ЦВТЫ.
ЦВТЫ.
(фантазія).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Цветы, Усов Дмитрий Андреевич, Год: 1891
Время на прочтение: 20 минут(ы)
За городомъ, на берегу прозрачнаго пруда, стоялъ большой каменный домъ, а кругомъ разстилался чудесный садъ съ веселымъ цвтникомъ и длинными печальными аллеями, гд солнце свтило лишь въ полдень, стволы деревьевъ сливались въ одну срую стну и дальнія липы казались невысокими кустами.
Въ дом было училище. Молодые люди прізжали сюда изъ далекихъ краевъ, и садъ принималъ ихъ шумливыя толпы, торопливо откликаясь веселымъ пснямъ, говору и смху.
Раннею весной студенты работали въ поляхъ, поднимая упрямую соху, лтомъ, загорлые отъ зноя, косили и жали, а зимой сидли въ высокихъ, просторныхъ комнатахъ или въ душныхъ теплицахъ, пахнущихъ землей, сыростью и молодою зеленью.
Ихъ звонкіе голоса съ годами грубли, лица становились мужественне, а сами они молчаливе и серьезне, но уходившіе незамтно смнялись новыми волнами молодежи, а потому деревьямъ и цвтамъ казалось, что съ ними живутъ одни и т же люди, остановившіеся на прекрасной юношеской пор.
Садъ былъ очень великъ. Его разводили давнымъ-давно для богатаго графа, а встарину не любили разсчитывать, и владлецъ хотлъ имть у себя вс породы, которыя могли рости въ томъ климат.
Сплетая втви и корни, стояли вмст старые дубы съ черною корой и нжною зеленью, блыя, какъ млъ, березки, крупнолистые каштаны и синеватые запыленные кипарисы, въ глуши вковыя ели и кедры раскидывали мохнатыя лапы, стлался густой оршникъ, блли серебряною подкладкой листьевъ тополи и сосны возвышались прямыми стволами, словно краснвшими въ лучахъ уходящаго солнца.
Передъ домомъ былъ разбить большой цвтникъ, желтыя дорожки опоясывали его яркими лентами, на площадк плескалъ и звенлъ фонтанъ, а кругомъ зеленою стной вставали деревья, рябилъ прудъ и отлогій берегъ уходилъ вдаль, пестря полями, синя зубчатою каймой лса.
Тысячи разнообразныхъ растеній покрывали почву, толпились въ горшкахъ и вазахъ, цпкими листьями завшивали изгороди, лаская взглядъ сочетаніемъ красокъ, наполняя воздухъ благоуханіемъ.
Въ высокихъ кадкахъ стояли олеандры, камеліи и померанцы, пестрые букеты гераніума и фуксій наполняли мраморныя вазы, георгины снисходительно позволяли горошку развшивать на ихъ упругихъ стебляхъ яркіе цвтки, похожіе на бабочекъ, розы, алыя, какъ льющаяся кровь, блыя и желтыя, составляли очаровательныя купы, и нжные ряды гіацинтовъ и анемоновъ гирляндами обрамляли куртины.
Цвты росли на прямыхъ, какъ линейка, грядкахъ и красивыхъ рабаткахъ. Каждый изъ нихъ былъ обведенъ канавкой для стока воды, и всюду виднлись дощечки съ написанными на нихъ по-латыни хитрыми названіями. Словомъ, цвтникъ былъ замчателенъ, онъ представлялъ рдкое собраніе растеній, на-диво вырощенныхъ, подрзанныхъ и нарядныхъ. Профессоръ, слдившій за нимъ, называлъ его живою библіотекой и показывалъ каждому важному постителю. Цвты знали это. Они гордились своею принадлежностью къ ученому цеху, и если случайно всходилъ между ними заброшенный втромъ незнакомый ростокъ, они быстро заглушали его, негодуя и ропща на недоглядвшаго садовника.
Въ лтнія ночи, когда небо прозрачно, когда сквозныя вершины деревьевъ круглятся на его зеленоватой глубин, и такъ славно пахнетъ сномъ и тополевымъ листомъ, а люди спятъ и бредятъ любовью,— въ такія ночи садъ оживалъ: растенія шевелили листвой и, незамтно двигая втками, пускались въ разговоры.
Тогда тотъ, кто понималъ ихъ языкъ, могъ услышать чудесныя вещи. Онъ узналъ бы, что между ними, какъ и между людьми, есть злые и добрые невжды и ученые, плутоватые хитрецы и простодушные мечтатели, что цвты способны любить, ненавидть, наслаждаться и страдать, съ удивленіемъ услышалъ бы онъ о герояхъ, безъ ропота погибающихъ подъ ножомъ ученаго, въ то время какъ ихъ бдный стволъ длится на тонкія пластинки, а нжная зелень заживо погребается въ душномъ гербаріи.
Растенія разсказали бы о кабинет директора, куда вс они страстно желали проникнуть,— это было ихъ завтною мечтой,— но въ кабинетъ отправлялись лишь самыя знатныя и рдкія, и о немъ ходили таинственныя сказанія.
Много могъ узнать такой человкъ, и цвтникъ показался бы ему очарованнымъ царствомъ, неподвижнымъ днемъ и оживающимъ по ночамъ сказочнымъ міркомъ съ своими печалями, радостями и страстями. Недалеко отъ фонтана, на отдльной клумб стояло рдкостное растеніе. Оно было выведено посл долгихъ попытокъ и называлось Амгерстомъ. Садовникъ выписывалъ его смена издалека, мочилъ ихъ въ спирту, держалъ подъ стемомъ въ темной комнат и поливалъ самъ, никому не довряя ухода. Успхъ превзошелъ ожиданія. Амгерстъ выросъ, сталъ стройнымъ деревцомъ и общалъ цвтенье, рдкое въ чужомъ климат, онъ выдавался своимъ ростомъ и почетнымъ мстомъ, остальные цвты меркли въ блеск его знатности и красоты и въ тайн завидовали, студенты почтительно наклонялись, разсматривая его легкіе перистые листья, самъ директоръ, сдой старикъ, очень ученый и очень важный, часто приходилъ полюбоваться на него и говорилъ, покачивая головой:
— Вотъ замчательный экземпляръ!
