Декабрист Батеньков, Модзалевский Борис Львович, Год: 1918 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 75 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Б. Л. Модзалевский

Декабрист Батеньков
(Новые данные для его биографии)

Алексеевский равелин: Секретная государственная тюрьма России в XIX веке.

Кн. 1. Сост. А. А. Матышев.

Л.: Лениздат, 1990.— (Голоса революции)

OCR Ловецкая Т. Ю.

Декабрьское дело вовлекло в свой водоворот 579 человек¹, но наиболее страшная судьба из всех этих почти шести сотен человеческих жизней, не считая даже пяти казненных, постигла Гаврилу Степановича Батенькова. Отнесенный лишь к 3-му разряду государственных преступников, он подлежал, наравне со своими товарищами по разряду, ссылке в 20-летнюю каторжную работу, к которой был приговорен конфирмацией 10 июля 1826 года и которая через месяц, по случаю коронации, была уменьшена до 15-летней с переводом затем на поселение², но вместо того, по неизвестным нам, загадочным и оставшимся невыясненными причинам, был отправлен в крепостное заключение — сперва в Свартгольм, а потом, через 15 месяцев, ‘по особому Высочайшему повелению, в июне месяце 1827 г. состоявшемуся’, переведен в октябре в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. В обеих крепостях Батеньков провел в строжайшем одиночном заключении 21 год 1 месяц и 18 дней {Считая со дня ареста — 27 декабря 1825 г.— по день вывоза из Петербурга — 14 февраля 1846 г.}. Вина его была формулирована в известном ‘Алфавите’ декабристов следующим образом:

‘Был членом Общества со дня смерти покойного Императора, но еще прежде вступления питал образ мыслей, согласный с духом онаго. В совещаниях пред 14 декабря участвовал и подавал мнения, хотя и клонившиеся к достижению цели Общества, однако более умеренные и ограничивающиеся одним стремлением ко введению конституционного правления, стараясь, впрочем, оградить во время переворота общее спокойствие и удалить всякую возможность от грабежа и буйства. Когда при нем сказано было, что можно забраться и во дворец, то он возразил: ‘Дворец должен быть священное место, если солдат до него коснется, то уже ни от чего удержать его будет невозможно’. Готовясь к участию в предприятии Общества, которое, как он показал, для достижения своей цели считало необходимым принести на жертву ныне царствующего Императора, он питал честолюбивые виды быть членом временного правления и надеялся, в виде регентства, управлять государством под именем Его Высочества Александра Николаевича³. Наконец, раскаявшись в преступлении своем, он дал присягу ныне царствующему Императору и в возмущении 14 декабря никакого участия не принимал’ {Правитель дел Следственной о декабристах комиссии и составитель упомянутого ‘Алфавита’ А. Д. Боровков в ‘Записках’ своих (Рус. стар., 1898, No 11, ноябрь, с. 342) дает такую характеристику Батенькова: ‘Гордый, высокомерный, скрытный, с ясным и дельным умом, обработанным положительными науками. Он пользовался благосклонностью графа Сперанского, который обратил на него внимание, быв в Сибири генерал-губернатором, и поставил его правителем дел Сибирского комитета, учрежденного в С.-Петербурге. Гордость увлекла Батенькова в преступное общество: он жаждал сделаться лицом историческим, мечтал при перевороте играть важную роль и даже управлять государством, но видов своих никому не проявлял, запрятав их в тайнике своей головы. Искусно подстрекал он к восстанию, по получении известия о кончине императора он провозглашал, что постыдно этот день пропустить… В предварительных толках о мятеже он продолжал воспламенять ревностных крамольников, давал им дельные советы и планы в их духе, но делом нисколько не участвовал, ни в полках, ни на площади не являлся, напротив, во время самого мятежа присягнул императору Николаю’.}.

Итак, за конституционные мнения, к тому же ‘более умеренные’, чем мнения многих других {Свои конституционные мнения Батеньков изложил в письме к Николаю I от 29 марта 1826 г.— См. у А. Бороздина: Из писем и показаний декабристов. СПБ., 1906, с. 45—51⁴.}, Батеньков пострадал неизмеримо сильнее, чем большинство его товарищей высших, по сравнению с ним, разрядов.

Почему же так случилось? Существует четыре предположения по этому поводу: во-первых, полагают, что Батенькова, как сибиряка по рождению и по прежней его службе, не желали, опасались ссылать в Сибирь, где его хорошо знали {В записке своей о Батенькове, составленной в 1856 г., А. П. Елагина (см. ниже) говорит, будто он был уже на дороге в Сибирь, в каторжную работу, но возвращен с пути и посажен в крепость. Это же самое подтверждает и неизвестный автор любопытных заметок о декабристах, напечатанных в ‘Щукинском сборнике’: ‘Батеньков вовсе не был в каторжной работе, как его товарищи, и вот по какой причине: Батеньков, как и все прочие, был сначала отправлен в Сибирь к назначенному наказанию, его довезли до Новгорода (или что-то близ этого места), но тут его нагнал фельдъегерь и воротил назад, дело было в том, что кто-то доложил Государю Императору, что Батеньков — сибирский уроженец и что ссылка туда не будет ему наказанием, поэтому-то он и был заключен в крепость’ (вып. X, с. 173).}, во-вторых, существует рассказ о том, будто бы Батеньков в письме к императору Николаю I грозил, в случае своего освобождения, устроить новый заговор, в-третьих, по мнению В. И. Семеновского, заключение было актом личной мести Батенькову со стороны Николая Павловича за то, что тот с горячностью защищал деятельность и планы членов Тайного общества и проявил мечты не только о роли члена временного правления, но даже члена регентства и о роли ‘утвердителя в России представительного правления’ {Политические и общественные идеи декабристов. СПБ., 1909, с 677.}. Наконец, в-четвертых, говорили, по утверждению князя М. С. Волконского, что Батеньков ‘был просто забыт в тюрьме вследствие ошибки в списках, и что граф Орлов, близко его знавший, заняв пост шефа жандармов [в 1844 г.], приказал навести о нем справку, без этого обстоятельства Батеньков, вероятно, окончил бы жизнь в заточении’ {Записки княгини M. H. Волконской. 2-е изд. СПБ., 1906, с. 170. Знавший Батенькова уже в последние годы его жизни С. М. Сухотин свидетельствует: ‘Его долгое заключение можно объяснить тем, что, находясь в каземате, соседнем с казематом Бестужева-Марлинского, он в припадке белой горячки умолял его посредством условных знаков, для его будто пользы, показать на него при допросах разные небылицы, еще тем, что он был сибиряк, и его боялись туда ссылать по причине его в том краю популярности и, наконец, близостью его к Сперанскому, которого тогда все еще, по старой памяти, в чем-то таинственном подозревали’ (Рус. арх., 1894, кн. 1, с. 236—237).}.

Вторая версия идет из дружественной Батенькову семьи Елагиных: там передавали, что ‘на следствии будто бы обнаружилась невинность Батенькова, и Николай приказал освободить его, произвести в следующий чин и наградить денежно’ и что ‘тогда Батеньков, из страха, как бы остальные заговорщики, узнав, не обвинили его в предательстве, написал царю, что, если его выпустят, он составит новый заговор’,— вследствие чего будто бы его и приговорили к двадцатилетнему заключению в Петропавловской крепости {Гершензон М. Русские пропилеи, т. 2. М., 1916, с. 21. Заметим здесь, что в публикуемом ниже письме А. П. Елагиной к императрице Марии Александровне эта близкая приятельница Батенькова говорит о 20-летнем заключении его, как о наказании, на него наложенном. Ср.: Лит. вестн., 1902, кн. 3, с. 267.}.

М. О. Гершензон, приведя эту легенду, сам признает ее ‘слишком фантастичной, чтобы ей можно было доверять’, но тем не менее допускает возможность думать, ‘что в главном она сообщает истину: Батеньков, по-видимому, действительно был посажен в крепость по его собственному желанию’, при этом почтенный исследователь ссылается на публикуемые им материалы, из которых он извлекает сбивчивые и неясные указания самого Батенькова на какие-то таинственные причины и побуждения, заставившие его убедиться в том, что он не должен был, даже получив к тому возможность, ‘оставлять своего уединения’, и не жалеть, ‘что прекращает все связи с людьми’, в том, что к Батенькову ‘не применяли исключительных строгостей’ {Выше, однако, г. Гершензон свидетельствует, что Батеньков прожил ‘двадцать лет в самых ужасных условиях’ (с. 21).}, что ‘он получал хорошую пищу, мог получать книги и писать’ (‘ему было дозволено [?] писать в собственные руки Государя’), что ‘А. Ф. Орлов и комендант крепости Скобелев относились к нему сердечно,— и очевидно [?], он мог выйти из крепости в Сибирь во всякое время, когда бы того ни пожелал’,— М. О. Гершензон видит косвенные доказательства правильности своего предположения о добровольном самозаключении Батенькова в том каменном мешке в десять аршин в длину и в шесть в ширину, день и ночь освещавшемся лампою (потому что наклонные окна под потолком почти не давали света), в котором ‘одичалый’ узник провел почти двадцать лет, причем первые 4—5 лет он совсем не выходил из камеры, а позже мог прохаживаться по коридору, но никого, кроме солдат, не видел и ни с кем не говорил, так что почти разучился говорить {Там же, с. 22—23.}.

Какую бы, однако, исключительную силу воли ни предположить в Батенькове, трудно допустить в нормальном, здоровом человеке способность такого длительного, беспримерного самоистязания. Можно предполагать одно из двух: или Батеньков сидел в крепости не по своей воле, или если сидел по своей воле, то воля эта была больная, ненормальная, не свойственная здравомыслящему человеку. Сбивчивые, неясные указания Батенькова, на которые ссылается М. О. Гершензон, уже сами по себе доказывают, по нашему мнению, то, что несчастный узник был если и не вполне умалишенным, то, во всяком случае, умственно ненормальным, психически больным человеком. Поэтому мы полагаем, что сидел он, вернее всего, по обеим вышеуказанным причинам: с одной стороны, он задерживался в тюрьме по распоряжению начальства, как психически больной, а как таковой, он, быть может, и сам заявлял о желании оставаться в одиночном заключении, чем-то ‘убедившись’, по его собственным словам, ‘в том, что не должен оставлять своего уединения и не жалеть, что прекращает все связи с людьми’. Соединение этих двух причин и привело к такому исключительному случаю, как двадцатилетнее одиночное заключение для человека, который был осужден лишь на 15 лет каторги в Сибири, причем, с одной стороны, как известно, срок этот для его товарищей с течением времени был еще сокращаем, а с другой — узник своим образом жизни и поведением заслуживал только похвалы со стороны своих тюремщиков, и лишь однажды, как увидим ниже, в начале своего заключения (в марте 1828 г.), заставил их волноваться, проявив намерение ‘лишить себя жизни истощением сил от неупотребления никакой пищи и пития’ и ‘в словах и суждениях своих показывая иногда себя человеком, в уме помешанным’, так что задерживать его дольше окончания срока,— если бы он был в чем-либо виновен или совсем здоров,— не было бы, казалось, оснований.

М. О. Гершензон в предисловии своем к публикации ценнейших материалов для биографии Батенькова говорит: ‘О Батенькове много писали, но тайна его судьбы до сих пор не разгадана, и еще никто не пытался восстановить глубокое и оригинальное мировоззрение этого замечательного человека. Нижеприводимые материалы до некоторой степени поднимают завесу и над этой тайной, и над душевной глубиной, в которой следует искать ее корни’ {Там же, с. 20.}. Действительно, опубликованные М. О. Гершензоном письма и писания Батенькова чрезвычайно любопытны и важны для его биографии, хотя, по приведенным выше соображениям, мы и не можем согласиться, что они ‘поднимают завесу’ над тайной заключения его в крепости.

Если этой тайны _в_п_о_л_н_е_ не разрешают и те документы, которые мы приводим ниже, тем не менее они весьма ценны, как новый вклад в собрание материалов для биографии видного декабриста и как свежий источник для начертания полной картины трагической жизни человека, перенесшего исключительные по своей жестокости страдания,— страдания заживо погребенного, _ж_и_в_о_г_о_ _в_ _м_о_г_и_л_е.

Материалы эти мы извлекли из двух источников: первый — архивное дело ‘III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии о государственном преступнике Гаврииле Батенькове’, 1-й экспедиции, 1826 г., No 61, ч. 71, не бывавшее еще в детальной научной обработке {Из серии дел о декабристах, к делу этому присоединено также другое дело —1-й экспедиции 1828 г., No 462: ‘О взыскании с надворн. советника Зеленцова денег, должных им бывшему подполков. Батенькову, осужденному в каторжную работу’. ‘Дело’ началось 23 ноября 1828 г. по письму графа П. В. Голенищева-Кутузова к А. X. Бенкендорфу, в котором первый, препровождая обязательство надв. сов. Зеленцова на занятые у Батенькова 890 р. (из коих 600 р. было погашено), просил о взыскании в пользу последнего ‘достальных’ 290 рублей. Зеленцова разыскивали в Петрозаводске, куда он выехал из Петербурга в 1823 г., но оказалось, что колл[ежский] сов[етник] Александр Зеленцов проживает в Пермской губернии, в Екатеринбургском уезде, в собственном имении. Губернатор К. Я. Тюфяев взыскал деньги с Зеленцова и 23 января 1829 г. препроводил их к Бенкендорфу, а тот 19 февраля переслал их к Петербургской крепости коменданту А. Я. Сукину, последний 23 февраля уведомил Бенкендорфа, что деньги им получены и переданы ‘смотрителю Алексеевского равелина Фельдъегерского корпуса поручику Яблонскому для внесения оных по надлежащему в опись о собственных его, Батенькова, вещах, хранения их с прочими суммами, в ведении его, смотрителя, состоящими, и для объявления о получении сих денег упомянутому Батенькову’. Заметим здесь, кстати, что приложенный в снимке ко 2-му тому ‘Русских пропилеев’ М. О. Гершензона литографированный в 1822 г. портрет Батенькова рисован К. Зеленцовым, очевидно Капитоном Алексеевичем (р. 1790, ум. 1845), учеником Венецианова, впоследствии академиком живописи исторической, рисовальщиком и композитором (о нем см. статью П. Н. Столпянского в ‘Русском биографическом словаре’, т. Ж-3, с. 346—347).

Делом о Батенькове из архива III Отделения пользовался князь М. С. Волконский при издании ‘Записок’ своей матери, княгини M. H. Волконской, и извлек из него некоторые сведения для своих объяснительных примечаний. Князь Волконский, так же как и мы, склонен был объяснять причину заключения Батенькова в крепости временным помешательством его (Записки княгини M. H. Волконской. 2-е изд. СПБ., 1906, с. 170— 172).}, второй — те материалы из архива журнала ‘Русская старина’, об утрате или неизвестности которых давно сетовали П. А. Висковатов в заметке о Батенькове в ж[урнале] ‘Литературный вестник’ 1902 г. (кн. 3, с. 268) и М. О. Гершензон в своей статье в ‘Русских пропилеях’. Последний исследователь писал по этому поводу: ‘Еще больший интерес представляли бы записи Батенькова, писанные в самой тюрьме. И такие записи были, да может быть, целы и сейчас, но ими пренебрегло невежество. В безымянной {Автором неподписанной статьи о Батенькове был Ив. Ив. Ореус, о чем мы находим указание во втором прибавлении к систематической росписи ‘Русской старины’ за 1888—1890 гг. СПБ., 1891, с. 39.} статье о Батенькове, напечатанной в 1889 г. в ‘Русской старине’ за август, читаем {С. 329.}: ‘Памятником умственных упражнений Батенькова [именно за время его заключения] случайно сохранилась толстая, в 40 писанных листов, тетрадь, в которую заносил он мысли, или, лучше сказать, обрывки мыслей, накопившихся у него в голове. Предметом рассуждений являются тут вопросы политические, административные, философские… но увы! ознакомление с этими записками приводит лишь к убеждению, что 20-летнее одиночное заключение сделало свое дело и что стройный ход мозговой работы у несчастного узника иногда прерывался… да и не мудрено!’ А в 1902 г. проф. П. А. Висковатов, очевидно наведя справки у наследников покойного издателя ‘Русской старины’, кончал свою статью о Батенькове такими словами: ‘Может быть, эта моя заметка послужит к разысканию материала, бывшего у Семевского. Тогда легче будет дать характеристику Батенькова’ {‘Русские пропилеи’, т. 2, с. 26.}.

Рукописи, как и книги, ‘имеют свою судьбу’ — и материалы, о которых шла выше речь, теперь разыскались, составляют собственность Пушкинского дома при Российской Академии наук и лежат перед нами вместе с другими его рукописями, уже позднейших лет, малоинтересными по существу {Это — делавшиеся Батеньковым в 1853—1855 гг. выписки и переводы из ‘Revue des deux Mondes’⁵, ‘L’Indpendance Belge’ и других газет — главным образом по восточному вопросу, о войне, о европейских политических событиях,— которые он исполнил для богатого сибирского золотопромышленника И. Д. Асташева (о коем он упоминает в письме своем к неизвестному от 1 ноября 1862 г.— Русские пропилеи, т. 2, с. 108).}. Но и документы архивного дела, в которых имеются собственноручные писания Батенькова, и материалы, бывшие некогда в руках Семевского, убеждают лишь в одном: что Батеньков — по крайней мере в 1835—1845 гг.— был совершенно безумен,— так же безумен, как и в период приезда из крепости в Томск в марте — июне 1846 г., к каковому времени относятся заметки его, опубликованные М. О. Гершензоном в ‘Русских пропилеях’ (т. 2, с. 36—40). Мы приведем ниже некоторые из писаний несчастного декабриста — теперь же выскажем убеждение, к которому привело нас сопоставление документов архивного дела и собственной исповеди Батенькова, опубликованной М. О. Гершензоном: из них надо вывести заключение, что сумасшедший Батеньков, больной какою-то формой mania grandiosa {Мания величия (лат.).}, возомнил себя Творцом, равным Богу, и существом высшим, чем тогдашний земной царь Николай I, к которому он питал враждебные, озлобленные чувства, ‘и вместе с Богом решился разрушить мир и пересоздать’… В бреду больного, в лепете его извращенного рассудка можно уследить угрозы, предостережения Николаю Павловичу, слова: ‘цареубийство’, ‘убить’, ‘рассеять прах’, ‘Пестель’, ‘Тайное общество’, ‘дом Романовых’, ‘Сперанский’ — не могли не пугать охранителей из Петропавловской крепости и III Отделения и заставляли их относиться к секретному узнику Алексеевского равелина с особенным страхом, вниманием и бдительностью. Но и из значительно более ранних бумаг — начала 1828 года — видно, что Батеньков ‘показывал иногда себя человеком, в уме помешанным’, а крепостной доктор свидетельствовал, что еще в 1826 г. он ‘имел случай заметить, что он [Батеньков] намеревался производить пред начальством о себе мнение, будто он теряет или потерял свой рассудок’.

Итак, мы видим, что в продолжение всех 20 лет одиночного заключения — 1826—1846 — Батеньков был умалишенным — быть может, конечно, с проблесками сознания, momenta lucida {Светлое мгновение (лат.).}, более или менее продолжительными, когда, напр., протоиерей Мысловский, а позднее комендант Скобелев вступали с ним в беседы {П. А. Висковатов со слов А. П. Елагиной передает, что ‘в заключении на Гаврилу Степановича находили месяцы или годы (продолжительность он сам не сознавал) то бешеного, то тупого безумия. Тогда-то он писал бесконечный ряд стихов под общим названием ‘Одичалый’. Кое-что из этого проникло в печать. Но это, повторяю, не одно стихотворение, а целый ряд четверостиший, иногда без связи и разного размера’ (Лит. вестн., 1903, с. 267—268).}. Какой вид умственного и психического расстройства представляла собой болезнь Батенькова, решить могут врачи,— мы же должны с еще большей долей сочувствия к душевным мукам страдальца преклониться пред его многотерпением и той безропотностью, с которой он нес свой крест.

