ДЕЛЬВИГ
ДЕЛЬВИГ
*
*
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Дельвиг, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1931
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Люди, родившиеся в России приблизительно между 1785—1815 годами, развивались необычайно рано и проходили свой жизненный путь с быстротой, которую объяснить отчасти даже и затруднительно. То, что пятнадцатилетний лицеист барон Дельвиг печатал свои стихи в Вестнике Европы, было в порядке вещей. Его одноклассники — Илличевский, Яковлев, Пушкин — делали то же самое. В других отношениях Дельвиг даже от них отставал. ‘Способности его развивались медленно’,— говорит Пушкин: ‘Память у него была тупа, понятия ленивы. На 14-м году он не знал никакого иностранного языка и не оказывал склонности ни к какой науке. В нем заметна была только живость воображения’. Учился он плохо и кончил двадцать восьмым из числа двадцати девяти. Его занимала одна поэзия, но и тут он подчас ленился.
На поэтическом языке той поры слово ‘лень’ означало наслаждение внешним бездействием при сосредоточенной деятельности чувств. Из этой лени рождались поэтические мечтания: эпитет ‘вдохновенная’ подходит к ней как нельзя более. Юные лицейские стихотворцы воспевали ее в стихах и любили ей предаваться. У Дельвига она имела оттенок более физиологический, нежели у кого бы то ни было. Одутловатый, мешкотный, близорукий, Дельвиг часто впадал не только в поэтический тонкий сон, посылаемый Аполлоном, но и в сон самый обыкновенный, прозаический, с храпом. Лицейскому острословию эта сонливость служила вечной мишенью. Однако ж она была болезненна. ‘Дельвиг никогда не вмешивался в игры, требовавшие проворства и силы, он предпочитал прогулки по аллеям Царского Села и разговоры с товарищами…’. У него смолоду было плохое сердце.
Он был чувствителен, но к бурному проявлению чувств решительно неспособен. Они в нем умерялись медлительностью и ленью. Отсюда — склонность к идиллии, равно в поэзии, как и в жизни. Склад ума его был несколько иронический, но эту иронию чаще он обращал на себя, нежели на других. Он шутил беззлобно и легко переносил насмешки над самим собою, даже когда это были насмешки судьбы. В минуты жизненных неудач он порою вдруг широко склабился и нараспев произносил любимое свое слово: ‘Забавно!’ Добродушие привлекало к нему сердца товарищей. Он и сам любил друзей верно и крепко, любил даже самое чувство дружбы — с тою же беззаветностью, как любил поэзию. Культ дружества, ставший лицейской традицией, именно ему много обязан своим развитием. Едва покинув Лицей, он тотчас стал жаловаться:
Не мило мне на новоселье:
Здесь все уныло, там цвело.
Одно и есть мое веселье —
Увидеть Царское Село!
Дельвиг был весьма небогат, и по выходе из Лицея, в 1817 году, надо бы ему было усердно заняться службой. Но он так же лениво служил, как учился. Прослужив года полтора в Департаменте горных и соляных дел, он перешел в канцелярию Министерства финансов, а оттуда в Публичную библиотеку. Здесь его ближайшим начальником оказался Крылов, и они оба в согласии вкусов ничего не делали года четыре с лишним. В феврале 1825 года отпросился он в отпуск на 28 дней, поехал в Витебск к отцу, там захворал и окончательно разленился. Уже выздоровев, провел он в Витебске еще с месяц, потом на несколько дней заехал в Михайловское к опальному Пушкину. В Петербург он вернулся только 28 апреля — и все-таки не показывался на службу. 9 мая он был вынужден подать прошение об увольнении. Оно пришлось весьма кстати, потому что месяца через полтора произошли в его жизни события, которые вряд ли сумел бы он совместить со службой.
