Борис Садовской
Борис Садовской
Я не поэт, я — партизан, казак,
Я иногда бывал на Пинде, но наскоком
И беззаботно, кое-как
Раскидывал перед кастальским током
Мой независимый бивак.
Денис Давыдов
I
I
II
II
III
III
Д. В. Давыдов, Садовской Борис Александрович, Год: 1909
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Имя Дениса Давыдова в нашем представлении неразрывно связано с памятью двенадцатого года. Но сам по себе Давыдов значителен и достоин изучения не только как первый партизан Отечественной войны и талантливый лирик Пушкинской эпохи. Помимо военных и литературных заслуг, в Давыдове замечательна его оригинальная и яркая личность. В глазах будущих поколений он останется жить, как бытовой характер, воплотивший в себе главные особенности и черты исчезнувшей великой эпохи. Именно так смотрят на Давыдова лучшие наши художественные критики — Белинский и Дружинин. ‘Давыдов, — говорит Белинский, — принадлежит к замечательнейшим людям блестящего царствования Александра Благословенного. Давыдов примечателен и как поэт и как военный писатель, и как вообще литератор и как воин — не только по примерной храбрости и какому-то рыцарскому одушевлению, но и по таланту военачальничества, и, наконец, он примечателен, как человек, как характер. Он во всем этом знаменит, ибо во всем этом возвышается над уровнем посредственности и обыкновенности’ 1. Дружинин со своей стороны замечает: ‘Вот писатель истинно самобытный, драгоценный для уразумения породившей его эпохи’ 2.
————————————-
1 Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в двенадцати томах, под редакцией’ и с примечаниями С. А. Венгерова. Т. VII. СПб., 1904. С. 514—543.
2 Дружинин А. В. Собрание сочинений. Т. VII. СПб., 1865. С. 639—649.
При первом взгляде на картинно-величавую эпопею двенадцатого года мы сначала почти не различим Давыдова: его заслоняют эпические фигуры Кутузова, Багратиона, Ермолова, Кульнева, Раевского. В сравнении с этими богатырями Давыдов кажется маленьким, второстепенным. Разумеется, поверхностному зрителю куда легче заметить героический образ хотя бы Ермолова с его ‘круглым лицом, огненными серыми глазами, седыми волосами дыбом и головою тигра на Геркулесовом торсе’ 1. Но где герои, там неизбежно веет исторический холод. Кутузов и Ермолов для нас уже становятся почти такими же отвлеченностями, как Агамемнон и Ахиллес. И если двенадцатый год можно уподобить нашей Илиаде, то для Дениса Давыдова мы не найдем у Гомера соответствующего лица. В Давыдове слишком чувствуется дыхание быта, в котором нет и не может быть ничего эпического. Бытовое значение Давыдова особенно выясняется из отношений к нему современников. Кутузову и Багратиону гремели оды все больше высокопарные и плохие певцы, которых имена мы не сразу можем вспомнить, а Давыдову посвящали дружеские послания Пушкин, Жуковский, Баратынский, Вяземский, Языков. Как холодно, широкими общими мазками пишет Лев Толстой в ‘Войне и мире’ больших героев, и какие милые интимные краски находит он для Давыдова (Денисова). Герои с годами каменеют и застывают в своих величавых позах, превращаясь постепенно в мраморные надгробия, а полный жизненным кипением рядовой генерал все живет и будет долго жить.
Известно, что Денис Давыдов имел большое значение в поэтической юности Пушкина, который с лицейских лет до конца жизни чрезвычайно любил и уважал ‘Дениса-храбреца’ 2. Однажды на вопрос одного современника, каким путем удалось ему уберечься в своих первых опытах от подражания Жуковскому и Батюшкову, Пушкин отвечал: ‘Я этим обязан Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным’ 3. Пушкин говаривал нередко, что в ‘молодости он старался подражать Давыдову в кручении стиха и усвоил его манеру навсегда’ 4.
Наездник смирного Пегаса,
Носил я старого Парнаса
Из моды вышедший мундир.
Но и по этой службе трудной
И тут, о мой наездник чудный,
Ты — мой отец и командир, —
писал Пушкин в 1836 году, посылая Давыдову свою ‘Историю Пугачевского бунта’ 5.
————————————-
1 Пушкин о Ермолове (‘Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года’).
2 Я шлюсь на русского Буфлера
И на Дениса-храбреца.
(Послание к В. Л. Пушкину’. 1817 г.)