* * *

Перейдем теперь к изложению дела III Отделения о Батенькове. В деле этом нет документов, относящихся ко времени, непосредственно следовавшему за судом и ссылкой Батенькова в Свартгольм {Из дел архива Комендантского управления С.-Петербургской крепости (кн. 4, 1826 г., ч. 1) видно, что уже секретным предписанием военного министра Татищева от 19 июля 1826 г. за No 2 на имя коменданта крепости (коим велено было приступить к рассылке осужденных Верховным уголовным судом) Батеньков был предназначен со Штейнгелем и Бечасновым к отправке в Свартгольм (л. 446 и 447) и что предписанием Татищева коменданту от 21 июля приказано было отправить указанных трех декабристов ночью 25 июля в сопровождении 1 фельдъегеря и 3 жандармов (л. 457— из материалов С. А. Панчулидзева, сообщ. А. В. Шебалов). Затем туда же отправлены были Повало-Швейковский, Панов, Сутгоф и Щепин-Ростовский (статья M. M. Попова ‘Конец и последствия бунта 14 дек. 1825 г.’ в сборнике ‘О минувшем’. СПБ., 1909, с. 119). Попов сообщает, что рассылка 32 осужденных по крепостям была произведена ‘по тесноте помещения в С.-Петербургской крепости’ (там же), в которой было временно оставлено 44 человека из осужденных в Сибирь (куда было отправлено 35 человек), с 5 казненными и 3 осужденными в крепостные работы — всего было подвергнуто наказанию 120 человек.}, нет даже документов, современных переводу этого ‘секретного арестанта’ в Петропавловскую крепость {M. M. Попов в вышеуказанной статье своей, составленной на основании находившихся в его делопроизводстве дел III Отделения о декабристах, пишет, что Батеньков перемещен был из Свартгольмской крепости в С.-Петербургскую ‘по причине помешательства ума’ и что случилось это в октябре 1827 г. (сб. ‘О минувшем’, с. 120). Следует полагать, что Попов основывался на нижеприведенном заявлении имп. Николая I о том, что Батеньков содержался в крепости только оттого, что ‘был доказан в лишении рассудка’, и верил этому заявлению.}: первая бумага, в деле находящаяся, — ‘секретное’ письмо коменданта крепости А. Я. Сукина к шефу жандармов А. X. Бенкендорфу от 24 марта 1828 года (это была Страстная суббота) за No 55, в которой Сукин дает такое ничем не подготовленное сообщение: ‘Согласно предписанию Вашего Превосходительства на имя исправляющего должность смотрителя Алексеевского равелина, Санкт-Петербургской крепости плац-адъютанта штабс-капитана Трусова от 24-го сего марта, отец Петр, Казанского собора протоиерей {Это — сердобольный о[тец] Петр Николаевич Мысловский, оставивший во всех декабристах самое доброе воспоминание⁶. Отрывки из его записной книжки, с ценными заметками о Пестеле, напечатаны в ‘Щукинском сборнике’, вып. IV. М., 1905, с. 35—39 (перепечатаны в ‘Рус. арх.’, 1905, кн. III, с. 132—133). Его подробные записки о декабристах, о коих он упоминает здесь, по-видимому, не сохранились.}, сего же числа пополудни в 5-м часу допущен был для христианского утешения к содержащемуся в том равелине государственному преступнику Батенькову’. К этому времени, очевидно, нравственное состояние узника стало уже для него нестерпимым — и начальству пришлось обратить внимание на заключенного. Но появление Мысловского не принесло облегчения узнику: вот что уже через день, 26 марта, за No 57 Сукин писал Бенкендорфу, также ‘секретно’:

Милостивый Государь
Александр Христофорович!

Ваше Превосходительство изволите уже знать, что содержащийся в Алексеевском равелине государственный преступник Батеньков на прошедшей неделе принял намерение не употреблять никакой пищи и питья и лишился вовсе сна, а в словах и суждениях своих показывает иногда себя человеком в уме помешанным.

Посещение присланного к нему для христианского утешения казанского протоиерея Петра не произвело над ним желаемого действия и никакой перемены в словах и суждениях его: а штаб-лекарь коллежский советник Элькан, с пятницы той недели имея в ежедневном наблюдении сего арестанта, донес мне сего дня, что Батеньков показываемым сумасшествием желает закрыть намерение свое лишить себя жизни истощением сил от неупотребления никакой пищи и питья. По сему донесению,— продолжает Сукин,— я был в Алексеевском равелине у арестанта Батенькова и при кротком разговоре о непринятии никакой пищи слышал говоренные им в исступлении слова, показывающие человека, в уме помешанного (если только произнесены оные были непритворно, ибо при первоначальном с ним разговоре он никакого исступления не показывал). Я намерен был лично изъяснить все сие при свидании с Вашим Превосходительством сего дня во дворце, но как за сильной головной болью я не мог иметь щастия быть там у стола {26-го числа был второй день Пасхи, пришедшейся на день Благовещения.}, а полагая нужным, на случай доклада Государю Императору, довести все оное до Вашего, Милостивый Государь, сведения, препровождаю при сем и поданной мне сего дня от штаб-лекаря Элькана рапорт.

С совершенным почтением и пр.
А. Сукин

В конце письма сделана такая любопытная собственноручная приписка генерала:

‘…сей час донес мне плац-адъютант Трусов 1-й, что Батеньков по убеждению его начал уже пить чай.— 10-й час вечера’.

Приводим полностью и рапорт лекаря Элькана {Густав Ильич Элькан, он и в 1837 г. служил врачом при Петропавловской крепости.}, написанный в нарочито туманных выражениях, эзоповским языком,— очевидно, из осторожности, он намекает даже на симулянтство Батенькова, к которому он прибег будто бы для того, чтобы скрыть (от кого?) намерение покончить с собой голодом.

Подан 26 марта.

Секретно.

Господину генералу от инфантерии, генерал-адъютанту,

Санкт-Петербургской крепости коменданту и кавалеру

штаб-лекаря коллежского советника Элькана

РАПОРТ

Прежде возвращения Вашего Высокопревосходительства в Санкт-Петербург я имел уже наблюдение над душевным состоянием содержащегося в Алексеевском равелине, в No 5-м, арестанта и о всем том, что мною замечено в сем арестанте, имею честь донести, что и во время содержания его в здешней крепости в 1826 г. я несколько раз при пользовании его в разных болезнях имел случай заметить, что он намеревался производить пред начальством о себе мнение, будто он теряет или потерял свой рассудок. Сие обстоятельство и ныне склоняет меня к мнению помешательство его признавать добровольно произведенным, чтобы скрывать намерение свое к лишению себя жизни от совершенного неупотребления пищи и питья, но так как всякое намерение лишить себя жизни некоторым образом происходит от расслабления или помешательства в рассудке, то по сей причине должно признать и оного арестанта не в совершенном уме, дальнейшее же продолжение воздерживать себя от всякой питательности и сна истребит непременно телесные его силы, рассудок приведет более в ослабление и, наконец, сделает его совершенно безумным. Касательно мер врачебных, то он как от употребления всякой пищи и питья, равно и от всякого рода пользования решительно отказался.

Штаб-лекарь коллежский советник Элькан

No 15

26 марта 1828 года.

Итак, в 10-м часу вечера 26 марта 1828 г., в Светлый понедельник, Батеньков прекратил голодовку и снова вошел в какую-то жизненную колею, продолжая свое существование заживо погребенного, отвыкая от звуков человеческой речи и сам постепенно теряя способность говорить. Архивное о нем дело — немой свидетель этого немого страдания: на листе 3-м ‘дела’ находится вышеприведенный рапорт лекаря Элькана от 26 марта 1828 г., а на следующем листе — 4-м — письмо Сукина от 26 января 1835 г. Таким образом, 6 лет 10 месяцев протекли в молчаливом сидении в каменном мешке, без единого повода со стороны заключенного к воспоминанию о нем, безымянном секретном арестанте каземата No 5! {Лишь в конце февраля 1829 г. ему было объявлено о том, что должные ему А. Зеленцовым 290 р. асс[игнациями] взысканы в его пользу и переданы смотрителю Алексеевского равелина (см. выше).}

К весне 1832 г. относится любопытное,— не нашедшее отражения в ‘деле’ Батенькова и оставшееся ему неизвестным, — вступление в его судьбу его товарища по несчастию — декабриста Александра Осиповича Корниловича, сидевшего также в Петропавловской крепости. Вот что писал он Бенкендорфу 31 мая из своего каземата {См.: Щеголев П. Е. Благоразумные советы из крепости.— Современник, 1913, кн. 3, с. 290—291 [а также настоящее издание].}: ‘Ваше Высокопревосходительство, Милостивый Государь! Прибегаю к Вам с просьбой весьма нескромной. Но чистому все чисто, говорит св. апостол Павел, а посему, надеюсь, будете снисходительны к моей смелости, если и найдете ее неуместной. В Чите сказывали мне товарищи, содержавшиеся в Свеаборге, что вместе с ними заключен был Батеньков, которого повезли в Петербург, и что он не раз подвергался там припадкам белой горячки — болезни, к которой и прежде оказывал предрасположение. Здесь слышу,— когда днем, когда ночью,— пронзительные, раздирающие душу вопли и, узнав по голосу, чьи они, заключаю, что он содержится обок меня и нередко мучится недугом. Эта болезнь душевная, которой едва ли пособят средства физические. Мы были хорошо знакомы, когда ни я, ни он, вероятно, не имели еще понятия о тайных обществах, и надеюсь, что мне удастся, бывая с ним вместе и доставив ему развлечения, облегчить его страдания. Посему покорнейше прошу Вас, благоволите исходатайствовать мне Высочайшее дозволение с ним видеться.

Верьте, Ваше Высокопревосходительство, что, пишучи сие, имею в виду не себя: ибо доволен своим положением и не умею высказать своей признательности за оказываемое мне снисхождение, притом не большая радость видеть в состоянии болезненном человека, которого я знал в положении цветущем. Руководствуюсь единственно надеждой доставить облегчение существу, коего надобно послушать, чтоб составить себе понятие о его страданиях. Догадываюсь,— спросить об этом не смел у людей, с которыми весь разговор мой заключается в ответах на вопросы о здоровье,— догадываюсь, что он содержится в одном коридоре со мной, от моей через одну или две комнаты. Свидания наши не выйдут из стен равелина, и, кажется, нет неудобства, почему бы нам, всегда бывающим на виду, не быть на несколько часов в день запертыми вместе или не встречаться в саду, огражденном со всех сторон стенами. Впрочем, если б что и могло от сего выйти, к чему, однако ж, не предвижу возможности, то четыре с лишком года, в которые я не только словом или делом, но даже видом не давал повода к неудовольствию окружающим меня лицам, да послужат мне порукой, что не употреблю во зло сей новой милости’.

‘Чисто человеческое чувство диктовало это письмо Корниловича, — говорит П. Е. Щеголев,— но Бенкендорф и Николай Павлович не могли не увидеть тут важного нарушения тюремной дисциплины’. Голос Корниловича оказался ‘гласом вопиющего в пустыне’, а бедный ‘одичалый’ узник — Батеньков остался без товарищеского утешения и без утешающих душевные муки бесед со старым знакомым {П. Е. Щеголев предполагает, однако, что просьба Корниловича была исполнена, хотя и говорит, что в его распоряжении не было о том сведений.}.

Между тем что в эти долгие годы чувствовал и переживал Батеньков, какая работа мысли шла в нем? Что делал он в эти бесконечные дни, месяцы, годы? Он уже не задавался, как в Свартгольме в мае 1827 г., вопросами:

Скажите: светит ли луна?

И есть ли птички хоть на воле?

И дышут ли зефиры в поле?

По старому ль цветет весна?

Ужели люди веселятся?

Ужели их, их не страшит?

Друг другу смеет поверяться

И думает, и говорит?

Не верю…

Но, как и тогда, он обращался к властителям:

Вкушайте, сильные, покой,

Готовьте новые мученья!

Вы не удушите тюрьмой

Надежды сладкой воскресенья.

Бессмертие! В тебе одном

Одна несчастному отрада,

Покой — в забвенье гробовом,

Во уповании — награда!

Здесь все, как сон, пройдет. Пождем —

Призывный голос навевает.

Мы терпим, бремя мук несем,

Жизнь тихо теплится — но тает*.

{Из стихотворения Батенькова ‘Одичалый’.— Рус. стар., 1889, т. 63, с 323—327.}

В душе Батенькова за это время произошел между тем перелом — он привел себя к убеждению, что он должен отрешиться от мира, ‘прекратить все связи с людьми’. В позднейшей записке своей он так описывал — анализируя с удивительной отчетливостью — тот перелом, который он ощущал в себе ‘с ноября 1827 до 1846 года’, когда ему ‘было откровение, Слово Божие’, но, прибавляет он ниже, ‘это слово, как и ожидать надобно было, не было ни принято, ни уважено. Оно произвело некоторое слабое сочувствие в высшем слое властей, к которому прямо и относилось, но главное почтено сумасшествием и преступным покушением беспокойного ума’. ‘Следующим образом,— продолжает Батеньков,— Слово было принято. В ноябре месяце 1827 года я стал чувствовать сильный пиитический восторг, неколебимую веру Богу, стал выражать мысли обыкновенным размером стихов и ясно чувствовал, что это действие в душе высшей силы. Значение этого вдохновения… огонь. В генваре или феврале 1828 года последовало действительное наитие духа {Теперь мы видим, что это было время, когда в Батенькове назревала мысль о совершенном воздержании от пищи и питья.}. Казалось, весь покой, в котором я находился, наполнился волнующимся пламенем, столько же видимым, сколько и понятным. Само собою разумеется, что пламя не могло сжигать, было невещественное, и я разумел это. Разумел также, что со мною происходит то самое, что происходило с пророками в день Пятидесятницы. С этого времени слагал уже я стихи чрезвычайно сильные и умные. В них развивалась наиболее свобода веры, мысли и гражданского быта, стремление ко слиянию добра и зла в идее жизни. Множество предстало сомнений. Разум не мог отказаться от критического направления. Жизнь моя естественно стала быть строгою, и я приспособился к моему положению’.

‘На Страстной неделе 1828 года произошло новое потрясение души {Мы видели, что тревожная бумага Сукина о том, что стражи Батенькова почувствовали необходимость для него ‘христианского утешения’, была написана в Страстную субботу 1828 г., а в 1-й день Пасхи он уже не принимал пищи и питья.}, но я приметил самый переход, в котором стал слышать голос. С этого дня я не имел уже воли и должен был беспрекословно следовать всякому повелению, в котором не замечал еще противоречия, и покоряться влечению силы, далеко превосходившей естественное состояние.

Так наконец среди ночи стало мне ясно, как главное в учении христианском,— крест и воскресение. Не знаю уже, как я вообразил, что крест всякому необходим и должен состоять в ощущении духа. Ужасно было страдание этой ночи, мне казалось, что если усну, то и погибну со всеми последствиями Ада {Вот почему Батеньков ‘лишился вовсе сна’, как доносил Сукин в то время (см. выше, с. 88). Известно, что еще в детстве Батеньков отличался крайней религиозной впечатлительностью и даже пытался подвижничать (см.: Рус. стар., 1889, т. 63, с. 303).}. Гортань моя исполнилась желчной горести, но к рассвету пролился в душу мою чистый свет и на место горечи прямо в чувство влилось зримое умом чувство новой жизни, которое я и назвал живой водою. Голос между тем дал мне заповедь: для сохранения этой жизни не пить тленной воды. Огонь вдохновения, заменившись светом, тогда же и прекратился’.

‘В день Пасхи, а может быть (чего нельзя помнить), в другой день Светлой недели, восторг достиг своей высшей степени. Я почувствовал себя Творцом, равным Богу, и вместе с Богом решился разрушить мир и пересоздать.

По окончании этого восторга первый возврат обыкновенного разума с отсутствием чрезвычайной силы привел меня в крайний ужас. Я не мог исчислить всех последствий сделанного преступления и поспешил пить обыкновенную воду, как средство избавиться от наваждения и от действительного сумасшествия, слишком возможного в совершенном удалении от людей, в лишении с ними связи, строго пресеченной надолго и надолго {Итак, Батеньков и впоследствии, будучи уже здоровым, не считал тогдашнего своего состояния — состоянием сумасшествия!}.

‘В этом состоянии возвратился говорящий мне голос и стал строго судить и осуждать меня. Поступал строго и жестоко. ‘В прах!’ — вопиял он — и я должен был броситься на землю и разбиться. Целую ночь не мог я различить, умер я или жив, голос уверял, что возвращен только для покаяния. Он поставил меня на колени на непрерывную молитву перед образом Троицы и мучил, повелевал и отменял свои повеления и изъяснения’.

‘Так простоял я на коленях целый месяц. Не знаю уже как, но стража совсем ничего не примечала, но действия ее также были необыкновенны, и я назвал это состоянием безбрежия, ибо также точно полно и ясно, как видят обыкновенно в физическом мире, я точно, полно и ясно видел, что это действие Божие, и поелику оно в пределах, то и понял, что пристойно называть все это действие Ангелом’.

‘Видя несообразность с разумом такой жестокости, я решился не повиноваться Ангелу и оставил молитву, устремясь всеми силами к обыкновенной жизни. Между тем понятие светлело и светлело, хотя голос ничему не наставлял, но я знал уже, что на языке слово [и] оно ключ принятию высшего [служит], слово и прямо ум может руководствовать. Голос тем лжет [?], что играет употребляемыми в языке фразами, слабым напутствием грамматики и отсутствием в науке понятия Божия бытия’ {Русские пропилеи, с. 32—35, Ср. там же, с. 101 и след.,— описание происшедшего в Батенькове душевного перелома.}.

Итак, все двадцать лет заключения длился в Батенькове этот процесс ‘откровения’!

* * *

Мы сказали выше, что за период времени от конца марта 1828 г. до конца января 1835 года у нас нет никаких данных, чтобы судить о том, что делалось с Батеньковым, кроме только что приведенного повествования его самого о тех переживаниях, которые он испытывал, и свидетельства А. О. Корниловича от 1832 г. Зато от января и февраля 1835 года ‘дело’ сохранило целый ряд документов, которые дают возможность заглянуть в жуткую обстановку каземата No 5 и посмотреть, что делал в нем узник: он не бездействовал — его мысль напряженно работала, и, по-видимому, именно в это время он был обуреваем желанием разрушить мир и пересоздать его…

Вот что писал А. Я. Сукин графу Бенкендорфу (все письмо писано собственноручно):

Секретно.

Милостивый Государь
граф Александр Христофорович!

Смотритель Алексеевского равелина капитан Яблонский представил мне от содержащегося в сем равелине государственного преступника Батенькова пакет _н_а_ _В_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_е_ _и_м_я_ _Е_г_о_ _И_м_п_е_р_а_т_о_р_с_к_о_м_у_ _В_е_л_и_ч_е_с_т_в_у_ в собственные руки, но как известно мне, что Батеньков бывает иногда по нескольку дней в расстройстве ума, для того и не представил я сего пакета при всеподданнейшем рапорте моем _Г_о_с_у_д_а_р_ю_ _И_м_п_е_р_а_т_о_р_у, а неизлишним считаю, не открывая оной, препроводить при сем к Вашему Сиятельству на Ваше, Милостивый Государь, рассмотрение и для представления _Е_г_о_ _В_е_л_и_ч_е_с_т_в_у_ письма Батенькова, если изволите найти оное заслуживающим того.