В первой половине мая он познакомился с восемнадцатилетней девицей Софьей Михайловной Салтыковой, тотчас влюбился и 30 числа сделал уже формальное предложение. Оно было принято, но отец невесты, человек совершенно взбалмошный, дав согласие на брак, затем стал всячески отдалять его и даже пытался расстроить вовсе. Пять месяцев Дельвиг прожил в тревоге неописуемой. Его письма к невесте поражают сочетанием самого высокого романтического стиля с простодушием и наивностью, может быть уже даже не делающими чести автору. Во всяком случае, чистая душа Дельвига и безграничная любовь к ‘Ангелу моему Сониньке’ видны в каждом слове. Наконец упорство изверга и тирана (которого Дельвиг в письмах с ужасом называет ‘он’, не смея начертать его грозное имя) было сломлено. 30 октября состоялась свадьба.
Эротические и вакхические мотивы были весьма присущи лицейской поэзии. Однако известно, что их подкладка была более литературная, нежели житейская,— у Дельвига в особенности. Даже скромные лицейские пирушки были ему не по силам: он быстро хмелел и ‘в лирическом жару’ читал стихи, покуда не засыпал. По выходе из лицея Пушкин действительно растратил немало сил ‘на играх Вакха и Киприды’. К 1828 году (и раньше) он уже имел все основания в этом раскаиваться. Дельвиг не каялся никогда, но не потому, что ‘погряз в пороке’, а как раз напротив: потому, что в действительности ему каяться было не в чем. Его эротизм, как в лицее, так и после, был в значительной степени воображаемый. Он и в этом отношении, как во многих других, на всю жизнь остался лицеистом. Известен только один роман Дельвига до романа с Софьей Михайловной: он протекал в безнадежном и робком обожании. Вероятно, кое-какие холостяцкие грехи за ним числились, надо думать, что знаменитое заведение Софьи Остафьевны с ее воспитанницами было ему знакомо. Известно, что он однажды зазывал туда Рылеева. Но, конечно, женившись, он порвал с такими воспоминаниями. Вульф, близко и даже слишком близко знавший семейную жизнь Дельвига, называет его ‘примерным мужем’. За месяц до свадьбы он писал невесте: ‘<...> я квартеру нашел, и прекрасную. Красить нечего, она чиста, как игрушечка, и в ней будет стыдно не жить опрятно’. Он поспешил определиться на новую службу и вообще собирался свить гнездо прочное, мирное и уютное.
Софья Михайловна во многом являла противоположность мужу: была хороша собой, обладала очень решительным характером и предприимчивостью в делах сердечных. (Между прочим, раньше, чем с Дельвигом, был у нее роман с Каховским.) Трудно сказать, что заставило ее выйти за Дельвига, у которого не было ни привлекательной внешности, ни денег, ни положения, ни даже литературной славы. Вряд ли она могла им действительно увлечься — и сам Дельвиг это подозревал еще во времена жениховства. Если просто спешила она выйти из-под отцовской опеки и ‘выпрыгнуть’, как тогда говорилось, за человека, который станет во всем ее слушаться и не посмеет стеснить ее свободы,— то, конечно, лучшей партии, нежели Дельвиг, нечего было искать. Дельвиг тотчас очутился под башмаком у нее. Вскоре явились и поклонники. Яковлев, бывший лицеист, был одним из первых.