3 ‘Русский архив’. 1874. С. 732.
4 ‘Бумаги А. С. Пушкина, изданные П. И. Бартеневым’, вып. II. С. 61.
5 По всей вероятности, к Давыдову относится следующий ранний набросок Пушкина (1821 г.):
Я слушаю тебя и сердцем молодею,
Пиров и радости блистательный певец!
Певец-гусар, ты пел биваки,
Раздолье ухарских пиров
И пылкую потеху драки,
И завитки своих усов.
Походную сдувая пыль,
Ты славил, лиру не настроя,
Любовь и мирную бутыль.
Чем особенно мог пленить юного Пушкина Давыдов? Нам кажется, что Пушкина влекла к ‘чудному наезднику’ не столько его поэтическая, сколько личная самостоятельность. Неосознанная цельность натуры имеет в глазах великих людей необычайную привлекательность. Уже в Пушкинскую эпоху Давыдов являет в себе едва ли не единственный пример поэта, чуждого какой бы то ни было рефлексии. Для Давыдова поэзия только естественный отголосок жизни. Книжный яд совершенно не привился к самобытной его натуре: его стихи — сама жизнь, бесхитростно претворенная в поэтические брызги. Одни собственные переживания, не подмененные даже художественностью, дали смысл и содержание его несложным напевам. Давыдов не понимал и не ценил собственных произведений, потому что жизнь в его глазах была важней поэзии. То же отношение к жизни находим мы (в слабейшей, конечно, степени) и у Пушкина, который в жизни не был исключительно ‘поэт’, но и дворянин, помещик, камер-юнкер, муж и отец. Поэты того времени не насиловали жизни ради творчества, а умели соединять эти две стихии. Наоборот, поэты позднейшей эпохи, сознательно отдалившиеся от жизни, не знают свободного, исходящего из непосредственного восприятия жизненных впечатлений, творческого экстаза. Как кроты зарываются они в книжные груды, и неудивительно, что солнце жизни слепит им глаза и все их творения превращает в бумажный пепел. Настойчивые утверждения Фета, что поэт — одно, а человек — другое, в основе имели несомненную цель — подчеркнуть самодовлеющую ценность жизни, но уже в самой парадоксальности фетовского тезиса звучит помимо воли все та же оторванность от жизненной почвы. Давыдову подобные вопросы и в голову не могли прийти. В эпоху двадцатых годов он был, пожалуй, единственным романтиком, не знавшим ни в поэзии, ни в жизни никакого ‘разочарования’. Он поет как соловей, в то время, когда подле него стонут унылые лиры Жуковского и Козлова и пронзительно рыдает свирель Баратынского. Но, воспитанная в шуме пиров и балов, подчас резво-шаловливая, в основе же девственно целомудренная, давыдовская муза чужда разгульного хмельного ликованья языковской вакханки. Языков, имеющий нечто общее с Давыдовым, возвел в идеал свою пьяную необузданность, отчего искусственное напряжение его поэзии перешло под конец в болезненный надлом. Давыдов же весь, с начала до конца, выдержан в одном тоне.
‘Он никогда не принадлежал ни к какому литературному цеху, — говорит Давыдов о себе. — Правда, он был поэтом, но поэтом не по рифмам и стопам, а по чувству. Что касается до упражнения его в стихотворениях, то это упражнение, или, лучше сказать, порывы оного, утешали его, как бутылка шампанского, как наслаждение, без коего он мог обойтись, но которым упиваясь, он упивался уже с полным чувством эгоизма и без желания уделить кому-нибудь хотя бы малейшую каплю своего наслаждения’ (‘Автобиография’).