С совершенным почтением и таковою же преданностью имею честь быть

Вашего Сиятельства

покорнейший слуга

А. Сукин

No12

В С.-Петербургской крепости

26 генваря 1835

Его Сиятельству

графу Бенкендорфу.

Что же было в пакете Батенькова? Прежде всего — обращение к Николаю {Писано на бумаге с водяным знаком 1833 г.}:

Постучимся еще — не отворят ли.

Вить я Столько-то есм,

Что могу каждый день пить и есть, Даже икру —

Могу пламенно любить: невесту и Деву.

Будь же ты Благороден, Богат, сколько Ты ни есь,

Но возврати мне Свободу поведать людям Вседневные мне Божий Благодеяния.

Ежели и дошел ко мне луч, передвигающий из Солдатской школы {Батеньков учился в Тобольской военно-сиротской школе, мало отличавшейся от школы солдатской.} над Дворцесоседственные ваши Лицеи {Царскосельский лицей, как известно, помещен был во флигеле Царскосельского дворца.}, все, кажется, не надлежало бы Тебе убить меня.

Доколе же будешь томить чувством Единой Твоей не правды.

И паки прошу:

Уготованное в простоте моей Вашему Императорскому Величеству Слово удостоить Высочайшего смотрения.

Затем в ‘деле’ следуют несколько листов грубой синей бумаги (с водяным знаком 1832 г.), на которых находятся следующие рассуждения, совсем уже безумные, в коих какая-то мысль, какое-то сознание только слабо брезжут:

Как стоит сия необъятная громада, вмещающая в себе миллионы лиц, племена и языки — Царством именуемая.

Что каждый человек в сравнении с нею!

Он беспомощен поколебать ее, ни исправить, не успокоить.

Бог, Существо вечное, и яко Единый Сущий, непостижимое и недоступное, произвел ее, содержит и вращает.

Нет другой Воли и быть не может.

Такая ли слабая тварь, как человек, может иметь Самостоятельную Волю?

Сего Бога мысли прокаляются жизнью народов. Но кто уразумел их и постигнул.

Мнить, что действие Его может быть предусмотрено и отвращено — суетно.

Где древняя политика мудрых? Не стало Египта, не стало Рима. Цыганы да Тальянцы шатаются, как тени, во свидетельство и обличение тщеты ее.

Но сей Бог, как открывает святая наша Вера, столько благ и человеколюбив, что благоволил быть издревле в общении с людьми.

Он давал Тиру и Ниневии просвещенных Сиянием своим Послов от себя и блюстителей.

Помазывал Пророков Израиля.

Послал в мир Единородного Сына Своего.

Исполнил Духом Святым Его Апостолов.

И так довел до человека Слово жизни, ведение правды и истины.

На сих столпах созидать советует.

Как это было?— Он брал Себе всю Волю у человека и заменял ее в нем Своею Волею, просветлил мысль, слово, разум, воображение, память, взор и слух, выведя из всех переделов и поставив в подобие вечного своего Бытия.

Что видимо из вне?

Люди обыкновенно не понимали и не веровали.

Не понимали, что это точно то же самое, чего они алкают и чем они наслаждаются, в состоянии безмерно благом и совершенно светлом.

Что глаголы сих людей, по верности Божества Слову, суть то самое, что все мучители чтут под именем Высокого и Граций.

Направляют Дух к пользе прочной и истинной, к Царству совершенному и неразрушимому, во всяком терпении и снисхождении.

Что их грубое и дерзновенное надлежало бы слушать, а не судить мертвыми буквами.

Что никто не может принять их слова и последовать им, кому не дано от Бога.

Кто чужд простого чувства правды и истины.

Им не веровали. Это уже и понимать трудно. Можно ли солгать: Бог говорил со мной.

Кто осмелится притвориться даже простым Царем.

Кто осмелится назвать себя ученым, не быв ученым.

Особливо теперь, когда Европа зорка и не совсем без света.

И я не понимаю, почему мне не верят.

Страшусь даже.

Нельзя представить ниже чувства, как не верить. Солгать что-то лучше.

Не простится человеку тому, говорит Иисус. Вот как Он это чувствовал.

Царю не верить — Это что-то чудовищное!

Дай тут же знамение —

Да на что знамение. Ум ли тут. Свет ли тут. Опять страх, опять поклонение человека человеку.

Тут опять, чтоб сохранить разум, может Бог поглядеть на Царя. Требуют ли от него: дай сей час:

Вечное вечно.

Человек Божий весь внутрь себя. Лицо Его обращено к Свету, явно ему сияющему, и ухо к Слову, явно с ним беседующему. Но он зрит соотношение, чрез даль бесконечную.

Он есть. В нем Слово. Как искра в булыжнике.

Выкресанная {От слова ‘кресало’,— коим из кремня высекают искры. Б. М.} волею воспалится, произведет в нем пожар и даст ответ на вопросы. Всегда деятельная и парящая, не почиет прежде, нежели создаст новое:

Как это можно восхитить самозванством?

И сих-то убивали. Задушали тюрьмою.

Если б, например, Апостол Павел не был убит и отвергнут. Он был в Небе, был в Раю. Знал, как язык человеческий расплавляется в Слово, и одними названиями мест мог бы нынешний Царский Свет вознести до ненависти слепоты.

— — —

Вслед за этим рассуждением-бредом находим проект указа или рескрипта преосвященному архиерею об образовании Комитета для выслушания ‘Слова’ от Батенькова:

ПРЕОСВЯЩЕННОМУ N. N.

Настоит надобность, дабы избрали Вы Священника, простого, простодушного бельца, ученого, добрых нравов.

К Вам, по повелению моему, присовокуплены будут чиновники:

Один от Департамента Иностранных Дел.

Один от Двора нашего.

Один от Воинских, бывший в действительной битве

и от Академии Художеств один.

Комендант С.-Петербургской Крепости доведет Вас к человеку, у коего есть писанное к Нам Слово, во имя Божие.

Поручаю Вам принять сие Слово, рассмотреть, сличить с писанием. И представить мне в то время, когда сей Комитет из Вас составленный, в докладе по Общей форме, назвать Дверию приимите изящным.

Дань и проч.

Потом — опять рассуждение, в котором мы подчеркнули некоторые места, имеющие какую-то реальную подкладку:

Что такое Пророк?

Человек, которому Бог давал Слово.

Станем говорить просто как было.

Вот одно дано Слово: Камень. Да уж действительно камень. Оно и оставалось, как младенец во чреве жены.

К сему слову все прочие слова и слышны. По их сочетаниям и размеру.

А поелику человек видит и слышит Словом: то и становились ясными все события жизни.

К сему же Слову уже слышно.

Из вне что говорят и думают или что где происходит. Внутрь — Глас Божий.

Высший Степень сего небесного дара есть Слово творящее.

Оно-то и есть то самое: никто же взыде на Небо.

С сим Словом нисходит на человека Воля.

Он может уже события переставить и вновь творить.

Себя самого может возносить и пресуществлять.

Изменять глаголемое Слово.

Отсюда проистекли все фразы, тропы и фигуры.

Когда я поравнялся с Гомером {В своей записке, писанной после 1848 г. и опубликованной М. О. Гершензоном, Батеньков, как мы видели, утверждает, что ‘в генваре или феврале 1828 года последовало действительное наитие духа… С этого времени слагал уже я стихи чрезвычайно сильные и умные. В них развивалась наиболее свобода веры, мысли и гражданского быта, стремление ко слиянию добра и зла в идее жизни’ (Русские пропилеи, т. 2, с. 33).}, тогда стало раскрываться, что такое вознести народ.

Когда я поравнялся с Рафаэлем, узнал, что такое быть. Созидал Себя и Слово, они могли переставать быть и умирать.

По сему Слово их широко, трудно в чтении, но на каждом их умирали есть нечто и возвратить силу.

По сему глаголы их и называются животными.

Когда Бог осиявает, тогда все Слово уже ново. Рождается голос.

И раскрывается умный, неистощимый океан.

Здесь все любовь. Тут ли помышлять препинать Царей.

Но не верить Пророку опасно.

Ревнитель Илия словом истребил дом Царский, и слушай, как доселе он славен в народе.

Надобно же его превысить.

Предтеча Иоанн был столько добр, что в Тюрьме Царем убитый, не хотел сказать Слово во зло.

Его ученики, известные Масоны, доселе не сделали никакого зла.

Но их гонит тьма {Батеньков был масоном, вступив в Томскую ложу ‘Восточного Светила’ (1813) и в Петербургскую — ‘Избранного Михаила’. Масонство сыграло, по его словам, важное значение в его личной жизни: ‘Пробыв 20 лет в секретном заключении, не имея ни денег, ни живой беседы, чего никто в наше время не мог перенести, не лишась жизни или, по крайней мере, разума, я не имел никакой помощи в жестоких душевных страданиях, пока не отрекся от всего внешнего и не обратился внутрь самого себя. Тогда воспользовался методом масонов к обозрению и устройству представшего мне нового мира. Таким образом укрепил себя и пережил многократные нападения смерти и погибели’ (А. Н. Пыпин. Русское масонство. XVIII и первая четверть XIX в. Редакция и примечания Г. В. Вернадского, Пг., 1916, с. 468, здесь, на с. 461—468, напечатано письмо Батенькова к С. В. Ешевскому из Калуги от 20 мая 1863 г. и записка его о старом масонстве).— Иоанн Креститель считается покровителем масонов. Намекая на преследования масонов, Батеньков вспоминает, вероятно, указ 1822 г. о закрытии лож в России.}.

Власти, погрязшие в сомнениях и подозрениях, не слышат.

Судя людей по внешнему дел их, они оставляют за собою целые громады или необнятые.

И по тому доселе прекрасно с ними говорить во зло.

На этом бы и остановиться.

Брат Бейрон для этого и был послан.

Когда уйдем далеко, драгоценен будет сей слух.

Стать бы Словом теперь прямо к разрушению России.

И утопить оборотной шхер ее,

На тысячу лет вперед, под осияние Бога Сил.

Для сего бы надобно (только и надобно) освободить Царя и возвысить в чувстве Лез-Маиесте {Т. е. оскорбления Величества. Б. М.}

Государь, ты дурак — и тут уж кнут. Что это, что это, что это —

Ну если ни запятая, ни двоеточие, ни точка сих слов не разлучают.

Вели разлучить их жизнию.

Половину отдай в рабочие, назови хоть крючок какой, и другую отдай пажам либо фрейлинам.

Да и слушай пока Царствуешь.

Тако глаголет Господь.

Чтоб быть такому царству, как Россия, надобно действительно дойти туда, что быть ему нельзя.

Надобно лицом встретить Смерть Царства.

Ему и теперь быть нельзя, да ето ничево.

Надобно, чтоб на сердца стену можно было уронить.

Вот то-то оно, оно, оно, оно —

Чтоб каждый брак юноши и девы искал осенения в Венце твоем.

Чтоб длинные, вечерние тени Твоих чертогов были верные часы,

Когда перо потрясется, и Нарышкин —

Или падет Царский Слух венчанного чела —

Когда угол ты сделаешь —

Полу на полу заложишь —

Совьешь в голове рогами до десятка лет Твоей жизни и чревом Царицы к стене —

и через струйку над стулом встретишь свое неделать —

Тогда возложат на Олтарь Твой тельцы.

Ссуди мне, пожалуйста, рублей до пяти. Тяжело все одну кашу.

Отдам — когда разбогатею.

Упорный, ищешь склон во зло сломить.

Обозрись. Не трепещит ли кровать под Тобою и продходящий по стогнам не играет ли в ровень с высоким Дворцом твоим,

Когда луч ока твоего всю широту окна измеряет.

И отторженный ответствует тяжелому хвосту.

Обращаю впротив и вспять к игривым пестротам Горностая.

Honny soit, qui mal y pense —

Das hatte ich fr—⁷

Я дважды был в Полюсе.

Как?

Силою чувств.

Как?

Ну. Ты понимаешь, помнишь, воображаешь Полюс. И так он в тебе.

Осияй же светом.

Будь: я свержен с престола, я во Аде на тысячу лет. Ну и минуешь льды, остановившие Паррия.

Я приминул тут к Слову: непробудно.

Да. Вить дважды я был —

Ето слово у того самого Полюса, о котором сказал мне в первый раз Титулярный Советник Лафинов.

Другое-то вот что: день и ночь.

А как было?— плоты гонять.

Тут и уснешь пожалуй — Вить ты не умеешь читать Доносы.

Я пишу к Тебе — потому что точно люблю.

Алмаз твоего Скиптра — пустое. Жизнь Твоего Народа.

Мне бы тебя хоть одиножды убить.

Тогда бы я прах Твой и рассеял.

А чем?— и подумать нельзя, так мудрено.

Надобно точно знать, на что ты глядел тогда, когда Бог назначил Тебе умереть.

Невероятно, чтоб Пестель знал ето.

Доселе только и открыто —

А я знаю, что ето широко.

До селе не с кем и подумать, о Цареубийстве.

Как бы нам, как бы нам, как бы нам.

В боге всегда ищи зачинщика.

и _с_о_з_л_о_у_м_ы_ш_л_е_н_н_и_к_а.

Ежели позвать Тебя на трубку табаку, то пожалуй и не помиримся.

Тогда возложат на Олтарь Твой тельцы.

Смотри же не отстань. Видишь уже где Тайное Общество.

Им легко. У них нет ни тюрьмы, ни

А забота каждый день — о хлебе и о сапогах. Ето не шутка.

Разве подписками — то ты их уничтожил.

Да вить их много — — — ето — да слов-то Ты так не говоришь.

(Поверь, Николай Павлович, по ниточке уж разобрали Тебя) {Зачеркнуто.}.

(И ежели не убьют — трудно Тебе будет) {То же.}.

Почему ты думаешь, что Глаз вернее Ума.

В России сколько Глаз, столько и Ум.

Заставь работать весь Петербург — не сроют ли Пулкову Гору. Но ето не едино и не вдруг и потому не столько сильно как слово.

Могу убо и я из тюрьмы моей переставить Пулкову Гору.

Вот и переставил — слушай.

Как же не могу сладить и Стратановичевы — — —

Смотритель не ждет. Поневоле перестаю {Это все написано на одном листе бумаги, вшитом в ‘дело’ неправильно, мы воспроизводим здесь записку так, как следовало ее подшить: сперва л. 9—9 об., а потом — 8—8 об.}.

* * *

Отправив свой пакет на имя государя и не получая ответа на него, Батеньков не успокаивался, 19 февраля 1835 г. Сукин писал Бенкендорфу секретное письмо (No 22), в котором сообщал своему шефу: ‘Смотритель Алексеевского равелина капитан Яблонский представил мне пакет на Высочайшее имя Государя Императора от содержащегося в том равелине арестанта Батенькова {Письмо писано писарем, имя же Батенькова вписано после — рукою самого Сукина.}, которой, отдавая пакет смотрителю, сказал, что сие написал он в дополнение к последнему письму его, отправленному на Высочайшее имя Его Императорского Величества. Вследствие личного вчерашний день объяснения моего об оном Вашему Сиятельству, пакет сей при сем к вам, М. Г., препровождая, имею честь быть’ и т. д.

В этом, втором, пакете было две записки Батенькова, из коих на первой сделаны следующие пометки рукою управляющего III Отделением А. Н. Мордвинова: карандашом — ‘Это принадлежит к отношению коменданта Сукина с препревождением бумаг Батенькова’ и ‘Убрать’ и чернилами: ‘Доложено Государю’. Обе записки писаны чрезвычайно нервным, торопливым почерком, видимо, в большом душевном волнении. Приведем начало первой, наиболее страшной по бессмыслице записки, из которого будет вполне ясно, что это — бред сумасшедшего:

Вот посылаю Тебе Лекарство

Не ищи в Старом Уложении.

. Лез Маяста —

Вот какой ето род дел:

1) Превысить Царя Словом и делом.

2) Похитить Тайну Царского Часа.

3) Вступить с Царем в родство по крови и телу.

4) Стать в Угроз Царю.

5) Принять Слово другови Царя.

6) Оставить Царское Слово в бездействии.

7) Сказать Царю Слово на всегда незабвенное.

Открыть тайну Царского ложа.

. Дела начинаются там, когда по сошествии Духа Святого человек в Слове о событиях минувшей Его жизни, прямо-ли сводимых к настоящему дню, или чрез протав к примете творящего Слова, дошедшей памятью порока или действительной смерти, остановится честолюбием и чувством высокого {Сюда отнесена выноска на поле: Праведного, святого, остановится.} на мысли, к вышеозначенному роду дел принадлежащей и на деле преступит закон./либо и не преступит закона.

. Человек сей, по первому его о том признанию, должен быть немедленно Арестован и представлен Императорскому Величеству, со всеми Его бумагами.

. Если он был член Тайного Общества — да отречется.

. Если он принадлежал Тайному Обществу и во внутреннем чувстве не далее каменной головы, а глазом, разум, не разумеет растирать,— тогда давать ему при Аресте Слово, к произнесению пред Императорским Величеством.

. Если же пред тем прикосновен был к делам сего рода. Тогда в одну сторону когда к чувству прикосновения ум за разум заходится, то продолжать дело до толе пока п. . . . . {Неприличное слово.} / еще не произнесено станет {Здесь выноска на поле: ‘в Уголовных делах ето иначе’.} лезвеем.

Когда в другую сторону прикосновенный остается полоумным, тогда до проявления ему голоса во сне пресечь общение внешней жизни. Пока примет огненной язык или вдохновение Оды.

Вот ето я смотрю со стороны уголовной. В Политическом свете

Одно Целым / смерть Словом во глубине.

Таково же и фальшивые Ассигнации.

Оне должны указать степень, сколько просветить народ.

Я все еще на тебя сержусь —

Ето вить опять надо будет —

Вить все Ум.

Как бы нам с тобой уладиться………

……….Надобно иметь Царские чувства —

— — —

Как послать в каторжную работу человека, который писал законы.

Ето гроб себе рыть.— Да кто тебя знает, что ты делал.

Вот переход к политике — Смотри как на царя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И так далее — на четырех страницах, выпишем еще самый конец записки, не удерживая красных строк, а отмечая их чертою:

‘…Бентам ето слышал.— Да вот что. Главное. Надобно Слово.— Дотоле Лез Маясте глядит в раздвоенную красоту честолюбия.— Но понеже я есм: то и не перестану свидетельствовать.— Да. Учреждение Императорской фамилии. Слово то у Вас.— Но едва ли не войдет три или четыре.— Вот слушая ето к Моисееву закону и выходит такое, как Бентам либо Магницкий.— Вить ето может быть и бурлак на Волге. Потому на дела и нечево смотреть.— А там просияли уж дела.— Сами можем творить Ро-беспиеров.— Что с Тобой делать. У Тебя только и есть, что убить.— Оно растворяется в Идеале вечной муки. Смотри как повесили, зуб за зуб и проч.’ —…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Во второй записке, от февраля 1835 года, среди непонятного бреда — упоминания о столь близком Батенькову Сперанском:

Царской Дом.

Что ето такое и на что ето?

Да. Там должна быть Пора Царства./Пора

Вот мы в узле, разорвавшем Римскую Империю.

Что же слышно? —

Тут надо чувства —

Тут — Выше, Светлее, Смиреннее, Многолюбивее, Многолюбезнее, чем был Константин,

Великий, Равно-Апостольный.

Вот говорят — отдать до половины Царства.

Шесть миллионов хозяев и миллион Солдат. 6:1. Да и правление еще и Царский дом, ето и двадцать лет не устоит.

Ежели не число, а Слово держит уже,

Тогда все надо искать в Слове.

Сперанский. Да. Сперанский. Вить.

Не захочет же он быть похитителем.