Растенія пророчили Амгерсту блестящую будущность. Эвкалиптъ, побывавшій на выставк и съ тхъ поръ считавшій себя ученымъ, говорилъ о медаляхъ и дипломахъ, Роза — о толп нарядной публики и горшкахъ изъ чистаго золота, и вс считали его счастливцемъ, поздравляли и льстили.
Амгерстъ молчалъ, безучастный къ ихъ восторгамъ, въ немъ жили мечты и надежды, не имвшія ничего общаго съ медалями и дорогими вазами,— смутныя и неясныя.
Однажды въ теплицу, гд онъ стоялъ, принесли небольшую пальму съ отрзанною зеленью и надломленными втками. Растеніе мучительно страдало, но жизнь еще теплилась въ его опустившихся листьяхъ, и въ первый разъ услыхалъ отъ него Амгерстъ о толп студентовъ, объ ученыхъ, всю жизнь работающихъ во славу знанія, о знаменитомъ академическомъ гербаріи, гд сохранялась теперь вершина пальмы, и ея восторгъ и презрніе смерти тронули и поразили его.
Время шло. Онъ выросталъ, чувствуя, что все вокругъ жило для науки и жертвовало ради нея счастьемъ, молодостью и жизнью, все преклонялось предъ ней: студенты, профессора, растенія. Она мазалась невидимою, всесильною богиней, дыханіе которой оживляло садъ и теплицы, наполняло домъ, соединяло людей незнакомыхъ между собою, пришедшихъ съ разныхъ сторонъ.
Для нея свтило солнце, шумли деревья, умирали цвты. Онъ самъ былъ обязанъ ей своимъ появленіемъ здсь, и она могла взять его жизнь. Ученые представлялись ея послушными рабами, погибавшія растенія героями, и незамтно загоралась въ Амгерст и зрла жажда подвига, казавшагося благороднымъ, возвышеннымъ и прекраснымъ.
Въ конц зимы садовникъ неожиданно отнесъ его въ кабинетъ директора и поставилъ на столъ, заваленный прозрачными трубками, ножами и круглыми стеклами. Амгерсту стало страшно, при вид блестящихъ лезвій, и онъ содрогнулся всми втвями и листьями, жажда жизни звала его къ голубому небу, которое онъ видлъ лишь за стеклами оконъ, и къ солнечнымъ лучамъ. Директоръ долго любовался имъ, касаясь стеблей и сдувая пыль съ нжной зелени.
— Это рдкая вещь,— сказалъ онъ потомъ,— подождемъ осени.
И его снова вернули въ теплицу, а въ ма помстили въ саду и обнесли клумбу красивою ршеткой.
Цвты, которымъ онъ разсказывалъ все это, были заинтересованы его судьбой: зачмъ хотли ждать и что будетъ съ нимъ осенью? Они пускались въ предположеніи, мечтали и завидовали счастливому избраннику.
И все сильне и сильне охватывалъ его страстный восторгъ. Ему грезилась толпа преклонившихся предъ нимъ людей, прославляющихъ его самоотверженный подвигъ, вспомнилась погибшая пальма, и незнакомая сила, могучая и неотразимая, влекла его впередъ.
Однажды около него остановились студенты. Они долго говорили, спорили и, оторвавъ листокъ, проводили по немъ острымъ ножомъ. Изъ ихъ разговора Амгерстъ понялъ, что директоръ пишетъ ученую книгу, въ которой будутъ изображены рдкія растенія академическаго сада и между ними Амгерстъ.
Съ этой минуты неизвстность будущаго перестала страшить его, если даже суждено ему умереть, смерть его послужитъ лишнею ступенью человческому знанію, а его имя станетъ безсмертнымъ. Волнуясь, онъ ждалъ осени и съ сожалніемъ смотрлъ на другіе цвты, у которыхъ впереди не было ничего, кром безславнаго увяданья.
Лто выдалось теплое. Растенія, вынесенныя изъ теплицъ, широко раскидывали на свобод втви, всю зиму тянувшіяся къ солнцу и сдлавшіяся чахлыми и блдными.
Въ средин мая, посл двухъ дождливыхъ дней, недалеко отъ Амгерста выглянулъ изъ размокшей земли веселый глазокъ запоздалаго растенія. Взошло солнце, разогнало сердитыя тучи и нагрло холодный воздухъ. Незнакомецъ, радуясь теплу, смло тянулся вверхъ и, развернувъ два нжно-зеленыхъ листка, крикнулъ молодымъ голоскомъ:
— Здравствуйте! Я порядочно усталъ и теперь пріятно отдохнуть.
Онъ взглянулъ кругомъ, ожидая отвта, но цвты, изумленные, его появленіемъ, молчали.
Наступалъ вечеръ. Небо отливало золотомъ, кое-гд лежали на немъ одинокія забытыя облачка, они вытягивались длинными полосами и лниво таяли.
Пришлецъ осмотрлся, увидлъ садъ, блестящую поверхность пруда и гордые благоухающіе цвты.
‘Они глухи или заснули’,— подумалъ онъ и прибавилъ:
— А здсь очень мило! Гораздо лучше, чмъ тамъ, внизу подъ землей.
Все молчало попрежнему, ростку стало неловко, онъ наклонилъ голову и сбоку взглянулъ на сосдей.
Пряно передъ нимъ въ лучахъ засыпающаго солнца поднимался стройный и прекрасный Амгерстъ, онъ слабо шевелилъ втвями и задумчиво смотрлъ вдаль, справа, тяжело опираясь на толстую палку, стоялъ сдой Эвкалиптъ, рядомъ помщалась грядка аптекарскихъ травъ и на сосдней клумб были посажены красильныя растенія.
‘Однако, — подумалъ цвтокъ, — мои сосди не очень любезны!’
Онъ былъ доволенъ свободой и ласковымъ небомъ, ему хотлось говорить и смяться и онъ весело крикнулъ Эвкалипту:
— Я не прочь подкрпиться, земля достаточно влажна, но лишняя капля воды не помшаетъ,— какъ вы думаете, ддушка?