Много лет спустя после смерти Давыдов был воскрешен из мертвых художественным гением Льва Толстого. Подобно Пушкину, Толстой не мог равнодушно пройти мимо личности Давыдова и изобразил его в ‘Войне и мире’ под именем Денисова. Вместе с повестью ‘Два гусара’ (1857 г.) роман Толстого навсегда останется в нашей литературе как превосходный исторический и бытовой комментарий к русской жизни 1805—1812 годов. ‘Блаженная была эпоха для храбрости! Широкое было поприще для надежд честолюбия!’ — восклицает Давыдов, вспоминая на закате жизни незабвенный ‘век богатырей’. В самом деле, это была одна из замечательнейших эпох на всем протяжении мировой истории. На европейском горизонте, в зареве войны, вставала исполинская тень великого Наполеона. Земной шар ‘колыхался и дрожал от громов победных’. Неслыханное потрясение проникло до основания толщу России и, как благотворная болезнь, обновило весь ее организм. Предстоявшая беспримерная борьба с ‘грозящим владыкой Запада’ закончилась полной победой, залившей победителей потоками ослепительной славы. Между екатерининской и александровской Россией сразу разверзлась пропасть. Великолепна была сама внешность событий: Бородино, Москва, Париж, гром оружия, орлы, лавры, живописные герои, имена которых сразу сделались народными. А в сущности главными деятелями великой эпохи были скромные Белкины и Гриневы, повесть жизни которых начиналась эпиграфом: ‘Береги честь смолоду’ 1. Воспитанные в здоровых условиях подлинного, еще не тронутого, старорусского быта, Гриневы и Давыдовы воспринимали настоящую, нормальную жизнь, не подмененную никакими теориями. То скудное воспитание, которое они получили в детстве, не насилуя души и не перегружая ума обилием отвлеченных неприложимых сведений, было в их руках лишь основным орудием для приобретения необходимых в жизни практических знаний. Давыдов был одним из ростков этого старого культурного быта, умершего вместе с ним, с Пушкиным, с романтизмом, с ‘преданьями простонародной старины’. Это были, вспоминает Лев Толстой в ‘Двух гусарах’, ‘те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или в карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды и не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и с другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, наивные времена масонских лож, мартинистов, тугенбунда, времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных’.
————————————-
1 Пословица, поставленная Пушкиным в виде эпиграфа к ‘Капитанской дочке’. В одном из писем к старшему сыну Давыдов говорит: ‘Помни любимую пословицу мою: береги платье снова и честь смолоду’ (Сочинения Д. В. Давыдова. Изд. 4-е, ч. 3-я. М., 1860. С. 163).
В своей удивительно написанной ‘Автобиографии’ Давыдов так рассказывает о своем воспитании: ‘Как тогда учили? Натирали ребят наружным блеском, готовя их для удовольствий, а не для пользы общества, учили лепетать по-французски, танцевать, рисовать и музыке, тому же учился и Давыдов до тринадцатилетнего возраста. Тут пора было подумать и о будущности: он сел на коня, захлопал арапником, полетел со стаею гончих собак по мхам и болотам — и тем заключил свое воспитание’. Так или почти так воспитывался и пушкинский Гринев, находясь в постоянном общении с природой, развивавшей свободно и широко все его духовные свойства. И из пухлого дворянского недоросля выходил человек долга, для которого ‘беречь честь смолоду’ являлось высочайшим заветом жизни.
Служить Давыдов начал семнадцати лет в 1801 г. в кавалергардах, откуда через три года его за ‘вольные стихи’ перевели в армию, в белорусские гусары. Известный портрет того времени, писанный Кипренским, изображает Давыдова в значительно прикрашенном и подслащенном виде. Давыдов Кипренского слишком красив, почти красавец с правильными чертами лица, отличавшегося на самом деле крошечным носом, который однажды дал Багратиону повод к добродушной шутке 1. Эффектная поза красавца гусара в богато расшитом доломане и белых лосинах, картинно опирающегося на огромную саблю, мало напоминает подлинного Давыдова. Совершенно так же прикрашен у Кипренского и Пушкин, портрет которого он писал одновременно с Тропининым. Тропининский Пушкин не имеет ничего общего с ‘поэтом’ Кипренского, а между тем, по свидетельству авторитетных современников, он более других портретов напоминает Пушкина. Кипренский написал не Давыдова и Пушкина, а романтических, условных ‘гусара’ и ‘поэта’, какими они ему казались и какими, быть может, действительно желали быть. Несомненно удачнее и ближе к правде словесный портрет, нарисованный Львом Толстым в первой части ‘Войны и мира’: ‘Денисов был маленький человечек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмаченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры и на затылке была надета смятая гусарская шапочка’.
————————————-
1 Денис Давыдов явился однажды в авангард к князю Багратиону и сказал: ‘Главнокомандующий приказал доложить вашему сиятельству, что неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить’. Багратион отвечал: ‘Неприятель у нас на носу? на чьем? если на твоем, так он близко, а если на моем, так мы успеем еще отобедать’. (Пушкин. Анекдоты.)