Если б обладая полуцарством {В бытность сибирским генерал-губернатором?} с войсками вошел в Петербург и во дворец. То и тогда в ноги поклонился, яко Старейшему и Государю своему.

И Муравьеву велено было поклониться.

Вот то-то.

Он тех чувств не знает, и там никто не знает его чувств.

Его-то Свет.

Уж не плошки ли зажжены.

Дальше. Мы уж знаем. У Хивинского Хана еще яснее.

Ты думаешь легко учить Царей.

Надобно, чтоб кровать вертелась над тобой, когда пошлю ноту. А в лицо говорить стану — ето громы.

Ваше Величество. Ваше Величество.

Ну и спустят, как кораблик.

Вот тут, возле меня, человек, в коем проявился уже Дух.

Надобно бы взять во дворец и смотреть! Вот какое оно.

Дух-то. А тут. Молчи. Связать его…’

И дальше все в том же роде. Приведем лишь самый конец, достойный вопля Поприщина:

‘…Милой бесчастной — Доколе ты будешь страдать.— Как могло быть, что на двадесятом годе твоей жизни — Не нашлось от Солдата до Царя — Кто бы тебя понял’.

Любопытно, что вышеприведенное место с упоминанием о Сперанском отчеркнуто по полю карандашом,— вероятно, тем же Мордвиновым.

* * *

За этими записками Батенькова в деле о нем снова жуткое молчание на протяжении… десяти лет! Узник снова забыт, он сам не подает о себе признаков жизни — молчит, но еще живет и мыслит. Вот что сообщал 14 января 1845 года секретным рапортом за No 8 на имя вновь назначенного шефа жандармов генерал-адъютанта графа-Алексея Федоровича Орлова комендант С.-Петербургской крепости генерал от инфантерии Иван Никитич Скобелев (известный писатель-инвалид, ‘отец и командир’, как он любил называть своих начальников и самого себя) {Дед знаменитого ‘белого генерала’ М. Д. Скобелева, известный своим доносом на юного Пушкина. О нем см. очерк И. А. Кубасова ‘И. Н. Скобелев’ в ‘Рус. ст[арине]’, 1900, No2 и 3 и отд. отт. Он был назначен комендантом крепости 8 июня 1839 г., после чего, очевидно, и познакомился с Батеньковым, если не знал его раньше.}. ‘Имея честь покорнейше представить в оригинале записку из равелина No 5-го, докладывая при том: что Журнал христианского чтения постоянно выписывается и что Библия на всех возможных языках ему вручена, чем единственно ограничивается власть моя и моих предместников. И потому просьба его повергается в рассмотрение и разрешение Вашего Сиятельства’.

Орлов или докладывавший ему чиновник сделали на рапорте этом резолюцию: ‘записку’, которая находится тут же. Записка самого Батенькова, писанная им собственноручно — твердым, спокойным почерком,— обращена к И. Н. Скобелеву и составлена в следующих выражениях:

12 Января 1845.

В продолжении нескольких лет выписывался здесь журнал для чтения, и по временам покупаемы были и другие книги.

Сему небогатому средству помогали иногда Гг. Коменданты и Плац-Майоры присылкою нескольких собственных книг.

Библию прочитал я уже более ста раз, а также и все книги, какие здесь были, не единожды.

И так терплю в этом нужду.

Для облегчения печальных моих чувств желал бы я переменить чтение.

Посему обращаюсь к Вашему Высокопревосходительству с покорнейшей просьбой: явите добрую волю, разрешив выписать на наступивший 1845 год Журнал: Отечественные Записки с принадлежащей к ним Литературной Газетой.

Вы будете чрезмерно милостивы, ежели прикажете, хотя на первую половину года, присовокупить Газету Русский Инвалид. И желал бы я еще прочитать какой-нибудь Министерский (казенный) журнал. Например Журнал Министерства Внутренних Дел.

Все это не может стоить дороже 50 руб. сер[ебром].

Примите при сем случае уверение в искреннем моем к особе Вашей почтении и любви, и в беспрестанных о вас молитвах Богу.

В составленной Канцелярией III Отделения записке о Батенькове была сделана краткая о нем справка из ‘Алфавита’ декабристов, причем было прибавлено, что ‘причины, по которым Батеньков не был отправлен в Сибирь и заключен в крепость, 3 Отделению неизвестны’, а затем дана выписка из ‘дела’ с упоминанием о намерении Батенькова в 1828 г. голодом и бессонницей лишить себя жизни и о подаче им в 1835 г. пакетов на имя государя с записками ‘бессвязного и запутанного содержания, обнаруживающими в нем явное помешательство ума’, в заключение было указано, что ‘не только одного разряда с Батеньковым, но все государственные преступники даже 2 и 1 разрядов находятся на поселении — одни с 1839, а другие еще с 1835 года’.

На соответствующем всеподданнейшем докладе графа А. Ф. Орлова, приобщенном к ‘делу’, рукою его написано: ‘Высочайше позволяется’, а рукою Л. В. Дубельта поставлена дата: ’18 янв. 1845 г.’ Уже на следующий день Скобелев был уведомлен письмом графа Орлова за No 99 о разрешении выписать для Батенькова ‘Отечественные записки’, ‘Литературную газету’ {О чтении в крепости ‘Литературной газеты’ Батеньков вспоминал впоследствии в письме своем к Н. С. Кашкину из Калуги в апреле 1858 г. Оно опубликовано нами в ж[урнале] ‘Голос минувшего’, 1914, No 1, с. 280—282 (со снимком с портрета Батенькова).}, ‘Русский инвалид’ и ‘Журнал Министерства внутренних дел’.

По странной случайности те хранящиеся ныне в Пушкинском доме писания Батенькова, которые в 1889 г. находились в распоряжении ‘Русской старины’ и с которыми так желали ознакомиться П. А. Висковатов и М. О. Гершензон, относятся как раз к январю 1845 года, когда Батеньков писал свою столь правильно и вразумительно составленную просьбу о выписке для него журналов и газет, и продолжаются до октября этого года {Писания эти занимают 4 тетради писчей бумаги, по 12 листов в каждой, и составляют всего 48 (а не 40) листов, мелко исписанных бледными чернилами, с многочисленными позднейшими поправками, приписками и дополнениями.}. Но, ознакомившись с этими писаниями, нельзя прийти к иному заключению, чем то, к которому пришел автор статьи о Батенькове в ‘Русской старине’ 1889 года И. И. Ореус, писавший: ‘Памятником умственных упражнений Батенькова случайно сохранилась толстая, в 40 писанных листов тетрадь, в которую заносил он мысли или, лучше сказать, обрывки мыслей, накопившихся у него в голове. Предметом рассуждений являются тут вопросы политические, административные, философские… но, увы! ознакомление с этими записками приводит лишь к убеждению, что 20-тилетнее одиночное заключение сделало свое дело, и что стройный ход мозговой работы у несчастного узника иногда прерывался… да и немудрено!’ {T. LXIII, авг, с. 329.}

И действительно, это тот же бред сумасшедшего, образцы которого, относящиеся еще к 1835 году, мы привели выше. Таким образом, напрасны обвинения в невежестве, высказанные М. О. Гершензоном по адресу биографа Батенькова, не приведшего этих записей в своей о нем статье, а ограничившегося лишь вышеприведенной их характеристикой. В доказательство приведем несколько выписок. Вот, например, начало 1-й тетради:

Генварь 1845.	К Науке принадлежит: 1. Древние смотрели на это же видимое Небо. А иначе мыслили. C другой стороны мыслили. мысль/мыслили . . . Должно удивляться, как могли они познать Небо. Всегда подобало быть разуму и по тому всегда была Наука.
Если бы Моисей, вместо писанного закона, который вообще невозможен, постановил, что народу Божию не нужен закон, то мы теперь положительным путем пришли бы к понятию той потребности порядка, которую тщетно силились отвратить законом.	Древние… делали… вообще худо и для нас бесполезно, часто обременительно (обыкновенно… все… повелевали всем потомкам). Стоят упрека, а в мысли они стояли ближе к истоку (*). Удивляться должно: Это не то, что им инструментов недоставало. Мы никак бы не могли, по образу жизни нашей, познать это небо, и так они для нас начали. Трудно за что-нибудь приниматься. Работать в идеале. И посылать Дух на дело. В древних та идея свободно и развивалась, которая была в них. Им надо было мыслить о Небе… Они все занимались Небом.
Как это мудрено, чтобы выразить, что хочу сказать, надобно бы разделить пополам и на другой половине написать диаметрально противно. Но не выразить момента ./. ./.	Наши мысли преходят в обществе. Мыслью древних Бог занимался. Наша мысль вся лежит на земле. Около Рождества Христова цикл тот кончен. Она вся стоит еще в Китае и Японии. Уже зрелая и перезрелая. Новый мир, начиная от Карла-Магна, идет уже от разума.

(* Под именем древних я разумею народы до Рождества Христова. Не люблю называть древними время Римских Императоров. [Примеч. Батенькова])

Далее все в этом же роде, чтение мелко исписанных страниц, порожденных больным мозгом узника, производит невыразимо тяжелое впечатление, перед которым ничто впечатление от записок Поприщина. Потуги мысли, отрывочные изречения без начала и конца, числа, годы, имена Канта, Фихте, Шеллинга, Окена, Гете (‘оно и есть натуры — философия. Они мыслить начали’), выдуманные слова (‘громадизация науки’) — одним словом, типичные ‘записки сумасшедшего’, но содержания не реального, а отвлеченного, без сомнения в науке о душевнобольных имеющие специальное определение, точный термин…

Вторая тетрадь носит заглавие: ‘Нет ничего, а делать надобно’, имеет в начале дату: ‘Август 1845’ — и начинается следующими словами:

‘Так, милостивые Государи, мы живем в великий век и составляем великое царство.— Ничего нет теперь нужнее, как знать — состояние идеи. Все нынешние царства, в продолжение тысящелетнего их бытия, много произвели, и из того, что произвели они, многое умерло.— Вот исток тех волнений, которые так много занимают Правительственные Силы и так могущественно подвинули людей к общему в современных вопросах участию.— Я занялся этим делом, по нравственной необходимости, да и некому, да и некому было другому. Потому оно и так, что Вы сами меня на это вызвали, и была воля Государева.— Занятие мое не просто теоретическое. В Государственном Степени слово и дело… одно…’

Далее все в том же роде. Третья и четвертая тетради имеют между собою связь: третья начинается ‘Статьей первой надесять’ и кончается ‘Статьей осьмой надесять’, а четвертая — начинается ‘Статьей девятой надесять’, обе писаны на одинаковой бумаге, одинаковыми чернилами. На 3-й тетради заглавие: ‘Для политического дела надобно Силу’, на 4-й — ‘Ни временем, ни счастьем я ничего не могу делать’. Содержание и той, и другой вполне такого же свойства, как и двух описанных раньше {Тетрадь 3-я начинается так: ‘Вот как означается предстоящая остойчивость Европы. Англичане, будучи сильнее всех идеею, станут во главу.— Они владеют уже Индией, могут грабить Китай, сколько хотят. Теперь им стоит взять Петербург, чтобы иметь своих рабов (крепостных). Для этого можете сообщить им мой план, а вы знаете, что я на планы, которых Вы боитесь, большой мастер. Они раздуют революцию в Пруссии. Эта революция необходимо уже подействует в России. Отпадет Польша, Литва, Рига, Малороссия, Москва примет свое направление.— Англичанам помогут французы, ибо им надобно же чем-нибудь нам отомстить, а что лучше, когда Русских будут продавать в Париже. Вить мы… имущество…’ и т. д. и т. п.}, из 4-й тетради приведем только то место (в начале ее), где безумец говорит о Сперанском:

‘…Надобно теперь говорить о Наказе.— Два Наказа у нас известны: первый — нравственный Комиссии Законов. Второй рациональный — Министерству.— Это отнять уже невозможно, а на деле нейдет. Правительство наше не поняло, что оно Наказ и на что оно Наказ.— Пошло куда глаза глядят.— Правду сказать, первой-то Наказ взят из-за границы. Это дело либералов. Он начинал нечто значить, когда Комиссию Сперанский поставил на свое место. Я не застал уже той комиссии.— Чтоб говорить о Наказе Сперанского, надобно обратиться к лицу его. Это такой человек, каких единожды Государство производит.— Его идея……… Государство.— Душа…….. Любовь.— Он прост, смирен, приступен [sic], нравственн, богобоязлив, незлобив, советолюбив, снисходителен, сострадателен, умен, учен и умел жить.— Он стоял в Самодержавии и в собственном кругу был решительный Самодержец {Ср. в ‘Русских пропилеях’ письмо Батенькова к дочери Сперанского — Е. М. Фроловой-Багреевой, а в ‘Рус. стар.’ 1889 г., т. LXIII, на с. 359—360,— сравнительную характеристику Аракчеева и Сперанского, сделанную им в 1826 году.}. Много он произвел в России Творческим Гением и Царственным своим могуществом.— Через него и стали знать нас, как народ умный.— Ему надлежало довершить свой Наказ.— Это и предполагал он высказать в Совете (первые черты изложил в избранных мыслях Фомы Кемпийского). Если бы он дожил до 1844 года, тогда бы можно было сказать, что Россия имеет свой Наказ.— И Сперанский был бы первым законодателем в мире.— Я не делаю ему никакого сравнения с Иисусом Христом.— Иисус Христос познал бога.— Небо и земля мимо идут, а Слово мое не пройдет… Это он сам говорит’ и т. д. все в том же духе.

Тетрадь эта оканчивается на последней странице такими торжествующими словами:

‘IV. Я кончил свое дело.

еще в прошлое Воскресенье 14 октября 1845 года’.

Эту фразу следует, быть может, поставить в связь с позднейшим утверждением Батенькова: ‘Бумаги мои никто не читал до вступления Орлова. Он и разобрал их. Потому с 844 года и переменилось совершенно мое положение. Граф назначил от себя деньги на мое содержание, выписал мне журналы и газеты {Мы видели, что и то и другое было сделано на счет казны и с Высочайшего разрешения.} и, объявив, что он будет посещать меня, как родственник, тем самым и дал уже значительность. Дедушка Скобелев, человек добросердечный, повторил это — и благородный человек, бывший тогда плац-майором, не пропускал ни одного дня, чтобы чем-нибудь не выказать свою дружбу, и когда произвели его в Генералы, пришел проститься. В 845 году я закончил мое изъяснение (бумаги принимали без затруднения), и мне нечего было больше там делать. И хотя располагался 846 год весь пробыть [в крепости], чтоб осмотреться и определить что-нибудь для себя лично, но почувствовал крайнюю усталость, почти дряхлость и начало цынготной болезни. Это заставило меня в Генваре уже настоять об отправлении в Томск. В два дня все и кончили. Мне объявили свободу и состоявшееся именное повеление, которого Альфа и Омега заключаются в слове: он спасен. Две недели пробыл я в этом положении. Каждый день пил чай у коменданта [Скобелева] и раз был в Соборе у обедни. Ни с кем не мог видеться, потому что уже вовсе ничего не знал,— как дикой. Даже едва умел ходить, а видеть и говорить вовсе отвык. Любопытные приходили смотреть на меня {Русские пропилеи, т. 2, с. 43—44.}.

Сознание, что он ‘закончил свое изъяснение’, т. е. написал все, что ему нужно было высказать, совпало, вероятно, с моментом его выздоровления, которое, надо полагать, совершилось в самом конце 1845 года, ибо действительно в январе 1846 г. был возбужден вопрос об освобождении Батенькова из крепости. Этому освобождению предшествовал незначительный эпизод — возбуждение Скобелевым вопроса об увеличении ежедневного денежного пайка на содержание Батенькова,— и сделано это было, по всей вероятности, в виде просьбы, чтобы узнать отношение III Отделения, а быть может, и самого государя к узнику.

Ровно через год — день в день — после того, как было разрешено подписаться для Батенькова на газеты и журналы, Скобелев вошел к графу А. Ф. Орлову с секретным рапортом от 19 января 1846 г. за No 16 следующего содержания:

‘На пищу арестанта Алексеевского равелина No 5 определено в сутки 28 4/7 коп. серебром, из этой суммы доставлялась ему чашка чая с булкой, из двух блюд обед и из одного ужин — с черным хлебом, но со времени, как он отказался от мясного и рыбного кушанья, которые ему вредны,— готовится, кроме чаю со сливками и сухарями, суп из перловых круп с зеленью или кореньями, молочная каша и компот из бобов или чернослива,— причем ассигнуемых денег уже недостает. Вследствие чего осмеливаюсь покорнейше просить Ваше Сиятельство о исходатайствовании дозволения на увеличение определенного ему содержания 16 3/7 копейками, что составит 45 коп. в сутки, отчислив на этот предмет единовременно из имеющейся в экономии штатной суммы до ста рублей серебром. Арестант сей,— прибавляет Скобелев,— в особенности заслуживает попечения о нем тихим, кротким поведением и примерной покорностью’.

22 января граф Орлов сделал специальный всеподданнейший доклад об этих 16 3/7 копейках,— и Николай I согласился довести расход на суточное довольствие Батенькова до 45 копеек. Уведомляя об этом Скобелева письмом от 23 января за No 172, граф Орлов писал, что, пользуясь докладом об узнике, он ‘присовокупил, что все соучастники в преступлении Батенькова, даже более его виновные, уже несколько лет освобождены от работ и находятся на поселении, тогда как он остается в заточении, и доселе не было делаемо соображений, не следует ли каким-либо образом, без вреда общественного, облегчить и его участь’.

‘На сем докладе моем, — прибавляет граф Орлов,— Его Императорское Величество собственноручно написать соизволил: ‘Согласен, но он содержится только {Курсив в подлиннике.} от того, что был доказан в лишении рассудка, надо его переосвидетельствовать, и тогда представить, как далее с ним поступить можно’. Сообщая об этом Скобелеву, граф Орлов просил его приказать освидетельствовать Батенькова и затем ‘почтить его уведомлением как о том, что окажется по освидетельствовании, так и о мнении насчет того, каким образом можно было бы поступить с ним без вреда общественного, если Государю Императору благоугодно будет Высочайше повелеть освободить его из крепости’.

Подчеркивая приведенные выше слова Николая I о том, что причиною крепостного заключения Батенькова было его сумасшествие, а вовсе не добровольное его желание, как полагает М. О. Гершензон (см. с. 82), мы не можем не выразить удивления, почему император не приказал переосвидетельствовать узника годом раньше, когда докладывалась ему просьба его о выписке для него журналов,— хотя, по-видимому, и Скобелев, и III Отделение уже тогда были расположены вполне в его пользу…

Любопытен ответ Скобелева о состоянии здоровья Батенькова. Приведем этот ответ полностью:

Секретно

шефу жандармов господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Орлову

коменданта
Санкт-Петербургской крепости
генерала от инфантерии Скобелева

РАПОРТ

По повелению Вашего Сиятельства No 172 имею честь покорнейше доложить: что во все время служения моего в настоящей обязанности {Т. е. с середины 1839 года!}, при не редких посещениях, я никогда не находил преступника Батенькова лишенным рассудка, в чем и крепостной медик со мной согласен. Было прежде, что он сердился и повергался даже в отчаяние, подозревая, что письма его к Государю Императору не доставляются. Но когда я решительно отказался и принимать от него письма на Высочайшее имя,— он совершенно успокоился и в шесть последних лет тих, скромен, послушен и за малейшее к нему внимание благодарен. При разговоре он часто сбивается, повторяет одно и то же слово несколько раз, но предмет материи помнит, читая выписываемые ему журналы, хорошо понимает, а из Латинской Библии св. истины передает вразумительно и ясно.

