Дмитрий Голубков
Дмитрий Голубков
Недуг бытия.
Недуг бытия.
Хроника дней Евгения Баратынского
Хроника дней Евгения Баратынского
Роман
Часть первая
I
II
III
IV
V
VI
Д. Голубков. Недуг бытия, Баратынский Евгений Абрамович, Год: 1981
Время на прочтение: 352 минут(ы)
М., ‘Советский писатель’, 1981
OCR Ловецкая Т.Ю.
Парк, разбитый на покате двух холмов, широкими террасами нисходил к пруду.
Пруд был велик, он имел форму правильного овала. Зимою его расчищали от снега, и он становился похож на старый серебряный поднос. Весною он оглашался протяжными кликами лебедей и тугими, шибкими трелями соловьев. Бледно светился он в летних сумерках и словно приподымался, приглядываясь к пугливо спускающемуся отроку.
За прудом начиналась роща, пышная и разлатая, но, не удержавшись на гребне угора, съезжала с лиственным бормотаньем в овраг, по склону которого зияли, черные пасти гротов и призрачно белели искусно выложенные руины.
Парк и овраг влекли далеко, расставаться с ними не хотелось. Но грустью и легким ужасом веяло от косматых аллей и змеистых троп, внезапно ныряющих в задебренные глубины.
Отец измыслил эту дикую меланхолическую красу — она живуче разрасталась, цепляясь за сердце угрюмой прелестью сиротства и медленного запустенья.
Особенно пленительна была здесь погожая осень. Но чем роскошней сиял золотой и лазурный день, тем непоправимей понималась разлука. Сухо сверкал остов фаворитной беседки отца, тоскливо звенел и стучал о коряги ручей, такой громкий в облетевшем ольшанике. И отрок спешил выбраться из рано вечереющего оврага.
Но всякий раз, будто споткнувшись, он останавливался перед кленом, высоко вскинувшимся меж полунагих берез. Упорно держались на его узловатых ветвях клочья златозвездого облаченья, в сумерках словно столп густого сиянья восставал из темной земли, соединяясь с багровыми облаками. И скудный миткаль соседней осины, словно заражаясь этой гордою яркостью, играл светло и даже пламенно. И вспоминалось дрожанье свеч, и голубой дым ладана, глубокий блеск иконостаса. И шарканье грабель, шелест сгребаемой в аллеях листвы возвращали слуху вздохи и шепот родных, собравшихся помолиться за упокой души отставного генерал-майора Абрама Андреича Баратынского, преставившегося в Москве.
Перед бельведером стояла стайка пиний, чудом прижившихся на чуждой почве. Они нравились ему. Он любовался округлыми очертаниями их кронок, благородным оттенком сероватой, как бы запепленной хвои: деревца родились в Италии, под небесами Данта и Тасса! Солнце упадало на них, и мягкий волнистый свет перебегал по блеклым вершинам,— слабая улыбка, скользящая по лицу чахоточной девы… Он брал на ладонь рыжеватые, как веснушки, шелушинки коры, осторожно нюхал, дул — летите! Они пахли солнечной пылью и канифолью, летели легко, далеко.
Старый садовник говорил, что имя Мара {Название тамбовского имения Баратынских.} означает овраг. Дядя Богдан, остро щуря дальнозоркие адмиральские глаза, рассуждал:
— Мара — гм, Мара… Ежели брать по созвучью, то весьма родственно италийскому il mare {Море (итал.).}.
Интересно объяснял и ветхий, но до чрезвычайности расторопный священник отец Василий:
— Слово сие многомысленное. Можно толковать и как туман, марево, и как оморок, сон, и как блазн — обаяние, можно сказать…
И становилось радостно: чудесной и великой оказывалась Мара! В степном звуке ее имени рокотал картавый гул полуденной волны, сонный северный туман проницали лучи роскошного итальянского солнца…
Мара была населена мечтами и виденьями. Но этого не понимал никто. Братья Ираклий и Леон любили шумные игры и постоянно дрались друг с другом, Серж и сестренка Софи были слишком малы и плаксивы.
Иногда являлся во сне отец: подходил бесшумным шагом, усаживался напротив в своих любимых вольтеровских креслах и улыбался внимательно… Сладко, тревожно екало сердце под родительским взглядом, и тянулся к отцу, хотел спросить что-то — но язык не повиновался. И отец не произносил ни слова — лишь клал на темя первенца большую теплую ладонь.
Он ловил руку папеньки, жмурясь от тепла и света, но рука мягко устранялась. И солнце больно било сквозь раздвинутые гардины в полуслепые спросонья глаза. И мучительная досада заставляла кусать губы: опять не перемолвился с отцом, опять не поговорил о важном, главном…
Входила маменька в темном вдовьем шлыке, из-под которого выбивались два слегка припудренных локона.
— Ты вновь скверно спал, Бубинька?
— Нет, маменька, напротив, я спал превосходно,— отвечал он, краснея от ненужной лжи.
После завтрака и уроков с пожилым любезником французом надлежало идти в маменькин будуар. Ему одному дозволялось забираться с ногами на канапку, обтянутую коричневой, по-лошадиному пахнущей кожей. Расхлябанные пружины уютно поскуливали, резные звериные мордки подлокотников тыкались носами в его ладони. Маменька рассказывала о фрейлинской службе при императрице Марии Федоровне, о дворе покойного государя.
— Маменька,— перебил он однажды,— а двор императора больше нашего?
— Двор императора, мой дружочек, понятие особливое. Это не тот двор, по коему мы с тобою прогуливаемся, это — круг людей, близких особе государя. Ты тоже будешь прибежен ему.