В армии Давыдов вел веселую и разгульную жизнь. ‘Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, покачнул кивер на ухо, затянулся, натянулся и пустился плясать мазурку до упаду’ (‘Автобиография’). Давыдов, пляшущий мазурку, всем нам памятен у Толстого. К той же поре относится тесная дружба Давыдова с воспетым им кутилой-гусаром Бурцевым. ‘В это бешеное время он писал стихи своей красавице, которая их не понимала, потому что была полька, и сочинил известный призыв на пунш Бурцову, который читать не мог, оттого, что сам ‘писал мыслете’ (‘Автобиография’). Бурцов является прототипом графа Турбина в упомянутой нами превосходной повести Толстого ‘Два гусара’. Кроме Бурцова, близкими приятелями Давыдова в то время были известный граф Ф. И. Толстой-американец 1 и декабрист Якубович.
1 Гр. Ф. И. Толстому принадлежит двустишие ‘К портрету Давыдова’:
Ужасен меч его отечества врагам,
Ужаснее перо надменным дуракам.
В 1806—1810 годах Давыдов принимает участие во всех походах. Двенадцатый год дает ему возможность в полном блеске проявить свои военные таланты. Ему принадлежит первоначальный план партизанской войны, а его специальный ‘Опыт теории партизанских действий’ до наших дней не утратил своего практического значения.
К 1812 году относятся три любопытных портрета Давыдова, на которых он изображен в костюме партизана, с бородой. В особенности замечателен портрет кисти известного Орловского. Давыдов верхом, во весь рост, в профиль, в казачьем чекмене и шапке выезжает в сопровождении гусарского отряда. При взгляде на этот портрет вспоминается прелестное стихотворение Давыдова ‘Партизан’:
Умолкнул бой. Ночная тень
Москвы окрестность покрывает,
Вдали Кутузова курень
Один, как звездочка, сверкает.
Громада войск во тьме кипит,
И над пылающей Москвою
Багрово зарево лежит
Необозримой полосою.
И мчится тайною тропой
Воспрянувший с долины битвы
Наездников веселый рой
На отдаленные ловитвы,
Как стая алчущих волков,
Они долинами витают:
То внемлют шороху, то вновь
Безмолвно рыскать продолжают.
Начальник, в бурке на плечах,
В косматой шапке кабардинской,
Горит в передовых рядах
Особой яростью воинской.
Сын белокаменной Москвы,
Но рано брошенный в тревоги,
Он жаждет сечи и молвы,
А там что будет — вольны боги! 1
‘Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая Чудотворца и в манере говорить, во всех приемах высказывал особенность своего положения’. Второй портрет, рисованный глухонемым Гампельном, представляет Давыдова en face до колен, в казакине, увешанного оружием и с трубкой в руке, выражение лица суровое. Но на третьем портрете работы Лангера, изображающем партизана в плаще и с Георгием на груди, черты его дышат обычною веселостью и добротой 2.
Как большинство истинно талантливых людей, Давыдов терпел постоянные неприятности по службе 3. Его не любили за прямоту нрава и за несдержанно злой язык. В высших сферах косились на его ‘гусарские’ стихи, за которые он был ославлен пьяницей, тогда как на самом деле Давыдов, по выражению одного из современников, был не более, как le fanfaron du vice 4. Несправедливости по отношению к Давыдову доходили до того, что в 1814 г. его разжаловали было из генералов опять в полковники, как произведенного ‘по ошибке’ 5, а Георгиевского креста не давали до тех пор, пока он сам не указал, что ему обязаны были дать его по статусу. В этих преследованиях Давыдов терпел общую участь со своим двоюродным братом, знаменитым кавказским героем A. П. Ермоловым.
————————————-
1 Печатается по изданию 1832 г.
2 Портрет Орловского воспроизведен гравером Э. Ормом. Портрет Гампельна — литография, приложенная к третьей части соч. Давыдова, изд. 1860 г. Портрет Лангера гравирован Афанасьевым. Есть любопытный профильный портрет Давыдова в ‘Сборнике биографий кавалергардов’, т. III.
3 Ход моей жизни одинаков — неудовольствие да притеснения за верную мою службу, вот все, что я получил и получаю’, ‘Я, который оставляю в покое и кресты, и ленты, и чины, совсем ничего не желаю, кроме команды и неприятеля, меня не только первых, но и последних лишают’. (Письма Давыдова к кн. П. А. Вяземскому и А. А. Закревскому. Соч., изд. 1893. Т. III. С. 151 и 165.)