Из секретной переписки покойного коменданта Сукина {Он умер 1 июня 1837 г.} видно, что Батеньков был по форме сумасшедшим, но таковым не нашел уже его и настоящий смотритель майор Яблонский, находящийся при этой должности семнадцать лет.

Ваше Сиятельство изволили требовать мнения моего, каким образом можно бы было поступить с ним без вреда общественного, если б Государю Императору Всемилостивейше благоугодно было освободить его из крепости? Осмеливаюсь думать: что дозволить ему жить во внутренних городах России — неловко, не потому, чтоб он был опасен, но по влиянию, какое могут произвесть рассказы его о двадцатилетнем заключении, здесь подобные явления не известны и будут судиться превратно, но, пользуясь свободою в Тобольске или Томске, под присмотром полиции, он будет на своем месте.

Комендант генерал от инфантерии Скобелев.

No 23.

Генваря 25 дня

1846 года.

Немедленно составленный всеподданнейший доклад графа Орлова был утвержден Николаем I, и уже 31 января письмом за No 227 Скобелев был уведомлен о собственноручной резолюции императора на предположение отправить Батенькова в Томск. ‘Согласен, отправить его, когда будет теплее, и с надежным жандармским унтер-офицером’.

Через день, 2 февраля, Скобелев на запрос Орлова ответил (письмом за No 36), что ‘позволяет себе думать, что настоящее время года для отправления Батенькова в Томск, при возможности одеть его теплее на отчисленную из экономии для улучшения ему пищи сумму, есть самое благоприятное, во-первых, потому, что нельзя уже ожидать постоянных морозов, а во-вторых, провождающий его не встретит трудной в пути переправы, какая неминуемо должна последовать с наступлением весны и разлитием рек’.

Точно спеша наверстать Батенькову утраченные 20 лет его жизни, Орлов в тот же день, 2 февраля, представил всеподданнейший доклад ‘о назначении для отправляемого в Томск государственного преступника Батенькова 500 рублей для первоначального его там обзаведения’, а одновременно, ‘озабочиваясь’, по его словам, ‘приготовлением удобств для него при предстоящем отправлении его в Томск’, просил Скобелева ‘приказать сделать для него на его [Орлова] счет {Т. е. на счет III Отделения, конечно.} теплую одежду и почтить его уведомлением о количестве денег, кои на этот предмет будут издержаны. 5 февраля граф Орлов просил распоряжения министра финансов Ф. П. Вронченка о выдаче ему ‘на известное Его Величеству употребление’ упомянутых 500 рублей {Деньги эти посланы были томскому губернатору С. П. Татаринову 22 февраля 1846 г. No 379.}, а Скобелеву поручил 100 рублей, отчисленные на улучшенную для Батенькова пищу, ‘употребить на приготовление прочих необходимых для него вещей, в том числе зимней кибитки, удобной и столько прочной, чтобы оная могла выдержать дорогу до Томска’. ‘Что же касается,— собственноручно приписывал Орлов,— до его будущности, то по милости Государя Императора, вследствие моего предложения, ему пожаловано 500 р. сер[ебром] для первоначального в Томске обзаведения, которые и будут отправлены к томскому губернатору’.

5-го же февраля Скобелев писал графу А. Ф. Орлову такое характерное для него, напыщенное, но, по-видимому, искреннее, письмо, которое приводим здесь целиком:

Секретно.

Сиятельнейший граф,
Милостивый Государь.

Расстегнув грудь, как достойнейшему Отцу и Командиру докладываю: что если положение грешника, уплатившего за тяжкое преступление двадцатилетним мученическим страданием, с отчуждением людей и божьего света, обратило благодетельное внимание Вашего Сиятельства, так меня, слабое, хилое создание, оно давно уже задело за живое, вследствие чего, провожая этого злополучного узника, раскаянного блудного сына, покорностью, просвещенным умом и безусловной преданностью к провидению уважение мое заслужившего, всю теплую одежду я ему приготовил, но если Вам угодно, чтоб в новое место прибыл он в несколько приличном виде, в таком случае недостает у него летнего платья и белья, которое в цейхгаузе сгнило, на которое ста рублей серебром довольно,— и он в Томск явится женихом.

С глубочайшим почтением честь имею пребыть

Вашего Сиятельства

всепреданнейший Скобелев.

5 февраля 1846 года

Его Сият-ву графу

А. Ф. Орлову.

Письмо Скобелева получено было в III Отделении 6 февраля и доложено Орлову, который положил на нем резолюцию: ‘Отпустить из денег в моем распоряжении’ и на другой день, 7 февраля, писал управляющему III Отделением генералу Дубельту: ‘Предлагаю Вашему Превосходительству из суммы, ежемесячно поступающей в мое распоряжение, вывести в расход сто рублей серебром для изготовления платья для одного арестанта, направляемого в Томск’. 11 февраля Скобелев известил Орлова о получении этих денег для Батенькова, а еще 9-го числа доносил шефу жандармов о том, что ‘Батеньков по снабжении всеми нужными вещами для пути до Томска и, на первый случай на месте, к отправлению совершенно готов’. 12 февраля даны были распоряжения и сообщения из III Отделения: Скобелеву — об отправлении Батенькова с жандармским унтер-офицером в Томск, а военному министру князю А. И. Чернышеву, министру внутренних дел Л. А. Перовскому и жандармскому генералу К. И. Влахопулову о том, что Батеньков отсылается в Томск, где за ним должно быть ‘учреждено строгое наблюдение’, и что он ‘подлежит всем правилам, изданным о государственных преступниках, находящихся в Сибири на поселении’. Генерал-губернатору Западной Сибири князю П. Д. Горчакову {Ср. у А. И. Дмитриева-Мамонова: Декабристы в Западной Сибири. СПБ., 1905, с. 240.} и томскому губернатору генерал-майору С. П. Татаринову в тот же день было написано об отправлении Батенькова и о том, что в распоряжение губернатора по высочайшему повелению отпущено 500 р. ‘на первоначальное обзаведение Батенькова в новом его местопребывании’, равно и о том, что на основании 4-го пункта высочайше утвержденного журнала Комитета гг. министров 6 февраля 1845 г. ему должно быть отпускаемо пособие ежегодно по 114 руб. 28 4/7 коп. серебром. Наконец, 12-го же февраля Дубельт просил петербургского жандармского генерала Д. П. Полозова ‘назначить из С.-Петербургского жандармского дивизиона самого благонадежного унтер-офицера для сопровождения одного важного арестанта в Томск и, снабдив означенного унтер-офицера необходимою одеждою, приказать ему немедленно явиться в III Отделение {Заметим здесь, кстати, что все бумаги о Батенькове (как и вообще о декабристах) составлялись в III Отделении известным M. M. Поповым, некогда учителем Белинского. Попов имел в своем делопроизводстве все дела декабристов.}’.

Таким унтер-офицером был избран Никифор Жданов (хорошо грамотный), который и явился в III Отделение 14 февраля, получил на прогоны от Петербурга до Томска и обратно 429 р. 1/2 коп. сер[ебром], кормовых для себя 85 р. 76 1/2 коп. сер. и на содержание отправляемого с ним арестанта 30 р. сер. (всего 544 р. 77 коп. сер.), снабжен был приказом или инструкцией начальника штаба корпуса жандармов Дубельта (коею ему предписывалось ‘во время пути никуда с ним — Батеньковым — не заезжать и не позволять ему отлучаться, наблюдать, чтобы он ни с кем не имел разговоров ни о своей жизни, ни даже о своем имени, равно и самому ему, Жданову, уклоняться от всяких вопросов насчет препровождаемого арестанта’, а для отдохновения дозволялось по временам останавливаться на ночлегах, но не в городах) и в тот же день, 14 февраля, явился к Скобелеву с письмом от Дубельта, в коем последний просил безрукого коменданта ‘передать’ Жданову государственного преступника Батенькова. Скобелев в тот же день уведомил Орлова секретным письмом за No 40, что ‘содержавшийся в Алексеевском равелине государственный преступник Батеньков для сопровождения в город Томск унтер-офицеру Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Никифору Жданову здан сего же числа в 6 часов пополудни’. Одновременно, особым рапортом за No 41 на имя его императорского величества, Скобелев донес о том же и непосредственно императору Николаю {Любопытно, что в этом рапорте имя Батенькова вписано собственноручно Скобелевым.}, причем на рапорте сделана отметка Дубельта, что государь читал его 15 февраля.

* * *

Итак, тюремное заключение Батенькова закончилось — и он был на свободе. Зная все, что он перенес и как жилось ему в равелине, можно легко себе представить душевное и физическое состояние 50-летнего старика, после 20 лет пребывания в могиле вдруг очутившегося на свежем воздухе, в возке, сперва на улицах шумного города, а потом — среди покрытых снегом полей и равнин своей необозримой, бесконечно обширной родины-мачехи…

Пятнадцать лет спустя, вспоминая об этом моменте, он писал: ‘Когда отпустили меня из Равелина в 1846 году, я был как новорожденный младенец, и, сняв ризы ветхого человека, очутился буквально без нитки’ (Русские пропилеи, т. 2, с. 108).

Путешествие Батенькова (от Петербурга до Томска почтовым трактом через Москву и Владимир считалось 4523 3/4 версты) {Почтовый дорожник. 2-е изд, СПБ, 1829, с. 21. Батеньков ехал через Ярославль и Нижний Новгород.} продолжалось 24 дня: из отношения Томского общего губернского управления по секретной части, за подписью гражданского губернатора Татаринова (от 9 марта 1846 г. за No 56), видно, что Батеньков был привезен Ждановым в Томск 9 марта, в 4 часа пополудни, ‘и тотчас же отправлен к томскому полицеймейстеру для водворения его, Батенькова, в Томске согласно распоряжению Его Сиятельства графа Орлова {Полицеймейстер томский дал расписку Жданову в приеме Батенькова 11 марта.}’.

В биографии Батенькова, составленной И. И. Ореусом и помещенной в ‘Русской старине’ 1889 г. (т. 63, с. 330—333), рассказаны некоторые подробности путешествия декабриста и первого времени его жизни в Томске, куда, по рассказу А. С. Попова, он прибыл ‘почти полупомешанный’ (Рус. стар., 1887, т. LIV, с. 642). Местное общество приняло его очень радушно. В письмах к неизвестному декабристу и к А. П. Елагиной, писанных осенью 1846 г., Батеньков сообщал, что лето он ‘прожил в саду’, а ‘теперь переселился в город, все туда же, где остановился сначала. Одинокий, не имею больших нужд,— прибавлял он.— Томском я вполне доволен, нашлись люди, которые меня любят и не оставляют. Они по возможности примирили меня с жизнью. Еще я жив, еще дышу’ {Русские пропилеи, т. 2, с. 44—46.}. Прожив там год, он писал: ‘Несколько отдохнул. Снова увидел людей, как из гроба вставший. Все мои чувства психическая редкость. Понятия преступили время и пространство. Многолетний быт вижу вдруг’ и т. д. {Там же, с. 49.} ‘Томск застал я в великой славе и богатстве,— вспоминал позже Батеньков.— Знакомым, прежде малолетним, золотопромышленность доставила обилие. Из них Поповы, Асташев, особливо Горохов приняли деятельное участие в моей судьбе и первые поручили меня своему свойственнику… Лучшеву, на полное попечение, видя, что я дик, отвык жить и едва говорю’ {Там же, с. 108.}. Эти лица, а также старинная его приятельница А. П. Елагина (с именем ее мы встретимся ниже) обеспечили Батенькову вполне сносное материальное положение,— и в течение двух лет он, по собственному выражению, ‘очнулся’ и, ‘приподняв тяготевший над ним пресс’, почувствовал ‘необходимую потребность деятельности’… {Там же, с. 109.}

Декабрист И. И. Пущин, сообщая в апреле 1848 г. декабристу Д. И. Завалишину о привозе Батенькова в Томск, прибавлял: ‘Одиночество сильно на него подействовало, но здоровье выдержало это тяжелое испытание,— он и мыслью теперь начинает освежаться’ {Сборник старинных бумаг, хранящихся в Музее П. И. Щукина, вып. X, с. 291.}, а жена декабриста княгиня M. С. Волконская в ‘Записках’ своих свидетельствовала, что по выходе из заключения он оказался совсем разучившимся говорить: ‘Нельзя было ничего разобрать из того, что он хотел сказать, даже его письма были непонятны. Способность выражаться вернулась у него мало-помалу. При всем этом он сохранил свое спокойствие, светлое настроение и неисчерпаемую доброту, прибавьте сюда силу воли, которую вы в нем знаете,— и вы поймете цену этого замечательного человека’.

В середине 1850 года Батеньков сделал попытку к дальнейшему своему раскрепощению,— он обратился к графу А. Ф. Орлову с письмом, испрашивая разрешение переехать в г. Белев Тульской губернии, в семью А. П. Елагиной. Это письмо Батенькова опубликовано недавно М. О. Гершензоном {Русские пропилеи, т. 2, с. 81—84.} по черновому, весьма неразборчивому наброску, в ‘деле’ III Отделения оно сохранилось в чистовом подлиннике, пересланном в Петербург через Томское общее губернское управление при отношении от 6 июля 1850 г. за No 96 {Оно получено было в III Отделении 4 августа.}. Приводим здесь это письмо, в некоторых местах исправляющее текст ‘Русских пропилеев’:

Сиятельнейший граф!

Велик лежит на мне долг благодарности за великодушное воззрение Вашего Сиятельства на мою судьбу. Чрез вас восстановлена возможность счислять ее в добро и смотреть мне на все свои страдания, как на совершающиеся в виду светлой власти, могущей определить их меру и оценить неограниченную покорность ее воле.

Так и провел я здесь четыре с половиною года испытания, после тех двадцати лет, которые необходимо должны были очистить душу и освятить.

Оживленный, успокоенный и снабженный Вашим Сиятельством в первых потребностях начатой вами мне жизни, я приобрел навык и самую обязанность мыслить, что благородному Вашему сердцу не свойственно одним актом доброго дела отсекать от себя все его последствия.

На таком основании приемлю смелость представить Вашему Сиятельству искреннее изложение моих нужд.

В Сибири я надеялся найти родной воздух, а может быть и дело, к покрытию насущных потребностей. В первом отношении жестоко обманулся. Вся жизнь, не здесь проведенная, произвела решительную отвычку в старости от сурового климата. В продолжение краткого лета я бывал здоров, но с наступлением осени весь обращаюсь в болезнь. Многие раны, полученные в сражениях против Французов, предрасположение к цынготным, апоплексическим, а частью нервным и душевным недугам, особливо при морозах зимою, проницающих через всякое жилище, и при неимении медицинских пособий,— мучат меня и истощают.

Сибирь обширна и не одним климатом ограничена. Болезненный человек на воле может и в ней находить лучшее, по крайней мере в перемене места, может нуждающийся в содержании приискать себе занятие. Эти выгоды до меня не относились, и я должен есть печальный хлеб казенного и частных пособий. Бездействие и праздность мне не по природе. Оне теснят душу мою, даже издали, и разлучают с силами. Заключенный в стенах города, не имеющий ни каких гражданских прав, ни какой собственности, я могу только трудиться уныло и не для себя.

Служба мне одна возможна — Гражданская. Но я редактор здешних законов и многие установления мною изобретены и названы {Как известно, Батеньков принимал ближайшее и деятельнейшее участие в реформах Сибирского управления, задуманных и осуществленных Сперанским. О деятельности Батенькова в Сибири см. у А. И. Дмитриева-Мамонова: Декабристы в Западной Сибири. СПБ, 1905, с. 241—244, а также в изданных нами ‘Записках иркутского жителя’ И. Т. Калашникова в ‘Рус. стар.’, 1905, No 7, с. 249. Калашников называет здесь Батенькова человеком ‘блестящих способностей, обладавшим и бойким пером, и необыкновенным даром слова’.}. В ходе дел под верховною Санкциею течет собственное мое слово. Страшно стопою цинизма вступать в это святилище. Предпочитаю совершенно уничтожиться.

Тяготит меня и еще одно обстоятельство. Все, что я ни имел прежде, по какому-то решению взято в казну, а я оставил на себе необеспеченные долги, обыкновенные по счетам. Следовало бы их заплатить.

Прибегаю к Вашему Сиятельству с докукою о новом за меня ходатайстве. Оно того же свойства, как и первое: сохранить мне жизнь. Смею уверить, что она та же и с теми же чувствами, которым счастливые мои сверстники имели возможность приобресть столь блистательное развитие.

Сближение средств содержания с условиями лучшего климата, возможность заработать сделанные мне одолжения,— вот что составляет теперь мое желание. Прошу возвратить меня в родственное семейство и позволить жить в Тульской губернии, и если потребно точнее — в городе Белеве и его уезде {Здесь сделана, рукою Л. В. Дубельта, сноска и приписка карандашом: ‘об этом ходатайствовал Д[ействит.] С[татский] С[советник] Якобсон’.— Иван Давыдович Якобсон (1804—1874) — чиновник особых поручений при военном министре князе А. И. Чернышеве, впоследствии д[ействительный] тайн[ый] сов[етник], член Военного совета. Не догадываемся, почему он принимал участие в судьбе Батенькова.}. Этим благодеянием Вы бы еще раз меня воскресили.

Сие мое желание и предаю милостивому благоусмотрению Вашего Сиятельства в настоящий час всеобщего благоденствия и радости. Опасно возбуждать в себе стремительные чувства, но, обнажая себя пред Вашим Сиятельством, я увлечен. В этой наготе не имея никакого предостережения, переношусь на минуту в ту высокую стихию, где полагал мой рай и где находил родственные приветы.

В кресте моем много темных мест. Та же самая десница, которая его возложила, не раз помогала мне снять его или нести. Это не мог я ни забыть, ни отемнить. Не понятен гнев. Всем известно, что в существе вина моя ближе подходит под закон народной пословицы: ‘был на Иване Великом, а птицы не согнал’.

Баснь Икара и совершившиеся так не ожиданно, но так ярко предвиденные события {Вероятно, революционное движение в Западной Европе.} — могли бы изъяснить все мое поведение и ясновидение, хотя бы по тому же правилу, которое во зло мне было принято, я и не был бы даже единожды спрошен. В нынешнее время такой разительный опыт в жизни мог быть и обширно употреблен в пользу дел, науки и мысли, по простой экономии в людях {В черновике последний абзац очень перечеркнут (Русские пропилеи, т. 2, с. 83), но и в беловом он невразумителен и свидетельствует, что и в это время Батеньков, по-видимому, иногда ‘заговаривался’.}.

В сих последних строках я представляю моим извинением единственно неограниченное и не изменное в самой глубине души моей к особе Вашей почтение и любовь, уповая, что всю даль до моего состояния наполнит сияние Вашей доброты.

Гавриил Батеньков

Июля 6 дня

1850.

Томск.

