Он налил ему стакан вина, и Годдар выпил его залпом. Вино отвратило обморок и подкрепило Годдара.
Он молча проводил доктора до своего дома и до дверей спальной, а сам остался ждать в столовой. Когда доктор вернулся, Годдар с большим усилием заставил себя взглянуть доктору в лицо.
— Ваша жена скончалась, — сказал серьезно доктор.
— И я невольный виновник ее смерти…
Доктор остановил его движением руки.
— Не преувеличивайте напрасно вашей неосторожности и не растравляйте горя! Бы тут не при чем: малейшая причина могла вызвать смерть. А затем… Могу ли я говорить с вами откровенно?
— Я вас прошу об этом.
— Тогда я должен вам сказать — только простите, если я вас огорчаю — и для вас и для нее гораздо лучше, что она умерла.
— Она не могла поправиться?
— Нет! Ее здоровье было надорвано. По всей вероятности, она снова начала бы пить. А теперь и она и вы избавлены от лишних нескольких лет ненужного горя.
— Значит с философской точки зрения я совершил хороший поступок? — спросил Годдар с резким смехом.
— Если вы так ставите вопрос, то да, — ответил несколько сдержанно доктор.
— Слушайте, Карсон!— вскричал возбужденно Годдар. — Я не могу уверять вас, что я опечален ее смертью. Не ожидайте, однако, что я буду лицемерен.
— Я ничего не ожидаю, кроме одного, что мне вскоре придется вас лечить,— сказал доктор.
— Дайте мне высказаться перед вами, как перед врачем. Я должен с кем-нибудь поговорить. Последние недели я жил как в аду. Я ее ненавидел. Я страстно желал ее смерти и сам страшился этой мысли и просыпался по ночам в поту. Я знаю, я сам должен нести бремя порицания с того несчастного дня, когда я на ней женился. Я не любил ее, да и она меня не любила. У меня была своя работа, свои путь, она не могла идти со мной. Она была предоставлена сама себе — ни общества, ни занятий, ничего. Бы знаете ее историю и ее отца? Алкоголизм был в ее крови — это — наследственное несчастье. Вы ее лечили последние восемь лет и знаете ее. Мы были совершенно чужими — ничего общего не было между нами. А затем — слушайте — я должен это кому-нибудь сказать, или я с ума сойду. Я узнал, чем может быть женщина. И я узнал также, что значит желать женщину страстно, безумно. Она — другая пришла сюда раз, вечером, узнала, что я женат, увидела пьяную жену вот здесь в комнате. С этих пор жена стала для меня кошмаром, проклятием моей жизни. И я стал желать ее смерти. Час тому назад, когда я был у нее в комнате, я поцеловал и простил ее. А через несколько минут после того опять стал страстно желать ее смерти. И когда она умерла, я почувствовал, что я убил ее. Скажите, что мне делать? Что мне делать?
Его лицо нервно передергивалось. Он смотрел на Карсона с тоскою и жалобою. Доктор взял его руку и нащупал пульс.
— Что вам делать? — сказал он.— Лечь в постель и заснуть. Я вам немедленно пришлю лекарство. А когда выспитесь, вы поймете, что вы нисколько не виновны в ее смерти. Она могла умереть в любой момент, и повторяю, лучше для нее, что она умерла. А вы теперь свободный молодой человек и перед вами все блага жизни, все будущее. А теперь ступайте в постель.
— Это невозможно!— вскричал Годдар. — А выборы?
— Какие там выборы. Ну их!— сказал доктор.
— Я должен вернуться сегодня же в Экклесби!
— Зачем?
