З. Н. Гиппиус
Далекая единственная встреча
* * *
КОММЕНТАРИИ
Далекая единственная встреча, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1931
Время на прочтение: 5 минут(ы)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003
Во дни моей ранней юности был в Петербурге один особо гостеприимный литературный дом. Собственно, не такой ‘литературный’, как дома Полонского, Плещеева, Майкова, Вейнберга: тут хозяева, вернее, хозяйка, литературой сами вовсе не занимались. Писателей у нее собиралось, однако, очень много, всяких, от знаменитых до неизвестных, да и кроме их бывала куча ‘интеллигентного’ народа.
Один наш приятель с серьезным видом уверял: ‘Хочешь попасть к г-же X.? Скажи только: ‘меня душит реакция’ — и будешь принят с распростертыми объятиями’.
Что это значило, — для меня, в то время, было и непонятно, и неинтересно. Какая реакция, и почему она душит? Почему ‘нельзя’ печататься в ‘Новом Времени’? Почему Полонский и Плещеев не бывают друг у друга, хотя стихи обоих памятны мне с недавнего детства в одной и той же хрестоматии?
Иногда эти загадки тревожили меня, но больше занимала просто литература и литераторы.
Относительно же дома г-жи X. мой приятель был и прав, и не прав. Двери хозяйки открывались не только перед этими задушенными ‘реакцией’. Существовали, должно быть, и другие пароли…
Правда, помню характерный вечер, когда вдруг явился чернобородый и лысоватый Гольцев, редактор московской ‘Русской Мысли’. Явился неожиданно и как будто впопыхах. Народу было много, все торопливо и сочувственно жали ему руки. Торопливо было подано шампанское, и Гольцев, с бокалом в руках, провозгласил тост за свою ‘возлюбленную’.
Все это меня крайне удивило и даже раздосадовало: гости кругом не удивляются, как будто знают, в чем дело, а я вот ничего не понимаю!
Кто-то, добрый человек, шепнул мне на ухо, что ‘возлюбленная’ — это ‘конституция’. За нее и пьют. Неожиданность появления Гольцева и торопливость — тоже потом объяснились: приехал, было, в Петербург, и немедля, в тот же день, его высылали… По дороге на Николаевский вокзал он и улучил минутку, заехал в дружественный дом.
Гольцева явно ‘душила реакция’, но уж гораздо менее явно душила она частого гостя г-жи X. — Владимира Соловьева.
Чуть ли не там впервые (потом мы видались нередко) встретился мне этот красивый, растрепанный человек с серьезными глазами и с постоянными взрывами такого дикого хохота, что непривычные вздрагивали.
За длиннейшим чайным столом (где, сколько бы гостей ни было, всегда оставлялся стул для двух такс: желтой и черной) царила веселая непринужденность. Но Вл. Соловьев держал себя особенно непринужденно, прямо сказать — балагурил. Скоро привыкали к хохоту его и непривычные, — тоже принимались смеяться.
Читал свои стихи: все уморительные пародии на декадентство, едва-едва начинавшее тогда появляться. А раз прочел целую длинную поэму о каком-то пушкинском ‘Капитоне’. Кончалась она появлением в облаке тени князя Мещерского. Поэма вызвала шумный восторг одних, кое-чьи глаза опустились, не мои, впрочем, так как Мещерский мне был неизвестен, и смысл поэмы от меня ускользнул. А был на этот раз, не политический…
За тем же бесконечно длинным столом г-жи X. оказался у меня однажды сосед, которого, если и ‘душила реакция’, то, наверно, еще больше, с другой стороны, душила именно ‘нереакция’. Как мы теперь знаем, она почти что и задушила его.
Это был Н. С. Лесков.
Чаепитие уже давно началось, когда мы, я и несколько человек зеленой молодежи, вернулись из внутренних комнат г-жи X.: там один из этих юных родственников хозяйки, 16-летний морской кадетик, читал нам свои стихи, — новые. Новые, — потому что не похожие ни на Майкова, ни на Плещеева, ни даже Надсона. Так называемое ‘декадентство’ (сколько его уж было) мне определенно не нравилось, но не нравились и свои собственные стихи, печатавшиеся в журналах. Чего-то нового хотелось, совсем другого, его не оказалось у кадетика, но у ‘старых’ искать — совсем было бесполезно.
Впрочем, рядом с Лесковым, мысли эти вылетели у меня из головы. И Лесков ‘старый’ писатель. Все они — Тургенев, Полонский, Лесков, Григорович, Гоголь, — были для меня равно писателями ‘из книги’. Встречаться с еще живыми было немножко странно и любопытно, однако живой Григорович оставался отдельно, а тот, книжный, из книги не выходил.
Но Лесков — не Григорович, их книги, да, только книги Лескова и Гоголя были моими любимыми.
Смотрю на широковатую фигуру соседа, на его лицо, очень простое, очень обыкновенное, на русые серебрящиеся волосы, ‘благоуханья седин’, к которому приучили меня длиннобелобородые знаменитые старики, здесь нет. Нет и плещеевской доброты в лице, а острые светлые глаза мне даже кажутся злыми. Или очень холодными.
