Дла и дни.
Дла и дни.
II. Кризисъ либерализма
II. Кризисъ либерализма
* * *
* * *
* * *
* * *
Я. Вчевъ.
‘Современникъ’, кн. VIII, 1911
Дела и дни, Чернов Виктор Михайлович, Год: 1911
Время на прочтение: 36 минут(ы)
‘Avec l’ombre d’une brosse frotter l’ombre d’une carrosse’ — этой старой формулой характеризовалъ я въ прошлый разъ жизнь и дятельность Государственной Думы.
Для иныхъ благодушныхъ людей — и вдь ими споконъ вковъ изобиловала и вся наша матушка-Россія, и, въ частности, наша литературная братія — формула эта показалась слишкомъ рзкой. Она ихъ покоробила. Какъ? свести на нтъ всю жизнь, всю дятельность учрежденія, которое, какъ бы тамъ ни было, является единственной открытой ареной политической жизни страны, всенародной трибуной, на которой сталкиваются партіи? Учрежденія, за которымъ не можетъ не слдить страна, и которое, поэтому, не можетъ не являться постояннымъ возбудителемъ интереса къ общественнымъ дламъ? И это въ стран, гд такъ низокъ уровень культуры, гд такъ не привыкли длительно, систематически слдить за общественными длами и отзываться на нихъ! Не значитъ ли это — подыматься на вершины какого-то вздутаго, гиперболическаго радикализма и черезчуръ свысока относиться къ событіямъ ежедневной жизни на гршной земл, вступившей въ полосу будничной посл-революціонной прозы?
Но вотъ передъ вами человкъ, который, какъ земля отъ неба, далекъ отъ всякаго радикализма, человкъ, который все больше и больше спеціализируется на борьб со всмъ, что отдаетъ духомъ революціи — бывшій марксистъ, потомъ неудачный подражатель, Герцена, а нын sozialistenfrsser, ‘соціалистодъ’, Петръ Бернгардовичъ Струве. И ему бросилось въ глаза, что все зданіе нашихъ ‘конституціонныхъ’ учрежденій — ‘точно не зданіе, а миражъ’. И этотъ ‘маревный’ характеръ учрежденій не можетъ не отражаться на томъ, что въ ндрахъ учрежденій происходить, не можетъ не налагать на нихъ своей печати. ‘Наша политическая жизнь’ — пишетъ И. Струве — ‘не ‘настоящая’, а какая-то призрачная. Это какіе-то подмостки, на которыхъ что-то ‘изображается’, что-то ‘играется’, происходитъ какой-то символическій прологъ къ настоящему ‘дйству’… ‘Въ этой жизни, которая столь вымышленна и призрачна, и на этой сцен, которая столь реально-скучна и сра, все оказывается возможнымъ’… ‘Какъ это ни обидно для актеровъ современной политической сцены Россіи, но, стоя въ сторон, ршительно невозможно принимать въ серьезъ ихъ ‘игру’…
Нужно, чтобы этотъ характеръ марева, миража, событій въ царств тней, слишкомъ неудержимо билъ въ глаза для того, чтобы даже столь чуждый радикализму человкъ, какъ Струве, произнесъ такой приговоръ. Но Струве идетъ еще дальше. ‘Все это — такъ, не въ сакомъ дл,— пишетъ онъ,— все это какая-то предварительная ‘словесность’, буквальный смыслъ которой теменъ или ничтоженъ, а подлинный еще скрытъ въ складкахъ исторіи… Вс эти конституціонные кризисы No 1, No 2, No 3, No n+1,— все это для исторіи какія-то костяшки, на которыхъ она отсчитываетъ неслышные и незримые шаги другого подлиннаго кризиса, неотвратимо надвигающагося. Въ этомъ кризис будутъ сорваны вс маски, и слова изъ дутыхъ станутъ полновсными’…
Такъ писалъ Петръ Струве.
Есть рчи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но имъ безъ волненья
Внимать невозможно…
Въ самомъ дл, мы очень боимся, что недаромъ такъ ‘темно’ выражается г. Струве, говоря о какомъ-то надвигающемся подлинномъ кризис. Мы боимся, что къ нему самому боле всего примнимы его собственныя слова: ‘раздаются какіе-то намеки и прорицанія, которымъ еще предстоитъ… получить полный смыслъ’. Мы боимся, что сочтемъ за серьезную мысль то, что у него есть лишь ‘предварительная словесность’, что все это говорится ‘такъ, не въ самомъ дл’… Ибо слова эти либо ничтожны, либо, наоборотъ, очень значительны…
Государственная Дума, Совтъ, кризисы, запросы и ‘борьба за конституцію’ — все это ‘игра’, все это призрачная жизнь. Дума не лежитъ на большой дорог, чрезъ которую пройдетъ будущая исторія. Нтъ, она заброшена на какой-то тропинк, заканчивающейся безнадежнымъ тупикомъ, гд-то въ сторон…. Мимо нея идетъ ‘живая жизнь’, которая развяжетъ или разрубитъ сплетающіеся въ Гордіевы узлы ‘проклятые вопросы’ нашего общественнаго бытія. Вотъ что значатъ слова П. Струве — или они ровно ничего не значатъ.
Если бы таковъ былъ смыслъ неясныхъ ‘намековъ и прорицаній’ Петра Струве, то они были бы чреваты огромными практическими послдствіями. По всей справедливости было бы имъ ‘безъ волненья внимать невозможно’. Но вдь тогда, пожалуй,— чмъ чортъ не шутитъ!— нашелся бы безпокойный человкъ, который, воодушевись ‘намеками и прорицаніями’ вщей сивиллы изъ ‘Русской Мысли’, сталъ бы звать съ затерянной тропы на широкую, столбовую дорогу исторіи… ‘Сюда! здсь путь! куда вы забрели? Тамъ топь, болото! увязнете и душу живую погубите ни за грошъ! Выходите на просвтъ, на вольный воздухъ — довольно вамъ бродить за блудящими болотными огоньками!’.
О, конечно, современная сивилла немедленно запротестовала бы противъ подобнаго вывода изъ ея словъ. Она нашла бы имъ иное толкованіе. Она доказала бы, что хотя миражъ есть миражъ, ‘словесность’ есть ‘словесность’, а ‘игра’ и есть игра, однако, безъ нихъ обойтись никакъ невозможно. Она пожалла бы о слишкомъ сильныхъ словахъ, вырвавшихся у нея въ порыв раздраженія. Она объяснила бы, что все это не боле, какъ лирика, и принимать ее въ серьезъ — наивно.
Разв публика не знаетъ?
Онъ шутилъ, вдь онъ шутилъ!
Но есть вещи, которыми шутить не приходится. Съ огнемъ что за шутки! И смыслъ слогъ г. Струве выходитъ гораздо значительне, чмъ онъ того хотлъ.
Ибо, трижды правъ г. Струве, когда онъ пишетъ: ‘Народная жизнь находится въ состояніи безформенной и — на первый взглядъ — неподвижной стихіи. Вс же движенія и событія, разговоры, шумы и кризисы происходятъ на политической сцен, которая со всми своими актерами, большими и малыми, виситъ въ воздух. Вотъ почему драматическіе ‘кризисы’ разршаются въ фарсы, которые забываются такъ легко. Не забывается, а, наоборотъ, тяжелыми пластами отлагается въ народной душ только одно: внутренняя неправда всей этой политики-фарса. Она отлагается, какъ національная обида, какъ хроническая рана, какъ язва ростущая… Но политическіе актеры увлечены своей игрой и ничего не замчаютъ’ {‘Еще одинъ ‘кризисъ’ на политической сцен’, ‘P. М.’, No 4.}…
Да, нтъ ничего опасне язвы, которая ‘ушла внутрь’. Рано или поздно она вскроется съ неожиданной, удвоенной силою. ‘Такъ было — такъ будетъ’. Будетъ еще не такъ скоро, конечно. То, что нестерпимо долго для отдльнаго человка, для исторіи есть лишь мгновеніе. Иные историческіе шаги не укладываются въ рамки человческой жизни. И не въ томъ дло, скоро или не скоро двинется та ‘неподвижная стихія’, о которой говоритъ г. Струве. Пусть вншнимъ образомъ двинется она даже не скоро. Дло въ томъ, что внутренно она уже двигается. Дло въ томъ, что раны, язвы и обиды, точащія сердце народное, уже создаютъ острый, болзненный процессъ въ народномъ самосознаніи. Присмотритесь хорошенько къ этому процессу, пробейте ледъ, который снова толстою корою выросъ между народомъ и интеллигенціей,— и вы содрогнетесь, почувствовавъ всю силу этой обиды, всю остроту этихъ язвъ. Когда-то ‘чаша народнаго горя’ готова была расплескаться стихійно, какъ стихійно накапливалась она вками. Но нтъ и не можетъ быть никакого сравненія между остротой язвъ и обидъ у народа, привыкшаго къ вковому гнету, и у народа, который однажды почувствовалъ, что онъ сталъ выше, переросъ этотъ гнетъ. У кого тогда не забьется отвтно сердце въ тактъ біенію оскорбленнаго сердца народнаго, кто вмст съ нимъ не почувствуетъ горечь не простой только боли, а боли-униженія,— тотъ навсегда потерянъ для живой жизни.
Интеллигенція снова оторвалась отъ народа, и снова народъ встаетъ для нея живой загадкой, какимъ-то сфинксомъ. Что значитъ его видимая неподвижность? Какъ быстро совершается процессъ напластованія великой ‘національной обиды’? Какія формы онъ принимаетъ? Во что онъ готовится выдлиться? Вс эти вопросы снова встаютъ во весь свой ростъ и притомъ въ небывало усложненной форм. Ибо, нын всмъ ясно, какимъ сложнымъ и разнообразнымъ конгломератомъ является ‘народъ’, какую пестроту вносятъ въ его настроеніе и разные способы борьбы за жизнь, и національныя, и бытовыя, и локальныя, и культурныя особенности. Охватить общимъ взглядомъ настроеніе народное, уловить его единство въ этомъ разнообразіи, понять данное состояніе народной психологіи, не упрощая его и не судя по случайному кусочку о цломъ,— теперь можетъ быть трудне, чмъ когда-либо. Это требуетъ работы не единицъ, и работы не одного дня. Это возможно лишь въ томъ случа, если къ народу хлынетъ новый потокъ дйственнаго общественнаго вниманія. И неужели этого потока не будетъ? Неужели недостаточно дала себя чувствовать пустота интеллигентскаго существованія, оторваннаго отъ массъ, отъ родной почвы, матери-земли, прикосновеніе къ которой еще древнему Антею удесятеряло силы? Неужели все еще не опротивлъ гашишъ всякихъ идейныхъ пряностей, которыми размагниченный интеллигентъ все послднее время пытался наполнить образовавшуюся пустоту?
Посмотрите: даже Петръ Струве отворачивается отъ театральныхъ подмостковъ, на которыхъ ставятся одинъ за другимъ похожіе другъ на друга, какъ дв капли воды, послдовательные акты нашей конституціонной трагикомедіи. Даже его взоры направились туда, въ глубь народной жизни, къ тайникамъ народной души, гд тяжелыми пластами ложатся другъ на друга терпкія впечатлнія горя и обиды, гд съ психологіей безвыходности борятся исканія выхода. Или метанія отъ богоискательства къ богоборчеству, отъ Бога къ чорту, отъ мистическаго анархизма къ мистической соборности, отъ аристократическаго эстетизма къ погруженію въ самыя неопрятныя стороны ‘проблемы пола’, отъ погони за изысканностью самодовлющей, опустошенной формы къ тенденціозности навыворотъ, состоящей въ крестовомъ поход противъ ‘прикрпленія’ и индивидума къ той или иной высшей тенденціи,— неужели все это занимательне, нежели углубленіе въ сплетеніе и расплетеніе нитей политической игры на подмосткахъ ‘обновленнаго строя’?
