М.Н. Катков
Дело в петербургском окружном суде о статье г. Ю. Жуковского в ‘Современнике’
Дело в петербургском окружном суде о статье г. Ю. Жуковского в ‘Современнике’, Катков Михаил Никифорович, Год: 1866
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Печать, так же как и публичные суды, есть у нас дело новое, но она находится в положении несравненно более сомнительном и неопределенном, чем всякое другое из наших нововведений. С устранением предварительной цензуры печать тем не менее остается в ведении цензурного управления, состоящего при министерстве внутренних дел. Глава этого департамента из всех правительственных лиц имеет исключительное право контроля над печатью и подвергает журналы и газеты по своему усмотрению каре, поражающей их в самом существовании. Сверх того, печать подлежит еще судебному преследованию. Таким образом, она находится между двух огней. Закон еще не успел достаточно определить, в каких случаях печать подлежит административной каре, в каких — судебной. И вот здесь-то возникают первые столкновения между новыми судами и старою администрацией. Случаи эти, иногда сами по себе весьма маловажные, приобретают большое значение по тем вопросам, которые в них замешаны.
Коль скоро дело подвергается суду, то допускается предположение, что оно может быть решено и в ту, и в другую сторону. Если бы суд был обязан постановлять только такие решения, какие желательны истцу, то суд был бы излишеством или пустою формальностью. Предполагается, напротив, что суд может по всей справедливости ставить решения и согласные, и несогласные с требованиями истца. Администрация не может в этом случае составлять исключение. С своей точки зрения, она имеет основание преследовать то, в чем видит проступок, но если суд что-нибудь значит, то суд точно так же может иметь свои основания не признать проступком того, в чем администрация видит таковой. Внося дело в суд, администрация есть только сторона. И как бы ни была она недовольная судебным решением, суд пред ней отнюдь не бунтовщик, и чтобы не оскорбляться его решениями, ей стоит только усвоить правильный взгляд на него и не видеть в нем своего вассала.
Суд тогда только будет приносить всю свою пользу и приобретет все свойственное ему значение, тогда только закон, которого суд есть орган, будет пользоваться полным уважением в народе, когда сама администрация почтит в суде святыню закона, который для нее должен быть более обязателен, чем для иных. Суд только тогда будет соответствовать своему назначению и вполне осуществит мысль, положенную ему в основу, когда действию его будут подлежать должностные лица на общем основании, без спроса их начальства, и не только по делам, не касающимся их служебных обязанностей, но и по исполнению самих этих обязанностей. И когда суд приобретет такое значение, мы будем иметь и администрацию удовлетворительную, и все интересы, как государственные, так и частные, надлежащим образом обеспеченные. Прекратить радикально неизбежные злоупотребления чиновничества нельзя ничем иным, как судебным контролем. Власть суда не есть власть в обыкновенном смысле этого слова. Судья не есть начальник: он есть только третье лицо между двумя сторонами, имеющее полномочие применять закон или установившееся правило к данному случаю открыто пред всеми и при свободном состязании противников. Что же касается до дел, вчиняемых каким бы то ни было административным ведомством, то суд, не лишаясь всего своего значения, не теряя всего своего достоинства, отнюдь не может видеть в себе орган административной власти и постановлять решения, какие она продиктует ему. Из этого, однако, не следует, чтобы суд в знак своей независимости должен был склоняться в противную сторону: полное беспристрастие, закон и правда, вот в чем заключается истинная независимость, достоинство и честь суда. Говоря: закон и правда и выражая двумя словами то, что, казалось бы, может быть выражено одним, мы имеем в виду правило, постановленное для суда верховным законодателем, создавшим нам это новое, вступающее теперь в жизнь судоустройство. Суд, сказано, должен быть милостив, то есть он должен иметь в виду не одну только формальность закона, но и внутреннюю правду, которою определяется нравственное свойство действий. Суд не может присваивать себе право помилования, которое принадлежит только короне, возносящейся и над законом, и над всеми властями, стало быть, положенное в основу суда начало милости означает не что иное, как долг высшей справедливости, входящей заботливо во все побуждения и обстоятельства, которыми определяется нравственное значение судимого действия. Одно и то же действие при разных побуждениях и обстоятельствах может оказаться преступным и непреступным или менее преступным, и суд, ищущий не одного формального применения закона, но и правды, открывающейся только для неутомимой, согретой милосердием заботы, не может не входить во все подробности для надлежащей оценки судимого действия.
Но возвратимся к процессам по делам печати, по поводу которых происходила недавно перепалка в петербургской журналистике. Смотря на дело со стороны, можно придти в недоумение, каким образом возникают у нас процессы, вчиняемые администрацией против газет и журналов? Одно из двух: либо администрация, либо суд ведает проступки печати. Если администрация удерживает за собой право карать без суда периодическую печать своими предостережениями и запрещениями, если она не стесняясь пользуется этим правом, то, казалось бы, нет никакой надобности в тех же самых случаях прибегать к судебному преследованию. Пусть частные лица искали бы правосудия, но администрация, имеющая в руках своих самое существование газет и журналов, может сама по отношению к ним распорядиться гораздо действительнейшим, нежели суды, способом, и, как мы видим, распоряжается. Отчего, например, газета ‘Голос’ призвана к суду, вместо того чтобы получить третье предостережение, и ‘С.-Петербургские Ведомости’ подверглись роковому третьему предостережению, а не призваны к суду, буде в статьях, цитованных в предостережении, есть действительно что-нибудь противозаконное? Если же печать должна непременно находиться под двойными карами — и администрации, и суда, то требовалось бы по крайней мере и разъяснение, какого рода проступки печати подведомы администрации и какого — суду.
