(К 40-летию его смерти)
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Д. И. Писарев, Воровский Вацлав Вацлавович, Год: 1908
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В. В. Воровский
Крупная фигура Дм. Ив. Писарева, промелькнувшая, как метеор, в 60-е годы и вызвавшая целую бурю в современной ему критике, до сих пор еще мало освещена.
Борьба, которую пришлось ему вести за свою короткую, едва семилетнюю деятельность, значительно способствовала неизбежному субъективизму суждений и надолго окружила его фигуру пеленою предвзятых мнений.
Для людей, стоявших правее его, он навсегда, кажется, останется ‘опасным нигилистом’, подлежащим сугубому преследованию. Для людей, стоявших левее его, он не более, как ‘просветитель’. С этим титулом просветителя он до сих пор значится в истории русской критики.
Просветитель! Да, конечно, Писарев был просветителем. Его мировоззрение, его понимание задач момента, его практические цели не шли дальше просветительства, популяризации и распространения реальных — а это значило для него естественно-исторических — знаний. Рост знания, развитие мысли для него были альфой и омегой прогресса, панацеей от всех общественных зол.
‘Я и теперь, и прежде, и всегда был глубоко убежден в том, — писал он, — что мысль, и только мысль, может переделать и обновить весь строй человеческой жизни’.
И все-таки слово ‘просветитель’ говорит очень мало. Оно не разъясняет нам, каково отношение Писарева к различным общественным слоям и течениям его времени, как зародилось и сложилось мировоззрение Писарева, каково его место в развитии общественной жизни и мысли. Назвав Писарева просветителем, мы еще ни на йоту не подвинемся в понимании того, почему, с одной стороны, он подвергался таким нападкам слева, например, со страниц ‘Современника’, с другой стороны, почему он пользовался такой широкой и искренней популярностью среди молодежи, популярностью, на много лет пережившей его самого.
Только ответив на эти два вопроса, только поняв, чем был и чему учил Писарев, за что принимала его и чему училась у него молодежь, мы сможем отвести Писареву надлежащее место в истории нашей общественности.
Но скажем несколько слов о личности Писарева.
Этот ‘нигилист’, это страшилище охранителей 60-х годов, был изящным, превосходно воспитанным молодым человеком с мягкими, женственными манерами, типичным баричем, первенцем, маменькиным сынком.
Происходя из старой дворянской семьи, когда-то богатой, но при жизни его уже окончательно разорившейся, он был воспитан матерью очень тщательно по тому времени, но и с соблюдением всех установленных предрассудков: покорность и послушание старшим, уважение ко всякому начальству, довольство существующим порядком.
Только попав в университет, Писарев увидел, что жизнь шире, чем горизонт барского поместья в Знаменском, а личные неудачи заставили его скоро усомниться в святости авторитетов и поднять против них знамя бунта.
Началась борьба за личное счастье, а с нею и за личность вообще. Освобождение личности стало наряду с торжеством знания лозунгом всей деятельности Писарева.
Атмосфера 60-х годов, могучий ум и неудачи личной жизни быстро переработали потомка крепостников в ‘мыслящего пролетария’, типичного интеллигента с его неизбежными чертами: индивидуализмом самосознания и рационализмом мышления.
Понять миросозерцание Писарева без его биографии довольно трудно. В этой сильной и оригинальной личности все исходило, так сказать, изнутри. Обобщения, носившие социальный характер, зарождались в нем обыкновенно на почве известных личных переживаний. Пресловутое базаровское отрицание, легшее в основу его ‘реализма’, было подготовлено личной необходимостью отрицать весь строй семейной жизни, душившей его своими традиционными авторитетами.
Писарев на своей жизни испытал всю тяжесть этих авторитетов, вторгавшихся в его душу, пытавшихся расстроить его женитьбу на любимой девушке, оттолкнувших его, когда он посмел выработать собственные убеждения. И, обобщая этот моральный и физический гнет внутри общества, он писал:
‘Те условия, при которых живет масса нашего общества, так неестественны и нелепы, что человек, желающий прожить свою жизнь дельно и приятно, должен совершенно оторваться от них, не давать им над собой никакого влияния, не делать им ни малейшей уступки’.
Оторваться от условий, это значит прийти в себя, развивать лишь свое ‘я’. И Писарев последовательно проповедовал идею ‘эгоизма’.