Я не сомнваюсь, что въ ближайшемъ будущемъ намъ предстоитъ пережить новый потокъ устремленія къ народу, къ массамъ, погруженія въ родники свжей народной энергіи, и что съ этого начнется нашъ новый идейный подъемъ. И какъ не ждать, что наше самосознаніе, и прежде всего наша литература, обновится новымъ матеріаломъ, новыми впечатлніями жизни, схваченными тамъ, гд они всего интересне? Что можетъ быть интересне для человка, чмъ человческая душа — и не душа индивидуальная, замкнутая въ себ, самодовлющая, прислушивающаяся къ шуму въ собственныхъ ушахъ, а душа, сливающаяся съ другими въ процессахъ коллективнаго бытія, гд все достигаетъ максимума интенсивности? И гд же искать наиболе интересныхъ процессовъ коллективныхъ настроеній и коллективнаго самосознанія, если не въ трудовыхъ массахъ? Тамъ общественное бытіе — не механическая сумма индивидуальныхъ существованій — тамъ въ основ его лежитъ органическое единство, обусловленное проникающимъ всю жизнь трудомъ, этимъ живымъ родникомъ движенія, трепетанія силъ, напряженія творческой энергіи. Тамъ вс интересы — не выдуманные, не искусственные, а кровные, настоящіе, тамъ въ основ его лежитъ органическое единство, обусловленное но тмъ интересне, тмъ рзче въ этой сред всякій подъемъ, тмъ больше амплитуда размаха — отъ почти природной непосредственности, до сознательности, пріобщающей къ послднему слову духовной культуры. Тамъ — энергія роста, тамъ не прозябанье въ искусственной атмосфер, тамъ не хрупкія комнатныя растенія,— тамъ густые соки ‘яри’ земной, тамъ пласты сырого чернозема, сулящіе всходы, тамъ стихійная жизнь, борющаяся съ засухой, безъ поливки, безъ ухода, однимъ напряженіемъ неизрасходованнаго, непочатаго внутренняго запаса. Тамъ — свжесть, новизна темъ и сюжетовъ, тамъ — ароматъ только что распускающихся цвтковъ духа, это скромные полевые цвтки, но не все же скользить пресыщеннымъ взоромъ по наряднымъ садовымъ клумбамъ. Я врю, что не только мысль, но и художественное творчество ощутятъ свжее вяніе, окунувшись въ эту богатую сокровищницу жизни, которая сейчасъ почти не разрабатывается, полузабыта. Я знаю, что общій процессъ усложненія жизни сказался, и очень сильно, тамъ, въ этихъ низахъ народной жизни, у фабричнаго станка, въ подземельяхъ копей, въ деревн, что повсюду тамъ пробиваются побги новой эпохой посянныхъ смянъ, и никто не знаетъ, какіе сюрпризы могутъ ждать наблюдателя. Что же можетъ быть плодотворне и притягательне, чмъ поднимать цлину,— и для художника, и для апостола любой идеи? Да разв не этой же самой безсознательной потребности искало обманнаго удовлетворенія мнимое, полудтское искусство, когда оно спускалось въ ‘выдуманный міръ ‘яри’, Перуна и Барыбы, лшихъ и ‘чертякъ’, и притворялось, будто тамъ, на всемъ, отпечатллась ‘землица яровая, землица-мать сырая’? Разв не та же усталость отъ изъзженныхъ тропинокъ, отъ избитыхъ и переизбитыхъ темъ руководила художниками, очертя голову бросившимися въ стилизацію прошлыхъ вковъ, отъ средневковыхъ костюмовъ и психологіи брюсовскаго ‘Огненнаго ангела’ до ремизовской старо-русскими духами надушенной ‘лимонари’? Словно новое можетъ быть для насъ лишь въ далекомъ, окончательно позабытомъ старомъ и перестарломъ, словно творчество жизни прекратилось, словно изучаемое по ветхимъ книгамъ — не graue Theorie, не мертвая суть сравнительно съ непосредственнымъ наблюденіемъ свжихъ почекъ и побговъ на ‘дерев жизни’, которое ‘вчно зеленетъ’?
Что врно для художника, то врно и для апостола — пропагандиста общественной идеи. Что сообщило такую молодую, притягательную силу марксизму девяностыхъ годовъ, несмотря на всю его незрлость, вс увлеченія? Что спасло въ немъ душу живу, несмотря на то безвременье, подъ знакомъ котораго онъ родился? Да то, что онъ обрлъ въ народныхъ низахъ новую почву для работы, то, что онъ ‘поднималъ цлину’, пріобщился къ источнику непочатыхъ силъ — юродскому пролетаріату. Что дало такую же силу и стремительный ростъ конкуренту марксизма въ русскомъ соціалистическомъ лагер, выступившему на сцену въ начал девятисотыхъ годовъ? То, что и онъ обрлъ такую же непочатую почву, ‘поднималъ новь’ въ деревн. Трудно учесть все то освжающее вліяніе, которое струилось на піонеровъ обоихъ этихъ движеній оттого, что они спустились туда, въ низы общественнаго зданія. Тамъ слово ихъ было ново, тамъ ему внимали съ жаднымъ изумленіемъ, тамъ души тянулись къ проповди новаго соціальнаго евангелія, какъ растенія къ солнцу. Какая это великая и чудная вещь — первое пробужденіе человка въ вол подъяремномъ! И какъ блдно отразила его наша литература! Подмтить моментъ, когда впервые загораются огнемъ глаза, выше подымается голова, душа распускается, какъ весенній цвтокъ,— вдохнуть ароматъ этого перваго развертыванія высшихъ человческихъ силъ, полнаго такой наивной непосредственности, такого дтски-восторженнаго преклоненія передъ носителями покой идеи, почувствовать себя творцомъ высшей духовной жизни, пробуждающейся въ массахъ, сообщить имъ первый электрическій зарядъ новыхъ идей, настроеній и волеустремленій, чтобы тотчасъ же получить его обратно самому, но уже удесятереннымъ, черезъ тысячу нитей, идущихъ отъ массъ,— счастливъ тотъ, кто пилъ полною чашей этотъ бодрящій и опьяняющій напитокъ работы въ непочатыхъ массахъ!
И эта масса теперь передъ нами, опять иная, новая, съ безконечно усложненными вопросами. Т же напряженно устремленные, широко раскрытые глаза, то же стремленіе не упустить ничего, поймать на лету каждое слово, т же настежь открытыя двери души найдетъ въ ней тотъ, кто суметъ принести ей то, что ей нужно. А нужно ей многое, слишкомъ многое. Если въ пережитую пору Sturm und Drang’а она быстро впитывала полупонятные, но внутренно родные лозунги, и готова была безоглядно слдовать имъ,— то теперь наступила иная пора, пора органической переработки, прочнаго усвоенія этихъ отрывочныхъ новыхъ идей, молніями прорзавшихъ былой духовный сумракъ. Наступила пора свести концы съ концами. То, что осталось нетронутаго въ старомъ, вками слагавшемся міросозерцаніи, и то, на что въ новомъ такъ вольно и непосредственно отозвалось народное сердце — стали лицомъ къ лицу. Механически существовать рядомъ больше они не могутъ. Въ томъ глухомъ, внутреннемъ броженіи, которое сейчасъ овладло массами, творится новое народное самосознаніе, вырабатывается новое міросозерцаніе. Только этотъ ростъ совершается не весело, подъ яркими лучами живительнаго солнца, а подъ хмурыми тучами, громоздящимися другъ на друга, какъ громоздится тяжкими пластами въ сердц народномъ зрющая ‘національная обида’… Кто любитъ жизнь въ ея наиболе интенсивныхъ проявленіяхъ, кто жаждетъ обрсти его, этотъ бьющійся пульсъ жизни народной, подслушать тревожный перебой его ударовъ — тотъ найдетъ свою дорогу. Эта дорога ведетъ долой отъ тхъ государственныхъ и общественныхъ подмостковъ, гд идетъ призрачная искусственная жизнь, т все похоже на миражъ, или на сплошную игру,— ведетъ туда, гд бьетъ живой родникъ цльной, здоровой, непосредственной жизни. Если лозунгъ ‘въ народъ! къ народу!’ имлъ когда-либо не только огромное общественно-политическое, но и морально-возрождающее индивидуальное значеніе — такъ это именно теперь, въ нашу пору, ознакомившуюся самымъ постыднымъ моральнымъ декадансомъ, измельчаніемъ и уродливымъ искривленіемъ нравственнаго лика выброшенныхъ на мель ‘размагниченныхъ интеллигентовъ’…
Мы далеко отошли отъ г. Струве: отъ г. Струве… къ народу! Но это отчасти и его вина: онъ самъ не вытерплъ и отошелъ, хоть на мы, нуту, отъ самого себя.
Revenons a nos moutons. ‘Вернемся къ нашимъ баранамъ’. Вернемся къ тмъ ‘актерамъ современной политической сцены Россіи’, игру которыхъ, ‘стоя въ сторон, ршительно невозможно принимать въ серьезъ’.
Тяжело, трудно ихъ положеніе. Вдь имъ приходится ‘висть въ воздух’, имъ приходится, оглядываясь, съ горечью сознавать, что наиболе шумные моменты ихъ дятельности не избавляютъ ихъ отъ унизительной участи: все это — только дйствія одного и того же ‘легко забываемаго фарса’! Извольте при такихъ условіяхъ сохранять видъ серьезныхъ политическихъ дятелей, планировать и расчитывать, вырабатывать сложную систему парламентской тактики!
Вотъ, напр., одинъ изъ величайшихъ парламентскихъ ‘тактиковъ и стратеговъ’ конституціонно-демократической партіи, В. Маклаковъ. Въ своемъ депутатскомъ отчет о III сессіи Государственной Думы онъ прямо говоритъ: ‘Интересъ къ Дум падаетъ. Чуткія къ этому интересу газеты въ отчетахъ своихъ внимательно слдятъ только за тмъ, что носитъ характеръ ‘скандала’. Создается оптическій обманъ, что къ ‘скандалу’ создалась вся думская жизнь’. Само собою разумется, что съ точки зрнія Маклакова такое отношеніе ‘глубоко ошибочно’, и что ‘дловая сторона думской работы и интересне, и поучительне любого скандала’. Онъ не видитъ, что скандальне всего для судебъ Думы вовсе не отдльные скандалы, а пустопорожность той призрачной ‘игры’, которая называется ‘дловой стороной думской работы’, скандальне всего то, что какъ разъ наиболе драматическіе моменты жизни Государственной Думы рзче всего и ярче всего доказываютъ ея ‘маревность’ и превращеніе въ арену ‘легко забываемаго фарса’…
И разв не подтверждаетъ онъ самъ — вольно или невольно — полную справедливость жестокихъ и горькихъ словъ, сорвавшихся изъ-подъ пера И. Струве? Посмотрите, какъ разсуждаетъ онъ о судьбахъ печальной памяти законопроекта о неприкосновенности личности. Касаясь цлаго ряда бросающихся въ глаза вншнихъ его недостатковъ, г. Маклаковъ говоритъ: ‘Тотъ, кто видлъ слабость законопроекта только въ такихъ недостаткахъ,— тотъ не оцнилъ всего трагизма русской дйствительности, не понялъ всей трудности создать неприкосновенность личности законодательнымъ путемъ. Я не устану повторять одного и того же: зло не въ законахъ, а въ управленіи. И именно потому, что мы знаемъ, каково управленіе, какъ мало можно ему доврять, какъ оно злоупотребляетъ всякимъ закономъ, именно потому обезпечить закономъ неприкосновенность личности въ рамкахъ настоящаго управленія — задача не только трудная, но неразршимая. Пусть плохъ тотъ законъ, который былъ въ эту Думу внесенъ, но исправьте его, возьмите другой, возьмите законъ, написанный въ первой Дум, съ его знаменитой первой статьей о томъ, что безъ суда никто быть наказанъ не можетъ, и отдайте его примненіе настоящимъ властямъ, и все-таки ничего въ русской жизни вы не перемните’.
