Александр Кондратьев
Александр Кондратьев
ГОЛОВА МЕДУЗЫ
Избранные рассказы
Том 1
ГОЛОВА МЕДУЗЫ
Избранные рассказы
Том 1
ДАФНИС
ДАФНИС
——
Дафнис, Кондратьев Александр Алексеевич, Год: 1914
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Дафнису было всего несколько дней, когда пастухи нашли его в лавровых кустах у подножия Этны и познакомили плакавшего громко ребенка со вкусом козьего молока.
Так как альсеиды — нимфы долин и лесные девы-гамадриады нередко подкидывают своих новорожденных детей пастухам, то и Дафниса стали считать порождением нимфы. Пастушки, воспитывавшие ребенка вместе со своими детьми, дивились его темно-синим глазам и шептали тихонько друг другу, что если и можно сомневаться в происхождении мальчика от нимфы, то его отцом все-таки непременно был один из бессмертных богов.
Когда Дафнис подрос настолько, что в состоянии был помогать пастухам караулить по склонам Этны любящих объедать молодые кустарники коз и целыми днями стал пропадать вместе с другими детьми в горных трущобах, ему случалось однажды встретить в полдневный зной одного из сельских богов. Из темного заросшего у входа кустарником грота, возле которого дети подняли шум, послышался вздох, как будто кто-то протяжно зевнул. Почти вслед за тем из зарослей дикого винограда показалась увенчанная рогами голова мохнатого бога. Бог этот захохотал так громко и страшно, что дети, не помня себя от ужаса, как вспугнутые воробьи, бросились в разные стороны. Один Дафнис остался на месте и с любопытством глядел на вышедшего из пещеры пробужденного от полдневного сна козлоногого Пана.
Видя, что ребенок его не боится, бородатый сын Гермеса взял Дафниса да руки, поднял и стал внимательно разглядывать его лицо. Бессмертные и дети бессмертных умеют друг друга узнавать по глазам. И бог Пан наверно узнал, кому приходится сыном бесстрашный синеокий ребенок, потому что не только не рассердился за прерванный сон в час, когда вкушает покой вся природа, но нежно поцеловал мальчика в лоб и назвал его маленьким братом. Затем он пригласил Дафниса в грот и угостил там сотами, полными золотистым, приятно пахнущим медом. К вечеру, сидя на мохнатых коленях благодушного бога, мальчик уже перенимал у него незамысловатый напев на искусно сработанной флейте. Дафнис так выразительно глядел на нее, что провожавший его вечером к жилью пастухов козлобородый сын нимфы Дриопы, прощаясь со своим новым знакомым, подарил ему флейту.
— Возьми с собой эту певучую трость. Вижу, что ты непременно украл бы ее, если б я не порадовал тебя этим подарком, маленький брат. Приходи ко мне чаще. Я познакомлю тебя с горными нимфами. Но никому не рассказывай, что ты бываешь со мною.
И с тех пор юный подпасок привязался к Пану, как к старшему брату, свято храня тайну свиданий своих с богом горных скал и лесистых ущелий.
Козлоногий сын Гермеса научил Дафниса многим тайнам, известным лишь самым мудрым из пастухов. Мальчик стал уметь заговаривать кровь и заставлять коз повиноваться ему с первого слова. Волки не смели трогать стада того, кому покровительствовал великий Пан, собаки же понимали все, что мальчик шептал им в мохнатое ухо, и, караулили коз так же ревностно в отсутствие своего господина, как и при нем…
По мере того, как Дафнис становился из мальчика отроком, ему все более нравилось смотреть, как пляшут при лунном свете горные нимфы. Так как он являлся сперва на место их плясок в сопровождении Пана, то ореады не дичились его и допускали даже в свой хоровод. То вторя на флейте свирели козлоногого сына Дриопы, то сам сплетая руки свои с нежными руками легкою поступью пляшущих нимф, Дафнис был счастлив, как бог.
Его игрою на флейте заслушивались не только нимфы, но и смертные люди. Вздыхали, опершись на длинные посохи, юные девы, пасущие овец в обильных травою долинах. Старцы шептали друг другу, что они не запомнят так правильно сложенного тела и таких божественно плавных движений. Пожилые женщины плакали украдкой, после того как взгляд их встречался с темно-синими глазами Дафниса, и проклинали в душе годы свои.