Эквалиптъ не хотя посмотрлъ въ его сторону.
— Что вамъ угодно?— спросилъ онъ сухо, потому что не любилъ панибратства.
— Меня зовутъ Нарциссомъ,— заговорилъ обрадованный ростокъ,— по-латыни Narcissus poticus, но, говоря между нами, я врагъ педантизма и церемоній,— называйте по-русски!
— Извините,— перебилъ его Эвкалиптъ,— я не вижу вашей карточки…
Нарциссъ оглянулся, не понимая, въ чемъ дло, въ толп цвтовъ послышался смхъ и кто-то сказалъ, небрежно роняя слова:
— Откуда вы, почтеннйшій? Это такъ просто и принято всюду… васъ спрашиваютъ о дощечк съ именемъ…
— Но разв это необходимо?— спросилъ Нарциссъ.— Я извстенъ всмъ и безъ того…
Эвкалиптъ презрительно приподнялъ втви и замтилъ:
— Ваше званіе должно быть доказано научно!
За свою долгую жизнь онъ научился-таки кое-чему у людей.
Ростокъ готовъ былъ заплакать отъ стыда и досады.
— Господа,— заговорилъ онъ умоляюще,— вдь, я, все-таки, Нарциссъ и никмъ другимъ быть не могу. Взгляните сами: моя листва и луковица, цвтокъ, наконецъ, запахъ…
Но цвты не стали слушать, а Эвкалиптъ сказалъ ему строго:
— Для насъ важенъ не запахъ. Наука, слава Богу, не привыкла руководиться запахомъ.
Онъ хотлъ что-то прибавить, но раздумалъ:
— Извините, я занять.
И замолчалъ.
— Вы, вроятно, не знакомы съ нашими обычаями?— послышался вдругъ чей-то грубоватый вопросъ.— Судьба, милостивый государь, помстила васъ въ ученое общество. Это единственное научное собраніе цвтовъ въ стран, и хотя не вс размстились здсь по заслугамъ, но за то вс необыкновенно горды, и вамъ не легко будетъ ужиться съ ними. Я не говорю о себ,— продолжалъ незнакомецъ, голосъ котораго шелъ отъ клумбы красильныхъ растеній,— мы, артисты, разумется, не обращаемъ на нихъ вниманія, мы привыкли ставить наше свободное искусство выше ихъ заслуженныхъ дипломовъ!
— Однако, сударь,— заворчалъ Эвкалиптъ,— это уже слишкомъ! Будьте довольны и тмъ, что мы приняли васъ въ свой кружокъ!
Лавровое деревцо засмялось, изъ темноты донеслись недовольные голоса, растенія начали горячиться, что съ ними бывало нердко, называя другъ друга обидными именами и забывъ о Нарцисс.
— Что же мн длать?— спросилъ онъ снова, — дощечки у меня, все-таки, нтъ.
Вблизи послышался визгливый смхъ и какая-то сухая травка крикнула, задыхаясь отъ удовольствія:
— Садовникъ скажетъ это вамъ завтра, завтра вы узнаете.
Нарциссъ, не помня себя, растерянно оглядывался по сторонамъ, ища защиты, и Амгерстъ, которому стало жаль его, сказалъ цвтамъ:
— Я не понимаю вашихъ споровъ, цвтникъ не тсенъ, мста хватить для всхъ. Оставьте его рости, разв онъ помшаетъ намъ?
— Вы правы,— согласилась Гвоздика, она была отчаянная жеманница, любила крпкіе духи и, несмотря на свои почтенные годы, еще не потеряла охоты нравиться,— вы правы, у него славное имя и скромныя манеры. Вы не музыкантъ?— спросила она Нарцисса, потому что артисты были ея слабостью.
— Нтъ, сударыня,— отвтилъ тотъ, взглянувъ въ темноту,— у меня пока нтъ ничего опредленнаго, но… я пишу стихи…
— Такъ вы поэтъ? Это очень мило!— и хотя онъ не могъ видть ее, она по привычк сдлала ему глазки.
Воздушная Азалея, покрытая снговыми цвтами, кивнула головкой, Розы подумали, что он пріобртутъ въ немъ лишняго поклонника, Камелія, засыхающая двица, безнадежно блдная, вылощенная и сухая, проговорила:
— Charme… у насъ до сихъ поръ не было литераторовъ!
И дамы приняли въ немъ участіе и ршительно защебетали:
— Мы васъ поддержимъ, не робйте!
Но Эвкалиптъ, обиженный тмъ, что никто не спросилъ его мннія, сказалъ небрежно:
— Читать нужно, молодой человкъ, читать!
Эту фразу онъ употреблялъ всегда, кстати и некстати, онъ слышалъ ее отъ стараго профессора, часто приходившаго въ цвтникъ съ небольшою зеленою воробкой. Профессоръ былъ старъ, недолюбливалъ молодежи и слпо врилъ премудрости толстыхъ книгъ и пыльнаго гербарія.
— Читать!— повторилъ еще разъ Эвкалиптъ и строго погрозилъ Нарциссу сухою вткой.
Между тмъ, ночь была на исход. Березы касались земли поникшими втвями, въ похолодвшемъ воздух неслышно носились срыя бабочки, звенли жуки, рзче обозначались вершины деревьевъ, по низу, волнуясь, стлался туманъ.
Растенія притихли. Кругомъ все спало. Спалъ домъ съ рядами темныхъ оконъ, спали уставшіе за день студенты и сторожа, развалясь у конуръ, спали собаки,— он вытянули ноги и хвосты и потому казалось, что во сн он мчатся, мелькая блыми и черными пятнами, дремалъ садъ, окутанный прозрачнымъ сумракомъ и окропленный росой, а на восток уже брезжило близкое утро. Ночь торопливо уходила. Тянулъ проснувшійся втеръ. Небо срло. Легкія рябыя облака, ночевавшія за лсомъ, медленно плыли кверху косыми рядами. Лниво начинался день: прилетли и разслись на деревьяхъ грачи, голубоватая птичка прошлась по дорожк, свистя и покачивая длиннымъ хвостомъ сверху внизъ, воздухъ согрвался, сбгали однообразные ночные тоны и скоро лучъ солнца сверкнулъ, загорлся и заигралъ веселымъ желтымъ огнемъ.