Он с выраженьем напряженного непонимания наклонил голову.
— Двор государя и узок — но и широк. Это его дворец, его родные, советники и помощники.— Александра Федоровна открыла флакон и, смочив кончики пальцев пахучей жидкостью, потерла впалые виски.— Ты дворянин, мон шер, — само название сие указует на твою причастность двору. Все старинные дворяне суть члены единого семейства, отец коего — государь наш.— Она улыбнулась грустно и торжественно. — Настанет пора, ты поедешь в Петербург. Дядя Богдан определит тебя в Пажеский корпус, и ты будешь жить в соседстве с царским двором.
— Я буду паж? Маменька! — Он хлопнул в ладоши и спрыгнул с канапки. — Паж — оруженосец рыцаря! А потом я сам стану рыцарем — да? И буду служить императору…
— Да, но для этого надобно хорошо успевать в науках.— Она погрозила длинным пальцем: — Ты же только и делаешь, что пропадаешь в гротах да слушаешь россказни Боргезе.
Долговязый синьор Джячинто извлекал из сюртучного кармана кожаную табакерку, сложенную розаном, разворачивал ее и погружал в пахучие недра скорбный и торжественный нос.
— Е sempre bene {Ну и славно (итал.).}, — ворчливо произносил он. И резко вскидывал голову, отчего с жуткою четкостью обозначался на шее кадык, острый, как поставленная ребром шинельная пуговица.
Сперва он рассказывал о мудрых и благонравных деяньях Солона или Марка Аврелия. Голос его звучал с монотонною важностью, морщины на лбу разглаживались. Но вдруг, словно опомнившись, итальянец вскакивал с места и, постепенно убыстряя шаг, короткими и гневными, как брань, фразами принимался повествовать о неистовом императоре Калигуле, лакомящемся жарким из соловьиных язычков, о Нероне, этом сентиментальном чудовище, расправившемся с лучшими людьми Рима и любующемся зрелищем зажженного по его приказу города. Путая и обрывая хронологическую нить, старый дядька переходил к последнему королю французов, пренебрегшему ради своих сластолюбивых забав жизненными интересами несчастных подданных и приявшему мученический венец. Обращаясь к решительным героям парижской черни, Боргезе с мрачным и каким-то мстительным одушевлением живописал портреты и поступки народных вождей.
По мере рассказа доброе и, колючее лицо старика принимало выраженье растерянности и усталого испуга, голос падал до хрипливого шепота. Дядька смолкал и со сладострастием отчаянья окунал долгий нос в раздвижное нутро табакерки. Очередная понюшка даровала ему новые силы, старик вскидывался в кресле и рокотал, с непонятной угрозой вперяя темный и сверкающий взор в окно:
— О, bruttissimi, bruttissimi! {О, изверги, изверги! (итал.).}
И Евгений почтительно наблюдал за лицом и манипуляциями Боргезе, который дважды был изгоняем из своего отечества роковыми событиями века, и горько жалел своего наставника, огорченного заблуждениями целого человечества.
Итальянец меж тем успокаивался, его изборожденное чело вновь светлело — старик обращался к поэзии.
Con gli occhi azzuri e coi capelli d’oro
Un giovin camminava innanzi a loro… {*}—
{* Перед ними шел златоволосый юноша с лазурными глазами… (итал.).}
читал он, мерно и широко взмахивая кожаным розаном табакерки. И в воображении отрока оживал гравюрный портрет государя, его ласковое голубоглазое лицо и рука в ослепительной перчатке, возложенная на эфес шпаги…
Но в подлинный, с трудом сдерживаемый трепет приводил его таинственный стих Данта, Произносимый Боргезе с особым чувством печали и некоего ликования:
E tiene ancora del monte et del macigno! {*}
{* Сохранилось нечто от горы и от каменных глыб! (итал.).}
Итальянские уроки походили на любимые тропинки, берущие начало в регулярных аллеях парка и беспутно пропадающие в размашистых дебрях оврага.
Маменька благоволила к Джячинто, по счастью, она ничего не понимала по-итальянски.
Занимали его и темные беседы отца Василия.
Замысловатый катехизис был писан неким знаменитым проповедником, учеником масонов.
— Великого и особого ума человек составлял книгу сию, — уважительно приговаривал отец Василий, раскрывая тяжко шуршащие, крылоподобные страницы, хранящие следы аккуратно соскобленных восковых нашлепок.— Много о вере радел, и воздалось ему по вере его.
Белокурый увалень Леон исподтишка щипал верткого Сержа, вечно увязывавшегося за старшими братьями. Малыш тихонько взвизгивал и ерзал на лавке, но терпел.
Более всего нравилось Евгению то место катехизиса, где рассказывалось о восстании падших ангелов, водительствуемых Люцифером и побиваемых архангелом Михаилом, архистратигом небесного воинства. Он выспрашивал отца Василия подробности об этом событии, но тот отнекивался незнанием, а потом и раздражаться стал неутолимой любознательностью отрока.
— Когда праотец наш Адам, еще в раю пребывая, обозревая всех животных, сотворенных попарно, усмотрел, что токмо он единичен изо всего, созданного господом нашим,— назидательно говорил священник,— то усомнился он.— Отец Василий, с горьким сожаленьем чмокнул губами.
— А почему он усомнился? — бесцеремонно спросил Ираклий.
— А потому, что обетовано ему было размножение, — молвил священник и нахмурился.— Грех на том, кто всегда сомневается и много любопытничает.
