Церковные дела за три года, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Д. В. Философов

Церковные дела за три года

1908 год

Еще очень недавно казалось, что освобожденная от государственной опеки, предоставленная самой себе, Церковь пойдет по пути коренных реформ, получит новое устроение не только внешнее, но и внутреннее.

Этим упованиям не суждено было осуществиться. Причины тому очень глубокие. Главная из них та, что связь церковного движения с общественным была чисто внешняя. Живые силы в Церкви, несомненно, есть, но эти силы парализованы, потому что не находятся во внутренней связи ни с официальной Церковью, ни с общественными силами страны. Освободительное движение опиралось исключительно на идеи гуманизма, на культурные ценности Запада, шло, если не вразрез, как думают некоторые, то, по крайней мере, мимо абсолютной Христовой истины. С другой стороны, русская историческая Церковь в силу закона ‘диалектического’ развития не могла не отнестись враждебно к общественным идеям русской интеллигенции. Иначе ей грозили бы слишком серьезные внутренние потрясения.

Нет сомнения, что подлинный церковный собор, созданный не по распоряжению высшей власти, а в силу живой религиозной потребности народа, повел бы к таким последствиям, которые почти невозможно учесть. Всколыхнулась бы религиозная стихия народа, и вряд ли Церковь могла бы тогда ограничиться одним церковным обновлением. Вероятно, ей пришлось бы пережить новый раскол, как некогда, в эпоху Реформации, его пережила церковь католическая. Может быть, вопреки ходячим мнениям интеллигенции национальное возрождение наше невозможно без такой реформации. Может быть, в религиозной близорукости интеллигенции и коренится главная причина нашей неудачи, причина того, что в ответ на призыв интеллигенции русский крестьянский народ ‘безмолвствовал’. Одно почти несомненно. Если в России начнется когда-нибудь серьезное ‘реформационное’ движение, то вряд ли оно зародится в ‘стенах церковных’…

Встревоженная политическим движением 1905 г., а также религиозным брожением в церковной иерархии, историческая Церковь предполагала одно время созвать хотя бы своего рода ‘Тридентский собор’ для внешнего упорядочения церковной жизни. Предсоборная комиссия издала четыре больших тома своих трудов, имеющих очень мало религиозного и очень много церковно-политического содержания. Но с наступившим ‘успокоением’ страны эти реформы оказались не столь спешными. Опасность реформации, по крайней мере в ближайшем будущем, исчезла, с другой стороны, Церковь в значительной степени освободилась от государственной опеки. Она нашла в себе достаточно сил, чтобы, опираясь на статические начала русского народа, идти своим прежним путем. Церковь всецело посвятила себя укреплению ‘исконных’ начал и чисто внешней, церковно-политической работе. Не пережив внутреннего религиозного кризиса, она иначе действовать и не могла. Новые внешние формы шли бы вразрез со старым религиозным сознанием.

Что же происходило в истекшем году около или, вернее, внутри церковных стен?

1908 год начался с официозной ликвидации церковного собора. Когда в конце февраля месяца либеральная часть думской церковной комиссии напомнила при своем представлении митрополиту Антонию о желательности скорейшего созыва собора, другая, подлинно православная часть комиссии во главе с еп-ом Митрофаном поспешила к петербургскому владыке с протестом против подобного ходатайства. Митрополит, ничего не обещавший и первой группе депутатов, вполне успокоил вторую, в том смысле, что он и не собирается ничем содействовать ускорению созыва собора, кроме молитвы.

Непосредственно затем особое совещание при Синоде по делам миссии занялось разработкой вопроса о созыве миссионерского съезда в Киеве. К Пасхе проект был уже готов. Совещание высказало пожелание, чтобы на съезде присутствовали все преосвященные и викарные епископы и чтобы съезд имел молитвенно паломнический характер. Желание это было в точности исполнено. Кроме трех митрополитов на съезде присутствовали 30 епископов, масса священников, а всего на первом заседании съезда собралось до 1000 человек. Давно уже православная Русь не видела такого внушительного собрания иерархов, притом собрания, приуроченного не к какому-нибудь событию гражданской или церковной истории, а созванного специально для совещания по делам Церкви. Это был съезд всей учащей русской Церкви, на котором была санкционирована программа церковной политики и предуказаны ближайшие ее задачи.

Нет сомнения, что политика Св. синода получила со стороны съезда громадную моральную поддержку, что отныне Синод во многом потерял свой старый облик высшей бюрократической инстанции при ведомстве православного исповедания.

В номере ‘Церковн. ведом.’ за 1908 г. было опубликовано определение Святейшего синода от 15 — 21 декабря 1907 г. о законопроектах, касающихся осуществления свободы совести. Хотя правительственный законопроект, относительно которого Синод высказал свое заключение, ограничивает право проповеди, признанных в империи вероисповеданий сохранением в силе статьи 99 угол. улож., карающей за совращение из православия, но Св. синод считал все-таки своей священной обязанностью настаивать на том, чтобы все существующие ныне в Российской империи преимущества православной Церкви были неизменно сохранены за нею и впредь и чтобы право свободного распространения своего учения принадлежало только одной православной вере. Это определение, несомненно, шло вразрез с видами правительства, но Синод апеллировал к самосознанию Церкви. На киевском съезде определение Синода не только было поддержано, но съезд вынес по существу вопроса резолюцию гораздо более резкую, редактированную прот. Восторговым. Хотя в своей речи, произнесенной на съезде г. обер-прокурор настаивал на незыблемости начал, установленных указом 17 апреля, но его речь не была принята во внимание. Съезд чувствовал себя высшей инстанцией, решения которой не могут быть связаны возражениями светской власти. Таким образом, деятельность думской вероисповедной комиссии была совершенно парализована.

