Время на прочтение: 17 минут(ы)
Керн (Маркова-Виноградская) Анна Петровна
Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине.
Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. — М.: Сов. Россия, 1987.
OCR Ловецкая Т.Ю.
Письмо Павлу Васильевичу Анненкову при посылке воспоминаний о Глинке
Вы не можете себе представить, как барон Дельвиг был любезен и приятен, особенно в семейном кружке, где я имела счастие его видеть. Вспоминая анекдот о Пушкине, где Александр Сергеевич сказал Прасковье Александровне Осиновой в ответ на критику элегии: ‘Ах, тетушка! Ах, Анна Львовна!’1: ‘J’espere qu’il est bien permis a moi et au baron Delvig de ne pas toujours avoir de l’esprit’ {Я думаю, мне и барону Дельвигу вполне позволительно не всегда быть умными (фр.).}, не могу не сравнить их мысленно, и, припоминая теперь склад ума барона Дельвига, я нахожу, что Пушкин был не совсем прав, нахожу, что он был так опрометчив и самонадеян, что, несмотря на всю его гениальность — всем светом признанную и неоспоримую, — он, точно, не всегда был благоразумен, а иногда даже не умен. В таком же смысле, как и Фигаро восклицает: ‘Ah! qu’ils sont betes les gens d’esprit!’ {Ах, как они глупы, эти умные люди! (фр.).}. Дельвиг же, могу утвердительно сказать, был всегда умен! И как он был любезен! Я не встречала человека любезнее и приятнее его. Он так мило шутил, так остроумно, сохраняя серьезную физиономию, смешил, что нельзя не признать в нем истинный великобританский юмор. Гостеприимный, великодушный, деликатный, изысканный, он умел счастливить всех его окружающих. Хотя Дельвиг не был гениальным поэтом, но название поэтического существа вполне может соответствовать ему, как благороднейшему из людей. Его поэзия, его песни — мелодия поэтической души. Помните романс его:
Прекрасный день, счастливый день!
И солнце, и любовь!2
Пушкин говорил, что он этот романс прочел и прочувствовал вполне в Одессе, куда ему его прислали. Он им восхищался с любовию, которую питал к другу-поэту. Он всегда с нежностью говорил о произведениях Дельвига и Баратынского. Дельвиг тоже нежно любил и Баратынского, и его произведения. Тут кстати заметить, что Баратынский не ставил никаких знаков препинания, кроме запятых, в своих произведениях и до того был недалек в грамматике, что однажды спросил у Дельвига в серьезном разговоре: ‘Что ты называешь родительным падежом?’ Баратынский присылал Дельвигу свои стихи для напечатания, и тот всегда поручал жене своей их переписывать, а когда она спрашивала, много ли ей писать, то он говорил: ‘Пиши только до точки’. А точки нигде не было и даже в конце пьесы стояла запятая!
Мне кажется, Дельвиг был одним из лучших, примечательнейших людей своего времени, и если имел недостатки, то они были недостатками эпохи и общества, в котором он жил. Лучший из друзей, уж конечно, он был и лучший из мужей. Я никогда его не видала скучным или неприятным, слабым или неровным. Один упрек только сознательно ему можно сделать, это за лень, которая ему мешала работать на пользу людей. Эта же лень делала его удивительно снисходительным к слугам своим, которые могли быть все, что им было угодно: и грубыми, и пренебрежительными, он на них рукой махнул, и если б они вздумали на головах ходить, я думаю, он бы улыбнулся и сказал бы свое обычное: ‘Забавно!’ Он так мило, так оригинально произносил это ‘забавно!’, что весело вспомнить. И замечательно, что иногда он это произносил, когда вовсе не было забавно. Я с ним и его женою познакомилась у Пушкиных, и мы одно время жили в одном доме, и это нас так сблизило, что Дельвиг дал мне раз (от лености произносить вполне мое имя и фамилию) название 2-й жены, которое за мной и осталось. Вот как это случилось: мы ездили вместе смотреть какого-то фокусника. Входя к нему, он, указывая на свою жену, сказал: ‘Это жена моя’, потом, рекомендуя в шутку меня и сестру мою, проговорил: ‘Это вторая, а это третья’. У меня была книга (затеряна теперь), кажется, ‘Стихотворения Баратынского’, которые он издавал3, он мне ее прислал с надписью: ‘Жене No 2-й от мужа безномерного б. Дельвига’. Он очень радушно встречал обычных своих посетителей, и всем было хорошо близ него! On etait si a son aise pres de lui! on se santait si protege! {Подле него вы чувствовали себя столь непринужденно, столь надежно! (фр.)} У меня были ‘Северные цветы’ за все почти годы с подписью бароновой руки.