Утромъ пришелъ садовникъ съ большою лейкой и кривымъ ножомъ, подрзалъ кое-гд листья, подвязалъ покривившіяся втки и, подойдя къ Амгерсту, замтилъ новый цвтокъ.
Онъ нагнулся, чтобы вырвать его, но, прельщенный его зеленью и свжестью, оставилъ рости.
И Нарциссъ остался.
Онъ скоро привыкъ къ цвтнику и сосдямъ и благословлялъ судьбу, занесшую его въ такое почетное мсто, заглядывался на блдную красавицу Азалею, слагалъ стихи и благоговлъ передъ Амгерстомъ, казавшимся ему сильнымъ, красивымъ и снисходительнымъ.
Несмотря на всеобщее поклоненіе, Амгерстъ не былъ гордецомъ. Бархатныя пчелы и шелковистыя бабочки свободно прилетали къ его открытымъ чашечкамъ, и безымянные цвтки часто выростали у его корня.
Ему надоли безконечные споры растеній и ихъ смшная гордость и онъ полюбилъ скромный, застнчивый Нарциссъ. Иногда онъ разсказывалъ ему о теплиц, построенной для нжныхъ растеній, гд волнами Ходитъ горячій влажный воздухъ, кактусы и орхидеи льютъ пряный ароматъ, старыя пальмы касаются вершиной высокаго потолка и царственная Викторія открываетъ сказочный внецъ.
Однажды Нарциссъ спросилъ его:
— Отчего вы такъ задумчивы и грустны? Посмотрите, какъ хорошъ дремлющій садъ и какъ славно свтитъ намъ мсяцъ!
Амгерстъ отвтилъ, улыбаясь:
— Вы моложе меня. Я больше васъ живу на свт,— ко всему можно приглядться.
— Нтъ,— сказалъ Нарциссъ,— у васъ, наврное, есть что-нибудь на сердц. О, какъ бы я хотлъ помочь вамъ!
— Я счастливъ,— заговорилъ Амгерстъ,— но вамъ не понять моего счастья! Притомъ, у меня такъ мало времени, мн много еще нужно сдлать: я долженъ подняться, по крайней мр, вдвое, мои втви еще не длинны, а цвточные гроздья мелки и слабы. Работы много, а времени мало… осень близка!
И, напрягая силы, онъ искалъ живительные соки въ воздух и земл, тянулъ ихъ корнями и незамтными для глазъ отверстіями на листьяхъ, трепеталъ подъ дождемъ и горячимъ солнцемъ, а ночью, измученный, усталый и недвижимый, смотрлъ въ далекое небо, и его имя грезилось ему записаннымъ серебряными звздами.
‘Я ничего не хочу для себя,— думалъ онъ,— но люди, наврное, отблагодарятъ меня за мой подвигъ и жертву!’
Нарциссъ не понималъ его стремленій.
Онъ слушалъ разговоры сосдей о растеніяхъ, погибавшихъ въ страшномъ кабинет, и недоумвалъ: зачмъ нужно людямъ мучить слабые цвты?
— Что же будетъ съ вами осенью?— спрашивалъ онъ Амгерста, но тотъ молчалъ.
Чуждая сила влекла его, ему вспоминалась маленькая пальма, ея страданія, счастливая смерть, и онъ шепталъ:
— Скоро ли, скоро ли?
Между тмъ, Нарциссъ выросталъ. Онъ открылъ свой яркій, внчикъ, заструилъ нжный ароматъ и заблисталъ золотыми лепестками. Эвкалиптъ, попрежнему, относился къ нему съ презрительнымъ снисхожденіемъ, но на него положительно не стоило обращать вниманія.
— Я не понимаю, ради чего живете вы на свт, — ворчалъ онъ, хмурясь и опираясь на палку.— Посл насъ останутся наши медали и ученые труды, а ваши стихи… кому нуженъ этотъ вздоръ?.. Читать нужно, молодой человкъ, читать!
Нарциссъ терялся. Ему хотлось сказать, что цвты ростутъ не для того только, чтобы ихъ засушивали ботаники, что влюбленные мало думаютъ о чтеніи, а женщины не носятъ медалей и любятъ стихи.
— Вамъ положительно не слдовало появляться здсь, — съ сожалніемъ прибавлялъ Эвкалиптъ,— здсь все дышетъ и живетъ наукой!
И тотчасъ между представителями искусства и учеными цвтами загорался споръ, потому что каждый былъ увренъ въ томъ, что его роль важне и что самъ онъ умне другихъ.
Эвкалиптъ говорилъ, растягивая олова, аптекарскія травы старались подражать ему, и потому казалось, что он отвчаютъ затверженный урокъ, артисты кричали, перебивали другъ друга и размахивали втками, шумъ придавалъ смлости Нарциссу, онъ примшивалъ къ нему свой мальчишескій голосъ, кричалъ о своемъ призваніи и о любви, смялся надъ противниками, ихъ чванною ученостью и медалями, а тайкомъ горевалъ объ отсутствующей дощечк.
Одинъ Амгерстъ не принималъ участія въ этихъ спорахъ, онъ зналъ, что если будетъ нужно, онъ, не размышляя, пожертвуетъ всмъ, даже жизнью. Не все ли равно, что думаютъ другіе?
Когда ему надодали ихъ праздные крики, онъ закрывалъ свои цвтки и мечталъ о будущей слав: ему грезилась чудесная книга, она переживетъ цвты, людей и старый садъ, она блистаетъ лучезарнымъ свтомъ и слпить глаза, и на ея живыхъ страницахъ навки вписано его имя.
Это были волшебные сны, но, просыпаясь, онъ съ тоской узнавалъ прежній садъ и повторялъ въ страстномъ нетерпніи:
— Скоро ли же, о, скоро ли?!
Лто шло своимъ чередомъ. Блистало солнце, по ночамъ невысоко надъ землей поднимался усталый, красный мсяцъ, разноцвтныя подосы зари дрожали въ неб, золотили сумракъ и мшали видть блдныя звзды.