Далее, обновленный Синод энергично принялся за реформу духовной школы. Как известно, правила об автономии духовных академий были опубликованы 26 ноября 1906 г. Но самая элементарная объективность заставляет признать, что, опубликовывая эти правила, Церковь действовала не самостоятельно, а под давлением светской власти. Это видно хотя бы из того факта, что всего за месяц перед этим указом от 15 октября 1905 г. (вышедшим за два дня до Манифеста 17 октября) Синод объявил, что ‘применение начал автономии несовместимо с назначением духовной академии’. Понятно, что как только Церковь освободилась от давления светской власти, она серьезно принялась за ограничение автономии, которая действительно не соответствует духу православной Церкви, так же как и духу церкви римско-католической. В марте 1908 г. состоялось определение Синода о ревизии духовных академий, для производства которой были назначены епископ Антоний (волынский) и еп. Дмитрий (херсонский) — два убежденных противника автономии. Закончена ревизия трех академий: Петербургской, Киевской и Московской. Результаты ее уже успели сказаться. Так, избранный советом Петербургской академии ректор профессор прот. Налимов в этой должности не утвержден. Из Московской же академии Синод вытребовал к себе на рассмотрение дело о присуждении ученой степени Д.Г. Коновалову за его исследование о религиозном экстазе в русском мистическом сектантстве.

С точки зрения светской политики можно различно относиться к той программе, за проведение которой столь энергично принялся в настоящем году Св. синод. Но нельзя не признать, что программа его очень логична и вполне вытекает из положения вещей. Официальная русская Церковь проявила громадную устойчивость. Это сила, с которой, несомненно, следует считаться всякому реальному политику.

Конечно, светская власть вправе отклонять притязания духовной власти на вмешательство в дела мирские. Например, было бы вполне понятным, если бы гражданские власти признали, что пьесы, разрешенные цензурой светской, не подлежат запрещению со стороны цензуры духовной. При нормальном соотношении Церкви и государства вмешательство Церкви в постановку ‘Саломеи’ выразилось бы. конечно, в иной форме. Так, напр., во Франции в аналогичном случае церковные власти подвели бы ‘Саломею’ под Index, обязательный лишь для верных чад церкви, а затем обратились бы к пастве с увещанием не посещать представлений, оскорбляющих религиозное чувство верующих. В этом праве Церкви отказать нельзя. Если же у нас увещания поддерживаются запрещениями власти светской, то в этом Церковь совершенно неповинна. Никогда ни одна историческая Церковь не откажется от воздействия на государство.

Здесь православная Церковь так же последовательна, как и католическая. Требовать, чтобы инициатива отделения Церкви от государства исходила от самой Церкви, по меньшей мере фантастично. До сих пор в этом вопросе инициатива всегда принадлежала государству, и на примере Франции мы видим, сколь долгий путь должно было пройти государство, прежде чем найти в себе достаточные силы для осуществления этой коренной реформы.

Верная своим историческим традициям, русская Церковь ищет опоры в государственной власти, но нет сомнения, что наша государственная власть гораздо больше нуждается в поддержке Церкви, чем обратно.

Санкционированный Киевским съездом союз Церкви с патриотическими организациями настолько существен для гражданской власти, что она во имя его готова поступиться многими из своих прерогатив.

Истекший год очень конкретно выявил реальное соотношение сил Церкви и государства, и с этой точки зрения он является в полном смысле слова историческим.

1 янв. 1909 г.

1909 год

I

Деятельность русской Церкви свелась в истекшем году, как и в предыдущем, к ликвидации неосторожных поступков, совершенных в смутные годы.

31 января состоялось определение Синода об отмене автономии духовных академий. В марте месяце при Синоде была образована особая комиссия под председательством архиеп. херсонского Дмитрия для выработки нового устава дух. академий.

Работа комиссии ограничилась исправлением устава 1885 г. Система преподавания оставлена та же, что и прежде, но несколько увеличено число кафедр, между прочим, введена кафедра по изучению сектантства. Светские лица из начальствующего персонала исключены. Ректором должен быть непременно монах, а инспектором, если и не монах, непременно лицо духовного звания.

Однако несколько видных членов комиссии этим проектом не удовлетворились. Архиепископ Антоний волынский, Сергий финляндский, еп. Феофан и бывший тов. обер-прокурора Саблер составили свой контрпроект, который в корне изменяет существующую систему преподавания. Достаточно сказать, что по этому проекту все предметы светского характера исключаются из программы. Главная цель контрпроекта — создать невежественных, но хорошо дисциплинированных и политически благонадежных церковных служителей, неспособных ни к какой иной деятельности.

В связи и параллельно с выработкой устава шла чистка преподавательского персонала академии.

В Петербургской академии удален профессор церковной истории Н.К. Никольский, затем Бенешевич и Абрамович. Из Московской академии — Коновалов, диссертация которого, одобренная академией, была забракована Синодом. Проф. Тареев находится под сомнением. Проф. Киевской духовной академии Завитневич подвергнут замечанию, избранный той же академией в ректоры проф. Богдашевский не утвержден в должности. Кажется, серьезный поход ведется и против казанского проф. Несмелова, которому в свое время очень благоволил К.П. Победоносцев.

Мартиролог этот, конечно, далеко не полный.

На фоне профессорского и академического разгрома Петербургская духовная академия торжественно отпраздновала свой столетний юбилей.