В альбоме моем (сделанном для портрета Веневитинова и подаренном мне его приятелем Хомяковым после его смерти) Дельвиг написал мне свои стихи к Веневитинову: ‘Дева и Роза’. Я уже говорила вам, что в это время занимала маленькую квартиру во дворе (в доме бывшем Кувшинникова, тогда уже и теперь еще Олферовского). В этом доме, в квартире Дельвига, мы вместе с Александром Сергеевичем имели поручение от его матери Надежды Осиповны принять и благословить образом и хлебом новобрачных Павлищева и сестру Пушкина Ольгу. Надежда Осиповна мне сказала, отпуская меня туда в своей карете: ‘Remplacez-moi, chere amie, ici je vous confie cette image pour benir ma fille en mon nom’ {Замените меня, мой друг, вручаю этот образ — благословите им мою дочь от моего имени (фр.).}. Я с гордостью приняла это поручение и с умилением его исполнила. Дорогой Александр Сергеевич, грустный, как всегда бывают люди в важных случаях жизни, сказал мне шутя: ‘Voila pourtant la premiere fois que nous sommes seuls. Vous et moi’.— ‘Et nous avons bien froid n’est ce pas?’ — ‘Oui. Vous avez raison, il faut bien froid — 27 degres’ {‘А ведь мы в первый раз одни — вы и я’.— ‘И нам очень холодно, не правда ли?’ — ‘Да, вы правы, очень холодно — 27 градусов’ (фр).}, а сказав это, закутался в свой плащ, прижался в угол кареты, и ни слова больше мы не сказали до самой временной квартиры новобрачных. Там мы долго прождали молодых, молча прогуливаясь по освещенным комнатам, тоже весьма холодным, отчего я, несмотря на важность лица, мною представляемого (посаженой матери), оставалась, как ехала, в кацавейке, и это подало повод Пушкину сказать, что я похожа на царицу Ольгу. Несмотря на озабоченность, Пушкин и в этот раз был очень нежен, ласков со мною… Я заметила в этом и еще нескольких других случаях, что в нем было до чрезвычайности развито чувство благодарности: самая малейшая услуга ему или кому-нибудь из его близких трогала его несказанно. Так, я помню, однажды потом батюшка мой, разговаривая с ним на этой же квартире Дельвига, коснулся этого события, т. е. свадьбы его сестры, мною нежно любимой, и сказал ему, указывая на меня: ‘А эта дура в одной рубашке побежала туда через форточку’. В это время Пушкин сидел рядом с отцом моим на диване против меня, поджавши, по своему обыкновению, ноги, и, ничего не отвечая, быстро схватил мою руку и крепко поцеловал. Красноречивый протест против шуточного обвинения сердечного порыва! Помню еще одну особенность в его характере, которая, думаю, была вредна ему: думаю, что он был более способен увлечься блеском, заняться кокетливым старанием ему нравиться, чем истинным глубоким чувством любви. Это была в нем дань веку, если не ошибаюсь, иначе истолковать себе не умею! Un bon mot, la repartie vive {Острота, быстрый и находчивый ответ (фр.).} всегда ему нравились. Он мне однажды сказал, да тогда именно, когда я ему сказала, что не хорошо меня обижать — moi qui suis si inoffensive {меня, такую безобидную (фр.).}. Выражение ему понравилось, и он простил мне выговор, повторяя: ‘C’est reellement cela. Vous etes si inoffensive’ {Это в самом деле верно, вы такая безобидная (фр.).}, и потом сказал: ‘Да с вами и не весело ссориться. Voila Votre cousine, c’est toute autre chose: et cela fait plaisir, on trouve a qui parler'{Вот ваша кузина — совсем другое дело, и это приятно: есть с кем поговорить (фр.).}. Причина такого направления — слишком невысокое понятие о женщине — опять-таки, несмотря на всю гениальность, печать века. Сестра моя сказала ему однажды: ‘Здравствуй, Бес!’ Он ее за то назвал божеством в очень милой записке. Любезность, остроумное замечание женщины всегда способны были его развеселить. Однажды он пришел к нам и сидел у одного окна с книгой, я у другого, он подсел ко мне и начал говорить мне нежности a propos de bottes {под пустым предлогом (фр.).} и просить ручку, говоря: ‘C’est si satin’. Я ему отвечала ‘Satan'{‘Настоящий атлас’ — ‘Сатана (Игра слов: satin — атлас, satan — сатана) (фр.).}, а сестра сказала шутя: ‘Не понимаю, как вы можете ему в чем-нибудь отказать!’ Он от этой фразы в восторг пришел и бросился перед нею на колени в знак благодарности. Вошедший в эту патетическую минуту брат Алексей Николаевич Вульф аплодировал ему от всего сердца. И, однако ж, он однажды мне говорил, кстати, о женщине, которая его обожала и терпеливо переносила его равнодушие: ‘Rien de plus insipide que la patience et la resignation’ {Ничего нет безвкуснее долготерпения и самоотверженности (фр.).}.
