С. А. Андреевский
С. А. Андреевский
Дело Сушкинского Тульского банка
Дело Сушкинского Тульского банка
Защита Ивана Ивановича Сушкина
———————————————————
Дело Сушкинского Тульского банка, Андреевский Сергей Аркадьевич, Год: 1909
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Странно, господа судьи, теперь, по истечении трех лет, предъявлять вам ту защиту, которую нам не дали высказать своевременно. Три раза стояли мы лицом к лицу с присяжными заседателями, но до них не долетало наше слово… Для подсудимых — целых три года, а с точки зрения перемены нравов — всего три года, — и вот почти нельзя узнать прежней эпохи. Ваш новый суд вызван к жизни, чтобы искоренить банковое зло, а самое зло уже умерло… Вам и делать-то почти нечего! И перед вами теперь не живые деятели настоящей минуты, а только тени старомодных типов. Для того чтобы вы их уразумели, вам надо вернуться к тому времени, когда эти призраки были еще в живых, — к недавнему, но уже трудно доступному времени. То было время банковой эпидемии. Если банковые крахи считать эпидемией, то ваш суд — карантин, в котором выдерживаются (иногда по нескольку недель) люди, взятые с места банковой заразы, и затем здоровые отпускаются на свободу, а больные прячутся. Сходство положений настолько велико, что и здесь, на скамье подсудимых, вы уже, вероятно, успели различить людей, которые судятся, собственно, за одну бытность в заразном месте, в злополучном доме банка, без всякой внутренней порчи и без настоящей, действительной вины. Вы сумеете оградить их своей властью.
Нечего распространяться о том, как часто жизнь сгоняет в одно стадо, под кровлю одного дома или одного учреждения самые противоположные нравственные типы и как затем эта роковая близость мешает нам распознать иногда глубокую внутреннюю разницу между случайными соседями. Говорят обыкновенно, что от такой беды легко уйти: надо своевременно выделиться, покинуть общее дело, протестовать, донести. Нет! все это только кажется легким — в действительности же злоупотребления подкрадываются исподтишка, первые шаги на этом поприще незаметны, долгие годы сближают людей, а затем доверие, жалость, слабость воли, отсутствие власти — все это, по-человечески, так понятно и потому так простительно! Лишь бы человек сам остался честным, лишь бы он сумел ответить сам за себя, и тогда вы его спасете. Вы не перенесете впечатлений от всего дела на отдельных лиц. Вы не будете довольствоваться одною подписью директора чтоб уже и видеть каждый раз вину. Вы посмотрите глубже. Будучи людьми закона, вы, однако, найдете для оправдания доводы, писанные в том случае, когда совесть ваша воспримет от нас доводы жизненные.
По моему обращению к вам, господа судьи, можно бы подумать, что, защищая Ивана Ивановича Сушкина, я намерен совсем открещиваться от его соседей и считаю катастрофу Сушкинского банка, в целом виде, катастрофой несомненно преступного свойства. Далеко нет. Напротив, если глубже посмотреть на все дело, то и в целом окажется весьма мало серьезного. И я только предваряю вас, что, во всяком случае, целое не следует смешивать с его частями.
