С. А. Андреевский
С. А. Андреевский
Дело Екатеринославского банка
Дело Екатеринославского банка
Защита Бразоля
———————————————————
Дело Екатеринославского банка, Андреевский Сергей Аркадьевич, Год: 1909
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Господа судьи! Господа сословные представители!
Боюсь, что у вас, при наилучших намерениях, уже установилась в сердце формальная безнадежность по отношению к Бразолю… Я как бы слышу: ‘Говори там себе, что хочешь, а от закона уйти нельзя!’ Прошу вас хоть на время освободиться от такого настроения! Вы знаете римское изречение: ‘Не все, что дозволено, — честно’. Этот афоризм имеет гораздо более интересную изнанку: ‘не все, что запрещено, — бесчестно’, ибо в каждом обвинении приходится отдельно обсуждать, представлялось ли в данном случае, для этого человека, с точки зрения его собственных интересов, запрещенное — бесчестным? И если при такой постановке вопроса, Бразоль откроет перед вами свою душу, свои чистые намерения, то вы придете ему на помощь!
Бразоль принадлежит к обширному и очень известному в Малороссии дворянскому роду. Все Бразоли издавна составили себе репутацию людей добрых, сердечных, порядочных. В этом отношении Иван Никонович Бразоль ни в чем не разошелся с основными чертами своих родичей. И теперь, по выслушании этого дела, все скажут о нем: человек, быть может, простоватый и слишком уступчивый, а все-таки — сам по себе хороший человек, неспособный сознательно пожелать кому-нибудь зла или сделать его. И вот, если этот основной тезис моей защиты не возбудит у вас недоверия ни на минуту и до конца, то я не отчаиваюсь за Бразоля.
В Екатеринославском банке Бразоль работал целых 25 лет. Роковым образом крах банка совпал с его юбилеем… Но это вовсе не значит, что юбилейный год сорвал, наконец, маску с этого лицемера, которому так долго и так напрасно верили. Напротив, Бра-золь может доказать, что он заслужил это доверие. В течение первых пятнадцати лет его деятельность в банке не дает никаких поводов к судебному преследованию. Этот период и характеризует, собственно, Бразоля таким, каков он есть сам по себе, каким его Бог создал. Во все эти годы он был свободен, он действовал так, как ему повелевали его собственный разум, совесть и воля.
Но с 1891 г. на Бразоля налетел вихрь посторонних влияний, с которыми он решительно не в силах был совладать. Человек скромный, весьма склонный признавать над собой чужое превосходство, Бразоль только широко раскрыл глаза перед тем, что неожиданно стало твориться в заведуемом им банке. Он недоумевал. Внутренно его коробило от всех этих новшеств, но перечить он стеснялся, полагаясь на чужой талант, на чужие широкие затеи, которым — как знать! — быть может, суждено было увенчаться большим финансовым успехом.
Председателем правления был избран Любарский-Письменный. Этот человек представлялся Бразолю денежной силой громадной и незыблемой, как Лондонский банк. Впрочем, Любарский взглянул на Екатеринославский банк, как на второстепенную отрасль своих обширных операций. Он остался жить в Харькове, повелевал издалека и посадил в правление Екатеринославского банка, в качестве своего alter ego [Второе я (лат.)], — некоего Макарова. Не берусь объяснить, каким образом такой низкопробный авантюрист, как Макаров, вкрался в безграничное доверие такого барина, как Любарский, и получил над ним какую-то волшебную силу… Но факт налицо! Макаров в Екатеринославле сделался воплощением распоряжений и желаний самого Любарского. Каково же было Бразолю отныне директорствовать и сидеть бок о бок с этим всемогущим Макаровым? Он был совершенно сбит с толку и потерял всякую возможность критики.
Наступила эпоха нарушений устава, неправильностей, подлогов и проч., о чем уже подробно и прекрасно говорил мой товарищ. Фактическая сторона защиты Бразоля в этом отношении исчерпана.