‘Эгоизм, то есть любовь к собственной личности, — писал он, — ставит целью жизни наслаждение, но не ограничивает выбора наслаждения тем или иным кругом предметов… Эгоист — человек свободный в самом широком смысле этого слова, он делает только то, что ему приятно, ему приятно то, что ему хочется, следовательно он делает только то, чего ему хочется, или, другими словами, остается самим собой во всякую данную минуту и не насилует себя ни из угождения к окружающему обществу, ни из благоговения перед призраком нравственного долга’.
Но Писарев был слишком умен, чтобы не понимать, что идея эгоизма, последовательно развитая, признает право на эгоизм, то есть на жизнь, знание, наслаждение, за каждой личностью.
И он не закрывал глаз на то, что ‘позади нас есть миллионы других людей, которые имеют одинаковое право на человеческую жизнь, образование и социальное усовершенствование’.
Но не следует забывать, кем был Писарев. Эти ‘миллионы других людей’ — народ — оставались для него книгой за семью печатями.
Правда, вы найдете у него и такую решительную фразу:
‘Конечная цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого честного человека состоит все-таки в том, чтобы разрешить навсегда неизбежный вопрос о голодных и раздетых людях, вне этого вопроса нет ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать’.
Но не торопитесь на основании этой фразы причислить Писарева к социалистам. Не забывайте, что для него ‘великой задачей нашего времени является умственная эмансипация масс, через которую предвидится им исход к лучшему положению, не только их самих, но и всего общества’.
Свой взгляд на ‘вопрос о голодных и раздетых’ Писарев выразил однажды кратко, но вразумительно:
‘Если естествознание обогатит наше общество мыслящими людьми, если наши агрономы, фабриканты и всякого рода капиталисты выучатся мыслить, то эти люди вместе с тем выучатся понимать как свою собственную пользу, так и потребности того мира, который их окружает. Тогда они поймут, что эта польза и эти потребности совершенно сливаются между собой, поймут, что выгоднее и приятнее увеличивать общее богатство страны, чем выманивать или выдавливать последние гроши из худых карманов производителей и потребителей… Если все наши капиталы, если все умственные силы наших образованных людей обратятся на те отрасли производства, которые полезны для общего дела, тогда, разумеется, деятельность нашего народа усилится чрезвычайно, богатство его будет возрастать постоянно и качество его мозга будет улучшаться с каждым десятилетием.
А если народ будет деятелен, богат и умен, то что может помешать ему сделаться счастливым во всех отношениях’.
Это характерное место как бы живьем взято из какого-нибудь учебника по политической экономии английской либерально-буржуазной школы.
Такой фритредерский взгляд на эмансипацию масс народа, естественно вытекавший из теории эгоизма, резко расходился с народническими воззрениями ‘Современника’ и последующих поколений.
Но из этих взглядов вытекала на первых порах одна необходимость и потребность: способствовать тому, чтоб народ был ‘деятелен, богат и умен’. Как Базаров говорил, что ‘хочется возиться с людьми, хоть ругать их, да возиться’, так и теоретик базаровщины, Писарев, сознавал необходимость работать для совершенствования людей.
‘Есть в человечестве только одно зло — невежество, — писал он, — против этого зла есть только одно лекарство — наука, но это лекарство надо принимать не гомеопатическими дозами, а сорокаведерными бочками’.
Но если единственное зло — невежество и единственное средство против него — знание, то, естественно, на первый план выступают те элементы общества, которые обладают знаниями и готовы бороться с невежеством. Это — интеллигенция. И действительно, Писарев, со свойственной ему прямотой и искренностью, предложил сосредоточить все силы и все внимание на интеллигенции.
‘Реалист, — говорит он, — мыслящий работник, с любовью занимается трудом. Из этого определения читатель видит ясно, что реалистами могут быть в настоящее время только представители умственного труда. При теперешнем устройстве материального труда, при теперешнем положении чернорабочего класса во всем образованном мире, эти люди не что иное, как машины, отличающиеся от деревянных и железных машин невыгодными способностями чувствовать утомление, голод, боль…
Таким образом, самый реальный труд, приносящий самую осязательную и неоспоримую пользу, остается вне области реализма, вне области практического разума, в тех подвалах общественного здания, куда не проникает ни один луч общечеловеческой мысли. Что ж вам делать с этими подвалами? Покуда приходится оставить их в покое и обратиться к. явлениям умственного труда, который только в том случае признается позволительным и полезным, когда он прямо или косвенно клонится к созиданию новых миров из первобытного тумана, наполняющего грязные подвалы’.