Приятно жилось в это время. Баронесса приходила ко мне по утрам: она держала корректуру ‘Северных цветов’. Мы иногда вместе подшучивали над бедным Сомовым, переменяя заглавия у стихов Пушкина, напр.: ‘Кобылица молодая…’ мы поставили ‘Мадригал такой-то…’. Никто не сердился, а всем было весело. Потом мы занимались итальянским языком, а к обеду являлись к мужу. Дельвиг занимался в маленьком полусветлом кабинете, где и случилось несчастие с песнями Беранже, внушившее эти стихи:
Хвостова кипа тут лежала,
А Беранже не уцелел,
За то его собака съела,
Что в песнях он собаку съел (bis).
Эти стихи, в числе прочих, пелись хором по вечерам. Пока барон был в Харькове, мы переписывались с его женою, и она мне прислала из Курска экспромт барона:
Я в Курске, милые друзья,
И в Полторацкого таверне
Живее вспоминаю я
О деве Лизе, даме Керне!
Я вспомнила еще стихи, сообщенные мне женою барона Дельвига, сложенные когда-то вместе с Баратынским.
Там, где Семеновский полк,
В пятой роте, в домике низком
Жил поэт Баратынский
С Дельвигом, тоже поэтом.
Тихо жили они.
За квартиру платили немного,
В лавочку были должны,
Дома обедали редко.
Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
Шли они в дождик пешком
В панталонах триковых тонких,
Руки спрятав в карман (перчаток они не имели),
Шли и твердили шутя:
Какое в Россиянах чувство!
А вот еще стихи барона: пародия на ‘Смальгольмского барона’, переведенного Жуковским4:
До рассвета поднявшись, извозчика взял
Александр Ефимыч с Песков.
И без отдыха гнал от Песков чрез канал
В желтый дом, где живет Бирюков.
Не с Цертелевым он совокупно спешил
На журнальную битву вдвоем,
Не с романтиками переведаться мнил
За баллады, сонеты путем,
Но во фраке был он, был тот фрак заношен,
Какой цветом, нельзя распознать,
Оттопырен карман, в нем торчит, как чурбан,
Двадцатифунтовая тетрадь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Его конь опенен, его Ванька хмелен,
И согласно хмелен с седоком.
Бирюкова он дома в тот день не застал:
Он с Красовским в цензуре сидел,
Где на Олина грозно Фон Поль напирал,
Где . . . . . улыбаясь глядел.
Но изорван был фрак, на манишке табак,
Ерофеичем весь он облит,
Не в журнальном бою, но в питейном дому
Был квартальными больно побит.
Соскочивши на Конной с саней, у столба,
Притаяся у будки, он стал,
И три раза он крикнул Бориса-раба,
Из харчевни Борис прибежал.
‘Подойди-ка, мой Борька, мой трагик смешной,
И присядь ты на брюхо мое,
Ты скотина, но право, скотина лихой.
И скотство по нутру мне твое’.