Иногда порывами втра, срыми изодранными тучами налетали нежданныя грозы.
Втеръ передовымъ гонцомъ проносился въ невидимой колесниц, запряженной крутыми пыльными вихрями, онъ наскоро трепалъ перепуганные цвты и гнулъ упрямыя деревья. Тучи спускались. Воздухъ темнлъ и молніи озаряли садъ продолжительнымъ ровнымъ свтомъ.
Сразу, наскучивъ ожиданьемъ, нетерпливо падалъ теплый дождь, веселый громъ прозжалъ по небесной кровл, оглушая и разсыпая удары и золотыя стрлы, синій огонь зажигалъ облака и прудъ, и водяныя капли казались летящими искрами.
Все мшалось предъ глазами. Деревья шумли, цвты склонялись, роняя лепестки, удары учащались: небо потрясало смущенную землю, дождь трещалъ въ листьяхъ, струился по стекламтеплицъ, плескалъ въ лужахъ и завшивалъ дали…
Но понемногу гроза выбивалась изъ силъ и стихала. Въ послдній разъ молнія сверху до низу разрывала небо, громъ, докатившись до огненнаго края зіявшей бездны, срывался и пропадалъ съ отчаяннымъ трескомъ, тучи, лишившіяся вождя, растерянно метались, одна за другой спускались он къ горизонту, толпились синими и срыми грудами, словно чего-то ждали, и скоролучъ солнца, пробившись сквозь ихъ спутанные ряды, разбрасывалъ по небу огненныя пятна, и пестрая радуга сіяла какъ рамка необъятной картины.
Улетвшая гроза оставляла на память сломанныя втки, въ безпорядк валявшіяся по размытымъ дорожкамъ, поверженные цвты, мутные водяные потоки, лниво поглощаемые напоенною землей.
Нарциссъ съ каждымъ днемъ становился нарядне. Его листья темнли и тонкій стебель поднимался, увнчанный золотою короной цвтка.
Въ немъ пробуждались новыя мысли и ему начинало казаться, что онъ не напрасно живетъ на свт. Правда, онъ не могъ равняться съ Амгерстомъ, Эвкалиптъ часто совтовалъ ему читать, но молодежь бредила его стихами, въ лунныя ночи соловей распвалъ его романсы, а Розы мечтательно слушали со своихъ колючихъ втвей, довольный, онъ наслаждался блескомъ солнца, лаской: далекаго неба, шепотомъ нжнаго втерка.
Попрежнему, онъ преклонялся предъ Амгерстомъ. Нарциссъ слышалъ отъ цвтовъ о его блестящей будущности, о книг директора, благородное растеніе было окружено для него сіяніемъ славы, неясной и, тмъ боле, неотразимой.
— Когда васъ возьмутъ отсюда,— говорилъ онъ, — я умру отъ тоски! Вы знаете, луковица зимуетъ въ грунту. О, если бы можно было уйти и мн!
— Но куда же пойдете вы?— спросилъ Амгерстъ.
И Нарциссъ разсказалъ ему слдующее: онъ часто видлъ, какъ двушки и студенты, прельщенные красотой его сосдей, тайкомъ уносили ихъ съ собой. Нарциссъ не зналъ, зачмъ длаютъ это люди, но онъ былъ увренъ, что цвтамъ жилось съ ними хорошо, потому что женщины называли ихъ ласковыми именами и цловали открытые глазки, и онъ не хотлъ для себя, большаго счастья.
Амгерстъ молчалъ.
‘Бдный, наивный цвтокъ,— думалъ онъ,— пока ты свжъ и душистъ, люди будутъ любоваться тобой, но твоя жизнь не дорога имъ, а смерть никмъ не будетъ оплакана’.
И онъ сравнивалъ его судьбу со своей, а иногда грустилъ безъ причины. Тогда все казалось ему мелкимъ и ничтожнымъ: мечты о слав, знаменитая книга, ученыя растенія, и онъ завидывалъ цвтамъ, которые не были, подобно ему, облечены званіемъ знаменитости и надежды цвтника.
Однажды Нарциссъ спросилъ его, зачмъ учатся люди, отдавая молодые годы, и что такое наука?
Онъ часто слышалъ это слово, не понимая его значенія. Его повторяли студенты и профессора, навщавшіе цвтникъ, а у стараго Эвкалипта оно не сходило съ языка.
И Амгерстъ разсказалъ ему, что зналъ, о ненасытной жажд знанія, которую вложила въ человка природа, о ея законахъ, таинственныхъ и величавыхъ. Они заключены въ Божьемъ мір и смотрятъ на людей лучемъ солнца, искрой росы, огненнымъ слдомъ сожженной звзды, и человкъ, вооруженный знаніемъ, забывая о себ, презирая счастье, покой и самую жизнь, ищетъ разгадокъ и смлою рукой и дерзкою мыслью снимаетъ съ тайны ея покровъ. Слпой такъ ищетъ дороги, жаждущій ручья. И нтъ ни начала, ни конца этому стремленію, оно родилось вмст съ человкомъ и будетъ жить, пока живы люди.
— Теперь я понимаю васъ,— сказалъ Нарциссъ,— значить, вы ростете для людей. Что же сдлаютъ они съ вами потомъ?
— Я не знаю,— отвтилъ, улыбаясь, Амгерстъ,— можетъ быть, мн придется умереть.
Нарциссъ прервалъ, содрогнувшись:
— Погибнуть ради неясной мечты… и, кто знаетъ, принесетъ ли ваша смерть то, о чемъ вы думаете? Нтъ, это ужасно!
Но Амгерстъ не далъ ему говорить:
— Вы не поймете… Конечно, бываетъ пора отчаянія, когда гонишь отъ себя страшный призракъ, но лишь вспомнишь о томъ, что вся жизнь была медленнымъ про готовленіемъ, что мое имя не умретъ, тогда забываешь все и радостно ждешь конца!
— О,— восторженно крикнулъ Нарциссъ,— какъ вы прекрасны! Вы герой, и я обожаю васъ!
И Амгерстъ улыбнулся счастливою улыбкой, порывъ молодаго чувства согрвалъ его, и онъ шепталъ радостно: ‘герой, герой!’