Наружная сторона приписываемых Бразолю деяний описана в обвинительном акте, как будто и верно. И однако жр, если бь: мы вообразили себе 16 преступлений Бразоля в виде отдельных фигур, то я бы сказал, что все эти фигуры до единой — не живые лица, а куклы. Действительно: за чертой 1891 г., мы вдруг наблюдаем, что по книгам, по текущим счетам, по вексельным и другим операциям, по балансам и отчетам личность Бразоля изменяется до полной неузнаваемости. Кажется, Бог весть, чем стал заниматься этот человек. Бог весть, во что он превратился! Но, по счастью, все это произошло только на бумаге, все это — лишь обман зрения. На самом же деле, Иван Никонович остался точнехонько таким, каким был от рождения. Книги и отчеты, действительно, испортились, но сам Бразоль не переменился.
Через всю свою довольно продолжительную службу в банке Бразоль прошел как существо по природе честное. Были правда, и до 1891 г. некоторые формальные отступления от устава, совершавшиеся, конечно, не по идее Бразоля, потому что он вовсе не финансист, но все эти погрешности были сглажены Майданским, богатым и смышленным членом правления, и дела банка снова пришли к такой норме, что за этот период прокуратура не может сформулировать никакого обвинения. С появлением же Письменного и Макарова все прошлое идет насмарку. Начинается спекуляция и отчаянная игра на бирже. Причем тут Бразоль?
Перед Бразолем появляются люди сильные деньгами, авторитетом, волей и характером. Они говорят: ‘Да что вы тут лапти плетете! Разве так можно сделать что-нибудь путное? Вот что и вот что нужно…’
И началось…
Все дальнейшее вы знаете.
Посмотрите же, что такое совершил Бразоль?
Ведь без злого умысла нет преступления. Итак, был ли злой умысел со стороны Бразоля во всем, что творилось после вступления в банк Любарского и Макарова? Легче легкого доказать с полнейшей добросовестностью: нет, не было.
Правду истинную выложил Бразоль перед судебным следователем, когда он говорил: ‘Игра на бирже велась против моего желания! Мне трудно было бороться с Макаровым, и когда он мне доказывал, что все делает с ведома Любарского, то я ему отвечал: делайте, как хотите, я свое мнение высказал. Фиктивный счет колонистов я считал помойной ямой, куда Макаров сваливал все, что ему было нужно. Я вел отдельную книжку о всевозможных векселях, учитываемых Макаровым для того, чтобы иметь возможность ткнуть ее в нос Макарову во всякое время и напомнить ему те гадости, которые он творил…’
Все эти объяснения — не увертки преступника, а крик сердца действительно честного человека, попавшего во власть разнузданного и крепкого своей протекцией авантюриста. Возможно ли после этих правдивых слов говорить о солидарности Бразоля с Макаровым, об их дружеских совещаниях в кабинете и характеризовать их отношения казенным термином ‘предварительного соглашения’?! Да ведь Бразоль тут виден весь как бессильный враг Макарова. Он вел свою книжку… Для кого? Для чего? — Неужели, как документ ‘предварительного соглашения’?! Уж это — ни в каком случае. Единственно возможное объяснение: он вел ее для самооправдания. Но перед кем? Перед Страшным судом? Перед своею совестью? Это неизвестно… И однако же ясно, что это были заметки не сообщника, а противника, таившего в своем кармане угрозу против Макарова на случай, если бы кто-нибудь стал когда-нибудь приписывать самому Бразолю то, что делал один Макаров. Какая нелепая самозащита! А вот. подите же: она в высшей степени трогательна. Она детски проста. Она лучше всяких свидетелей убеждает нас в том, что Бразоль внутренно ненавидел политику Макарова и уступал ей лишь потому, что она была выше его собственного таланта, выше его личной воли. Он очутился в безвыходном положении…
Действительно, что мог сделать Бразоль?
