З. H. Гиппиус
Декадентство и общественность
1905
I
II
III
ПРИМЕЧАНИЯ
Декадентство и общественность, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1905
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
Повсюду пошла такая чепуха, так все завертелось и перепуталось, что никто ничего не понимает. Слова — совершенно утратили свой первый смысл. Произнесешь какое-нибудь, и надо спросить: а что вы под этим разумеете? Я — то-то и то-то. Условимся сначала.
Как-то мне довелось присутствовать при споре трех людей об аскетизме. Один его отрицал, другой допускал, третий горячо утверждал. Спорили ‘долго, до слез напряженья’, как пишет Надсон, а в конце концов оказалось, что все слезы были пролиты даром: каждый из спорщиков под словом ‘аскетизм’ понимал совсем не то, что его сосед. Если бы спорящих было не трое, а три десятка — весьма возможно, что и тут каждый кричал бы лишь о с_в_о_е_м ‘аскетизме’.
Конечно, начать добираться до корня вещей и переопределять значение всякого слова — невозможно, рискуешь никогда не кончить. Но все-таки не мешает условиться, какое именно понятие будешь называть тем или другим словом.
Что же такое ‘общественность’?
Не вдаваясь в сложности и частности, в оттенки и переходы, ‘общественностью’ я прежде всего назову соединенность человеческих интересов, т. е. превращения их во что-то единое, — и соединенные человеческие усилия по направлению к этому единому.
Толпа людей вытаскивает по середине дороги воз из грязи. Правые могут, пожалуй, поссориться с левыми, будут кричать, что нужно тащить не так, — отсюда, а не оттуда, одни, пожалуй, будут мешать другим, но все-таки воз у них один, в_с_е_м им нужно вытащить, и они ссорятся или дружат, — все-таки вместе и все как-то к одному этому общему возу относятся. В ‘общественность’ ведь входит и общественная борьба’, не одно ‘общественное согласие’.
Но надо сказать правду: общественность такая, в одном этом понятии, — еще не о_б_щ_е_с_т_в_е_н_н_а_я ж_и_з_н_ь, то есть именно жизнь-то, вся, и не может включиться в такую общественность. Между людьми столько же общего, сколько разного. Нашей, ревнивой, узкой ‘общественности’ нечего делать с различиями человеческими. И чуть начинается ‘общественность’ — начинается уклон к превращению людей в стадо, в толпу, живущую только одним этим общим возом, общими, относительно воза, согласиями или несогласиями.
‘…Личности стирались, родовой типизм сглаживал все резко индивидуальное, б_е_с_п_о_к_о_й_н_о_е, эксцентрическое. Люди, как товар, становились чем-то гуртовым, дюжинным, дешевле, плоше врозь, но многочисленнее и сильнее в массе. Индивидуальности терялись, как брызги водопада, в общем потопе, не имея даже слабого утешения ‘блеснуть и отличиться, проходя полосой радуги’. Отсюда противное нам, но естественное равнодушие к жизни ближнего и судьбе лиц, дело в типе, дело в роде, дело в деле — а не в лице. Сегодня засыпало в угольной копи человека, завтра будут засыпаны пятьдесят, сегодня на одной железной дороге убито десять человек, завтра убьют пять… и все смотрят на это как на частное зло. Общество предлагает страховаться… что же оно может больше сделать?.. В перевозимом товаре, оттого, что убили чьего-то отца или сына, недостатка не может быть: в живых снарядах для углекопей тоже. Нужна лошадь, нужен работник, а уж именно саврасая ли лошадь или работник Анемподист — совершенно все равно. В этом в_с_е р_а_в_н_о вся тайна замены лиц массами, поглощение личных самобытностей родом’ (Герцен).
Вот этой-то заменой лиц массами и оканчивается ‘общественность’, где люди, соединяясь, чувствуют себя главным образом и даже только — толпою, компактной массой, где уже ничего не разберешь и никого не различишь. Невольно бессознательно люди сами подрезают и подчищают свои особенности, свои различия, не хотят и знать о них, отрекаются от них, во имя общности. А между тем, это именно отречение и ведет общность, в конце концов, к погибели.