Спрашивается: можно ли съ подобнымъ сознаніемъ принимать самого себя въ серьезъ, ‘съ ученымъ видомъ знатока’ принимать участіе въ ‘дловой сторон думской работы’, вносить поправки, сдавать комиссіи, и т. д., и т. д.? Можно ли вообще принимать участіе въ учрежденіи, организующемъ законодательную работу,— если она заране сознается и рекомендуется, какъ миражъ? Не значитъ ли это — поддерживать силу впечатлнія отъ миража? Я знаю, конечно, что скептически относясь къ цнности Думы, какъ учрежденія законодательнаго, можно разсматривать ее съ иныхъ точекъ зрнія (всенародная трибуна, возбудитель общественныхъ интересовъ и т. д.). Можно стремиться къ ея использованію въ этихъ видахъ и съ этой стороны. Одно при этомъ обязательно: подвести балансъ. Много есть элементовъ, и въ Дум, и вн Думы, которые желаютъ ее ‘использовать’. Кто-то изъ этихъ элементовъ, несомннно, достигаетъ своей цли и остается въ выигрыш. Нелпо лишь одно: предположить, будто въ выигрыш. Слишкомъ противоположны борющіеся элементы, чтобы выигрышъ однихъ не былъ проигрышемъ для другихъ. Въ томъ ‘марев’, въ той ‘мутной вод’, которая подымается отъ думскихъ ‘бурь въ стакан воды’, конечно, есть ‘использывающіе’ это марево, эту мутную воду для ловли рыбки, есть и, наоборотъ,— ‘использованные’. Желанія желаніями, а вотъ кто же кого, на самомъ-то дл, успваетъ использовать? Вотъ въ чемъ вопросъ. Каковъ итогъ приходо-расходной книги думской работы?
При всемъ своемъ оптимизм, г. Маклаковъ не можетъ подвести утшительнаго итога. Итогъ этотъ онъ подводитъ въ короткихъ, сильныхъ и глубоко врныхъ словахъ. ‘На улиц тхъ, кого одни сочувственно, другіе насмшливо называли оптимистами, былъ праздникъ въ начал третьей сессіи Думы’,— говоритъ онъ. Но увы! ‘Вы уже знаете, что ожиданія насъ обманули. Мы вынесли изъ третьей сессіи глубокое разочарованіе, наоборотъ, направо возрадовались. Сессія безплодной не была: Дума начала ухудшать положеніе. Изъ безполезной въ третью сессію она стала становиться вредной’… Такъ говоритъ даже представитель ‘оптимистосъ’. Не раздляющій этого оптимизма, такъ плохо помщаемаго, и потому вчно чреватаго ‘разочарованіями’, вмсто словъ ‘стада’ и ‘начала’, поставилъ бы просто ‘продолжала’…
Послдній конституціонный кризисъ еще боле подтвердилъ діагнозъ, поставленный Маклаковымъ. Онъ показалъ, что только правые могутъ безмятежно ‘радоваться’ общему ходу длъ. Правда, на дл мы далеко не всегда видимъ у нихъ радостныя физіономіи. Напротивъ, они вчно недовольны, вчно бурчатъ, вчно бьютъ въ набатъ, будируютъ, пророчатъ бды. Но когда это не истерическіе выклики во вкус старой сумасшедшей барыни (въ ‘Гроз’ Островскаго), вчно стучащей клюкой съ зловщимъ припвомъ: ‘вс въ огн будете горть неугасимомъ! вс въ котл будете кипть неутолимомъ!’ — то въ этомъ вчномъ недовольств есть своя практическая система. Они уловили основную черту момента — »равненіе направо’ — и забираютъ круче, круче,— не только ‘праве здраваго смысла’, а и ‘праве собственной выгоды’, чтобы только заставить податься въ свою сторону другихъ — запрашиваютъ втрое, чтобы получать какъ разъ столько, сколько имъ требуется. Что же касается парламентскаго центра, и стараго, испытаннаго — октябристовъ, и новаго, проектированнаго — ‘націоналистовъ’, то уже для нихъ дло обстоитъ много хуже. Имя видимость правительственной партіи они обременены большой политической отвтственностью. Но величин отвтственности должна соотвтствовать величина вліянія. И здсь-то вмшивается ‘призрачность’ нашей государственной жизни, чтобы своимъ холоднымъ, мертвымъ дыханіемъ погубить вс расчеты, вс тактическіе планы. Очень хорошо характеризовалъ послдній ‘конституціонный кризисъ’ тотъ же г. Струве: ‘П. А. Столыпинъ возстановилъ противъ себя и Государственную Думу, и Государственный Совтъ, и лвыхъ, и правыхъ. Всхъ. Казалось бы, онъ ‘виситъ въ воздух’! Но парадоксъ той кинематографической забавы, которая именуется русской политической жизнью, и состоитъ именно въ томъ, что ‘вися въ воздух’, Столыпинъ тмъ самымъ стоитъ на земл. Если бы онъ стоялъ на земл, онъ вислъ бы въ воздух. Для того, чтобы остаться на земл, ему нужно было повиснуть въ воздух’…
Ничего не можетъ быть глупе, безсмысленне, нелпе, какъ положеніе, при такихъ условіяхъ, той партіи, которая пытается играть роль ‘правительственной’, притворяясь при этомъ самостоятельной, общественной силой. Разршеніе возникающихъ передъ ней ‘тактическихъ вопросовъ’ равносильно разршенію задачи квадратуры круга. Ея удлъ — неизбжное смятеніе, хаосъ, путаница, метанье изъ стороны въ сторону. Ея ряды не могутъ дрогнуть, не могутъ не придти въ разстройство. A la longue этого не выдержишь. Въ партіи начнется процессъ вырожденія и распада. Мы наглядно видли, какой кризисъ начался въ отношеніяхъ между ‘правыми’ и ‘лвыми’ октябристами, какъ приходилось блыми нитками сшивать разлзающуюся по швамъ партійную ткань. И среди ‘націоналистовъ’ произошелъ тотъ же процессъ распада, сказавшійся выдленіемъ особой группы ‘независимыхъ’. То же наблюдалось и среди наиболе близкихъ къ правительству группъ Государственнаго Совта. Словомъ, группы центра были захвачены явнымъ процессомъ распыленія.
Было бы слишкомъ дешевымъ способомъ раздлаться съ этимъ явленіемъ, сославшись на пагубное вліяніе Столыпина, какъ ‘центральнаго свтила’, увлекающаго къ раздробленію и гибели вращающихся въ его орбит политическихъ ‘спутниковъ’. Разгадка лежитъ здсь глубже: въ опустошенности, призрачности политическаго бытія этихъ партій, въ мнимости и неразршимости стоящихъ передъ нею тактическихъ задачъ. Вертться для чьего-то удовольствія или надобности, какъ блка въ колес — такая функція хоть кого дезорганизуетъ и деморализуетъ. Но если это такъ, то ясно, что центромъ Государственной Думы кризисъ не можетъ ограничиться. Отъ Маклакова мы слышали, насколько неразршимыми по самому существу своему являются законодательныя проблемы и для думской оппозиціи. И эта основная ихъ неразршимость, черезъ которую нельзя какъ-то перепрыгнуть, не можетъ не создавать и въ думской оппозиціи извстной тактической неразберихи и околесицы. А вмст съ тмъ, она не можетъ не вносить въ среду оппозиціи и смянъ тактическаго раскола.
Ни для кого не тайна, что, несмотря на выгодную роль партіи, на долю которой выпадаетъ ‘безотвтственная критика’, несмотря на ожесточенную травлю со стороны враждебныхъ элементовъ, конституціонно-демократическая партія въ отвтъ не только не сомкнулась плотне, но скоре наоборотъ: рзче дифференцировалась на правыхъ, центръ и лвыхъ. Въ томъ же отчет г. Маклакова передъ избирателями, о которомъ мы говоримъ, можно не разъ встртить выраженія врод: ‘первая часть нашей фракціи, и я въ томъ числ’, Уже давно было замчено, что г. Маклаковъ въ Дум незамнимъ, когда октябристскій центръ или часть его колеблется между двумя — боле правымъ и боле лвымъ — предложеніями. Въ такое время стратегія предписываетъ ка-детамъ не выпускать такихъ ораторовъ, рчи которыхъ дышатъ слишкомъ яркимъ, специфическимъ ка-детскимъ духомъ. Такія рчи въ подобные моменты ‘безтактны’. Илb можно разжечь старыя воспоминанія вражды и ожесточенныхъ избирательныхъ битвъ между октябристами и ка-детами, и тогда пиши пропало: изъ духа противорчія октябристы отшатнутся направо.- Нтъ, тутъ нужны такіе ораторы, отъ кадетизма которыхъ до октябризма рукой подать. Такимъ Ламартиномъ кадетизма, способнымъ своимъ краснорчіемъ легко заполнить ровъ между двумя враждебными лагерями и на не ясной формул повести ихъ рука объ руку, смшанной толпой, и является г. Маклаковъ. ‘Нын Столыпинъ произнесъ самую революціонную, а Маклаковъ самую консервативную рчь!’ — эти слова захлебнувшагося отъ восторга октябриста необыкновенно ярко рисуютъ эту разнохарактерную черту г. Маклакова. Недаромъ онъ среди людей ‘центра’ пользуется такими личными симпатіями, такимъ престижемъ, а порою и вліяніемъ. Надо полагать, что этимъ обстоятельствомъ онъ чрезвычайно доволенъ. Онъ довольно хорошо приспособился къ своей миссіи — вліять на парламентскій центръ. Все построеніе его рчи, вс пріемы его аргументаціи, вс исходныя точки зрнія — все приспособляется постепенно полне и полне къ этой ‘избранной’ аудиторіи. Г. Маклаковъ не замчаетъ лишь, что чмъ боле изощряется онъ въ искусств убждать октябристовъ, тмъ боле пріучается онъ самъ мыслить по-октябристски. Повадился кувшинъ по воду ходить, тутъ, видно, ему и голову сложить…
Подтвержденій искать недалеко: они разсыпаны въ самомъ доклад г. Маклакова. Въ чемъ, напримръ, его разногласія, по закону неприкосновенности личности, какъ ‘праваго’ ка-дета, съ большинствомъ своей фракціи? Всегда въ одномъ и томъ же: въ защит октябристовъ отъ октябристскихъ предложеній.