В широких, немного пухловатых, руках — свое выражение, какое — не могу отгадать, только не злое.
Он мне, однако, нравится. Вижу перстни на пальцах, думаю о его книгах, заговариваю о камнях.
Показывает знаменитый ‘александрит’. Он у него громадный и, действительно, под лучами ламп и свечей, отливает кровью. Почти верить нельзя, что утром он нежно-зеленого цвета. (Тогда не было электричества, нежели в нем, в лесковском, ни одной искры зеленой не осталось бы вечером и сегодняшним?)
— А вот это, — сказал Лесков, снимая с мизинца, другой перстень с большим, круглым непрозрачным камнем — это (не помню названия)… под ним хорошо хранить яд. Он у меня тут и хранится. И кольца с ним я никогда не снимаю.
Может быть, и неправда. Может быть, он хотел попугать неизвестное юное существо, оказавшееся с ним рядом.
Мы оба улыбнулись. Продолжали разговор. Уж, конечно, мне не пришло в голову завести речь о его произведениях, о том, сколько раз читаны его книги, от первых романов до последней, о том, какие больше всего мне нравятся и почему… Я слишком хорошо знаю, как неприятны бывают писателю (настоящему) такие разговоры, такие… пожалуй, ‘приставанья’ случайно встреченного поклонника.
Думаю теперь, что именно с Лесковым это было бы особенно ‘некстати’.
Если в разговоры что-нибудь, от моего знания и человеческого глубокого утверждения, само проскользнуло, — тем лучше. Тогдашнее неведение мое всех душащих ‘реакций’ и ‘нереакций’ не помешало мне почувствовать, что большой человек этот чем-то удушен. Может быть, и озлоблен. Не знаю. В нем и наверное — измученность.
Когда была эта встреча, задолго ли до его смерти — точно сказать не могу. Во всяком случае, задолго до ‘открытия’ Лескова Флексером-Волынским, которого тогда еще и в ‘Сев. Вестнике’ не было, да, кажется, не было и на литературном горизонте.
Помню еще, писательница Веселитская, в позднейшие годы, рассказывала нам (у Розанова) много о Лескове.
Но больше мы с ним никогда не встречались.
Впервые: Сегодня. Рига, 1931. 15 марта. No 74. С. 2.
Полонский Яков Петрович (1819—1898) — поэт. Литературные собрания у него проводились по пятницам.
Плещеев Алексей Николаевич (1825—1893) — поэт, прозаик, критик. Кружок Плещеева был известен с 1850-х годов.
Майков Аполлон Николаевич (1821—1897) — поэт. Когда роман Мережковского ‘Юлиан Отступник’ (1895) не был принят критикой, Майков устроил чтение романа автором у себя дома, о чем Гиппиус вспоминает в книге ‘Дмитрий Мережковский’.
Вейнберг Петр Исаевич (1831-1908) — поэт, переводчик. В 1897-1901 гг. был председателем Союза взаимопомощи русских писателей.
…’нельзя’ печататься в ‘Новом Времени’? — когда в 1876 г. издателем газеты ‘Новое Время’ (1868—1917) стал А. С. Суворин, то она стала считаться либералами наиболее консервативным изданием.
Гольцев Виктор Александрович (1850—1906) — публицист, критик, принимал участие в журнале ‘Русская Мысль’ и с марта 1885 г. стал его фактическим редактором (официальный редактор-издатель В. М. Лавров). Речь идет, очевидно, о втором аресте Гольцева в октябре 1888 г., привлекался по делу о распространении в Москве нелегальной газеты ‘Самоуправление’, издававшейся в 1887—1889 гг. в Швейцарии как орган ‘социалистов-революционеров’.
Соловьев Владимир Сергеевич (1853—1900) — философ, поэт. Вероятно, Гиппиус вспоминает чтение Соловьевым его шуточной пьесы ‘Дворянский бунт’ (1891) о князе Владимире Мещерском (1839-1914), издававшем консервативную газету-журнал ‘Гражданин’ (1872—1877, 1883— 1914).
…свои собственные стихи… — первые стихи Гиппиус опубликовала в ‘Северном Вестнике’ в декабре 1888 г.
‘благоуханья седин’ — название раздела в книге Гиппиус ‘Живые лица’ (1925).
…’открытия’ Лескова Флексером-Волынским… — имеется в виду книга: Волынский А. [Флексер А.Л.]. Н. С. Лесков. Критический очерк. СПб., 1898.
Веселитская Лидия Ивановна (псевд. В. Микулич, 1857—1936) — беллетристка, переводчица, мемуаристка, автор трилогии ‘Мамочка’ (1883—1893). С 1893 г. до смерти Лескова в 1895 г. была вхожа в его дом и оставила воспоминания о нем.
…у Розанова… — то есть на ‘воскресеньях’ В. В. Розанова, начавшихся в 1899 г., постоянными посетителями которых были Мережковские.