Вскоре после того, как мы читали эту прекрасную пародию, барон Дельвиг ехал куда-то с женой в санках через Конную площадь, подъезжая к будке, он сказал ей очень серьезно: ‘Вот, на самом этом месте соскочил с саней Александр Ефимович с Песков, и у этой самой будки он крикнул Бориса Федорова’. Мы очень смеялись этому точному указанию исторической местности. Он всегда шутил очень серьезно, а когда повторял любимое свое слово ‘забавно’, это значило, что речь идет о чем-нибудь совсем не забавном, а или грустном, или даже досадном для него!.. Мне очень памятна его манера серьезно шутить, между прочим по следующему случаю: один молодой человек преследовал нас с Софьей Михайловной насмешками за то, что мы смеемся, повторяя часто фразу из романа Поль де Кока5, которая ему вовсе не казалась так смешною. Нам стоило только повторить эту фразу, чтобы неудержимо долго хохотать. Эта фраза была одного бедного молодого человека (разбогатевшего потом) взята из романа ‘La maison Blanche’. Молодой человек в затруднении перед балом, куда приглашен школьным товарищем, знатным молодым человеком, весь его туалет собран в полном комплекте, недостает только шелковых чулков, без которых невозможно обойтись, у него были одни, почти новые, да он ими ссудил свою возлюбленную гризетку…, швею в модном магазине. Она пришла на помощь, чтоб завить волосы своему приятелю, но увы, относительно чулков объявила, что чулки эти даны ею взаймы г-же…, она тоже дала взаймы своей подруге, которая, в свою очередь, ссудила ими своего друга, а друг этот награжден от природы огромнейшими mollets {икрами (фр.).} и потому, надев их раз, так изувечил, что они больше никому не могут годиться. <Она> кончила свою <речь> философическим замечанием своему Robineau: ‘Est-ce qu’on a jamais eu un amant qui vous redemande ce qu’il vous a prete’ {Виданное ли дело, чтобы любовник потребовал обратно то, что дал вам в долг? (фр.)}. На это г-н Poбино возразил комическим тоном, чуть не плача: ‘Quand on n’a que quinze cent livres de rente, on ne nage pas dans les bas de soie!’ {Когда имеют всего полторы тысячи ливров дохода, не щеголяют в шелковых чулках (фр.).}
He мы одни с баронессою находили юмор в этой жалостливой фразе, из наших знакомых один только помянутый выше молодой человек не видел в ней смешного. Раз он резко выразил свое удивление, что мы так долго смеемся совсем не смешному. Мы сидели в это время за обедом, и барон Дельвиг, стоя за столом в своем малиновом шелковом шлафроке и разливая, по обыкновению, суп, сказал: ‘Я с тобой согласен, мой милый, je ne nage pas dans les bas de soie {я не щеголяю в шелковых чулках (фр.).}: совсем не смешно, а жалко!’
Никогда не забуду его саркастической улыбки и забавной интонации голоса при слове ‘жалко!’.
Разбирая свои старые бумаги и письма, я нашла очень интересные записки. Одну собственноручную барона Дельвига, о деле касательно моих интересов, которая начинается так: ‘Милая жена, очень трудно давать советы, спекуляция Петра Марковича может удасться или же нет, и в том и в другом случае будете раскаиваться (если отдадите имение). Повинуйтесь сердцу — это лучший совет мой…’ Записка его жены, в год женитьбы Александра Сергеевича, именно в тот год, когда мы ездили на Иматру6 и я с ними провела лето в Колтовской, у Крестовского перевоза. Я уехала в город прежде их, когда мне представился случай достать выгодную квартиру, вскоре, кажется в конце августа, она мне писала: ‘Leon est parti hier, Александр Сергеевич est arrive avant hier. Il est, dit on, plus amoureux que jamais. Cependant il ne parle presque pas d’elle. Il a cite hier une phrase (de m-me Willois, je crois) qui disait a son fils: ‘Ne parlez de Vous qu’au roi et de votre f’emme a personne, car on risque toujours d’en parler a quelqu’un qui la sonnait mieux que vous’. La noce se fera au Septembre’ {Лев уехал вчера, Александр Сергеевич возвратился третьего дня. Он, говорят, влюблен больше, чем когда-либо. Однако он почти не говорит о ней. Вчера он привел фразу — кажется, г-жи Виллуа, которая говорила сыну: ‘Говорите о себе с одним только королем, а о своей жене — ни с кем, иначе вы всегда рискуете говорить о ней с кем-то, кто знает ее лучше вас’. Свадьба будет в сентябре (фр.).}. Действительно, в этот приезд Пушкин казался совершенно другим человеком: он был серьезен, важен, как следовало человеку с душою, принимавшему на себя обязанность счастливить другое существо…