Откладывая, таким образом, непосредственное воздействие на ‘грязные подвалы’ ad calendas graecas (до греческих календ (лат.)), Писарев ограничивает свою деятельность одной интеллигенцией. Он становится писателем для интеллигенции, ее учителем, выразителем ее потребностей, ее идеологом.
Интеллигенция должна освободить свою личность от всяких пережитков прошлого, вооружить ее положительным знанием, и тогда самым фактом своего существования интеллигентные люди заставят делать других то же самое, заразят их жаждой знания и развития.
‘Умная и развитая личность, — говорит по этому поводу Писарев, — сама того не замечая, действует на все, что к ней прикасается. Ее мысли, ее занятия, ее гуманное обращение, ее спокойная твердость — все это шевелит вокруг нее стоячую воду человеческой рутины, кто уже не в силах развиваться, тот, по крайней мере, уважает в умной и развитой личности хорошего человека, а людям очень полезно уважать то, что действительно заслуживает уважения, но кто молод, кто способен любить идею, кто ищет возможности развернуть силы своего свежего ума, тот, сблизившись с умной и развитой личностью, может быть, начнет новую жизнь, полную обаятельного труда и неистощимого наслаждения’.
Так представлялся Писареву путь к совершенствованию и счастью человечества.
Если взять мысли Писарева вне знакомства с его личностью и с историческим моментом, когда он писал, можно подумать, что мы имеем дело с либералом чистейшей воды. Защита индивидуальности, чрезмерная роль, отводимая знанию, просвещенный эгоизм, наконец фритредерский взгляд на экономический прогресс — все это как будто взято из багажа умного английского либерала, поклонника Ад. Смита и Рикардо.
Но нам придется значительно изменить эту оценку, если мы сопоставим взгляды Писарева с его внутренним развитием и поместим их в верную историческую перспективу.
Хорошим критерием должен явиться для нас тот факт, что широкие слои молодежи зачитывались Писаревым и считали его выразителем своих стремлений. Писарев не изобрел писаревщины, он только красиво и ярко формулировал мысли и потребности целого течения.
Тип Базарова, поднятый Писаревым на щит, был еще до Писарева подмечен и изображен Тургеневым. Этот тип действительно существовал и был, пожалуй, доминирующим в конце 50-х и в 60-х годах.
В это время на общественную арену выступил новый слой — разночинцы, другими словами, мелкая буржуазия, сдавленная до тех пор дореформенным строем. Типичным представителем этого слоя явился пресловутый семинарист. Было вполне естественно, что духовенство, наиболее образованная часть мелкой буржуазии, поставляло идейных борцов для этого слоя. Но не следует забывать, что наряду с бурсаками здесь были дети мещан, мелких служащих, купцов и даже крестьян.
Мелкая буржуазия как общественный слой никогда не играла в русской истории заметной роли. Она ютилась где-то в щели между дворянством и крестьянством, забитая, неразвитая, погрязшая в болоте. Ее молодые побеги не могли найти себе никакого питания в родной почве, они всегда стремились на сторону. Но при старых дореформенных порядках им некуда было деться. Они расползались по канцеляриям и деревенским приходам, теряясь в общественном подполье.
Но эпоха реформы толкнула массу накопившихся избыточных сил на открытую арену. Молодежь бросилась учиться, она заполнила университеты, она создала свою, новую демократическую прессу, она заняла видное место в общественной жизни. Эта разночинская интеллигенция выступила на первых порах с могучим сознанием своих молодых сил, готовясь за свой счет перевернуть землю.
В течение столетий этот слой был угнетен и бесправен, и, воскреснув, он почувствовал в себе исполинские силы, в течение веков он жил и трудился для хозяев жизни, и вот теперь он хотел пожить для себя, хотел сам насладиться жизнью. В течение веков держали его во тьме и невежестве, и теперь он хотел упиться знанием, охватить всю науку.
Это он, а не Писарев, принес индивидуализм, эгоизм, увлечение знанием. Писарев лишь формулировал его настроение, он дал ему лишь теоретическое обоснование.
Базаров самонадеян, он полагается только на свои силы, он верит только в силу мысли, он не знает ‘принципов’, знает только ‘ощущения’, он слегка презирает массу за ее невежество, но в то же время советует ей читать Фогта, Молешотта, Бюхнера и резать лягушек.