Вечером он попросил маменьку растолковать причину сомнения Адамова, содержащую зародыш первого грехопадения. Александра Федоровна вспыхнула и рассмеялась принужденно:
— Ah, c’est trХs sot! {Ах, это такая глупость! (франц.)}
— Но, маменька, отец Василий очень хорошо рассказывает о… — с жаром начал он — и запнулся.
— О чем же, друг мой? — осведомилась маменька.
— Он… Он очень красиво о солнце говорит. Он сравнивает солнце с трииспо… с триипостасным божеством. Само светило — это бог, сияние — это бог-сын, а теплота, животворящая вселенную,— это бог — дух святой,— выпалил он и Победоносно встряхнул кудрявой головой.
— Забавно. Однако отец Василий — прямой язычник.
— Что такое — язычник?
— Язычник— это…— Она искательно пошевелила пальцами и перевела на французский: — Язычники — les paОens…— И продолжала уже уверенно: — Les paОens adoraient la crИature au lieu du CrИateur {Язычники обожествляли творение более, чем творца (франц).}.
— A-a,— протянул он, притворившись, что понял.
Ему захотелось еще что-нибудь прибавить к характеристике педагогических заслуг отца Василия.
— Маменька, отец Василий знает об Апомоне!
— Кто сей?
— Из Акопали… Апокалипсиса. Он душегубец и соблазнитель человеков! Отец Василий говорит, что это, верно, Буонапарт.
— Ну, полно, дружочек, — прервала мать. — У тебя чрезмерное воображенье. — Она вздохнула. — Тебе потребно образование настоящее. Дядя свезет тебя в немецкий пансион. — Она грустно потрепала сына по щеке.
Он насупился, возбужденно засопел.
— Вы обещали в Пажеский корпус. Я хочу в военную службу. Как папенька.
Александра Федоровна пылко обняла сына.
— Разумеется — о, разумеется! Но для поступления в корпус надобно столько знать, столько учиться! У нас нет порядочного немецкого гувернера. Да и прочие — ah, c’est tellement misИrable! {Ах, это так убого! (франц.)}
Она гневно вспыхнула, вспомнив, как обнаружила недавно на столике сына Мармонтелевы ‘Contes moraux’ {‘Нравственные сказки’ (франц.).}, в коих ничего, кроме названья, не оказалось нравственного.
— Ступай, милый, и спи покойно. Не думай и не читай на ночь ничего — не то головка заболит.
Она рассеянно перекрестила сына, кликнула сонливую девку и, с отвращеньем обоняя крепкий запах лука, дала раздеть себя. Взяла книжку Мильвуа и улеглась в постель. Надо было еще вынуть папильоты — забыла! — но не хотелось звонить девке, уже храпящей за дверьми.
Она любила французские стихи: в них был порядок, четкая мерность и грациозно завитая чувственность. Александре Федоровне нравилось тихо плакать, перечитывая строки, отмеченные ногтем покойного мужа. Меланхолия, порождаемая поэзией, была облачком, смягчающим очертанья темной горы, была пудрой, скрывающей красноту заплаканных щек.
Дверь вдруг распахнулась — легко, как от сквозняка, гуляющего во время грозы по дому, где не успели запереть окна.
Сын кинулся к ней, путаясь в длинной до пят рубахе.
— Что? Что с тобой, Буби?
Она обнимала его, осторожно встряхивая за плечи и сама сотрясаясь от страха.
— Ma… маменька! А… не придет к нам А… Апомон?
— Кто? Какой Апомон?
— Из… из Акопа… из Апокалипсиса. Пред… предреченный антихрист.
Она рассмеялась — суеверно, шепотом, чтоб не раздразнить темных демонов ужаса.
— Ah, ce satan neuf… Satan du pauvre pХre Basile… {Ах, этот новый сатана… Сатана бедного отца Василия… (франц.)} Нет, mon petit {Мой маленький (франц.).}, спи спокойно! Новый Апомон после эрфуртского свиданья совершенно очарован нашим государем… Но ты, дружочек, останешься у меня. Здесь, на фаворитной твоей канапке. — Она позвонила. — Даша! Принеси постель барчуку.
Мальчик сладко спал, изредка вздыхая и что-то бормоча. Александра Федоровна, приподнявшись на локте, глядела в лицо сына, по-отцовски бледное, большелобое. Она думала о Бубиньке, она тихо плакала о нем, и о покойном муже, и о себе. И слезы ее были другие — не те, давешние, вызванные приятно печальным чтением. Она боялась за детей — и особенно за любимца своего Евгения, мечтательного, неприспособленного к грубой жизни, она страшилась неизбежной — теперь твердо стало ясно: неизбежной! — отправки его в далекий Петербург, мучительно представляя себе разлуку с ним: так нежен, так не по-детски чуток к маменькиной грусти Бубуша!
До Петербурга, до пансиона оставалось еще много: целое лето!
— Скоро, скоро,— говорил он себе и улыбался недоверчиво. И радость, и страх сжимали сердце: Петербург — как далеко! Дальше Тамбова, дальше Москвы, помнящейся смутно, почти сказочно.
…Как будет он жить в Петербурге — без маменькиной опеки, без уютного дома, без Мары? ‘Там будут товарищи…’ Но что такое — товарищи? Их не знало его детство. ‘Петербург велик и прекрасен…’ Но что великого видел он? Степь, небо над нею. А прекрасное? Дом с бельведером, портреты отца, печальное лицо маменьки… Господи, как он мал еще!
— Маменька, когда мы в Кирсанов поедем?
— Скоро, мой друг, скоро.
— Это очень далеко, да?
— О да, очень,— кивает мать.