И напрасно звонко смеялись при виде его наиболее резвые из пастушек, напрасно приглашали они отрока по вечерам в свой незатейливый, но веселый и шумный хоровод. Гордый своею тайною близостью к Пану и ореадам и никогда еще не любивший, Дафнис не желал принимать участия в плясках и играх сверстников и сверстниц своих.
Но и его час был уже близок.
В один прекрасный солнечный день, когда начинал уже спадать я зной, над сицилийским берегом пролетал на голубиных крыльях своих мрачный и недовольный Эрот. Мать застала его на Олимпе за азартной игрою в кости с Ганимедом и Гермафродитом.
— Так-то, сын мой, ты исполняешь мои приказания?! Вместо того, чтобы, творя волю мою, поражать золотыми стрелами любви человеческий род, ты проводишь время в праздных забавах!.. Сейчас же лети в Сицилию! Я сейчас была в великолепном храме на Эриксе, и сколько слезных молитв услышала там от жаждущих трепетных ласк белохитонных девиц! Неужели я, вкусив аромата ворохами принесенных мне роз, не исполню мольбы юных красавиц Сицилии?! Лети же туда и, если юноши не обращают страстных взоров на дев, заставь их любить своими золотыми стрелами! Если же я вновь услышу их жалобы, — верь мне, — отниму и лук твой, и стрелы, и даже эти игральные кости!
Так говорила в праведном гневе своем богиня любви…
Не прощаясь со своими товарищами по игре, так как они давно скрылись, боясь Афродиты, Эрот вздохнул, надел золотой красивый колчан, взял с расписной колонны привешенный к ней гибкий лук и полетел через сине-зеленое море.
Когда юный бог пролетал над предгорьями Этны, взор его пал на притаившуюся между кустов темноволосую, с гибким станом, молодую пастушку. Тяжело дыша от охватившей душу ее страсти, смотрела Номия на игравшего неподалеку на флейте под буковым деревом Дафниса.
Улыбка, сходная с той, которая озаряет охотника, увидевшего вблизи от себя давно желанную дичь, показалась на лице сына Киприды. Мягким движением руки достал он из колчана стрелу с золотым острием, посмотрел еще раз на Номию и натянул тетиву. Еще миг, и стрела незримо вонзилась в сердце под буком сидевшего отрока.
Он кончил играть и встал. Неведомое дотоле чувство наполняло ему все его существо. В груди замирало и сладостно ныло сердце, а уста горели желанием прижаться к неизвестным еще золотисто округлым плечам и белой груди.
Незримый, с той же безжалостной улыбкой охотника, поднял Эрот покорную руке его Номию за черные волосы и с силой толкнул навстречу идущему к ней Дафнису.
Оба они остановились друг против друга, и Дафнис положил руки на плечи Номии. Эрот еще раз усмехнулся и полетел отыскивать новую жертву.
Отрок же, отдаваясь охватившему его тело желанию и позабыв обо всем, приблизил уста к похожим на темно-алые вишни губам черноглазой и золотистым загаром покрытой сицилиянки…
Ей он стал отдавать все свои дни. Для нее позабыл прекрасный отрок о козлоногом брате своем и даже о ночных хороводах ореад. Стадо свое он стал пасти в долинах, поближе к овцам всецело овладевшей им Нонии.
Неожиданно для самой себя снискавшая страсть самого красивого из пастухов, гордясь победой своей, смуглая дева ни на шаг не отпускала от себя мягкокудрого отрока. Вместе с ним приходила она по вечерам на то место, где плясали обычно со своими возлюбленными юные пастыри. Остановившись в сторонке, так чтобы все могли их увидеть, и не принимая участия в пляске, клала Номия украшенную белыми цветами черноволосую головку свою на плечо спутника и с тихою улыбкою счастья слушала, как он, шепча ей речи любви, уговаривал уйти с ним подальше от любопытных взоров толпы.
Оставаясь наедине с Дафнисом, дева, как бы не веря в прочность связующей их любви, требовала от него клятв в постоянстве.
— Скажи, что ты мне никогда не изменишь, — просила она, отдавая тело свое подобным цветку олеандра устам прекрасного отрока. — Поклянись мне в этом всеми богами Олимпа!