Может быть, все было бы еще не так плохо, если бы Дельвиг умел уберечь жену от опасных влияний. Но он допустил, чтобы в том же доме, в соседней квартире, поселилась Анна Петровна Керн, недавно разведенная. В ту пору многие, так или иначе, пользовались ее щедротами — в том числе Лев Пушкин, Никитенко, Андрей Иванович Дельвиг (молодой инженер, двоюродный брат поэта), наконец — Пушкин, только теперь легко, но без особой радости получивший все то, чего безуспешно, но пламенно добивался два года тому назад. Несмотря на разницу лет, Керн сдружилась с Софьей Михайловной. Вместе они выезжали, вместе брали уроки английского языка и проводили целые дни неразлучно. В доме Дельвигов чаще запенилось шампанское, Софья Михайловна полюбила цыганское пение и поездки на тройках за город, в Красный Кабачок, Дельвиг охотно и сам принимал участие во всем этом, а Софья Михайловна тем временем все более подпадала влиянию Керн. Она уже была окружена целой ‘толпой молодежи столичной’. В декабре 1827 года у Анны Петровны в доме появился ее кузен Вульф, который был прежде в связи с нею, а потом — в полусвязи с ее сестрой Лизой. Сам Пушкин воздавал должное вальмоническим талантам Вульфа. Софья Михайловна с первого дня стала выказывать ему явно свою благосклонность. Вульфу она очень нравилась, но ему не хотелось гулять на щет Дельвига, как он выражается в своем дневнике. Памятуя, быть может, закон Брантома, по которому изменой должны считаться лишь деяния самые несомненные, но и не желая упускать приятный случай, он старался ограничиваться ухаживаниями, затем поцелуями. Он то приезжал в Петербург, то вновь уезжал, и роман таким образом длился с перерывами два года. Софья Михайловна требовала все большего, но Вульф не пошел дальше длительных ‘разговоров пламенным языком сладострастных осязаний’. Неизвестно, однако, чем бы все это кончилось, если бы в феврале 1829 года Вульф не уехал надолго из Петербурга, провожаемый бурными слезами Софьи Михайловны. Буквально силою вырвавшись из ее судорожных объятий, он бросился в сани и поскакал прочь с памятной ему Владимирской улицы.
Дельвиг все это время приметно страдал от ревности (к которой, впрочем, имел поводы и до Вульфа). Но Софья Михайловна умела смирять его, она часто ‘делала такие сцены мужу, что их можно было выносить только при его хладнокровии’.
7 мая 1830 года у Дельвига родилась дочь {Она умерла только в 1913 году.}. То была последняя и, вероятно, единственная улыбка счастья в его семейной жизни. Вскоре после того он уже имел основания ревновать снова — на сей раз к доктору Сергею Абрамовичу Баратынскому, брату поэта. В этом печальном состоянии он окончил жизнь свою — 14 (26) января 1831 года, за месяц до свадьбы Пушкина. Ему было всего тридцать два года.
Недели через две после его кончины А.П.Керн написала Вульфу письмо, в конце которого прибавляла: ‘Забыла тебе сказать новость: Б. Д. переселился туда, где нет ревности и воздыханий!’ Эта шуточка покоробила даже Вульфа. Софья Михайловна полгода спустя вышла за Баратынского.
В 1821 г. Пушкин писал Дельвигу из Кишинева: ‘Напиши поэму славную… Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел, умертви в себе ветхого человека,— не убивай вдохновенного поэта’. Слова о поэзии богатырской, мрачной и байронической до того не подходят к Дельвигу, что их можно принять за насмешку. Но это не насмешка, а ослепление дружбы, к которому примешивалась политика: Пушкин старался образовать литературное движение, ему были нужны соратники. Зная вялость Дельвига, он хотел подбодрить его.
Старания эти в конце концов оказались более или менее напрасны. ‘Ветхий человек’ сидел в Дельвиге прочно и если не вовсе убивал его как поэта, то все же связывал — и связал навсегда. Как в жизни Дельвиг хотел прежде всего покоя, мира, халата, пасьянса, законченной и удобной формы,— так прежде всего строгой формы он искал и в поэзии. В сущности, только ее и искал он. Но форма связана с содержанием. Как в жизни он не имел ни оригинальной идеи, ни способности видеть мир по-своему, ни даже сильных страстей,— так не оригинальна оказалась и форма его поэзии. Подверженный многим влияниям, он не умел их переработать в нечто, принадлежащее лишь ему самому. Он старался лишь наилучшим образом применять чужие навыки — в идиллии, в песне, в романсе, в сонете,— и это нередко ему удавалось. Был он душою и сердцем мягок и в высшей степени благороден — столь же мягка, благородна, исполнена тонкого вкуса его поэзия. В ней мало промахов — зато почти нет и замечательных удач. Как сам он был рыхл, мягкотел — так рыхла и его поэзия. В 1823 году, судя о Дельвиге уже справедливее, Пушкин пишет ему: ‘…поздравляю тебя — добился ты наконец до точности языка — единственной вещи, которой у тебя недоставало. En avant! marche!’. Поскольку шло дело о сонете ‘Вдохновение’, Пушкин был прав: на сей раз Дельвигу действительно далась точность языка. Но таких пьес у него оказалось всего две-три. Бодрый призыв опять пропал даром. Точного языка не мог Дельвиг добиться потому, что не было у него точных мыслей, а еще потому, что работать он не умел и не любил. Он писал мало и с медленностью поразительной. Но то было не столько вынашивание плода, сколько растягивание труда. Дельвиг больше любил говорить о своих поэтических замыслах, нежели осуществлять их. В конце концов и они выходили из-под его пера недоношенными. Пушкин и Баратынский порой придавали им заключительную отделку. В 1827 году Пушкин прямо уже называет его музу заспанной.