По ночамъ цвтникъ навщалъ соловей. Онъ садился въ глуши жасминнаго куста, будилъ дремлющій прудъ и наполнялъ садъ опьяняющимъ рокотомъ и страстнымъ свистомъ. Подъ его псни кружились въ воздух ночныя бабочки и жесткіе разноцвтные жучки, обнимались цвты, а старыя деревья покачивали вершинами, вспоминая молодость и любовь, о которой плъ соловей.
Лишь Эвкалиптъ не любилъ этихъ концертовъ.
— Все это уже давно извстно, милйшій, — говорилъ онъ пвцу,— и, притомъ, для всякаго серьезнаго растенія любовь должна быть на второмъ план. Наука и женщины не совмстимы!
— А вы любили?— спросилъ его Амгерстъ.
Эквалиптъ помолчалъ, потомъ отвтилъ важно и значительно:
— Я съумлъ побороть свою страсть, другъ мой, я сказалъ себ: ты долженъ принадлежать наук… и, какъ видите, сдержалъ слово!
Онъ взглянулъ на Гвоздику, и та стыдливо опустила головку и покраснла. Она не любила разговоровъ о такихъ вещахъ, потому что въ цвтник не было растенія, не пользовавшагося своевременно ея вниманіемъ.
— Именно, именно,— прошамкало старое-престарое Миртовое дерево,— мы должны принадлежать наук!
А Діонея прибавила:
— Это удивительно!
Она никогда не вмшивалась въ споры, и ея слова можно было толковать по желанію. Но остальныя дамы приняли каждая на свой счетъ и обидлись.
За нихъ вступились олеандры и померанцы, стоявшіе у крыльца въ высокихъ зеленыхъ кадкахъ. Эти господа были тщательно подстрижены и считались знатоками свтскихъ приличій.
Начинался обычный шумный споръ. Каждый говорилъ теперь лишь о себ, не желая слушать другаго. Эквалиптъ требовалъ предпочтенія наук, Аралія и Лотосъ — литератур, даже высокій тростникъ, изъ котораго дти вырзываютъ отличныя пустыя внутри дудки, и тотъ толковалъ что-то о музык.
Поднялся крикъ, соловей улетлъ, а растенія волновались, отвязывались отъ палочекъ и махали втвями. На утро садовникъ, удивляясь безпорядку, царившему въ цвтник, жаловался на втеръ, а втеръ былъ здсь ршительно не причемъ.
Наступалъ августъ. Торопливе погасали зори, ночи становились длинне. Деревья казались выше и гуще, цвты не были видны въ темнот и напоминали о себ лишь запахомъ.
Иногда съ неба смотрли звзды, и тогда въ неясной чернот листвы смутно чувствовалась зелень.
Амгерстъ поднялся еще выше. Его втви выросли и кидали вокругъ пеструю тнь, цвтки распустились и висли длинными багряными гроздьями. Никогда еще оранжереи академическаго сада не сдали такого чудеснаго деревца.
— И такъ, уважаемый collega,— говорилъ ему Эквалиптъ,— мы скоро разстанемся. Осень близка, а съ ней близко и ваше торжество. Право, я не на шутку начинаю завидовать вамъ!
Но Эквалиптъ говорилъ это лишь для того, чтобы его не сочли отсталымъ. Онъ отлично устроился, тсно опуталъ корнями кадку, привыкъ къ казенной поливк и не хотлъ для себя ничего лучшаго.
— А я,— сказалъ Нарциссъ,— ни на что не промняю свою долю. Недавно вернули къ намъ еще одно замученное растеніе, правда, оно очень знаменито, но на другой же день оно умерло!
Эвкалиптъ поморщился.
— Много вы понимаете, — презрительно проговорилъ онъ и прибавилъ по привычк:— читать нужно, молодой человкъ!
Но Нарциссъ смло крикнулъ:
— А, все-таки, жизнь и молодость лучше вашихъ медалей!
Онъ вздохнулъ и засмялся. Ему вспомнилась нжная Азалея, которую вчера онъ обнялъ въ первый разъ. Эта ласка наполнила его зноемъ, жаждой любви и безпричинною отвагой.
‘Какъ онъ счастливъ!’ — подумалъ Амгерстъ, сердце котораго съ недавняго времени тснило незнакомое и робкое чувство. Онъ взглянулъ въ темноту, гд у крыльца цвла розовая Гортензія, и на минуту ему захотлось стать скромнымъ Нарциссомъ: слагать стихи, любить и смяться отъ счастья.
— Вы скоро покинете насъ,— часто говорилъ ему маленькій цвтокъ.— Когда вы достигнете извстности и всего, о чемъ мечтаете, вы, наврное, забудете меня, разскажите, по крайней мр, что длается у васъ въ оранжере?
‘Это, разумется, очень интересно, — думалъ онъ, — но я не промняю на ихъ ученость мои стихи и поцлуи Азалеи’.
Онъ былъ радъ, что судьба не создала его знаменитымъ, что эму не придется задыхаться за двойными стеклами и расплачиваться жизнью за ненужную славу.
Сознавать себя свободнымъ цвткомъ, любить, мечтать и жить, разв мало этого для полнаго счастья? Придетъ зима, прилетитъ снгъ и покроетъ его до новой весны, онъ безмятежно заснетъ, и ему будутъ сниться соловьиныя псни и поцлуи Азалеи.
И каждый изъ нихъ, не понимая, считалъ другаго несчастнымъ. Однажды, позднимъ вечеромъ, пришли въ цвтникъ студентъ и красивая двушка. Они сидли не далеко отъ фонтана, ходили по аллеямъ и смотрли на равнодушно мигавшія звзды. Взглядъ двушки случайно упалъ на Нарциссъ, студентъ нагнулся, вынулъ небольшую луковицу съ повисшими корнями, похожими на шелковую кисть, и обернулъ ее платкомъ.
— Возьмите съ собой,— проговорилъ онъ,— когда вы вернетесь въ городъ, это напомнить вамъ академію и наши прогулки.
И Нарциссъ перешелъ въ нжныя, дрожавшія ручки.