— Клянусь.
— Поклянись, что ты мне не изменишь, даже если бы тебя соблазняла сама Афродита.
— Клянусь. Ты для меня прекраснее и Афродиты и всех прочих богинь!
Отрок не знал, что его слова невидимо слышит бессмертная, имя которой он произнес. Крылатый сын хвастался пафосской богине, что золотою стрелою своей заставил влюбиться отрока, прекрасней которого ему не случалось видеть в Сицилии.
— Разве совершенно чуждый любви, этот пастух не расстается теперь с девой, с которою я случайно его соединил. Целыми днями сидит он в буковой роще, на месте первой их встречи, возле ручья, стекающего с одетой зеленью Этны. Полетим туда, и ты сама увидишь его, — предлагал своей матери, желая снискать улыбку ее, золотистокудрый Эрот.
И случилось так, что богиня в сопровождении сына прилетела в тот самый миг, когда Дафнис произносил свою клятву.
Афродита устремила строгий, внимательный взор на обоих любовников. Отрок, действительно, был безупречно красив и, судя по некоторым признакам, происходил от богов. Черты обнимавшего его смуглянки Номии далеко не были столь же правильны, и она в сравнении с обнимавшим ее Дафнисом казалась самою обыкновенною, хотя и миловидною пастушкой.
— Сын мой, — сказала богиня, — ты поступил неосмотрительно, соединив божественной крови отрока с девой неравной ему ни по происхождению, ни по красоте.
— Мать и богиня моя, — возразил Эрот, — разве боги и даже богини не соединяются зачастую с неравными им по крови людьми. Ты сама…
— Сын мой, ты поступил небрежно! Прекрасному отроку надо было подыскать боле достойную пару… Я сама, впрочем, позабочусь об этом. Ты же немедленно прерви их любовь, охладив сердце ему свинцовой стрелою.
Сказав это, Киприда скрылась в сумерках наступавшего вечера, так как ей почему-то был неприятен вид обнимавших друг друга Номии с Дафнисом.
Эрот не спеша достал из колчана несколько стрел, выбрал из них ту, что свинцовым своим острием отвращала любовь, наложил на тетиву и, целясь, начал натягивать лук… Послышался свист, и стрела ударила в сердце волнистокудрого отрока.
— Почему ты вздрогнул? — спросила расположившаяся рядом с ним на плаще из овчины смуглая Номия, приподняв на локте свою миловидную головку с белыми помятыми цветами в слегка растрепавшихся черных волосах.
— Вероятно от холода. В воздухе повеяло сыростью, ночь близка, и в селении давно ожидают наших коз и овец.
— Мне кажется, еще рано… Впрочем, пойдем. Сегодня ты как будто недостаточно ласков со мною… Но если ты полюбишь другую, — добавила Номия, подымаясь на свои стройные загорелые ноги, — даже если ты станешь только заглядываться на кого-либо, кроме меня, — знай, я выколю тебе оба глаза и на миг не пожалею их синевы.
Собрав свое стадо, молча и медленно зашагал рядом с Номией, гнавшей овец, задумчивый Дафнис. В сердце отрока закралось сомнение, действительно ли он любит ту, которой только что клялся в любви…
С этих пор юный пастух стал стремиться, уединясь где-нибудь среди поросших кустарником скал, отдаваться мечтам. О чем — он и сам не сумел бы себе объяснить. Он чувствовал только, что не любит более Номии. Ночные смутные сны обещали ему какую-то новую, жуткую, но желанную любовь.
Предчувствие не замедлило сбыться.
Однажды, когда Дафнис, угнав своих коз подальше от поля, где паслись овцы Номии, сидел на нагретых солнцем утесах зеленеющей Этны и тихо играл на Пановой флейте, он увидел идущую к нему из лесу высокую девушку, одетую в городское пестрое платье и с дорожным посохом в правой руке.
— О, пастух, — обратилась к нему, приблизившись, путница, — скажи мне, не знаешь ли ты юного Дафниса, что пасет, говорят, своих коз на предгориях Этны. Если известно тебе, где он живет, покажи мне дорогу к нему. Давно уже ищу я его среди здешних скал и ущелий.