Базаров прожил недолго. Разночинец скоро убедился, что его мощь — плод его личной иллюзии. Он начал искать опоры на стороне, он мало-помалу пошел туда, куда указывали ему Добролюбов и Чернышевский, — он пошел ‘в народ’, в крестьянскую массу. Руководители ‘Современника’ оказались правы — они были на целую голову выше современного им поколения. Писарев же не был выше его: он был только умнее и талантливее Базаровых.
И вот за эти черты, которые Писарев подметил в молодом поколении и возвел в теорию, это поколение так ценило и любило его.
Мы уже видели, что сам Писарев происходил совершенно из другой среды, что он был баричем, дворянским сыном. Но он в личной жизни пережил эволюцию, сходную с той, которую пережили разночинцы в общественной жизни.
Подавление личности в семье толкало его к культу индивидуальности, постоянное самоурезывание в пользу авторитарного принципа подсказывало ему теорию эгоизма, ложное воспитание и невежество родной среды заставляло преувеличивать силу знания. Все это подготовило в нем почву для восприятия той идеологии протеста, которая так типична для первой стадии в развитии разночинства и которая захватила молодое поколение в 60-е годы.
Учения народничества, проповедовавшиеся уже в зачаточном виде группой ‘Современника’, были чужды ему, как чужд был и сам народ. Он не знал этого народа, не видал его никогда, ‘голодные и раздетые’ были для него скорее теоретической величиной. Та кровная связь, которая существовала между разночинцем и народом и которая в конце концов сблизила разночинца с народом, Писареву была чужда. И это-то отчуждение от народа восстановляло против Писарева руководителей ‘Современника’.
Разночинцы не представляли собой определенного класса, это была интеллигенция, оторвавшаяся от класса, так сказать, штаб без армии. Такая оторванность от живого общественного организма, долженствующего регулировать мышление и действие интеллигенции, страшно способствовала развитию рационализма. Никогда, быть может, рационализм мышления не сказывался так ярко в русской общественности, как в период базаровщины и, в частности, у Писарева.
Черты, которые принес с собой разночинец, Писарев развил до крайних пределов. Принцип общественной пользы он довел до отрицания эстетики, принцип индивидуализма он довел до крайнего эгоизма, принцип освобождения нравственной личности он довел до отрицания всякого долга, всякой морали.
Правда, его учение не было безнравственным, ибо оно предполагало ‘умную и развитую личность’, то есть личность с очень высокой внутренней моралью. Но именно в этом предположении, в этом чисто метафизическом отрешении от действительности лишний раз сказался весь рационализм его мышления.
Писарев, как и Базаров, умер очень молодым, что было бы, если бы он дожил до 70-х годов, до эпохи народничества? Этот вопрос встает сам собою.
Внутренняя эволюция Писарева дает некоторый материал для его решения. ‘Для меня, — писал он приблизительно в 1860 году, — каждый человек существует настолько, насколько он приносит мне удовольствия’. Этот примитивный эгоизм девятнадцатилетнего юноши начал, однако, скоро уступать место более здоровым понятиям, уже в 1865 году он пишет матери: ‘Я начал любить людей вообще, а прежде, и даже очень недавно, мне до них не было никакого дела’. Несомненно, что дальнейшее развитие и новые веяния времени заставили бы его сделать еще один шаг и возлюбить не ‘людей вообще’, а лишь тех, деятельная любовь к которым является условием прогресса. Уже тот факт, что Писарев после закрытия ‘Русского слова’ перешел в ‘Отечественные записки’, где сосредоточивались хранители традиций ‘Современника’, указывает на вероятный ход его дальнейшего развития. Несколько лет совместной работы могли значительно изменить его физиономию. Ибо переход от его утопического эгоизма к утопическому социализму ‘Отечественных записок’ не так уж труден.
Но Писарев не дожил до такого превращения. Он умер в разгар базаровщины. И оценивать его необходимо под этим углом. А оценивая его, приходится признать, что в социальном отношении он был лишь идеологом мелкобуржуазной интеллигенции в первой стадии ее развития.
Этой ролью, конечно, не исчерпывается деятельность и значение Писарева. Его борьба с принципом авторитарности, его отстаивание прав личности пережили надолго ту эпоху, выразителем которой он явился. Его крупный критический талант и до сих пор не утратил своей свежести и своего обаяния. Но эти стороны его деятельности прочно признаны в литературе, а потому мы и не считали нужным на них останавливаться.
Впервые опубликовано в газете ‘Одесское обозрение’, 1908, 4 и 5 июля, за подписью ‘П. Орловский’.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/pisarev/vorovskiy_pisarev.html