4 ‘Не лишним заметить, что певец вина и веселых попоек в этом отношении несколько поэтизировал. Радушный и приятный собутыльник, он на деле был довольно скромен и трезв. Он не оправдывал собою нашей пословицы: пьян, да умен, два угодья в нем. Умен он был, а пьяным не бывал’. (Кн. П. А. Вяземский. ‘Русский архив’. 1866. С. 900.)
5 Замечательно письмо Давыдова по этому поводу к императору Александру I (подлинник на французском языке. Соч., изд. 1893. Т. III. С. 229—230).
Поэтическая деятельность Давыдова, начавшаяся, как мы видели, еще в начале его службы, постепенно создавала автору почетную литературную известность. В 1815 году Давыдов избирается в члены ‘Арзамаса’ с прозвищем ‘Армянин’ и вместе с B. Л. Пушкиным и кн. П. А. Вяземским образует в Москве отделение арзамасского общества. В следующем году любители российской словесности при Московском университете единогласно выбирают Давыдова в отсутствующие действительные члены. Стихотворения его печатаются в лучших изданиях того времени 1. А. Ф. Воейков заносит в свой ‘Парнасский адрес-календарь’: ‘Д. В. Давыдов — действительный поэт, генерал-адъютант Аполлона при переписке Вакха с Венерою’ 2 — похвала немаловажная в устах желчного автора ‘Дома сумасшедших’. Приближался, между тем, говорит Белинский, ‘живой и цветущий период нашей литературы, который мы начинаем с 1820 г., а оканчиваем 1833 г. и который мы почитаем приличным и справедливым назвать периодом ‘пушкинским’. К этому-то периоду нашей литературы принадлежит и даровитый наш партизан-поэт Денис Васильевич Давыдов’. Действительно, как раз к этому периоду относится лучшая пора деятельности Давыдова.
В поэзии Давыдова необходимо различать два, по виду совершенно чуждых, а на самом деле тесно соединенных между собою элемента — ‘гусарский’ и ‘романтический’. Непростительной исторической близорукостью было бы видеть в пьянстве и молодечестве Бурцовых и Турбиных одно безобразие и пошлость. Необходимо вдуматься сперва в дух эпохи. Лихой гусар, по понятиям того времени, должен был прежде всего быть ‘молодцом’, то есть кутилой и забиякой. Эти качества были для него такою же обязательною внешностью, как мундир и шпоры. Но когда дело касалось строгих понятий о чести, особенно по отношению к жен-
————————————-
1 ‘Вестник Европы’, ‘Сын отечества’, ‘Амфион’, ‘Сириус’, ‘Мнемозина’, ‘Полярная звезда’, ‘Северная звезда’, ‘Труды о-ва любителей российской словесности’ и др. Позже — ‘Московский вестник’, ‘Литературная газета’, ‘Библиотека для чтения’, ‘Современник’.
2 ‘Парнасский адрес-календарь или роспись чиновных особ, служащих при дворе Феба и в нижних земских судах Геликона, с краткими замечаниями об их жизни и заслугах. Собрано из достоверных источников, для употребления в благошляхетском Арзамасском обществе’ (1816 г.).
щине, беспечный кутила оказывался безупречным рыцарем. Отчаянные кутежи и бесшабашное пьянство были тогда в таком же обычае, как и дуэли, и нечего удивляться тому, что Пушкин и Лермонтов, имевшие в жизни не одну дуэль и нашедшие в них свою погибель, любили кутить в юные годы, и, на наш теперешний взгляд, кутили довольно безобразно. Но, во-первых, преувеличенная самими поэтами дикость пьяных оргий нисколько не пятнала светлого образа ‘ее’, оставляя идеал по ту сторону действительности. Жизнь сама создает свои яркие контрасты, и Давыдов, как истинный поэт, этих контрастов не избегал и не боялся. Пушкин, благоговейно воспев А. П. Керн, ‘как мимолетное виденье, как гения чистой красоты’, писал потом Соболевскому о ‘M-me Керн, которую с божиею помощью он на днях…’ 1. Читая одновременно эти строки восторженного стихотворения и приятельского письма, мы понимаем, что Пушкин не лицемерил ни перед любимою женщиной, ни перед самим собой. Нельзя укладывать своевольные зигзаги жизни на прокрустово ложе филистерской морали: каждому дню довлеет его злоба. Давыдов в своих стихах употреблял иногда непечатные слова и в сборнике стихотворений (издание 1832 г.), единственном, вышедшем при его жизни, в нескольких местах поставил прозрачные точки. Поэт искренно чувствовал, что иначе выразиться нельзя и что гусар и в стихах должен быть гусаром 2. Но если уже осуждать Давыдова за ‘неприличие’, то надо осудить и Пушкина за ‘Телегу жизни’ и Лермонтова за ‘Казначейшу’. Сквернословие было в то время принято, как кутежи и дуэли 3.
