Георгий Яблочков
Георгий Яблочков
Дама в трауре
Дама в трауре
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Дама в трауре, Яблочков Георгий Алексеевич, Год: 1913
Время на прочтение: 31 минут(ы)
В это роковое для него августовское утро Петр Иваныч проснулся в самом радужном настроении. Как раз вчера он получил из агентства комиссию за страхование склада купца Чижова, обещавшего ему, притом, передать в скором времени еще другой склад. Это обеспечивало новую сверхсметную получку, а когда в кошельке у него шевелились деньги, Петр Иваныч чувствовал себя особенно хорошо, и его природная предприимчивость вырастала до невероятных размеров.
Надев бинт на свои знаменитые во всех шантанах и увеселительных местах усы, Петр Иваныч раскрыл окно, важно уселся подле него и, прихлебывая чай, стал наблюдать уличное движение. Своей комнатой Петр Иваныч был чрезвычайно доволен, и, действительно, комната эта имела такие достоинства, что другой, подобной ей, не нашлось бы, вероятно, во всем городе. Во-первых, она была в нижнем этаже и своими окнами выходила на широкий тротуар главной улицы, как раз на той стороне, где от шести и до десяти часов вечера происходило главное гулянье… Во-вторых, она имела совершенно особый независимый ход из больших, плохо освещенных сеней, укромность которых невольно прельщала гуляющих барышень завернуть туда, чтобы исправить случайные непорядки туалета. А это, в свою очередь, давало Петру Иванычу возможность распахнуть в самый критический момент дверь, осветить сени ярким светом и завязать с оторопевшими дамами разговор, который нередко приводил к самым неожиданным и приятным результатам. В-третьих, хозяевами Петра Иваныча была очень несчастная чета — немец, не говоривший по-русски, и русская — не понимающая по-немецки, которые сообща держали кондитерскую, находящуюся в этом же доме. Кондитерская шла плохо, сожители, не имея возможности объясниться, подозревали друг друга в обмане, и сильно ссорились каждый вечер.
Боясь обеспокоить жильца, они старались делать это как можно тише, шепотом ругались и уличали друг друга, затем, разгорячившись, вцеплялись взаимно в волосы и молча таскали друг друга по комнате, тяжело дыша и иногда с грохотом опрокидывая стулья и столы. Помимо того, что это доставляло Петру Иванычу много приятных минут, проводимых им в свободное время с приложенным к замочной скважине ухом, — постоянное сознание своей вины заставляло хозяев смотреть сквозь пальцы на некоторые странные привычки жильца.
Напившись чаю и кончив свой туалет, — а одевался он всегда, как модная картинка, — Петр Иваныч вышел на улицу. По утрам Петр Иваныч бывал всегда в самом деловом настроении и голова его кипела планами деятельности в течение предстоящего дня. Так и теперь: он соображал, что ему надо зайти в агентство и понюхать, чем там пахнет, затем съездить и выругать приятеля, купца Гулевого, начавшего заигрывать с враждебным страховым обществом, затем поехать на другой конец города и подработать страхование мельницы грека Капетонаки, а главное, во что бы то ни стало, попасть в участок и поторопить там со свидетельством относительно одного интересующего Петра Иваныча пожара. Одним словом, дел была целая масса.
Ярко светило южное солнце, в ветвях акаций оглушительно чирикали бодрые воробьи, по мостовой ехали извозчики и катились автомобили, по тротуарам бежали комиссионеры, кричали газетчики, нищенствовали мальчишки, около кафе размахивали руками и горячились маклера, около магазинов останавливались разряженные женщины, под ногами озабоченно путались собаки — улица жила уже вовсю. Петр Иваныч важно выступал, распустив по ветру великолепные усы, и, свернув за угол, неожиданно остановился около фотографической витрины, которую внимательно разглядывала хорошенькая девушка.
— Нравятся вам карточки? — благосклонно осведомился он, ласково заглянув ей под шляпу. — Я хозяин этой фотографии! Таких красивых, как вы, мы снимаем даром. Хотите?
Девушка испуганно метнулась в сторону. Петр Иваныч, внезапно увлекшись, кинулся за ней, крича: ‘Куда же вы? Постойте же, постойте!’ И, убедительно говоря, пробежал рядом с ней шагов сто, как вдруг его остановил зычный окрик: ‘Стой!’ — от которого Петр Иваныч присел и, схватившись за бока, принялся радостно хохотать.
Перед ним стоял молодой господин, представляющий из себя огромный, выдающийся полушарием живот с добавлением толстой, с рачьими глазами головы, двух коротких, в виде двух тумб, ног и двух рук, из которых одна повелительно простиралась теперь к груди Петра Иваныча. Это был его приятель, архитектор Кокин, глубокий и убежденный пьяница и обжора.
— Что за безобразие! — осипшим голосом загремел он. — Спозаранку предаваться разврату! Предсказываю тебе, что ты скоро погибнешь, Метлов! Следуй лучше за мной. Жалую тебе кружку пива.
— А ты куда? — с любопытством осведомился Петр Иваныч.
— К Петро. С пяти часов утра страдал на постройке, выпил там в ближайшем кабаке графин водки и открыл великолепнейшую малороссийскую колбасу с капустой. Советую попробовать. Но адская жара! Должен залить ее пивом.
— А потом?
— Потом спать.
— Куда?
— Разумеется, к тебе!
— Опять выгнали?
— Выгнали, — трагически произнес толстяк. — Пришел вчера домой в три часа утра и матушка опять сказала мне, что я ей больше не сын. Не спал целую ночь.
Петр Иваныч снова хохотал, схватившись за бока, присев, зажмурив глаза и мотая от удовольствия головой. Все приятели Кокина знали его семейную драму: этот гуляка был кротким и нежным сыном своей свирепой матери, безжалостно изгонявшей его за пьянство из дому, что всегда потрясало несчастного до глубины души.
— Перестань гоготать, как идиот! — возмутился наконец толстяк. — Лучше вырази мне сочувствие и следуй за мной. Жалую тебе две кружки пива.
С душевным смятением Петр Иваныч вспомнил, что ему необходимо быть в агентстве и затем ездить по разным делам, но толстый Кокин был неумолим.
— Все к чёрту! — категорически заявлял он. — Ты пойдешь со мной. Жалую тебе три кружки пива! — и через десять минут Петр Иваныч почувствовал, что дела действительно можно отложить, и скрылся вместе с Кокиным за массивной дверью ресторана Петро, известного своим лучшим в городе пивом.