Торжество прошло благополучно. Куча официальных адресов, речей, собраний, панихид, молебнов и самовосхвалений. В придачу обед с пением ‘Gaudeamus’. Такой пир во время чумы возмутил даже г-на Меньшикова, который обрушился в ‘Нов. врем.’ на легкомыслие праздничавших.

Торжество это очень знаменательно и показывает, что церковные иерархи ничего не забыли и ничему не научились.

Новый обер-прокурор, назначенный 5 февраля, стремится во что бы то ни стало сохранить status quo, стоять на мертвой точке, избегая всяких творческих реформ. Его стихия — бумажное делопроизводство. Пять страшных лет прожила Россия. Пять лет прошло с указа об укреплении начал веротерпимости. Казалось бы, уж один последний факт требует от Церкви самой напряженной деятельности, глубокого самоопределения, жизненных реформ. Однако церковное ведомство по-прежнему остается ведомством, занятым лишь тем, чтобы ‘отписаться’, там запретить, тут не разрешить. При расследовании синодской сметы октябристы заявили в Гос. думе о желательности реорганизации прихода, этой основной ячейки церковной жизни.

Новый обер-прокурор в заседании 16 апреля сказал, что он готов принять во внимание при дальнейшей разработке вопроса о приходе то заявление, которое было сделано от лица октябристской фракции, и что лично он приложит в этом направлении добросовестные усилия.

Однако пока что реорганизация прихода наравне с церковным собором — не факт, а сплошная словесность.

II

В то время как г. обер-прокурор стремится улучшить бюрократическое делопроизводство В.П.И., а сам Синод бездействует, в то время как академики и академисты на трупах своих товарищей поют ‘Gaudeamus’ и бурно аплодируют кисло-сладким адресам, мир светский в лице Государственной думы старается, по мере своих слабых сил, укрепить в России начала веротерпимости.

Прения Гос. думы по так называемым вероисповедным законопроектам, прения, происходившие в мае месяце 1909 г., — одна из значительных страниц в религиозной и церковной жизни России.

Рассмотрены были в Думе три законопроекта: 1) об отмене право-ограничений, связанных с лишением или снятием с себя священнослужителями духовного сана, 2) о старообрядческих общинах и 3) о переходе из одного вероисповедания в другое.

При этом все законопроекты прошли в значительно измененном в сравнении с правительственными предположениями виде.

По первому законопроекту Дума не ограничилась полумерами, а уничтожила почти все ограничения, внесенные в наше законодательство в 30-х годах прошлого века.

По второму — она предоставила старообрядцам не только свободу исповедания, но и проповедования их веры, утвердила явочный, а не разрушительный порядок учреждения общин, и, наконец, признала за старообрядческим духовенством официальное звание священнослужителей.

В третьем законопроекте основная, первая, статья в противоположность правительственной редакции, которая, по выражению депутата Маклакова, ‘не признает, но дозволяет, не карает, но и не разрешает’, была заново переработана. Мысль законодателя выражена в ней совершенно определенно и не допускает никаких спорных толкований.

Ограничения, внесенные Синодом, как-то: сорокадневное увещание и запрещение нижним чинам переходить из одного вероисповедания в другое — были отвергнуты.

Таким образом, мы стоим перед тем фактом, что третья Дума в громадном своем большинстве считает подлинное укрепление начал веротерпимости в России насущнейшей своей задачей и в осуществлении ее идет гораздо дальше правительства.

Такое отношение к делу со стороны первых двух Дум никого бы не удивило. Но у правительства была тогда оговорка, что Дума не выражает мнения страны. Теперь этой оговорки сделать нельзя. Правительство услышало голос тех классов общества, на которое оно, по крайней мере официально, хочет опереться. Высказались не революционеры, инородцы и атеисты, а степенные, консервативные люди. Если новые законопроекты не войдут в жизнь, то вопреки мнению и желанию всей сознательной России.

Впрочем, вероятно, так и будет. 24 мая в заседании Думы Марков-2 произнес следующие слова: ‘Этот законопроект (речь идет о праве перехода из одного вероисповедания в другое) никогда законом не будет‘ (см. стенограмму 118-го засед.), а из сообщенных недавно ‘Новым временем’ сведений о рассмотрении вероисповедных законопроектов в комиссии Гос. совета видно, что все поправки и дополнения, внесенный Думой, будут советом отклонены.

Тем не менее нельзя отрицать моральное значение Гос. думы. Ее голос слышит вся Россия. Действуя вопреки желанию даже третьей Думы, правительство возьмет на себя чрезмерную ответственность, что очень рискованно и вряд ли будет содействовать укреплению его авторитета.

III

Но прения Гос. думы имеют громадное значение и с совершенно другой точки зрения.

Они затронули один из самых запутанных и сложных вопросов нашей церковной жизни, а именно, вопрос о взаимоотношении церковного и светского законодательства в России.

В реальной действительности Церковь ежедневно сталкивается с государством, входит с ним в сношения, и жизнь заставляет облекать эти отношения в известные юридические формы. До Манифеста 17 октября эти формы, хотя, может быть, и не соответствовали теоретическим учениям наших богословов о Церкви, но обладали все-таки определенностью, потому что самый тип высшей власти, как в Церкви, так и в государстве был один и тот же.