Мы привыкли к банковым крахам и к банковым процессам, и в этой привычке — если вдуматься — есть что-то ужасное. Поочередно во все губернские и уездные города заходит судебная гроза, и везде разбираются банковые крахи. И надо заметить, что беда есть положительно везде — скажем, почти везде, — но в одном месте ее прикрывают без суда — ликвидацией или опекой правительства, а в другом — учреждают судьбище. Но нам кажется, что воззрение на банковые крушения с точки зрения непременно воровства есть мнение раздутое. Надо немножко отрезвиться. Не мешает подумать и о самолюбии народном, когда из конца в конец клеймят страну позором… Мы вообще склонны к самобичеванию, но это уже клевета на Россию, потому что повсеместная бесчестность при денежном деле не только на Россию, но и на человечество не похоже. Везде эти недозрелые банки разоряются, лопаются — это факт, но чтобы везде было хищение — это ненатурально. Вкладчики раздражены — это в порядке вещей. Но власть вообще и судебная в особенности должна быть спокойнее, и она могла бы в громадном большинстве случаев прочесть именно недозрелость к ведению банкового дела, полное непонимание директорами своей роли — и больше ничего. Недаром же и присяжные заседатели по иным банковым процессам оправдывали решительно всех подсудимых, по другим — освобождали людей, очень скомпрометированных молвой, по третьим — признавали только самую ничтожную ответственность директоров, и все это, заметьте, при страшном возбуждении печати, при крайней ярости общества, а не будь этих посторонних влияний, приговоры были бы еще мягче, встречалось бы еще больше оправданий. Все это показывает, что здесь, должно быть, кроются не те кражи, о которых сказано в заповедях Божиих, а просто какие-то шальные денежные потери, громадные денежные пожары от неумелого обращения с огнем кредита И давно бы пора, как мы увидим ниже, взять эти учреждения из неопытных рук и устроить их по-новому.
Хотя затем и принято говорить перед коронными судьями сухо, я позволяю себе иллюстрировать настоящее дело крыловской басней о коте и поваре. Была ли дирекция тем лакомым котом, которому поручили ‘съестное стеречи’, а он им для себя воспользовался? Если так, тогда можно сказать такой дирекции, что она ‘плут и вор’, что она ‘язва и чума, и порча здешних мест’, и тогда, ‘речей не тратя по-пустому, придется власть употребить’. Но если дирекция ничего не тронула и оказалась не лакомым котом, а простоватым Полканом, у которого в отсутствие доверчивого повара все утащила под носом хищная лиса и убежала с добычей в лес, — тогда бесполезно производить над такой дирекцией экзекуцию, потому что она была и останется только недогадливым Полканом.
И вот, например, в Сушкинском банке мы видим, что его номинальный глава, пожизненный директор Иван Иванович Сушкин — по виду первый человек в банке — при крушении в 1 миллион 600 — 800 тысяч — за все 14 лет своего служения ни одного рубля не тронул и не позаимствовал, и ничем решительно не воспользовался. Другой брат, Петр Иванович, тоже не украл, а состоит должным 137 тысяч, я это подчеркиваю, потому что по своему богатству — вам это каждый подтвердит — он может вернуть весь свой долг до копейки. Такой долг тоже не преступление. Следовательно, главные директора ‘съестным’ вовсе не поживились.
Дальше идут уже не Сушкины: товарищ директора Перов — должен гораздо больше — 216 тысяч и уже несостоятелен, а потом ревизоры: Зотов — 208 тысяч, Короткой — 153 тысячи, Торопченинов — 131 тысячу, и, кажется, все неоплатны. А уж на свободе должники банка: Васильковы — 500 тысяч, Мелин — 112 тысяч, князь Оболенский — 255 тысяч, Чистяков — 120 тысяч, Русаков — 400 тысяч… и все они не преступны. Не выходит ли, что у Сушкиных все утащила лиса?..
Заметьте еще курьез. Говорят, Сушкины подкупали кредитом ревизоров, чтобы шашни их были скрыты.
Но мы видели, что Сушкины (Иван, во всяком случае) для себя никакой пользы из банка не извлекли. И вдруг за прикрытие — спрашивается: чего же?!. — они одолжают ревизорам безвозвратно целых полмиллиона! Ради чего же нужна им милость этих жадных ревизоров?! Вот уж поистине выходит, как говорят хохлы: ‘Просты мене, моя мила, що ты мене била!’
Затем — другая несообразность. Не извлекая личной пользы, Сушкины еще вносят в банк: при основании 15 тысяч, перед ревизией господин Палтов жертвуют 93 тысячи своих вкладных билетов на пополнение кассы, после ревизии — еще 33 тысячи за недочет по вексельному портфелю. Шутка сказать: почти 150 тысяч. Разоряются на банк. И вот после этого нам говорят, что Петр Сушкин распоряжался кредитом банка для выгоды своей торговли таким образом, что, кому осудит деньги, того заставит купить у себя какую-нибудь дрянь или дорого заплатить за товар. И насчитали несколько таких барышей — на лошадях, на быках, на муке и т.д. Но ведь все эти барыши сводятся к десяткам, сотням рублей и никак не превзойдут одной тысячи. Если после этого вы вспомните крупные жертвы Сушкиных, то к чему эти мелкие выгоды? К чему же эта бессмысленная работа: одной рукой жестоко вымогать рубли, а другой — щедро сыпать десятки тысяч по одному и тому же банковому делу?.. Непостижимо. Приискали еще новый мотив этих банковых неурядиц и своеволия: говорят, Петр Сушкин хотел играть роль — кому дескать хочу, тому и раздаю банковые деньги. Я, дескать, — персона! И все, говорят, больше раздавал своим приятелям или близким, или людям, связанным с ним торговлей. Но и в этом предположении, будто раздача денег всегда была пристрастная, есть громадные натяжки: достаточно сказать, что почти все крупнейшие кредиторы Сушкинского банка пользовались таким же точно почетом и кредитом в правительственном Александрийском банке: значит, валить на Сушкиных в этом случае совершенно несправедливо. И потом какие же связи? Русаков — сын экономки Сушкиных. Но неужели это предлог, чтобы за такую близость заплатить Русакову 400 тысяч? Очевидно, верили в торговую способность этого человека. Или говорят: давали деньги за торговые сношения. Да кто же не имел в Туле торговых сношений с Сушкиными? После этого у какого-нибудь булочника в маленьком городке не может быть вовсе никаких беспристрастных отношений, ибо все едят его булки. Нет, и эти все мотивы плохо, натянуто, ненатурально объясняют дело. Но, с другой стороны, господа судьи, если Васильковы и прочие крупные должники банка, не исключая и городского головы, утянувшие большие суммы из банка, покрывали все время критическое положение дел банка в думе и кричали: ‘Благодарить Сушкина! Мы ему верим!’, и если этими криками они действительно возводили Сушкина в персону и убаюкивали его обаянием власти и почета, то поймите же трагическое положение человека, покинутого этими разбежавшимися должниками, когда теперь он за них перед вами принимает кличку вора! ‘Превознесть-то превознесли, — думает теперь Петр Сушкин, — а ведь как надули! Я не крал, и я — вор?’ Поймите и то, что идею власти внушить купцу было весьма легко, когда он служил в банке из почета, без жалованья, да еще и жертвовал туда свое богатство. Поймите это и тогда скажите: справедливо ли будет заносить казнящую десницу над Петром Сушкиным?..
Но я уклонился в сторону. У Петра Сушкина свой защитник очень сильный защитник… В мою программу входило только смягчить ваше воззрение на все это дело, вообще…
Я, впрочем, обязан еще несколько времени остановить ваше внимание на общем вопросе.
Было, по нашему мнению, два условия, которые подготовляли катастрофу с самого дня открытия банка: 1) совершенное невежество людей, образовавших дирекцию, и 2) отсутствие местного запроса на такое широкое учреждение, как Сушкинский банк, — неимение почвы для его развития. По этим двум причинам дело сорвалось и разрушилось с такой наглядностью, что правдивая критика должна была бы отказаться от приискивания непременно каких-нибудь других, непременно преступных явлений для объяснения наступившего несчастья. Несчастье могло быть предварено не изнутри, не со стороны комических директоров, которые по упрямству, из ложного стыда руководились пословицей: ‘взялся за гуж — не говори, что не дюж’, а должно было быть предварено, как нам кажется, сверху, той властью, которая допустила к жизни эти младенческие кредитные учреждения и рискнула предоставить им самовольное развитие, без надзора и пособия. Если бы, например, тот же господин Палтов, приехавший на 14-й год существования банка, приехал в конце первого года просто посмотреть, как эти самодельные директора устроили книги, счетоводство, как они понимают банковое дело и т.д., — несчастья бы не было. Ведь любопытство, которого мы требуем, было не праздное, а обязательное. Ведь тогда, 15, 16 лет назад, все это были первые опыты насаждения банков в местах глухих, куда коммерческая наука, техника банкового дела не проникала, — надо же было садовнику поглядеть на свои прививки… И тогда, в первый же год, можно было бы убедиться в неудачности опыта.