Более, чем заслуги собственно поэтические, принадлежность к партии Пушкина, Вяземского, Баратынского дала Дельвигу, как и его другу Плетневу, положение в литературе и в истории литературы. Пушкинскую плеяду без Дельвига невозможно себе представить. Светило неяркое, он был необходим ее внутреннему равновесию и сыграл свою роль в механизме ее движения. Плеяде он был предан глубоко — по чувству литературному и дружескому. Но всякий задор, в сущности, был ему чужд. Северные цветы, столь способствовавшие возникновению сплоченной группы, он стал издавать по нужде в деньгах, а не потому, что рвался в литературный бой. Содействие друзей, более сильных, нежели он сам, обеспечило его альманахам их высокое качество и значение. Со своей стороны, друзья всячески способствовали его славе — столько же из уважения к его достоинствам, сколько из желания представить свои ряды в лучшем свете. Полевой прямо обвинял Пушкина в рекламировании Дельвига. По форме его выходки были не очень пристойны, но по существу он был прав — если не полностью, то отчасти.
Партийные обстоятельства, которые выдвинули Дельвига в первые ряды тогдашних литераторов, были для него и несколько обременительны. В известной мере они послужили даже причиной его ранней кончины. В 1829 году возникла мысль об Литературной газете. Племянник Дельвига, близко стоявший к ее изданию и очень расположенный к дяде, говорит прямо, что ‘весьма трудно было найти редактора для этого органа’. Все были слишком поглощены иными делами. ‘Хотя Дельвиг, по своей лени, менее всего годился в журналисты, но пришлось остановиться на нем, с придачей ему в сотрудники Сомова’ — расторопного литературного дельца. Всю политику и полемику Литературной газеты в действительности вели Пушкин с Вяземским. Дельвиг даже мало писал в ней, но ему пришлось расплачиваться. Осенью 1830 года было в ней напечатано четверостишие Делявиня, невинное по содержанию и пропущенное цензурой. Булгарин сумел, однако же, обратить на него внимание начальства: Делявинь почитался поэтом революционным. Бенкендорф вызвал Дельвига к себе, обошелся с ним в высшей степени грубо, грозил Сибирью и даже обращался на ‘ты’.
Дельвиг был оскорблен и угнетен чрезвычайно. Историки литературы не прочь представить дело так, будто Дельвиг и умер от жандармского обхождения. Усердие напрасное и обидное для памяти Дельвига: он вовсе не был Акакием Акакиевичем Башмачкиным, способным умереть от начальнического окрика. Но волнения эти, вместе с огорчениями семейными, сделали свое дело. Когда спустя два месяца Дельвиг простудился и заболел (у него было что-то вроде воспаления легких) — больное сердце было уже ослаблено и не выдержало.
Что же осталось от Дельвига? Мало — и много. Он написал несколько хороших стихотворений, он участвовал в важнейших событиях русской литературной истории, он был тонким ценителем и знатоком поэзии — жаль, что более на словах, чем в печати. Единственное, что в нем было вполне изумительно,— это дар угадывать поэтов. Какое надобно было иметь чутье, чтобы при жизни Державина и в расцвете славы Жуковского объявить гением пятнадцатилетнего Пушкина! Дельвиг же и Баратынского ‘подружил с Музой’. Наконец — и это, пожалуй, всего важнее — он был одним из людей, самых дорогих Пушкину. При встрече они целовали друг другу руки. В драгоценном предании об этой дружбе и в стихах Пушкина, ему посвященных, Дельвиг и будет жить вечно — более, нежели в собственной поэзии.