Таким точно я его видела потом в <другие> разы, что мне случалось его встретить с женою или без жены. С нею я его видела два раза. В первый это было в другой год, кажется, после женитьбы. Прасковья Александровна была в Петербурге и у меня остановилась, они вместе приезжали к ней с визитом в открытой колясочке, без человека. Пушкин казался очень весел, вошел быстро и подвел жену ко мне прежде (Прасковья Александровна была уже с нею знакома, я же ее видела только раз у Ольги7 одну). Уходя, он побежал вперед и сел прежде ее в экипаж, она заметила, шутя, что это он сделал оттого, что он муж. Потом я его встретила с женою у матери, которая начинала хворать. Наталия Николаевна сидела в креслах у постели больной и рассказывала о светских удовольствиях, а Пушкин, стоя за ее креслом, разводя руками, сказал шутя: ‘Это последние штуки Натальи Николаевны: посылаю ее в деревню’. Она, однако, не поехала, кажется, потому, что в ту же зиму Надежде Осиповне сделалось хуже, и я его раз встретила у родителей одного. Это было раз во время обеда, в четыре часа. Старики потчевали его то тем, то другим из кушаньев, но он от всего отказывался и, восхищаясь аппетитом батюшки, улыбнулся, когда отец сказал ему и мне, предлагая гуся с кислою капустою: ‘C’est un plat ecossais’ {Это шотландское блюдо (фр.).}, заметив при этом, что он никогда ничего не ест до обеда, а обедает в 6 часов. Потом я его еще раз встретила с женою у родителей, незадолго до смерти матери и когда она уже не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам, они сидели рядом на маленьком диване у стены, и Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, а Александр Сергеевич держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как будто тем выражал ласку к жене и ласку к матери. Он при этом ничего не говорил… Наталья Николаевна была в папильотках: это было перед балом… Я уверена, что он был добрым мужем, хотя и говорил однажды, шутя, Анне Николаевне, которая его поздравляла с неожиданною в нем способностью себя вести, как прилично любящему мужу: ‘Се n’est que de I’hypocrisie’ {Это только хитрость (фр.). }.
Вот еще выражение века: непременно, во что бы то ни стало, казаться хуже, чем он был… В этом по пятам за ним следовал и Лев Сергеевич.
Я теперь опять обращусь к Дельвигу. Припоминаю все это время, и как он был добр ко всем и ласков к родным, друзьям и даже только знакомым. Вскоре после возвращения из Харькова он или выписал к себе, или сам привез, не помню, двух своих маленьких братьев, 7 и 8 лет. Старшего, Александра, он называл классиком, меньшего, Ивана,— романтиком и таким образом представил их однажды вечером Пушкину. Александр Сергеевич нежно, внимательно их рассматривал и ласкал, причем барон объявил ему, что меньшой уже сочинил стихи. Александр Сергеевич пожелал их услышать, и маленький Дельвиг, не конфузясь нимало и не гордясь своей ролью, медленно и внятно произнес, положив свои ручонки в обе руки Александра Сергеевича:
Индиянди, Индиянди, Индия!
Индиянди, Индиянди, Индия!
Александр Сергеевич погладил его по голове, поцеловал и сказал, что он точно романтик. Где-то он теперь? Как бы мне хотелось на них взглянуть! Вспоминая о Дельвиге, я невольно припоминаю еще многое о Пушкине и, разбирая записки Дельвига, сохранившиеся у меня, нашла еще несколько записок Пушкина. Это относится к тому времени, когда он узнал о смерти моей матери и о тесных обстоятельствах, вследствие которых одна дама, принимавшая во мне большое участие (а именно Елизавета Михайловна Хитрово8), переписывалась со мною, хлопотала о том, чтобы мне возвратилось имение, проданное моим отцом гр. Шереметеву. Я интересовалась этим имением по воспоминаниям моего счастливого детства, хотя и в финансовом отношении оно не могло быть не интересно, потому что иметь что-нибудь или не иметь ничего все-таки составляет громадную разницу.