Во-первыхъ, г. Маклаковъ полемизируетъ противъ отчета к.-д. фракціи, обвиняющей октябристовъ въ томъ, что по ихъ нежеланію исправить законопроектъ о неприкосновенности личности, ничего не оставалось, какъ сдать его въ комиссію. ‘Во имя справедливости’ г. Маклаковъ защищаетъ октябристовъ отъ этою обвиненія.
Во-вторыхъ, указывая на одну изъ попытокъ октябристовъ къ исправленію законопроекта, г. Маклаковъ говоритъ: ‘правая часть нашей фракціи, и я въ томъ числ, склонялась къ такому же мннію. Побдила лвая часть нашей фракціи, которая въ возвращеніи законопроекта видла полезную демонстрацію’. Октябристы подчинились, но во второстепенныхъ вопросахъ снова вспыхнули разногласія. Откуда и слдуетъ, —
Въ-третьихъ, ‘итакъ, въ вопрос о неприкосновенности личности октябристы шли вмст съ нами, мы разошлись съ ними только во взгляд на ту комиссію, въ которой этотъ законопроектъ надлежало вернуть, и на срокъ, который ей нужно было назначить. Мы стояли за мсячный срокъ. Но и здсь октябристы были праве насъ… мсячный срокъ при обремененности Думы длами, не могъ быть признанъ правильнымъ’.
Наконецъ, въ-четвертыхъ, на законопроектъ о неприкосновенности личности было много ‘газетныхъ нападокъ’, между прочимъ, за возстановленіе слдственныхъ правъ жандармскаго корпуса. По разъясненію Маклакова, дло было такъ: правительственный проектъ умолчалъ о жандармскихъ дознаніяхъ, но не потому, чтобы отмнялъ ихъ, а лишь потому, что считалъ ихъ за ‘великое подразумеваемое’. Отвчая на ребромъ поставленный запросъ Замысловскаго, министръ все это разъяснилъ и, во избжаніе неясности, согласился прямо сказать о жандармскихъ дознаніяхъ въ проект. ‘Итакъ, права жандармскаго дознанія были возстановлены, мы голосовали противъ этого. Но опять скажу, правда была не на нашей сторон’. Конечно, не ‘съ точки зрнія демонстраціи’, а ‘съ точки зрнія законодательной техники’, съ каковой были праве октябристы.
Я не стану входить здсь въ существо всхъ этихъ тактическихъ и техническихъ разногласій. Кому это нужно? Для кого это важно? Самъ же Маклаковъ отлично объяснилъ, что, будь написанъ законопроектъ въ десять разъ лучше,— ‘все равно ничего въ русской жизни вы не перемните’. Неясно даже, изъ-за чего же здсь весь этотъ шумъ: изъ-за комиссій, сроковъ и иныхъ вопросовъ законодательной техники? Къ чему весь этотъ трудъ, когда въ результат оказывается: ‘рука моя писала, не знаю, для кого’, и не знаю, для чего? Или это просто по инерціи: назвался груздемъ, лзь въ кузовъ, хлопочи вокругъ выденнаго яйца? Но не въ этомъ дло. Кто бы ни былъ правъ въ каждомъ частномъ случа, октябристы ли, ка-деты ли, одно врно. Въ вопрос о неприкосновенности личности, г. Маклаковъ стоялъ на правомъ фланг конституціонно-демократической партіи, позиціи котораго, въ сущности, совпали съ позиціями если не всей октябристской партіи, то лваго крыла ея. Да и только ли въ одномъ этомъ вопрос? Перечитайте ‘отчетъ’ г. Маклакова. Онъ весь пестрить аналогичными указаніями. Такъ, напр., но отношенію къ реформ суда, ‘желательной и прогрессивной’, оказывается, что ‘октябристы со своей стороны сдлали все, чтобы ее провести’, а самъ Маклаковъ ‘остается при взгляд’, котораго ‘не раздлила даже его собственная фракція’, почему онъ, ‘при второмъ чтеніи своей поправки не повторялъ’. По аграрному вопросу онъ ‘ни разу ни въ Дум, ни здсь въ собраніяхъ не говорилъ’, между прочимъ, ‘потому, что во многомъ со своей партіей расходился’. По финляндскому вопросу, въ самомъ щекотливомъ пункт — какъ быть, если бы сеймъ не пошелъ на уступки — ‘могугь быть разныя мннія, я самъ высказалъ взглядъ, который моя фракція не раздлила’…
Такимъ образомъ, въ сущности говоря, мы врядъ ли ошибемся, если скажемъ, что передъ г. Маклаковымъ лежатъ дв дороги. Онъ равно могъ бы стоять на крайнемъ лвомъ фланг октябристской фракціи, какъ теперь онъ стоитъ на крайнемъ правомъ партіи конституціонно-демократической. И я даже не знаю, что лучше. Принадлежность къ другой партіи врядъ ли способствуетъ сил его вліянія на октябристовъ,— скоре, наоборотъ. А слишкомъ очевидный привкусъ октябризма съ такой же мр суживаетъ его вліяніе среди, ка-детовъ. Цезарь скоре соглашался быть первымъ въ деревн, чмъ вторымъ въ Рим. Наоборотъ, положенію самаго передового члена октябристской партіи г. Маклаковъ предпочитаетъ нахожденіе сзади, у самаго тормаза, въ партіи кадетской. Вмсто лозунга ‘впередъ за мною’, который онъ могъ бы провозглашать среди первыхъ, онъ предпочитаетъ ‘стопъ!’ и ‘отдай назадъ!’ — у ъторыхъ… Дло вкуса!
А, можетъ быть, и не только вкуса. Въ самомъ дл, мы только что разсуждали объ его положеніи среди ка-детовъ и октябристовъ, принимая каждую изъ этихъ партій за неизмнную величину. Т истины, которыми мы оперировали, суть, поэтому, лишь полуистины. Полная правда выяснится лишь тогда, когда мы посмотримъ на эти партіи въ ихъ ‘становленіи’, въ процесс ихъ логическаго развитія. И тогда мы увидимъ, что ‘дло вкуса’ есть, въ то же время, и ‘дло расчета’.,
У насъ, примнительно къ переживаемому безвременью, едва ли не во всхъ партіяхъ идетъ процессъ ‘равненія направо’. Врно это и по отношенію къ октябристамъ. ‘Они перестали быть октябристами’,— ‘ршительно заявляетъ Маклаковъ. Когда-то Маклаковъ — онъ самъ въ этомъ сознается — очень оптимистически смотрлъ на перспективы развитія этой партіи. ‘Отъ моего прежняго оптимистическаго отношенія къ нимъ’,— говоритъ онъ и теперь,— ‘я сохранилъ одну только увренность: что правительство ихъ погубило, а не они погубили правительство. Но они толкали правительство вправо, не они составили бы ему правую оппозиція). Если бы правительство пошло по врной дорог, они были бы рады, искренно рады. Думаю даже, что они использовали вс закулисные ходы, все, что было въ ихъ власти, чтобы его на это понудить. Но когда министерство, не взирая на это, пошло своей новой (?!) дорогой, не пожалло своихъ врныхъ сторонниковъ, заставило ихъ выбирать между манифестомъ и имъ, октябристы пошли за правительствомъ. Одни потому, что, не чувствуя никакой опоры въ стран, они не хотли разстаться съ поддержкой сверху, другіе потому, что, вопреки всему, они врили въ нашего предсдателя Совта Министровъ, врили, что вся его политика есть только случайное отклоненіе вправо, проявленіе его безсилія передъ темными силами. Но какъ бы то ни было, они уступили, и тогда началось быстрое паденіе октябризма’.
Пусть такъ! превосходно! Но не видно ли отсюда, какое родство мотивовъ объединяетъ октябристовъ съ немалочисленной частью к.-д. партіи?
Одни изъ октябристовъ пали, ибо, не видя поддержки въ стран, должны были держаться за правительство. Что-жъ тутъ удивительнаго? Ка-детамъ немало перепадало, перепадаетъ и будетъ перепадать сверху и щелчковъ, и ударовъ, однако, не писалъ ли, перепуганный силой лвыхъ партій въ стран въ 1905 году, такой старый либералъ, какъ Петрункевичъ: ‘пока правительство — единственный органъ, вокругъ котораго можно объединиться’?
Другіе изъ октябристовъ пали, ибо увровали въ Столыпина, и вс ‘отклоненія вправо’ объясняли его безсиліемъ передъ темными силами. Но что говоритъ про себя самъ г. МаКлаковъ? ‘Три года жизни разбили иллюзіи, которымъ я самъ отдавалъ дань въ прежнее время, будто практика мстныхъ властей противоположна указаніямъ центра’. Но вдь это только вопросъ времени и чисто-количественное различіе. Маклакову, чтобы вполн (да и вполн ли?) отршиться отъ своего ‘иллюзіонизма’, понадобилось три года, но ему ли громить другихъ за то, что инымъ нужно на это три съ половиной года, или даже четыре, пять лтъ? Ему остается только ‘понять — простить’!
Итакъ, октябристы перестали быть октябристами. Прекрасно, но куда же длся октябризмъ? Исчезъ? Испарился безъ слда? Или же достался кому-нибудь по наслдству?
Вотъ вопросъ. Не разъяснитъ ли намъ его г. Струве, который говоритъ: ‘Оглядываясь по сторонамъ, растерявшись въ мелочахъ и пошлостяхъ политической стряпни изо дня въ день, октябризмъ проглядлъ, что его идейная сущность и національное призваніе давно выскользнули изъ его рукъ, давно перешли въ чужое владніе, а онъ самъ превратился въ голую ‘тактику’ и парламентскую шелуху’.
Кто же эти счастливые владльцы столь богатаго капитала, какъ ‘идейная сущность’ и ‘національное призваніе’ бывшаго октябризма? Скажите, г. Струве, не скрытничайте! ‘Спой, свтикъ, не стыдись!’.
Но и г. Струве, и адъютанты его — отъ нихъ же самый расторопный, ‘шустрый’ есть г. Изгоевъ — молчатъ… или говорятъ прикровенно. ‘Русская Мысль’ только съ торжествомъ отмчаетъ, что исходъ московскихъ выборовъ ‘является непререкаемымъ свидтельствомъ возрастанія симпатій къ партіи народной свободы со стороны средне-зажиточнаго населенія, которое еще три года тому назадъ оказываю извстное довріе и поддержку октябристамъ и правымъ’ {‘Московскіе выборы’, ‘P. М.’, No 4, стр. 167.}. Г. Изгоевъ только трубитъ объ идейномъ усиленіи кадетовъ, ‘по мр того, какъ ихъ программа и тактика освобождаются отъ утопическихъ элементовъ’ {Ibid., ‘Въ Россіи и заграницей’, стр. 3.}.
Позвольте, что же получается? Октябристы перестали быть октябристами, они пересли направо. Но кто же занялъ или готовится занять ихъ мсто? Кадеты,— по крайней мр, въ мечтахъ г. Изгоева — такъ же перестаютъ быть ка-детами, какъ октябристы уже перестали быть октябристами? Такъ дло идетъ объ общей ‘подвижк’: каждый долженъ занять мсто своего сосда по правой рук — и въ этомъ великій прогрессъ политической мысли въ Россіи? Мы можемъ, однако, уврить г. Изгоева, что продолжить безпредльно влво такой процессъ не удастся…
Въ сборник ‘Вхи, какъ знаменіе времени’ такъ была характеризована литературная группа, нын ведущая журналъ ‘Русская Мысль’:
‘Теоретическій, идейный октябризмъ — вотъ духовная сердцевина этихъ людей. Но октябризмъ подлинный, ибо реальные октябристы, по совсти, должны были бы называться (какъ уже давно совершенно правильно сказано) не людьми 17-го октября, а людьми 3-го іюня.
