Цветок под ногою, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1911

Леонид Андреев. Цветок под ногою
 



 —————————————————————- 
 Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев. 
 —————————————————————- 



 
 I 
 

 Имя его — Юра. 
 Ему было шесть лет от рождения, седьмой, и мир для него был огромным, 
 живым и очаровательно-неизвестным. 
 Он недурно знал небо, его глубокую дневную синеву и белогрудые, не то 
 серебряные, не то золотые облака, которые проплывают тихо: часто следил за 
 ними, лежа на спине среди травы или на крыше. Но звезд полностью он не 
 знал, так как рано ложился спать, и хорошо знал и помнил только одну 
 звезду, зеленую, яркую и очень внимательную, что восходит на бледном небе 
 перед самым сном и, по-видимому, на всем небе только одна такая большая. 
 Но лучше всего знал он землю во дворе, на улице и в саду со всем ее 
 неисчерпаемым богатством камней, травы, бархатистой горячей пыли и того 
 изумительно разнообразного, таинственного и восхитительного сора, которого 
 совершенно не замечают люди с высоты своего огромного роста. И, засыпая, 
 последним ярким образом от прожитого дня он уносил с собою кусок горячего, 
 залитого солнцем стертого камня или толстый слой нежно-жгучей, щекочущей 
 пыли. Когда же с матерью он бывал в центре города, на его больших улицах, 
 то по возвращении лучше всего помнил широкие, плоские каменные плиты, на 
 которых и шаги, и самые ноги его кажутся ужасно маленькими, как две 
 лодочки, и даже множество вертящихся колес и лошадиных морд не так 
 оставалось в памяти, как этот новый и необыкновенно интересный вид земли. 
 И все было для него огромно: заборы, деревья, собаки и люди, но это 
 нисколько не удивляло и не пугало его, а только делало все особенно 
 интересным, превращало жизнь в непрерывное чудо. По его тогдашней мерке 
 предметы выходили такими: 

 Отец — десять аршин. 
 Мама — три аршина. 
 Соседская злая собака — тридцать аршин. 
 Наша собака — десять аршин, как и папа. 
 Наш дом одноэтажный, но очень-очень высокий — верста. 
 Расстояние от одной стороны улицы до другой — две версты. 
 Наш сад и деревья в нашем саду — неизмеримы, высоки бесконечно. 
 Город — миллион, но чего — неизвестно. 

 И все остальное в таком же роде. Людей он знал много, огромных и 
 маленьких, но лучше знал и ценил маленьких, с которыми можно говорить обо 
 всем, большие же держали себя так глупо и расспрашивали о таких нелепых, 
 всем известных, скучных вещах, что приходилось тоже притворяться глупым, 
 картавить и отвечать нелепости, и, конечно, хотелось как можно скорее уйти 
 от них. Но были над ним, и вокруг него, и в нем самом два совершенно 
 особенных человека, одновременно больших и маленьких, умных и глупых, своих 
 и чужих: это были отец и мама. 
 Наверное, они были очень хорошими людьми, иначе не могли бы быть отцом 
 и мамой, во всяком случае, они были людьми очаровательными и единственными 
 в своем роде. С полной уверенностью можно было сказать одно: что отец очень 
 велик, страшно умен, обладает безграничным могуществом и от этого немного 
 страшен, интересно бывает с ним поговорить о необыкновенных вещах, для 
 безопасности вложивши свою руку в его большую, сильную, горячую ладонь. 
 Мама же не так велика, а иногда бывает совсем маленькою, очень добра она, 
 целует нежно, прекрасно понимает, что это значит, когда болит животик, и 
 только с нею можно отвести душу, когда устанешь от жизни, от игры или 
 сделаешься жертвою какой-нибудь жестокой несправедливости. И если при отце 
 неприятно плакать, а капризничать даже опасно, то с нею слезы приобретают 
 необыкновенно приятный вкус и наполняют душу такою светлою грустью, какой 
 нет ни в игре, ни в смехе, ни даже в чтении самых страшных сказок. Нужно 
 добавить, что мама необыкновенная красавица, и в нее все влюблены, это и 
 хорошо, потому что чувствуешь гордость, но это и немножко плохо: ее могут 
 отнять. И всякий раз, когда какой-нибудь мужчина, один из этих огромных, 
 занятых собою и неизменно враждебных мужчин пристально и долго смотрит на 
 маму, — становится скучно и беспокойно. Хочется стать между ним и мамой, и 
 куда ни пойдешь по своим делам, отовсюду тянет назад. Иногда мама 
 произносит нехорошую, пугающую фразу: 
 — Что ты все вертишься тут? Иди играть к себе. 
 И тогда ничего не поделаешь, надо уходить. 
 Пробовал он приносить с собою книжку или садился рисовать, но и это не 
 всегда помогало: то мама похвалит его, что он читает, то опять скажет: 
 — Иди лучше к себе, Юрочка. Видишь, опять на скатерти воду разлил, 
 всегда ты со своим рисованием что-нибудь наделаешь. 
 А потом упрекает за капризы. Но хуже всего, когда опасный и 
 подозрительный гость только что пришел, а Юре надобно уже ложиться спать, 
 впрочем, когда он ложится в постель, является чувство спокойствия и такое 
 впечатление, будто все уже кончилось: огни погашены, жизнь приостановилась, 
 все засыпает, и подозрительный гость не то также уснул, не то ушел совсем. 
 Во всех этих случаях с подозрительными мужчинами Юра, хотя и смутно, 
 но очень сильно, чувствует одно: что каким-то образом он заменяет собою 
 отсутствующего отца. И это делает его немножко старым, как-то дурно, 
 по-взрослому настроенным, но зато необыкновенно сообразительным, умным и 
 важным. Конечно, он никому об этом не говорит, так как никто его не поймет, 
 но в том, как он ласкается к явившемуся отцу и покровительственно садится к 
 нему на колени, чувствуется человек, до конца выполнивший свой долг. 
 Бывает, что отец не поймет его и просто-напросто прогонит играть или спать, 
 — Юра обиды не чувствует и уходит с огромным удовольствием. В понимании он 
 как-то не особенно нуждается и даже несколько боится его: иногда ни за что 
 не скажет, почему он плакал, или притворится рассеянным, неслышащим, 
 занятым своим делом, а сам все прекрасно слышит и понимает. 
 И уже есть у него одна страшная тайна: он заметил, что эти 
 необыкновенные и очаровательные люди, отец и мама, бывают очень несчастны 
 друг через друга и скрывают это ото всех. Поэтому и он сам скрывает свое 
 открытие и делает передо всеми вид, что все обстоит прекрасно. Много раз он 
 заставал маму плачущей где-нибудь в уголке в гостиной или в спальне, 
 детская его рядом со спальнею, и однажды ночью, почти на рассвете, он 
 слышал страшно гневный и громкий голос отца и плачущий голос матери. Он 
 долго лежал, притаив дыхание, но потом стало так страшно от этого 
 необыкновенного разговора среди ночи, что не выдержал и тихонько спросил 
 няньку: 
 — Няня, что они говорят? 
 И няня быстро, испуганным шепотом ответила: 
 — Спи, спи. Ничего не говорят. 
 — Я к тебе пойду. 
 — Как не стыдно, такой большой, и с нянькой спать! 
 — Я к тебе пойду. 
 Так, сдерживая голос, страшно почему-то боясь, чтобы их не услышали, 
 долго: спорили они в темноте, и кончилось тем, что Юра перебрался-таки к 
 няньке, на ее грубую, колючую, но уютную и теплую простыню. 
 Наутро папа и мама были очень веселы, и Юра притворился, что верит им, 
 и даже, кажется, действительно поверил. Но в тот же вечер, а может быть, и 
 не в тот, а совсем в другой, он увидел отца плачущим. Это было так: он 
 проходил мимо отцова кабинета, и дверь была полураскрыта, и что-то там 
 слышалось, и он тихонько заглянул — отец лежал необыкновенно, животом вниз, 
 на своем диване и громко плакал. И никого не было. Юра ушел, повертелся в 
 детской и снова вернулся: так же была полуоткрыта дверь, так же никого не 
 было, и все так же громко плакал отец. Если бы он плакал тихо, это еще 
 можно было бы понять, но он всхлипывал громко, стонал грубым голосом, и 
 зубы у него страшно скрипели. Лежал такой большой, во весь диван, прятал 
 голову под широкие плечи, густо сопел и шмурыгал влажным от слез носом, — и 
 этого нельзя было понять. А на столе, на его большом, полном карандашей, 
 бумаги и других богатств столе, красным огнем горела лампа и коптела: 
 плоской черно-серой ленточкой выбегала копоть и изгибалась в разные 
 стороны. 
 Вдруг отец громко, но как-то по-другому вздохнул и пошевелился, и Юра 
 потихоньку ушел. А потом все было, как всегда, и так никто об этом и не 
 узнал, но образ огромного, таинственного и очаровательного человека, 
 который есть отец, а в то же время громко плачет, остался в памяти у Юры, 
 как что-то жуткое и чрезвычайно серьезное. И если о другом просто не 
 хотелось говорить, то об этом необходимо было молчать, как о святом и 
 страшном, и в молчании еще больше любить отца. Но опять-таки любить его 
 нужно было так, чтобы он и этого не замечал, а вообще же делать вид, что 
 жить на свете очень весело. 
 И все это удалось Юре: отец так и не заметил, что он его любит 
 особенно, а жить на свете было действительно весело, так что не было 
 надобности в притворстве. 
 Из души тянулись нити ко всему, к солнцу, к ножу и оструганной им 
 палке, к тем прекрасным и загадочным далям, что видимы с высоты железной 
 крыши, и еще трудно было отделить себя от всего, что не он. Когда сильно и 
 душисто пахла трава, то казалось, что это он сам пахнет так хорошо, а когда 
 он ложился в постель, то, как это ни странно, в маленькую постель вместе с 
 ним укладывались огромный двор, улица, косые нити дождя и пенистые лужи и 
 весь огромный, живой, очаровательно-неизвестный мир. Так все вместе с ним и 
 засыпало, так и просыпалось вместе и вместе с ним открывало глаза. И был 
 один поразительный факт, достойный глубочайших размышлений: если с вечера 
 он втыкал палку где-нибудь в саду, то наутро она оказывалась там же, и 
 спрятанные в ящике, в сарае бабки оставались такими же, хотя с тех пор было 
 темно и он уходил к себе в детскую. Отсюда являлась и естественная 
 потребность все самое ценное прятать под подушку: раз оно само стояло и 
 лежало, так могло само и уйти. И вообще было удивительно и очень приятно, 
 что и нянька, и дом, и солнце существуют не только вчера, но и каждый день, 
 и от этого, проснувшись, хотелось смеяться и громко петь. 
 Когда его спрашивали об имени, он быстро отвечал: 
 — Юра. 
 Но некоторые не довольствовались этим и требовали, чтобы он продолжал, 
 — и тогда с некоторым напряжением он отвечал: 
 — Юрий Михайлович. 
 И, подумавши еще, произносил полностью: 
 — Юрий Михайлович Пушкарев. 



 
 II
 

 Наступил необыкновенный день: мама именинница, к вечеру съедутся 
 гости, будет военная музыка, а в саду и на террасе будут гореть 
 разноцветные фонарики, и спать нужно ложиться не в девять часов, а когда 
 сам захочешь. 
 Проснулся Юра, когда еще все спали, сам наскоро оделся и быстро 
 выскочил в ожидании чудес. Но был неприятно удивлен: комнаты стояли 
 неубранными, как всегда по утрам, кухарка и горничная спали, и дверь была 
 заперта на крючок — трудно было поверить, что люди зашевелятся, забегают, а 
 комнаты примут праздничный вид, и страшно становилось за судьбу праздника. 
 В саду еще хуже: дорожки не подметены, и не висит ни одного фонарика — 
 стало совсем беспокойно. По счастью, на грязном дворе за сараем кучер Евмен 
 мыл коляску, и хотя он делал это часто и вид имел самый обыкновенный, но 
 теперь, в решительном плескании воды из ведра, в жилистых руках с 
 засученными по локоть рукавами красной рубахи, явственно чувствовалось 
 что-то праздничное. 
 Евмен только покосился на Юру, а Юра вдруг как бы впервые заметил его 
 широкую черную волнистую бороду и подумал с почтением, что Евмен очень 
 достойный человек. И сказал: 
 — Здравствуй, Евмен. 
 Ну, а потом пошло все очень быстро: вдруг появился дворник и начал 
 мести дорожки, вдруг распахнулось окно в кухне и застрекотали чьи-то 
 женские голоса, вдруг выскочила горничная с каким-то ковриком и начала бить 
 палкой, как собаку. Все зашевелилось, и события, наступая одновременно и в 
 разных концах, понеслись с такой бешеной стремительностью, что невозможно 
 было за ними угнаться. Пока нянька поила Юру чаем, в саду уже начали 
 протягивать проволоку для фонариков, а пока в саду протягивали проволоку, в 
 гостиной переставили всю мебель, а пока в гостиной переставляли мебель, 
 кучер Евмен уже запряг лошадь и выехал со двора с какой-то особенной 
 таинственной, праздничной целью. 
 С крайним трудом Юре удалось на некоторое время сосредоточиться: 
 вместе с отцом они стали развешивать фонарики. И отец был очарователен: 
 смеялся, шутил, подсаживал Юру на лестницу, сам лазил по ее жиденьким, 
 потрескивающим перекладинам, и под конец оба они вместе с лестницей 
 свалились в траву, но не ушиблись. Юра вскочил, а отец так и остался лежать 
 на траве, закинув руки под голову и вглядываясь прищуренными глазами в 
 сияющую, бездонную синеву. Лежа в траве, с таким серьезным, далеким от игры 
 видом, отец был страшно похож на Гулливера, тоскующего о своей стране 
 больших, высоких людей. Что-то вспомнилось неприятное, с целью развеселить 
 отца, Юра сел верхом на его сдвинутые колени и сказал: 
 — Помнишь, отец, когда я был маленький, я садился к тебе на колени, и 
 ты подбрасывал меня, как лошадь? 
 Но не успел окончить, как уже лежал носом в самой траве, поднятый на 
 воздух и опрокинутый чудесною силой, — это отец по-старому подбросил его 
 коленами. Юра обиделся, а отец с полным пренебрежением к его гневу начал 
 щекотать его под мышками, так что поневоле пришлось рассмеяться, а потом 
 взял, как поросенка, за ноги и понес на террасу. И мама испугалась: 
 — Что ты делаешь, у него голова затечет. 
 После чего Юра оказался на ногах, красный, взъерошенный и не то очень 
 несчастный, не то страшно счастливый. 
 День бежал так быстро, как кошка от собаки. Словно провозвестники 
 грядущего великого торжества, стали появляться какие-то посланцы с 
 записками, очаровательно вкусные торты, приехала портниха и спряталась с 
 мамой в спальне, потом приехали два какие-то господина, потом еще господин, 
 потом дама — очевидно, весь город находился в волнении. Юра рассматривал 
 посыльных, — странных людей из того мира, и прохаживался перед ними с видом 
 простым и важным как сын именинницы, встречал господ, провожал торты — и к 
 полудню так изнемог, что вдруг возненавидел жизнь. Поругался с нянькой и 
 лег на кровать лицом вниз, чтобы отомстить ей, но сразу заснул. Проснулся 
 все с тем же недовольством жизнью и желанием мстить, но, вглядевшись 
 промытыми холодною водою глазами, почувствовал, что и мир и жизнь 
 очаровательны до смешного. 
 Когда же на Юру надели красную, шелковую, хрустящую рубашку, и уже 
 явственно он приобщился к празднику, а на террасе его встретил длинный, 
 снежно-белый, сверкающий стеклянною посудою стол, — Юра вновь закружился в 
 водовороте набегающих событий. 
 — Пришли музыканты! Господи, музыканты пришли! — кричал он, разыскивая 
 отца, или мать, или кого-нибудь, кто отнесся бы к этому приходу с 
 надлежащею серьезностью. 
 Отец и мать сидели в саду, в беседке, густо завитой диким виноградом, 
 и молчали, но красивая голова матери лежала на плече у отца, а отец, хотя 
 обнимал ее, но был очень серьезен и приходу музыкантов не обрадовался. Да и 
 оба они отнеслись к этому приходу с непостижимым равнодушием, вызывающим 
 скуку. Впрочем, мама пошевелилась и сказала: 
 — Пусти. Мне надо идти. 
 — Так ты помни, — произнес отец что-то непонятное, но отдавшееся в 
 сердце Юры легкой сосущею тревогой. 
 — Оставь. Как не стыдно, — засмеялась мать, и от этого смеха Юре стало 
 еще неприятнее, тем более что отец не засмеялся, а продолжал хранить все 
 тот же серьезный и печальный вид Гулливера, тоскующего о родной стране. 
 Но скоро все это позабылось, ибо во всей широте своей загадочности и 
 великолепия наступил удивительный праздник. Повалили гости, и уже не 
 оставалось места за белым столом, который только сейчас был пуст, зазвучали 
 голоса, смех, какие-то веселые шутки, и музыка заиграла. И на пустынных 
 дорожках сада, где раньше бродил один только Юра, воображая себя принцем, 
 разыскивающим спящую царевну, появились люди с папиросами и громкой 
 свободной речью. Первых гостей Юра встречал у парадного, каждого 
 рассматривал внимательно, а с некоторыми успевал познакомиться и даже 
 подружиться — по дороге от прихожей до стола. Так успел он подружиться с 
 офицером, которого звали Митенькой, — большой человек, а звали Митенькой, 
 сам сказал. У Митеньки была толстая кожаная, холодная, как змея, сабля, 
 которая будто бы не вынималась, но это Митенька солгал: она была только 
 перевязана возле ручки серебряным шнурком, а вынималась прекрасно, и так 
 было обидно, что глупый Митенька, вместо того чтобы всегда носить саблю с 
 собой, поставил ее в передней, в угол, как палку. Но и в углу сабля стояла 
 совсем особенно, сразу было видно, что она — сабля. И еще неприятно было 
 то, что с Митенькой пришел другой, уже знакомый офицер, которого, очевидно, 
 для шутки, также называли Юрием Михайловичем. Этот ненастоящий Юрий 
 Михайлович приезжал уже к ним несколько раз, однажды даже верхом на лошади, 
 но всегда перед тем самым часом, когда Юрочке нужно было ложиться спать. И 
 Юрочка ложился, а ненастоящий Юрий Михайлович оставался с мамой, и это было 
 тревожно и печально: мама могла обмануться. На настоящего Юрия Михайловича 
 он не обращал никакого внимания, и теперь, идя рядом с Митенькой, он точно 
 совсем не чувствовал своей вины, поправлял усы и молчал. Маме он поцеловал 
 руку, и это было противно, но глупый Митенька сделал то же самое и этим 
 привел все в порядок. 
 Но скоро гости стали появляться в таком количестве и такие 
 разнообразные, как будто они падали прямо с неба. И некоторые падали за 
 стол, а другие прямо в сад: вдруг на дорожке появилось несколько студентов 
 с барышнями. Барышни были обыкновенные, а у студентов на белых кителях у 
 левого бока были прорезаны дырочки — как оказалось, для шпаг, то есть для 
 сабель. Но сабель они не принесли, должно быть, от гордости, — они все были 
 очень гордые, а барышни накинулись на Юру и стали с ним целоваться. Потом 
 самая красивая барышня, которую звали Ниночкой, взяла Юру на качели и долго 
 качала, пока не уронила. Он очень больно ушиб левую ногу около колена и 
 даже зазеленил на этом месте белые штанишки, но, конечно, плакать не стал, 
 да и боль очень скоро девалась куда-то. В это время отец водил по саду 
 какого-то важного, совсем лысого старика и спросил Юрочку: 
 — Ушибся? 
 Но так как старик тоже улыбнулся и тоже что-то говорил, то Юрочка не 
 поцеловал отца и даже не ответил ему, а вдруг сразу сошел с ума: стал 
 визжать от восторга и вообще что-то выделывать. Если бы у него имелся 
 большой, в целый город, колокол, то он ударил бы в колокол, а за неимением 
 его влез на высокую липу, которая стояла у самой террасы, и начал 
 красоваться. Гости внизу смеялись, а мама кричала, а потом вдруг заиграла 
 музыка, и Юра уже стоял перед самым оркестром, расставив ноги и по старой, 
 давно брошенной привычке заложив палец в рот. Звуки все сразу били в него, 
 рычали, гремели, ползали, как мурашки по ногам, и трясли за челюсть. Было 
 так громко, что на всей земле остался один только оркестр — все остальное 
 пропало. У некоторых труб от громкого рева даже расползлись и развернулись 
 медные концы: интересно было бы сделать военную каску из трубы. 
 И вдруг Юре сделалось грустно. Музыка еще гремела, но уже где-то вдали 
 и совсем снаружи, а внутри стало тихо — и делалось все тише, тише. Глубоко 
 вздохнув, Юра поглядел на небо — оно совсем высоко — и тихими шагами 
 направился в обход праздника, всех его смутных границ, возможностей и 
 далей. И всюду он, оказывается, запоздал: он хотел видеть, как начнут 
 расставлять столы для карточной игры, а столы были готовы, и за ними уже 
 играли с очень давним видом. Потрогал около отца мелок и щетку, и отец 
 немедленно прогнал его. Что ж, не все ли равно. Хотел видеть, как начнут 
 танцевать, и был убежден, что это произойдет в зале, а они уж начали 
 танцевать, и не в зале, а под липами. Хотел видеть, как начнут зажигать 
 фонарики, а фонарики уже все горели, все до единого, до самого последнего 
 из последних. Загорелись сами, как звезды. 
 Лучше всех танцевала мама. 



 
 III
 

 Ночь явилась в виде красных, зеленых и желтых фонариков. Пока их не 
 было, не было и ночи, а теперь всюду легла она, заползла в кусты, 
 прохладною темнотою, как водой, залила весь сад, и дом, и самое небо. Стало 
 так прекрасно, как в самой лучшей сказке с раскрашенными картинками. В 
 одном месте дом совсем пропал, осталось только четырехугольное окно, 
 сделанное из красного света. А труба на доме видна, и на ней блестит 
 какая-то искорка, смотрит вниз и думает о своих делах. Какие дела бывают у 
 трубы? Разные. 
 От людей в саду остались одни голоса. Пока человек идет около 
 фонариков, его видно, а как начинает отходить, так все тает, тает, тает, а 
 голос сверху смеется, разговаривает, бесстрашно плавает в темноте. Но 
 офицеров и студентов видно даже в темноте: белое пятно, а над ним маленький 
 огонек папиросы и большой голос. 
 И тут началось для Юры самое радостное, — началась сказка. Люди, и 
 праздник, и фонарики остались на земле, а он улетел, сделался воздухом, 
 претворился и растаял в ночи, как пылинка. Великая тайна ночи стала его 
 тайной, и захотело маленькое сердце еще более тайного, в одиночестве тела 
 возжаждало оно нечеловеческих слияний жизни и смерти. Это было второе за 
 тот вечер сумасшествие Юры: он сделался невидимкой. Хотя мог войти в кухню, 
 как и все — вместо того с трудом влез на крышу подвала, над которой 
 светилось кухонное окно, и стал подглядывать: там что-то жарили, и 
 суетились, и не знали, что он на них смотрит, — а он все видит. Потом пошел 
 и подглядел папину и мамину спальню: в спальне было пусто, но постели были 
 уже открыты, и горела лампадка — это он подглядел. Потом подглядел в 
 детской свою собственную кровать: также была открыта и ждала. Через 
 комнату, где играли в карты, он прошел, как невидимка, затаив дыхание и 
 ступая так легко, точно летел по воздуху. Уже только в саду, в темноте, как 
 следует отдышался. Затем начал выслеживать. Подбирался к разговаривающим 
 так близко, что мог коснуться их рукой, а они даже не знали, что он тут, и 
 разговаривали себе спокойно. Долго следил за Ниночкой, пока не изучил всю 
 ее жизнь, — чуть-чуть не попался. Ниночка даже крикнула: 
 — Юрочка, это ты? 
 Но он лег за куст и притаился — так Ниночка и обманулась. А уж совсем 
 было поймала. Чтобы было еще таинственнее, он стал не ходить, а ползать: 
 теперь дорожки казались опасными. Так прошло много времени — по его 
 тогдашнему исчислению, десять лет, а он все прятался, и все дальше уходил 
 от людей. И так далеко ушел, что начинало становиться страшно: между ним и 
 тем прошлым, когда он разгуливал, как и все, раскрывалась такая пропасть, 
 через которую, пожалуй, уж нельзя было перешагнуть. Теперь он и пошел бы на 
 свет, но было страшно, было невозможно, было потеряно навсегда. А музыка 
 все играет, и о нем все позабыли, даже мама. Один. От росистой травы веет 
 холодом, крыжовник царапается, темноту не разорвешь глазами, и нет ей 
 конца. Господи! 
 Уже без всякого плана, совсем отчаявшись в спасении. Юра пополз 
 куда-то напрямик — к загадочному, слабо мерцавшему свету. По счастью, 
 оказалось — та самая беседка, завитая виноградом, где сидели сегодня отец и 
 мама. А он и не узнал. Да, та самая беседка. Фонарики кругом уже погасли, и 
 светились только два: один, зелененький, горел еще совсем ярко, а другой, 
 желтенький, уже мигал. И хотя ветра не было, но от своего миганья он 
 покачивался, и все кругом также слегка покачивалось. Юра хотел встать, 
 чтобы войти в беседку и оттуда начать новую жизнь, с незаметным переходом 
 от старой, как вдруг услышал в беседке голоса. Говорили мама и ненастоящий 
 Юрий Михайлович, офицер. Настоящий же Юрий Михайлович замер на месте, и 
 сердце у него замерло, и дыханье у него остановилось. 
 Мама сказала: 
 — Оставь. Ты с ума сошел. Сюда могут войти. 
 Юрий Михайлович сказал: 
 — А ты? 
 Мама сказала: 
 — Сегодня мне двадцать шесть лет. Я старая. 
 Юрий Михайлович сказал: 
 — Он ничего не знает. Неужели он ничего не знает? Он даже не 
 догадывается. Послушай, он всем так крепко жмет руку? 
 Мама сказала: 
 — Что за вопрос? Конечно, всем. Нет, не всем. 
 Юрий Михайлович сказал: 
 — Мне его жаль. 
 Мама сказала: 
 — Его? 
 И странно засмеялась. Юрочка понял, что это говорили про него, про 
 Юрочку, — но что же это такое, Господи! И зачем она смеется? 
 Юрий Михайлович сказал: 
 — Куда ты, я тебя не пущу. 
 Мама сказала: 
 — Ты меня оскорбляешь. Пусти. Нет, ты не смеешь меня целовать. Пусти. 
 Замолчали. Тут Юрочка посмотрел сквозь листья и увидел, что офицер 
 обнял и целует маму. Дальше они еще что-то говорили, но он ничего не понял, 
 не слыхал, внезапно позабыл, что какое слово значит. И свои слова, какие 
 раньше научился и умел говорить, также позабыл. Помнил одно слово: ‘мама’, 
 и безостановочно шептал его сухими губами, но оно звучало так страшно, 
 страшнее всего. И, чтобы не крикнуть его нечаянно, Юра зажал себе рот 
 обеими руками, одна на другую, и так оставался до тех пор, пока офицер и 
 мама не вышли из беседки. 
 Когда Юра вошел в комнату, где играли в жарты, важный лысый старик за 
 что-то бранил отца, размахивая мелком и говорил и кричал, что отец поступил 
 не так, что так нельзя делать, что так делают только нехорошие люди, что 
 это нехорошо, что старик с ним больше играть не будет, и другое все такое 
 же. А отец улыбался, разводил рукою, хотел что-то говорить, но старик не 
 дал, — закричал еще громче. И старик был маленький, а отец высокий, 
 красивый, большой, и улыбка у него была печальная, как у Гулливера, 
 тоскующего по своей стране высоких, красивых людей. Конечно, от него нужно 
 скрыть то, что было в беседке, и его нужно любить, и я его так люблю, — с 
 диким визгом Юра бросился на лысого старика и начал изо всей силы гвоздить 
 его кулаками: 
 — Не смей обижать, не смей обижать… 
 Господи, что тут было! Кто-то смеялся, кто-то тоже кричал. Отец 
 схватил Юру на руки, до боли сжал губы его и тоже кричал: 
 — Где мать? Позовите матъ! 