Не воздержусь умолчать об одном обстоятельстве, которое навело меня на эту мысль выкупить без денег свое проданное имение! Однажды утром ко мне явился гвардейский солдат. ‘Не узнаете меня, ваше превосходительство?’ — сказал он, поклонившись в пояс. ‘Извини, голубчик, не узнаю тебя, припомни мне, где я тебя видела’.— ‘А я из вашей вотчины, ваше превосходительство. Я помню вас, как вы изволили из ваших ручек потчевать водкой отца моего, и жили тогда в нашей чистой избе, а в другой, чистой же, ваш батюшка и матушка’.— ‘Помню, помню, мой милый, — сказала я (хотя вовсе его-то самого не помнила). —Так ты пришел со мной повидаться, это очень приятно’.— ‘Да кроме того,— сказал он,— я пришел просить вас, нельзя ли вам, матушка, откупить нас опять к себе, мне пишут мои старики, сходил бы ты к нашей прежней госпоже, к генеральше такой-то, да сказал бы ей, что вот, дескать, мы бы рады-радешеньки ей опять принадлежать, что при ревизии теперь в двух селениях прибавилось много против прежнего, что мы и теперь помним, как благоденствовали у дедушки их, у матушки и у них самих потом, скажи ей, что мы даже согласны графу Шереметеву внести половинную цену за имение и сами за свой счет выстроим ей домик, коли вы согласны нас у него откупить опять’.
Это предложение было так трогательно и вместе так соблазнительно, что я решилась его сообщить Елизавете Михайловне Хитровой вскоре после кончины матери моей, и она по доброте своей взялась хлопотать.
Вот 1-я записка ее:9 ‘J’ai recu hier matin votre bonne lettre, Madame, j’aurais ete Vous voir sans une grave indisposition de ma fille. Si Vous etes libre de venir demain a midi, je Vous receverai avec bien de la joie.
Вследствие этой-то записки Александр Сергеевич приехал ко мне в своей карете, в ней меня отправил к Хитровой.
2-я записка Хитровой написана рукою Александра Сергеевича. Вот она: ‘Chere Madame Kern, notre jeune a la rougeole et il n’y a pas moyen de lui parler, des que ma fille sera mieux j’irai Vous embrasser’, — а ее рукой —
Опять рукою Александра Сергеевича: ‘Ма plume est si mauvaise que Madame Hitroff… s’en servir et que c’est moi qui ai l’avantage d’etre son secretaire. A.’
Следует еще одна записочка от Елизаветы Михайловны Хитровой (ее рукой): ‘Voici, ma tres chere, une lettre de Cheff — dites moi ce qu’elle oontient. J’allais Vous la porter moi-meme, mais j’ai uii vrai malheur, car voila qu’il pleut.
Потом за нее еще рукою Александра Сергеевича, предпоследняя об этом неудавшемся деле: ‘Voici la response de Chff. Je desire, qu’elle soit agreable. Madame Hitroff a fait ce qu’elle a pu. Adieu, belle dame, soyez tranquille et contente et croyez a mon devoue-ment’.
Самая последняя была уже в слишком шуточном роде,—я на нее подосадовала и тогда же уничтожила.— Когда оказалось, что ничего не могло втолковать доброго господина, от которого зависело дело, он писал мне (между прочим): ‘Quand Vous n’avez rien pu obtenir, Vous, qui etes une jolie femme, qu’y pourrai-je faire, moi, qui ne suis pas meme joli garcon… Tout ce que je puis conseiller,— c’est de revenir a la charge etc., etc., — et puis jouant sur le dernier mot…’
Меня это огорчило, и я разорвала эту записку. Больше мы не переписывались и виделись уже очень редко — кроме визита единственного им с женою Прасковье Александровне. Этой последней вздумалось состроить partie fine {кутеж (фр.).}, и мы обедали все вместе у Дюме10, а угощал нас Александр Сергеевич и ее сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. Осталось только в памяти одно его интересное суждение. Тогда только что вышли повести Павлова, я их прочла с большим удовольствием, особенно ‘Ятаган’11. Брат Алексей Николаевич сказал, что он в них не находит ровно никакого интересного достоинства. Пушкин сказал ‘Entendons nous {Попробуем понять друг друга (фр.).}. Я начал их читать и до тех пор не оставил, пока не кончил. Они читаются с большим удовольствием’. Теперь я себе припомнила несколько его суждений о романах: он очень любил Бульвера12, цитировал некоторые фразы из ‘Пельгама’ в то время, когда его читал. Вследствие чего мне показался замечателен случай, что его напечатали в той же книжке ‘Библиотеки для чтения’, где и ‘Воспоминания’. Еще я помню (это было во время моего пребывания в одном доме с бароном Дельвигом). Тогда только что вышел во французском переводе роман Манцони ‘I promessi sposi’ (‘Les fiances’ {‘Обрученные’ (фр.).})13. Он говорил об них: ‘Je n’ai jamais lu rien de plus joli’ {Я ничего красивее не читал (фр.).}.
Возвратимся к обеду у Дюме. За десертом (‘Les 4 mendiants’ {‘четверо нищих’ (фр.) — десерт из миндаля, орехов, винных ягод и изюма.}) г-н Дюме, воображая, что этот обед и в самом деле une partie fine, вошел в нашу комнату un peu cavalierement {немножко развязно (фр.).} и спросил: ‘Comment cela va ici?’ {Ну, как здесь идут дела? (фр.)} У Пушкина и Алексея Николаевича немножко вытянулось лицо от неожиданной любезности француза, и он сам, увидя чинность общества и дам в особенности, нашел, что его возглас и явление были не совсем приличны, и удалился. Вероятно, в прежние годы Пушкину случалось у него обедать и не совсем в таком обществе. Барон Дельвиг очень любил такие эксцентрические проделки. Не помню во все время нашего знакомства, чтобы он когда-нибудь один с женою бывал на балах или танцевальных вечерах, но очень любил собрать несколько близко знакомых ему приятных особ и вздумать поездку за город, или катанье без церемонии, или даже ужин дома с хорошим вином, чтобы посмотреть, как оно на нас, ничего не пьющих, подействует. Он однажды сочинил катанье в Красный Кабачок вечером, на вафли. Мы там нашли тогда пустую залу и бедную арфянку, которая, вероятно, была очень счастлива от фантазии барона. В катанье участвовали только его братья, кажется, Сомов, неизбежный, никогда не докучливый собеседник и усердный его сотрудник по ‘Северным цветам’, я да брат Алексей Вульф. Катанье было очень удачно, потому что вряд можно было бы выбрать лучшую зимнюю ночь — и лунную, и не слишком холодную. Я заметила, что добрым людям всегда такие вещи удаются оттого, что всякое их действие происходит от избытка сердечной доброты. Он, кроме прелести неожиданных удовольствий без приготовлений, любил в них и хорошее вино, оживляющее беседу, и вкусный стол, от этого он не любил обедать у стариков Пушкиных, которые не были гастрономы, и в этом случае он был одного мнения с Александром Сергеевичем. Вот, по случаю обеда у них, что раз Дельвиг писал Пушкину:
Друг Пушкин, хочешь ли отведать
Дурного масла и яиц гнилых,—
Так приходи со мной обедать
Сегодня у своих родных.
Вот все, что осталось в моей памяти в добавление к тому, что вам уже сообщила прежде.
При этом присоединяю некоторые еще записки: может, они понадобятся вам.
В настоящее издание вошли все основные мемуарные произведения А. П. Керн (Марковой-Виноградской) — воспоминания о Пушкине, Дельвиге, Глинке, ‘Дельвиг и Пушкин’ и автобиографические записки, а также из ее эпистолярного наследия — переписка с Пушкиным и имеющая прямое отношение к воспоминаниям о Пушкине переписка ее с редактором первого научного собрания сочинений поэта и автором его первой научной биографии П. В. Анненковым. В приложение включен ‘Дневник для отдохновения’ 1820 года, представляющий большой интерес не только для характеристики самой мемуаристки, но и как яркий документ эпохи, к которой принадлежали и Керн и Пушкин (события, описанные в Дневнике, происходят в Пскове, где всего несколько лет спустя не раз доводилось бывать Пушкину, Керн упоминает места, называет людей, которые были поэту знакомы).
Все тексты приводятся по изданию: Керн А. П. Воспоминания, дневники, переписка.— М.: Худож. лит., 1974. Вступительная статья, подготовка текста и примечания А. М. Гордина.
Под строку вынесены примечания самой А. П. Керн и переводы иноязычных фраз. В некоторых случаях сохранены переводы, принятые при первых публикациях, в других — выполнены заново. В ‘Воспоминаниях о Пушкине’, где Керн широко цитирует письма поэта к ней, под строкой даны переводы, напечатанные при первой публикации и журнале ‘Библиотека для чтения’, с внесением в них некоторых уточнений, наиболее точные переводы, выполненные для академического Полного собрания сочинений Пушкина, приведены ниже, среди переписки.