‘Актомъ 17-го октября по существу и формально революція должна бы завершиться’,— изрекаетъ г. Струве.— ‘Она же иметъ наглость продолжаться. И бда вся въ томъ — открываетъ намъ г. Изгоевъ,— что ‘на другой день посл 17-го октября не оказалось достаточно сильныхъ и вліятельныхъ въ населеніи лицъ, чтобы крпкою рукою сдержать революцію и немедленно приступить къ реформамъ’.
Идейный октябризмъ и заключается въ этомъ призыв ‘крпкой руки’, сдерживающей революцію… но воплощенной не въ бюрократическомъ, а въ либерально-пнкоснимательскомъ министерств’ {‘Вхи, какъ знаменіе міра’, изд. ‘Звено’, Москва. 1910 г., стр. 34.}.
Сумй Гучковъ тогда создать это ‘министерство крпкой руки’, и въ его борьб противъ Совта Рабочихъ Депутатовъ, Крестьянскаго Союза, союзовъ желзнодорожнаго, почтово-телеграфнаго и т. п.— вс эти люди должны бы были стать ршительно на его сторону. Ихъ мсто, согласно крылатому выраженію Клемансо, ‘по эту сторону баррикады’. Должно быть, только неспособности октябризма или неблагодарности правительства обязаны мы тмъ, что бывшимъ соціалъ- демократамъ изъ ‘Вхъ’ и ‘Русской Мысли’ не удалось изъ своей среды поставить ни одного Бріана…
Недаромъ же эти бывшіе марксисты такъ излюбили въ послднее время бывшаго народовольца, покойнаго Караулова, — а въ его жизни больше всего излюбили тотъ моментъ, когда онъ въ Красноярск, во время избирательной борьбы, ‘обращаясь къ лвымъ, имлъ мужество твердо сказать: если на одной сторон будетъ конституціонное правительство, осуществляющее начало манифеста, а на другой — вы со знаменемъ вооруженнаго возстанія и диктатуры пролетаріата, я буду бороться противъ васъ въ рядахъ правительственныхъ войскъ’ {‘Русская Мысль’, No 2, ‘Въ Россіи и заграницей’, стр. 194.}.
Мы всегда думали, что недовріе правительства къ ка-детамъ (по крайней мр, къ ка-детамъ этого сорта) ошибочно и несправедливо. Это, въ сущности, вполн благонамренная партія. ‘живя согласно со строгою моралью, она никому не сдлала въ мір зла’. Недаромъ уже теперь ее въ Москв въ ‘среднезажиточныхъ’ домахъ хорошо принимаютъ. А тамъ, съ помощью г. Струве, Маклакова, Изгоева и иже съ ними, глядишь, ка-деты и совсмъ войдутъ во владніе октябристской ‘идейной сущностью’ и ‘національнымъ призваніемъ’…
Очень показательный журналъ — »Русская Мысль’. Показательный именно съ точки зрнія той большой соціально-политической задачи, которую онъ себ поставилъ. Задача эта весьма опредленна: двигать русскій либерализмъ все дальше и дальше по пути ‘овладнія’ идейной сущностью и національнымъ призваніемъ’ октябризма, подвести подъ этотъ ‘пересмотръ либерализма’ стройный философскій, этико-религіозный и политико-экономическій фундаментъ. Петръ Струве — ревизіонистъ по натур. Ревизіонистомъ онъ былъ въ соціалъ-демократіи — пока не вылетлъ изъ нея. Ревизіонистомъ онъ сталъ и въ либерализм — пока не вылетитъ изъ рядовъ и этого послдняго, или пока не преуспетъ въ своей попытк его реформировать.
Намъ, вроятно, еще придется возвратиться къ той литературно-политической кампаніи, которую предприняла ‘Русская Мысль’, продолжая линію ‘Вхъ’, и которая уже ознаменована натискомъ по всей линіи фронта противъ ‘традиціоннаго’ міросозерцанія, которому со временъ стараго ‘Современника’ принадлежала идейная гегемонія въ нашей литератур. Здсь мы хотимъ остановиться только на одномъ, зато центральномъ пункт,— затронутомъ и въ разобранномъ нами ‘депутатскомъ отчет’ г. Маклакова.
Уже неоднократно и съ самыхъ различныхъ сторонъ указывалось, что есть одна основная причина, по которой октябристы и е могутъ перейти серьезно въ оппозицію правительству, по которой они не могутъ не держаться за правительство обими руками. Эта основная причина — ихъ полная удовлетворенность земельной политикой правительства, разрушеніемъ ‘соціалистической’ общины, прививкой къ деревн ‘твердыхъ понятій о личной собственности’. Тамъ, въ деревн, былъ огромный очагъ смуты. Оттуда шло осложненіе политической проблемы соціальными началами. Оттуда звучали лозунги соціализаціи земли, иногда смягчаясь въ ‘муниципализацію’ ея, иногда переходя въ боле умренное ‘принудительное отчужденіе’. Тамъ должно быть заложено и твердое основаніе соціальнаго умиротворенія.
Но спрашивается: одни ли октябристы въ своей оппозиціи связаны такого рода симпатіями? Не примыкаетъ ли къ нимъ по своему настроенію боле или мене тсно и часть ка-детовъ?
Несомннно, да. Возьмемъ того же г. Маклакова. О, это человкъ чрезвычайно осторожный и тактичный. ‘Ни разу ни въ Дум, ни здсь, въ собраніяхъ, я объ этомъ вопрос не говорилъ, и не только потому, что во многомъ я со своей партіей расходился, но и потому, что мое собственное отношеніе къ этой реформ не было достаточно опредленно’. Почему же теперь онъ снялъ съ устъ своихъ печать молчанія? Потому ли, что пересталъ расходиться съ партіей, или потому, что партія перестала съ нимъ расходиться? Потому ли, что его собственное отношеніе стало опредленне? Нтъ: просто потому, что въ качеств ‘трезваго политика’ онъ склонился передъ фактомъ. ‘Теперь дло прошлое, для реформы наступила исторія, она поставлена на рельсы, остановить ее больше нельзя’. Вотъ какъ незамтно подготовляются слушатели и читатели къ примиренію съ реформою.
Г. Маклаковъ осуждаетъ правительство за то, что оно какъ бы сконфузилось и стало отпираться отъ яркой и красивой формулы ‘ставка на сильныхъ’. Онъ даже считаетъ, что ка-детская аграрная программа не мене удачно характеризуется противоположной формулой: ставка на слабыхъ. На сторону какой же политики становится онъ, г. Маклаковъ, ‘во многомъ несогласный’ со своей партіей по аграрному вопросу? Тщетно вы стали бы добиваться отъ этого истаго адвоката прямого отвта. Говоря, что правительственная политика есть, поистин, ставка на сильныхъ, онъ немедленно прибавляетъ: ‘я говорю это не затмъ, чтобы эту политику осуждать’. Зачмъ же? Затмъ, чтобы ее оправдать? ‘Угадай, моя родная!’. ‘Не въ первый и не въ послдній разъ интересы личности приносятъ въ жертву интересамъ всего государства. И если бы интересы государства, дйствительно, требовали поддержать богатыхъ и добивать слабыхъ и бдныхъ, то правительство могло избрать этотъ путь’. Такъ, значитъ, все-таки, разрушеніе общины ‘въ интересахъ всего государства’? А противодйствующее ему большинство общинниковъ — это всего только ‘личность’, столь маленькая на чашк всовъ сравнительно со ‘всмъ государствомъ’? О, нтъ, помилуйте! Маклаковъ этого не сказалъ. Онъ сказалъ лишь ‘если бы это было такъ’. Но довольно прятаться за разныя недомолвки и условные обороты, говорите же, какъ по вашему было дло? Не тутъ-то было, г. Маклаковъ не такъ простъ, чтобы живьемъ даться въ руки. Какъ угорь, онъ ускользаетъ отъ васъ въ этихъ словоизвитіяхъ, чтобы подняться на высоты абстрактныхъ положеній, и поговорить о закон 9-го ноября sub specie aeternitatis, съ меланхолической раздумчивостью. И тихо, мрно, благополучно журчитъ и усыпляетъ ваше безпокойство его плавная рчь. ‘Государственный прогрессъ всегда шелъ по трупамъ слабйшихъ. Я пойду еще дальше и скажу, что этотъ путь боле естественъ, боле сообразенъ съ закономъ природы. Жизнь идетъ именно такъ: сильный подаетъ боле слабаго. Мы хотли этотъ процессъ задержать, правительство, наоборотъ, ршило ускорить его. Мы протягивали руку погибающимъ, правительство помогло побдителямъ’. Попробуйте-ка разобраться въ этомъ уклончивомъ фразерств! Не то вс правы, не то никто не правъ. Чмъ виновато правительство? Не должно же оно было идти путемъ боле ‘неестественнымъ’ и ‘боле несообразнымъ съ закономъ природы’. Такъ, можетъ быть, виноваты ка-деты? И въ самомъ дл — переть противъ рожна — закона природы! звать къ неестественности! И для чего? Оказывается, все равно результатъ былъ бы одинъ: ка-деты, видите ли, хотли только ‘задержать’ процессъ ‘поданія сильнымъ слабаго’. Но если слабый все равно былъ бы съденъ, то какая ему выгода отъ того, что его не проглотятъ цликомъ, а будутъ медленно жевать и откусывать по кусочку? Итакъ, изъ вышеприведенныхъ словъ вытекаетъ полное осужденіе ка-детской политики? — Ахъ, нтъ, что вы, помилуйте! гд же это у Маклакова сказано? Скоре, наоборотъ, оттнено благородство этой политики — слишкомъ большое благородство, чтобы быть осуществимымъ! И выходитъ, что оба правы: одинъ за то, что благороденъ, а другой за то, что на правильной стез стоитъ: естественномъ и съ закономъ природы сообразнымъ…
Г. Маклаковъ, этотъ кадетскій Ламартинъ, такъ часто пожинающій дешевые лавры дешовой либеральной фразеологіи, неподражаемо уметъ задрапировать себя непроницаемой толщей накрученныхъ одна на другую пышныхъ фразъ и діалектическихъ ухищреній — поистин, ‘стоитъ попъ низокъ, а на немъ сто ризокъ!— Не легко добраться сквозь ризки эти до созерцанія его во всей его натуральной красот. Я позволю себ поэтому прослдить и дальше, шагъ за шагомъ, за любопытными изворотами его языка. Онъ, поистин, какой-то раздвоенный, этотъ языкъ, ничего не можетъ онъ сказать — если тема щекотливая — иначе, какъ ‘на-двое’, и ужъ только затмъ, осторожно, контрабандой проведетъ свои симпатіи и предпочтенія. Вотъ, напримръ, есть хулители и есть хвалители аграрной политики Столыпина. Г. Маклаковъ, разумется, одинаково (непремнно одинаково!) далекъ отъ тхъ и другихъ: это ‘два противоположныхъ и одинаково (непремнно одинаково!) одностороннихъ взгляда’. Всесторонній г. Маклаковъ, однако же, разбирая доводы хулителей, находитъ, что освщеніе ихъ ‘въ большинств случаевъ тенденціозно’. ‘Личная собственность иметъ передъ общинной много преимуществъ, и было бы поистин загадочно и удивительно, если бы она оказалась въ тягость для тхъ, кто на нее перешелъ. И когда сторонники и поэты реформы въ яркихъ, восторженныхъ краскахъ описываютъ бытъ хуторянъ, видятъ въ нихъ ‘новыхъ людей’, передаютъ ихъ радость и благодарность правительству, я думаю, что они ближе къ истин, чмъ ихъ оппоненты’. Логика, правда, тутъ немного страдаетъ, изъ двухъ, одинаково неврныхъ, одинаково одностороннихъ взглядовъ одинъ оказался ближе къ истин. Зато личныя симпатіи г. Маклакова, наконецъ, сказались. Конечно, он клонятся къ личной собственности! что же бы онъ былъ иначе за представитель ‘среднезажиточныхъ’ элементовъ общества? Конечно, столыпинская реформа успла-таки завоевать его сердце! Только вотъ конфузно ему немножко, ‘двичій стыдъ’ мшаетъ всецло отдаться суженому, котораго все равно и на кон не объдешь! И хочется, и колется, и бабушка — старая к.-д. партія — не велитъ. Вотъ и приходится изыскивать фразы, въ которыхъ начало почти опровергается серединой, но зато вновь поддерживается концомъ. А по существу-то онъ давно не иметъ сказать г. Столыпину ничего, кром растерянныхъ обрывковъ человческой рчи, которыми разршается одинъ изъ мужиковъ Глба Успенскаго: ‘оно, конешно… тоись, длать-то нечего… стало быть, ужъ орудуй, какъ знаешь. Орудуй, говорю! только ты бы тово… какъ-нибудь ужъ, значитъ… полегше бы!’