Мы превосходно знаем ответ, созданный мудростью законоведов. Эта мудрость повторяет всем директорам и членам правлений банков один и тот же абстрактный ответ: ‘Если вам предлагают нарушить устав, отказывайте и протестуйте. А если вы согласитесь, то будете наказаны, как преступник’.
Рассуждая академически, это наставление, пожалуй, и верно. Зато в применении к жизни, оно сплошь и рядом может оказаться совершенно непригодным, пагубным, жестоким. Придерживаясь подобного взгляда, можно исказить до явной несправедливости личность, волю и деяния судимого человека.
И это подтверждается на Бразоле.
В смиренном Бразоле природа начертала с особенной ясностью свою нравственную аксиому, разделяемую, впрочем, и юристами: ‘каждый отвечает только за себя’. Быть может, Бразоль держался за нее слишком узко, но против строгости к себе, к своим собственным нравственным побуждениям он никогда не погрешал.
Поэтому-то Бразоль, с полным убеждением, относит всю биржевую игру, против которой он всячески восставал, — не к своей ответственности, а к вине Макарова.
Заведенная Макаровым в банке биржевая игра тревожила Бразоля. Он возражал Макарову, спорил с ним, ездил жаловаться на него в Харьков Любарскому — ничто не помогало. Вероятно, ему дали понять, что он не знает, как следует зарабатывать деньги… Он уступил очень модному в то время авторитету — голосу Харькова, финансовой столицы юга, — и принялся за весьма странное занятие: следить за внешней правильностью отчетов и книг. Вы называете это подлогами, обманом акционеров и публики. Но представьте себе, что Бразолю ни на минуту не приходило это в голову! Ему внушили, что, напротив, совершается нечто, хотя и противо-уставное, но в высшей степени выгодное для акционеров в будущем. И Бразоль дошел до совершенно дикого взгляда, что разглашать этого финансового секрета нельзя. Как это ни удивительно, но Бразоль вполне искренно высказал эту мысль бывшему члену правления Майданскому, даже сослался на 47 параграф устава, обязывающий служащих в банке хранить тайну его дел… Слыхали ли вы когда-нибудь ранее такое мудреное толкование закона от директора банка! Выходит, что в некоторых чрезвычайных случаях банк, по уставу, даже как бы обязан прибегать к подлогам… Вот что получается в результате, когда закон сталкивается в жизни с таким редкостным чудаком, как Иван Никонович Бразоль. И что же мы видим? Действительно, Бразоль работает неустанно, следит зорко за книгами и отчетами, дабы они по-прежнему были в порядке, тщательно применяет прежнюю правильную бухгалтерию к совершенно неправильным действиям и, скрепя сердце, с недоумением ждет, выйдет ли из этого, наконец, то обещанное благо для акционеров, которое ему сулили… Проигрыш увеличивается, но совесть Бразоля спокойна: ‘Во всем этом я неповинен. Другие это затеяли, другие и ответят’. И вдруг — катастрофа. Макаров неожиданно скрылся… В банк явился городовой… Бразоль похолодел от головы до ног. Описывая этот ужасный момент, Бразоль сказал мне: ‘Только в эту минуту я сообразил: ‘так тебе, дураку, и надо’!’ — Как видите, Бразоль назвал себя дураком, но ему никогда и не воображалось, что он был преступником.
Да и в самом деле, нельзя же серьезно говорить о том, будто Бразоль был способен согласиться на явно преступную деятельность, ради жалованья директора, или ‘из боязни лишиться места’. Эта последняя фраза, очевидно, попала в протокол первого допроса, вследствие автоматического поддакивания Бразолем на те предположения, которые высказывал сам судебный следователь. Бразоль стоял перед следователем на этом допросе совсем больной, подавленный, ошеломленный. Тогда он еще сам себе не дал отчета во всем случившемся. И мы видим теперь из всех обстоятельств дела, что боязнь лишиться места со стороны Бразоля была бы в данном случае просто недопустима. Напротив, репутация Бразоля стояла в екатеринославском обществе так высоко, что Любарский, от которого все зависело, должен был держаться за него обеими руками, вкрадываться в его доверие и, затем, до самой последней минуты успокаивать его обаянием своего финансового престижа, дабы он не тревожился и только не снимал с банка своего флага. И если бы Бразоль имел в крови хоть каплю хищнических инстинктов, он сумел бы очень и очень выгодно продать этим пришлым реформаторам банка свою незыблемую репутацию, заработанную долгими трудами.