Через два часа, в течение которых Кокин выпил пятнадцать, а он всего семь кружек пива, Петр Иваныч оставил своего приятеля в недрах ресторана, вышел на улицу и недовольно произнес: ‘Погибель!..’ Все дела были упущены, всюду он опоздал, можно было попытаться съездить разве только в участок.
‘Погибель!.. И всегда вот так помешают человеку’… — расстроенно думал он, садясь на извозчика. Но солнце светило так ярко, ветерок так ласково шевелил его пушистые усы, улицы кишели такой веселой оживленной толпой, что он быстро успокоился. Для развлечения Петр Иваныч всю дорогу до участка с самым изысканным видом снимал шляпу перед всеми встречными красивыми дамами.
Дежурным надзирателем оказался его приятель Голоногов, человек уже пожилой, рыхлый, с бабьим лицом, обойденный по службе и сильно недовольный своей судьбой.
— А-а-а!.. — радостно запел он, тем не менее, грузно поднимаясь с кожаной кушетки, на которой лежал. — Кого я вижу! Сколько лет! Дружище! Здравствуй!
Петр Иваныч, имевший бесчисленных друзей и поклонников во всех слоях общества, знал его очень давно, даже как-то случайно крестил у него ребенка, о чем, разумеется, позабыл на следующий же день. Но Голоногов помнил и ценил это.
— Вот!.. — воскликнул он, усаживаясь на стул и застегивая китель на своем животе. — Такое, понимаешь, было сейчас настроение, что, кажется, каждому человеку так бы и откусил ногу. По службе неприятности, кости болят, ночь не спал, сюда всякая шваль лезет, а увидел тебя и легче стало. Точно солнце проглянуло. Такой уж ты легкий человек! Что на крестницу взглянуть не заходить? Большая уж стала! Или некогда, с дамочками все крутишься? Хе-хе-хе…
— Помнишь, — совсем оживившись, продолжал Голоногов, — эту… как ее? Певицу-то Варшавскую? Как ты ее тогда старыми акциями, что у меня валялись, поддел? Вот умора-то была! Сколько ты тогда с ней, три дня, что ли, путался?
— Три, — скромно и счастливо подтвердил Петр Иваныч.
— А потом-то, что же было? Не влетело тебе?
— Нет, — также скромно ответил Петр Иваныч. — Да я не ей одной этими акциями заплатил. Я их еще четырем всунул, из Альказара и из Гранд-Отеля.
— Так что же было-то?
— Ничего. Только они целую неделю потом по всем банкам рыскали, все не верили, что акции ни копейки не стоят. Одна так даже скандалить начала.
— Ха-ха-ха! — весь расцветая, заливался Голоногов и со вздохом продолжал: — Молодец, брат, молодец!.. Поневоле позавидуешь: молодой, красивый, да еще такой ловкий. А нам-то, старикам, только и осталось, что выпить, да закусить! Э-хе-хе!.. Рад, очень рад видеть. А зачем тебя Бог к нам привел? Уж, конечно, по делу. Так тебя ведь и калачом сюда не заманишь.
— По делу, — ответил Петр Иваныч. — Вот что, Степа: есть тут у вас дело о пожаре в домашнем имуществе Берты Кауфман. Так вот…
Он не докончил, потому что в комнату быстро вошла высокая одетая в траур, молодая дама и, гордо закинув назад голову, гордо произнесла:
— Здесь дежурный надзиратель?
— Он самый, — ответил Голоногов. — Чем могу служить? — И, оглядев быстро даму с ног до головы, одобрительно подмигнул Петру Иванычу.
— Я — полковница Филимонова, — еще больше закинув голову, продолжала дама.
Петр Иваныч поднялся и с очень почтительным видом поместился несколько сзади нее.
— Очень приятно, — отозвался Голоногов.
— У меня украли часы, — резко произнесла дама.
Голоногов соболезнующе поднял брови.
— Что же мне теперь делать? — заметила дама, с некоторой угрозой оглядываясь кругом и мельком скользнув глазами по почтительно согнувшейся фигуре Петра Иваныча.
— Где же у вас украли часы? — осведомился Голоногов, придвигая себе лист бумаги и снова хитро подмигивая Петру Иванычу.
— На площади. Я приехала с дачи, хотела посмотреть на часы и их уже не оказалось.
— И дорогие часы, сударыня? — спрашивал дальше Голоногов, выбирая подходящее перо.
— Не особенно. Маленькие золотые часики с брелоком в виде погона. Но они мне дороги, как память моего покойного мужа. Я очень хотела бы их разыскать. Что нужно для этого сделать?
— Составить протокол, — скромно ответил Голоногов, обмакивая перо в чернильницу.
— И это поможет?
— Иногда помогает, сударыня. Для формы нужен протокол.
— Очень мне нужна ваша форма! — гневно воскликнула дама. — Я хочу получить свои часы. А что же вы будете делать с протоколом?
— Мы его перешлем в сыскное.
— Ну?
— А там будут искать вора.
— И найдут?
— Этого не могу вам сказать. Ваша фамилия, сударыня?
— А что чаще, находят, или не находят? — все более приходя в гнев, спрашивала дама.
— Как вам сказать, сударыня, — невозмутимо отвечал Голоногов, начиная что-то писать. — Случается, что и находят!
— Значит, чаще не находят?
— Ваше имя, отчество и фамилия, сударыня? — официально и сухо произнес Голоногов.
— Жена полковника, Мария Николаевна Филимонова, — покраснев от гнева, воскликнула дама и, кивнув головой на Петра Иваныча, неожиданно спросила:
— А что нужно, здесь этому господину?
Петр Иваныч, до сих пор скромно державшийся в стороне и с большим интересом слушавший разговор, смиренно подвинулся вперед и вкрадчиво произнес:
— А у меня, сударыня, тоже украли часы.
— У вас? — воскликнула дама, смерив его изумленным взглядом.
— Да, — кротко подтвердил Петр Иваныч.
— Но где же?
— А тоже на площади, когда я слезал с трамвая.
— Вы тоже приехали с дачи?
— Тоже с дачи, сударыня.
— И хорошие часы? — продолжала быстро спрашивать дама.
— Очень хорошие, сударыня. Мои часы стоили тысячу двести рублей.
— Что? — гневно воскликнула дама. — Тысячу двести рублей? Таких и часов не бывает. Самые дорогие часы стоят рублей пятьсот.
— Нет! — так же коротко ответил Петр Иваныч. — Бывают, сударыня! У меня был хронометр с бриллиантами. Очень редкие часы.
— А-а-а!.. — протянула дама, взглянув на него с уважением. — А что же вы думаете делать?