Ничего, кром этого, ‘полегше бы’ и не можетъ выжать изъ себя нашъ ка-детскій Ламартинъ. ‘Рдкое дло велось на Руси съ такой безпощадностью, съ такой доктринерской жестокостью, съ такимъ отсутствіемъ заботы о жалкихъ и слабыхъ. Въ рдкомъ дл съ такой откровенностью приносятъ живыя жертвы государственному благополучію’. Такъ, стало быть, вся столыпинская аграрная политика вдохновлена истинными интересами ‘государственнаго благополучія’? Бда только въ томъ, что эта правильная политика недостаточно дополнена мрами филантропическими по отношенію къ какимъ-то ‘жалкимъ и слабымъ’? Да что же это такое, наконецъ, — смяться, что ли, г. Маклаковъ изволитъ? Или онъ дйствительно до такой степени не вникъ въ существо аграрной проблемы и столыпинской реформы, что ничего не видитъ? Не видитъ истинныхъ цлей аграрнаго законодательства, хотя авторы и поборники его не разъ высказывали эти заднія политическія цли съ откровенностью, дальше которой идти некуда? И о какихъ ‘жалкихъ и слабыхъ’ проливаетъ онъ водянистыя слезы? Конечно, ‘ставка на сильныхъ’ есть яркая и мткая формула, но она иметъ въ виду заданіе реформы, идеальный — для правительства — конецъ ея, при которомъ создается, цною насильственнаго подавленія мірскихъ связей, ядро ‘хозяйственныхъ мужичковъ’, ‘собирателей земли’ съ округленными надлами. А г. Маклаковъ представляетъ дло такъ, какъ будто правительственное законодательство только ускорило какой-то стихійный, неотвратимый, роковой процессъ, дйствующій съ силою ‘естественнаго закона природы’!
Да, жидковатую слезу выдавилъ изъ себя г. Маклаковъ въ честь ‘жалкихъ’ и ‘слабыхъ’. Выдавилъ для приличія, чтобы затмъ продолжать уже со спокойной совстью: ‘И если въ результат этой реформы благополучіе настанетъ дйствительно, и на хуторянахъ воздвигнется новая Россія, холодный историкъ проститъ и забудетъ все горе, которое она причинила. Побдителямъ все прощается’. Врно: кто бы ни былъ побдитель, онъ не найдетъ недостатка въ воспвающихъ его. Г. Маклаковы могутъ общать ему отпущеніе грховъ авансомъ. ‘Но если эту жертву приносятъ призраку, и желаніе въ періодъ одного министерства измнить строй хозяйства потерпитъ крушеніе,— насъ ждетъ такая глубокая катастрофа, о послдствіяхъ которой со всякой точки зрнія (ужъ будто бы со всякой, г. Маклаковъ? или вы не знаете, что иные затяжные болзненные процессы хуже кризиса?) нельзя думать безъ ужаса’. Вы видите, нашъ ‘политикъ’ опять ‘политично’ на-двое гадаетъ. Однако, не безъ того, чтобы не выдать собственнаго настроенія, собственныхъ желаній. ‘Никогда, можетъ быть, судьба Россіи не ставилась на такую азартную карту. Не мы эту карту поставили, но разъ она поставлена, и судьба всей Россіи съ нею связана, намъ остается только желать, чтобы мы оказались неправы, и чтобы этой карты намъ не убили’. Конечно! авось сойдетъ! У г. Маклакова въ запас всегда много сентенцій изъ самыхъ, что ни на есть зазженныхъ, избитыхъ прописей. Напримръ: ‘жизнь — нелегкая вещь, и все придетъ въ норму, все растасуется’.
Какъ хорошо это ‘все растасуется’! А еще лучше этотъ тонъ правительственной партіи (вотъ она, проклятая привычка думать-то по-октябристски!), который вдругъ проскользнулъ у г. Маклакова. Съ одной стороны, какъ будто столыпинская и ка-детская аграрная программа — ‘это два различныхъ міросозерцанія, дв различныхъ политики’, а съ другой стороны карта, поставленная Столыпинымъ, уже оказывается ‘нашей’ картой, и вс приглашаются желать, ‘чтобы этой карты намъ не убили’. У г. Маклакова везд ‘съ одной стороны нельзя не сознаться, а съ другой — нельзя не признаться’. Съ одной стороны — нехорошо, азартно поступаетъ Столыпинъ! А съ другой — что длаешь, длай скоре, и, дай Богъ, чтобы твоя карта выиграла! Да ужъ полно, не означаетъ ли это просто-на-просто: конечно, мы тутъ не причемъ, мы можемъ умыть руки, наша хата съ краю,— а все-таки какъ хорошо, что такъ нехорошо поступаетъ г. Столыпинъ!
Мы видли, что, въ сущности, симпатіи г. Маклакова бгутъ во той же дорожк, что и Столыпинскія. Маклаковская политика была бы — тхъ же щей, да пожиже влей. Меньше прямоты, меньше дерзанія,— больше нравственности, сдобренной фальшью сентиментальнаго филантропизма и фразерскаго ‘гуманничанья’.
Не вс писатели ‘Русской Мысли’, однако, такъ осторожно, такими хитроумными Улиссами подходятъ къ этому вопросу. Не вс понимаютъ, что сейчасъ это — не одинъ изъ многочисленныхъ частныхъ вопросовъ, а, можетъ быть, ‘вопросъ вопросовъ’, тотъ узелъ, въ которомъ сплелись основныя загадки ближайшаго будущаго. Г. Маклаковъ, по крайней мр, видитъ, что ‘судьба всей Россіи связана’ съ тмъ, будетъ или не будетъ бита поставленная Столыпинымъ въ аграрномъ законодательств ‘карта’. Другіе относятся къ этому вопросу куда легче и развязне. Вотъ, напримръ, одинъ изъ хроникеровъ ‘Русской Мысли’ г. Быстренинъ. Этотъ ужъ совершенно просто, ‘съ веселой душою’ бьетъ отбой, отзывая со старыхъ ка-детскихъ позицій въ этомъ вопрос. ‘Общественное мнніе’ — видите ли — ‘было совершенно неподготовлено къ встрч аграрнаго закона 9 ноября видло въ изданіи его, своего рода coup d’etat, и потому ‘прошло боле трехъ лтъ со времени того, какъ законъ сталъ примняться на практик, но ни одно изъ мрачныхъ пророчествъ до сихъ поръ не оправдалось, никакихъ опасныхъ осложненій не наступило, никакое бдствіе на Россію не опрокинулось’. Правда, въ деревн везд пошли процессы распада, междоусобія, смуты и склоки, доходящей порою до поножовщины. Но это все мелочи, это все пустяки, этого г. Быстренинъ не ощущаетъ въ качеств ‘опаснаго осложненія’. Все это отступаетъ на второй планъ передъ слдующей, радующей сердце г. Быстренина перспективой. ‘Т ‘православные мужички’, которые тысячами писали въ 1905—6 г.г. мірскіе приговоры о соціализаціи всхъ, даже и надльныхъ крестьянскихъ земель….— ‘принялись укрплять и округлять свои надльныя земли и прикупать сосднія помщичьи земли, но уже не ‘міромъ’, какъ того слдовало ожидать, имя въ виду вышеупомянутыя ‘тысячи’ приговоровъ, но въ личную собственность и рже ‘товариществами’. Сколько здсь откровенной радости… и сколько худо затаеннаго злорадства! Радуйтесь, радуйтесь, г. Быстренинъ, не скрывайте этого чувства! Радуйтесь насажденію ‘православныхъ мужичковъ, укрпляющихъ и округляющихъ свои надлы’! Вы вдь и въ город на ‘среднезажиточныхъ’, на бывшую кліентелу октябризма мтите, какъ же не торжествовать вамъ по случаю нарожденія мщанина земледлія? Громче провозглашайте лозунгъ: ‘да здравствуетъ мщанство!’ Только отршитесь отъ всякихъ пережитковъ прошлаго. Не нужно стыдиться самого себя. Не нужно бормотать въ такомъ род: ‘я бы охотно сказалъ, что на рискъ новшества (хуторское хозяйство {Иногда г. Быстренинъ длаетъ ошибки еще того грубе и элементарне. Напр., онъ простодушно убжденъ: ‘безлошадный крестьянинъ есть въ то же время и безхозяйный’. Онъ, должно быть, никогда не слыхалъ объ обработк поля наймомъ сосда на конныя работы’, или найма только чужого скота и инвентаря. Онъ и не подозрваетъ, что безпосвныхъ дворовъ въ деревн, по послднимъ даннымъ, вдвое меньшій %, чмъ безлошадныхъ (12.6 и 25,8 %)!} идутъ боле сильные элемента деревни, если бы терминъ ‘сильные’ не напоминалъ собою пресловутой ‘ставки на сильныхъ’, съ которою моя мысль не иметъ ничего общаго’. Такъ плохіе художники древле, говорятъ, подписывали подъ своими изображеніями ‘се левъ, а не собака’. Жаль, что не справился г. Быстренинъ у своего сосда по журналу, г. Маклакова. Если бы отъ послдняго онъ узналъ, что и правительство сконфузилось и стало отпираться отъ этой формулы ‘ставка на сильныхъ’, то онъ бы хоть въ этомъ могъ избжать подражанія…
Что Маклаковы проводятъ тонко и осторожно, по всмъ правиламъ изощренной дипломатіи, то Быстренины валятъ прямикомъ, голо и обнаженно. Потому-то Быстренины и могутъ быть хорошими подсрочными примчаніями къ Маклаковымъ. Есть однако нчто, объединяющее и уравновшивающее ихъ. Это — глубокое незнаніе самыхъ основъ деревенской экономики. И естественно,— что имъ, въ сущности, деревня съ ея ‘православными мужичками’? Что имъ до Гекубы? что они ей?
