Она училась в институте и с самых младших классов выказывала способности к ‘русским упражнениям’.
Когда 5 классу (т. е. по-нашему 3-му) было задано ‘сочинение’: ‘Зима в городе и в деревне’, то она написала его лучше всех, хотя никогда в жизни не была в деревне зимой, а снег видела только на петербургских улицах.
А в 1-м классе ей так удалось классное сочинение на тему: ‘О влиянии проливных дождей на русскую промышленность’, что преподаватель, статский советник Краснороженский, взял ее за подбородок и сказал:
‘Поздравляю вас, цыпочка, из вас выйдет…’
Но тут был остановлен бдительной классной дамой.
С тех пор за ней упрочилось имя цыпочки и знание будущей писательницы.
За сочинение ‘цыпочка’ никогда не получала меньше двенадцати. Она писала чуть не для всего института целыми кипами описания, рассуждения, переложения и пр.
Тайком цыпочка сочиняла и стихи о весне, об увядающей чайной розе, а больше о прекрасном юноше со смелыми, горящими глазами, темными до самых плеч кудрями, с красивыми белыми зубами и сильными руками.
И она влюбилась, влюбилась в институтского учителя чистописания, потому что он был сравнительно молод и один из всех преподавателей имел кудри.
Когда, после окончания института, ‘цыпочка’ вся раскрасневшаяся от мороза, в простенькой, но модной изящной кофточке, в хорошенькой шапочке, явилась в редакцию одного иллюстрированного журнала и подала секретарю, уже обрюзгшему пожилому мужчине, свою рукопись, то тот сказал ей:
— Приходите за ответом через две недели, цы… он хотел было сказать цыпочка, так и пришлось это слово, глядя на нее, маленькую, хорошенькую, свеженькую, но поправился и серьезно добавил: сударыня.
С тех пор ‘цыпочка’ стала настоящей ‘писательницей’.
Как маленькая, скромненькая пеночка, крошечным голоском она запела свои незатейливые песенки про женское сердце, про милых, хорошеньких, нежных ‘милочек’ и про коварных обольстителей мужчин.
И все, о чем так часто говорилось в институте тайно от классных дам и ‘maman’, о чем грезилось в душных дортуарах белыми майскими ночами, когда сон упрямо бежал от молодых глаз, о чем одиноко мечтала семнадцатилетняя девушка, оторванная от остального, незнакомого мира, от шумной, живой и пестрой жизни и заключенная в унылую педагогическую клетку, где все так однообразно и мертво, — это стало темой её рассказов.
Эти мысли пришли мне на ум, когда я перелистывал книжку госпожи Л. А. Чарской: ‘Проблемы любви’, с подзаголовком: ‘рассказы о женском сердце’, появившуюся 2(!?) изданием при благосклонном участии П. П. Сойкина.
Каюсь, я никогда не видел госпожу Чарскую. Может быть, её никто не называл ‘цыпочкой’, да она может быть и не училась никогда в институте, а на ‘пеночку’ и вовсе не похожа.
Может быть… Но о рассказах госпожи Чарской, наивных и скучных, как болтовня светской барышни, больше ничего сказать не могу…