В ‘общности’ не вся правда жизни, а лишь половина правды. Другая половина, обратная — но тоже лишь половина,— у тех людей, которых мы теперь называем ‘индивидуалистами’.
Их все больше и больше в последнее время. Сознание личности обостряется, вопреки всему, растет и — как будто разделяет людей, отвлекает их от общей работы, от самого сознания их общности. Но это лишь кажущееся разделение. Лишь временное.
Индивидуалист (говорю о настоящем, не о ‘декадентах’, о них речь впереди) понял или, может быть, почуял, что человечество — не компактная однородная масса, — но мозаичная картина, где каждый кусочек должен быть не похож на другой, рознится и по форме, и по цвету, и по размеру, а между тем каждый все-таки необходим для общего, прилегает плотно и цельно на своем месте.
Но ведь нужно знать свое место, увидеть свою форму и цвет, — только тогда можно сложиться в одну картину, а не свалиться в общую кучу. Индивидуалисты и отрываются от ‘человечества’, с муками выкарабкиваются из кучи. Индивидуалист не может не отделиться хотя бы на мгновение — он должен почувствовать свою отдельность, иметь ее в себе всю, — и только для того, чтобы действительно найти свое отдельное, ему одному соответственное место в истинной общности.
Действительное сознание ‘личности’ не уничтожает сознание ‘человечества’. Чем глубже познается различность, тем ярче ощущается единство, общность.
Этот момент отхождения от общего в личное, в себя, жизнь в отдельности, в своей только отличности — и есть полуправда, обратная половине правды теперешних ‘общественников’. Как раз этот момент перелома жизненной правды надвое очень ярок теперь, это наше ‘настоящее’.
И происходит великое, мучительное смешение, трагическая чепуха. Индивидуалисты еще не видят друг друга, обособившись, и ненавидят стадную общественность, от которой оторвались, жаждут иной — и не находят, общественники уже совсем лютой ненавистью ненавидят индивидуалистов, не понимая их вовсе, смешивая с декадентами, которые сами совершенно ни с кем не смешаны и даже не могут смешаться. И вот — нелепость нагромождается на нелепость. Брань на брань. Боль на боль. Кровь на кровь. Крик одиночества покрывается ревом стада. Ничего на разберешь. Ничего и различишь. Соединяются, сходятся внешним образом люди, которые дальше друг от друга по существу, нежели я в эту минуту от какого-нибудь негра в Южной Америке. Не умеют увидать друг друга те, кто должны бы и могут быть вместе.
Дело, в корне личное, — центростремительное — уродливо пытается нарядиться в общественные одежды, жалко выскакивает на площадь. Напротив, дела по самому смыслу своему общие, общественные — центробежные — являются какой-то гримасой на общность, точно куча бревен навалена, которая наивно думает, что она — лес.
Был бы жив Герцен — как он кричал бы, с какой утроенной силой, что ‘все к худу’. К худу стадная общественность. К худу индивидуалисты с их оторванностью, декаденты с их невинной косностью, одинаковая тупость бессмысленного сна и бессмысленной крови, голод и сытость, благополучие и страдание, все, все к худу. Вера в доброе вопреки всему — жалкая иллюзия, надо ‘знать и видеть’, и Герцен видел бы и знал, что это удушливое и невероятное смешение — ко всеобщему последнему худу, и даже это последнее худо уже и начинается…
Впрочем, не случайность же, что он этого не видит. Не случайность, что он жил в свое, а не в наше время. А живи он теперь — не видел ли бы теперешний Герцен дальше тогдашнего? И не сказал ли бы он, — тот же, только чуть-чуть не тот, — потому что теперешний: ‘Да, худо, худо, но именно это худо не к худу, а ко благу. Эта болезнь не к смерти. Больно — но это крылья растут. Т_е_п_е_р_ь вижу’.