Нельзя не пожалеть, что действующие у нас постановления о печати заимствуются часто из законодательства Франции, между которой и нашим отечеством нет ничего общего. Выходит как бы то, что чужое правительство законодательствует для нашей страны. Правительство императора Наполеона III учредило особое управление по делам печати и ввело систему так называемых предостережений: если бы во Франции шли дела иным порядком, если бы там не случилось февральской революции и не произошло событий 2 декабря или если б император Наполеон III придумал какой-либо иной способ расправляться с партиями, которые оспаривают у него корону, выхваченную им из рук революции, то, может быть, и у нас не было бы системы предостережений. Теперь же мы до такой степени следуем французскому образцу, что предостережения наши как будто бы переводятся из ‘Монитера’: те же формулы, то же: от слов и до слов, то же: в лице таких-то, даже расположение строчек точно то же самое. Как бы то ни было, если есть административные и судебные кары, то надобно приискать какое-либо основание для этого различия. Администрация, имея надзор за печатью, располагая для этого целым штатом чиновников и специальными учреждениями, давая разрешение на открытие журналов и по своему усмотрению то приостанавливая и вынуждая их закрыться, то начиная против них судебные преследования, очевидно, берет на свою ответственность направление органов печати, а суду предоставляет решение только по отдельным случаям, которые могут и не находиться в связи с общим направлением издания. Направление издания есть его сущность: только общим направлением своим может оно быть полезно или вредно с правительственной точки зрения. Какая-либо статья, проскользнувшая в издании, или несколько строк, проскользнувших в статье, каково бы ни было их содержание, не могут сопровождаться серьезными последствиями. День породил их, тот же день и унесет. Только постоянная в одном направлении деятельность может быть существенно вредна или полезна. Вся сила действия печати заключается в постоянном направлении, которому она следует, и часто одно и то же место получает разный смысл, будучи взято отдельно или в связи с общим направлением газеты, журнала или книги. В Петербурге много толков возбуждено было решением тамошнего окружного суда по делу о статье г. Ю. Жуковского в ‘Современнике’. Статья эта отчасти известна нашим читателям, точно так же известно им и наше о ней мнение. Во всяком случае, она соответствует направлению журнала, в котором появилась, и нисколько не новость в нашей литературе. Направление, в духе которого писана эта статья, процветало гораздо более в то время, когда вышеозначенный журнал находился под цензурой предварительною и когда в России вообще ни одной строки нельзя было напечатать без разрешения от особо приставленного чиновника. При тех условиях, в коих печать наша находилась, ответственность за общее направление газет и журналов падает не только на редакцию, но еще более на администрацию, которая имела своим специальным назначением следить за печатью и предупреждать все то, что могло казаться ей непозволительным и вредным. Средствами для этого располагала она громадными и стоила казне дорого. Направление, которое могло развиваться и усиливаться в продолжение многих лет под самым, по-видимому, бдительным надзором администрации и которое пользовалось с ее стороны не только терпимостью, но нередко и поддержкой, должно было весьма естественно утратить всякий предосудительный смысл во мнении людей, которые ему следовали. Мысль, которая, быть может, боязливо, совестливо или с сомнением в себе впервые проглядывала на свет, должна была вследствие долговременной практики войти в привычку или приобрести силу убеждения, самоуверенности и авторитета для людей, которые их высказывали.
Суд не признал достаточно основательным обвинительный акт, которому подверглась упомянутая статья со стороны администрации, и отпустил как автора статьи, так и редактора журнала, который был тоже привлечен к суду. Это решение было с одной стороны встречено рукоплесканиями людей, которые, по-видимому, приняли такой исход за одобрение образа мыслей автора, с другой — гневными выходками против суда, дерзнувшего иметь свое мнение. Мы вовсе не намерены брать на себя апологию петербургского окружного суда или тех его членов, которые участвовали в решении означенного дела, но мы не можем не заметить, что суд в настоящем случае не был призван судить автора за его направление. Вопрос о направлении журнала, в котором статья появилась и которому она соответствовала, был уже решен верховным трибуналом. Журнал был запрещен по Высочайшему повелению. К тому же суд вовсе и не спрашивался о направлении, и когда он постановлял свой освободительный приговор, он должен был иметь в виду только обвинительные пункты, подготовленные цензурным управлением, которое вовсе не поднимало вопроса ни о побуждениях автора, ни о его образе мыслей, ни о смысле его обращений к молодому поколению, о чем, впрочем, суду было бы и трудно решать без присяжных. Главный обвинительный пункт состоял в том, что вышеозначенная статья порочит дворянское сословие, и суд нашел, что этот пункт не дает достаточного основания для обвинительного решения.
Несравненно опаснее, чем выходки г. Жуковского в покойном ‘Современнике’ против дворянства, были бы попытки стеснить гласность и подавить свободу суждения по отношению к предметам общественной важности. Во всяком случае, позволяем себе думать, что суд, отпустив г. Жуковского, справедливо или ошибочно побуждался соображениями более серьезными, нежели красноречием его адвоката, который, дабы защитить своего клиента, употребил в дело ‘Московские Ведомости’, против которых, собственно, и была написана подсудимая статья, и обвинил нас в ненависти к русскому народу. Аргументация его состояла в следующем: мы будто бы нападаем на народ, а г. Жуковский, как бы нам в отместку за это, дурно отзывался только о той части дворянского сословия, которая читает ‘Московские Ведомости’.
Впервые опубликовано: ‘Московские Ведомости’. 1866. 23 сентября. No 199.