После манифеста объем и характер светской власти изменился. Естественно, что и Церковь пожелала заново пересмотреть свои исторически сложившиеся отношения к светской власти, привести их в большее соответствие с тем идеалом церковной власти, который бессознательно в ней живет до сих пор. Основываясь на своих канонических правилах, Церковь стала доказывать, что высшая церковная власть должна принадлежать собору, потому что соборное управление Церковью есть основное каноническое правило. Управление поместной церковью должно быть поэтому совершенно независимым от светской власти. Церковь должна быть не в подчинении у светской власти, которая с введением народного представительства потеряла свой строго вероисповедный характер, а в отношении координации или ‘симфонии’. Но эти пожелания, конечно, романтичны, во-первых, потому, что проведены в жизнь они должны быть при условии изменения основных законов (ст. 64 и 65), что согласно указу от 23 апреля 1906 г. может быть сделано лишь по почину императора, а во-вторых, с точки зрения государственно-правовой представляется очень сомнительным, чтобы в современном государстве возможна была столь широко понимаемая автономия Церкви. Православная иерархия России состоит в государственно-правовом отношении подданства к главе государства, который не может вступать ни в какие договорные отношения или соглашения со своими подданными. Если бы автономия осуществилась и Церковь получила бы в лице патриарха то ‘возглавие’, о котором она мечтает, то патриарх или стремился бы встать выше царской власти, как то было во времена патриарха Никона, или был бы все равно ему подчинен. В равном же положении с главой светской власти он быть не может, конкордаты, какие существуют, например, между германским императором и папским престолом, ни теоретически, ни практически в России немыслимы.

IV

Из этих теоретических соображений вытекают очень важные практические следствия.

Во-первых, ими объясняется, почему Церковь более чем когда-либо находится ныне в пассивном состоянии. Она не знает, на что направить свои истощенные силы: добиваться ли ей автономии и вообще заниматься пересмотром своих отношений к светской власти или, отказавшись от этого, заняться своими внутренними задачами, укреплением своего нравственного и просветительного авторитета, что совершенно необходимо в виду возрождения внеправославной религиозной жизни в народе после опубликования указа 17 апреля.

С другой стороны, и ‘объединенное’ правительство до сих пор не сумело определить свое не только политическое, но и правовое отношение к Церкви и ведомству православного вероисповедания. Оно не знает, поддерживать ли ему политику Петра Великого или отстаивать автономию Церкви. Опубликование правил 25 апреля 1907 г. о составе церковного собора свидетельствует, что правительство усумнилось в целесообразности синодального режима, откладывание же ad calendas graecasb [До греческих календ (лат.)] самого собора доказывает, что светская власть не доверяет и церковной автономии.

Неясность взаимоотношения обеих властей, а также неопределенность их политики отразились на прениях Думы и, несомненно, отразятся на судьбе вероисповедных проектов.

V

В министерском законопроекте о праве проповеди представителей дозволенных вероучений сказано: ‘Считая именно себя носителем единой, абсолютной истины, а все другие вероучения заблуждающимися, каждое общество почитает своим первым нравственным долгом долг проповеди той истины, которую оно исповедует. Нельзя, конечно, признавать, чтобы такое стремление само по себе было достойно порицания и подлежало преследованию со стороны государственной власти’. Далее, устами своего представителя, директора департамента иностранных исповеданий, Министерство внутренних дел заявило, что оно ‘не берет на себя разрешение вопроса о пределах свободы пропаганды, предоставляя его всецело усмотрению народной совести в лице народных представителей’ (Журнал вероисповедной комиссии от 5 мая 1908 г., No 10). Здесь слышится голос светской, имперской власти, голос Цезаря, под властью которого находятся сотни национальностей и десятки религий.

Но ведь по статье основных законов император есть ‘верховный защитник и хранитель догматов господствующей Церкви’, а следовательно, по-своему, прав был представитель Синода, когда заявил, что Св. синод ‘решительно возражает против предложения министерского законопроекта о праве свободной пропаганды и полагает, что это право должно принадлежать только одной православной вере’.

С внешней стороны это противоречие легко объяснимо столкновениями двух ‘ведомств’, колебаниями политического курса и т.п. Но такое объяснение — слишком дешевая победа над фактами органического и исторического развития русской верховной власти. Нельзя требовать от правительства, даже готового на реформы, чтобы оно посредством законов частных отменяло законы основные.

Если после Манифеста 17 октября характер нашей светской законодательной власти изменился, то нельзя сказать того же о власти духовной. Учебники государственного права говорят поэтому одно (напр., Гольмстен), а учебники церковного права — совсем другое (Суворов). И каждый раз, когда ‘народная совесть в лице народных представителей’ касается церковных вопросов, Церковь противопоставляет свое veto, утверждая, что народное представительство, состоящее притом наполовину из ‘инородцев’, не вправе касаться вопросов Церкви. Епископ же Митрофан в заседании 16 апреля заявил: ‘До тех пор, пока мы гласно исповедуем и молимся за самодержавного Государя, пока самодержавие у нас существует, вы не можете удалить нас от служения ему, толкнуть нас на тот путь, который будет изменой ему’.

VI

Постоянные протесты Синода не могли, конечно, не подействовать на светскую власть, и в дальнейшем она многое взяла назад. П.А. Столыпин все время лавировал между Сциллой и Харибдой, отделываясь от ясного ответа общими местами. В его словах чувствовалось признание, что православие — большая политическая сила, с которой следует считаться, но твердой, последовательной, государственно-правовой и канонической точки зрения в своих речах он не проводил.

Так, в заседании 22 мая он сказал: ‘Наша задача не состоит в том, чтобы приспособить православие к отвлеченной теории свободы совести в пределах нашего, русского, православного государства. Не отягощайте же, господа, наш законопроект чуждыми, непонятными народу привесками. Помните, что вероисповедный законопроект будет действовать в русском государстве и что утверждать его будет русский Царь, который для слишком ста миллионов людей был и есть и будет Царь православный’.

