З. H. Гиппиус
Да — нет
——
КОММЕНТАРИИ
Да — нет, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1927
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Если вам говорят: нельзя ничего строить на отрицании, нельзя жить одним отрицательным, постоянной ненавистью, одним ‘нет’… верьте, потому что это правда. Но людям, которые это говорят, — не особенно доверяйте. Уж потому, во-первых, что сами они не понимают, о чем говорят и в чем тут правда. Во-вторых, потому, что теперь (я ‘теперь’ подчеркиваю) очень часто говорится это по определенному поводу и, скрыто или открыто, метится в ‘непримиримость’… к большевикам. Желание ‘использовать’ какую-то правду для защиты большевизма — всегда подозрительно, впрочем, при всех спорах, возражают этой правдой, лишь столкнувшись с действительным отрицанием, определенным и бесповоротным, — с каким-нибудь ‘огненным нет’. Если ваши ‘нет’ — кисленькие, против них тяжелая артиллерия не выдается. Все кисленькое, средненькое, тепловатенькое, — отрицание ли, утверждение ли — безболезненно, и даже с приятностью, — проглатывается. А подите-ка, проглотите-ка ‘огненное нет’! И сейчас тревожная оглядка, хватанье за ‘правду’: нельзя созидать ненавистью. Нельзя жить отрицанием…
Конечно, правда. Конечно, нельзя. И никто живой этим и не живет. Дело чрезвычайно просто: всякое истинное отрицание, — ‘огненное нет’, как я говорю, — только отражение соответствующего огненного ‘да’, которое живет в человеке и которым он живет. А вернее — живет он обоими вместе. Всякое мое ‘нет’ обусловлено моим внутренним ‘да’, от него исходит, оно есть ‘потому что’ есть ‘да’, и бытие обоих — есть мое бытие.
Отрицание голое, без стоящего за ним утверждения, или вообще не имеет бытия, или имеет призрачное, как призрачна фата-моргана, отражение без предмета отражающего.
Вероятно и за кисленькими ‘нет’ есть свои кисленькие ‘да’. Но кисленькие — развалисты, как неудавшееся желе. Держатся ли они еще, сникают ли — за ними не уследишь. От настоящего ‘нет’ словно по огненной нитке, всегда можно добраться к его ‘да’, от ненависти — к любви. К любви, конечно, не доберешься от кисловатой, случайной ‘неприязни’, — разве к такому же случайному… симпатизированью…
В реальной жизни, в конкретности, все безмерно усложняется. Но порядок и сущность дела остаются неизменными.
Возьмем, хотя бы, ту же ‘непримиримость’, отрицание большевиков, ‘нет’ большевизму.
Мы увидим, прежде всего, что это единое и полное ‘нет’ — слито из множества других ‘нет’, у каждого свое ‘да’, свое ‘во имя’, и такое серьезное, что, пожалуй, одного его хватило бы для ‘непримиримости’. Каждое ‘нет’ исходит из внутреннего ‘да’ какой-нибудь коренной человеческой ценности. За одним ‘нет’ большевизму — стоит ‘да’ человеческой Личности. За другим — ‘да’ свободе. За третьим — ‘да’ цена жизни и крови. За четвертым — ‘да’ России, родине. За пятым — ‘да’ творчеству. За шестым — красоте. За седьмым — правде. За восьмым… Но продолжать ли? Список бесконечен. Такие ценности все — равны. И не правда ли, если в человеческой душе хоть к одной из них ‘да’ не желатином намазано, а огнем написано, — довольно его одного для самой непримиримой, реальной ‘непримиримости’?
Время, история, исторические события тут ничего изменить не могут. Могут изменяться, конечно, люди: одни отойдут от высших ценностей, снизят все человечество, другие, напротив, подойдут ближе… Но ценности-то всегда, неизменно, останутся ценностями.