Но он об этом не думал, как не думал, конечно, и о том, что жалованье директора выдается ему будто бы только за подлоги, а не за что-либо иное. Я уже разъяснил его своеобразные взгляды на отчетность. Бразоль, по совести, считал, что за исход операций, неверно проводимых по бумагам, он ни в каком случае не будет в ответе, потому что он их не желал и не он их выдумал. И вы имеете в деле превосходное указание на действительного виновника: этот виновник бежал, а ослепленный и потому бесстрашный Бразоль остался, чтобы дать ответ перед правосудием. Вообще, можно ли говорить о корысти к жалованью со стороны человека, с усердием прослужившего в учреждении 15 лет, достигшего при появлении Любарского 60-летнего возраста, имевшего уже в сущности право на пенсию… Несмотря на свои почтенные годы, Бразоль, однако, не переставал работать, он хлопотал, занимался перепиской, отсиживал все служебные часы, ездил в Харьков за разъяснениями, беспокоился всевозможными вопросами… Словом, он оставался в банке, потому что к своей службе привык, полюбил ее.
И неужели он — преступник?
Но вот еще одно очень важное соображение.
Все мы имеем громадное и в то же время несправедливое преимущество над подсудимыми. Мы смотрим на вещи, имея перед собою уже открытую ‘книгу судеб’, которая для них оставалась в тайне. Мы знаем превосходно, что крах банка наступил. А они, когда им приходилось действовать, этого и во сне не видели. Не лиши себя жизни Алчевский, помоги ему вовремя министр финансов, — екатеринославской катастрофы не случилось бы. Теперь-то легко давать наставление каждому, как бы следовало ему поступать, а тогда?!.
Конечно, Бразоль бы не судился, если бы при первом же нарушении устава ушел. И вот я прошу вас подумать: а что бы произошло, если бы Бразоль ушел?
Во-первых, тотчас же бы найден был директор, который беспрекословно повиновался бы Любарскому-Письменному и Макарову, — настоящий homme de paille, подставное лицо, с готовым жалованьем и без всякой работы.
Во-вторых, при таком директоре никакого бы удержу биржевой игре не было, а ‘Успенское’, которое его заставили бы купить, было бы продано во всякую минуту без всякой церемонии еще задолго до побега Макарова и было бы проиграно.
А что получилось вследствие того, что Бразоль остался на месте?
Биржевая игра, по мере возможности, задерживалась вследствие постоянных пререканий с Бразолем. Ее пускали в ход преимущественно лишь тогда, когда он уезжал за границу. ‘Успенского’ так-таки и не удалось прокутить, потому что Бразоль не позволил бы отдать его никому, кроме банка. Долги Янцена и племянника Макарова были урегулированы и обеспечены только благодаря настойчивым хлопотам и стараниям Бразоля. В общем итоге, скромная работа Бразоля в это смутное время сберегла банку до 400 тысяч рублей, когда все таяло вокруг, когда все ценное погибало неудержимо, как на пожаре. И неужели необходимо покарать за отступление от устава человека, который, оставаясь на своем посту в эпоху нарушения уставов, тем самым принес акционерам, в таких исключительных обстоятельствах, эту несомненную пользу?..
Да! Поневоле скажешь: как мы склонны сбиваться с толку, подчиняясь готовым формулам права! Как, вообще, близорука наша справедливость!..