— Ничего! — смиренно ответил Петр Иваныч. — Надо терпеть. У меня и жену, сударыня, украли, а я и то терплю.
— Как жену украли? — изумленно воскликнула дама.
— Так. Приехали ночью, схватили и украли.
— Но кто же? — воскликнула дама. — И как это можно: украсть жену? Я никогда ничего подобного не слыхала. Но кто же украл?
— А я знаю, кто? Приехали и украли. Вероятно, любовник.
— Я ничего не понимаю, — заявила дама. — Правду говорит этот господин? — быстро обратилась она к Голоногову.
— Совершеннейшую правду, сударыня! — несколько неверным голосом ответил тот и немедленно получил сильнейший припадок кашля, заставивший его нагнуться и закрыть лицо платком. Дама в недоумении переводила глаза с одного на другого.
— Ничего не понимаю! — решительно подтвердила она и снова обратилась к Петру Иванычу:
— А что же вы думаете делать с часами?
— Буду их сам искать, сударыня, — с видом глубокого сожаления ответил Петр Иваныч.
— Как сами искать?
— А так. Поеду на толчок, буду лазить по воровским трактирам и буду спрашивать воров, не знают ли они что-нибудь про мои часы.
— А вы думаете, что они вам что-нибудь скажут? — снисходительно усмехнулась дама.
— А как же? Им все равно часы продать нужно. Так лучше уж я у них сам куплю. А потом, они украли у меня по недоразумению.
— Что значит, по недоразумению?
— А так — они не знали, что это я. У меня бы они никогда не украли.
— А кто же вы? — с изумлением осведомилась дама.
— А-а-а… — таинственно протянул Петр Иваныч. — Я слишком известная личность!..
Дама в недоумении переводила глаза с Петра Иваныча на Голоногова и обратно, не понимая, смеются над ней или нет. Но Голоногов, справившись с припадком кашля, сидел важно, как истукан, и на лице его нельзя было прочесть ничего.
— А как же ваша фамилия? — быстро спросила дама.
— Этого я не могу сказать, — с видом сожаления ответил Петр Иваныч и, обратившись к Голоногову, сказал:
— Так я пойду, г. надзиратель. До свиданья! Буду искать часы на толкучке. — И, пожав его руку, неторопливо направился к дверям.
— Послушайте! — взволнованно крикнула дама. — И вы серьезно думаете найти ваши часы?
— Обязательно, — ответил Петр Иваныч.
— Это правда? — видимо колеблясь, обратилась дама к Голоногову.
С непроницаемым видом тот пожал плечами. Петр Иваныч задержался в дверях.
— Послушайте! — воскликнула дама, внезапно приняв решение. — А может быть, вы найдете и мои часы…
Через двадцать минут Петр Иваныч вместе со своей неожиданной спутницей подъезжал на извозчике к толкучему рынку. Во время недолгого переезда, он успел узнать, что даме двадцать пять лет, что она вдова, жила до сих пор в маленьком городке, а теперь после смерти мужа приехала сюда к своей замужней сестре. Сохраняя смиренный вид, Петр Иваныч скрывал под усами очень довольную и лукавую улыбку, он предвкушал уже возможность интересного приключения и в дальнейшем полагался на свою ловкость и счастье.
Толкучка кишела и шевелилась, как громадный клубок серых червей. Около маленьких балаганов, полных разнообразнейшей рвани, надрывая глотки, кричали хозяева, предлагая сапоги, брюки, пиджаки, пальто, шапки, посуду, книги, старые паровики и котлы, велосипеды, жареную печенку, рубцы, пышки и вафли. Петра Иваныча хватали за рукава и тащили направо и налево, на каждом шагу одетые в лохмотья, но очень амбициозные господа давали друг другу оплеухи и приглашали Петра Иваныча в свидетели, через каждые десять шагов не менее оборванные господа, кидаясь к нему под ноги, кричали: ‘Кошелек! Господин, ваше счастье! Что делать? Надо пополам!’ Несколько раз их затирала орущая и бесноватая толпа, причем любопытные руки немедленно пытались обшарить их карманы, но Петр Иваныч, ни в каких обстоятельствах не теряющий головы, подняв правой рукой палку и левой прижимая к себе даму, непреклонно шел вперед, расчищая дорогу и поворачивая направо и налево. Его спутница, оглушенная криком, ревом и суетой, давно уже потеряла способность что-нибудь понимать и беспомощно висела на его руке, а он все ходил, кружа по лабиринту балаганов и лавок и зорко осматриваясь кругом, пока неожиданно перед ним не вынырнул грязный, но очень бывалый субъект с кольцом в руке.
— Господин! Бриллиантовое кольцо! По случаю находки дешево продаю!
— А-а! — с удовольствием произнес Петр Иваныч и, отступив в сторону, галантно вытащил из жилетного кармана папиросу. — Товарищ! Папироску? Угодно? — Покорнейше благодарю-с! — после чего между ними чрезвычайно быстро произошел следующий разговор.
— Господин! — Купите кольцо. Ей-Богу бриллиант. — Кольцо? Мне не надо кольца. Товарищ, мы с барыней потеряли часы. — Какие-с? — Мужские золотые с бриллиантами и дамские золотые, брелок в виде погона. — Когда-с? Сегодня, тому назад час-два. — Где-с? — На вокзальной площади. — Так-с.
— Товарищ! Вот вам рубль. Получите еще, если дадите хороший совет.
— Я вам, господин, скажу так: если потеряли сегодня, то самое время, то есть, как раз! И посоветую так: идите туда, на угол Замочной и Прорезной, в трактир Тарханкут. Там бывает, что отыскивают часы. Если желаете, я провожу-с.
— Благодарю вас, товарищ. Идем.
Из дверей грязнейшего трактира ‘Тарханкут’ вырвался навстречу им удушливый смрад жареного сала, помойной ямы и потной толпы. За шаткими столиками, с загаженными квасными салфетками, ели, пили, размахивали руками, кричали, ругались и плевали. В воздухе плавал сизый дым. В глубине, за буфетом, установленным чайниками, бутылками и тарелками, пригнув к левому плечу налитую кровью голову с глазами удавленника, распоряжался хозяин. Увидев Петра Иваныча, он немедленно простер к нему руки и, неимоверно вытаращив глаза, патетически прохрипел:
— Кого я вижу! Дорогой, несравненный друг, сват и кум, краса нашего города, кумир стыдливых дев, Петр Иваныч! Сон ли это, или наяву?