Может быть, это и политично, но малоубедительно. Или закон не может быть утвержден и без привесок, или его можно утвердить и с привесками. Но придавать привескам такое значение, оперируя при этом стомиллионными числами — нельзя. Дело ведь именно в принципе, а не в частностях.

Еще более туманна речь П.А. Столыпина, касавшаяся предложения Св. синода о предварительном сорокадневном увещании лиц, покидающих православную Церковь.

В комиссии предложение Синода было отвергнуто, а взамен него в закон предполагалось ввести статью, по которой переход из одного вероисповедания в другое должен был регистрироваться лишь через 40 дней со дня подачи заявления.

Председатель Совета министров указал на неуместность подобной статьи в светском законодательстве, потому что ‘вопросы церковного устроения получают законодательное разрешение в другом, чисто автономном порядке. По мнению правительства, такого рода правила могли бы получить силу лишь в порядке ст. 65 осн. зак.’.

Далее П.А. Столыпин задает вопрос: ‘Не должно ли государство, в порядке содействия господствующей Церкви, установить какие-нибудь карательные нормы для тех лиц, относительно которых увещание оказалось безуспешным?’ — и отвечает на него отрицательно. Но опять-таки аргументация его — вольно или невольно — вышла очень запутанной. С одной стороны, первый министр выставляет ‘отвлеченный принцип’, что нравственное воздействие невозможно связывать с карательными мерами, но тут же прибавляет, во-первых, что, ‘в силу уже существующих законов, гражданская власть должна ограждать от всякого насилия священнослужителя, исполняющего свой долг’, и, во-вторых, что промежуточный срок в сорок дней между заявлением об отпадении от православия и совершением его должен быть заполнен в порядке законодательства церковного’ (Стеногр. зас. 116-го, 22 мая).

Первое заявление совершенно излишне. Было бы слишком странно, чтобы культурное государство не ограждало священнослужителя от оскорблений. Второе же заявление или ничего не значит, или значит очень многое. Здесь не подлежит никакому сомнению, что, в порядке ст. 65, эти сорок дней могут быть использованы самыми разнообразными способами. Напр., теоретически, а пожалуй, и практически вполне допустимо, что по указу Синода каждый отпадающий обязан будет провести эти сорок дней в монастыре, в одиночной келии, на хлебе и воде. Вопрос ведь не только в том, к чему обяжет Церковь своих священнослужителей по отношению к отпадающим, но какие требования она предъявит к самим отпадающим.

Что гражданская власть обязана ограждать священнослужителя от оскорблений, это знают не только православные, но все мало-мальски культурные люди. Но почему же П.А. Столыпин умолчал о том, что русская гражданская власть обязана будет оказывать всяческое содействие власти церковной, в случае если последняя постановит, что всякий отпадающий должен предварительно провести месяц хотя бы в Суздальской монастырской тюрьме?

Скажут, что это схоластика, что фактически так никогда не будет. А все-таки Дума мудро поступила, выкинув статью об увещании из проекта.

Депутат Каменский со свойственным всем октябристам ‘культом личности’, полагает, что, отвергая эту статью, Дума руководилась аргументацией ‘главы правительства’. Надо надеяться, что если она ею и руководилась, то скорее как доказательством от противного.

VII

Относительно первого министра можно предположить, что он сознательно не высказывается до конца, и двойственность, внутренние противоречия его заявлений, постоянные лавирования можно объяснить соображениями высшей политики. Он сознает запутанность и сложность отношений церковной и светской властей в России после Манифеста 17 октября, но сознательно старается обойти этот пункт.

К сожалению, по некоторым признакам можно заключить, что П.В. Каменский и В.А. Караулов, свободные от необходимости вести высшую политику, так же довольно туманно представляют себе значение русской Церкви как правового института, а не только религиозного общества.

Так, напр., П.В. Каменский, отвечая на упрек тов. обер-прокурора, что вероисповедная комиссия нашла возможным выполнить свою задачу (по одному частному случаю) без заключения Церкви, иронически прибавляет: ‘Под Церковью тов. обер-прокурора понимал не собрание верующих, как учит катехизис Филарета, а Св. синод’ (Доклад 3-му съезду октябристов, стр. 34).

Просто непонятно, как могли такие наивные, неосторожные слова сорваться с языка почтенного депутата.

К Церкви, понимаемой идеально, как собрание верующих, не имеет никакого отношения не только Синод, но и Гос. дума, и тот законопроект, который отстаивает П.В. Каменский. Что понимал под Церковью тов. обер-прокурора — совершенно ясно. Сам он лицо светское, ‘государево око’, и говорил он от лица Церкви как государственного института, регулируемого, между прочим, и основными законами. Можно утверждать, что внешняя, правовая сторона Церкви выражена в русских законах нецелесообразно, можно добиваться изменении в отношениях Церкви и государства, но нельзя противопоставлять заявлению, обоснованному на исторических фактах и современном положении закона, фразу о том, что Церковь есть собрание верующих. В идеальном смысле всякая Церковь есть собрание верующих. Но у нее есть свои задачи, которые она должна воплощать на земле, а следовательно, она не может обойтись без целого ряда несовершенных человеческих средств. Само собой разумеется, что для сохранения своих творческих сил, для воплощения своей идеальной задачи Церковь должна непрестанно изменять, улучшать внешние формы своего земного устроения. Но из этого не следует, чтобы можно было, не впадая в утопическую отвлеченность, противопоставлять реальной действительности только идеальные принципы. Излишний идеализм совершенно так же вредит поступательному движению, как и грубый материализм.

Депутат Караулов видит также главную причину церковного неустройства в Синоде. 16 апреля при рассмотрении синодской сметы он сказал, что у нас существует порядок, ‘в котором к католическому римскому началу безгласия мирян в делах Церкви присоединяется протестантское подчинение клира государственной власти’.