— Затем, чтобы отдать нужные распоряжения, — ответил Годдар, вздрогнув. — Сегодня вторник. Пусть это будет в пятницу. Подсчет голосов, самое позднее, будет об’явлен в четверг утром. Я должен быть на посту!— вскричал он. — Да и потом я не могу оставаться в этом доме! Я с ума сойду! Сидеть здесь и ничего не делать — только думать — это ужасно! Я должен вернуться в Экклесби. Это меня отвлечет. Здесь в доме две женщины — умершая, но еще живая, и живая, но умершая для меня. Движение и работа необходимы для меня. Я должен уехать, доктор, я должен!
Он начал возбужденно ходить по комнате, время от времени проводя языком по запекшимся губам и нервно приглаживая волосы. Доктор Карсон тщетно пытался отклонить его от этой поездки. Годдар опровергал все его доводы. Вдруг он остановился перед доктором, как бы осененный мыслью.
— Вот что я вам скажу, Карсон. Я обещаю вам, что как только кончится история с выборами, я немедленно уеду на юг Франции и в течение месяца не прикоснусь к работе.
— Это первая разумная мысль, которую вы высказываете сегодня, — сказал доктор более веселым тоном. — Но только перед от’ездом покажитесь мне.
Они расстались. Годдар тяжело поднялся в свою комнату, бросился на кровать и долго лежал, стискивая руками свою пылающую голову.
Эмили сидела одна в комнате покойной и плакала. Она одна на всем свете любила бедную, погибшую Лиззи, она одна понимала и сожалела печальную судьбу бесполезной и несчастной жизни.

Заключение.

Экспресс ‘Париж-Лион’ быстро мчался в темноте ночи. Было необычайно холодно. Два других пассажира, находящихся в купэ, спали под пледами и дрожали во сне от холода. Но Годдар не спал и не замечал холода. Он не сознавал окружающей его обстановки.
Он переживал один из тех редких периодов жизни, когда человек чувствует себя хозяином своей судьбы. С тех пор, как белые меловые скалы Дувра скрылись из вида, а вместе с ними побледнели и воспоминания о свежей могиле, его охватила уверенность в своей непобедимости. Все, чего он так страстно желал в жизни, все это исполнилось. Он завоевал себе положение, он шел к победе уверенно — шаг за шагом и никогда не имел неудачи. Он завоевал себе репутацию популярного политического деятеля, ответственное положение в Прогрессивной Лиге, место в Лондонском Совете Графства, имя писателя по экономическим вопросам, известность в Экклесби и, наконец, членство в Парламенте. Он получил на выборах подавляющее большинство голосов. Победа опьянила его и так же опьянило его и сознание своей свободы. В этом приподнятом настроении он считал себя выше моральных законов, обязательных для простых людей. Смерть жены казалась ему лишь необходимой деталью в его победе. Он уже не считал себя виновным в ее смерти. Слепая судьба помогла ему, как она ему помогала до сих пор.
А теперь он находился на пути к величайшей своей победе. Каждая минута приближала его к ней. Завтра он увидит лэди Файр. Его руки обовьются вокруг нее. Она с радостью отдастся ему.
Новая жизнь начнется для него — великая, блестящая, волшебная. С нею он достигнет вершины славы. Весь мир будет знать его имя. Он попадет в историю, и потомство будет вспоминать его, как великого народного трибуна.
Да! Она обовьет своими белоснежными руками его шею и их уста сольются в долгом поцелуе. При этой мысли дрожь страсти пробегала по всему телу.
Он ни минуты не сомневался, что она будет его. Она любит его. Неоспоримое доказательство тому — письмо, которое он перечел сотни раз. Ее поспешное бегство из Лондона тоже свидетельствовало о том, как глубоко ее потрясло открытие, что он женат. Он вызывал сейчас в памяти различные сцены, мелкие подробности их встреч, которые в то время казались незначительными, но теперь приобрели совсем другой, важный и значительный смысл в свете ее любви. Ничто не стоит больше на его пути. Он едет к ней, и он теперь уже не разбитый неудачей человек, а сильный и гордый своей славой и победой.