— Гриша!.. — восторженно воскликнул Петр Иваныч и, хлопнув себя по колену, залился радостным хохотом. Ему везло. Если раньше он с некоторой тревогой в самой глубине души думал о том, что ему придется делать через четверть часа, то теперь он успокоился совсем. Кривошеий трактирщик Григорий Суханов, природный шут и большая каналья, был его давнишним другом, и встреча с ним сразу давала Петру Иванычу твердую почву под ногами.
— Давно ли ты здесь?
— Уже два года, мой дорогой! — торжественно хрипел его приятель. — Командую здесь всеми жуликами, карманщиками и ворами, кормлю, пою и укрываю от непогоды. Считают меня за своего покровителя и отца. А ты сюда зачем, мой дорогой? И притом, как всегда, не один, а с прелестной и юной незнакомкой?
— Начальник всех воров. Все для нас сделает, — шепнул Петр Иваныч на ухо своей спутнице, и после короткого разговора шепотом, во время которого кривошейка с восторгом выкатывал глаза, надувал щеки и хрипел. Дело было сделано.
Через пять минут Петр Иваныч с чрезвычайно важным видом сидел за столиком в отдельной комнате трактира, и нескончаемой вереницей, один за другим, к нему подходили самые разнообразные люди. Они были высокие и низкие, толстые и тонкие, старые и молодые, но все были так засалены, точно ими вытирали грязные трактирные столы, и все имели такие тускло-серые лица, точно до сих пор всю жизнь просидели в какой-то сырой щели. Петр Иваныч чувствовал себя превосходно. Он величаво приветствовал каждого словами: ‘Здравствуйте, товарищ!’ — усаживал на стул, осведомлялся о положении дел, указывал, что ему необходимо найти потерянные часы, затем, заплетя целую кучу неожиданного вздора, вручал по двугривенному и отпускал.
Петр Иваныч прекрасно видел, что нужное впечатление давно уже произведено: его спутница была не подавлена, а прямо оглушена. Она сидела, бессильно откинув голову, бледная и с потухшими глазами, но он был жесток. И прошло не менее часа, прежде чем, попрощавшись с кривошеим хозяином, они сели на извозчика и отправились назад.
Подпрыгивая на дрожках по тряской мостовой, Петр Иваныч уже совершенно свободно обнимал рукой талию измученной дамы и, улыбаясь под усами самой лукавой и довольной улыбкой, время от времени авторитетно произносил:
— Будут часы! Я вам говорю: будут часы!
— Я страшно измучена… — жалобно повторяла дама. И Петр Иваныч, еще крепче охватывая ее стан, успокоительно говорил:
— Сейчас отдохнете. А я не устал? Главное, что часы будут. Извозчик, стой!
Они были у подъезда ресторана, и Петр Иваныч, ловко выскочив, помог даме выйти.
— Что это такое? — испуганно спросила дама, как бы очнувшись от забытья. — Зачем же туда? Неужели еще.
— Завтракать, — веско ответил Петр Иваныч. — Что ж, вы хотите, чтобы я остался голодным? Я всегда в это время завтракаю.
— Но я не хочу есть! — возразила дама.
— Так вы подождете, пока я поем. — И дама, уже привыкшая за эти два часа беспрекословно повиноваться, покорно последовала за Петром Иванычем.
— Но зачем же здесь? Почему не в общем зале? — запротестовала было она, когда, пройдя по темному коридору, они очутились в отдельном кабинете, но Петр Иваныч нагнул голову, поднял брови и таинственно произнес:
— А-а… Так надо. Мне нельзя быть в общем зале. Меня не должны видеть.
— Ничего не понимаю! — горестно произнесла дама и в бессилии опустилась на кресло. У нее был совершенно измученный вид.
— И не надо понимать. В свое время все поймете, — успокоил ее Петр Иваныч и, позвонив, прибавил: — А что вы будете есть?
— Я ничего не хочу. Я сыта.
— Нельзя. Надо что-нибудь сесть. Закажите себе.
— Ну, так закажите мне чашку кофе и какое-нибудь пирожное. Только с условием, что я буду платить сама.
— А то как же? Не я же буду платить! — ответил Петр Иваныч таким тоном, что дама, улыбнувшись, не могла не сказать:
— Однако, вы очень любезный кавалер!..
Петр Иваныч с видом сожаления пожал плечами.
— Сергей! — сказал он вошедшему лакею. Петр Иваныч знал по именам и был в наилучших отношениях со всеми лакеями важнейших ресторанов города. — Сергей, принеси даме чашку кофе и пирожных, а мне дашь водки рюмку, из которой я всегда пью, закуску, какую я всегда ем, и затем антрекот.
Когда был принесен кофе, графинчик водки, огромная, так называемая двухспальная рюмка и странная закуска, похожая на жидкую ваксу, для дамы начался ряд неожиданностей. Петр Иваныч выпил одну за другой две рюмки, закусил и минут на десять погрузился в такое глубокое раздумье, что совершенно забыл о присутствии своей дамы. Он не ответил, по крайней мере, ни на один из ее вопросов. После этого, встряхнувшись, произнес, с изумлением поглядев кругом: ‘А? Что?’ — и призвав снова лакея, выпил вместе с ним по рюмке за какое-то общее дело. Затем, отпустив его, в молчании и одиночестве осушил еще одну рюмку и начал сосредоточенно есть принесенный ему антрекот. Дама не сводила с него изумленных глаз.
— Вы кончили? — спросила она, когда Петр Иваныч, отодвинув тарелку, принялся медленно и систематично вытирать салфеткой свои усы. — Мы можем идти?
— Нет, — ответил спокойно Петр Иваныч. — Теперь я буду пить пиво.
— Сергей! — сказал он вошедшему лакею. Дай мне бутылку пива, какое я всегда пью. — И когда требуемое было подано, налил себе стакан, закурил папиросу и, откинувшись на спинку кресла, снова погрузился в глубочайшее раздумье. Дама начала выказывать признаки нетерпения и досады.
— Вы кончили? — сухо спросила она, поднимаясь, когда Петр Иваныч молча и неторопливо сделал наконец последний глоток.
— Кончил, — ответил Петр Иваныч.
— Мы можем теперь идти?
— Нет, — спокойно ответил Петр Иваныч. — Теперь я буду спать.
— Что? — изумилась дама,
— Я буду спать, — спокойно повторил Петр Иваныч.
— Где?
— Здесь, — невозмутимо ответил Петр Иваныч.
— Я ничего не понимаю! — придя в полное отчаяние, воскликнула дама и опустилась в кресло.