————————————-
1 Сочинения Пушкина. Изд. императорской Академии Наук. Переписка под редакциею и с примечаниями В. И. Саитова. Т. 2 (1827—1832). СПб., 1908. С. 60.
2 Посмертные издания (1840, 1848, 1860 и 1889 гг.) из ложной скромности изменили заглавие одной пьесы и выпустили несколько строк в тексте.
3 Многих писем Лермонтова почти невозможно печатать, не испестрив точками. То же следует сказать о некоторых юношеских письмах Пушкина. Изданные до сих пор письма Д. Давыдова гораздо скромнее.
Во-вторых, гусарские пиры с цыганскими хорами и пляской вовсе не были цинично-безобразны: напротив, в них чувствовалась удивительная, непонятная нам и уже исчезнувшая теперь навек поэзия. Эту поэзию живо понимали Пушкин и Лев Толстой. ‘Илюшка с гитарой стал перед запевалой и началась пляска, то есть цыганские песни: ‘Хожу ль я по улице’, ‘Эй вы, гусары’, ‘Слышишь, разумеешь’ и т. д., в известном порядке. Стешка славно пела. Ее гибкий, звучный, из самой груди выливавшийся контральто, ее улыбка во время пения, смеющиеся страстные глазки и ножка, шевелившаяся невольно в такт песне, ее отчаянное вскрикиванье при начале хора, — все это задевало за какую-то звонкую, но редко задеваемую струну. Видно было, что она вся жила только в той песне, которую пела. Илюшка улыбкой, спиной, ногами, всем существом изображая сочувствие песне, аккомпанировал ей на гитаре и, впившись в нее глазами, как будто в первый раз слушая песню, внимательно, озабоченно, в такт песне наклонял и поднимал голову. Потом он вдруг выпрямлялся при последней певучей ноте и, как будто чувствуя себя выше всех в мире, гордо, решительно вскидывал ногой гитару, перевертывал ее, притопывал, встряхивал волосами и, нахмурившись, оглядывался на хор. Все его тело, от шеи и до пяток, начинало плясать каждою жилкой… И двадцать энергических сильных голосов, каждый из всех сил стараясь страннее и необыкновеннее вторить один другому, переливались в воздухе. Старухи подпрыгивали на стульях, помахивая платочками и оскалив зубы, вскрикивали в лад и в такт одна громче другой. Басы, склонив головы набок и напружинив шеи, гудели, стоя за стульями’ (‘Два гусара’). Такие кутежи способны не только не принизить и не опошлить, а, напротив, возвысить чуткого к прекрасному человека. Теперь и нам станет понятной ‘Гусарская исповедь’ Дениса Давыдова 1:
Я каюсь! я гусар давно, всегда гусар,
Я проседью усов, все раб младой привычки:
Люблю разгульный шум, умов, речей пожар
И громогласные шампанского оттычки.
От юности моей враг чопорных утех,
Мне душно на пирах без воли и распашки.
Давай мне хор цыган! Давай мне спор и смех,
И дым столбом от трубочной затяжки!
Бегу век сборища, где жизнь в одних ногах,
Где благосклонности передаются весом,
Где откровенность в кандалах,
Где тело и душа под прессом,
Где спесь до подлости — вельможа да холоп,
Где заслоняют нам вихрь танцев эполеты,
Где под подушками потеет столько ж…,
Где столько пуз затянуто в корсеты.
Но не скажу, чтобы в безумный день
Не погрешил и я, не посетил круг модной,
Чтоб не искал присесть под благодатну тень
Рассказчицы и сплетницы дородной,
Чтоб схватки с остряком бонтонным убегал,
Или сквозь локоны ланиты воспаленной
Я б шопотом любовь не напевал
Красавице, мазуркой утомленной.
Но то набег, наскок — я миг ему даю,
И торжествуют вновь любимые привычки!
И я спешу в мою гусарскую семью,
Где хлопают еще шампанского оттычки.
Долой, долой крючки от глотки до пупа!