Кто уже носит в себе огненное ‘да’ к которой-нибудь из них — тот с трудом допускает возможность своей измены. Положим, и верующий не думает, что вере изменит, а как часто гаснет самая пламенная вера! Но ‘да’, о котором я говорю, — больше, чем только вера. Чтобы изменить вере — достаточно, чтобы угасло сердце, для измены какой-нибудь из первичных ценностей необходимо угасание и разума: человеческое снижение или сумасшествие.
Повторяю: в многообразии живой жизни все — сложнее, все — запутаннее. Мы с усилиями продираемся сквозь эту путаницу, падаем, встаем, опять падаем, вечно ошибаемся в бесчисленных наших ‘нет’ — кривые отражения! Но это ничего. Лишь бы наши ‘да’ горели ярко, горели и — не угасали.
Бывают, однако, странные случаи. Общий порядок таков: из внутреннего утверждения исходит соответствующее отрицание, ‘да’ — отражается своим ‘нет’. Но бывает обратное. ‘Да’ и ‘нет’ меняют свои положения. Беззаконно поселившись в душе человека ‘нет’ — беззаконно отбрасывает свою тень в виде ‘да’. Нельзя жить без тени, но закон нарушен, когда, как в сказке Андерсена, ваша тень делается вами, вы — тенью. Это и в сказке кончается плохо… Пожалуй, не лучше — в действительности.
Вот, например, статья Н. Бахтина, которая называется ‘Похвала смерти’. В ней, при внимании, не трудно заметить признаки ‘обратности’. Статью, как статью, я разбирать не буду. Она прекрасно написана, и ее ‘да’ совсем не кисленькое: очевидно и то ‘нет’, которое за ним стоит и делает его своей тенью — тоже не кисленькое. Меня занимает в данную минуту противоестественность этой статьи. Во всякой, даже самой легкой, попытке к противоестественному можно открыть немало любопытного.
Но оговорюсь: ‘естественным’ я не разумею ‘нормальное’. Норма — черта воображаемая и, если б через нее постоянно не переступали — жизнь бы не двигалась вперед. Норма — это ‘большинство’ данного момента. Кисленькие ‘да’ и ‘нет’ должны быть, таким образом, признаны ‘нормальными’, а огненные — ‘ненормальными’.
‘Естественность’ — другое. Через ее черту можно только пытаться переступить: она непереступима. Попыток, впрочем, сколько угодно: делаются они в большом и малом, большими людьми и малыми. И если к ‘перескоку через естество’ не ведут — ведут, порою, к чему-то другому.
В статье Бахтина ‘Похвала смерти’ можно увидеть намек на такую попытку.
Вспомним сначала — ‘Приговор’ Достоевского. Это письмо самоубийцы, который убивает себя потому, что до конца сознал неизбежность смерти и полного своего уничтожения. Такое сознание не может, по Достоевскому, позволить, кому бы то ни было прожить еще хотя бы минуту. Потеряв смысл жизни, целиком, в бессознательной надежде на смысл, — человек естественно теряет и жизнь.
Самоубийца Достоевского — воображаемый: не думаю, чтобы кто-нибудь доходил до такого конечного сознания, конечной потери. Но он — в естественной линии, в той же человеческой линии, как и маленький, ниже среднего, всякий и никакой человечек Мопассана, тихонько рассуждающий: ‘…Il n’y aura plus de M. Paul Laval… Quelle affreuse chose!.. Est ce trange qu’on puisse vivre sous cette ternelle certitude de la mort. Si elle tait seulement probable, cette mort, on pourrait encore esprer, mais non, elle est invitable, aussi invitable, que la nuit aprè,s le jour’ {Более нет господина Поля Лаваля… Какой ужас!.. Не странно ли, но можно жить при этой вечной уверенности в смерти. Если бы она была вероятна, эта смерть, можно было бы еще надеяться, но нет, она неизбежна, так неизбежна, как ночь после дня (фр.).}.
A вот древние слова: ‘Последний враг — враг! — будет побежден — Смерть’.
Перекручиванье человеческого естества, от века и доныне смерти враждебного, до хвалы смерти и уничтожению, — что это? Не посягательство ли на естество жизни? С негодными средствами, конечно, ибо годных нет, и за естество нам опасаться нечего. Но откуда являются такие попытки? Что на них толкает? Какой ангел нисходит возмущать эти души?