Он не писал ей. Он хотел удивить ее внезапным приездом, а еще более удивить ее известием о своей свободе. Он радовался уже заранее, рисуя в своем воображении эффектную, сцену. Возбуждение последних дней пробудило в нем драматический инстинкт, который заложен в каждом великом ораторе, в каждом народном вожде.
— Лион, остановка десять минут.
Годдар вышел из купэ размять ноги. Большой вокзал светился во мгле январского утра. Стук колес глухо раздавался в тишине. На перроне пустьшно. Одиночные закутанные фигуры, не побоявшиеся холода, переминались с ноги на ногу. Несколько человек пассажиров торопливо прошли в тускло освещенный буфет. Годдару все путешествие представлялось, как волшебный сон. Длинный поезд на высоких колесах казался ему сказочной машиной, предоставленной судьбой для его личных услуг. И машина эта была как бы символом его собственной силы.
Когда поезд снова тронулся, Годдар лег и пытался заснуть, но сильное возбуждение не давало ему возможности забыться ни на минуту. А между тем он не спал уже три ночи. Та вялость, которую он чувствовал как раз перед смертью Лиззи, уступила место необыкновенному под’ему сил. Каждый нерв в нем дрожал. Он не нуждался в сне. Иногда только острая головная боль заставляла его вздрагивать, и он нервно проводил рукой по лбу. Поезд мчался в темноте, а Годдар не смыкал глаз, со страстным напряжением думая все об одном. Он следил за утренним рассветом, за наступлением светлого, радостного дня. В Авиньоне все окружающее уже было залито ярким солнечным светом — и он счел это за счастливое предзнаменование. В Марселе стало жарко. Когда поезд несся вдоль прекрасного побережья Ривьеры, Годдар словно впитывал в себя красоту природы — темносинее море, розы, прозрачные леса пиний, яркое солнце, безоблачное небо, вереницы красивых вилл и дворцов. Блеск и радость юга казались ему новым сказочным миром. Его молчаливые спутники вышли в Тулоне, и их места заняли трое шумных гасконцев, которые до самого конца их пути громко болтали, шутили и смеялись. Годдар с удовольствием прислушивался к их бесшабашному смеху.
Время шло. В четыре часа приехали в Канн. Через несколько минут Годдар будет в Ницце. Он снова вынул письмо из кармана и долго, долго смотрел на эти дорогие строки. ‘…К чему стремится ваше сердце. Роданта’! Он посмотрел на темно-синее море и фиолетовое небо. Роданта! Как это имя странно гармонировало с окружающей его экзотической красотой! Сегодня вечером он назовет ее этим именем. Сегодня она будет принадлежать ему. И вместе — вдвоем — они победят весь мир.
Он выскочил иа перрон в Ницце, как король, вступающий во владение новым, королевством. Он осмотрелся кругом, как бы ожидая, что лэди Файр встретит его, и сам улыбнулся своей мысли. Носильщик отнес его вещи в ближайшую гостиницу. Он хотел, как можно скорее вымыться и привести себя в порядок, чтобы, не теряя времени, отправиться к ней. Через четверть часа он был уже на улице, позвал фиакр и дал ему адрес ‘Htel des Anglais’. Он так горел нетерпением, что не обращал внимания ни на прекрасный бульвар, ни на блестящие кафэ и магазины, ни на ярко раскрашенные киоски. И даже не кинул взгляда на роскошное южное море. Он только всматривался в длинный ряд отелей и хотел угадать, в каком из них он найдет лэди Файр. Фиакр остановился у большого парка. Годдар взглянул вверх. Это был ‘Htel des Anglais’. Он сунул монету кучеру и быстро вошел.
Швейцар в ливрее подошел к нему с вежливым вопросом.
— Кого вам угодно, monsieur?
— Мне нужно видеть лэди файр — ответил Годдар.
— Лэди Файр уехала сегодня утром, monsieur.
— Уехала? — спросил Годдар, тупо глядя на швейцара. — Куда?