Петр Иваныч поднялся, очень медленно и спокойно снял с себя пиджак, встряхнул его и аккуратно повесил на спинку стула. Дама следила за ним полными ужаса глазами, очевидно не находя нужных слов. Но когда он так же медленно и невозмутимо принялся расстегивать жилет, она вскочила, в негодовании закрича: ‘Послушайте! Но это, наконец, чёрт знает что! Я сейчас же ухожу!’ — и кинулась к дверям.
— Как вам угодно! — по-прежнему невозмутимо ответил Петр Иваныч, расстегнул одну за другой все пуговицы жилета, снял его, бережно встряхнул и положил на стул вместе с пиджаком.
— Это — верх безобразия! — говорила дама, держась за ручку двери, — Никогда еще никто не поступал со мной так бесцеремонно.
— Я никогда не отступаю от своих привычек, — авторитетно произнес Петр Иваныч, отодвинул немного стол, положил себе под голову бархатную подушку и улегся на диван, повернув к комнате тыльную сторону своего тела.
Дама не ушла. Она несколько раз приоткрывала дверь, выглядывала в коридор и закрывала дверь снова. Она не могла решиться уйти. Во-первых, она боялась и ей было стыдно уйти одной. Во-вторых, ей чрезвычайно хотелось плакать, а в-третьих… в-третьих, ее все более интересовал этот необыкновенный, таинственный, странный человек с красивыми усами, с которым она провела уже три часа, и который казался ей все более загадочным.
Через некоторое время она сильно стукнула зонтиком по полу, вернулась к столу, поглядела на стриженный затылок и спину Петра Иваныча, еще раз стукнула зонтиком и крикнула:
— Послушайте, Петр Иваныч! Встаньте! Иначе я сейчас ухожу. — Ответа не было: по-видимому, Петр Иваныч уже погрузился в глубокий сон, и даме не оставалось ничего другого, как сесть. Сначала она с гневом швырнула свой зонтик, потом вынула платок, хотела вытереть им свои глаза, но скомкала и тоже швырнула его на стол, потом крикнула еще раз: ‘Послушайте!’, потом покорилась и стала ждать.
Человеческая душа чрезвычайно быстро изменяется в своем объеме и ее можно сравнить с газом, который одинаково хорошо помещается в громадном зале и в крошечном пузырьке. За дверью, по коридору, раздавались торопливые шаги лакеев, за окном шлепали копыта лошадей, гудели автомобили, кричали разносчики, из близкого порта доносились свистки пароходов, Петр Иваныч, быстро вырастая в воображении дамы, неподвижно лежал в прежней позе, время шло, и постепенно, несмотря на всю самоуверенность и энергию, дама все более чувствовала себя маленькой, маленькой девочкой, — ребенком, заблудившимся в дремучем лесу. И она страшно обрадовалась, когда Петр Иваныч, наконец, пошевелился, потянулся, сел на диван, расправляя свои усы и, ласково засмеявшись, сказал:
— А вы не ушли? Какая вы славная!..
Ее нисколько не изумило также, когда он встал, маленькими шажками подошел к ней и отечески поцеловал ее в лоб. Затем, ласково улыбаясь, с самым естественным видом, взял ее за руки и, нежно обняв за талию, посадил рядом с собой на диван. Один миг дама необыкновенно ясно понимала, что она должна дать ему пощечину, но этот порыв бессильно замер где-то в глубине и вместо этого, само собой, вышло так, что она вздохнула и, откинув, голову, подставила Петру Иванычу губки, которые и затерялись бесследно в его усах.
Недели через три после этого, Петр Иваныч в самом удрученном состоянии духа возвращался к себе домой. На окраинах улиц, по которым он проходил, кипела веселая и оживленная жизнь: евреи-сапожники постукивали молоточками, сидя на тротуаре у окон своих подвалов, ребятишки с восторгом возили на досках ошалевших от ужаса худых котят, собаки обнюхивали пыльные сливы и виноград у зазевавшихся фруктовщиков, молодые работницы прогуливались рядами, толкуя о любви.
Во всяком другом случае все это не преминуло бы привлечь внимание Петра Иваныча, но теперь он не замечал ничего. Он быстро шел, стуча по тротуару своей тросточкой, время от времени с сердцем повторял свое любимое слово: ‘Погибель!..’ и несколько раз даже останавливался и разводил руками, как бы спрашивая кого-то, что же ему делать?
Петр Иваныч только что приехал с дачи, где жила его дама, давно уже превратившаяся для него в самую определенную личность, носящую имя Марья Николаевна и окруженную целым рядом таких же определенных лиц. Он провел на даче весь вчерашний день, переночевал там, все время был окружен самыми нежными заботами и, как это ни странно, но именно это-то обстоятельство заставляло его с таким недоумением и смущением разводить руками.
Добравшись до своей комнатки, Петр Иваныч вложил в американский замок ключ и открыл дверь. Уже по одному густому храпу, потрясающему, подобно звукам органа, стены, он мог догадаться о присутствии своего приятеля, архитектора Кокина, который и оказался действительно лежащим на диване в своей любимой позе: с раскинутыми руками и ногами, с мощно вздымающимся вверх животом и с раскрытым ртом, испускающим волны звуков.
Толстяк обладал способностью просыпаться с такою же легкостью, с какой засыпал. Разбуженный слабым шумом, он на всем скаку прервал храп, раскрыл глаза и, немедленно войдя в интересы реальной жизни, произнес:
— Знаешь что, Метлов! Я открыл вчера в одном кабаке великолепное темное пиво в кувшинах, пойдем его пить.
Петр Иваныч снял шляпу, бросил ее на окно, швырнул в угол тросточку, уселся за стол и, помолчав, с трагическим видом произнес:
— Погибель бы тебе на твою голову с твоим пивом, и черным, и белым! Вот что!
Кокин спустил на пол коротенькие ножки, уселся на диване и продолжал:
— Сегодня матушка опять выгнала меня. Вчера вернулся домой пьяный, как дым. И действительно, великолепное, брат, открыл я пиво! Недалеко отсюда. Жалую тебе сразу две кружки. А ты что? Разве какой-нибудь муж поймал тебя, наконец, с поличным и намял бока?
— Да! Если бы бока!.. Хуже, чем бока!.. И дернула же тогда нелегкая меня, идиота, болвана, дурака…
— Метлов, одевай шляпу и следуй за мной! Жалую тебе три кружки пива, если ты расскажешь мне свое горе.
— Не правда ли, чудесное пиво? — с живейшим интересом осведомился Кокин, когда они, водворившись в пивной, опорожнили по первой кружке. — Я вчера выпил двадцать одну посуду! Зато, действительно, был пьян. Но ты в самом деле, мрачен, Метлов. В чем дело? Говори.