Характеристика, может быть, и верная. Но как докажет В.А. Караулов, что это произошло случайно? Если католическая церковь, победоносно выдержавшая все бури истории, дошла до абсолютизма, если свободная германская Реформация дошла до подчинения ‘Лан-дес-герру’, то почему В.А. Караулов предполагает, что русская Церковь так легко может избежать этих недостатков западных церквей, стоит ей только освободиться от опеки обер-прокурора? Не слишком ли легко разрешает он задачу? И разве форма источников церковной власти не имеет внутренней связи с самыми основами положительных исторических церквей? Кроме того, разве нельзя защищать то положение, что опека государственной власти над Церковью только тогда недопустима, когда государство отстало от Церкви, идет позади нее? А разве почтенный депутат может доказать, что русская Церковь при наличных своих силах способна благодатно воздействовать на русскую государственность? Достаточно прочесть записки и соображения К.П. Победоносцева, опубликованные в истекшем году ‘Вестн. Европы’, или ‘Материалы для истории православной Церкви в царствование императора Николая I’, изданные не особенно давно Императорским историческим обществом, чтобы серьезно в этом усумниться.

VIII

Подводя итоги, можно сказать, что в истекшем году Церковь впала в еще большую пассивность, нежели прежде. Насущные вопросы внутренней церковной жизни остались по-прежнему без разрешения. Вместе с тем жизнь, особенно в наше переходное время, требует энергии, творчества, действий.

Думается, что Церкви следовало бы сосредоточить свои силы на внутреннем своем благоустроении, на укреплении религиозной жизни православия и отказаться от неприсущей ей ‘большой политики’. Место иерархам русской Церкви не в Думе и Гос. совете, а в храме, в духовной школе, на церковной кафедре, в консистории. Даже с чисто технической точки зрения епископы Евлогий, Митрофан и многие другие депутаты и члены Государственного совета не могут быть на высоте положения. Политика — прежде всего ремесло, и ремесло трудное, требующее громадного навыка и знаний. И слишком прискорбно видеть, как иерархи Церкви, вместо того чтобы подымать свой церковный и религиозный авторитет, выказывают себя плохими, неопытными и незнающими политиками.

Светская же власть, если бы только она выработала себе твердую линию поведения, если бы она не на словах, а на деле не подавалась ‘ни вправо, ни влево’, могла бы временно и при старых, синодальных формах устроения Церкви не только укреплять начала веротерпимости, начала, без которых немыслимо никакое современное государство, но и оказывать серьезную помощь Церкви в ее внутреннем обновлении, в развитии ее творческих религиозных и просветительных сил. Для этого надо только, чтобы разногласия между обер-прокуратурой и светским правительством не выносились на думскую трибуну и чтобы обер-прокуратура занималась не канцелярщиной, а серьезным делом.

Что же касается мирян, так или иначе заинтересованных в укреплении начал веротерпимости, то им следовало бы стать более реальными политиками и заботиться о достижении возможного, не возбуждая вопроса об изменении основных законов, что все равно им не под силу.

1 янв. 1910 г.

1910 г.

С 1905 года в нашей Церкви воцарилось многоначалие.

С одной стороны, Синод получил как будто некоторую свободу. Но юридически его отношение к обер-прокурору, ‘оку цареву’, осталось неизменным. И по новым основным законам высшая церковная власть сохранила все свои полномочия. С другой стороны, обер-прокурор вошел в качестве равноправного члена в ‘объединенное правительство’, и Церковь стала зависеть от председателя Совета министров, т.е. в известном смысле подчинилась светскому правительству. Наконец, хотя бы и внешним образом, чисто формально, обер-прокурору приходится считаться с новыми законодательными учреждениями. Несколько видных церковных иерархов участвуют в законодательных работах Государственной думы и Госуд. совета. Этим положение Церкви окончательно запутывается.

Главная, насущнейшая задача Церкви — выяснить свое отношение к государству. Но представители Церкви как бы не понимают, что такое государство. Государство для них — светское правительство, которым они недовольны. Но это не мешает им, по внедренной привычке, всячески отстаивать интересы именно правительства, лишь бы устранить вмешательство законодательных учреждений в дела Церкви. Происходят невероятные недоразумения, не желая разбираться в которых Церковь двояко проигрывает.

Истекший год в этом отношении особенно поучителен. Прения по синодской смете и о церковно-приходских школах, происходившие в Госуд. думе, прения по старообрядческому законопроекту в Госуд. совете как бы документально подтвердили, что никакая реформа Церкви невозможна без правового определения ее отношений к государству. Но как раз сама Церковь вопреки собственным интересам всячески препятствует определению этих взаимоотношений. Представителей идеи правового государства она считает своими врагами, и когда В.А. Караулов или П.Н. Милюков делают отчаянные попытки выяснить отношение Церкви к государству и тем косвенно помочь внутреннему самообновлению Церкви, духовные иерархи ничего не слушают, ничего не понимают, что не мешает им горько жаловаться на свою подчиненность ‘государству’.

Но и правительство до сих пор не уяснило еще пределов той свободы, которую оно фактически дало Церкви. Его отношение к Церкви не принципиальное, а злободневно политическое. Поэтому сегодня оно автономию Церкви преувеличивает для того, чтобы завтра по соображениям ‘текущей политики’ ее преуменьшить.