Дафнис смотрел на говорившую и не верил глазам. Эта величественная златокудрая дева с блестящими украшениями на голове и груди, огнецветном плаще и богатых пурпуровых сандалиях искала его.
— Кто бы ни была ты, — начал он, — богиня или смертная знатнорожденная дева, ты пошла верным путем. Дафнис, которого ищешь ты, — пред тобою. Другого с этим именем нет среди пастухов в наших краях. Скажи мне теперь, кто ты и почему искала меня?
— Имя мое Химера. Я — дочь царя Демоника, который правит в городе на морском берегу по ту сторону этой горы. Он получил недавно прорицание оракула, приказавшего ему, во избежание заразной болезни, грозящей стране, отправить дочь на поиски синеглазого Дафниса с тем, чтобы стать женою ему на том самом месте, где этот пастух пасет своих коз. Я вижу, юноша, что ты, — действительно, Дафнис, ибо, глаза у тебя блестящего темно-синего цвета, а потому я готова исполнить приказание бога.
И спокойным движением белой руки назвавшая себя Химерою дева стала отстегивать золотую пряжку огненно-красного плаща на своем покатом плече.
Дафнис продолжал глядеть ей в обрамленное золотом кудрей и подвесок лицо, с глазами цвета темной фиалки, и неожиданно вспомнил, что именно эти нечеловечески красивые черты чудились ему в ночной тишине, когда он лежал с закрытыми крепко глазами.
Шагнув навстречу Химере, Дафнис поцеловал ее в розово-алые губы и стал помогать немного смутившейся деве снимать сверкающее ожерелье с белой, ароматным елеем благоухающей шеи и украшенную цветными камнями диадему с мягкого золота волос…
На закате солнца Химера неожиданно стала прощаться, говоря, что ей надо идти обратно к отцу. Как ни уговаривал деву юный пастух остаться с ним навсегда, как ни просил он свою возлюбленную позволить ему проводить ее, хотя до ворот города, где правил ее отец Демоник, дева была непреклонна.
— Нет, оракул мне приказал идти туда и обратно без провожатых, — говорила она.
— Дай тогда мне еще раз поглядеть на твое лицо, ибо я боюсь, что никогда его вновь не увижу, — просил пастух.
— Смотри, — последовал короткий ответ.
И когда Дафнис впился взором в лицо так неожиданно подарившей ему пыл своей страсти Химеры, он вдруг вскрикнул и отшатнулся.
Лицо, которое он так недавно еще покрывал поцелуями, вдруг озарилось каким-то странным светом, и черты его сделались несколько иными, более неземными и прекрасными. Дева стала значительно выше ростом, сияние же до того ослепительным, что Дафнис не выдержал и зажмурил глаза.
— Прощай, пастух, и помни свою… Химеру, — послышался звонкий и нечеловечески смеющийся голос.
Когда Дафнис поднял ресницы, около него не было никого. Лишь аромат роз носился на том месте, где стояла его чудесная гостья.
Ярким светом блестела в вечернем небе звезда Афродиты. Дафнис не знал, что не он один имел возможность любоваться Химерой. Притаившись в зеленых кустах, вся дрожа от гнева и страсти, видела Номия свидание вероломного пастуха с приходившей к нему в пурпур и золото разодетой горожанкой.
Затаив в душе месть, покинутая Дафнисом возлюбленная стала выжидать лишь удобного времени, чтобы ему отомстить.
И вот однажды, когда юный пастух спал в знойный полдень среди кустов олеандра, она развела поспешно огонь и, раскалив на нем бронзовый наконечник копья, подкралась к спящему и выжгла ему оба глаза.
С криком боли и ужаса вскочил ослепленный пастух, но пред ним была одна только красная тьма, и чей-то злой смех раздавался среди этой тьмы, становясь все тише и тише.
Потом смех стих вовсе и вокруг молодого слепца слышалось только блеяние коз…
Лишь поздно ночью отыскали попавшего в беду товарища пастухи.
Лишившись зрения, Дафнис перестал пасти стадо. Из жалости к ослепшему юноше женщины и девы заботились о нем больше, чем прежде. Ибо даже и с повязкой на глазах Дафнис все еще был красив, а его флейта пела так страстно и жалобно, что все слушавшие певца невольно отирали порою на щеках свои слезы.