Составленный по поводу этого письма доклад Орлову (к сожалению, не имеющий даты) носит на себе карандашные резолюции, написанные рукой Дубельта: ‘невозможно’ и ‘оставить’, т. е. без ответа… И Батеньков, не получив отзыва на свое откровенное и прямодушное обращение, снова умолк: дело о нем в течение 5 следующих лет лежало в Канцелярии III Отделения без всякого движения. Старый декабрист считал бесполезным снова напоминать и просить о себе и вел в Томске тихую жизнь в семье Лучшевых, много читая и переписываясь, между прочим, с друзьями — А. П. Елагиной {См.: Русские пропилеи, т. 2.} и декабристами Н. А. Бестужевым {См.: Рус. стар., 1889, т. LXIII, с. 333 и след. Подлинники этих писем теперь в Пушкинском доме.}, бароном В. И. Штейнгелем {См. там же, с. 340 и след.}, князем Е. П. Оболенским {См. там же, 1901, No 10, с. 101 и след.}, Пущиным {Сб. стар. бум. Щукина, вып. X, с. 291.} и др. Досуги свои он старался заполнить чтением. Получая от упомянутого выше земляка своего и некогда сочлена по масонской ложе Ивана Дмитриевича Асташева французские и бельгийские газеты, он делал для него обширные из них извлечения в переводе на русский язык {Рус. стар., 1889, т. LXIII, с. 332, примеч., Дмитриев-Мамонов А. И. Декабристы в Западной Сибири, СПБ., 1905, с. 244, Рус. арх., 1896, кн. II, с. 276.}, извлечения эти касались, главным образом, событий тогдашней, Восточной, Крымской войны 1853—1856 гг., которые, очевидно, сильно волновали ветерана — участника войны Отечественной. Все эти извлечения, составляющие в общем весьма объемистую пачку писчей бумаги большого формата в несколько сот листов, хранятся ныне также в рукописном отделении Пушкинского дома, свидетельствуя о тогдашней полной умственной свежести Батенькова {См. выше, с. 86. Среди этих выписок и переводов — статьи из ‘Revue des deux Mondes’ (‘Восточный вопрос’,— 2 статьи Евгения Форкада, из мартовской и апрельской книжек 1854 г.), из ‘L’Indpendance Belge’, некоторые Протоколы Венской конференции 1853 и 1855 гг., генерала графа Фиккельмонта ‘О политике России и Дунайских княжествах’ с пометою в конце: 31 дек. 1854 г.,— и другие, все по восточному вопросу, дипломатическая переписка и т. п. Тут же справка и записки по Сибирскому общественному банку в Томске (черновые), черновик корреспонденции в какую-то газету от марта 1854 г., о проводах бывшего томского епископа Афанасия Соколова, переведенного архиепископом в Иркутск [с надписью на обороте: ‘Ивану Дмитриевичу (т. е. Асташеву) в собственные руки’], наконец, тетрадь из 6 листов писчей бумаги (с водяным знаком 1844 года), на которых находятся весьма маловразумительные записки Батенькова, сделанные в Томске. Выписываем дословно начало, отделяя красные строки тире.

Введение (мысли).

Европа…— Европа в настоящее ее состояние вышла из Средних веков.— Это произошло чрез образование Варварских народов, развитием собственной их жизни, действием общих сил на сию жизнь, положительным влиянием Единой веры, Единой политики и Единой науки и наконец последствием бывшего уже образования в древнем, минувшем мире.— Бог это творит.— Разделение предмета представляется в следующих резких чертах: 1) Остатки древнего минувшего мира.— 2) Еще живые явления незаконченной Варварской и Феодальной жизни.— 3) Отличительная черта Запада… бывшее средоточие в Риме.— 4) Нормальные реформы и революции, выраженные эпохою Вестфальского мира. Здесь истинная мера возможности. Соображения и действия человеческого, далее которого начинается чрезмерность.— 5) Рациональные результаты, в последствие борьбы сил, выраженные формою’,— и т. д.— 11 пунктов. Затем: ‘Легкое и беглое путешествие по Европе возбуждает уже Вечные мысли… дает чувство бессмертия.— Бог произвел все это (что мы видим)… Вызвал из сокровищ Собственного Его бытия, отраженного и выраженного Силами и явлениями природы, сосредоточенными и слитыми в Единственном ее Властелине… человеке.— Человек познает, мыслит, действует… Словом’ и т. д. После этого, с средины л. 2-го, начинается ‘План’ путешествия из Петербурга (‘проехать чрез Вильно до Варшавы и быть там непременно 15 февраля…’) в Берлин, по Германии, Голландии, Бельгии, в Париж, Лондон, Венецию, Рим, Неаполь, Сицилию, Сардинию, Вену ‘и чрез Венгрию в Краков, где и можно быть 1 апреля 1848’, в Галицию, Киев и обратно через Симбирск и Казань — в Томск. Эти планы сопровождаются бредовыми рассуждениями, приписками на полях чернилами и карандашом и, по нашему мнению, хотя и писаны уже в Томске, между 1846 и 1848 гг., свидетельствуют о том, что автор был болен.}.

Только в августе 1855 года, с началом нового царствования, в III Отделении снова прозвучало имя Батенькова: молодая императрица Мария Александровна направила туда полученное ею от Авдотьи Петровны Елагиной письмо, на котором была сделана резолюция императора Александра II. Приводим это любопытное, прекрасно составленное письмо старинной приятельницы и покровительницы Батенькова:

Madame!

Puisque le Seigneur Vous a appelle rgner, il a mis la clmence au fond de Votre coeur. La voix de Votre peuple Vous nomme bonne et gnreuse,— c’est pourquoi j’ose implorer la misricorde de Votre Majest en faveur d’un malheureux proscrit, autrefois criminel, maintenant et depuis longtemps repentant et souffrant.

Batenkoff, ci-devant colonel de gnie, a t impliqu dans la malheureuse affaire du 14 Dcembre. Il a t puni plus sv&egrave,rement que tous les autres: enferm dans la forteresse, sa peine n’a pas t sommue comme celle des autres coupables,— il a subi vingt annes de prison, de solitude compl&egrave,te, de souffrances. Depuis neuf ans domicili Tomsk, vieux, infirme, suffrant encore des blessures qu’il a reu l’anne 1814, dont 13 cicatrices de baionnette se rouvrent l’approche de l’automne, priv des secours de la mdecine,— c’est vers Votre misricorde que se portent tous ses voeux. Moi, vieille veuve d’un de ses compagnons de service, seul tre vivant qui lui reste de sa vie d’autrefois, j’ose implorer Votre clmence pour lui. Au nom de nautre Sauveur, mort pour nos pchs, daignez tendre au malheureux Votre main chrtienne, daignez intercder pour lui aupr&egrave,s de Votre auguste poux: qu’une grce enti&egrave,re lui soit accorde, qu’il puisse fnir ses jours Moscou, au milieu des secours et des consolations de l’amiti. La justice humaine est satisfaite depuis longtemps, il n’y a plus de coupable, il n’y a qu’un malheureux vieillard repentant et soumis.

Puissent les vodux que nous adressons au Dieu clment et misdricordieux pour la dure et la prosprit de Votre r&egrave,gne tre exaucs! Puisse la gloire de notre ch&egrave,re patrie et le bonheur de Vos sujets Vous apporter chaque jour les bndictions du Ciel.

De Votre Majest Impdriale

La tr&egrave,s humble sujette

Eudoxie de Jlaguin’e⁸.

Сверху письма рукою Александра II карандашом сделана пометка: ‘Представить справку, было ли кому из той же категории дозволено возвратиться в Россию’.

Справка, запрошенная государем, была ему представлена графом Орловым 20 августа 1855 г., причем в ней, как пример, указывалось, что ‘из преступников 3-го разряда, к коему причислен был Батеньков, не было еще никому дозволено возвращение в Россию’ {III Отделение почему-то не пожелало упомянуть, что в одном разряде с Батеньковым (т. е. в 3-м) был еще лишь один осужденный — Шгейнгейль.}, но что ‘из ближайшего к оному разряда удостоились такового дозволения: Фонвизин и Муравьев, которые присуждены были к ссылке в каторжную работу на 12 лет’. 21 августа доклад вернулся от государя с такою его резолюцией: ‘Оставить это до коронации, тогда можно будет сделать общую милость, о чем теперь же представить мне соображение’.

Год спустя, 23 июня 1856 г., из Царского Села секретарь императрицы Марии Александровны препроводил, по поручению последней, Л. В. Дубельту новую записку о Батенькове, никем не подписанную, но, судя по почерку и дальнейшей переписке, принадлежащую перу той же А. П. Елагиной,— доброго гения Батенькова,— с просьбою повергнуть оную на Всемилостивейшее воззрение Государя Императора’:

L’ex Colonel Batenkoff (Гавриил Степанович) est entra au service l’anne 1812 comme officier d’Artillerie. A la prise d’une de nos batteries sous Montmirail, en 1814, il fut massacr et laiss pour mort au champ de bataille. Il n’avait pas 20 ans.

Apr&egrave,s une longue convalescence, rentr en Russie, il subit un brillant examen comme Ingnieur, et ft envoy en Sibrie en qualit de Chef d’arrondissement. Apr&egrave,s quelques annes de service, il fut ramen Petersbourg par Spzansky, ensuite plac pr&egrave,s d’Araktchf, il a eu le malheur de partager les erreurs rvolutionaires, qui obscurcirent le commencement du r&egrave,gne de l’Empereur Nicolas.— Condamn aux travaux forcs, il fut ramen de fa route de Sibrie (ou on lui savait des parents) et enferm a l forteressede Petersbourg. Tous les autres condamns ont t domicilis apr&egrave,s peu d’annes, lui seul fut oubli. Il a pass vingt ans en prison, seul, malade, souffrant de treize cicatrices, qui se rouvrent pendant les froids d’automne, sana aucune communication avec personne, ses amis les croyant mort. A l’expiration de ces terribles 20 annes, on l’exila Tomsk.— C’est de l seulement qu’il a pu donner de ses nouvelles. Ses parents en Sibrie sont morts depuis longtepms, ses amis en Russie sont morts aussi.— Il ne lui est rest que la veuve d’un ancien compagnon de service, qui implore la misricorde de Sa Majest⁹.

Лишь 30 июля генерал Тимашев представил Александру II доклад о Батенькове с изложением ходатайства ‘жительствующей в Москве Елагиной’ и с заключением, что предположено к коронации в общем списке о государственных преступниках поместить мнение, чтобы Батенькову дозволить жить в Москве по тому уважению, что он не имеет никакого состояния и уже преклонных лет (ему 57 лет), а Елагина — единственная родственница его — она только может поддерживать его существование. ‘Но,— прибавлял Тимашев,— дабы Батенькову не предоставить большей милости против других декабристов и не подать им повода к подобным же просьбам, я полагал бы: сначала возвратить его только во внутренние губернии, а в Москву переместить его впоследствии’. В тот же день на докладе Тимашева государь написал ‘согласен’, но о милости, оказанной Батенькову, секретарь Мориц был уведомлен лишь в день коронации, 26 августа 1856 г., когда был опубликован манифест, касавшийся и всех других декабристов. Батенькову были дарованы и права потомственного дворянства, но без прав на прежние имущества.

Узнав о разрешении покинуть Сибирь, Батеньков поспешил выехать из Томска {Паспорт Батенькову был выдан из Томского губ. правления 17 октября 1856 г. Его письмо от 30 ноября 1856 г., уже из с. Долбина Белевского уезда, с описанием путешествия из Сибири и пребывания в Москве см. в ‘Литературном вестнике’, 1901, кн. VIII, с. 304—306, а также письмо к бар. В. И. Штейнгелю от 15 января 1857 г.— Рус. стар., 1889, т. LXIII, с. 346—347.} и в конце октября прибыл в Москву. Между тем III Отделение отношением от 3 ноября 1856 г, за No 1716 обратилось к начальнику 2-го округа корпуса жандармов генералу Перфильеву с предложением узнать частным образом от г-жи Елагиной и донести, где предполагает иметь жительство родственник ее Батеньков по возвращении своем из Сибири. На это Перфильев ответствовал 14 ноября за No 168, что ‘Евдокии Петровны Елагиной в настоящее время в Москве нет, а проживает она в своем имении около города Белева, в селе Петрищеве, куда и письма ей адресуют, но в Тульской или Калужской губернии,— того определительно сказать не могли, от знакомых же ее,— прибавлял Перфильев,— узнал я, что Батеньков, сослуживец и приятель ее покойного мужа Елагина, возвращающийся с Высочайшего соизволения из Сибири, предполагал жить у сына Елагиной от первого брака — Петра Васильевича Киреевского, но как он в прошедшем месяце скончался, то Батеньков будет жить у г-жи Елагиной, в вышепоименованном имении ее, куда, пробыв за распутицей несколько дней здесь, и отправился’ {В Петрищево он прибыл 19 ноября 1856 г. (Рус. стар., 1889, т. LXIII. с. 347).}.

Данное Батенькову разрешение жить везде, кроме Петербурга и Москвы, не удовлетворило его, и уже в марте 1857 г. он обратился к главному начальнику III Отделения князю В. А. Долгорукову со следующим официальным письмом {По черновому списку, писанному чужою рукою, письмо это, как письмо неизвестному, без даты и с некоторыми пропусками против белового, опубликовано М. О. Гершензоном в т. 2 ‘Русских пропилеев’, с 98—100.}:

Сиятельнейший князь!

Милостивейшим Указом 26 августа 1856 года возвращено мне потомственное дворянство, с правом жить во всех местах Российской империи, кроме С.-Петербурга и Москвы.

К несчастью моему, эти два места и суть те самые, в которых мне возможно было искать прибежища.

В смутной надежде, что Ваше Сиятельство удостоите благосклонного внимания и окажете Вашей властью и ходатайством возможное облегчение тягостному моему положению, я решился кратко представить о нем на Ваше усмотрение.

Изувеченный контузией в плечо во время одного небольшого дела в Силезии 1813 года, а потом исколотый штыками под Мон-Миралем, я не имел и первоначальной перевязки ран своевременно. Оставленный зимой на поле сражения с убитыми, истек кровью и прибран был потом в неприятельский госпиталь.

Таким образом, моя молодость протекла в борьбе с болезнями, в трудах на службе, о которых не имею я нужды напоминать сам, пока наконец буря, навеявшая на мою жизнь со стороны, схватила меня внезапно и после нескольких колебаний оставила под гневом Государя, как понимал я тогда,— строгого, но не вконец непреклонного. Это уже конечно к крайнему поражению человека, которому прежде сказал он в лицо, что считает его себе нужным и желает сохранить.

Хотя назывался я только прикосновенным к делу и помещен в один из низших разрядов осуждения, однако судьба моя была так странна, что и при дошедшем до меня вновь обнадежении я остался в секретном содержании в равелине Петропавловской крепости двадцать лет, в продолжение которых, несмотря на мои раны и страдания, я ни разу не имел лекарского посещения. Наконец отослан в Сибирь и пробыл там еще десять лет, в климате суровом и также без помощи. Вот участь, не похожая на то, что она выпала кому в XIX веке, и, благодаря Бога, я не ропщу.

Но из всего этого ясно, как много нужны мне искусство и советы врачей, сильных наукою и знанием, и как мало потребно благодушия, чтоб снять не допускающие к тому препоны.

Поместясь в селе за 300 верст от Москвы, и опять подверженный возникшему не известно мне уже откуда ограничению духа и буквы Высочайшего манифеста учреждением и означением в паспорте, без всякого определения меры и свойства, гласного надо мною надзора, лишающего главных юридических последствий Царской Милости,— я не смею и думать, чтобы в Христианском Правительстве не нашлось Сердца, способного услышать вопиющий и умоляющий голос.

Наконец, самое определение местопребывания совсем не зависит от меня, оно зависит от лиц, которые меня призреть могут. Все, что я имел прежде, не выключая имянного банкового билета, взято в Казну, по тому случаю,— сказано в бумагах Тобольского приказа общественного призрения,— что я умер без наследников, а долги за меня не заплачены.

Обращаясь к Вашему Сиятельству, я испрашиваю милости: позволить мне хотя временное посещение Москвы и С.-Петербурга для пользования от десяти боевых ран и увечья, равномерно и освобождения от надзора, хотя с той стороны и того вида, откуда ничего не может выйти, кроме крайнего и незаконного стеснения. Оно еще меня не достигло, но висит над головою.

С глубочайшим к особе Вашей почитанием имею честь быть Сиятельнейший князь!

Вашего Сиятельства

всепокорный слуга

Гавриил Батеньков.

Марта 30-го 1857 года.

Тульской Губернии

Белевского уезда

село Петрищево.

Просьба Батенькова пришла фатально не вовремя: как раз накануне того дня, в который он писал свое ходатайство, было объявлено, 29 марта 1857 г., высочайшее повеление: ‘Лицам, которым по судебным приговорам и по распоряжениям высшего правительства, воспрещен въезд в столицы, не дозволять жить в губерниях Московской и С.-Петербургской. Изъятие из сего допускать только по причинам уважительным и каждый раз с Высочайшего разрешения’.

Тем не менее, так как Батенькову еще в августе 1856 г. было обещано дать разрешение на перемещение его в Москву в близком будущем, то начальник III Отделения испросил высочайшее для Батенькова разрешение ‘временно приезжать в Москву для совета с медиками и для пользования от болезней’ с тем чтобы дальнейшее там пребывание было ему дозволяемо московским военным генерал-губернатором.

Об этом были 14 апреля 1857 г. извещены: министр внутренних дел, начальник Тульской губернии (с приказанием объявить о монаршей воле Батенькову и сообщать Отделению каждый раз как об отъездах его в Москву, так и о возвращении в Тульскую губернию), начальник 2-го округа корпуса жандармов (с поручением иметь за Батеньковым во время пребываний его в Москве ‘секретное наблюдение’) и московский военный генерал-губернатор граф А. А. Закревский. Последнему предоставлялось право дозволять Батенькову оставаться в Москве столько времени, сколько он, Закревский, признает возможным и сколько Батеньков ‘своим поведением и образом жизни будет заслуживать оказываемое ему снисхождение’ {Ср.: Русские пропилеи, т. 2, с. 100.}.

Из дальнейшей переписки, вызванной поручением секретно наблюдать за Батеньковым в Москве, видно, что старый декабрист 10 июня 1857 г. отправился (по донесению белевского исправника и тульского губернатора) в Москву, куда и прибыл с разрешения графа Закревского к 15 июня, а 26 июля в 8 часов вечера, по истечении данного ему срока, выехал (по донесению штаб-офицера корпуса жандармов, находящегося в Московской губернии, подполковника Воейкова 3-го) в г. Бронницы {Напомним, что в с. Марьине Бронницкого уезда проживали декабрист И. И. Пущин и его жена Наталья Дмитриевна, вдова декабриста же М. А. Фонвизина.}. ‘Во время пребывания его в Москве,— доносил Воейков 26 июля,— квартировал Сущевской части в доме г. Ханыкова, в квартире кумы своей, Анны Дмитриевны Любенковой, тещи Ханыкова. По наблюдению моему за г. Батеньковым, в действиях его ничего предосудительного не замечено’.

‘Почтительнейше донеся о сем Вашему Превосходительству,— писал далее Воейков генералу Перфильеву,— представить честь имею запечатанное письмо, писанное г. Батеньковым и адресованное на имя Осипа Петровича Бреззовского, которое вручено агенту моему для доставления по принадлежности, где же в настоящее время находится Бреззовский, неизвестно, но как мною дознано, он находился в С.-Петербурге у генерала Денисова’.