Господин Палтов убедился бы, что книговодство в Сушкинском банке невозможное, что эти книги заведут несчастных директоров в убытки, потому что они сами не будут понимать, куда что девалось, что взгляды этих людей на банковые сделки — взгляды лавочные и патриархальные, настолько глубоко сидящие в них, что им даже никак и не растолкуешь фальшивости и опасности этих воззрений, он бы увидел, наконец, что наплыв денег в банке громаден, а что девать их, пристроить для наживы и выручки процентов — решительно некуда, и по всем этим причинам банк был бы закрыт.
Но этого не случилось. И вот теперь для того, чтобы примирить общественное мнение с большим денежным разгромом, мы вынуждены выслушивать сплетни разных озлобленных должников банка и с натяжками требовать у вас, чтобы вы признали воровство и своекорыстные злоупотребления там, где их не было, где была только трагикомедия невежества и самодовольного доверия со стороны близорукого богача, которого дума прославляла образцовым директором и которого затем и приятели, и местные денежные тузы, и всякие тульские люди равно обирали и надували под видом законных и надежных займов из банка.
На этом можно закончить общий очерк дела. Найдете ли вы в этом целом признаки преступления — я не знаю: вы хозяева этого вопроса, и да помогут вам ваша совесть и ваш гражданский долг произнести справедливый приговор.
Но в чем я уже нисколько не сомневаюсь, это в невиновности Ивана Ивановича Сушкина.
Обвинение в растрате, в присвоении какой-то мелкой суммы свыше 300 рублей и в подлоге по векселю Талквиста пали на судебном следствии. Сам прокурор от них отказывается. Остаются только неправильные ссуды и балансы. Но чтобы отвечать за них, надо было иметь хотя бы какую-нибудь цель и хотя бы подобие власти.
Обозревая все это дело от начала до конца, вы постоянно видите, что у Ивана Ивановича не было в нем ни личного интереса, ни личной воли. Должность его была чисто почетная и притом в самом плачевном смысле, т.е. бесплатная и нисколько не влиятельная. Испытывать удовольствие от какого бы то ни было сана этот человек, пришибленный и простодушный, совершенно неспособен. Он по свойствам своей природы сделался невольным и молчаливым свидетелем того, как громадные суммы приливали в банк из одних рук и переливались в другие, причем ни одна чужая бумажка, ни один чужой гривенник не пристали к его пальцам. Недаром, вопреки самому уставу Сушкинского банка, наличная касса доверялась только ему: Петр Иванович был горяч и своеволен, Перов постоянно нуждался и мог позаимствовать, и только у одного Ивана Ивановича касса была вполне безопасна: от его рук она пострадать не могла. Молчаливость Ивана Ивановича не имела преступного характера. Она вытекала из его долгой смиренной жизни под владычеством строгого отца, человека старозаветного, который долго держал при себе одного Ивана в приказчиках, бессловесным исполнителем родительского слова и не дал ему попробовать своих сил на каком-нибудь самостоятельном деле. Так он и остался: с робкой речью, с недостатком собственного почина, с недоверием к своему значению и способностям. Но под этою властью, сделавшись совершенно ничтожным для других, Иван Иванович, однако, приобрел одно ценное благо в награду за свою покорливость и за страх повиновения: он приучился строго смотреть за самим собой и не допускать лично себя ни до чего дурного, бесчестного или, как он однажды выразился,- — ‘пакостного’. В строгие судьи чужих поступков такой человек вовсе не годится. Он принадлежит к тем истинно хорошим людям, которые склонны по-христиански другому все простить: для чужого проступка в такой душе всегда найдется примиряющее объяснение. Старая и глубокая истина: кто сам хорош, тому и другие