Он улыбается несколько обескураженно.
— И дорога прекрасная, да?
— Несомненно, друг мой, несомненно.
И маменька смеется своим матовым фарфоровым смехом.
И вот закладывают дрожки и берлин — громоздкий дормез с кожаным верхом, и кучер Никифор, обливаясь потом в наваченном синем кафтане, преувеличенно пыхтя, грузит в легонькие дрожки и в карету кули со съестным, бочонки с грушевым квасом и брусничной водой.
Он ликует: предстоит большое путешествие! Столько припасов берется… Маленький живчик Серж разделяет радостное нетерпенье брата, он то и дело взбирается на подножку дрожек и, звонко вскрикивая, спрыгивает с нее, всякий раз заставляя маменьку испуганно ахать. Флегматичный Ираклий с деловитым видом ходит вкруг берлина и постукивает щеголеватым стеком по колесам… Никифор взлезает на козлы, рядом, сморкаясь в красный фуляр, усаживается Боргезе: дядька не терпит духоты старых барских карет. Евгений, обернувшись на поглощенную хозяйственными распоряжениями маменьку, тишком выскальзывает из дормеза и перебирается на дрожки, к старому итальянцу.
— Бубуша! — окликает маменька из оконца,— В степи будет ветер, ты простынешь!
— Маменька, я чуть-чуть! — молит он, привставая с сиденья и притворяясь готовым немедленно явиться к маменьке.— Un tout petit peu! Je vous prie… {Совсем немножко! Прошу вас… (франц.)}
Вертопрах гувернер все же сумел привить степному дитяти небрежную легкость парижской скороговорки. Мать кивает удовлетворенно и приспускает оконце кареты.
Тронулись, слава богу! Дрожки катят резво, дорога весело размахивается под уклон… Но сзади раздается раздраженный маменькин окрик: Александра Федоровна не терпит излишней скорости. Кучер, натянув поводья, сдерживает рвущуюся вперед пару. Какая жалость! Вихрем бы мчаться по утреннему простору — разогнаться так, чтобы почувствовать себя взлетающим вместе с лошадьми и оторопевшим Боргезе в небеса, чтоб волосы встали дыбом, запламенев от солнца и ветра, как у безрассудного Фаэтона!
Но тихо трусят соловые кобылы, и степь, такая прелестная при стремительной езде, золотистая на освещенных увалах, серебряная и лиловая в росистых тенях, приметно скучнеет. Грязно-желтые цветочки белены мелки и неприглядны, лохмы пышечника и полынка блеклы, пыльны. Лишь малиновые, чуть запепленные уголья мордвинника да черные крыши отдаленных хат, похожие на угрюмо нахлобученные шапки бродяг, разнообразят монотонную картину. ‘Голым-голо. Нечем даже кошку высечь’,— говорят здешние мужики. Жесткая, птичья цепкость скудных цветов, трав, строений: только б выжить в этом бесприютном просторе, устоять под хищным ветром…
Равнина забеспокоилась — холмы тяжкими, постепенно взбухающими волнами покатились по ней. Сейчас холмы накрыты, как одеялом, нежно зеленеющей нивой, морозно сверкает Вяжля — она широка в этом месте. Искупаться бы! Маменька не разрешит… Как океанские валы на картине в дядином кабинете, бегут к горизонту широкие, мощные холмы. И серо-голубое марево трепещет впереди, суля жестокий полдневный зной.
Джячинто Боргезе нюхает из табакерки, чихает и, величаво выпятив маленький честолюбивый подбородок, произносит латинский стих:
— ‘Nunc maris in tantum vento…’ Перевьедите.
— ‘Nunc maris in tantum vento’,— повторяет Евгений, мечтательно прикрыв голубые глаза. — И вот носит нас ветром по морю!
— По морью,— соглашается дядька и клюет носом кожаный розан.
Ветер стихает. Солнце медленно карабкается по небосклону, иссушая редкие облачка. Запылившаяся лазурь сияет равнодушно, устало, степь дремно мреет в зное. Не сон ли эта скифская дорога, эта царственная латынь, безотзывно звучащая в гиперборейской пустыне? Мара. Марево. Море…
— Тпр-ру! Стой, проклятые! Никак задремали, барчук?
Никифор останавливает лошадей. Свежестью потянуло… Что за прелесть — лесок в той ложбинке! Коренастые дубки с темною, синеватой листвой, млечные стволы берез… Там, внизу, струится ключ… Заповедный. Кастальский! Да, конечно: вот ручеек течет. Но как он грязен здесь! Сапоги кучера и глупые лошадиные морды кощунственно взмутили его чистейшую влагу.
Стараясь не задеть прикорнувшего дядьку, он спрыгивает с подножки и бежит вниз по ручью.
Неуклюжий берлин, скрипя и колыхаясь бокастым кузовом, подваливает к дрожкам и останавливается возле них.
Никифор распрягает лошадей, они тянут из ручья, тяжко взмахивая хвостами, и второй кучер, широко раскорячась, припадает к взбаламученной воде, не замечая презрительной ухмылки камердинера Прохора.
— А барчук куда подевались? — бойко спрашивает нарумяненная горничная, придерживая выбившиеся из-под чепчика кудерьки.
И уже кричит, высунувшись из окошка, смертельно побледневшая Александра Федоровна:
— Бу-би-нька-а! EugХne! OЫ est-il? {Евгений! Да где же он? (франц.)}
Он слышит крики слабогрудой маменьки, ему жаль ее, но жалость эту пересиливает какое-то злорадное озорство.