Приглядимся, однако, поближе к нашей всеобщей чепухе, рассмотрим хоть один краешек ее, возьмем одну из бесчисленных областей ее, а из этой области, еще и еще сузив, один какой-нибудь конкретный пример.
Взглянем хоть на декадентов: какое место занимают они посреди разгорающейся борьбы между ‘человечеством’ и ‘человеком’, между этими двумя враждующими до времени половинами одной правды, — и занимают ли декаденты действительно какое-нибудь место?
Я буду говорить о литературе, и даже очень узко, и о декадентах литературных, но это еще вовсе не значит, что декадент — явление, главным образом, литературное или вообще причастное непременно к области искусства. Декадент, как и ‘общественник’ или ‘индивидуалист’, может быть где угодно, кем угодно: швейцаром, чиновником особых поручений, монахом, земским врачом, министром, фабричным рабочим, королем, лавочником, поэтом. Причастные к тому или другому искусству более доступны для наблюдения, более выражается у этих последних особый характерный, декадентский строй души.
Декаденты — в своем роде скопцы, ‘от чрева матернего рожденные так’. Рожденный скопцом — не виноват, не виноват и декадент, рожденный без одного из самых коренных свойств человеческой души: чувства, неоспоримого, как знание, что я н_е о_д_и_н в м_и_р_е, н_о о_к_р_у_ж_е_н м_н_е п_о_д_о_б_н_ы_м_и. Это ведь так же примитивно и общеестественно, как иметь нос, два глаза, две руки, иметь зрение, слух — пять обычных чувств. Декадент рожден без этого чувства — точно рожденный без слуха. И сколько бы вы ему ни объясняли звуки — он о них никогда ничего не поймет, и даже не поверит, как следует, что они есть, потому что для веры все-таки нужно, чтобы на нее как-то отвечало внутреннее существо, — было чем ответить, хотя бы в самой темной глубине существа. Индивидуалист, с какою бы болью ни отрывался от компактной массы человечества, как бы ни проклинал ‘стадную’ общественность, — он не понимает, видит, и проклинает-то во имя другой, новой, во имя (пусть бессознательно) соединения двух половин одной правды. То есть во имя ‘общей жизни’, без которой ему дышать трудно. Так же, как и у ‘стадного’ общественника нет-нет да и заворочается в душе задавленное, но всегда готовое к бунту чувство личности. Индивидуалист обостряет свое сознание личности на никогда ему не изменяющей почве чувства общности, связанности с другими личностями. У декадента нет этой почвы, нет никакого чувства общности, связанности, — ни малейшего. Он просто н_е п_о_д_о_з_р_е_в_а_е_т, что есть другие, кроме него. Не имея нужной почвы фона — он не имеет, в собственном смысле слова, и с_о_з_н_а_н_и_я личности. Нечего ему и обострять. У него есть лишь о_щ_у_щ_е_н_и_е личности, неподвижное, округленное, самодовленное и слепое. Зрячим ему быть и не нужно, ведь личность эта всегда останется равной себе и одинаковой, ведь она не может стать в соотношение ни с какой другой, потому что другой — нет.
Есть ли это действительно ‘личность’ и какая цена такой личности, реальное ли это б_ы_т_и_е личности — другой вопрос, да, кажется, даже и не вопрос: слишком легко на него ответить. Но мы этого не касаемся. Мы лишь исследуем.
Настоящий, цельный декадент, ‘от чрева матернего’ — воистину ‘дитя природы’. Если он так или иначе воплощает в какую-нибудь форму свои переживания духовные, душевные, выявляет их — он делает это, как человек, который идет один-одинешенек по лугу и поет песню. Идет и поет. Если случайно за лесом проезжали — песню слышали. Но певец не узнает об этом никогда. Он пел один.
Ищу мою отраду
В себе себя любя,
И эту серенаду
Слагаю для себя.