В свое время председатель Совета министров пытался дать схему отношений правительства и Церкви. Схема вышла довольно стройной и красивой. П.А. Столыпин разделил сферу взаимоотношений Церкви и государства на три группы. В первой — Церковь совершенно самостоятельна. Это вопросы догматические и канонические. Во второй — Церковь ‘только не стесняется государством’ (следовательно, может быть стеснена). Это область церковного законодательства, ведающего церковное устройство и управление. Третья группа, в которой государство сохраняет за собой полную свободу действий, это сфера политических, имущественных, гражданских и уголовных норм, вытекающих из вероисповедного состояния граждан.

К сожалению, схема совершенно не выдерживает столкновений с реальной жизнью. Первую группу надо было бы вообще устранить, потому что не только Синод, но и сама православная Церковь в настоящем ее виде не вправе менять догматов и канонов. Что касается второй группы, то Церковь считает, что главным источником церковного законодательства должен быть церковный собор. В третьей же группе взаимоотношений Церковь считает долгом отстаивать свои интересы, и благодаря ей большинство вероисповедных законопроектов было взято из Думы обратно.

Такая схема возможна на фоне правового государства, а потому при существующих условиях она лишь программа нового закона об отношении Церкви к государству. В пределах существующих законоположений, в царстве нынешнего усмотрения, а не закона схема г-на председателя Совета министров является красивой фразой, не имеющей реального значения. В истекшем году конфликты произошли по всем трем группам, даже по первой, где, казалось бы, не должно было быть никаких недоразумений.

Обер-прокурор отлично понял всю невозможность ясной и точной формулировки ‘взаимоотношений’ при существующих условиях, а потому в своих думских выступлениях от этой темы упорно воздерживался. И только когда с одной стороны П.Н. Милюков, а с противоположной — В.Н. Львов почти насильственно заставили его высказаться по этому вопросу, он провозгласил (засед. Госуд. думы 20 октября) знаменитую теорию ‘русского взгляда’, по которому Церковь и государство должны определять свои отношения не юридическими нормами, а мотивами нравственного порядка, взаимным уважением и любовью.

Другими словами, обер-прокурор находит, что выяснение ‘взаимоотношений’ и невозможно, и нежелательно. Тем самым он выразил полное свое расхождение с председателем Совета министров. Действительность показала, что теория СМ. Лукьянова более реальна, нежели П.А. Столыпина. Не буду касаться того, насколько в истекшем году процветали любовь и уважение, но что ‘взаимоотношения’ определялись по-прежнему не ‘законом’, а ‘благодатью’ — это несомненный факт. Все зависит по-прежнему от ‘настроения’, ‘момента’, ‘политической конъюнктуры’, что вполне соответствует ‘русскому взгляду’.

Выше я заметил, что даже по первой группе ‘взаимоотношений’ замечались глубокие несогласия во взглядах между светским правительством и представителями Церкви.

Товарищ министра внутренних дел в очень существенной речи, произнесенной 13 мая в Гос. совете (к этой речи я еще вернусь), сказал, между прочим: ‘Старообрядчество по содержанию своего учения не есть особое исповедание, покоящееся на самостоятельных догматических основаниях. Старообрядчество в основе своей есть особое понимание или особое толкование православия’.

Это, так сказать, официально-богословская точка зрения правительства на старообрядцев. Ее придерживается и председатель Совета министров.

4 октября истекшего года были изданы ‘правила о молитвенных собраниях сектантов’. Старообрядцы, находившиеся два века на положении сектантов, вдруг чего-то испугались: пуганая ворона и куста боится. Особое внимание, оказанное им правительством, они приняли за новую угрозу и поняли оговорку новых ‘Правил’, что правила эти не распространяются на старообрядцев, за покушение на свои права. П.А. Столыпин поспешил успокоить их и послал на имя московского градоначальника ‘разъяснение’, в котором указывает, что новые правила не распространяются на старообрядцев потому, что ‘эти последние никоим образом не могут считаться сектантами, ни по исповедуемым догматам, ни по установившимся обычаям’.

Таким образом, в своем разъяснении председатель Совета министров подтверждает, что сказал товарищ министра в Госуд. совете.

Надо отметить, что по существу это взгляд совершенно правильный. Но в данном случае интересно другое. Согласно схеме самого П.А. Столыпина светская власть не может решать самостоятельно никаких догматических и канонических вопросов. В этой области она должна опираться на авторитет Церкви. Следовательно, утверждения П.А. Столыпина и Крыжановского о том, что старообрядцы не сектанты и исповедуют те же догматы, что и православные, предполагает совершенно ясное, определенное и тожественное мнение Церкви по этому вопросу. Правительство, можно сказать, только вчера признало старообрядцев несектантами. Двести лет оно их преследовало, но затем произошла коренная перемена взгляда, и старообрядцев обласкали.

Такую перемену политики надо всячески приветствовать, но невольно является вопрос: переменила ли Церковь свой взгляд на старообрядцев? Заявила ли она с той же ясностью и определенностью, что и Столыпин, о догматическом правоверии старообрядцев? Поскольку старообрядческий законопроект принадлежит согласно схеме П.А. Столыпина к третьей группе взаимоотношений, у правительства руки развязаны, но суждение о догматической сущности старообрядчества во всяком случае не дело правительства. Здесь оно абсолютно некомпетентно.

И мы видим, что представители Церкви совершенно не согласны в этом вопросе со светской властью.

В том самом заседании, на котором произнес свою речь г. Крыжановский, выступил и арх. Николай, один из самых крайних и реакционных иерархов русской Церкви. Он считает старообрядцев еретиками и утверждает, что правительство не имеет права без согласия Церкви уничтожать определение церковного Собора 1666 г.