— Погибель!.. — с глубочайшим убеждением произнес Петр Иваныч. — Будешь тут мрачен, когда вдруг такая история, что хоть в петлю полезай. И как я мог так попасться? Не понимаю.
— Не философствуй, переходи прямо к делу. Проигрался?
Петр Иваныч издал презрительный звук:
— Проигрался! Стал бы я и говорить об этом, если бы я деньги проиграл! Себя я проиграл, вот что!
— Себя? Это серьезно. Кому?
— Бабе! Кому же другому? Чёрт бы меня, дурака, побрал!
— Это интересно! Это очень интересно! Говори.
— Чего там говори! В такую, брат, кашу залез, что хоть караул кричи! Рассказывал я тебе про эту полковницу, которую я возил на толкучку искать часы? Как я заморочил ей в кабинете голову? Говорил, ведь?
— Говорил. Чистая работа! Одобряю.
— То-то, чистая. А теперь, брат, она меня так заморочила, что еще чище вышло.
— Метлов, ты возбуждаешь мое любопытство! Жалую тебе сразу пять кружек пива. Но ведь ты же говорил, что она осталась тогда у тебя ночевать?
— Да, чтоб ей погибнуть и с часами и трауром своим! Пусть бы она у меня совсем не оставалась! И не видеть бы мне ее никогда! Знаешь ли ты, что из этого вышло?
— Ну?
Петр Иваныч с мрачным озлоблением тряхнул головой.
— Прежде всего слезы. Я, говорит, теперь погибла. Изменила памяти своего мужа. У нас этого еще не бывало в роду! Понимаешь? Очень мне интересно, что у них не бывало в роду! Я ее утешаю, туда-сюда, успокоилась, слава Богу. Вы, говорит, должны это ценить. Утром проводил на вокзал, на дачу. А женщина красивая! Прелесть! Такая, брат, женщина!.. Ну, хорошо, сижу вечером у себя, смотрю в окно, собираюсь куда-то уходить, семь часов. Стук-стук в дверь. Отпираю. Она! Опять осталась у меня, опять плачет. Я погибла, я изменяю памяти моего мужа. Ах, Боже ты мой!..
— Постой! — перебил его Кокин. — А кто же был ее муж?
— Да разве я тебе не говорил? Полковник, в Польше где-то. Год, как помер. Она после него пенсию получает — пятьдесят рублей в месяц. Приехала сюда, живет у сестры, сестра замужем за чиновником. Бабушка богатая есть — старуха, тоже где-то живет, каждую неделю ей по почте пирожки и варенье посылает.
— Ну, хорошо, пей пиво и продолжай. Итак, приезжает во второй раз и опять плачет.
— Ну, и в третий раз приезжает и тоже плачет. И в четвертый раз — и все время: я отдала вам свою чистоту, изменила памяти моего мужа, вы должны это ценить. Ах ты, Боже мой! Да я разве не ценю? Конечно, ценю. И вдруг бац: я все рассказала Риме! А Рима — это ее сестра. И Рима хочет с вами познакомиться. Я ей: послушай, Маруся, да что же ты делаешь? Зачем вмешивать сестру, брата, пятого, десятого. Это наше личное дело. Я, говорит, не могу лгать. Я не ночую третью ночь дома. Я сказала сестре, что люблю тебя.
— Хорошо! Это даже нравится мне!
— Погибель бы на тебя и на твое толстое пузо! А знаешь, что из этого вышло? Ну-ка, угадай! Ни за что не угадаешь! Вышло вот что. Просыпаюсь я неделю тому назад у себя в постели, Марья Николаевна тут же, еще спит. Закурил папироску, лежу и вдруг: тах-тах-тах! Так и тарабанят в дверь. Вот, думаю, принесла кого-то нелегкая! Может быть из агентства? Пожар где-нибудь? Бегу к двери: ‘Кто там?’ Отвечают: ‘Отворите!’ Спрашиваю: ‘Да вы кто?’ Отвечают: ‘Вы все равно не знаете, но отворите’. Голос женский. Просыпается Марья Николаевна, кричит: ‘Ах, да это Рима!’ Скок в одной рубашке с постели и отворяет. Я кричу: ‘Да постой, сумасшедшая, я совсем голый!’ А сестра уже в комнате, еле за ширму успел спрятаться: ‘Здравствуйте, Петр Иваныч! Не стесняйтесь. Мы люди свои. Угостите чаем’. Нравится тебе это?
— Очень. Что же дальше?
— Дальше, что? И дальше есть. Погоди! Сидим у меня: пьем чай. В час опять стук в дверь. Ах! — кричат обе — это Поликарп! Так и есть — Поликарп. Римин муж. Ростом сажень, бакенбарды по аршину, на шее орден, а голос, как пищик, и сам конфузится и шаркает: так, мол, и так, нарочно ушел раньше со службы, чтобы познакомиться с вами. Да ты можешь представить положенье-то мое? А? Не откажите пообедать вместе. Идем в ресторан. Обедаем. Поликарп этот рядом с Римой, я с Марьей Николаевной. Вино за наше здоровье пьют. После обеда: пожалуйте к нам на дачу! Еду! Дурак, дураком, а еду! На даче дети, еще бакенбарды, старушки благочестивые, офицер с шашкой — пьем чай, идем к морю, играем в карты: я совсем обалдел. Уезжаю вечером: пожалуйста, говорят, послезавтра мы вас ждем к пяти часам: у нас семейный обед. Непременно! А Марья Николаевна радуется, целует при всех, говорит: ты, Петя! Ну, что, нравится тебе это?
— Очень. Пей пиво.
— Слушай дальше. Отвертеться невозможно. Приезжаю через день, народу видимо-невидимо! Поликарп, Рима, Маруся, брат офицер, две тетки и дядя, жандармский генерал отставной, с гулей такой на щеке. Встречают, как родного! Обедаем — я рядом с Марусей — и дядя, жандармский генерал, говорит мне: ‘Вы, Петр Иваныч, смотрите, не обижайте нашего Волчонка (Маруську так зовут), мы ее все очень любим!’ Тетки в один голос: ‘Вы, Петр Иваныч, берегите нашего Волчонка, он у нас славный!’ Поликарп пищит: ‘Вы, Петр Иваныч, получили сокровище, нашего Волчонка, мы все за него горой!’ У меня волосы дыбом! И все хором: ‘Этого у нас в роду нету, чтобы не по закону жить, но Волчонку мы прощаем. Вы человек небогатый, а она, если выйдет замуж, то потеряет пенсию’. И опять все вместе: ‘Только берегите нашего Волчонка! Мы его любим’. И в заключение шампанское и ура! Так ты понимаешь, — я еле до дому тогда дополз. Иду, и волосы на себе рву. Хорошо?