— Je suis nulle part…— бормочет он, хихикая и задыхаясь,— nulle part, nulle part… {Я нигде… нигде, нигде… (франц.)}
Зазеленяя новенькие панталоны о сочные стебли гусятника, он сползает в овраг и продирается сквозь кустарник к ручью.
Он опускается на колени и окунает горящие губы в упругую, заплетенную струями воду. Ствол ольхи, отразивший рябь солнечного ручья и березовой листвы, тоже струится, трепещет, растворяясь в зеленом сумраке. Беглец растягивается на берегу и, свесив взлохмаченную голову, любуется своим отражением.
— Я — Нарцисс Овидиев. Меня никто не найдет здесь. Умру на бреге светлых вод. И превращусь в белый цветок смерти…— Он резко переворачивается на спину. Меж темных, почти черных против солнца листьев дрожат и разваливаются глыбы облачной лазури. Тихо, словно сдерживая счастливый смех, звучит вода, сладострастно стонет иволга.
— Нет. Я — Беллерофонт!
Он мечтает… Он — бесстрашный юноша Беллерофонт, он нечаянно совершил преступленье и должен бежать из родного города. Для искупления вины ему надо убить чудовищную Химеру, дочь Эхидны. Но для этого необходимо найти и обротать Пегаса! Крылатый конь придет сюда на водопой. Нелегко укротить его! Нужно забыть все, забыться сном — и во сне явится преблагая Афина. Она оставит здесь, на берегу, золотую уздечку. Надо забыться… И Афина… Уздечка…
— Лошадь-то привязал, дубина?
— Привязал… Куды он делся-то?
— Куды, куды. На кудышшу гору! Ежели что случится — брюхо балахоном распущу!
— Да нешь я… Я лошадей поил.
— Лошадей. Сам лошак непутный!
Трещат и раздаются кусты. Мутится под тяжелыми сапогами влага волшебного источника. Гремит радостный бас кучера:
— Да вот он! Спит, никак. Эх, Евгений Абрамыч, нешь можно так?
Он понуро подымается с травы, отдает одну руку Никифору, другую — сердито ухмыляющемуся камердинеру. Его ведут назад, под жаркое голое солнце, в тревожную суматоху, кипящую вкруг экипажей. Он молчит, злые слезы вздрагивают на его ресницах. В ушах стучит устало и настойчиво:
‘Не хочу. Не хочу. Je suis nulle part… nulle part…’
Александра Федоровна, прижимая к покрасневшему носу флакон с нюхательной солью, в десятый раз перечитывала письмо с петербургским штемпелем:
‘Дражайшая маменька! Петербург велик и прекрасен…’
Александра Федоровна мечтательно подняла взгляд и, вздохнув, отложила письмо сына.
…Петербург! Творец всемогущий, не вчера ль это было? В Петербурге, об эту же пору, в апреле… Она — новая фрейлина императрицы Марии Федоровны, а он — такой скромный и такой важный в свои тридцать лет — уже генерал и в фаворе у государя… Петербург, Петербург! Какая даль, какие долгие версты…
Она опустилась в качалку, сраженная внезапной усталостью.
…Под жестким сукном военного мундира билось сердце нежнейшее, чувствительное к любому страданью, к любой несправедливости! Аракчеев послал его в Киев — инспектировать войска пехотные, впрок нагнать страху. Там ждали людоеда гатчинского — а он поразил солдат и офицеров кротостью, успокоил их насчет ужасов государева гнева и сделал решительную протестацию противу жесткого обращения с нижними чинами. Это ему вскоре припомнили в Петербурге.
Петербург, Петербург… Дивный праздник тезоименитства Марии Федоровны. Все населенье города перекочевало в Петергоф: кареты, коляски, телеги простонародья — целый табор на просторной площади против верхнего дворцового сада и на заросших синелью пустырях! Тут же, под открытым небом, как на походном биваке, повара готовили на кострах пищу, кипятили самовары. И все пили чай здесь же, и дамы переодевались прямо в каретах. От одного экипажа к другому ходили с визитами, порхал французский говор, и долетали из-за кустов страстные звуки роговой музыки. Сколько экспромтных встреч, сколько свиданий нежданных!
День праздника начался выходом императорской фамилии в церковь и поздравлениями. После обедни устроен был развод перед дворцом. И явился он, высокий и женственный, в белом пудреном парике с длинною косой. И покойный государь, такой маленький и умилительно некрасивый рядом с ним, милостиво потянулся перчаткой к его плечу и хрипло, ласково молвил что-то. Фрейлины, прячась за тюлевой занавесью, любовались из окна статным молодым генералом и льстиво, громко, чтобы она слышала, хвалили его: знали, что уже просватана.
А она тоже любовалась — и, досадливо кусая губы (у Бубуши та же скверная привычка!), влюбленным взглядом искала юного огненноглазого капитана в скромном мундире и о блистающим эспантоном {Род алебарды.} у плеча — Александра, младшего из братьев Баратынских.
Он напоминал старшего чистым лицом, скромно-горделивой осанкой и приятностью голоса. Но пылкость натуры, но безрассудная смелость взоров и поступков! И этот магнетический трепет твердой, горячей руки…
Она вышла замуж за Абрама Андреича и была радостна. И муж твердил о счастии своем. И старился с непонятной быстротою, и делался все молчаливей.