Я почти у берега, почти все высказал. Но мне предстоит еще самое главное. Я должен позаботиться о том, чтобы ваш приговор так или иначе воспринял мои доводы, проникся ими, поверил им и попытался бы сойтись с ними в окончательном выводе.
Несомненно одно, что вы, господа сословные представители — неюристы, а потому я вправе обратиться к вам, как к людям жизни, и просить вас о подаче ваших мнений по соображениям чисто житейским и человеческим. Не смущайтесь формами и держитесь крепко своего внутреннего голоса.
А теперь я могу приступить к заключительным объяснениям и обращаюсь к внутреннему голосу всего уважаемого присутствия.
Допустим, что объективный факт преступлений Бразоля в том виде, как они предначертаны юристами в законе, существует, и что они были деянием Бразоля. Но остается еще третий, важнейший вопрос: можно ли их вменить подсудимому? Вы знаете, что вопрос о вменении также безграничен, как все непостижимое разнообразие вселенной. Песчинка на песчинку, лист на лист не похожи. Тем более для нас должно быть понятно, до какой степени каждый человек отличается от другого. В марте настоящего года обер-прокурор Сената Щегловитов, с чрезвычайной осторожностью и достойной уважения мудростью, в том же смысле высказался по этому вопросу. Каждому человеку следует вменять или не вменять то, что он сделал, совершенно независимо от общих правил.
И я вижу, что Бразолю невозможно вменить того, что им совершено. Как это выразить, как передать — не знаю… Я это чувствую. Вероятно, чувствуете и вы. Вспомните только все то, что я уже сказал. Вспомните показание Поюровского, екатеринославского сторожила, человека, пользующегося общим уважением, — мало того, нашего противника, т.е. члена ликвидационной комиссии. И Поюровский готов был высказаться за то, чтобы к Бразолю не предъявлять иска, чтобы его вовсе не преследовать. Он чуял своею совестью, что Бразоль здесь ни в чем неповинен. Человек этот никогда чужого гроша не присвоил, никакими излишествами не прельщался, был чужд корысти, старался сделать добро каждому, скромно и усердно работал в пределах своего понимания. Ко времени появления Бразоль находился в возрасте, когда люди уже не меняются, а теперь — глубокий старик!.. И неужели возможно отправить такого человека в арестантское отделение…
Неужели вас могут ослепить те формальные подлоги, происхождение которых я уже объяснил. Но ведь они держатся только на поверхности Бразоля. Внутри — он чист и незатронут. Так, однажды, у одного близкого мне человека появились на коже громадные участки темных пятен с нарывами. Опасаясь за его жизнь, я обратился к врачу по внутренним болезням, но тот адресовал меня к специалисту по накожным, сказав, что никакой внутренней болезни нет. И представьте, врач накожных болезней точно так же объяснил мне, что это пустяк — простое расстройство питания, прописал какой-то порошок с магнезией, и в две недели все прошло бесследно. О Бразоле можно сказать, что он лечится неизмеримо долее двух недель и магнезии получил достаточно… Это дело обратило последние годы его жизни в непрерывное нравственное мучение. И если бы вам пришлось прибавить к этим мучениям Бразоля еще формальную кару закона, то, мне кажется, сам закон, в данном случае, перестал бы быть справедливым…
Но допустим, что в данном случае формальные препятствия неустранимы. Тогда я прошу вас, господа сословные представители, заявить свое желание, как это нынче рекомендуется присяжным заседателям, чтобы Бразолю было испрошено Монаршее милосердие. И государь помилует этого простоватого и безвольного, но честного и хорошего старика.
Особое присутствие осудило Бразоля без ходатайства о смягчении. Но государь, по внеподданнейшему прошению Бразоля, отменил наказание, оставив только ограничение прав.
Опубликовано: Андреевский С.А. Защитительные речи. СПб., 1909.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/katalog_alfavit/andreevskiy_s_a.html