Или, очень близкие этим строки, того же автора, через много лет:
Я сам найду мою отраду,
Здесь все мое, здесь только я.
Затеплю тихую лампаду…
Люблю ее. Она моя.
Кто заглянет в окно — увидит лампаду, потому что она теплится. Но кому заглянуть? Никого нет.
‘Я вольный ветер, ветер, ветер…’ — переливается Бальмонт в лучших своих, наиболее цельных, стихотворениях. Нежный Блок из новейших все поет себе самому про к нему одному приходящую, им одним виденную ‘Царицу’, ‘Деву’… Видит себя и ее, для себя и для нее слагает гимны. Сам всегда поймешь, что поешь, — поймешь, что хочешь сказать, когда говоришь, поймет и Царица, потому что ведь и она — Блок же, достаточно брошенных намеков, недосказанных образов, полувоплощенных движений души, знаков, почти не слов, и поэтому декадентская поэзия — не то, что не поэзия, но, при всей ее глубокой, иногда святой искренности — полупоэзия, полуискусство. Она — полупроявленное нечто, она — наполовину рожденный ребенок, недоносок — в громадном большинстве случаев.
Есть декаденты-поэты хорошие и дурные, есть голоса громкие и слабые. Громкий голос скорее долетит до случайно проезжающего за лесом. Может быть, проезжающий и скажет: ‘Какой славный голос. Какая хорошая песня’. Но это — случайность, которой могло и не быть. Певец пел для себя и проезжающего так не видел, как будто его и не было.
‘Город, леса, закаты, фабричные трубы, железная дорога облака, люди — все это одно. Я — это другое. То, — людей, облака и трубы, — я наблюдаю, и оно вокруг меня равномерно расположено, — а это, себя, я ощущаю. Таким образом, реально существую лишь я один’.
Ясно, что при этом врожденном недостатке души не может быть ни борьбы, ни падений, ни восстаний, никакого движения, кроме как по кругу. И никаких достижений. Какая же борьба, когда нет противника. Какая общественность, если нет никого и никого тебе не нужно. И зачем особенно стараться выразить полнее свою душу? Она есть, и все в ней уже выражено. Иди и пой, — луг зелен, ты один, — иди и пой, если поется.
Поется — а потому так много декадентов в поэзии, в литературе и во всяком искусстве. Много подлинных, много и поддельных подражателей формы, недосказанностей и намеков. Но подражателей, фальсификаторов везде много. Всякая искренность может быть взята со вне, как мода.
Я говорю о правоте настоящих, так рожденных, декадентов, но, конечно, жаль мне и страшно, что они теперь, поддерживаемые и окруженные тьмой подражателей и фальсификаторов, так всецело завладели поэзией и литературой, что уже вся она как бы выпадает из общественности. Почти вся поэзия и литература, поскольку она декадентская, — вне движения, истории, человечества, вне борьбы между ‘мы’ и ‘я’, ни она, эта литература, не имеет отношения к движению жизни и мысли, ни жизнь к ней. Я говорю про литературу — искусство, про ее уклон.
Как же это случилось? При всеобщей чепухе, смешении, соединении несоединимого, разъединении соединенного, при повсеместной извращенности понятий — ничему не надо удивляться. Говори что хочешь — все равно все слова опрокинуты вверх дном и катятся, — которое поймаешь, то и твое.
Личное борется как общее, общее как личное, каждый говорит не то, что хочет, и, наконец, не знает, чего он хочет.
Один только декадент имеет все, что хочет, — ‘поет на лугу’. Никто его не слышит, но выходит так, что как будто он поет не один и не на лугу, как будто декадентство — литература… а ведь литература — общественна…
…В заключение, оглядываясь еще раз на всю трагическую и кровавую нелепость последнего времени, на раскалывающуюся пополам правду — на борьбу ‘общественников’ (стадных) с индивидуалистами, на бесплодность борьбы тех и других, — в отдельности, — со всеми внешними условиями жизни, подлежащими уничтожению, — оглядываясь на все это ‘худо’, о котором каркал Герцен, — мне хочется сказать, почему оно нам кажется таким ‘худым’.