Онъ гордо взглянулъ кругомъ и крикнулъ Эвкалипту:
— Что вы скажете теперь, ддушка? Видите, и я пригодился на что-нибудь!
Но Эвкалиптъ, досадуя на успхъ маленькаго цвтка, ядовито замтилъ:
— Не понимающему вы радуетесь! Конечно, для тхъ, у кого впереди нтъ ничего, кром жалкаго лежанья подъ снгомъ, и эта не дурно, но, все-таки, вамъ не отчего приводить въ восторгъ.
Онъ подумалъ, что бы сказать еще, и прибавилъ по привычк:
— Читать, читать нужно!
А Діонея замтила:
— Это удивительно!
И ршительно никто не могъ понять, къ кому относились ея слова.
Азалея молчала.
— Прощай,— шепнулъ ей Нарциссъ,— я люблю тебя попрежнему!
Она протянула къ нему тонкія вточки, и ея блые цвты посыпались на землю.
— Будьте счастливы,— радостно сказалъ Амгерстъ, когда молодые люди проходили мимо.— Если мы встртимся, я разскажу вамъ, что было со мной.
Растенія прощались съ Нарциссомъ, наклоняя головки. Гвоздика волновалась, убждая не забывать старыхъ друзей. У ней было доброе сердце, и она расплакалась отъ избытка чувствъ.
Слезы текли по ея лепесткамъ, оставляя разноцвтныя полосы, и на другой день растенія замтили, что она стала пестрой.
А въ саду, робкими шагами, уже ступала осень. Она осыпала рябину и шиповникъ глянцевитыми ягодами, роняла листья и сяла мелкимъ скучнымъ дождемъ.
Клумбы лтнихъ цвтовъ: резеды, шапочекъ, горошка — потеряли свою нарядную стройность, все торопилось рости, и садовникамъ надоло подрзать непослушныя втки. Трава покрывалась ржавыми пятнами, зацвтали послдніе астры и георгины, и холодная роса падала блыми дрожавшими каплями.
Возвращались узжавшіе на лто студенты. Ихъ толпы наполняли садъ звонкимъ смхомъ и говоромъ, попрежнему, любуясь, останавливались они предъ Амгерстомъ, и на ихъ молодыхъ загорлыхъ лицахъ блестли веселые глаза.
Цвтникъ пустлъ. Растенія уходили въ теплицы, и за прозрачными стеклами виднлись ихъ побги, сдлавшіеся за лто сочными и сильными.
Амгерстъ нетерпливо ждалъ, когда придетъ его чередъ, и тоскливо провожалъ птицъ, пролетавшихъ надъ садомъ съ прощальными криками.
‘Куда летятъ он?’ — думалъ онъ, и ему снилась далекая страна, гд весна гостить круглый годъ, деревья всегда зелены и блыя башни храмовъ уходятъ въ синее небо.
Въ конц августа пришелъ директоръ. Онъ сказалъ что-то садовнику, обошелъ клумбу вокругъ, постучалъ по стволу согнутымъ пальцемъ, и вечеромъ Амгерста перенесли въ оранжерею.
Тамъ уже собрались вс цвты, стоявшіе лтомъ на воздух.
Эвкалиптъ ворчалъ, досадуя въ то, что его поставили въ темноту. Гвоздика была обижена: она привыкла къ простору и мужскому обществу, а садовникъ, не знавшій этого, задвинулъ ее въ пыльный уголъ вмст съ отцвтшею резедой, и она кричала о людской несправедливости, пока не пожелтла отъ досады. Небо хмурилось. Крупными каплями падалъ холодный дождь. Дни становились короче. Попрежнему спорили растенія. Приходили и уходили студенты. Діонею неожиданно унесли въ кабинетъ, и она не вернулась назадъ.
Амгерстъ ждалъ. Иногда онъ со страхомъ думалъ, что онъ забытъ.
Его цвты начинали блекнуть, а появившіяся вновь почки не могли развернуться.
Это было скверное время. Растенія потеряли къ нему прежнее уваженіе, въ ихъ рчахъ слышалось равнодушіе и скрытая насмшка.
— Не ршили ли вы остаться съ нами на зиму?— спрашивало Миртовое дерево.— Напрасно, молодой человкъ, съ вашими способностями можно пойти далеко!
Каждый старался отплатить ему свое прежнее раболпное преклоненіе.
Камелія намекала на его увлеченіе Гортензіей, Мускусъ притворно сожаллъ о томъ, что у Амгерста не было протекціи, даже дрянная Традисканція, и та посмивалась надъ нимъ, обвивая его кадку прозрачными цпкими стеблями. Амгерстъ страдалъ. Вся жизнь, упорный трудъ, мечты о слав казались ему пустою насмшкой. Ночью онъ плакалъ, а утромъ съ ужасомъ находилъ у своихъ корней опавшіе безжизненные цвтки.
‘Вроятно,— думалъ онъ,— у меня нтъ того, что нужно людямъ,— и онъ смотрлъ на свой упругій стволъ, колебался между надеждой и отчаяньемъ и недоумвалъ:— что же нужно имъ?’
Впереди была безславная смерть. Онъ умретъ, его выбросятъ безъ сожалнія и вс забудутъ о немъ. На его глазахъ часто погибали мощныя деревья. Безъ причины начинали они блекнуть, желтть и ронять листья, садовники спшили пересаживать ихъ, увеличивали или уменьшали поливку, обрзывали больные листья, ничего не помогало, проходилъ мсяцъ, другой, и растеніе умирало, на осиротлое мсто ставили новое и никто не интересовался дальнйшею судьбой погибшаго.
Такъ миновало еще нсколько томительныхъ однообразныхъ дней.
Иногда въ теплицу заглядывало солнце. Оно не грло уже, а лишь ласкало цвты, но имъ, все-таки, становилось веселе. Круглыя пятна желтаго свта бродили, пробиваясь въ глушь и зажигая листья, и тогда казалось, что на втвяхъ растеній развшаны изумрудные фонарики. Наконецъ, неожиданно, утромъ сренькаго дня, пришли рабочіе, принеся струю свжаго воздуха и блыя, быстро растаявшія, снжинки. Амгерстъ, не вря себ, вздрогнулъ и оглянулся.