— Скажи нам, ты очень несчастлив, что не можешь более видеть ни синего неба, ни зеленой травы, ни ярких цветов, ни проникающих в сердце женских улыбок, — спрашивали иногда у молодого слепца любопытные.
— Нет, не жалею, ибо теперь всегда и везде я вижу одну лишь Химеру, — было постоянным ответом у Дафниса…
Узнав о беде, случившейся с тем, кого он называл своим маленьким братом, Пан был весьма опечален. Немедленно он дал знать на Олимп отцу своему, богу Гермесу, чтобы тот к нему прилетел.
Легконогий сын Майи, услышав зов Пана, не замедлил явиться, благостный и готовый исполнить всякую сыновнюю просьбу, только бы тот не приходил на Олимп и не вызывал видом своим насмешек и пересудов бессмертных богов.
Гермес не ошибся. Пан, действительно, обратился с просьбой к нему.
— Отец мой, защита твоя и покровительство, о которых я тебя буду просить, нужны не мне, а другому из рожденных от тебя сыновей… Скажи мне, отец мой, домогался ты когда-либо любви у дриад в лавровой роще у подножия Этны?
— Домогался, — после краткого припоминания ответил Гермес.
— И не без успеха? — продолжал допрашивать Пан.
— Да.
— В таком случае плод твоей счастливой любви сделался юношей с такими же, как и у нас с тобою, глазами. Ты ведь знаешь, таких темно-синих глаз не бывает у смертных. Теперь этих очей лишила его пастушка, приревновавшая юношу к самой Афродите. Дафнис, твой сын, так понравился ей, что эта богиня приходила к нему под видом царевны Химеры. Теперь надо его спасти от горя и нищеты. Он сын не какой-нибудь смертной, как Ганимед иди Вакх, а божественной нимфы, а по отцу — внук самому эгидодержавному Зевсу. Место ему не на земле, а на Олимпе, где Аполлон мог бы вернуть племяннику зрение.
— Ты говоришь верно, мой сын. Я сейчас же отправлюсь взглянуть на бедного Дафниса и затем, испросив позволенье у отца и владыки, надеюсь поселить его на Олимпе.
Сказав это, бог в украшенном крыльями шлеме распростился с Паном и улетел…
Вечерние сумерки — любимое время Гермеса. Побывав у Кронида, незамеченный никем, пробрался тихим шагом сын Майи к большому камню, где поодаль от людского жилья сидел с флейтой в руках объятый печалью Дафнис.
— Милый мой сын, — начал Гермес, — время твоих испытаний окончилось. Я — отец твой, порождение Майи и громоносца Зевса, твоя мать — одна из дриад (Гермес забыл ее имя).
— Сын бессмертных, ты должен вернуться к бессмертным. На Олимпе тебе возвратить зрение и ты лицом к лицу увидишь в золото обутых богинь.
— А увижу я на Олимпе Химеру? — спросил Дафнис, в голосе которого вовсе не чувствовалось радости.
— Ты отгадал, сын мой, среди бессмертных ты встретишь богиню, которая приходила к тебе под именем Химеры. Богиню эту зовут Афродитой.
— А, Афродита! Та самая богиня, которая равно улыбается всем бессмертным богам и всем им равно изменяет! Отец мой, правда ли, что она и Химера — одно?
— Правда, Дафнис. Девы, которую звали бы Химерой, сколь мне известно, не существует под солнцем.
— В таком случае, и я не хочу существовать. Отец мой, не уноси меня на Олимп! Дай мне возможность плакать и разлиться в слезах.
— Хорошо, сын мой. Как ни горько мне тебя потерять, еще горче было бы видеть тебя вечно печальным. Плачь же, сын мой!
И кадуцеем своим бог Гермес коснулся выжженных глаз, когда-то любовавшихся золотокудрой Химерой.
Из темных впадин на исхудавшем лице печального Дафниса полились в два ручья горячие слезы. Их было так много, что к утру на месте, где сидел отрок, люди нашли один только кристальносветлый источник.
Этот источник и по сие время зовут источником Дафниса.
Дафнис // Огонек, 1914, No 30. Илл. С. Плошинского.