лучшими кажутся! В сделках брата Петра, как все в один голос показали, он никогда не участвовал и кому мог и когда мог делал снисхождение в случаях нужды, но перечить брату вообще был не в состоянии. Деятельность брата по банку он не мог считать преступной, потому что видел и хорошо знал, что брат Петр банковых денег не крал. Если же затем сам Петр Иванович верил, что должники отдадут деньги, то Иван Иванович и подавно не мог ни в ком из должников заподозрить мошенника. На разрешение ссуд он не влиял, брата он считал неизмеримо выше себя в умственном отношении, и на все обращения к нему брата у него была всегда одна только фраза: ‘Как вам будет угодно, Петр Иванович!’ Проникнуть в отчетность банка он не имел досуга. Он только за себя был всегда готов дать отчет: ‘Придите — судите: я не страшусь’. Банковые книги, все документы свидетельствуют, что он ни гроша не позаимствовал, а рядом с этим весь архив банка, испещренный его рукой, показывает всякому входящему, сколько он трудился. Этот последний факт должен бы оградить его и от обвинения в небрежности. Это был директор без власти, директор-бессребреник и директор-работник. Иван Иванович приходил в банк рано, уходил поздно, работал на дому, сам писал повестки должникам, заглядывал в банк даже по праздникам, тревожимый путаницей в непонятных для него книгах, озабоченный тем, чтобы ‘малую малость’ привести в порядок то, на что не хватало времени в будни. И действительно, это должны были быть большие и неблагодарные труды, если вспомнить, какая была заведена нелепая бухгалтерия, и если взять во внимание, что при обороте в пятнадцать миллионов в Сушкинском банке имелось писцов и канцелярии, включая сюда и бухгалтера Утехина, всего на две тысячи рублей, тогда как в любом столичном банке один из множества бухгалтеров получает почти вдвое против этого целого штата Сушкинской канцелярии.
Итак, в целом и по мелочам Иван Иванович не виноват. В общем, Сушкинское дело только по внешности — по учету векселей и балансам — напоминает прочие банковые хищения. Но по содержанию главное лицо процесса — Петр Сушкин — вовсе не похож на банкового хищника: он не присваивал банковых денег и не спекулировал ими. Каково бы ни было, однако, ваше воззрение на прочих директоров, за Ивана Ивановича Сушкина в этом деле, как говорится, сам Бог вступился. Все свидетели, все факты соединились, чтобы защитить этого старика, всаженного в самую сердцевину процесса, поставленного во главе банка. И вы не разойдетесь с гласом народа — гласом Божиим… Не прилагайте к нему позорящего, неизгладимого уголовного наказания. Собственно говоря, ввиду его прилежания к труду, его нельзя было бы винить и за небрежность. Но если он косвенно, по невежеству и совершенному безволию и причинил своими действиями ущерб, то пусть поплатится за него, как и прежде платился. На основании закона, рассчитав, что он должен, присудите с него убытки, в угоду формализма присудите его к выговору. Но пусть не падет на него обвинение в обмане и корысти: этого не было! Краснеть ему перед людьми и перед законом в этом деле не за что. Да, не за что!
За давностью времени считаю возможным сообщить одну подробность. Моя речь была произнесена перед обеденным перерывом. После перерыва благородный обвинитель по настоящему делу М.Ф. Громницкий имел неосторожность сказать мне, что, по его мнению и судя по настроению судей, И. Сушкин будет оправдан. Увы, этого не случилось. Но и то сказать: ведь Сушкинское дело было первым банковым процессом, перешедшим из суда присяжных в суд сословных представителей! Как же было не доказать суровостью приговора необходимость реформы… (Авт.)
Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/katalog_alfavit/andreevskiy_s_a.html