Мы видли, какъ Маклаковъ считалъ, будто правительственное аграрное законодательство лишь ‘ускоряетъ’ какой-то естественный, дйствующій съ силою закона природы, процессъ. Г. Быстрешшъ выражается еще опредленне. Процессъ этотъ, которому ‘законъ 9 ноября далъ только сравнительно слабый толченъ, нсколько, быть можетъ, ускорившій его темпъ’, есть давній процессъ дифференціаціи крестьянства. Ну, право же, совсмъ невинная вещь этотъ законъ 9 ноября! Приписывающіе его дйствію распадъ деревенскихъ связей ‘забываютъ, видите ли, ‘что фактическое обезземеленіе началось уже давно и идетъ, непрерывно прогрессируя, разслаивая деревню на хозяйственные и безхозяйные дворы’. И подобныя вещи излагаются, какъ незыблемыя, безспорныя истины! Для г. Быстренина незамченной прошла вся исторія аграрной экономіи Россіи за послднее время. Онъ, этотъ ка-детъ, повидимому, даже и не подозрваетъ, что одинъ изъ членовъ центральнаго комитета его собственной партіи, H. Н. Черненковъ, въ классической работ ‘Къ характеристик крестьянскаго хозяйства’, одновременно съ А. В. Пшехоновымъ и П. А. Вихляевымъ научно доказалъ, что такого процесса дифференціаціи въ деревн не происходило, а происходилъ обратный процессъ:’ спусканія высшихъ слоевъ, нивеллировки у нижняго уровня. Этотъ взглядъ нашелъ подтвержденіе и въ послднихъ статистическихъ и экономическихъ работахъ, какъ труды Кочаровскаго, Ооновскаго, Суханова и др., научная цнность которыхъ на страницахъ той же ‘Русской Мысли’ признается такимъ, въ отличіе г.г Маклакова и Быстренина знающимъ экономику русской деревни ка-детомъ, какъ А. А. Кауфманъ. Г. Быстренинъ, можетъ быть, не знаетъ, что это, нын всесторонне обоснованное, научное статистическое открытіе вызвало переломъ и въ воззрніяхъ русскаго марксизма, который отъ теоріи дифференціаціи Ленина-Ильина перешелъ къ покой теоріи П. Маслова, который попытался доказать, что съ точки зрнія теоріи Карла Маркса въ современной Россіи и не должно быть процесса дифференціаціи крестьянства… Всю эту эволюцію русской научно-экономической мысли г. Быстренинъ проспалъ и теперь пробавляется ходячими ‘истинами’ чуть ли ни временъ очаковскихъ и покоренія Крыма…
И съ такимъ-то легковснымъ багажемъ они хотятъ ‘производить пересмотръ’ міросозерцанія, реформировать русскій либерализмъ, создавать ему новую самостоятельную идеалогію! Вдь съ этимъ можно твердить только октябристскіе зады, изъ самыхъ плоскихъ и вульгарныхъ. Любимой псенкой октябристовъ, особенно и правыхъ, и націоналистовъ ‘Новаго Времени’ было сравненіе закона 9 ноября съ… освобожденіемъ крестьянъ! И что же?.. Одна была у волка псня, и ту г. Бысгренинъ перенялъ! У него хватило ума и совсти, чтобы, подпвая октябристамъ, заявить, будто основная идея закона 9 ноября, несмотря на вс его дефекты, ‘объективно роднитъ его съ великой реформой 19 февраля’. Дальше въ революціонизм идти некуда. Вс рекорды побиты.
Мы видли, какъ радуется г. Быстренинъ о ‘собственник-мщанин земледлія’, какъ радуется ‘Русская Мысль’ успхамъ ка-детовъ среди ‘среднезажиточныхъ’ элементовъ Москвы. Все это не лишено своего политическаго смысла. Ибо, конституціонно-демократическая партія, по свидтельству г. Изгоева, до сихъ поръ, ‘какъ справедливо указываютъ, не нашла еще прочнаго соціальнаго базиса’. Вотъ и идетъ его нащупыванье,— такъ, опять-таки, что хоть и октябристамъ впору…
Характерная вещь: наиболе яркую статью въ ка-детской ‘Русской Мысли’ о томъ, гд должна к.-д. партія искать себ прочнаго соціальнаго базиса, далъ — человкъ со стороны, кн. Е. Трубецкой, по воззрніямъ своимъ мирнообновленецъ — т.-е. опять-таки промежуточное, связующее звено между кадетизмомъ и октябризмомъ. Характерна и самая статья, по откровенности своихъ политическихъ признаній.
Г. Трубецкой нашелъ, въ чемъ заключался ‘злой рокъ’ нашего освободительнаго движенія: въ томъ, ‘что всякія другія теченія, кром крайнихъ, въ немъ были лишены реальной силы’. ‘Отсюда — своеобразная особенность нашего освободительнаго движенія. Въ другихъ странахъ наиболе утопическими справедливо признаются наиболе крайніе проекты преобразованій общественныхъ и политическихъ. У насъ наоборотъ: чмъ проектъ умренне, тмъ онъ утопичне’…
Очень врно и мтко сказано. Нужна лишь одна оговорка. И въ ‘другихъ странахъ’ не всегда соотношеніе силъ было таково, что самые ‘средніе’ проекты бывали и ‘самыми осуществимыми’. Возмемъ хотя бы революцію 48 г. въ Германіи. Планы и расчеты крайнихъ демократовъ — тоже: путемъ революціи протать князей и объединить Германію. Изъ этихъ двухъ реальныхъ теченій одно побдило. Но между этими двумя теченіями долго пытался проложить какую-то третью дорогу плачевной памяти Франкфуртскій парламентъ. Ужъ онъ ли не мтилъ въ самую, что ни на есть, juste milieu? И однако, вс его попытки были запечатлны печатью наивной профессорской утопіи…
Да и мало ли еще можно привести аналогичныхъ моментовъ, когда ‘умренные’ оказывались безсильными, жалкими утопистами, безсильно путавшимися подъ ногами борющихся сторонъ и неспособными понять, что бываютъ неоконченныя историческія тяжбы, въ которыя преждевременно вмшиваться какимъ бы то ни было ‘парламентерамъ’ и стороннимъ ‘честнымъ маклерамъ’…
Сила умренныхъ часто въ ‘срединности’ ихъ положенія. Когда силы историческаго прошлаго уже безсильны сохранять полноту своей власти, а силы историческаго будущаго еще недостаточно сильны, чтобы взять ее въ свои руки — умренные торжественно появляются на сцену. Бьетъ ихъ часъ. Кром нихъ некому сдлаться господами положенія. Но сначала нужно, чтобы старые владыки исторической сцены дйствительно истощили свои силы. Нужно, чтобы новыя силы успшно закончили свою работу — всесторонне подточили устои стараго режима и нанесли ему удары, отъ которыхъ уже нельзя оправиться. Умренные никогда не могли спокойно дождаться этого момента, посильно помогая историческому процессу подтачиванія стараго. Вчно глъ казалось, что они ‘сами’, безъ борьбы и эксцессовъ, которые только мшаютъ, мирнымъ образомъ все бы передлали, все бы реформировали. Вчно они подымали смшной шумъ, крича подъ руку борцамъ, вчно реакція показывала имъ, что съ ними церемонятся, ихъ цнятъ лишь до тхъ поръ, пока не могутъ справиться съ крайними. И вчно имъ наука не шла впрокъ. Трудно найти еще гд-либо такихъ большихъ утопистовъ — но съ такой маленькой, полувершковой утопіей…
Но вернемся къ разсужденіямъ г. Евгенія Трубецкого. Выводы его боле, чмъ категоричны. ‘При данныхъ историческихъ условіяхъ,— говорить онъ,— у насъ, напримръ, легче, возможне осуществить ‘неограниченное народное самодержавіе’, чмъ манифестъ 17-го октября. Уродливый по существу, проектъ ‘передачи всей земли всему народу’ безо всякаго вознагражденія землевладльцевъ мене утопиченъ, т.-е. легче осуществимъ, нежели умренно-радикальный проектъ ‘принудительнаго отчужденія за справедливое вознагражденіе’. Горькое признаніе, не правда ли? Вдь это именно и говорили когда-то лвые, съ этимъ-то и не хотли ни за что согласиться лидеры нашихъ умренныхъ! Теперь пришлось согласиться. Теперь г. Трубецкой понимаетъ и то, почему проектъ ‘соціализаціи’ былъ большей движущей силой, чмъ профессорско-кадетскій планъ реформы. ‘Ибо, — говоритъ онъ, — первый иметъ за себя реальную силу крестьянскихъ массъ, тогда какъ второй представляетъ собою безпочвенную мечту отдльныхъ интеллигентскихъ группъ, людей свободныхъ профессій, да тонкаго слоя городской буржуазіи’. И это не ново: мало ли трудовъ потратила лвая пресса, чтобы втолковать эти элементарныя истины нашимъ высоко-образованнымъ катедеръ-политикамъ!
Какъ бы то ни было, труды эти не пропали даромъ: кн. Е. Трубецкой-таки усвоилъ себ, наконецъ, начатки ученія о классовой борьб, и, руководясь ими, довольно сносно начинаетъ разсуждать объ интересахъ и линіи поведенія к.-д. партіи. До того, что многократно писалось людьми лваго лагеря, онъ постепенно, ‘своимъ умомъ доходитъ’. Упоминая объ упрек въ ‘безпочвенности’, обращенномъ къ ка-детамъ и справа и слва, онъ уже находитъ въ немъ ‘нкоторую долю правды’. ‘Эсъ-эры, трудовики и вс вообще народники,— говоритъ онъ,— сильны сочувствіемъ крестьянства, эсъ-деки сильны поддержкой значительной части пролетаріата. За консерваторами есть также реальная общественная сила — землевладльцы и чиновничество’. Что пасется ‘крупной промышленности’, то ‘политическая физіономія ея досел остается совершено неопредленной, и самое политическое могущество ея весьма проблематично’. Что же остается на долю ка-детовъ, октябристовъ, мирнообновленцевъ, прогрессистовъ? Первый сочувствуетъ ‘тонкій слой’ боле ‘демократической городской буржуазіи, еще боле ‘тонокъ’ и неопредлененъ слой, на который опираются октябристы, а ужъ на что опереться мирнообновленцамъ — указать ‘еще трудне’. Классовой анализъ хоть куда! А выводъ — самый печальный: ‘реальной силой у насъ въ данный моментъ могутъ обладать только крайнія теченія… центръ роковымъ образомъ обреченъ висть въ воздух’.
Спрашивается: какую же ‘государственную политику’ можетъ вести это милое ‘воздушное созданіе’? Логически мы приходимъ къ тому же ‘миражу’, къ той же призрачной ‘гир’, о которой сорвались горькія слова изъ устъ П. Струве. Г-нъ Трубецкой еще послдовательне приходитъ къ меланхолическому выводу: ‘кто хочетъ благополучно пройти между Сциллой и Харибдой олигархіи и пугачевщины, тотъ долженъ быть временно обреченъ на политическое бездйствіе’…
Уйду-ка я въ келью подъ елью,
Стану я въ той келейк жити,
Стану я Бога молити…
Когда же, однако, придетъ конецъ этому бгству отъ міра? А тогда, когда образуется ‘соціальный базисъ правового порядка’, когда вырастетъ ‘тотъ общественный слой, который былъ бы въ состояніи держать на себ и питать своими соками прогрессивную общественность’, когда отойдетъ въ область прошлаго ‘слабое, зачаточное пока развитіе тхъ среднихъ слоевъ общества, которые могли бы послужить проводниками правовыхъ началъ въ жизнь’.