Не ангел Силоамской купели, во всяком случае. Боюсь, что это Ангел Отчаяния. Пламенное ‘нет’, поселившееся в душе вместо ‘да’ (первая противоестественность), — чем оно еще может обернуться, как не отчаянием? Похвала Врагу — не последний ли жест отчаяния?
Не последний, им Отчаяние хватается за свою последнюю, — увы, призрачную, соломинку. Попробуем, однако, понять, — и не грубо и плоско, не превратно, — в чем эту соломинку отчаяние видит.
Опустошенная, выжженная огнем своего всеразрушительного ‘нет’ душа — хочет стать выше всеразрушения, ищет преодолеть его — принятием в свою волю, как бы по собственной воле явившегося, т. е., в конечном счете, признать свою волю абсолютом и себя — Богом.
Это соблазн глубокий, но такой вечный и постоянный, что, при всей глубине, его можно назвать обыкновенным. Попытки присвоить себе атрибуты божества, конечно, не удаются, а в некоторых случаях, когда Отчаяние слишком упорно хватается за призрачную соломинку, это приводит к неожиданным результатам: божественных атрибутов человек не приобретает, но человеческие теряет, — теряет разум. Ходить за примерами недалеко, но я не пойду, они всем известны.
Подчеркивая, намеренно, то, на что в статье Бахтина лишь намекается, — я до конца хочу раскрыть весь этот путь. Он очень длинен, и не все доходят до его естественного конца — безумия. Автор ‘Похвалы смерти’ едва, может быть, вступает на него. Однако и первые шаги человека, такой путь избравшего, не могут не сопровождаться, в конкретности, маленькими последовательными безумиями. Огненное ‘нет’, поселившееся в душе и отразившееся в ‘да’ — Смерти, не должно ли оно отражаться бесчисленными ‘да’ всякому реальному явлению, где только проступает лик смерти? Не должен ли Бахтин — (возьмем его хотя бы символически) — не должен ли он, попутно, воздавать хвалу и убийству, убийцам, лжецам и татям? Не должен ли он, оставаясь последовательным, сказать, например, свое ‘да’ — и большевикам? Ценности перевернуты, но перевернутость тоже требует своей логики. И пусть не пытается он возразить: ‘Я не хвалю мелких гадостей, я приветствую лишь великую Смерть, великое уничтожение…’. Нет, принятие великого есть принятие и малого, да и что — мало? что — велико? Так, может делить жизнь только произвол. Пламенные ‘нет’ и ‘да’, хотя бы противоестественно перевернутые, создают и свою, тоже пламенную, ‘непримиримость’, обратную нашей, естественно-человеческой, — по всей линии, от великой ‘Дщери тьмы’ до маленьких большевиков. Мы против них, потому что мы против Нее. А кто возносит хвалу Ей, кто с Ней, — тот обязан быть и с ними.
У Бахтина его ‘нет’ — ‘да’ — настоящие, не желатиновые. Если б желатиновые! Можно бы и не говорить о них, не стоило бы и замечать их обратность. Но именно потому, что истинным огнем пылает перевернутый факел — переверт его такой роковой. Сейчас он горит в славу врагам.
Впервые: Новый Дом. Париж, 1927. No 3. С. 30-33 под псевдонимом Антон Крайний.
…как в сказке Андерсена, ваша тень делается вами… — имеется в виду сказка датского писателя X. К. Андерсена (1805—1875) ‘Тень’ (1847), которая тематически восходит к повести немецкого писателя А. Шамиссо ‘Необыкновенная история Петера Шлемеля’ (1814).
‘Похвала смерти’ — статья H. M. Бахтина в газете ‘Звено’ 14 ноября 1926 г. (No 198).
‘Приговор’ Достоевского — рассуждение самоубийцы в ‘Дневнике писателя’ Ф. М. Достоевского за октябрь 1876 г.
Силоамская купель — водоем в Иерусалиме, упоминаемый в Библии.