Незадолго до его опалы встретили в Петербурге выходящего из католической церкви Станислава Понятовского, коему монаршая милость разрешила жить в Петербурге. Король был дряхл, болен, но в чертах сохранились следы величия. В собольей шубе, крытой бархатом, и с двумя звездами, он медленно поравнялся с молодыми супругами и, остановив на Абраме Андреиче светлый взор, наклонил голову,— словно мартинист, узнавший собрата. И она вспыхнула, как уличенная. И сжала руку мужа, возвышенно скорбного, покорно и царственно предавшегося тайному року…
А вскоре последовала опала — внезапная, необъяснимая. Ах, с каким — поистине королевским — достоинством нес он это бремя! Не пожелал хлопотать ни о чем и, отказавшись от искательства перед всесильными временщиками, не захотел ни дня оставаться в опостылом Петербурге.
В именье он весь и отдался тайным порываньям изящной души своей. Меланхолическая фантазия его проявилась в полном блеске, и апофеозой ее стала Мара с ее изысканно простым домом, с волшебно устроенными гротами, беседками и каскадами… Как благоговели соседи пред его художествами и образованностью! И когда избрали на должность губернского предводителя, то воистину отцом тамбовских дворян стал почитаться Абрам Андреич.
Он грустно смеялся, рассказывая, что игральных карт в Тамбов ежегодно привозят двенадцать подвод, а книг — всего одну. И ревностно радел о губернском просвещении, о поддержании училищ. Здешним Дон Кишотом окрестил его забубённый игрок Федор Толстой, нагрянувший в Тамбов почти накануне смерти Абрама Андрейча.
…А тот, пламенный возмутитель и скрытый безумец, все не женился. И наведывался в Мару, пока другие братья — Петр и Богдан — не выказали явно своего недовольства.
…Боже, но ведь даже до руки не допускала! Только мысли, только содроганье душевное, только косвенные взоры… И когда деверь Богдан намекнул — ужаснулась, едва в обморок не упала от уязвленной гордости и гнева! Три дня длился сильнейший нервический припадок — лишь боязнь о здоровье бесценного первенца понудила встать на ноги.
…Александр не посещал более их дома. Прелестным дитятею становился умненький скромник Бубинька — верная копия отца. Подрастали другие дети и тоже радовали сердце. Их бедный родитель покинул ее, ни разу не упрекнув, не обидев ни намеком, ни тенью подозрения, даже не спросив ни о чем. И это было жестоко — так жестоко!
…Она понюхала из флакончика и потерла виски. Письмо тихо прошуршало на столике. Она дернула шнурок сонетки. Раздраженно сказала заспанной горничной:
— От окна так и несет ветром. Велите заклеить.
— Барыня, вы приказали выставить первую раму, Весна-с.
— Ах, да — весна. Разумеется — весна.
— Вчера жарко было-с, — смелея, продолжила горничная.
— Вчера — одно, а нынче совсем другое. У нас тепло, мы на юге. А сын мой на севере. Там, в Петербурге, апрель холоден. Ступай! — сердито скомандовала Александра Федоровна.
Ах, Петербург, Петербург! Счастлив Бубуша. Так счастлив, что почти ничего не пишет ни о Петербурге, ни о пансионе, ни о себе.
Она вздохнула обиженно и ревниво.
Петербург был велик и прекрасен.
Увидев Зимний дворец и огромную площадь перед ним, Евгений крепко вцепился в руку дяди Богдана, словно страшась быть поглощенным этою ветреной, полной света просторностью.
Богдан Андреич засмеялся:
— То-то, брат. Осматривайся. Запоминай.
Они остановились на Литейной, в доме дяди Пьера, человека чрезвычайно занятого и важного. Петр Андреич был отменный щеголь. Не по годам плотный, рано отяжелевший, он высоко подвязывал черный шелковый галстук и сбивал волосы в высокий тупей. Он был англолюб и одним из первых в столице сменил долгополый французский кафтан на легкий аглицкий фрак с откидным воротником и нагрудными клапанами.
— Франт, франт, — добродушно посмеивался над братом Богдан Андреич. — Второй Михаил Леонтьич.
— Кто это? — полюбопытствовал Евгений, жадно озирая невиданно высокие дома и дворцы.
— Магницкий. Он после кончины императора привез из Парижа депеши о мирном трактате с Буонапартом. Шея его была окутана огромным жабо, и вместо трости имел он громадную суковатую палицу, которую называл droit de I’homme {Право человека (франц.).}.
Дядя Богдан раскатисто расхохотался.
— Петербургская публика бегала за нашим соотечественником, одетым по новейшей парижской моде Ю l’incroyable {Экстравагантно (франц.).}, как за дрессированной обезьяною. То было уже давно. Лет двенадцать тому, как не более. А потом шуму наделал другой модник — уже настоящий француз. О ту пору Наполеон стал первым консулом. И для поздравления государя с восшествием на престол, а более для выведания образа мыслей государя насчет европейской политики злодей выслал в Петербург своего адъютанта Дюрока.
Богдан Андреич остановился, поправил шляпу с пышным черным султаном. Его полное, приятно розовое лицо сморщилось брезгливо.
— Столица без ума была от Буонапарта. Многие дамы — и твоя матушка в их числе — носили на груди его силуэты.
— Но Бонапарт — величайший после Александра Македонского полководец! Он освободил Европу от тиранов, он…
— Ну, пошел, пошел,— Богдан Андреич сокрушенно крякнул.— Узнаю покойного братца.
— А чем замечателен был Дюрок?
— Чрезвычайно строен. И одевался щегольски.
— Только-то,— разочарованно протянул племянник.
— Он не пудрился,— продолжал дядя.— Впервые увидели мы человека в военном мундире без косы и без пудры… Однако должен я поспешать.— Богдан Андреич, отпахнув полу сюртука, вынул брегет и озабоченно цокнул языком. — Ты поброди покудова с Прохором. К обеду не опоздай!