Кокин опорожнил залпом кружку, стукнул ее дном о стол и с выражением глубокого сожаления произнес:
— Ты попался, Метлов.
— Приезжаю домой. Целую ночь не спал! Что, думаю, тут делать? Ведь дядя этот жандармский генерал! А брат офицер! Да ведь они меня со свету сживут! Что тут делать? Думал, думал, сел за стол и написал Поликарпу письмо. Так мол и так, ваша родственница попалась в руки мерзавца, негодяя, сутенера, альфонса, который обирает женщин и продает их в публичные дома. Спасайте неопытную женщину, пока не поздно. Подписал: неизвестный доброжелатель. Не пожалел себя. Послал. Думаю, может быть, подействует. И что же ты скажешь! Через день воскресенье. Сижу у себя, часов в двенадцать, пришла ко мне Нина. Знаешь ведь Нину?
— Нет.
— Маленькая такая, черненькая, глазищи, как два блюдца. Конечно, знаешь! У нее еще жених был, студент. Спился и год тому назад застрелился. Так она каждый месяц к нему на могилу ходит, плачет и закапывает там бутылку пива. Она закопает, а сторож откопает и выпьет. Я с ней там и познакомился. Ну, конечно, говорил!
— Ну, ладно, чёрт с тобой! Говорил, так говорил.
— Так вот, пришла эта Нина, зовет меня: поедем на кладбище, и совсем уже собрались, как вдруг стучат в дверь. Отворяю: Марья Николаевна и в руках у нее мое письмо! Влетает, говорит: ‘Какие нам о вас гнусности пишут!’ Увидела Нину, выпрямилась, — а ведь она гренадер! ‘Что вам здесь угодно?’ И потом, как гаркнет: ‘Вон!’ Так бедная Нинка из комнаты, как пуля! Даже волос поправить не успела. И шляпа, и сак за ней в дверь вдогонку! А у Маруськи глаза, как огонь, лицо так и пышет, наступает на меня и кричит: ‘Знаю я теперь, кто такие гнусные письма пишет! Это ваши любовницы, которые не хотят вас уступить!’ Орет, понимаешь, так, что нет никакой возможности. Только что успокоилась немного, уговорил я ее — новое дело! День праздничный, за окном гулянье, девчонок знакомых много, — летит вдруг в форточку записка. Стукнула меня в темя, свалилась на пол. Я было ее ногой, да нет, увидала уже. Кинулась, вырвала у меня, прочитала. А там стоит: ‘Зайдем в три часа. Лида и Надя’. Боже ты мой! Ты понимаешь: зонтик об меня пополам! Тросточка моя пополам! Книга мне в голову, да пощечины, да костями! Так я, братец ты мой, шляпу в руки, да на улицу! Прошелся до угла, повернул, иду и думаю: ‘Ну-ну!..’
— Метлов! — авторитетно произнес Кокин. — Я был о тебе лучшего мнения. Ты — жалкая тряпка. С женщинами должно быть полное равноправие. Она тебе пощечину — дай ей две. Она тебя палкой, дай ей между глаз. Я презираю тебя!
— Ах! Не могу я бить женщину, — с отвращением произнес Петр Иваныч. — Лучше уж я убегу. Никогда у меня на женщину рука не поднимается.
— Очень жаль! — безапелляционно решил толстяк. — В таком случае, продолжай.
— Ну, вот. Иду так, прохожу мимо своего окна — окно настежь, в окне стоит Марья Николаевна и командует: Петр Иваныч, извольте идти домой! Сейчас, говорю. Дошел еще до следующего угла, повернул, иду себе тихонечко в комнату. Марья Николаевна кричит: ‘Я — полковница! Я изменила ради вас памяти моего мужа. Я заставлю вас ценить это!’ Я ей смирненько так говорю: ‘Да я разве не ценю? Но нельзя же так! Вы губите и меня, и себя’. — Чем? — говорит. — А как же? — говорю. — Пришла ко мне женщина предупредить меня, что за мной следят, а вы ее вон! И записка о том же была. А вы сейчас же бить! Разве так можно? — Кто же, — говорит, — за вами следит? — Полиция, говорю — Зачем? — Как зачем? Да вы, — говорю, — разве еще не догадались, кто я? — Нет, — говорит. А кто же вы? — Вор, — говорю. — Я — вор.
Кокин, делавший как раз в этот момент глоток, подавился и, выкинув из ноздрей, как кит, целый фонтан пива, долго кашлял, затем разразился хохотом, после чего произнес:
— Послушай, Метлов, ты кончишь тем, что уморишь меня!
Петр Иваныч тщательно вытер салфеткой с пиджака брызги пива и продолжал:
— Как, — говорит, — вор? Да так, — говорю, — у нас шайка: мы взламываем кассы, нападаем на поезда, устраиваем подлоги, грабим помещиков, очищаем квартиры, одним словом, занимаемся всем. У каждого своя специальность. А теперь за мной следят и могут меня арестовать. Попал в точку! Побледнела, стоит, растерялась совсем. А я тру себе глаза платком и плачу: ‘Я вас так глубоко полюбил, что не могу от вас ничего скрывать. Не хочу губить вас. Нам надо расстаться. Уходите скорей, а то еще заметят вас и вы потеряете вашу пенсию!’ И такого, понимаешь, ей наговорил, что вывел ее ни живу, ни мертву за дверь, поцеловал у нее руку, посадил на извозчика и отправил. Запер за ней дверь, перекрестился от радости. Слава тебе Господи!
— Подействовало?
— На три дня! Понимаешь, уж совсем я успокоился, ни слуху о ней, ни духу, сижу опять у себя под вечер, познакомился тут я с одной гимназисткой, рассказал ей, что я антрепренер и собираю труппу, так она должна была прийти ко мне прочитать роль. Сижу это жду ее, вдруг стучат в дверь. Марья Николаевна! Как ураган какой-то! Сумасшедшая! — говорю. — Что ты делаешь? Видишь, вон сыщик на той стороне стоит, следит за мной. Теперь все погибло! Ничего не действует! Ошалела баба, да и только. Собирайтесь и никаких! Вы едете со мной на дачу. Там вас никто не арестует. — Как, — говорю, — не арестует! Подумай, какой будет скандал! Ведь пенсии своей лишишься! — Ничего не помогло. — Собирайтесь, едем со мной на дачу! — Понимаешь, как щенка какого-нибудь схватила меня, усадила на извозчика, привезла к себе на дачу и я там два дня должен был вместе с ней удить рыбу! А? Каково это?