Эпизод с письмом Батенькова к Бреззовскому неожиданно получил дальнейшее развитие: 3 августа управляющий III Отделением генерал Тимашев из Петергофа послал Перфильеву запрос: ‘по какому случаю агент Воейкова был в сношениях с г. Батеньковым, для чего принял означенное письмо и почему Воейков представил его ему, Перфильеву?’ Но ранее, чем последний отозвался на запрос, в III Отделение поступило новое донесение Воейкова на имя Перфильева, от 5 августа за No 192, в коем он писал: ‘По наблюдению моему за Батеньковым сделалось мне известным, что он из г. Бронниц прислал другое письмо к Бреззовскому, с которым желает непременно видеться, и, прислав это письмо к куме своей, Анне Дмитриевне Любенковой, просил ее убедительно доставить оное лично: для чего она с зятем своим, г. Ханыковым, 4-го сего августа отыскивала квартиру Бреззовского, вымышленно им сказанную, на Гороховом Поле, в доме Беляевых. Имея наблюдения за отношениями Батенькова с Бреззовским и желая достать другое письмо Батенькова (на получение которого не теряю надежды под предлогом вернейшего доставления по принадлежности), мне необходимо нужно знать для сего содержание первого письма Батенькова, а потому не изволите ли, Ваше Превосходительство, признать возможным препроводить ко мне с него копию для вышеобъясненного обстоятельства. Донося о сем Вашему Превосходительству,— добавлял Воейков,— долгом считаю присовокупить, что Батеньков, отправляясь из Москвы для свидания с Пущиным, также возвращенным из Сибири и состоящим под секретным надзором, прибыл в имение жены его 27-го минувшего июля, где, по полученному мною из уезда сведению, намерен пробыть не более 3 недель’. Донесение это было получено в 1-й экспедиции III Отделения в Петергофе 12 августа, а 13-го числа генерал Тимашев, соблюдая неприкосновенность частной корреспонденции и следуя совету Пушкина ‘сохранять и в самой подлости оттенок благородства’, отправил запечатанное письмо Батенькова на имя Бреззовского к петербургскому почт-директору Ф. И. Прянишникову, прося его ‘приказать подвергнуть оное осмотру и почтить его, с возвращением сего письма, сообщением выписки из оного’. Письмо Батенькова было осторожно вскрыто в ‘черном кабинете’ Почтамта, и в III Отделение представлена следующая с него копия:

Милостивый Государь
Осип Петрович.

По не уменью людей объясниться, мы не могли здесь видеться. Посему Вас покорно прошу дать знать на Божедомке в доме Ханыковой Анне Дмитриевне Любенковой, которая по болезни и не выезжает: могу ли я Вас увидеть 6 августа в вечеру, или 7 поутру до 11 часов. После же этого времени буду в Твери до 13-го числа, а потом опять в Москве одни сутки. Вы еще более меня обяжете, ежели уведомите обо всем этом, а если угодно, то и о чем желали бы переговорить, в Бронницы, на мое имя, в имение г-жи Пущиной.

С истинным почтением имею честь быть

покорнейшим слугою
Гавр. Батеньков.

Москва.

26-го июля 1857.

Между тем 16 августа А. Е. Тимашев получил от генерала Перфильева секретное отношение от 11 августа за No 158 с объяснением на запрос о причине задержания письма Батенькова к Бреззовскому. Все оказалось делом провокации.

‘Вследствие секретного отношения Вашего Превосходительства от 3-го сего августа за No 1811,— писал Перфильев,— я имею честь Вас уведомить, что агент подполковника Воейкова зашел в квартиру Батенькова для дознания о нем, случайно встретился с самим Батеньковым и на вопрос его, кого ему надобно, отвечал, что имел поручение от г-на Бреззовского отыскать его знакомого, случайно названная агентом фамилия Бреззовского подала повод Батенькову, который знал его, к вопросам о настоящем его пребывании, и агент, не зная, где именно находится Бреззовский, сказал наудачу, что он в Твери, куда и он вскоре едет, вследствие этого Батеньков просил агента о доставлении г-ну Бреззовскому письма. Подполковник же Воейков, узнав, что Бреззовский находился в С.-Петербурге у генерала Денисова, счел за лучшее представить письмо ко мне, а за отсутствием моим из Москвы дежурством округа письмо то вместе с донесением подполковника Воейкова предоставлено было Вашему Превосходительству’.

Окончание этого курьезного эпизода было так же неожиданно, как и его начало: 21 августа за No 1936 Тимашев просил Перфильева, возвращая ему письмо Батенькова к Бреззовскому, приказать Воейкову ‘дальнейшее преследование переписки дворянина Батенькова с Бреззовским прекратить’.

21-го же августа московский губернатор донес в III Отделение, что Г. С. Батеньков, ‘проживающий в сельце Марьине, Бронницкого уезда, 10-го сего августа, по подорожной, отправился в гор. Белев Тульской губернии’, а 13 августа (как доносил граф Закревский) ‘прибыл по своим надобностям в Москву’, где ему и дозволено было пробыть одну неделю ‘с учреждением за ним надлежащего секретного наблюдения’. Наконец 9 ноября 1857 г. начальник Калужской губернии граф Толстой доносил в III Отделение за No 402, что Батеньков прибыл в Калугу на жительство и что за ним тотчас же учрежден надлежащий секретный надзор.

Надзор этот тяготел над Батеньковым еще до начала 1859 г.: только в самом конце 1858 года главный начальник III Отделения генерал-адъютант князь В. А. Долгоруков сообщил министру внутренних дел о последовавшем высочайшем соизволении на освобождение Батенькова, в числе других его товарищей, от надзора, которому все они были подвергнуты с возвращением их из Сибири {В отношении Долгорукова от 18 декабря 1858 г. за No 2573 подлежащими такому освобождению были наименованы дворяне: Батеньков, Петр Фаленберг, Михаил Кюхельбекер, Юлиан Люблинский, Александр Бриген, Аполлон Веденяпин, барон Вениамин Соловьев, Андрей Быстрицкий, Владимир Раевский, Василий Колесников, Дмитрий Таптыков, Хрисанф Дружинин, Печатное циркулярное предписание министра внутренних дел начальником губернии было разослано 7 января 1859 г. за No 2.}. Таким образом завершился тот цикл раскрепощения декабристов, начало которому было положено коронационным манифестом 26 августа 1856 года.

* * *

Мы исчерпали содержание дела III Отделения о Батенькове (дни которого были уже сочтены — он умер в Калуге 29 октября 1863 г.) и привели из него все те новые данные его биографии, которые оно в себе заключает. Самым важным из них надо признать неопровержимо доказанный теперь факт: Батеньков в течение всех двух десятилетий своего одиночного крепостного заключения был более или менее постоянно в состоянии совершенного сумасшествия. Все его писания, отныне известные, относящиеся к годам заключения и непосредственно следовавшие за ними,— не исключая и большинства тех, которые привел в своей публикации М. О. Гершензон {Напр., No 9 и 10.},— суть плоды больного мозга и расстроенного воображения, а отнюдь не произведения философа, в которых ‘многое нам непонятно’, но будет разобрано когда-нибудь в будущем, как надеется М. О. Гершензон {Русские пропилеи, т. 2, с. 25—26.}. Однако все это не только не уменьшает нашего интереса к личности и судьбе Батенькова, но, наоборот, своею необычайностью, исключительностью лишь увеличивает чувства изумления перед силою человеческого духа и перед могуществом разума, которые и в данном случае, пройдя сквозь все препоны и невероятные испытания, вышли из них еще более закаленными и просветленными — на радость самого их носителя и в назидание его современникам и нам, уже отдаленным потомкам.

1 янв. 1919

Примечания

В двухтомник об Алексеевском равелине в XIX веке — тюрьме для важнейших российских государственных преступников — включены как воспоминания самих заключенных (а их через равелин за указанный период прошло более двухсот человек), так и исследования выдающихся русских историков Б. Л. Модзалевского и П. Е. Щеголева о равелине. Ввиду ограниченности объема настоящего издания пришлось производить жесткий отбор. В первую очередь, выбраны наиболее яркие и значительные материалы, интересные максимально широкому кругу читателей, причем преимущество было отдано тем из них, которые равномерно освещают историю равелина с 1797 г. (постройка новой каменной тюрьмы) по 1884 г. (закрытие тюрьмы). К тому же учитывались труднодоступность и малоизвестность материалов, а также их неразработанность и спорность.

В итоге в двухтомник вошли материалы, за тремя исключениями не переиздававшиеся более 60 лет. Воспоминания заключенных приведены либо по единственной, либо по наиболее авторитетной публикации, работы Модзалевского и Щеголева — по последней прижизненной (исключение составляет незавершенная работа Щеголева о Бакунине, ранее не публиковавшаяся).

Все материалы воспроизводятся полностью (за одним особо оговоренным исключением в относительно доступных воспоминаниях М. Бестужева). В оговариваемых случаях тексты проверены и выправлены по авторитетным источникам. Слова и заголовки, дополняющие текст, восстановлены в квадратных скобках.

В примечаниях в основном отражена степень изученности вопроса с учетом позднейших исследований, а также содержатся сведения обо всех публикациях воспроизводимого текста. Минимальные комментарии служат разъяснению труднодоступных в настоящее время мест, а также уточнению и исправлению фактических неточностей.

Б. Л. Модзалевский

Декабрист Г. С. Батеньков

Борис Львович Модзалевский (1874—1928) — один из крупнейших историков русской литературы, выдающийся пушкинист. По образованию юрист (закончил Петербургский университет). До революции служил в Архиве Государственного Совета, в разных учреждениях Академии наук. В 1918 году избран членом-корреспондентом АН, с 1919 г. до своей ранней смерти состоял старшим ученым хранителем Пушкинского дома, одним из инициаторов создания и организаторов которого был он же. При его непосредственном участии были собраны основные рукописные, книжные и изобразительные фонды Пушкинского дома (Институт русской литературы АН СССР в Ленинграде). Модзалевский опубликовал свыше 500 работ, наиболее значительные из которых посвящены Пушкину: ‘Библиотека А. С. Пушкина’ (СПБ., 1910), ‘Дневник Пушкина’ (Пг., 1923), ‘Письма Пушкина’ (2 тома. Л., 1926—1928) и сборник статей ‘Пушкин’ (Л., 1929).

Б. Л. Модзалевский впервые опубликовал множество документов о декабристах — Г. С. Батенькове, А. А. Бестужеве, Е. П. Оболенском, М. С. Лунине, К. Ф. Рылееве, И. И. Пущине, С. Г. Волконском и многих других. Он возглавлял такие крупнейшие издания, как ‘Архив Раевских’ (СПБ., 1908—1915), ‘Архив декабриста С. Г. Волконского’, ‘Алфавит декабристов’ (Л., 1925).

Всегда интересовавшийся генеалогией и библиографией, (обладавший обширной эрудицией и поразительной работоспособностью, Б. Л. Модзалевский составил исключительную по своей научной ценности картотеку, приобретенную после его смерти Пушкинским домом и поныне там хранящуюся (о картотеке см.: Баскаков В. Н. Справочно-библиографические источники в собраниях Пушкинского Дома. Л., 1987).

Обращение Б. Л. Модзалевского к личности и загадочной судьбе декабриста Г. С. Батенькова было неслучайным. Публикация материалов о декабристе началась в России еще в 1860-х гг. {См. обзор литературы о Батенькове: Карцов В. Г. Декабрист Г. С. Батеньков. Новосибирск, 1965, с. 6—9.}. Батеньков просидел по неясным причинам более 20 лет в одиночном заключении (преимущественно в Алексеевской равелине) вместо 10-летней сибирской каторги. Интерес вызывала не только ‘тюремная’ загадка. ‘Выдающиеся качества его интеллекта, широкий кругозор, мышление государственного человека, прежняя близость с таким видным деятелем, как M. M. Сперанский, вынужденная служба у Аракчеева, страшное ‘единоборство’ со Следственным комитетом, порой возбуждавшее вопрос о душевном заболевании заключенного или о симуляции сумасшествия,— все требовало особого внимания исследователей’ {Нечкина М. В. Предисловие к т. 14 ‘Восстания декабристов’, с. 8.}.

Однако до сих пор многие спорные моменты биографии Батенькова не получили однозначного разрешения. Центральными среди них, с нашей точки зрения, являются: проблема эволюции взглядов Батенькова, его взаимоотношения со Сперанским, Аракчеевым и декабристами, тайна его заключения и, наконец, вопрос о его психическом состоянии во время следствия и пребывания в равелине. Ниже мы коснемся преимущественно только двух последних вопросов, непосредственно связанных с темой настоящего издания.

Предварительно несколько слов о жизни Батенькова до восстания 14 декабря 1825 г.

Будущий декабрист родился 25 марта 1793 г. в Тобольске двадцатым ребенком в семье обер-офицера, которому было за шестьдесят, мать — из мещанской семьи. Рос хилым, повышенно впечатлительным, нервным. Вскоре умирает отец, и Батенькова отдают учиться в Тобольское военно-сиротское отделение, а затем — в Дворянский полк при 2-м кадетском корпусе в Петербурге. В 1812 г. Батеньков выпущен в артиллерию, прошел Отечественную войну, был ранен в плечо, а под Монмиралем его батарея, прикрывавшая отход русских войск, была взята противником. Французы искололи Батенькова штыками, на его теле оказалось 11 ран, была проколота шея. Лишь случай спас оставленного среди трупов еще живого Батенькова. Французы подобрали его и отправили на юг Франции, а после падения Парижа, естественно, освободили.

После окончания войны перед способным и заслуженным боевым офицером открывались блестящие перспективы, однако в 1816 г. двадцатитрехлетний подпоручик неожиданно оставляет военную службу из-за обиды на колкую фразу какого-то начальника. Сдав экзамен в Институте путей сообщения на звание инженера путей сообщения, Батеньков отправляется служить по этому ведомству в Томск. В 1819 г. он обращает на себя внимание нового генерал-губернатора Сибири M. M. Сперанского своей неутомимостью и разносторонней осведомленностью в сибирских делах. После возвращения в Петербург (1821 г.) Сперанский забирает туда же и Батенькова (который живет у него в доме) и назначает его правителем дел Сибирского комитета. В 1823 г. Батеньков по совету Сперанского переходит на службу к Аракчееву членом совета военных поселений и живет в Грузине, однако ‘вследствие разных неприятностей по службе и по состоянию здоровья’ осенью 1825 г. выходит в отставку. В это же время через А. Бестужева и Рылеева входит в круг Тайного общества, а затем и принимается в его члены. Батеньков придерживался достаточно умеренных в среде декабристов взглядов, однако на него возглагали большие надежды, связанные с предполагавшимся вхождением в состав Временного правления M. M. Сперанского.

14 декабря, уже после окружения восставших на Сенатской площади, Батеньков присягнул Николаю I. После восстания он две недели был на свободе, арестовали его очень поздно — 28 декабря. Сначала Батеньков упорно запирался, но показания Трубецкого, Рылеева, А. и Н. Бестужевых, Штейнгейля и Каховского, а затем ряд очных ставок изобличили его как члена Тайного общества. Батеньков, загнанный товарищами в угол, очевидно, окончательно потерял душевное равновесие и 18 марта 1826 г. написал свое знаменитое показание, дышащее непреклонной революционной решимостью. В этом показании Г. С. Батеньков приписал себе главенствующее место в Тайном обществе {См.: там же, с. 90—91.}. Однако следователи, прекрасно знавшие к этому времени руководящее ядро декабристов, естественно, снова упрекнули Батенькова в упорстве, даче ложных показаний, и тогда он ‘представил еще одно на себя обвинение, действительно ложное, но токмо слышанное в Комитете’ {Там же, с. 111.}. В дополнительном показании от того же 18 марта {См.: там же, с. 91—92.} Батеньков обвиняет себя в честолюбии и стремлении управлять государством именем будущего императора Александра II, тогда восьмилетнего ребенка. Силы покинули узника, он, по-видимому, заболел.

В показании от 4 апреля Батеньков так описывает свое душевное состояние: ‘<...> осмелился просить государя о разрешении моей участи. Но впоследствии сего даны мне очные ставки, я думал на оных блистать остротою опровержений, но вышло напротив, и я почувствовал все уничижение, стыд, смешался, отрицал истину очевидную и впал в совершенное отчаяние.

Спасение мое точно было уже в то время возможно разве одним чудом. С одной стороны, казалось мне страшным в чем-нибудь противоречить прежним показаниям, с другой же — всего стыдился и не приходило на мысль быть чистосердечным.

Снисхождение государя, оказанное мне чрез посещение генерала Левашова, более смешало меня, нежели послужило к исправлению.

В сем положении прошел целый месяц, самый мучительный для души моей. Я понимал уже, что взирают на дело как на политическую вину, но не смел и подумать, чтоб возможно было исправить мои ложные шаги. Я совершенно потерял рассудок и точно _с_т_а_л_ _ч_у_в_с_т_в_о_в_а_т_ь_ _п_р_и_с_у_т_с_т_в_и_е_ _к_а_к_о_г_о-т_о_ _м_р_а_ч_н_о_г_о_ _д_у_х_а, _с_м_у_щ_а_в_ш_е_г_о_ _м_о_и_ _м_ы_с_л_и_ _и_ _ч_у_в_с_т_в_а_ (разрядка моя.— А. М.).

Наконец, послал опять в Комитет краткое признание и осмелился просить государя о пересмотре моего дела. Но в то же время расстроенное мое воображение внушило мне то, что я оставлен в неволе на всю жизнь. Сперва думал я о средствах сократить оную, но вскоре явилась необычайная твердость, и мне пришла мысль искать, по крайней мере, историческую славу…’ {Там же, с. 111.}.

Вообще во время следствия Г. С. написал много писем, в том числе шесть на высочайшее имя. В них постоянно мелькают жалобы на душевную болезнь, симптомы которой, например, описаны в показании от 12 мая: ‘Судьбе угодно было попустить мне тяжкое бедствие — вину и наказать другим бедствием — болезнию.

Она не оставляет меня, мучит при каждой нечаянности и след[ует] тогда, когда наиболее нужна чистота рассудка и высота ощущений.

Явления ее одинаковы: устремление всех мыслей к одной точке, уничижение чувств, частность, мелкость и смешение идей, страх всего нового, неизвестного и неопределенного и неспособность изъясняться, отсутствие общих соображений’ {Там же, с. 120.}.

Дальнейший ход событий подробно освещен в публикуемой статье Б. Л. Модзалевского: Батенькова признали виновным в законопротивных замыслах, в знании умысла на цареубийство и в приготовлении товарищей к мятежу планами и советами.

Вопрос о психическом заболевании Батенькова во время заключения был поднят еще в августе 1889 г., когда автор его первой серьезной биографии И. И. Ореус {См.: Русская старина, 1889, т. 63, кн. 8, с. 302—358.} прямо указал на его сумасшествие. Однако М. Гершензон, опубликовавший в 1916 г. ряд ранее неизвестных материалов о Г. С, но не располагавший его тюремными рукописями, высказал предположение, что Батеньков ‘был посажен в крепость по его собственному желанию’, будучи при этом психически здоровым! Б. Л. Модзалевский, анализируя вновь обнаруженные им писания Батенькова, предназначавшиеся для передачи Николаю I, вновь сделал вывод о сумасшествии, причем далее привел диагноз: мания величия, однако окончательные выводы оставил все же за врачами. В 1933 г. С. Н. Чернов, опубликовав новые рукописи декабриста, усомнился ‘в правильности определения психического состояния Батенькова в крепости сумасшествием’ {Чернов С. Н. Г. С. Батеньков и его автобиографические припоминания.— В кн.: Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов. Т. 2. М., 1933, с. 63.}. Впрочем, Чернов вообще отказался решать этот вопрос, предоставляя его не столько историкам, сколько психологам и психиатрам. Т. Г. Снытко в статье ‘Г. С. Батеньков — литератор’ также отверг версию сумасшествия {См.: Лит. наследство. Т. 60, кн. 1. М., 1956, с. 317.}. Позднее В. Г. Карцов, автор монографии о Батенькове, просто признал его совершенно здоровым: ‘Работавший над материалами Г. С. Батенькова С. Н. Чернов считает его психически нормальным. (Это не совсем верная передача точки зрения Чернова.— А. М.) <...> Анализ тюремных записок декабриста убеждает нас в правильности суждений С. Н. Чернова, хотя некоторые места в записях Батенькова настолько сумбурны, что подчас совершенно не поддаются расшифровке и оставляют впечатление психической невменяемости {Карцов В. Г. Декабрист Г. С. Батеньков. Новосибирск, 1965, с. 168—169.} (вот так анализ! — А. М.).