Все цитаты из писем и сочинений Пушкина приводятся по изданию: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1—16.— М.: АН СССР, 1937-1949.
Написано в 1859 году (см. письма А. П. Керн — П. В. Анненкову и П. В. Анненкова — А. П. Керн, настоящего издания). Является вариантом первой части предыдущих воспоминаний о Пушкине, Дельвиге и Глинке, однако содержит ряд изменений и дополнений. Рукопись, авторизованная копия, хранится в Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинского дома) АН СССР. Впервые напечатано в сб. ‘Пушкин и его современники’, 1907, вып. V, с. 140—157.
1 ‘Элегия на смерть Анны Львовны’ (‘Ох, тетенька! ох, Анна Львовна…’) — шуточное стихотворение, написанное Пушкиным и Дельвигом в апреле 1825 года в Михайловском. Тетка Пушкина Анна Львовна умерла 14 октября 1824 года.
2 Стихотворение ‘Романс’ написано в 1820 году и напечатано в альманахе А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева ‘Полярная звезда’ на 1824 год.
3 Стихотворения Е. А. Баратынского были изданы Дельвигом в 1827 году.
4 Пародия на балладу В. А. Жуковского (перевод из В. Скотта) ‘Замок Смальгольм, или Иванов вечер’ (1822). В пародии фигурируют реальные лица — журналист и баснописец А. Е. Измайлов, журналист Н. А. Цертелев, журналисты и мелкие стихотворцы В. Н. Олин, Б. М. Федоров, цензоры А. С. Бирюков, А. И. Красовский, К. К. фон Поль, реальные адреса — район Петербурга Пески, дом Маденова на Песках, где жил А. Е. Измайлов, Конная площадь там же.
5 Кок Поль де (1794—1871) — французский романист.
6 А. П. Керн допускает хронологическую неточность — поездка на Иматру происходила летом 1829 года, Пушкин женился в феврале 1831 года.
7 Ольга — О. С. Павлищева.
8 Хитрово Елизавета Михайловна (1783—1839) — дочь М. И. Кутузова. Была в близких дружеских отношениях с Пушкиным.
9 Записки Е. М. Хитрово и А. С. Пушкина к Керн в переводах и комментарии к ним см. в разделе ‘Письма’.
10 Дюме — владелец известного петербургского ресторана на Малой Морской улице (ныне — улица Гоголя).
11 ‘Три повести’ Н. Ф. Павлова (1805—1864) (‘Именины’, ‘Аукцион’, ‘Ятаган’) вышли в 1835 году. Пушкин в рецензии, оставшейся неопубликованной при его жизни, писал: ‘Три повести г. Павлова очень замечательны и имели успех вполне заслуженный. Они рассказаны с большим искусством, слогом, к которому не приучили нас наши записные романисты’ (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 9). Встреченные одобрительно широкими кругами читающей публики, повести Павлова были признаны вредными в официальных правительственных сферах. По распоряжению Николая I переиздание книги было запрещено.
12 Бульвер-Литтон Эдвард Джон (1803—1873) — английский романист и политический деятель. Его роман ‘Пелам, или Приключения джентльмена’ стал известен в России вскоре после выхода (1828). В полном русском переводе был опубликован как приложение к той же 4-й книжке 154-го тома ‘Библиотеки для чтения’, 1859, где напечатаны ‘Воспоминания о Пушкине’ А. П. Керн. Среди бумаг Пушкина, оставшихся после его смерти, сохранился план и отрывок сочинения, герой которого назван ‘Русский Пелам’. По-видимому, поэт намеревался создать характер, близкий характеру героя романа Бульвера, и описать русское общество 20-х — начала 30-х годов, как сделал это английский романист в отношении английского общества своего времени. Фамилия Пелам встречается в незаконченных произведениях Пушкина ‘Роман в письмах’ (1829) и ‘Роман на Кавказских водах’ (1831).
13 Манцони, или Манзони, Алессандро (1784—1873) — итальянский писатель: поэт, романист, драматург, теоретик литературы романтического направления. Один из наиболее популярных его романов — ‘Обрученные’, из жизни Италии XVII века — вышел в 1825—1827 годах. Русский перевод, выполненный Н. И. Павлищевым, печатался в 1831 году в ‘Литературной газете’. Отдельной книжкой вышел в 1833 году.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