И дядя царственным жестом остановил извозчика.
Камердинер глупо ступал за барчуком след в след и не знал ничего. На него, по-видимому, никак не действовали ни красота окрестных зданий, ни упоительная свежесть морского ветра, ни воля, стройно разверстанная божественным геометром на прямоугольники площадей и ровные пролеты проспектов.
— Далеко отошли-с,— робко заметил Прохор.
— Не беда,— беспечно бросил барчук.— Гляди — экой дом славный!
Малый послушно обернул голову в указанную сторону, а Евгений, чуть не угодив под колесо мчащейся во весь опор золоченой кареты, юркнул за угол и поспешил затесаться в толпу, полуокружившую грузное казенное здание.
— Кому принадлежит сей дом? — вежливо обратился он к сгорбленному чиновнику в шинели с выщипанным собачьим воротником.
— Банк,— хрипло отвечал чиновник.— А это, вишь, шпион Бонапартов.
Только сейчас Евгений приметил молодого барина в красивой бекеше, прогуливающегося со значительным видом вдоль фасада и бросающего пристально-рассеянные взоры на окна и двери банка.
— Смотрит, вишь,— сказал вполголоса рослый лакей, поворачивая к чиновнику красное лицо, очеркнутое волчьим мехом ливрейной шубы.
— Шпион. Как есть шпион, — радостно повторил чиновник.
Скуластый парень в расстегнутом кафтане вопросительно глянул на обоих наблюдателей и, утвердясь в каком-то намерении, решительно двинулся к таинственному красавцу в бекеша.
‘Неужели шпион? — возбужденно подумал Евгений. — Быть того не может…’
— Он не шпион, — негромко сказал он. — Это ошибка.
На него уставились несколько пар изучающих глаз. Ему стало жутко, он попытался вытолкаться из давки, озираясь, ища взглядом брошенного камердинера. Но краснолицый лакей, ощерясь, ухватил за локоть:
— Погодите, барчук. Постойте-ка…
Звук сочной оплеухи раздался во внезапной тишине — и малый в распахнутом кафтане, потирая скулу и умиленно улыбаясь, попятился назад, к сочувственно раздавшейся толпе. Его ретираду сопровождали энергические ругательства разгневанного обладателя бекеши.
— Не, братцы, это барин наш,— бормотал малый, холя побагровевшую щеку.— Дерется здорово! И ругаться умеет. Славно огорчил!
Лакей отпустил Евгения. Зеваки, удовлетворенно посмеиваясь, окружили доброхотного разоблачителя Бонапартовых соглядатаев.
‘Господи, как глупо! — кусая губы, думал он, пробегая безлюдным переулком.— Ведь столица… Mon Dieu {Мой бог (франц.).}, как глупо…’
Он вдруг вспомнил, что дядя Богдан обещал нынче показать Пажеский корпус. Ему захотелось самому найти здание, давно созданное его воображением. Он учтиво остановил гвардейского франта в надвинутой на лоб фуражке с кисточкой и спросил дорогу. Франт пристально воззрился на покрасневшего отрока:
— Ступайте прямо до Аничкова моста, пройдя его, возьмите налево, по Фонтанке. Далее идите по Кирочной. Засим будет Таврический сад. Там спросите Таврический дворец… — Франт глубокомысленно поднял писаные дуги бровей.— Засим… э-з… Засим увидите Смольный. А там уж и рукой подать.
Евгений растроганно поблагодарил любезного незнакомца и пустился в путь.
Он успел приустать, кичливое великолепие города начинало подавлять его. Обилие пышного камня и скудность редких деревьев обратили его мысли к покинутой Маре.
— Какая здесь холодная весна,— вслух говорил он, стараясь шагать поскорей.— В овраге орешник уже цветет об эту пору.
И вспомнилось, ясно, четко — даже в ноздрях защекотало! — пыльное золотце орешникового цветенья, почти не пахнущее, дразнящее обещаньем близкого лета…
— Смольный,— сказал он.— Маменька воспитывалась в Смольном. Это славно, что Пажеский рядом!
Ему опять стало весело: скоро он будет пажом! Хлопотами дяди он уже зачислен в корпус. Останется подучиться в пансионе, дабы в совершенстве овладеть противным немецким,— и он кадет! А вон, кажется, и Таврический теперь близко…
Но аккуратный старичок, к которому он обратился у ворот незнакомого дворца, посмотрел на него, как на сумасшедшего:
— Господь с вами, юноша! Пажеский корпус в противной стороне! Над вами подшутили!
Выслушав сбивчивый рассказ мальчика, он расхохотался самым добродушным образом:
— Да вы были подле корпуса — боком, так сказать, потерлись! Ступайте-ка назад. Вот, постойте, я вам объясню досконально…
Но Евгений, еле удерживая слезы, кинулся прочь.
Во всех встречных лицах читалось ему выражение насмешки и лжи. Простолюдины казались наглыми дураками, чисто одетые прохожие и военные смотрели прямыми обманщиками. Роскошь зданий вызывала страх и отвращенье.
‘…Наш пансион, дражайшая маменька, расположен по царскосельской дороге, в семи верстах от города. Это красивое зданье о двух этажах, с бельведером и превосходной библиотекой. Учители весьма порядочно образованны.