1931
Впервые — Возрождение, 1931/2065 (27 января), с подзаголовком: К столетию со дня смерти. Ходасевич и раньше работал над биографией Дельвига: см рец. на кн.: Дельвиг. Неизданные стихотворения (1925) и примечание к ней в настоящем издании. Ср. рец. на издание Полного собрания стихотворений, под названием ‘Дельвиг’ (1934), в настоящем издании.
»Способности его развивались медленно’, — говорит Пушкин…’ — в неоконченной статье ‘Дельвиг’ (1834).
»Дельвиг никогда не вмешивался в игры, требовавшие проворства…» — там же.
‘Едва покинув лицей, он тотчас стал жаловаться…’ — в стих, под названием ‘В альбаум’ (1817).
‘Известен только один роман Дельвига до романа с Софьей Михайловной…’ — имеется в виду его увлечение С.Д. Пономаревой (1823). См. работу В.Э. Вацуро ‘Делия’ в кн.: С.Д.П. Из Истории литературного быта пушкинской поры (Москва, 1989), сс. 173-232.
‘<...> знаменитое заведение Софьи Остафьевны с ее воспитанницами…’ — о нем см., например, письмо Пушкина к Дельвигу от середины ноября 1828 г.
Дневник А.Н. Вульфа (за 1828-1832 гг.) был опубликован М.Л. Гофманом в изд.: Пушкин и его современники, вып. XXIXXII (Петроград, 1915), сс. 1-310 (о Дельвигах см. особ. сс. 158-159). В 1929 г. в Москве вышло отдельное полное издание (ред. П.Е. Щеголева и И.С. Зильберштейна), с предисловием Щеголева ‘Любовный быт пушкинской эпохи’. Далее о С.М. Салтыковой-Дельвиг см. работы Б.Л. Модзалевского ‘Роман декабриста Каховского’ (1918) в ж. Былое, No 26 (1924), сс. 360, и ‘Пушкин, Дельвиг и их петербургские друзья в письмах С.М. Дельвиг’ (1925), опубл. в его кн. Пушкин. Воспоминания. Письма. Дневники… (Ленинград, 1929), откуда, вероятно, Ходасевич брал сведения о ней. Обе работы перепечатаны в кн.: Б.Л. Модзалевский, Пушкин и его современники (СПб., 1999), сс. 152—338.
‘<...> закон Брантома…’ — ср. в письме Пушкина к жене от 6 ноября 1833 г.: К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности, etc., etc. — не говоря об cocuage, о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме.
Pierre de Brantme (1527-1614) — французский писатель, в книге которого, Vies des femmes galantes, помещен трактат под названием ‘Sur les dames, qui font l’amour et leur maris cocus’.
‘<...> она часто ‘делала такие сцены мужу…» — слова А.И. Дельвига в кн. Мои воспоминания (Москва, 1912, т. 1), с. 51, цит. Модзалевским в работе ‘Роман декабриста Каховского’, указ. соч. (1999), с. 220.
‘В 1821 г. Пушкин писал Дельвигу из Кишинева…’ — в письме от 23 марта.
‘В 1823 году, судя о Дельвиге уже справедливее, Пушкин пишет ему…’ — в письме, дат. 30 января, к Л.С. Пушкину.
‘В 1827 году Пушкин прямо уже называет его музу заспанной’ — см. в письме от 31 июля: Пиши мне о своих занятиях. Что твоя проза и что твоя поэзия? Рыцарский Ревель разбудил ли твою заспанную музу?..
‘Племянник Дельвига <...> говорит прямо…’ — см. Мои воспоминания (1912) А.И. Дельвига, двоюродного брата поэта.
‘При встрече они целовали друг другу руки’ — упоминается А.П. Керн в ее ‘Воспоминаниях о Пушкине’ (1859).