Где трубки? — Вейся дым на удалом раздолье!
Роскошествуй веселая толпа
В живом и братском своеволье!
————————————-
1 Печатается по изданию 1832 г.
И разумеется, глубоко прав Белинский, говоря, что ‘стихотворения Давыдова не подлежат суду философской критики, их нельзя назвать художественными, — и Давыдов, действуя в сфере самого искусства, действовал в другой и для другой сферы. Он был поэт в душе: для него жизнь была поэзиею, а поэзия жизнью, — и он поэтизировал все, к чему ни прикасался: в его стихах преужасные пуншевые стаканы и чаши не оскорбляют образованного чувства, но звучат весело и отрадно, облака табачного дыма не выедают глаз, не першат в горле, но вьются резвыми кудрявыми кругами… Все, что у других так пошло, приторно, безвкусно, оскорбительно для чувства, — все эти лагерные замашки, казарменное удальство, — все это у Давыдова получает значение, преисполняется жизнию, облагораживается формою’.
В ряду стихотворений, выясняющих идеально-романтическую сторону поэзии Давыдова, первое место занимает ‘Душенька’ 1.
Бывали ль вы в стране чудес,
Где жертвой грозного веленья,
В глуши земного заточенья,
Живет изгнанница небес?
Я был, я видел божество,
Я пел ей песнь с восторгом новым,
И осенил венком лавровым
Ее высокое чело.
Я, как младенец, трепетал
У ног ее в уничиженьи,
И омрачить богослуженье
Преступной мыслью не дерзал.
Ах! Мне ль божественной к стопам
Несть обольщения искусство?
Я был весь гимн, я весь был чувство,
Я весь был чистый фимиам.
И что ей наш земной восторг,
Слова любви? — Пустые звуки!
Она чужда сердечной муки,
Чужда томительных тревог,
Из-под ресниц ее густых
Горит и гаснет взор стыдливый…
Но отчего души порывы
И вздохи персей молодых?
Был миг, пролетная мечта
Скользнула по лицу прекрасной,
И вспыхнули ланиты страстно,
И загорелися уста.
Но это миг — игра одна
Каких-то дум… воспоминанье
О том небесном обитанье,
Откуда изгнана она.
Иль, скучась без нее, с небес
Воздушный гость, незримый мною,
Амур с повинной головою
Предстал, немеющий от слез.
И очи он возвел к очам,
И пробудил в груди волненья,
От жарких уст прикосновенья
К ее трепещущим устам.
————————————-
1 Печатается по изданию 1832 г.
‘Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову.
— Ей пишу, — сказал он. — Ты видишь ли, друг. Мы спим, покак не любим. Мы дети праха… а полюбил — и ты Бог, ты чист, как в первый день созданья’.
О таких стихотворениях, как ‘Душенька’, ‘Речка’, ‘О, пощади’, ‘В былые времена’, ‘Вальс’, Белинский замечает: ‘Страсть есть преобладающее чувство в песнях любви Давыдова, но как благородна эта страсть, какой поэзии и грации исполнена она в этих гармонических стихах. Боже мой, какие грациозно-пластические образы!’
Лучшим стихотворением Давыдова, по нашему мнению, должен считаться его ‘Полу-солдат’, поэтическая автобиография поэта-партизана 1:
Нет, братцы, нет: полу-солдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!
Вы видели: я не боюсь
Ни пуль, ни дротика куртинца,
Лечу стремглав, не дуя в ус,
На нож и шашку кабардинца.
Все так — но прекратился бой,
Холмы усыпались огнями,
И хохот обуял толпой,
И клики вторятся горами.
И все кипит, и все гремит,
А я, меж вами одинокой,
Немою грустию убит,
Душой и мыслию далеко.
Я не внимаю стуку чаш
И спорам вкруг солдатской каши,
Улыбки нет на хохот ваш,
Нет взгляда на проказы ваши.
Таков ли был я в век златой
На буйной Висле, на Балкане,
На Эльбе, на войне родной,
На льдах Торнео, на Секване?
Бывало слово: друг, явись!
И уж Денис с коня слезает,
Лишь чашей стукнут — и Денис
Как тут, и чашу осушает.
На скачку, на борьбу — готов,
И чтимый выродком глупцами,
Он, расточитель острых слов,
Их хлещет прозой и стихами.
Иль в карты бьется до утра,
Раскинувшись на горской бурке,
Или вкруг светлого костра