Когда я покидал Мару, я еще не чувствовал всей тягости вашей разлуки…’
Письмо задрожало в пальцах Александры Федоровны,
…Как ужасна эта разлука! И в такое время, в такое страшное время! Сбылось пророчество нелепого отца Василия: новый Апомон преступил рубежи державы и подвигается к Москве. Из соседних имений доходят самые фантастические слухи. Слава творцу — Тамбовская губерния осталась в тылу у противника. Напрасно, боже, как напрасно поторопились отправить Бубушу в Петербург! Но нет: французов не допустят до столицы, не может этого статься… Но кто бы мог вообразить, что этот прелестный маленький консул окажется таким, обманщиком, таким наглым нарушителем клятв и обетовании вечного дружества!
‘Как жалею я, милая маменька, что не остался дома! Но еще несноснее помышлять о том, что я так мал, что я опоздал явиться в сей мир хотя бы четырьмя годами ране! Сказывают — нынче в корпусе будет ускоренный выпуск в офицеры,— и пажи, кои по летам и телесному сложению окажутся способны вступить в военную службу, будут экзаменованы в присутствии самого государя! Ах, маменька, если б я был несколькими годами старе! Увы! Дядя Богдан сообщил мне, что в корпус меня определят не ранее декабря! Целых четыре месяца должно мне оставаться в пансионе!’
Она обиженно покачала головой: ‘Ты меня упрекаешь, Бубуша?’
Впервые увидев такое множество мальчиков своего возраста, он и растерялся, и обрадовался. Все казались ему ласковыми и приветливыми, и с каждым хотелось разговориться задушевно. Сначала он молчал, кидая пытливые косвенные взгляды на своих соседей по строю и столу. Но вечером, в дортуаре, перезнакомился со многими из однокашников и поспешил раздать им весь свой запас книг и сладостей.
Почти все мальчики были петербуржцы, умели учтиво кланяться, все важничали и представлялись старше своих лет. И почти все сносно болтали и читали по-немецки — он сразу же выделился своим варварским произношением и незнанием грамматики. Его прозвали французом.
Он помнил слова матери о том, что все дворяне суть члены одного великого семейства, и еще издали, заочно питал к будущим своим пансионским товарищам чувство братской любви. С веселой открытостью спешил он сблизиться с ними. В первый же вечер он рассказал о Маре, о своей закадычной дружбе с чудаковатым Боргезе, о фантастических уроках отца Василия. Однокашники дружно сочли его недорослем и провинциалом. Его доверчивость и щедрость были истолкованы как глупость, а боязнь холода и пристрастие к лежанью в постели послужили поводом для самых обидных предположений. Он не умел справляться с множеством пуговиц, крючков и пряжек нового платья и по рассеянности насажал на камзол чернильных пятен — его задразнили неряхой.
Многолюдье и шум, сначала так радостно возбуждавшие его, теперь раздражали. Ровесники, в каждом из которых он желал видеть верного друга, оказались насмешниками и драчунами. Он постепенно замыкался в себе, стал задумчив и молчалив, и Соймонов, жеманный и задиристый отрок, окрестил его маркизом.
Педагоги, в которых он мечтал найти чуть ли не мудрецов Платоновой академии, были зауряд-педантами. Хорошие баллы ставились воспитанникам, назубок затвердившим заданные страницы и параграфы. Но зубрежка внушала ему отвращенье, он привык изъясняться своими словами, Боргезе приучил его дорожить собственными мыслями. Это сердило здешних наставников.
Охота к чтенью, превратившаяся в неодолимую страсть, совершенно вытеснила рвение к наукам. В классах, вместо того чтобы писать в тетради по диктовке учителей, он втихомолку глотал книги, вовсе не относящиеся к делу.
Лишь уроки истории высокомерного карлы Гавриила Васильича Геракова были ему по сердцу. Маленький чудак, кичащийся тем, что в жилах его бурлит эллинская кровь, витийствуя с кафедры о подвигах древнегреческих героев, распалялся нешуточною страстью и сам начинал казаться едва ли не великаном. К тому же он был сочинитель — пусть не из удалых, но — сочинитель, автор! Над Гераковым смеялись решительно все. Евгений взирал на него благоговейно.
Он трудно засыпал здесь и спал смутно, прерывисто. Снов не было, но непрестанно плыло перед глазами что-то зеленое, бледно-голубое, розовое… Он догадывался: Мара! — нежные купы едва опушенных весенних лип, колыхание пруда, полного вечерними облаками, дрожанье степного воздуха… Он раскидывал руки, стремясь взлететь, окунуться, обнять… Мягкий, теплый шепот звучал над ухом, дышал внятно — надо было напрячься, расслышать… Но бил маленький неприятно звонкий колокол,— надлежало незамедлительно встать, бежать в полную толкающимися, крикливыми подростками умывальную, молиться гуртом и гуртом завтракать — и, четко маршируя, расходиться по классам.
Пансион отапливался скаредно. Чтоб не мерзнуть, Евгений спал в теплом белье. Это строжайше воспрещалось, но он исхитрился выворачивать штанины светлой подкладкой наружу, что обманывало подслепого старого педеля. Он задремывал, с головою забившись под одеяло, согреваясь своим дыханьем, воспоминаниями о щедром вяжлинском лете, о родительском доме. Все там представлялось нынче прекрасным: и ласковость дворовых, и шумная бестолковость братьев, и даже важная глупость камердинера Прохора… Но с особенною, с исступленною нежностью воображалось печальное, горделиво вскинутое лицо матери, ее рассеянная улыбка и голос, мелодически льющийся, всегда ровный, тихий.
О тишине, о пристальной женской нежности мечталось ему в ночном дортуаре, полном сонного бормотанья, грубого мальчишеского сопенья и скрипа кроватей. Мать, далекая и тоскующая, представлялась воплощеньем доброты и поэзии.