Поддержала В. Г. Карцова и крупнейшая советская исследовательница декабризма академик М. В. Нечкина, которая в предисловии к XIV тому ‘Восстания декабристов’ (1976), предваряющем, в частности, ‘Дело Г. С. Батенькова’, высказалась в пользу версии о психическом здоровье Г. С. При этом она использовала два аргумента. Первый — что Батеньков был масоном и свои тюремные рукописи писал на так называемом ‘галиматийном’ языке для шифровки. Но тогда остается непонятным, зачем эту свою ‘тайнопись, которая имела то несомненное преимущество перед всеми позднейшими шифрами, что сразу вызывала испуг у читателя’ (с. 11), он отправлял императору Николаю? Чтобы его испугать? Кроме того, утверждение о содержательности рукописей Батенькова должно сопровождаться их расшифровкой, до сих пор отсутствующей.

Второй аргумент заключается в наблюдении, что жалобы Батенькова на близость безумия, сумасшествие — как раз свидетельствуют о его здоровье: ‘Но подобного рода жалобы больного (? — А. М.) нередко говорят как раз об отсутствии помешательства,— его наличие чаще проявляется в обратных уверениях душевнобольных об их полном психическом здоровье’ (там же). Этот аргумент, конечно же, ничего не доказывает и доказать не может.

Для выяснения вопроса о состоянии Батенькова, по моей просьбе (через 70 лет после предложения Б. Л. Модзалевского) проведена посмертная судебно-психиатрическая экспертиза декабриста. В комиссию, которую возглавлял заведующий кафедрой психиатрии Ленинградского санитарно-гигиенического медицинского института, доктор медицинских наук, профессор Ф. И. Случевский, вошли кандидаты медицинских наук Ф. В. Рябова и Т. А. Колычкова. Нами были предложены комиссии следующие вопросы:

1. Был ли Г. С. Батеньков психически здоров во время заключения в Алексеевском равелине?

2. Если Батеньков был не здоров, то чем был болен? С какого времени? Излечился ли он окончательно после выхода из крепости?

После тщательного изучения тюремных и других сочинений, а также биографии декабриста комиссия психиатров составила ‘Акт посмертной экспертизы Г. С. Батенькова’ (10 машинописных страниц). Приведем выдержки из заключения акта, однозначно свидетельствующего о психическом заболевании Г. С: ‘<...> можно сделать предположение, что Г. С. Батеньков являлся личностью, у которой после ранений наблюдались особые черты характера: неуживчивость, конфликтность, повышенная раздражительность наряду с особой впечатлительностью, религиозной восторженностью. <...> На этой почве в условиях одиночного заключения у него развивается острый реактивный психоз, в старой литературе описанный как ‘тюремный’ (Говсеев) <...> В 1827 г. Батеньков на свободу выпущен не был, так как находился вновь в том же реактивном психозе уже с трансформацией синдрома нарушенного сознания в синдром аффективный, развивающийся по истерическим механизмам. Вначале наблюдалось состояние религиозного экстаза со слуховыми обманами соответствующего содержания, отрывочными бредовыми идеями величия, а затем — депрессия с отказом от пищи, месячным стоянием на коленях и слуховыми обманами уже депрессивного содержания. Дальнейшее поведение Батенькова было обусловлено болезненным состоянием. Он отказывался от всех контактов, хотя ему была предоставлена возможность прогулок, чтения Библии на разных языках, ему позволяли писать на имя Николая I бумаги, ему было предложено общество дежурного офицера. Анализ записок Г. С. Батенькова позволяет сделать вывод, что реактивный психоз у него продолжался 20 лет и протекал крайне тяжело по типу так называемого ‘синдрома одичания’. Речь носит практически бессвязный характер, но при тщательном рассмотрении можно заметить, что ситуация ареста продолжает звучать, он говорит и о боге, и о государстве, и о цареубийстве. Естественно, что в таком состоянии и при таких опасных высказываниях освобожден даже невинный Батеньков быть не мог, его речи оказывались ‘опасными’ и в условиях психиатрических больниц. Психоз носит затяжной характер, чему свидетельствует продолжительность его около 20 лет, а способствовали те черты характера, которые были описаны выше, травмы прошлых военных лет, неразрешимость ситуации.

Интересно то обстоятельство, что сам выход из психоза был довольно быстрым и произошел сразу после объявления ему свободы. Он сам пишет, что ‘все решилось в 2 дня’, но, как это и бывает при затяжных реактивных психозах (Н. И. Зелинская, К. Л. Иммерман и др.), выход был через тяжелое астеническое состояние, когда он не мог общаться с окружающими, ходить и говорить. В дальнейшем у него по сосудистому типу заостряются черты характера, он становится эгоистичным, не терпящим возражений. Продолжает записки мемуарного содержания.

Таким образом, Г. С. Батеньков, находясь в заключении, перенес затяжной реактивный психоз из группы истерических со сменой синдромов и выходом через астению. В последующем обнаружились возрастные изменения и ранее присущих ему черт характера’.

Что ж, многолетний спор о Батенькове продолжается. А между тем с решением вопроса о его психическом состоянии, с нашей точки зрения, тесно связан вопрос и о загадке его 20-летнего заключения. Б. Л. Модзалевский перечислил четыре версии о причине содержания Г. С. в Алексеевском равелине, сам же аргументированно поддержал пятую — версию о сумасшествии декабриста. В советской послевоенной литературе о Батенькове, отвергающей его сумасшествие, как правило, произвольно используется какая-либо из первых четырех версий или их комбинации.

Например, в книге В. И. Баскова ‘Суд коронованного палача (Кровавая расправа над декабристами)’ (М., 1980), специально посвященной следствию и суду над декабристами, подробно рассматривается этот вопрос (с. 134—135). В качестве основной причины задержания Батенькова в равелине Басков почему-то привел самую смехотворную — его сибирское происхождение.

Автор еще одной — обзорной — статьи Е. Л. Сергун (Декабрист-сибиряк Г. С. Батеньков.— В сб.: Ссыльные революционеры в Сибири (XIX в.— февраль 1917 г.). Вып. 9. Иркутск, 1985, с. 23—37) ссылается на работу Н. Бакая (Сибирь и декабрист Г. С. Батеньков.— Труды Томского краевого музея, т. 1, 1927, с. 38—48), где якобы доказано, что Г. С. не был психически болен в равелине. Однако Н. Бакай не только не доказывает, что Батеньков был здоров, но даже не ставит этого вопроса, зато характеризует одно из тюремных рассуждений Г. С. как ‘бред’ (с. 44). Такого же уровня аргументы приводит в статье Е. Л. Сергун уже от себя: версия сумасшествия якобы ‘не находит подтверждения ни в свидетельствах врача Петропавловской крепости, ни в воспоминаниях современников, ни в заметках самого декабриста, написанных в годы заключения’. Все эти три, с позволения сказать, аргумента опровергаются статьей Б. Л. Модзалевского.

Наконец, в 1989 г. вышли сразу две книги, одна из которых содержит главу о Батенькове (Пасецкий В. М., Пасецкая-Креминская Е. К. Декабристы-естествоиспытатели. М.: Наука, 1989), а вторая — целиком посвящена декабристу (Батеньков Г. С. Сочинения и письма. Т. 1. Письма (1813—1856). Иркутск, 1989). Авторы первой из упомянутых книг без каких-либо обоснований отвергают версию о сумасшествии Батенькова, а причиной заключения его в равелине считают (правда, предположительно) страх Николая I перед декабристом.

Зато А. А. Брегман, автор обширной биографической статьи о Батенькове во второй из упомянутых книг (с. 3—88), также отвергая версию сумасшествия, считает ‘заслуживающими внимания’ почти все известные версии причин его заключения: ‘страх Николая’, смелость Батенькова на следствии, его сибирское происхождение, а также и происки Сперанского. Не приводя каких-либо серьезных аргументов против сумасшествия, А. А. Брегман интерпретирует тюремные рукописи 1835 г. как ‘гневные письма царю с критикой сложившихся в стране порядков’ (это батеньковский-то бред! Ну и ну!), объясняет просьбу Корниловича о встрече с Батеньковым просто желанием повидаться с ‘хорошим знакомым’, хотя А. А. Брегман, несомненно, известна подлинная причина обращения Корниловича к Бенкендорфу — желание ‘облегчить страдания’ Батенькова, ‘раздирающие душу вопли’ которого днем и ночью мучили Корниловича (см. с. 92 наст. издания).

Чтобы опровергнуть доказательства сумасшествия Батенькова в равелине, нужны весомые аргументы, а не замалчивание неугодных фактов и произвольная, ни на чем не основанная их интерпретация (‘гневные письма царю’ и т. д.).

Наиболее аргументированной и подтвержденной является все же причина, связанная с болезнью декабриста, объясняющая все известные на сегодняшний день факты.

Очевидно, Батеньков заболел еще в период тяжело сложившегося для него следствия. Вообще, как часто и быстро заключение в равелине сводило людей с ума, читатель имеет возможность убедиться после прочтения настоящего издания целиком. Неразрешимость ситуации (с одной стороны — давление Николая I, а с другой — показания на него товарищей) и особенности его психики привели к срыву. Все это было, без сомнения, отлично известно Николаю. Уже в записке Сукину, с которой Батеньков был отправлен в крепость, Николай писал: ‘Присылаемого при сем Батенькова содержать строжайше, дав писать, что хочет, так как он больной и раненый, то облегчить его положение по возможности. С.-Петербург. 29 декабря 1825′.

В ходе следствия Николай сам участвовал в допросах Г. С., а также получил от него 6 писем, в которых ясно говорилось о болезни. Что некоторые письма декабристов воспринимались Николаем именно как безумные, свидетельствует его письмо матери, императрице Марии Федоровне, накануне приведения приговора в исполнение (12 июля 1826 г.):

‘Милая и добрая матушка. Приговор состоялся и объявлен виновным. Не поддается перу, что во мне происходит, у меня какое-то лихорадочное состояние, которое я не могу определить. К этому, с одной стороны, примешано какое-то особое чувство ужаса, а с другой — благодарности господу богу, которому было благоугодно, чтобы этот отвратительный процесс был доведен до конца. Голова моя положительно идет кругом. Если я добавлю к этому о том количестве писем, которые ко мне ежедневно поступают, одни — полные отчаяния, а другие — написанные в состоянии умопомешательства, то могу вас уверить, любезная матушка, что только одно чувство ужасающего долга на занимаемом посту заставит меня терпеть все эти муки. Завтра, в три часа утра, это дело должно совершиться. Вечером надеюсь вам сообщить об исходе {Цит. по: Щеголев П. Е. Император Николай I и M. M. Сперанский в Верховном суде над декабристами.— В кн.: Щеголев П. Е. Декабристы. М., 1926, с. 289.}.

Что Николаю было делать с Батеньковым? Несмотря на многочисленные ходатайства за последнего, он не хотел выпускать столь важную жертву, добиваясь ясности во взаимоотношениях Сперанского с декабристами. Оставалось одно: сделать вид, что Батеньков здоров, и судить его наравне с прочими. Однако проблема возникла опять: во время заключения в Свартгольме, очевидно, заболевание приняло угрожающий характер (об этом сообщили Корниловичу в Чите товарищи Батенькова по заключению). Отправить больного вместе с другими — значило дразнить общественное мнение, и Батеньков был отделен от остальных осужденных. Куда же его можно было поместить? В психиатрическую больницу! Но на этот счет у Николая были собственные взгляды: когда в 1853 г. комендант Шлиссельбургской крепости ходатайствовал перед царем (через шефа жандармов А. Ф. Орлова) о переводе пяти сошедших с ума заключенных из тюрьмы, ‘Николай I высказал свое мнение верному своему слуге графу Орлову, и граф Орлов отметил на записке результат своего представления: ‘Ничего нельзя сделать, в сумасшедшем доме за ними присмотр таковой не может быть’ {Щеголев П. Е. Крестьяне в Шлиссельбургской крепости. М., 1928, с. 29.}.

В Петербурге в 1827 г. был единственный приют для душевнобольных при Обуховской больнице, с отделением на 32 комнаты. Сохранилось его описание 1821 года {См.: Каннабих Ю. История психиатрии. [Л.], 1929, с. 288—289.}. Условия содержания в нем больных не отличались от содержания в тюремных камерах, только в больнице палаты были общие. Легко представить царившие там порядки, если еще в начале XX века известный юрист А. Ф. Кони аттестовал одно из столичных психиатрических отделений ‘филиальным отделением Дантова ада’, в котором голодные больные вместо пищи получали рвотное для отвлечения от безумных мыслей, побои со стороны служителей и неизменные смирительные рубашки {Там же, с. 379.}. Так что, может быть, Николаем I двигало своеобразно понимаемое чувство милосердия, когда он отказывал в переводе больных заключенных из одиночных камер секретных тюрем в психиатрические лечебницы. И вероятно, Николай I не лицемерил, когда при освобождении Батенькова написал, что тот содержался долго в тюрьме ‘только оттого, что был доказан в лишении рассудка’.

Статья Б. Л. Модзалевского ‘Декабрист Батеньков. Новые данные для его биографии’ была опубликована в ‘Русском историческом журнале’, 1918, кн. 5, с. 101—153. Из-за революционной разрухи журнал вышел с большим запозданием, это объясняет дату (1 января 1919), поставленную автором в конце работы. Статья не переиздавалась, перепечатывается полностью по тексту журнальной публикации.

¹Модзалевский имеет в виду 570 человек, внесенных в так называемый ‘Алфавит’ декабристов правителем дел Следственной комиссии А. Д. Боровковым. ‘Алфавит’, полное название которого — ‘Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу, произведенному Высочайше учрежденною 17 декабря 1825 года Следственною Комиссиею’,— был составлен в 1827 г. по приказу Николая I, хотя инициатива в этом деле принадлежала А. X. Бенкендорфу. В течение многих лет император наводил в нем справки по делу декабристов.

‘Алфавит’ был впервые опубликован под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса (Восстание декабристов. Т. 8. Л., 1925), редакторами были внесены в него еще 9 человек, привлеченных по делу о возмущении Черниговского полка, но пропущенных в ‘Алфавите’. Отсюда цифра — 579. Недавно ‘Алфавит’ переиздан (см. биографический справочник ‘Декабристы’. М., 1988). Точное число арестованных по делу декабристов неизвестно. М. В. Нечкина указывает, что, с учетом южных арестов офицеров и солдат, только в течение декабря 1825 г.— марта 1826 г. было арестовано более трех тысяч, из них более 500 офицеров и 2500 солдат (Движение декабристов. Т. 2. М., 1955, с. 394). Из 579 человек, внесенных в ‘Алфавит’, 290 были ‘очищены от всяких подозрений’, 122 преданы Верховному уголовному суду, а остальные понесли менее тяжкие наказания — переведены в другие полки, отданы под надзор полиции или для продолжения следствия, высланы за границу. 21 человек умер до или во время следствия.

² По III разряду были осуждены всего двое — Г. С. Батеньков и В. И. Штейнгейль. После объявления амнистии (указ от 8 ноября 1832 г.) по случаю рождения у Николая I четвертого сына Михаила Батенькову и Штейнгейлю срок каторги сокращался с 15 до 10 лет. Штейнгейль и был отправлен на поселение указом от 14 декабря 1835 г. Батеньков же ‘пересидел’ без всяких законных оснований более 10 лет.

³ Будущий император Александр II.

⁴ Следственное дело о Г. С. Батенькове опубликовано: ‘Восстание декабристов. Документы’. Т. 14. М., 1976, с. 29—145. Там же — письма Батенькова периода следствия на высочайшее имя.

⁵ ‘Revue des deux Mondes’ — ‘Журнал двух миров’. Популярный литературно-политический журнал, основанный во Франции в 1829 г. (с 1831 г.— двухнедельник). В середине XIX века в нем сотрудничали крупнейшие литературные силы Франции.

⁶ Доброе воспоминание о себе Мысловский оставил далеко не у всех декабристов. Отрицательно о нем отзывались Басаргин, Лунин, Завалишин, Муханов. Противоречивость отзывов объясняется тем, что Мысловский оказывал услуги как правительству, так и декабристам.

⁷ Такая же бессмыслица, как и текст записки Батенькова на русском языке.

⁸ Государыня!

Поскольку Господь призвал Вас править, он вселил великодушие в Ваше сердце. В народе Вас считают доброй и великодушной,— вот почему я осмеливаюсь молить вас о пощаде к несчастному изгнаннику, бывшему преступнику, а теперь уж давно раскаявшемуся и страдающему.

Батеньков, в прошлом талантливый полковник, был замешан в печальной памяти деле 14 декабря. Он был наказан более сурово, нежели другие: заключен в крепость, и его наказание не было смягчено, как у других виновных,— он перенес двадцать лет тюрьмы в полном одиночестве и страданиях. А затем девять лет ссылки в Томск,— старый, немощный, все еще страдающий от ран, которые он получил в 1814 году и тринадцать из которых (штыковые раны) кровоточат с приходом осени, лишенный всякой медицинской помощи,— именно к Вашему милосердию обращает он свои чаяния. И я, старая вдова одного из его сослуживцев, единственное живое существо, оставшееся подле него от его прежней жизни, осмеливаюсь молить Вас о милосердии к нему. Во имя нашего спасителя, умершего за наши грехи, соблаговолите протянуть несчастному Вашу христианскую руку, соблаговолите вступиться за него перед Вашим августейшим супругом: да снизойдет на него полное помилование, пусть закончит он свои дни в Москве, окруженный заботами и дружеской поддержкой. Правосудие уже давно удовлетворено, нет больше преступника, есть лишь несчастный раскаявшийся и покорный старик.

Да сбудутся молитвы, которые мы обращаем великодушному и милосердному Богу о том, чтоб Ваше царствование было бы долгим и благоденствующим. Пусть каждый день благословенье Неба приносит славу нашему Отечеству и счастье Вашим подданным.

Нижайшая подданная Вашего Императорского Величества Авдотья
Елагина.

⁹‘Бывший полковник Батеньков (Гавриил Степанович) поступил на службу в 1812 г. артиллерийским офицером. При взятии одной из наших батарей при Монмирале в 1814 году он был изрублен штыком, и его, сочтя мертвым, оставили на поле битвы. Ему не было и 20 лет.

После долгого выздоровления он возвращается в Россию, выдерживает блестяще экзамен как инженер и направляется в Сибирь в качестве начальника округа. После нескольких лет службы он был переведен Сперанским в Петербург, а затем устроен при Аракчееве. Он имел несчастье разделить революционные заблуждения, которые омрачили начало царствования императора Николая. Приговоренный к каторжным работам, он был возвращен с Сибирского тракта (стало известно, что у него в Сибири родственники) и заключен в Петропавловскую крепость. Все другие приговоренные спустя немного лет были отпущены на поселение, и лишь о нем об одном забыли. Он провел двадцать лет в тюрьме один, больной, страдающий от тринадцати старых ран, которые открывались с наступлением осенних холодов, без какой бы то ни было связи с кем-либо, так как его друзья считали его уже умершим. По истечении этих ужасных 20 лет его сослали в Томск. И только оттуда он смог дать о себе весточку. Его родные в Сибири уже давно умерли, его друзья в России тоже умерли. Подле него осталась лишь одна вдова его бывшего сослуживца, которая молит о милосердии Его Величества’.

Объяснение причины заключения Батенькова в Алексеевской равелине (наличие сибирских родственников) появилось только во втором прошении Елагиной. Кажется, что это место вставлено, чтобы отвлечь высочайшее внимание от вопросов, связанных с истинной причиной заключения. Стремление создать о страдальце как можно более положительное впечатление видно и в ‘присвоении’ ему полковничьего звания. Таковы же, по-видимому, мотивы искажения действительности в письме Батенькова В. А. Долгорукову (от марта 1857 г., см. далее в тексте статьи Модзалевского), например указание об отсутствии медицинской помощи в равелине.

Читайте также: