'Цирцея', Ашкинази Михаил Александрович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

МОСКВА.
Типо-литографія Высоч. утв. Т-ва И. Н. Кушнеревъ и К^о, Пименовская ул., собственный домъ.
1892.

‘Цирцея’.

Инспекторъ гимназіи Петръ Дмитричъ Выходцевъ стоялъ на своемъ обычномъ мст въ гимназическомъ корридор, у большого венеціанскаго окна, глядвшаго на дворъ. Дло было во время большой перемны. Выходцевъ только-что плотно позавтракалъ и не безъ сладкихъ причмокиваній строгалъ и лощилъ свои и безъ того глянцовитые ногти, изъ которыхъ каждый былъ остриженъ на манеръ скобки и не простой, а фигуристой, той, что смахиваетъ на два вопросительные знака, притянутые другъ къ другу задками. Сдувая стружки, въ изобиліи появлявшіяся изъ-подъ ножичка, Выходцевъ почти беззвучно насвистывалъ нчто очень веселое. Наконецъ онъ придалъ ногтямъ желаемую степень блеска, заложилъ руки за спину и обернулся лицомъ къ окну.

На дворъ высыпала почти вся гимназія. Старшіе классы, подъ руководствомъ учителя нмецкаго языка занимались гимнастическими эволюціями. (Замтимъ кстати, что въ учителя гимнастики примазывался обыкновенно не наиболе свдущій въ этомъ дл, но наиболе^: нуждающійся преподаватель, охочій до вспомогательныхъ 300-тъ рублей въ годъ, спеціальнаго учителя гимнастики не имлось.) Младшіе классы играли въ бабки. Петръ Дмитричъ чрезвычайно любилъ глазть на эту игру. Всякій удачный ударъ доставлялъ ему неподдльное удовольствіе. Отворивъ форточку и выставивъ наружу свое румяное свжее лицо, Выходцевъ подмывающимъ голосомъ восклицалъ:

— Ай-да, Сеня! ловкачъ! виртуозъ!

Выходцеву лтъ сорокъ. Его Варвара Ильинишна ежегодно разршается отъ бремени и неуклонно сохнетъ всмъ своимъ составомъ, а онъ, наоборотъ, какъ ни въ чемъ не бывало, отращиваетъ себ брюшко. Онъ сибаритъ. Его просторный кабинетъ искусно и надежно убранъ коврами и занавсями, съ разсчетомъ, чтобы никакой шумъ, никакая возня изъ многочисленныхъ дтскихъ, занимающихъ добрую половину его квартиры, не доносилась до его щекотливаго слуха. Всякую субботу, посл классовъ, Выходцевъ ‘закатывается’ на охоту вплоть до понедльника. Нсколько разъ въ году онъ устраиваетъ любительскіе спектакли. Страстишка лицедйствовать гнздилась въ немъ очень глубоко и цпко. Ставилъ онъ по большей части легонькія оперетки, въ род ‘Кэтли’, ’66’, ‘Десять невстъ — ни одного жениха’ и т. п. Не смотря на свои лта, животикъ и положеніе въ обществ, онъ тяготлъ къ ролямъ пастушковъ и мызниковъ. Многіе почтенные граждане города между собой говорили, что какъ-будто не пристало инспектору гимназіи щеголять въ пестрыхъ чулочкахъ, коротенькихъ панталончикахъ и куртк съ цвтными разводами, и что если ужъ ему такъ приспичило играть на театр, то пускай онъ выступаетъ въ боле солидныхъ роляхъ. Толки эти конечно доходили по назначенію, но Петръ Дмитричъ ни мало не смущался ими и продолжалъ играть легкомысленныхъ пастушковъ и простоватыхъ мызниковъ.

Гимназисты Выходцева очень любили — прежде всего за то, что онъ обращался съ ними за панибрата и потомъ еще за то, что головоломныя инспекторскія обязанности зачастую вынуждали его являться въ классы, гд онъ преподавалъ математику, двадцатью минутами позже, чмъ слдуетъ, и уходить изъ класса за десять минутъ до звонка. Да если еще принять въ соображеніе, что Варвара Ильинишна нердко вызывала Петра Дмитрича изъ класса то кофейку покушать, а то и по мене уважительнымъ причинамъ, то окажется, что онъ посвящалъ занятіямъ съ учениками только свободное отъ прочихъ заботъ время — драгоцнное качество въ глазахъ учениковъ! Необходимо добавить, что симпатій гимназистовъ къ Выходцеву не умаляло даже то жестокосердіе, или, врнй, малодушіе, съ какимъ онъ на экзаменахъ отдавалъ своихъ учениковъ на съденіе своимъ собратамъ. Петръ Дмитричъ смирнехонько посиживалъ на стул и ставилъ т же балы, что и господа ассистенты.

Шаги раздались въ корридор. Показался высокій, худощавый гимназистъ.

— А поди-ка сюда, Ванюшка, окликнулъ его Выходцевъ,

Ванюшка принадлежалъ къ числу его любимцевъ, съ которыми онъ обходился совершенно по-пріятельски: говорилъ имъ ‘ты’, называлъ либо по имени, либо по гимназической кличк, какъ вздумается.

— Здравствуй, Ванюшка! когда, братъ, на охоту собираешься? сказалъ Выходцевъ, давъ гимназисту щелчка въ подбородокъ.

— Безъ ружья какъ разъ подешь, пробасилъ тотъ игриво-недовольнымъ тономъ.

Суть въ томъ, что немного дней тому назадъ Выходцевъ, возвращаясь съ охоты, нагналъ Ванюшку, тоже возвращавшагося съ охоты, и отнялъ у него шутки ради ружье.

— Ха-ха-ха! съ твоимъ самопаломъ, впрочемъ, все равно, что безъ ружья! Но такъ и быть — заходи ко мн за нимъ сегодня вечеркомъ, я приказалъ Матвю вычистить его.

— Спасибо, Петръ Дмитричъ. Я въ воскресенье закачусь на цлый день.

— Закатиться-то закатишься, да что толку! Выпустишь сотню зарядовъ, а въ ягдташ — торричелліева пустота. Нтъ, братъ, охот надо учиться, вотъ какъ я, напримръ. Мн отецъ счетомъ пистоны выдавалъ — два, три, не больше. Случалось, два раза промахнешься, а третьимъ разомъ трехъ скворцовъ и положишь. Теперь задача, что сказать отцу: ни разу не спуделялъ, либо: два раза промахъ, а на третьемъ раз троихъ подстрлилъ… что сказать? За что отецъ меня больше похвалитъ? Этакъ-то я понимаю! Или еще, помню я, мальчишкой, пошелъ я разъ на охоту. Смотрю — драхвы сидятъ. Я прицлился, бацъ — промахъ! Драхвы снялись. Хочу крикнуть товарищу — онъ позади шелъ:— ‘Колька, драхвичъ, драхвичъ!’ — и не могу: слова поперекъ горла застряли, трясетъ меня какъ въ лихорадк, вотъ я какой горячій былъ!.

— А теперь вы ловко, должно-быть, стрляете!

— Я-то! Перепелка — фррр…. я — бацъ, собака — гопъ, приноситъ — есть! Фррр…. бацъ, гопъ, есть!

Выходцевъ засмялся, обнаживъ два ряда мелкихъ зубовъ!

— Я промаховъ не даю, добавилъ онъ серьезно. Ты это куда, Ванюшка, шелъ?

— Въ классъ — Ксенофонта подзубрить, чтобъ онъ скисъ совсмъ!

— Иди, иди, я не удерживаю… А ну-ка, Ванюшка, переведи: ‘mea, pater, in silvam — tuum filium lupus est’, какъ будетъ по-русски?

— Бги, отецъ, въ лсъ — твоего сына волкъ грызетъ.

— Молодецъ!

Ванюшка ушелъ, въ корридор показался другой гимназистъ.

— Петръ Дмитричъ, позвольте мн домой уйти,— я нездоровъ, подступилъ онъ къ Выходцеву.

— Ужь эти мн пвчіе — вчно нездоровы! Что съ тобой, Акишка?

— Да голова страшно трещитъ.

— Ой, врешь — голова у тебя холодная, сказалъ Выходцевъ, пощупавъ ладонью акишкинъ лобъ.

— Отпустите, Петръ Дмитричъ!

— А на репетицію вечеркомъ придешь? безъ обмана?

— Если отпустите домой — приду.

Выходцевъ налаживалъ любительскій спектакль. Готовилась къ постановк не знаемъ ужъ доподлинно какая изъ вышеупомянутыхъ оперетокъ. Набранный Петромъ Дмитричемъ хоръ наполовину состоялъ изъ учениковъ гимназіи, пвчихъ при гимназической церкви. Эти господа, въ которыхъ инспекторъ-театралъ таки заискивалъ, немножко помыкали имъ, играя на струнахъ его приверженности къ искусству.

— Ну, Богъ съ тобой, ступай, молвилъ Выходцевъ, испуская вздохъ. Пораньше только на репетицію изволь пожаловать — портной придетъ съ васъ мрку снимать.

Акишка убжалъ.

— Господинъ Шишкинъ! крикнулъ Выходцевъ спускавшемуся по лстниц гимназисту.

Зискиндъ — его Петръ Дмитричъ благозвучія ради называлъ Шишкинымъ — приблизился. Выходцевъ пощелкалъ ногтями — врнйшій признакъ того, что самочувствіе его превосходно, что въ немъ всякая жилка играетъ, и что газъ, который его душитъ сейчас забрызжетъ шуткой и смхомъ.

— Отчего вы не на гимнастик, г. Шишкинъ? Конечно, я понимаю, вы человкъ очень занятой, у васъ тьма уроковъ, но именно умственно занятому человку и не мшаетъ иногда расправить члены. Сколько у васъ уроковъ, г. Шишкинъ?

— Два урока, Петръ Дмитричъ.

— Только-то! какъ мало! Не хотите ли, я предложу вамъ еще одинъ?

Зискиндъ молчалъ, безпокойно перебгая глазами съ предмета на предметъ и не отваживаясь скрестить свой взглядъ съ искрящимся взглядомъ Выходцева.

— Вы, говорятъ, по всмъ предметамъ? не отставалъ Петръ Дмитричъ. По естественнымъ наукамъ, напримръ? Вы качаете головой… Но я слышалъ, право, слышалъ.

— Я не знаю естественной исторіи, проговорилъ Зискиндъ.

— Ахъ, такъ… Значитъ, это все враки. Не смю отнимать у васъ драгоцннйшее время. Вдь, у васъ и безъ естественной исторіи, говорятъ, десятокъ уроковъ, до свиданія.

Зискиндъ поскоре убрался.

Проплелся сторожъ, николаевскій солдатъ, горькій пьяница, тянувшій въ дни запоя керосинъ и уксусъ вмсто водки. Выходцевъ и съ нимъ побалагурилъ. Потомъ въ корридор сдлалось ршительно пусто. Петръ Дмитричъ заплъ въ полголоса куплеты изъ своей партіи въ оперетк:

‘Я мызницу люблю,

Я люблю, люблю, люблю

И ее не уступлю.

Никому не уступлю!’

Затмъ, Выходцевъ принялся разглядывать свои ногти, и такъ какъ прихотливое очертаніе одного изъ нихъ показалось ему недостаточно отчетливымъ, онъ ползъ въ карманъ за ножичкомъ.

Вдругъ, на лстниц раздались гулкіе шаги. Къ Выходцеву несся надзиратель Степанъ Аверкьичъ Болтогаевъ.

II.

Два слова о Болтогаев, объ этомъ закадычнйшемъ пріятел Выходцева, сочтутся, можетъ-быть, нелишними.

Болтогаевъ — сухощавый и малорослый брюнетъ, съ щетинистой бородкой и усами, до послдняго волоска прокопченными табачнымъ дымомъ. Степанъ Аверкьичъ куритъ самодльныя крученыя папиросы, отчего его обрубковатые пальцы покрыты бурымъ, никогда не сходящимъ, налетомъ. Да и вообще, на физіономіи Болтогаева, на его низкомъ лбу, на крохотныхъ участкахъ щекъ, незаросшихъ щетиной, покоится какой-то бурый, табачный отпечатокъ. Говоритъ Степанъ Аверкьичъ хриплымъ голосомъ да еще, вдобавокъ, картавитъ. Всякое слово онъ отчеканиваетъ самымъ добросовстнымъ образомъ, причемъ на слоги, подлежащіе ударенію, наваливается съ такой силой, точно его на этомъ мст какія-то постороннія силы шлепаютъ по затылку.

Въ противоположность Выходцеву, лелющему свои ногти и любящему щелкать ими, Болтогаевъ безжалостно теребитъ эти невинные придатки, кусаетъ и грызетъ ихъ до крови. Такое различіе во вкусахъ удовлетворительно объясняется чувственнымъ характеромъ Степана Аверкьича: кусая съ какимъ-то сладострастіемъ ногти, онъ несомннно тшилъ извстнаго рода чувственность. Одвается Болтогаевъ очень своеобразно. Онъ не только слдуетъ мод, но даже тщится перехитрить ее. Штаны, напримръ, онъ носитъ, въ бедр узкіе, а въ щиколотк до того широкіе, что каждой штаниной смло можно накрыть, дв головы сахара. Штаны эти при ходьб производятъ шуршанье, въ тяжелыя минуты успокоительно дйствующее на Степана Аверкьича, а въ обыкновенное время доставляющее ему совершенно безпричинное удовольствіе — новый признакъ его многосторонней чувственности. Оттого-то онъ и любитъ часами ходить по устланному полотняной дорожкой гимназическому корридору, гд особенно отчетливо раздается любезное ему шуршанье.

Держится Болтогаевъ не безъ достоинства. Когда, ему приходится объяснять свое званіе, онъ произноситъ: ‘Служу по министерству народнаго просвщенія, читаю русскій языкъ въ приготовительномъ, класс’. О надзирательств же ни полслова — точно, его никогда и не существовало! А когда его посылаютъ усмирить расшалившійся классъ, онъ пускаетъ въ ходъ такую формулу: ‘Цссс! именемъ уполномочившаго меня г. директора приглашаю васъ вести себя потише… цссс!

Втайн Степанъ Аверкьичъ мечтаетъ бросить гимназію и поступить въ таможенное вдомство.

— Славная служба! Давно ужъ я на нее позариваюсь, открывался онъ пріятелямъ въ задушевной, бесд. Таможня — тамъ можно, ха-ха-ха! Судно, напримръ, приходитъ иностранное. дешь это на катер — понимаете, свжій морской воздухъ, грудь вольно дышетъ… Посл осмотра капитанъ, ужъ врно всучитъ ящикъ сигарокъ, дтишкамъ — какихъ-нибудь заморскихъ оршковъ… славная служба!

Еще два замчанія. Любитъ Степанъ Аверкьичъ, подъ видомъ исполненія назирательскихъ обязанностей, шататься по глухимъ закоулкамъ города, гд однако попадаются смазливыя мщанки. Любитъ. онъ также… Впрочемъ, пока достаточно о Болтогаев, остальное выяснится дальше.

Степанъ Аверкьичъ сильно разогнался. Съ трудомъ остановившись на приличномъ разстояніи передъ Выходцевымъ, онъ вытащилъ изъ жилетнаго кармана большущіе серебряные часы, которые слыли у гимназистовъ подъ названіемъ ‘цыбули’ и прокартавилъ:

— Ровно двнадцать минутъ тому назадъ я получилъ по городской почт письмо невроятнаго содержанія. Покорнйше прошу васъ, Петръ Дмитричъ, прочесть его и положить свою резолюцію. Вотъ оно.

Раздражительно фыркнувъ, онъ отшвырнулъ въ сторону Выходцева пакетъ и замеръ.

Это бурное фырканье Выходцева нсколько смутило, волненіе Болтогасва передалось и ему, хотя онъ давнымъ-давно уже подмтилъ у своего пріятеля слабость къ оглушительнымъ выходкамъ и претворенію мухи въ слона.

— Двнадцать минутъ тому назадъ, говорите вы, молвилъ Выходцевъ, развертывая письмо.

— Ровно двнадцать, повторилъ Болтогаевъ.

Выходцевъ устремилъ въ письмо безпокойный взглядъ. Но, по мр того какъ срые глаза Петра Дмитрича скользили по строчкамъ, его широкій лобъ прояснялся, а черты лица раздвигались въ безпечную улыбку. Пробжавъ послднюю строку, онъ скомкалъ письмо, кинулъ его на подоконникъ и потянулся въ карманъ за ножичкомъ, чтобы построгать ноготь, нестерпимо мозолившій ему глаза неясностью своего очертанія.

Болтогаевъ не трогался съ мста, внутри у него клокотало бшенство.

— Удивительное дло, Петръ Дмитричъ! сказалъ онъ, вы, повидимому, не хотите обратить ни малйшаго вниманія на этотъ несравненный документъ?

Степанъ Аверкьичъ покосился на письмо и снова фыркнулъ — съ такою силой, что у него заиграло въ носу.

— ‘Болтогаевъ во мгновенье

Сталъ индйскимъ птухомъ!’

продекламировалъ вмсто отвта Петръ Дмитричъ, подмигнувъ правымъ глазомъ.

— Помилуйте, Петръ Дмитричъ, что вы тутъ находите забавнаго! какъ у васъ духу хватаетъ острить! Если меня разбойникъ обратилъ въ птуха, то не забывайте, что васъ онъ обратилъ въ кота! А вы острите!

— А что прикажете длать? Поднять шумъ на всю гимназію, что-ли? Нтъ, слуга покорный! Я знаю, на какое употребленіе годится подобная литература: мыло въ нее завертывать — въ самый разъ будетъ.

— Никогда-съ! круто отрзалъ Степанъ Аверкьичъ. Авторъ этой гнусности долженъ быть обнаруженъ и наказанъ по всей строгости нашихъ правилъ, да-съ!

И ловкимъ движеніемъ онъ подобралъ съ подоконника письмо, на которое уже цлился Выходцевъ. Впрочемъ, если бы Выходцевъ и разорвалъ его, Болтогаевъ не очень огорчился-бъ. Получилъ онъ его не ‘двнадцать минутъ тому назадъ’, а этакъ тридцать или сорокъ и усплъ снять съ него про всякій случай копію, другую.

— Чудакъ вы, Степанъ Аверкьичъ, какъ я на васъ погляжу, и каверзникъ въ придачу! ужалилъ его Выходцевъ. Поразмыслите сами. Стоитъ Ивану Францовичу (такъ звали директора) узнать о письм, какъ подымется такая кутерьма, что хоть вонъ бги! У меня и такъ голова кругомъ идетъ, завертлся я съ этимъ спектаклемъ, съ проклятымъ… Плюньте вы на это дло!

— Виноватъ, Петръ Дмитричъ — долгъ службы прежде всего, поэтому я не имю никакого права скрывать отъ Ивана Францовича это гнусное письмо, полученное мною не дале, какъ… какъ… (Болтогаевъ снова вытащилъ свою ‘цибулю’) не дале, какъ семнадцать минутъ тому назадъ.

Водворилось молчаніе. Петръ Дмитричъ, пожавъ плечами, вынулъ ножикъ и занялся отдлкой ногтя. Болтогаевъ пофыркивалъ.

— Ей-Богу, не могу, Петръ Дмитричъ, возобновилъ онъ. И радъ бы, да не могу. Вчера вечеркомъ я прогуливался съ моей Капитолиной Егоровной по Дворянской. Вдругъ, изъ одного окна высунулась чья-то вихрастая голова и крикнула во всю пасть: индйка! Капитолина Егоровна чуть въ обморокъ не упала! Какъ дочь полковника… вы понимаете… такое паскудное слово… Можетъ, къ кому и подходитъ названіе кошки (не особенно тонкій намекъ на Варвару Ильинишну), но индйка… ха-ха-ха!

Болтогаевъ разршился желчнымъ смхомъ, сбивавшимся, впрочемъ, скорй на какое-то харканье, чмъ на настоящій смхъ.

— Чего вамъ больше, продолжалъ онъ, письмо въ город разошлось по рукамъ, и если мы не примемъ никакихъ мръ къ обнаруженію наглеца, намъ проходу нигд не будетъ, на насъ пальцами будутъ показывать, заклюютъ насъ!

— Въ такомъ случа, досадливо замтилъ Выходцевъ, зачмъ вы ко мн пристаете! Пожалуйте къ г. директору и предъявите ему эту ерунду.

— Очень хорошо-съ, г. инспекторъ, отчеканилъ Болтогаевъ, г. директоръ не замедлитъ узнать.

Вслдъ за тмъ онъ удалился. Выходцевъ снова склонился надъ ногтемъ, но строгалъ безъ обычной лучезарности на чел. На лбу у него то и дло набгали морщинки, а въ голов завозились невеселыя мысли.

III.

Въ дверь учительской, распахнувшуюся ровно настолько, чтобы пропустить человка съ комплекціей Степана Аверкьича, всунулась сперва голова, потомъ корпусъ, потомъ ноги Болтогаева.

Подкативъ мелкими шажками къ Ивану Францовичу, Болтогаевъ, виляя спиной, въ немногихъ, но сильныхъ выраженіяхъ сообщилъ ему, что, не дале какъ сорокъ пять минутъ тому назадъ, имъ получено письмо, неизвстный авторъ коего поноситъ весь учительскій персоналъ гимназіи — каковое письмо онъ и представляетъ на благоусмотрніе начальства.

Иванъ Францовичъ подошелъ съ письмомъ къ окну.

— Отвратительный почеркъ! какія-то неестественныя буквы — ничего не могу разобрать. Прочитайте вслухъ, Степанъ Аверкьичъ, тмъ боле, что это всхъ касается.

Господа преподаватели выразили живйшее любопытство передвиженіемъ стульевъ, учащеннымъ покашливаніемъ и сморканьемъ — точно они готовились замирать вмст съ какимъ-нибудь тамъ пвцомъ на уму непостижимыхъ нотахъ.

Болтогаеву вздумалось покуражиться.

— Осмлюсь спросить васъ, Иванъ Францовичъ, не оскорбитъ ли слухъ гг. преподавателей настоящій документъ?

— Читайте! оборвалъ его директоръ.

Болтогаевъ покорно склонилъ голову и принялся читать присланные ему стихи.

Стихотвореніе называлось ‘Цирцея’. Анонимный поэтъ разсказываетъ приснившійся ему сонъ. Снится ему престолъ и ‘не простой, а изумрудный’. На немъ возсдаетъ Цирцея, та самая, что нехорошо поступила со спутниками Улисса. У ногъ волшебницы — толпа согбенныхъ, трепещущихъ отъ страха, преподавателей гимназіи. Не усплъ поэтъ надивиться этой картин, какъ Цирцея обращается къ нему съ предложеніемъ поразсказать о педагогахъ, что ему извстно, подчеркнуть ихъ гршки и слабости — словомъ, воздать каждому по его дламъ. Поэтъ поблагодарилъ Цирцею за честь, и полилась громовая и ядовитая рчь. Промывъ педагогу косточки, поэтъ требовалъ для него у Цирцеи кары — превращенья въ птуха, кота, воробья, глядя по тому, птушиныя или воробьиныя качества были ему свойственны. Цирцея изрекала приговоръ, вслдъ за которымъ немедленно слдовала кара.

‘И свершилось превращенье

Подъ цирцеинымъ жезломъ —

Болтогаевъ во мгновенье

Сталъ индйскимъ птухомъ!’

говоритъ поэтъ. Или еще:

‘Я умолкъ, и во мгновенье

Подъ цирцеинымъ жезломъ

Совершилось превращенье —

Сталъ нашъ Выходцевъ котомъ!’

Болтогаевъ кончилъ. Читалъ онъ, надо отдать ему справедливость, недурно. Излюбленныя имъ необычайно мощныя ударенія, рзавшія слухъ въ обыкновенной рчи, скрадывались въ стихотворной. Особенно ему удалась послдняя строфа ‘Цирцеи’, въ которой поэтъ признается, что, пробудившись, онъ съ досадой воскликнулъ: ‘Ахъ, все это былъ лишь сонъ!’ Степанъ Аверкьичъ обвелъ горделивымъ взоромъ учительскую, какъ бы домогаясь хлопковъ, но насупленныя брови Ивана Францовича мгновенно разогнали зашевелившіяся въ немъ неумстныя чувства.

Директоръ и учителя безмолствовали. Вс были поражены. Казусъ, подобный настоящему, не случался еще на ихъ памяти въ гимназіи. Иванъ Францовичъ хотлъ было что-то сказать, но языкъ у него безпомощно поболтался и легъ на свое мсто, не поспособствовавъ созданію ни единаго членораздльнаго звука. Первый заговорилъ учитель математики и поэтъ Алексй Прокофьичъ Цыбульскій, господинъ со многими странностями.

— А стишки недурны, замтилъ онъ. И размръ, и рима есть, только до моихъ имъ все-таки далеко. Мн четвертакъ за стихъ платятъ. Кто, господа, читаетъ ‘Современное Обозрніе’?

Цыбульскому никто ничего не отвтилъ, и онъ съ равнодушнйшимъ видомъ отошелъ къ окну, громко звнулъ и въ заключеніе, неизвстно зачмъ, натеръ себ бородою щеки до красноты.

— Позвать Петра Дмитрича! крикнулъ директоръ. Я не допущу, чтобы надо мной колпаки хохотали!

Иванъ Франдовичъ съ сердцемъ хватилъ кулакомъ по столу. Вншность у него была очень картинная. Рзкія черты лица, орлиный носъ, густыя брови, пушистыя сдыя кудри, расположившіяся облакомъ надъ высокимъ лбомъ — вс эти принадлежности, при достаточной дородности и крупномъ рост, сообщали ему немалую внушительность.

Явился Выходцевъ.

— Читали вы, Петръ Дмитричъ, письмо, которое получилъ Болтогаевъ?

— Пятьдесятъ пять минутъ тому назадъ, Иванъ Францовичъ.

— Да, да, пятьдесятъ пять минутъ тому назадъ, механически повторилъ за Болтогаевымъ директоръ, блеснувъ на мгновенье своимъ хронометромъ.

— Читалъ. Невроятная вещь! твердо промолвилъ Выходцевъ, понимая что теперь уже поздно длить прежнюю игру. По моему крайнему мннію, авторъ ‘Цирцеи’ во что бы то ни стало долженъ быть разоблаченъ и наказанъ по букв нашихъ правилъ, такъ чтобы и другимъ неповадно было.

Болтогаевъ, который готовился уже пощеголять своею фразою о ‘строгости нашихъ правилъ’, фыркнулъ въ сторону Выходцева (онъ не одобрялъ позаимствованій такого рода) и подошелъ къ Цыбульскому. Но ему и здсь не повезло. Цыбульскій его терпть не могъ. Заткнувъ носъ пальцами и скорчивъ жалостную гримасу, Алексй Прокофьичъ сказалъ:

— Отойдите, пожалуйста, прочь Болтогаевъ. Отъ васъ такъ и разитъ табачищемъ, вы точно насквозь прокурены. Я васъ не люблю. Зачмъ вы ставите моему братишк-приготовишк четверки? Если потому, что онъ мой братъ, такъ это мало, а если за успхи, такъ это много.

— Господа Болтогаевъ и Цыбульскій, прошу васъ не ссориться, особенно въ такое время, прикрикнулъ на нихъ директоръ. Давайте лучше потолкуемъ, какъ намъ быть, что предпринять.

— Раньше всего, заговорилъ на починъ Петръ Дмитричъ, разберемъ, на кого намъ приналечь, кого взять подъ сомнніе.

— Конечно, разумется, подхватилъ кто-то, огульнымъ заподазриваніемъ мы только испортимъ все дло.

— Я даже думаю, сказалъ Иванъ Францовичъ, не лучше ли держать отъ маленькихъ въ секрет эту исторію, а то узнаютъ, достанутъ стишки и разнесутъ по домамъ.

— Поздно, Иванъ Францовичъ, зарюмилъ Болтогаевъ. Вчера вечеромъ на Дворянской улиц моя супруга, дочь полковника, подверглась со стороны неизвстнаго лица словесному оскорбленію, которое ясно свидтельствуетъ о знакомств нахала съ гнуснымъ манускриптомъ.

Иванъ Францовичъ только руками развелъ.

— Что-жъ, давайте, господа, разберемъ, въ которомъ класс объявился стихотворецъ, предложилъ онъ. Не въ седьмомъ ли? Отовсюду я слышу, что выпускные чортъ знаетъ какъ себя ведутъ!

— Невозможный классъ, подтвердилъ Болтогаевъ.

— Захаровъ сегодня свиснулъ на весь классъ, сказалъ преподаватель латинскаго языка Герцикъ. Я конечно сдлалъ ему замченіе, а онъ — нахальство этакое!— ворвался ко мн на каедру — ‘смотрите, говоритъ, у меня зуба одного не хватаетъ — оттого я и свищу!’

— Дерзость! вспыхнулъ Иванъ Францовичъ, записать его въ штрафной журналъ. О, этотъ седьмой классъ! И особенно, кажется, Захаровъ. Скажите, изъ какой гимназіи онъ къ намъ перевелся, Захаровъ? Откуда-то издалека… ууу… Симбирскъ?… Уфа?… Оренбургъ?..

— Изъ астраханской, услужливо подсказалъ Болтогаевъ.

— Да, да, изъ астраханской… Въ тхъ мстахъ, кажется, арбузы хорошіе?

— Отмнно хорошіе.

— Осмлюсь вамъ доложить, Иванъ Францовичъ, что Павловъ и Браунъ подговаривали моего Петеньку…

— Гимназистъ?

— Онъ у меня единственный. Подговаривали моего Петеньку, который вхожъ ко многимъ преподавателямъ въ домъ, похищать у нихъ экзаменаціонныя темы, за что сулили ему денежное вознагражденіе. Негодяи ссылались на сына нашего почтеннйшаго Семена Васильича (Семенъ Васильичъ — преподаватель математики), который будто бы торгуетъ экзаменаціонными темами. Петенька, разумется, отклонилъ ихъ гнусное предложеніе.

— Молодецъ! назначить его дежурнымъ на цлую недлю. При его неподкупности, это будетъ ему наградой, а не наказаніемъ.

— Затмъ, осмлюсь довести до вашего свднія, продолжалъ Болтогаевъ, что, какъ я провдалъ, сынъ нашего достойнаго Семена Васильича… Его къ счастью нтъ сейчасъ среди насъ, Семена Васильича, и потому я смло могу говорить, не опасаясь задть его родительскія чувства… Сынъ Семена Васильича, подъ видомъ свженькаго, сбываетъ темы, уже вышедшія, такъ сказать, въ тиражъ. Потомъ это будто бы обнаруживается, его бьютъ, и тмъ дло и кончается.

— Хорошо, хорошо — это мы разберемъ, сказалъ директоръ. Но не будемъ уклоняться въ сторону. Скажите, господа, у кого изъ выпускныхъ, по вашему мннію, не дрогнула бы рука настрочить эти стишки?

Задребезжалъ звонокъ, такъ называемый, учительскій (ученикамъ звонили пятью минутами раньше, а учителя и не думали расходиться.

— Золотниковъ тоже хорошъ! выпалилъ вдругъ Герцикъ. Гуляю я разъ на бульвар. Смотрю — дымитъ что-то, точно пароходъ. Подхожу ближе — Золотниковъ куритъ о-огромную папиросу.

— Зискиндъ — нахалъ! пробормоталъ Цыбульскій. На бульвар садится непремнно противъ меня и смотритъ мн прямехонько въ глаза! Вы знаете, я не выношу этого: у меня нжные, нжные нервы!

— Груздевъ шаритъ по учительской, доложилъ Герцикъ. Стащилъ у меня одно учебное пособіе, списалъ кое-что и потомъ давай щеголять въ класс.

— Степанъ Аверкьичъ, слышите, что говоритъ едоръ едорычъ! ужаснулся директоръ, ученики забираются въ учительскую! Да какъ вы смете пускать ихъ сюда!

— Но, Иванъ Францовичъ… млъ… они за мломъ…

— Какой тамъ млъ! Гнать отсюда всякаго гимназиста, который переступитъ этотъ порогъ, а коробку съ дурацкимъ мломъ, за которымъ они сюда таскаются, прикажите убрать.

Иванъ Францовичъ задумался. Затмъ, всплеснувъ руками, продолжалъ:

— Но какъ я могу требовать отъ учениковъ послушанія! Вы первый, Степанъ Аверкьичъ, нарушаете мои приказанія — разваливаетесь въ моемъ кресл! Кто позволилъ вамъ сидть въ учительской въ моемъ кресл, кто!

— Удрученный трудами, я осмлился… пролепеталъ Болтогаевъ.

— Больше не смть!

Пріотворилась дверь. Проюркнулъ гимназистъ, будто бы за мломъ, на самомъ же дл — послушать, о чемъ толкуютъ засидвшіеся учителя.

— Вонъ! крикнулъ ему Петръ Дмитричъ.

Совершивъ этотъ безразсудный поступокъ, онъ сейчасъ же оскся, сообразивъ, что этакъ еще голосъ сядетъ, и нечмъ будетъ пть въ ‘Кэтли’.

— Браунъ штаны съ лампасами носитъ! проворчалъ онъ съ досады.

— Вс хороши, всхъ подтяну! закричалъ директоръ. Голову даю на-отрзъ, что авторъ ‘Цирцеи’ сидитъ въ седьмомъ класс! Кстати, кто тамъ классный наставникъ?

— Я, отвчалъ Цыбульскій.

— На-дняхъ я былъ у васъ на урок. Половины класса нтъ на лицо. Наконецъ, является одинъ. ‘Гд вы были?’ Молчитъ. ‘Гд вы были?’ Молчитъ. ‘Гд вы были, я васъ спрашиваю?’ ‘За нуждой ходилъ.’ Чортъ знаетъ что за отвтъ! Цивилизація, очевидно, производитъ на этого господина такое же дйствіе, какъ и на эту стну!

Цыбульскій хихикнулъ въ кулакъ

— Однако пора по классамъ, объявилъ директоръ. На сегодняшній вечеръ я назначаю засданіе педагогическаго совта — тамъ мы и потолкуемъ.

Иванъ Францовичъ вышелъ. Учителя, разобравъ журналы, гуськомъ потянулись въ корридоръ.

Болтогаева поманилъ къ себ пальцемъ отставшій отъ вереницы одинъ изъ преподавателей, балагуръ большой руки, неизмнно пьяненькій, вчно пересыпавшій рчь скоромными анекдотами.

— Любезнйшій Степанъ Аверкьичъ, сказалъ преподаватель, дайте мн, пожалуйста, стихотвореньице переписать, ради курьеза… У васъ, врно, есть копійка… Все-таки оно, какъ хотите, курьезно… хе-хе-хе! Къ тому-жъ, жену хочется позабавить…

Степанъ Аверкьичъ, поломавшись, подарилъ преподавателю списочекъ.

IV.

Алексй Прокофьичъ Цыбульскій шелъ по корридору въ седьмой классъ на урокъ. Судя по тому, что онъ едва влачилъ ноги, а журналъ придерживалъ за уголъ кончиками пальцевъ, несомннно можно было заключить, что онъ находится въ угнетенномъ состояніи духа. Дйствительно, взобравшись на каедру и защемивъ голову руками, Цыбульскій чуть слышно произнесъ:

— Сегодня я добръ, никому не поставлю ни единицы, ни двойки. Я много писалъ, утомленъ донельзя.

Алексй Прокофьичъ улыбнулся. Или нтъ, та была не улыбка. Его сонное лицо удлинилось, и зазіяло отверстіе рта: такъ тсто подъ скалкой прорывается круглыми дырками.

Въ класс кто-то хихикнулъ.

— Канальство! вспылилъ Алексй Прокофьичъ, приходишь въ классъ съ самыми лучшими намреніями, и вдругъ — чортъ знаетъ, что такое — смются! Ужъ мн эта седьмая классъ! вотъ она гд у меня сидитъ!

Цыбульскій помолчалъ.

— Однако, какъ я разбитъ! Кто сегодня дежурный? продолжалъ онъ прежнимъ разслабленнымъ голосомъ.

— Криницынъ, отвчали ему.

— Криницынъ, отчего въ класс нтъ… какъ это… какъ это… ну, какъ же это, право?.. блое такое, маркое?

— Млъ?

— Да, да, млъ.

— Млъ у доски.

— Хорошо. Ну, а желтое… пористое?

— Губка?

— Пускай — губка.

— Тоже у доски.

— Тоже у доски. Ну, хорошо, хорошо. Садитесь на мсто. Пишите, господа, мы начнемъ повторять ариметику. Я буду вамъ диктовать, но только тихимъ, тихимъ голосомъ. Готово? Кстати, у кого вы проходили ариметику?

— У Андреевскаго.

— Это еще что за птица! не изъ сморгонской ли медвжьей академіи! Вопросъ еще, кандидатъ ли онъ! Воображаю, чему онъ васъ училъ! Да знаете ли вы таблицу умноженія! Пишите.

Онъ началъ диктовать. Захаровъ, не дослышавъ, перебилъ его на полуслов, прося повторить. Цыбульскій взбленился.

— Чортъ возьми, сто разъ приказывалъ я вамъ не перебивать меня глупыми вопросами! Я вамъ не нянька, слышите — не нянька! Теперь у меня все перемшалось въ голов, все какъ есть. Я не могу больше диктовать — кончено! Захаровъ, пожалуйте къ доск. Что на сегодня задано?

— О непрерывныхъ дробяхъ.

— Начинайте, я слушаю.

— Непрерывными дробями называются такія дроби…

Захаровъ бойко застучалъ мломъ.

— Прелестно, прелестно! восхищался Цибульскій, растрепывая себ бороду, пять съ крестомъ. А? что вы сказали? Ерунда, чушь — больше четырехъ не поставлю. Фу-ти, глупость какая! берегитесь, тройку влплю! Впрочемъ, не отчаивайтесь — у меня легко поправиться. Нтъ, вы несете убійственную дичь!— двойка. Присядьте — единица.

Вдругъ, Цыбульскій взвизгнулъ, точно ошпаренный.

— О! о! о!.. о, я несчастный! о, я жалкій человкъ!

— Что съ вами, Алексй Прокофьичъ? полюбопытствовали ученики.

— Нтъ, вы скажите, есть ли что на свт гнусне учительства! Живешь по звонку, какъ какой-нибудь школьникъ. Вдохновеніе оснитъ, писать захочется до зарзу, рука, какъ въ чесотк, зазудитъ, а ты торчи здсь, въ этой дыр и сгорай на медленномъ огн! Надъ вдохновеніемъ я не властенъ, ему не накажешь часомъ позже слетть — теперь, молъ, занятъ. Перекипитъ оно, и ты съ нимъ перекипишь до полнаго изнеможенія… не жизнь, а каторта! Но къ чему я мечу бисеръ: вы все равно меня не поймете! Э, нтъ, погодите, одинъ изъ васъ способенъ меня понять. Пусть встанетъ тотъ, кто способенъ меня понять.

Никто изъ гимназистовъ не отозвался.

— Павловъ, встаньте, теперь садитесь. Вы, Павловъ, меня понимаете. У васъ стишокъ недуренъ.

— Я, Алексй Прокофьичъ, не пишу стиховъ, обидлся Павловъ.

— Полно, меня не обморочите. Положимъ, вы меня мономаномъ обозвали, но не думайте, что я на васъ сержусь — нисколько. Вс математики на чемъ-нибудь да помшаны: это наша общая участь. Одинъ мой товарищъ, кандидатъ, помшался на томъ, что двумя пальцами свернетъ въ кольцо стальной стержень. И представьте, по цлымъ днямъ онъ крутилъ шарики изъ хлбнаго мякиша, чтобъ развить мышцы.

— Я васъ не называлъ мономаномъ.

— А ‘Цирцея’?

— ‘Цирцею’ не я сочинилъ.

— А впрочемъ, какой я мономанъ! Вотъ вамъ ужо пропишутъ, погодите.

— Да право же, Алексй Прокофьичъ, никакой ‘Цирцеи’ я не сочинялъ.

— Тамъ разберутъ! Знаете ли, что, Павловъ, приходите ко мн сегодня вечеркомъ, я вамъ прочту свою послднюю вещицу. Мн желательно слышать ваше, именно ваше, мнніе: у васъ поэтическая жилка есть, серьезно.

Павловъ усмхнулся. Цыбульскій изъ подлобья взглянулъ на него.

— Или нтъ, не приходите, не надо. Чего, добраго, присвоите себ мою вещь, съ васъ всего станется. Слышите, меня по вечерамъ дома не бываетъ, я хожу пить чай къ Криницинымъ. Правда, Криницынъ?

— Правда, Алексй Прокофьичъ.

— У нихъ большой самоваръ, я люблю пить чай изъ большого самовара.

Въ класс межъ тмъ кипла работа. Ученики готовились къ ближайшему уроку, перекидываясь время отъ времени черезъ скамейки тетрадками и книжками. Цыбульскій не возбранялъ ученикамъ въ его часы заниматься посторонними предметами. Онъ сползъ съ каедры, подошелъ къ Золотникову, взялъ лежавшую передъ нимъ книгу — ‘Сборникъ статей для перевода съ русскаго на латинскій’, вернулся на свое мсто и погрузился въ чтеніе. Классическія статейки, видимо, забавляли его. Перелистывая ‘Сборникъ’, онъ ухмылялся, и совершенно не замчалъ яростныхъ жестовъ Золотникова, оторваннаго отъ спшной работы.

Прошло десять минутъ. Въ дверномъ окошечк вырисовался профиль Степана Аверкьича. Гимназисты сообразили, что сейчасъ нагрянетъ директоръ. Вс неотносящіяся къ уроку книги мгновенно полетли въ ящики. Цыбульскій, захлопнувъ ‘Сборникъ’, лниво промолвилъ:

— Ступайте вы, Криницынъ, къ доск.

Когда въ распахнувшихся дверяхъ показались Иванъ Францовичъ и Выходцевъ, въ класс все было очень чинно. Криницынъ уже усплъ испачкать руки мломъ и, молча, стукалъ имъ по доск. Ученики встали. Войдя въ классъ и окинувъ комнату всюду забирающимся взглядомъ, директоръ, какъ ужаленный, попятился назадъ къ дверямъ, и Выходцевъ попятился за нимъ.

— Donnerwetter! закричалъ Иванъ Францовичъ уже изъ корридора, уходя съ головой въ воротникъ.

Тогда случившійся по близости Болтогаевъ отважно ринулся въ классъ и притворилъ форточку.

— Васистдасъ закрытъ, Иванъ Францовичъ, почти по-нмецки доложилъ онъ.

Слегка пожуривъ Цибульскаго за небрежность,

Иванъ Францовичъ — человкъ, не столько зябкій, сколько причудливый и притомъ возводящій свои причуды въ законъ — сказалъ:

— Господа, слушайте. Вчера на засданіи педагогическаго совта было заявлено, что Захаровъ позволилъ себ свистать у едора едорыча на урок. Педагогическій совтъ опредлилъ: за столь дерзостный поступокъ выдерживать Захарова въ теченіе мсяца по воскресеньямъ въ карцер отъ 10-ти до 2-хъ часовъ дня.

— Я, Иванъ Францовичъ, пять лтъ въ астраханской гимназіи пробылъ, вздумалъ оправдываться Захаровъ, тамъ вс знали, что у меня зубъ со свистомъ, и съ меня за это не взыскивали.

— Что-съ! гаркнулъ Иванъ Францовичъ, вы смете… вы тычете мн какую-то астраханскую гимназію! Астрахань… Астрахань… уууу… далеко… далеко… Уфа, Оренбургъ, Астрахань!..

Директоръ брезгливо перекосилъ ротъ и уставился глазами и пальцемъ въ пространство, какъ бы зря въ немъ далекую Астрахань.

— Право, Иванъ Францовичъ, я нечаянно свиснулъ, настаивалъ Захаровъ, у меня верхняго рзца не хватаетъ.

— По мн выньте себ вс зубы — только чтобъ не свистать.

Иванъ Францовичъ осклабился, одобряя собственную остроту.

— Не лучше ли вставить новый? пристойно вмшался Выходцевъ.

— Или новый вставьте — мн все равно… Продолжаю: на совт было доложено, что ученики Павловъ и Браунъ подговаривали ученика второго класса Петра Болтогаева… Эээ, чернильное пятно на полу! Кто постарался? молодцы! И какое странное пятно: этакъ на аршинъ слишкомъ отъ скамьи Золотникова!..

— Дйствительно странное, съ ужимкой молвилъ Выходцевъ.

— Непостижимое! Золотниковъ, это вы накапали?

— Нтъ, Иванъ Францовичъ, не я.

— Петръ Дмитричъ, я не знаю кого оштрафовать! заволновался директоръ, пятно за цлую версту отъ скамейки!

— А вотъ, я сейчасъ посмотрю, могъ ли Золотниковъ капнуть сюда со своего мста, засуетился Выходцевъ, присаживаясь къ Золотникову на скамью.

Сдлавъ нсколько примрныхъ движеній ручкой, Петръ Дмитричъ объявилъ, что Золотниковъ могъ капнуть.

— Но пятно отъ меня по правую руку, а я — лвша! возразилъ Золотниковъ.

Иванъ Францовичъ выворотилъ нижнюю губу, приставилъ къ ней палецъ и задумался.

— Хорошо, ршилъ директоръ, виновникъ не разоблаченъ — примиримся съ этимъ, но пускай за него по круговой порук отвчаетъ весь классъ. Оштрафуйте, Петръ Дмитричъ, седьмой классъ за пятно… пятно… средней или большой величины, Петръ Дмитричъ?

— Скоре, средней…

— За пятно средней величины оштрафуйте выпускныхъ рублемъ. Теперь я приступлю къ самому главному, зачмъ собственно сюда и явился. Степанъ Аверкьичъ получилъ вчера по городской почт стихотвореніе, подъ заглавіемъ ‘Цирцея’. Я убжденъ, что произведеніе это сочинено и послано г. Болтогаеву кмъ-либо изъ учениковъ гимназіи. Пусть тотъ, кто знаетъ, чьихъ это рукъ дло, назоветъ автора, или пусть авторъ самъ признается, пока его не изобличили.

Иванъ Францовичъ выжидательно замолкъ. Ученики тоже молчали.

— Я жду, господа. Кто написалъ или кто распространилъ ‘Цирцею’? Признавайтесь. Не для мебели вы тутъ сидите! Пускай скамейки пустыя стоятъ, а я раскассирую классъ! Patet via!.. Говорите же, я жду.

— Да мы не знаемъ, раздалось среди гимназистовъ.

— Колпаки! не знаютъ! Обида нанесена ихъ наставникамъ, а они не знаютъ!

— По моему мннію, Иванъ Францовичъ, выставился Золотниковъ, ‘Цирцею’ не гимназистъ писалъ, а такъ, кто-нибудь съ воли.

— Что такое? Петръ Дмитричъ, слышите, что говоритъ Золотниковъ? Онъ говоритъ, что ‘Цирцею’ сочинилъ кто-то съ воли.

— Не думаю, но если Золотниковъ знаетъ лучше меня, тогда конечно… возразилъ Петръ Дмитричъ, вздвъ на короткое время личину оскорбленнаго достоинства.

— По-моему — не гимназистъ, твердилъ Золотниковъ.

— Вы опять свое! вознегодовалъ директоръ. Петръ Дмитричъ, уведите его, уведите его — онъ умне меня!

Иванъ Францовичъ обими руками указалъ на дверь. Золотникова увели.

— Ну-съ, господа, кто сочинилъ ‘Цирцею’? допытывался Иванъ Францовичъ.

Звонокъ. Урокъ окончился, гимназисты младшихъ классовъ высыпали въ корридоръ и подняли страшный шумъ. Директоръ возвысилъ голосъ.

— Съ завтрашняго дня вы будете просиживать въ класс вплоть до шести часовъ вечера, пока не выдадите нахала. Пойдемте, господа, отнесся Иванъ Францовичъ къ Выходцеву и Цыбульскому, намъ больше нечего здсь длать.

Учителя потянулись къ выходу. Взявшись за дверную ручку, директоръ обернулся къ ученикамъ.

— Въ послдній разъ спрашиваю: кто сочинилъ ‘Цирцею’? сказалъ онъ.

Ученики безмолвствовали. Тогда Иванъ Францовичъ замахнулся головой, какъ мячомъ, и произнесъ языческую формулу, къ которой прибгалъ въ самыхъ крайнихъ, кричащихъ случаяхъ.

— О, Зевсъ-громовержецъ! да порази же негодяя молніей! воскликнулъ онъ.

Съ этими словами директоръ ринулся вонъ изъ класса.

— А я пойду писать, безпечно молвилъ Цыбульскій. Счастливо оставаться, господа!

Зевсъ-громовержецъ не обнаруживалъ ни малйшей готовности способствовать изобличенію анонима, сочинившаго ‘Цирцею’, такъ что гг. преподавателямъ приходилось дйствовать собственными средствами.

Въ продолженіе трехъ дней седьмой классъ продерживали въ гимназіи до шести часовъ вечера. Но эта мра ни къ чему не привела. Ученики съ большой охотой отсиживали сверхурочные три часа, въ теченіе которыхъ они болтали, пли, рыскали по залу совта, по учительской, шарили по запретнымъ ящикамъ, между тмъ какъ приставленный къ нимъ для надзора Степанъ Аверкьичъ либо ухаживалъ за горничной Петра Дмитрича, либо въ отдаленномъ класс угощался любимой своей дой — свинымъ саломъ. Гимназисты убійственнйшимъ образомъ шумли и безпокоили Варвару Ильинишну. Въ конц-концовъ Выходцевъ уговорилъ директора отпускать ихъ въ обычный часъ, въ виду того, что сверхурочная высидка ихъ не пройметъ, а они сами скорй всякаго доймутъ шумомъ и возней.

Тогда на совщаніи въ учительской намченъ былъ рядъ мръ, приведенныхъ въ исполненіе въ такомъ порядк.

Въ старшихъ классахъ гимназіи посвятили по часу на extemporale, но не столько съ педагогическою цлью, сколько въ интересахъ слдствія по длу о ‘Цирце’. Суть въ томъ, что надо было снабдить соотвтственнымъ матеріаломъ учителя чистописанія, которому поручили изобличить автора ‘Цирцеи’ по почерку, для чего ему и былъ врученъ полученный Болтогаевымъ экземпляръ. Гимназическій каллиграфъ, сличивъ массу почерковъ, къ положительнымъ выводамъ не пришелъ, заподозрнныхъ въ авторств гимназистовъ не уличилъ.

Затмъ, родителямъ многихъ гимназистовъ были разосланы повстки, съ покорнйшею просьбою сообщить начальству гимназіи, не обращались ли къ нимъ за послднее время сыновья ихъ, съ требованіемъ городской марки, графленной почтовой бумаги и конверта средняго формата, и если да, то для какой цли. Но и эта мра успхомъ не ознаменовалась.

Дале, учениковъ седьмого класса навстилъ на дому Петръ Дмитричъ. Это тоже горю не помогло, и ‘дло о водвореніи надзирателя Болтогаева въ первобытное состояніе индйскаго птуха’, какъ окрестили этотъ случай мстные острословы, къ окончанію не подвигалось.

Наконецъ, Петръ Дмитричъ придумалъ такой способъ. Онъ воспользовался тмъ, что недавно снялся у фотографа съ учениками седьмого класса въ групп, по ихъ приглашенію — этимъ они хотли ему выразить свою благодарность за его неизмнно мягкое и доброжелательное отношеніе къ нимъ. (Учитель словесности увковчилъ даже это событіе, задавъ ученикамъ сочиненіе на тему: ‘Съемка у фотографа благодарныхъ гимназистовъ съ инспекторомъ П. Д. Выходцевымъ’). Такъ вотъ, Выходцевъ явился въ седьмой классъ съ фотографическимъ снимкомъ и, положивъ его на столъ, съ чувствомъ произнесъ:

— Господа! недавно я считалъ за честь обладать этой группой, на участниковъ которой смотрлъ какъ на друзей. Снимокъ вислъ у меня надъ письменнымъ столомъ. И не было для меня лучшаго удовольствія, какъ любоваться изображеніями моихъ милыхъ учениковъ и друзей. Теперь обстоятельства измнились. Очень можетъ быть, что одинъ изъ участниковъ группы прикосновененъ къ составленію или разсылк ‘Цирцеи’. И это подозрніе отравляетъ мн теперь удовольствіе, когда я смотрю на группу. Я ее снялъ съ виднаго мста, на которомъ она у меня висла и спряталъ въ ящикъ. Сегодня я ршилъ возвратить вамъ ее. Пока вы не очиститесь отъ тяготющихъ надъ вами подозрній, я не могу держать ее у себя. И только, когда выяснится, что среди участниковъ группы нтъ ни автора ‘Цирцеи’, ни его сообщника, тогда я съ великой радостью повшу нашу группу на прежнее почетное мсто… И если вы меня любите, если дорожите моимъ душевнымъ спокойствіемъ, постарайтесь ускорить наступленіе этой минуты!.. Если же, паче чаянія, виршеплетъ затесался таки среди васъ, исключите его поскорй изъ вашей семьи, изображеніе его мы выскоблимъ, и группа наша, если не немедленно, то со временемъ пріобртетъ прежнее трогательное значеніе въ моихъ глазахъ… Итакъ, или оправдывайтесь скорй, или удалите изъ своей среды позорящаго ее члена!

Проповдь Выходцева пала на каменистую почву. Ученики по прежнему знать ничего не знали и вдать не вдали. Директоръ въ свою очередь тормошилъ гимназистовъ. Чуть ли не ежедневно онъ созывалъ старшіе классы въ залъ совта и громилъ, ихъ съ каедры, требуя повинной и выдачи стихоплета. Тормошилъ директоръ и несчастнаго Выходцева, выжимая изъ него новыя мропріятія, одно за другимъ. Жалко стало смотрть на Петра Дмитрича. Онъ пожелтлъ, запустилъ охоту, и, что всего невроятне, внимательный глазъ обнаружилъ бы у него подъ ногтями ‘трауръ’. Затормазился и спектакль. Выходцеву теперь не до спектаклей было. Пріунылъ и Болтогаевъ. Ему и не снилось, что затянная имъ кутерьма затянется на неопредленный срокъ. Бедняга Степанъ Аверкьичъ вынужденъ былъ даже проститься съ нкоторыми дорогими привычками. Вчно на побгушкахъ, перелетая изъ канцеляріи въ учительскую, изъ учительской въ классы, Степанъ Аверкьичъ не улучалъ и пяти минутъ, чтобы вдумчиво испытать въ корридор шуршанье новыхъ брюкъ. Болтогаевъ тоже пожелтлъ и пуще прежняго грызъ ногти, ублажая тмъ свою потрясенную плоть. Встртивъ какъ-то подл гимназіи курившаго папиросу гимназиста, онъ, вмсто того, чтобы свести его къ директору на показъ, уныло пробормоталъ: ‘И у васъ хватаетъ духу курить въ столь горестное время!’ — вотъ до чего онъ былъ пришибленъ!

Ученье въ гимназіи шло вяло. Преподаватели хранили озабоченный видъ и поражали учениковъ разсянностью. Ученикамъ все мерещилось, что вотъ-вотъ явится Степанъ Аверкьичъ и потащитъ ихъ въ залъ совта, гд Иванъ Францовичъ обрушится на нихъ новой рчью.

Вдругъ, все разъяснилось. Разъясненій послдовало два и притомъ съ двухъ различныхъ сторонъ.

Иванъ Францовичъ получилъ отъ бывшаго воспитанника гимназіи студента z— скаго университета. Лавровскаго слдующее письмо.

‘Милостивый государь, Иванъ Францовичъ! до меня дошли слухи, что по городу ходитъ стихотвореніе, подъ заглавіемъ ‘Цирцея’, и что начальство гимназіи, ознакомившись съ нимъ, доискивается, кому оно принадлежитъ. Какъ мн передаютъ, начальство ищетъ автора среди гимназистовъ. Не желая, чтобы пострадалъ невинный, спшу заявить, что начальство въ данномъ случа идетъ по ложнымъ слдамъ. Единственный несомннный авторъ ‘Цирцеи’ — я, сочинилъ я ее въ прошломъ году и держалъ подъ спудомъ. Недоумваю, въ чьи руки она могла попасть, и зачмъ эти неизвстныя мн руки распространили ее по городу и прислали, какъ мн пишутъ, экземпляръ г. Болтогаеву. Допускаю, что черничекъ ‘Цирцеи’, котораго я, дйствительно, не досчитываюсь, у меня стащили, но возможно и то, что я затерялъ его, а чьи-то недобрыя или скоре легкомысленныя руки подобрали и воспользовались имъ. Какъ бы тамъ ни было, но, посл этого разъясненія, я имю, кажется, право выразить увренность, что невинно-пострадавшій (если таковой есть) немедленно возстановитъ свою репутацію. Въ заключеніе прошу васъ простить мн шутку, сорвавшуюся съ моего пера въ веселую минуту — шутку, въ которой на бочку безобиднаго смха не приходится и ложки злости’…

Чуть ли не черезъ полчаса посл того, какъ было получено это письмо, въ учительскую ворвался Болтогаевъ.

— Иванъ Францовичъ и милостивые государи! воскликнулъ онъ, авторъ ‘Цирцеи’ обнаруженъ!

— Запоздали, Степанъ Аверкьичъ, запоздали, какъ всегда, укоризненно сказалъ директоръ. Мы уже знаемъ, кто — Лавровскій. Но быть-можетъ, вы знаете, кто прислалъ вамъ ‘Цирцею’ — тогда другое дло.

— И это знаю.

— О, тогда говорите, говорите,-оживился директоръ.

— Начну по порядку. На-дняхъ моему Петеньк, мальчику чрезвычайно способному и воспитанному въ правилахъ, удалось обнаружить, что подписи отца въ дневник у ученика второго класса Семена Криницына подложныя. И поддланы он до того искусно, что почти нельзя отличить настоящей подписи отъ фальшивой. У Семена Криницына, оказывается, дьявольскій талантъ — любую руку поддлаетъ! Едва я все это черезъ Петеньку узналъ, какъ у меня мелькнула мысль: а не причастенъ ли этотъ артистъ къ переписк или разсылк ‘Цирцеи’? Сижу это я и думаю, что предпринять. Зазвать Криницына въ укромный уголокъ и… этакъ… приструнить? Нтъ, не годится. Запрется мальчикъ, и пиши пропало. Нтъ, тутъ безъ хитрости не обойдешься — предметъ тонкій. Вдругъ, новая мысль. Чего, спрашивается, я себ голову ломаю! что это за затменіе такое на меня нашло! Вдь, чего проще: Петенька Криницына въ поддлк подписей изобличилъ, онъ же его въ переписк ‘Цирцеи’ или въ чемъ другомъ по этому длу изобличитъ!— одноклассники, вдь, пріятели, онъ же мальчикъ тонкій, Петенька мой. Зову его. Такъ и такъ, вотъ теб гривенникъ на расходы: попытай, молъ, пощупай. Сегодня на большой перемн подходитъ ко мн Петенька. ‘А я, говоритъ, папаша, все пронюхалъ, въ пятачекъ мн, говоритъ, стало: Сеньку Криницына палочкой шоколада угостилъ’, и подаетъ мн съ гривенника пятачекъ сдачи… благородный ребенокъ!

— Благородный ребенокъ! согласился Иванъ Францовичъ.

— И разсказываетъ мн дипломатъ мой такую исторію. Лавровскій жилъ у Криницыныхъ на квартир. Сочинивъ ‘Цирцею’, онъ вскор посл того ухалъ въ К. для поступленія въ университетъ. У Ивана Криницына — изъ седьмого класса — одинъ экземплярчикъ ‘Цирцеи’ застрялъ. Подарилъ ли ему Лавровскій или онъ стащилъ у него — неизвстно. До послдняго времени Иванъ Криницынъ экземпляръ свой отъ чужого глаза пряталъ. Но потомъ, видно, его чортъ попуталъ. Отдалъ онъ ‘Цирцею’ Семену переписывать, одинъ экземпляръ послалъ мн, другой Петру Николаичу и такъ дале. Узнавъ такимъ образомъ всю подноготную, я Семена Криницына пристукалъ и задалъ ему перцу!

Степанъ Аверкьичъ молодецки тряхнулъ головой, но, смекнувъ, что, въ присутствіи такого мастера, какъ Иванъ Францовичъ, нелпо кичиться своимъ умніемъ задавать перцу, покорно склонилъ туловище.

— Кром того, Иванъ Францовичъ, мн удалось попутно узнать, что Семенъ Криницынъ, гуляя по бульвару…

— Ну, это какая-нибудь мелкая кляуза, объ этомъ посл, волнуясь пролепеталъ директоръ. А теперь — въ седьмой!

И вся учительская кинулась за нимъ въ седьмой.

— Криницынъ, Иванъ Криницынъ! крикнулъ Иванъ Францовичъ, задыхаясь отъ гнва, забирайте свои пожитки и ступайте туда… къ чорту въ болото! Patet via! А вы вс… выпускные… вы у меня… я вамъ это попомню!

Народъ, столпившійся въ класс, ждалъ рчи. Тишина стояла необычайная. Слышно было только, какъ Криницынъ, блдный, съ перекошеннымъ ртомъ, запихивалъ въ ранецъ книги… Нарушилъ еще тишину Иванъ Францовичъ, котораго душилъ гнвъ, вмсто рчи, онъ бурно пыхтлъ, торопясь отдышаться.

На другой день директоръ созвалъ гимназію въ залъ совта и произнесъ длиннйшую рчь, въ составленіи коей принимали участіе Выходцевъ и преподаватель словесности Александровскій. Воспроизводимъ изъ этой рчи одно мстечко.

— Лавровскій въ разное время получалъ пособія изъ гимназическихъ суммъ, сказалъ директоръ. Освобождался онъ также отъ платы за право ученья. И вотъ, въ благодарность за ласку, за милость, онъ бросаетъ грязью въ своихъ благодтелей! Мы охотно бы простили автору ‘Цирцеи’, если бы о его творчеств можно было сказать словами поэта: ‘То кровь кипитъ, то силъ избытокъ!’ Но подобный поступокъ нельзя объяснить избыткомъ силъ. Это не легкомысленная мальчишеская выходка. Авторъ сознательно бросаетъ грязью въ нашу корпорацію, а кто въ другихъ бросаетъ грязью, тотъ самъ по колни стоитъ въ ней!

Съ этими словами Иванъ Францовичъ сошелъ съ каедры.

Въ ближайшемъ засданіи педагогическій совтъ ршилъ: Ивана Криницына выключить изъ гимназіи, Семена Криницына заключить на трое сутокъ въ карцеръ, седьмому классу объявить отъ совта выговоръ.

Тмъ и кончилосъ ‘дло о водвореніи надзирателя Болтогаева въ первобытное состояніе индйскаго птуха’.

VI.

Выходцевъ стоялъ на своемъ посту въ корридор и подпиливалъ ногти. Петръ Дмитрить снова отлично себя чувствуетъ. Послдняя охота сошла блестяще. Спектакль налаживается, оперетка уже толкомъ разучена. Гимназическіе пвчіе, они же и хористы, не привередничаютъ. Пастушескій костюмъ, перешитый изъ стараго шелковаго платья Варвары Ильинишны, сидитъ какъ вылитый — какого же Выходцеву еще рожна! Подравнивая ногти, Петръ Дмитричъ мурлычетъ:

‘Я мизинцу люблю,

Я люблю, люблю, люблю,

И ее не уступлю,

Никому не уступлю!

Ты думаешь, я струшу!

Пойду и ей скажу:

‘Люблю тебя какъ душу’…

Ой, батюшки, дрожу’!

Болтогаевъ, подъ ручку съ однимъ изъ своихъ любимчиковъ-гимназистовъ, прогуливается по корридору и упивается шуршаньемъ новыхъ брюкъ, которые вышли на два пальца шире прежнихъ. Степанъ Аверкьичъ значительно повеселлъ и уже не въ одномъ лишь кусаніи ногтей находитъ утшеніе своему гршному тлу.

— Степанъ Аверкьичъ! окликнулъ его Выходцевъ.

Болтогаевъ, ласково потрепавъ по щек своего пріятеля, отпустилъ его и подошелъ къ Выходцеву.

— Моя Даша уходитъ, сказалъ Петръ Дмитричъ, Розка-факторша привела къ намъ Матрену, можно ее взять?

Голова Степана Аверкьича заключала въ себ тьму свдній по части женской прислуги города.

— Не ту ли Матрену, что у головы служила?

— Ту самую.

— Пожалуйста, Петръ Дмитричъ, не берите ее, вы себ представить не можете, что это за дрянь! Она разъ до того заглядлась на прозжавшаго козака, что выдавила колнкой стекло…

Болтогаевъ покусился еще что-то сказать, но не усплъ. Изъ шестого класса, гд давалъ урокъ Иванъ Францовичъ, понесся громкій хохотъ. Надо ли пояснять, что Иванъ Францовичъ не всегда свирпствовалъ? И на него находили минуты благодушія. Распустится лицомъ, подаритъ классъ анекдотомъ, сорта нмецкихъ ‘видовъ’, и первый покатится со смху, а за нимъ — весь классъ, за этимъ классомъ — другой, третій, четвертый… Учителя не въ силахъ справиться съ бснующимися ребятами и сами принимаются имъ вторить — теноромъ, басомъ, кто во что гораздъ.

Такъ и нынче. Иванъ Францовичъ разошелся и разсказалъ два анекдота кряду. Въ первомъ нкій нмецъ производилъ слово ‘Fuchs’ отъ греческаго ‘алопексъ’ такимъ образомъ: алопексъ, гіиксъ, паксъ, поксъ, пуксъ, фуксъ. Во второмъ анекдот другой нмецъ утверждалъ, что на любой вопросъ онъ берется отвтить стихомъ изъ ‘Энеиды’, и, когда кто-то усомнился въ этомъ и, чтобы поддть его, спросилъ, много ли пороли его въ дтств — нмецъ на этотъ предательскій вопросъ, на который, повидимому, невозможно отвтить цитатой изъ ‘Энеиды’, не задумываясь, отрзалъ: ‘Infandum, regina, jubes renovare dolorem!’ Классъ расхохотался вслдъ за Иваномъ Францовичемъ. Къ шестому классу присоединился седьмой, да еще какъ оглушительно загоготалъ онъ, точно желая загладить громовымъ хохотомъ свою недавнюю вину. Въ гремвшій хоръ вступилъ пятый классъ, потомъ четвертый… На дальнемъ конц корридора залились тоненькими голосами ‘приготовишки’. Ухмыльнулись сторожа. Раскатился дробнымъ хохотомъ Петръ Дмитричъ, посильно захохоталъ и Степанъ Аверкьичъ (мы уже упоминали, что его смхъ сбивался скорй на харканье)…

Миръ и спокойствіе водворились въ гимназіи.

А. ЖЕЛАНСКЙ.

СКАМЬЯ И КАЕДРА.Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

‘Цирцея’.

Читайте также:

СКАМЬЯ И КАЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.