Вс пути ведутъ въ Римъ. Все приводитъ къ тоск по малому политическому удльному всу ‘среднезажиточнаго’ класса. Разрастись и развернись онъ во всю — и ка-детскій сверчокъ найдетъ свой шестокъ, перестанетъ сбиваться съ пути истиннаго. ‘Отсутствіе дйствительной силы вынуждаетъ нашъ либерализмъ искать опоры извн, оно длаетъ его зависимымъ отъ сосднихъ, боле сильныхъ партій. Хроническое тяготніе октябристовъ къ правымъ и ка-де-товъ къ лвымъ коренится въ одномъ общемъ источник — въ безсиліи тхъ и другихъ’.
И г. Трубецкой увидлъ, наконецъ, то, что давно бросалось въ глаза. До сихъ поръ ка-деты не имли своей идеологіи, они умственно жили тмъ, что разжижали, разводили розовой водицей основныя идеи трудовой демократіи: соціализмъ превращали въ катедеръ-соціализмъ, активную политическую дятельность — въ скромное культурничество, аграрный переворотъ — въ ‘принудительное отчужденіе съ выкупомъ’. Идейная гегемонія ‘лвыхъ’ сказывалась и въ поли тик тмъ, что порою лвые тащили за собою на буксир умренныхъ, и, хотя гд-нибудь на сторон, въ Выборг, а все-таки увлекали на неблагоразумные faux pas. Довольно! говоритъ литературная плеяда ‘Русской Мысли’: отвратимъ свои взоры отъ трудовой демократіи, ея все равно отъ ‘крайнихъ’ мы не отвлечемъ, нашъ путь ведетъ насъ къ ‘среднезажиточнымъ’, сложатся же они когда-нибудь въ боле плотную классовую толщу, будемъ идейными предтечами этой грядущей политической силы, создадимъ ей самостоятельную идеологію, которая объявитъ войну на два фронта: направо — противъ апологетовъ стараго ‘вотчиннаго государства’ и бюрократіи, налво — противъ соціализма и трудовой демократіи!
И ‘Русская Мысль’ уже иметъ свои крупныя заслуги въ дл созданія самоновйшей идеологіи рускаго мщанства. Мистическій идеализмъ противъ критическаго реализма, идея Великой Россіи противъ интернаціональной идеи, историко-теоретическое оправданіе капитализма противъ соціалистической теоріи, и цлый рядъ другихъ, боле частныхъ открытій прекрасно дополняютъ другъ друга. Идейная физіономія будущихъ русскихъ націоналъ-либераловъ выясняется вполн удовлетворительно. Но всего этого мало. Несмотря на свой тончайшій философскій идеализмъ и религіозныя исканія, эта ‘плеяда’ прекрасно понимаетъ, что очень хорошо поднимать голову къ небесамъ — когда ноги твердо стоять на земл. Но гд же эта земля, почва, благодатный черноземъ, который дастъ надежную точку опоры для политической дятельности?
Г. Трубецкой нашелъ! Это все тотъ же ‘мщанинъ земледлія’, это столыпинскій хуторянинъ! Нуженъ ‘полный переломъ въ народной психик’. Для этого ‘есть одинъ врный способъ — пріобщить ее къ собственности’. Столыпинъ нашелъ этотъ способъ, и его политика сетъ надлежащія смена. ‘Когда растительныя силы исторіи создадутъ у насъ новый типъ экономически- независимаго крестьянина-собственника’ — о, тогда ‘тмъ самымъ создастся недостающій теперь соціальный базисъ для русскаго либерализма’.
Теперь становится, я думаю, понятнымъ, почему выразился г. Маклаковъ: ‘надо бояться, какъ бы намъ эту карту (‘ставку на сильныхъ’) не побили’. Понятно и тяготніе нашихъ ‘ревизіонистовъ либерализма’ къ политическому октябризму. Да и какъ же иначе? Какъ бы ни раздражалъ Столыпинъ своими ‘волевыми импульсами’, но можетъ ли встать въ настоящую, серьезную, непримиримую оппозицію къ нему тотъ, кто ‘виситъ въ воздух’ и только отъ столыпинской аграрной политики ждетъ, что она доставитъ его на ноги, на твердую почву?
Политика Столыпина развертываетъ предъ ‘октябризмомъ будущаго’ самыя оптимистическія перспективы. Г-нъ Трубецкой создалъ себ въ нкоторомъ род, мирнообновленческій марксизмъ на изнанку. Какъ въ вульгаризаціяхъ марксизма капитализмъ самъ роетъ себ яму, самъ же и закладываетъ вс основы будущаго строя, которому остается только проглотить то, что капитализмъ ему попечительно разжевалъ и въ ротъ положилъ,— такъ и здсь. Роль капитализма выполняетъ г. Столыпинъ. ‘Старый порядокъ собственными руками готовитъ себ гибель. Онъ найдетъ себ могилу въ той самой аграрной политик, которая, по мысли нашихъ правящихъ слоевъ, должна послужить ему опорой’. Онъ создастъ округленную мелкую собственность ‘мщанъ земледлія’, но ‘у насъ, какъ во всемъ мір, она образуетъ собою ядро той независимой общественности, которая послужитъ основой свободныхъ учрежденій’. ‘Въ глазахъ ныншняго правительства законъ 9-го ноября, несомннно, одно изъ наиболе дйствительныхъ орудій въ борьб противъ освободительнаго движенія. Между тмъ, въ порядк соціальномъ, имъ полагается первый камень въ основу будущей свободной Россіи’. Не бда, что это болзненный процессъ — это все ‘болзни роста’. ‘Болзнь кончится, когда вырастутъ т новые общественные слои, зародыши которыхъ мы видимъ уже въ настоящемъ’. ‘У насъ, какъ во многихъ другихъ странахъ, свобода зарождается въ ндрахъ абсолютизма’.
Чмъ не пеликанъ, великодушно раздирающій свою грудь, чтобы вскормить собственнымъ мясомъ свое дтище? Можетъ быть, долгонько ждать конца діалектическаго превращенія ‘наиболе дйствительнаго средства борьбы противъ освободительнаго движенія’ въ его собственную противоположность? Ничего, надъ нами не каплетъ. Можетъ быть, вы скажете, что пока солнце взойдетъ, роса очи высть? Это одна изъ болзней роста. Можетъ быть, вы просто разсметесь и скажете, что наши ‘ревизіонисты либерализма’ хватаются за столыпинскаго хуторянина, какъ утопающій за соломинку? Но скептицизмъ тутъ неумстенъ. Безъ вры жить нельзя. Больше врить не во что. Вдь статья г. Трубецкого называется ‘у разбитаго корыта’…
Мы не удивляемся все ясне и ясне прокидывающемуся октябристскому уклону ‘Русской Мысли’. Мы не удивляемся и тому, что сна сумла идейно объединить ка-детовъ съ мирнообновленцами — Трубецкимъ, Львовымъ. Не удивимся и тогда, когда, наконецъ, удостоитъ страницы этого почтеннаго органа и кто-нибудь изъ октябристовъ, конечно, лвыхъ!
Но вотъ чему, казалось бы, можно удивиться. Идейная кампанія, начатая ‘Русскою Мыслью’, кажется, весьма недвусмысленна. Мало того, что она неуклонно ведется въ ней изо дня въ день. Въ свое время та же литературная плеяда выстрлила въ читающую публику коллективнымъ манифестомъ — сборникомъ ‘Вхи’, этимъ, едва ли не самымъ яркимъ и откровеннымъ проявленіемъ современной духовной контръ-революціи. И все это нисколько не мшаетъ тому, что ‘Русская Мысль’ есть воплощеніе любопытнаго литературнаго союза ‘вховцевъ’ съ элементами, когда-то громко аффинировавшими себя совсмъ съ другой стороны.
Вотъ, напримръ, ‘троебратство’ — Мережковскій, Гиппіусъ, Философовъ. Не писалъ ли недавно первый изъ нихъ — и притомъ въ той же самой ‘Русской Мысли’, только другой редакціи: ‘Русскіе декаденты оказались первыми русскими европейцами, людьми всесторонней культуры, достигшими тхъ крайнихъ вершинъ ея, съ которыхъ открываются невидимыя дали будущаго… Ежели теперь вся Россія — сухой лсъ, готовый къ пожару, то русскіе декаденты — самыя сухія и самыя верхнія втви этого лса: когда ударитъ молнія, они вспыхнутъ первыя, а отъ нихъ весь лсъ’ {‘Русская Мысль’, 1907 г., No 3.}.
Когда вспыхнетъ лсъ, вся ‘Русская Мысль’, какъ мы видли, собирается нын поголовно записаться въ добровольную пожарную команду. Какъ же среди этихъ будущихъ пожарныхъ оказались и наши ‘троебратчики’? Или это ‘самыя сухія втви’… во всхъ смыслахъ этого слова? И прежде всего, въ смысл засохшей смоковницы?
Или вотъ — Валерій Брюсовъ. Все, что угодно, предпочиталъ онъ ‘духу серединности’, гимны которому неумолчно поетъ ‘Русская Мысль’:
Но ненавистны полумры,
Не море, а глухой каналъ,
Ни день, ни ночь, а сумракъ срый,
Ни агора, а общій залъ…
И онъ нын себя, повидимому, недурно чувствуетъ въ литературномъ ‘общемъ зал’ для разношерстной компаніи мистиковъ, неоправославныхъ, богоискателей, богоборцевъ, ‘соборниковъ’ вкуп и влюб съ откровенными вхистами… А вдь когда-то не у него ли читали мы въ сборник ‘Факелы’:
Гд вы — гроза, губящая стихія,
Я — голосъ вашъ, я вашимъ хмлемъ пьянъ,
Зову крушить устои вковые,
Творить просторъ для будущихъ смянъ.
Гд вы — какъ рокъ, не знающій пощады,
Я — вашъ трубачъ, вашъ знаменосецъ я,
Зову на приступъ, съ боя брать преграды
Къ святой земл, къ свобод бытія!
Но тамъ, гд вы кричите мн: ‘не бол!’
Но тамъ, гд вы поете пснь побдъ,—
Я вижу новый бой во имя новой воли!
Ломать — я буду съ вами! строить — нтъ!
До настоящихъ аннибаловыхъ клятвъ поднимался этотъ паосъ. Но вдь рчи, г.г. Мережковскій и Брюсовъ, къ чему-то, вроятно, обязываютъ. Къ тому ли, чтобы идти ‘по Вхамъ’?
И это въ то время, когда неправда нашей жизни,— даже Струве это видитъ — ‘тяжелыми пластами отлагается въ народной душ… какъ національная обида, какъ хроническая рана, какъ язва растущая’…
Или въ ушахъ ихъ не звучатъ слова писанія: ‘Горе сердцамъ стражливымъ, и рукамъ ослабленнымъ, и гршникамъ, ходящимъ на р стези’?