‘Стадный’ принцип общественности, ненавидящий (скрыто или явно) личность — приводит к ‘мещанской кристаллизации’, но выражению Герцена. Остановившийся индивидуализм может привести к искусственному, более страшному, чем врожденное, декадентству. Но наше упование в том, что индивидуалист не останавливается в себе самом, расширяясь — он борется со старым соединением людей — во имя нового, такого, где он, при нераздельности с ними, — чувствовал бы и свою неслиянность. А пока — он хочет найти свою душу, чтобы было что отдать.
Герцен думал, что лишь близкие цели объединяют людей. Да, объединяют, соединяют, а по достижении их завтра — послезавтра что? — или новое разъединение, или мещанское, кристаллизованное благополучие. Бунтовщики-индивидуалисты, кажется, поняли, или хоть почуяли, что не ‘далекие цели — уловка’ (так думал Герцен), — но именно близкие, и настоящим образом люди могут быть объединены даже не далекой целью, а лишь п_о_с_л_е_д_н_е_й целью. Это первое и главное, необходимейшее ее условие, чтобы она была п_о_с_л_е_д_н_е_й. И не только при ней не выбрасываются за борт, но исчезают ‘ближайшие цели’, соединение в них, но, напротив, тогда-то сами собой они, как попутные, постоянно будут достигаться, сменяясь одна другой естественно и просто. Они сложатся сами, как сами сложились, в сказке Андерсена, упрямые льдинки в слово ‘Вечность’, когда Кэй понял что-то высшее и далекое. А раньше он, еще непонимающий, напрасно старался складывать их своими замерзшими руками: ничего не выходило, все распадалось.
Если, действительно, есть уже люди, начинающие прозреть эту простую истину, которой не видел Герцен, правду объединения целью далекой, последней, если уже есть сознание далекой правды в душах людей, живущих сейчас на земле, — не значит ли это, что правда уже на земле, уже коснулась земли? И м_о_ж_е_т сойти на землю, может б_ы_т_ь на ней?
Герцен видел черный темный коридор. Мы, в глубине его, видим белую точку. Что это такое? Выход? Как он далек! Не все ли равно? Лишь бы знать, что он есть. Не мы — выйдут другие.
Герцен сказал: ‘Ищите близких целей’. И грустно думал при конце жизни: ‘Все-таки ничего не выйдет’. Мы вспоминаем другие слова: ищите последнего царства, и остальное все приложится вам.
Мы будем искать и будем думать, даже при конце жизни что — ‘выйдет’.
Весы. 1906. Nо 3—4 (статья подписана: Д. Мережковский).
С. 132. …’долго, до слез напряженья’… — Из стихотворения С. Я. Надсона ‘Мы спорили долго — до слез напряженья…’ (1882).
С. 133. Герцен Александр Иванович (1812—1870) — прозаик, философ, публицист, революционер.
С. 137. Ищу мою отраду… — Последняя строфа стихотворения Гиппиус ‘Серенада’ (1897). Вторая строка в основном тексте: ‘В себе — люблю тебя’.
Я сам найду мою отраду… — Первая строфа стихотворения Гиппиус ‘Тихое пламя’ (1901).
Я вольный ветер, ветер, ветер… — Неточно цитируется первая строка стихотворения без названия. У Бальмонта: ‘Я вольный ветер, я вечно вею…’ (цикл ‘Снежные цветы’, 1898).
С. 139. …сложились, в сказке Андерсена, упрямые льдинки в слово ‘Вечность’… — Имеется в виду сказка Андерсена ‘Снежная королева’ (1844).
С. 140. …ищите последнего царства… — Из Евангелия от Матфея, гл. 10, ст. 33: ‘Ищите же прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам’.