 Потом Юру унес с собою вихрь неистовых слез, отчаянных рыданий, 
 смертельная истома. Но и в безумии слез он поглядывал на отца: не 
 догадывается ли он, а когда вошла мать, стал кричать еще громче, чтоб 
 отвлечь подозрения. Но на руки к ней не пошел, а только крепче прижался к 
 отцу: так и пришлось отцу нести его в детскую. Но, видимо, ему и самому не 
 хотелось расставаться с Юрой — как только вынес его из той комнаты, где 
 были гости, то стал крепко его целовать и все повторял: 
 — Ах ты мой милый! Ах ты мой милый! 
 И сказал маме, которая шла сзади: 
 — Нет, ты посмотри, какой! 
 Мама сказала: 
 — Это все ваш винт. Вы так ругаетесь, что напугали ребенка. 
 Отец рассмеялся и ответил: 
 — Да, ругается он сильно. Но этот-то! Ах ты мой милый! 
 В детской Юра потребовал, чтобы отец сам раздел его. 
 — Ну, начались капризы, — сказал отец. — Я ведь не умею, пусть мама 
 разденет. 
 — А ты будь тут, — сказал Юра. 
 У мамы ловкие пальцы, и раздела она быстро, а пока раздевала, Юра 
 держал отца за руку. Няньку выгнал. Но так как отец уже начинал сердиться и 
 мог догадаться о том, что было в беседке, то Юра скрепя сердце решил 
 отпустить его. Но, целуя, схитрил: 
 — А тебя он больше ругать не будет? 
 Папа обманулся. Засмеялся, еще раз уже сам крепко поцеловал Юру и 
 сказал: 
 — Нет, нет. А если будет браниться, я его брошу через забор. 
 — Пожалуйста, — сказал Юра. — Ты это можешь. Ты ведь сильный. 
 — Да ничего себе. А ты спи-ка покрепче. Мама побудет с тобою. 
 Мама сказала: 
 — Я пошлю няню. Мне нужно готовить к ужину. 
 Отец крикнул: 
 — Успеется ваш ужин! Можешь побыть с ребенком. 
 Но мама настаивала: 
 — Там гости. Неудобно, если я их брошу. 
 Но отец пристально посмотрел на нее, и, пожав плечами, мама 
 согласилась: 
 — Ну хорошо, я останусь. Посмотри только, чтобы Марья Ивановна вин не 
 перепутала. 
 Всегда бывало так: если около засыпающего Юры сидела мама, то она 
 держала его за руку до самой последней минуты, — всегда бывало так. А 
 теперь она сидела так, как будто была совсем одна и не было тут никакого 
 сына Юры, который засыпает, — сложила руки на коленях и смотрела куда-то. 
 Чтобы привлечь ее внимание, Юра пошевелился, но мама коротко сказала: 
 — Спи. 
 И продолжала смотреть. Но, когда у Юры отяжелели глаза и со всею своею 
 тоской и слезами он начал проваливаться в сон, вдруг мама стала перед 
 кроваткой на колени и начала часто-часто, крепко-крепко целовать Юру. Но 
 поцелуи были мокрые, горячие и мокрые. 
 — Отчего у тебя мокрые, ты плачешь? — пробормотал Юра. 
 — Я плачу. 
 — Не надо плакать. 
 — Хорошо, я не буду, — покорно согласилась мама. 
 И снова целовала часто-часто, крепко-крепко. 
 Тяжело-сонным движением Юра поднял обе руки, обнял мать за шею и 
 крепко прижался горячей щекою к мокрой и холодной щеке — ведь все-таки 
 мама, ничего не поделаешь. Но как больно, как горько!