— Пей пиво, Метлов! Выпьем за эту смелую женщину! Она мне решительно нравится. Она отомстит тебе за все зло, которое ты причинил ее сестрам. Предсказываю тебе: скоро ты будешь носить колпак, качать люльку и она будет бить, тебя туфлей.
— Тьфу! Чтоб твое толстое пузо треснуло у тебя пополам! Погоди, попадешься когда-нибудь и сам! Тогда и я посмеюсь.
— Я не попадусь! Я пью свое пиво, хожу себе по кабакам и женщины для меня предмет второй необходимости. Но, что же ты думаешь предпринять?
— Да, если б я сам знал!.. — уныло ответил Петр Иваныч. — Уж из каких, кажется, передряг выкручивался, а тут, думаю, думаю, ничего придумать не могу. Такой, брат, женщины я не встречал!
— Метлов! — торжественно произнес Кокин. — Пей пиво и успокойся. Я тебя спасу.
— Как?
— У меня есть план. Ты хитер и блудив, но ты трус! На женщину надо всегда идти — как на крепость, приступом! Я не боюсь ни одной женщины, кроме моей матери, но это — моя мать! Дай мне эту полковницу в руки, и ты увидишь, что через десять минут ты будешь свободен. Пей!
Надежда и пиво являются иногда единственным выходом из жизненных затруднений. Побуждаемый уговорами своего друга, Петр Иваныч принялся пить. Сначала он пил трагически и мрачно, как человек, для которого погибло все. Но постепенно ему сделалось легче. Через некоторое время приятели, поглощенные разговором, перебрались в погреб, где, по уверениям Кокина, гениально жарили шашлыки, затем засели в ресторане и освежались там кофе с коньяком до тех пор, пока Кокин не заснул в своей обычной, только для него возможной, позе — сидя и положив голову на собственный живот.
Не знаю, смог ли бы кто-нибудь описать, как следует, душевное состояние Петра Иваныча в пять часов следующего дня, когда он ожидал прихода Марьи Николаевны. Душа Петра Иваныча была всегда темна не только для него самого, но и для самых лучших знатоков человеческого сердца. Во всяком случае, несомненно одно: что, ожидая прихода Марьи Николаевны, Петр Иваныч с необыкновенной тщательностью осмотрел всю комнату: не лежит ли где-нибудь на полу какая-нибудь записочка, женской рукою брошенная с улицы в форточку и случайно незамеченная им.
Таких записочек, однако, не оказалось и, когда снаружи послышался нетерпеливый, властный стук в дверь, он отворил с чистой совестью и спокойной душой. Перед ним была Марья Николаевна.
Она быстро вошла и точно так же, как он, прежде всего оглядела пол, подоконник и стол. Она заглянула затем за ширмы, чтобы проверить состояние укромных мест комнаты, окинула быстрым и испытующим взором все стены и только тогда остановила глаза на Петре Иваныче. Затем села, постепенно, нервными движениями сняла перчатки и бросила их перед собой, сняла шляпу и сбросила сак, молча следя, как Петр Иваныч с кротким видом брал каждую вещь и маленькими шажками относил на комод, на преддиванный столик и на кресло.
Марья Николаевна имела полное белое лицо с маленьким лбом, маленькими черными глазками, с толстым носиком, немного надменно торчащим кверху, и с массивной нижней челюстью, что, как известно, указывает на смелость и решительность характера. Лицо ее имело теперь презрительно-раздраженное выражение.
— Ну, что? — произнесла, наконец, Марья Николаевна, упорно глядя в глаза Петру Иванычу. — Вы продолжаете еще состоять членом воровской шайки?
Физиономия Петра Иваныча выразила глубокое горе и трогательную покорность судьбе, что еще более усилил поднявший его грудь тяжелый вздох.
— Как же, Маруся? — кротко произнес он. — Ведь я же говорил тебе…
— И за вами следят, вас могут арестовать и так далее? — продолжала Марья Николаевна.
— Я же говорил тебе… как ты не хочешь верить?.. Могут даже и сейчас прийти…
— Как вам не стыдно! — гневно крикнула Марья Николаевна, поднимаясь во весь рост. — Как вам не стыдно!..
Петр Иванович невольно отступил, выражая на лице страх.
— Вы думаете, что нашли такую дуру, которую можно заставить поверить всему? — гневно продолжала Марья Николаевна. — Ошибаетесь! Не на такую напали! Я узнала о вас все. Вы служите в страховом обществе, вы считаетесь очень хорошим агентом, вас очень многие в городе знают, вы, действительно, легкомысленный, гадкий и развратный человек, но вы порядочный человек и никогда не можете быть ни вором, ни состоять в какой-то шайке. Вы мне все налгали!
— Маруся! Но как же налгал? Да вот как раз сейчас… Погляди вон в окно…
— Вы лжете! — гневно крикнула, двинувшись к нему, Марья Николаевна. — За окном нет никого! Я понимаю вас! Вам тяжела любовь порядочной женщины, которую вы подлостью заставили полюбить вас, вы хотели бы избавиться от меня, потому что со мной нельзя поступать, как с вашими девчонками, но вам это не удастся! Я заставлю вас любить себя!
Марья Николаевна все более наступала, Петр Иваныч постепенно отступал, попадая в щель между стеной и письменным столом, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы неожиданно не раздался чрезвычайно сильный стук в дверь. Марья Николаевна гневно оглянулась, а Петр Иваныч, воспользовавшись этим, ускользнул из западни и бросился открывать дверь.
В дверях показался Кокин. Несмотря на малый рост, ему не надо было делать особых усилий, чтобы иметь величественный вид. Его живот массивным полушарием выдавался вперед, его красное лицо с выпученными глазами само собою откидывалось назад и правая рука привычным жестом простиралась вперед по направлению к Петру Иванычу.
Несколько секунд, отдуваясь, он молча переводил угрожающий взгляд с Петра Иваныча на Марью Николаевну, пока окончательно не остановил его на первом, и пред окаменевшей от изумления дамой разыгралась следующая сцена:
— Метлов! — загремел толстяк. — Что это значит?
Петр Иваныч кланялся и приседал, всем существом выражая панический ужас.
— Что это значит, Метлов? Тебя предупреждают, тебе говорят, тебе пишут и ты не делаешь ничего? Что, ты мальчишка, дурак? Что, ты не понимаешь, какой опасности ты подвергаешь всех?
Толстый палец Кокина направился в сторону Марьи Николаевны.