Цвты, перешептываясь, смотрли на него, и въ ихъ любопытныхъ взглядахъ онъ прочиталъ прежнее уваженіе.
Между тмъ, садовники, торопясь, раздвигали мшавшія растенія, и скоро во всю длину оранжереи до большихъ входныхъ дверей образовалась широкая аллея, уставленная съ боковъ тснившимися цвтами.
Все волновалось. Старыя деревья протягивали втви. Гвоздика, притиснутая въ суматох, пронзительно кричала.
Эвкалиптъ внушительно ворчалъ, желая обратить на себя вниманіе, Традисканція, увренная въ томъ, что ее возьмутъ вмст, лежала на полу съ растоптанными побгами.
Рабочіе сильными руками подняли кадку. Амгерстъ шумлъ и содрогался. Онъ забылъ сомннія, насмшки и отчаяніе: прежняя сила воскресла въ немъ. Онъ выпрямился, въ послдній разъ взглянулъ съ высоты на родную теплицу, на тсные ряды склонившихся цвтовъ и восторженно крикнулъ имъ:
— Я иду!
Рабочіе двинулись тяжелымъ шагомъ, надъ ихъ головами медленно покачивался зеленый султанъ, цвты кивали вершинами, вяли втками и провожали шествіе торжественнымъ прощальнымъ шумомъ.
Въ большой комнат было много народу.
Студенты толпились около стола, на которомъ лежали книги, ножи, изрзанныя части растеній.
Никто не замтилъ принесеннаго деревца, и лишь возростившій его садовникъ сказалъ спокойно:
— А, вдь, мы передержали Амгерстъ, цвты, пожалуй, не годятся для гербарія!
Деревцо вздрогнуло. Эти равнодушныя слова оскорбили его, ему не врилось, что садовникъ говоритъ о немъ, но тотъ потрясъ его стволъ, и алые чашечки дождемъ посыпались на землю.
Амгерстъ молчалъ. Все померкло кругомъ, и страхъ смерти сковалъ его.
Вс подошли ближе. Студенты тснились, директоръ продолжалъ говорить, увренно касаясь сухими руками его нжныхъ листьевъ.
Амгерстъ не понималъ, что длается съ нимъ. Скоро страхъ прошелъ, уступая мсто разочарованію и грусти. Восторгъ, котораго онъ ждалъ, не являлся, все было просто и обыкновенно.
Посл директора говорили студенты, въ ихъ взглядахъ и словахъ не было ни восхищенія, ни признательности въ умиравшему деревцу, они держали себя такъ, какъ будто его совсмъ не было въ комнат.
Только одинъ, стоявшій къ нему ближе другихъ, ласково тронулъ рукой его стволъ и нжное прикосновеніе прощальнымъ привтомъ отозвалось въ сердц погибавшаго цвтка.
Онъ тосковалъ. Неужели ради этого стоило жить и умирать? Неужели это конецъ, и черезъ нсколько мгновеній онъ будетъ лежать, изрзанный въ куски, рядомъ съ мертвыми членами его предшественника?
Свтъ, лившійся въ широкія окна, погасалъ. Листья трепетали, цвты свертывались.
‘Конецъ!’ — въ отчаяніи подумалъ Амгерстъ, и острый ножъ безъ жалости снесъ его вершину, и сокъ омочилъ втви и кадку, и брызнулъ на столъ живою струей.
А растеніе не чувствовало пронизавшей его боли, отчаяніе охватило его, и, не помня себя, оно шептало:
— Неужели это все?
Студенты разсматривали его листья. Худой старикъ, тотъ самый, который твердилъ о необходимости чтенія, бережно отнесъ ихъ въ сторону. Амгерстъ проводилъ его усталымъ взглядомъ, и смерть показалась ему теперь желанной.
Конецъ!
Для чего же онъ росъ? О чемъ мечталъ? Къ чему стремился? Зачмъ нужна была его гибель равнодушнымъ людямъ, зачмъ?…
Слезы мшались съ кровью, тяжелыми каплями падали на столъ, звучали тоской и упрекомъ.
Конецъ!
Смерть приближалась и стояла рядомъ, заслоняя горячее солнце, розовую Гортензію и милый маленькій Нарциссъ.
Острое желзо отдляло втви. Темнота сгущалась. Какъ во сн доносились слова окружавшихъ, кто-то взялъ изрзанный стволъ съ окровавленными прилипшими цвтами и, подойдя къ окну, выбросилъ на дворъ.
Долго лежалъ онъ на голыхъ холодныхъ камняхъ. Прошла ночь, смерть медлила, и Амгерстъ мучился, ожидая ее.
Жизнь пролетла быстро, онъ одинокъ и брошенъ — все пропало!
Его разбудилъ знакомый, ласковый голосъ и онъ увидлъ Нарциссъ, валявшійся недалеко въ пыли съ желтыми больными листьями.
— Я насилу узналъ васъ,— говорилъ маленькій цвтокъ,— что случилось съ вами?
И, не дожидаясь отвта, сталъ разсказывать о себ.
Ему не посчастливилось. Молодая двушка посадила его въ красивую золоченую вазу, онъ стоялъ на почетномъ мст впереди другихъ цвтовъ, его ласкало солнце, а втеръ прилеталъ играть листьями, но счастье продолжалось недолго: у дорогой вазы не было стока для воды, Нарцисъ захлебнулся, и его выбросили безъ сожалнія.
Цвты лежали рядомъ, представляя жалкое зрлище. Кругомъ, заслоняя домъ и садъ, срлъ холодный туманъ, и невысоко надъ землей стояло красное больное солнце. Надъ брошенными растеніями привязанная на невидимой нитк качалась запоздалая голодная пчела. На мгновенье скрылась она въ уцлвшей чашечк, потомъ появилась снова и улетла, гнвно шурша крыльями.
— Что-то длается теперь въ нашемъ саду?— сказалъ Нарциссъ, и вдругъ его охватила безсильная досада. Онъ жаловался на судьбу, бранилъ людей и проклиналъ свои мечты.