— Этого я не знаю, — сказал швейцар и затем прибавил с добродушной улыбкой: — Вероятно, вам неизвестно, monsieur, что лэди Файр больше не существует.
— Что такое? — вскричал Годдар. — Что это значит?
— Лэди Файр сегодня утром обвенчалась с monsieur Глимом. Он, кажется, член вашего парламента. Он тоже жил в нашем отеле.
Годдар смотрел на него с застывшим, помертвелым лицом. Затем он медленно повернулся и спустился на улицу. Шатаясь, он сделал несколько шагов, а потом море, деревья, большие белые дворцы — все закружилось перед его глазами и провалилось в бездну. Что то, казалось, порвалось в его мозгу и он рухнул недвижной массой на мостовую.

* * *

Больше недели он пролежал больным. Когда он поправился, первая мысль его была — умереть! Глубокое отчаяние овладело им. Его преступление преследовало его во сне и на яву. Ему казалось, что он слышит насмешливый смех судьбы, сыгравшей над ним злую шутку, и угрызения совести, странным образом, переплетались с бессильной злобой. Его душа болела при мысли о бренности счастья. Он с содроганием думал о предстоящей ему жизни, и бывали минуты, когда он был близок к самоубийству.
Но люди, подобные Годдару, переживают крушение своего счастья и поднимаются после падений. Они продолжают жить, продолжают упорно работать, слепо повинуясь инстинкту борца, заложенного в них. Трагедия их души заключается не в смерти, а в тяжелом труде и самоотречении.
И таков, именно, конец трагедии Даниэля Годдара. Он живет и по сей день. Его имя известно всему свету. Он является гордостью не только своей партии, но всего своего народа. В будущем либеральном кабинете он получит портфель министра. Ему завидуют, за ним ухаживают, ему льстят. Самые смелые мечты его юношеских лет достигли полного осуществления. Но он навсегда потерял радость победы, и навсегда иссякли в нем родники счастья.
Он в отличных отношениях с Алоизием Глимом и довольно часто бывает у него и у его жены. Только однажды они коснулись прошлого, но и то молча.
Это случилось в первый же вечер, как они остались одни. Глим был вызван по делу и ушел из гостиной. Глаза Годдара и лэди Глим встретились — и оба они вдруг смутились. Годдар вынул из кармана письмо, несколько мгновений подержал его перед ее глазами и бросил в огонь.
Она смотрела, как пламя пожирало бумагу, и кивнула головой в знак одобрения. Она сидела в удобном, кресле, в очаровательном костюме и позволила слезинке на минуту увлажнить ее глаза. Оба молчали, пока Глим не вернулся в гостиную с усмешкой на губах. Он бросился в кресло.
— Только что приходила ко мне моя бывшая прислуга,— сказал он, — и вернула мне золотой, который она однажды украла у меня. Она сказала, что ее замучила совесть. Тогда я спросил ее о бриллиантовой булавке, которая тоже потерялась. Она растерянно посмотрела на меня и убежала.
— Поистине, нет ничего забавнее, чем наш земной мир!
Роданта залилась серебристым смехом. Годдар через силу засмеялся и смотрел на нее. Ради этой женщины он совершил преступление. Он смеялся и шутил с ее мужем и с ней. Глим прав. Это самый забавный мир!…
Локк Уильям Джон
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Любимый бродяга, Локк Уильям Джон, Год: 1906
  2. Триумф Клементины, Локк Уильям Джон, Год: 1911
  3. Сумерки жизни, Локк Уильям Джон, Год: 1908
  4. Друг человечества, Локк Уильям Джон, Год: 1909
  5. Счастливец, Локк Уильям Джон, Год: 1914
  6. Кумиры, Локк Уильям Джон, Год: 1911
  7. Сердце женщины, Локк Уильям Джон, Год: 1917
  8. Великий Пандольфо, Локк Уильям Джон, Год: 1925
Электронная библиотека