Более того, 24 июля (5 августа) прошлого года на миссионерском съезде в Иркутске чиновник Синода, редактор официозного ‘Миссионерского обозрения’ Гринякин, сделал доклад ‘О церковном провозглашении раскола — старообрядчества — еретичеством’. Закончил он его следующими словами: ‘На Руси теперь нет раскола и старообрядчества, а есть еретичество и вещеверие’.

Никогда бы синодский чиновник не решился делать подобного доклада, если бы не знал, что за его спиной стоят влиятельные иерархии, никогда бы он не коснулся этой темы, если бы она не была ему предуказана ‘свыше’.

Конечно, и мнение арх. Николая, и доклад синодского миссионера не есть голос Церкви. Нет сомнения, что такой почтенный иерарх, как митрополит петербургский Антоний, этих мнений не разделяет. Однако и митрополит Антоний и арх. Николай (как бы они ни расходились во взглядах) отлично сознают, что в данное время голоса Церкви нет, что услышать этот голос необходимо и что услышан он может быть только на Всероссийском церковном соборе. Пока собора нет, мнение арх. Николая почти столь же авторитетно, что и мнение митрополита Антония, потому что в нашей Церкви все епископы равны. Из этого следует. что до определения Всероссийского собора светская власть не имела никакого права не считаться с мнением арх. Николая и официальной русской миссии. Запутанность положения еще увеличивается тем обстоятельством, что именно арх. Николай и его единомышленники пользуются в данную минуту особым покровительством светской власти, а столь просвещенный иерарх, как митрополит Антоний, находится в тени. Таким образом, в этом пункте схема П.А. Столыпина провалилась, торжествует ‘русский взгляд’ С.М. Лукьянова.

То же самое происходит и с церковным собором. Это самый центральный вопрос в жизни современной русской Церкви. Не решив его в ту или другую сторону, ни о каких ‘взаимоотношениях’, в сущности, и говорить не приходится. По-видимому, П.А. Столыпин относит этот вопрос ко второй группе: правительство не стесняет, но может и стеснить.

В вышеупомянутой своей речи арх. Николай категорически заявил, что старообрядческий законопроект нарушает права Церкви. В нашем православном царстве, — сказал арх. Николай, — все определения Церкви, каноны, правила соборов и отцов Церкви обязательны для государства, неизменны и никем не отменяемы. Направлять явления церковной жизни и определять к ним отношение может только одна Церковь (и никто больше) через собор, который является органом сознания Церкви’.

Своим законопроектом светская власть, по мнению автора, не спросясь Церкви, отменила постановление Собора 1666 г., что может сделать лишь ‘Всероссийский церковный собор с участием представителей восточных патриархов и Царь, помазанник Божий’.

При обсуждении синодской сметы в Государственной думе (16 — 17 февраля) епископ Евлогий сказал: ‘Не только от своего имени, но и от имени всего думского православного духовенства обязуюсь заявить, что скорее созыв церковного поместного Всероссийского собора является горячим желанием наших сердец’.

Насколько известно, думская оппозиции тоже не против собора. По крайней мере, неутомимый защитник православной Церкви, В.А. Караулов, не раз заявлял о необходимости собора. Со стороны верховной власти препятствий к созыву собора, насколько можно судить по официальным актам, исходившим по этому вопросу именно от верховной власти, также не имеется. Иначе такие видные иерархи, как еписк. Евлогий и арх. Николай, никогда не решились бы столь открыто высказываться за собор.

Кто же главный противник?

Им может быть только светское правительство…

Это отлично понимают церковные иерархи, которые отнюдь не удовлетворены ни ясной схемой П.А. Столыпина, ни ‘русским взглядом’ С.М. Лукьянова.

Что бы ни говорили представители светской власти, церковные иерархи горько сетуют на подчиненное положение Церкви. ‘В настоящее время, — сказал в той же речи еп. Евлогий, — влияние Церкви на государство сократилось до минимума и в обратной пропорции усилилось влияние государства на Церковь. Значение Церкви во многом приближается теперь к значению просто министерства’.

Эти горькие жалобы особенно поражают рядом с заявлениями обер-прокурора. Но, по-видимому, ‘русский взгляд’ далеко не достаточен для определения ‘взаимоотношений’.

Арх. Николай говорит, в сущности, то же самое, что еп. Евлогий. Арх. Николай отказывается рассматривать старообрядческий законопроект не только потому, что он принципиально с ним не согласен, а потому, что считает законодательные учреждения некомпетентными для решения подобных вопросов. Он предъявляет отвод. Отвод не был принять во внимание, и естественно, что, по мнению арх. Николая, государство в данном случае неправомерно подчинило себе Церковь.

Но почему светская власть не побоялась идти против арх. Николая и его единомышленников, поддержкой которых она обыкновенно столь дорожит?

В старообрядческом вопросе светская власть заняла ‘благородную’ позицию. Можно даже подумать, что ради высокого принципа свободы совести она борется с ‘темными силами реакции’.

Но это все лишь фасад.

Типичный бюрократ г. Крыжановский с мужественной откровенностью раскрыл карты. В своей вышеупомянутой речи он прямо заявил, что отношение правительства к старообрядцам — двойственное. Правительство сознает свой долг ‘оградить интересы первенствующей в империи Церкви’, но… интересы реальной политики требуют поддержки старообрядцев. ‘Старообрядцы, в основной их массе, всегда являлись наиболее яркими выразителями русского национального облика и принадлежали к той части населения, которая наиболее устойчиво охраняла бытовые и государственные русские начала’. А потому правительство ‘не могло отнестись к старообрядцам только так, как оно относится ко всякого рода сектантам, объединенным одною религиозною идеей, к обществам, состоящим из случайно сошедшихся лиц, не связанных ни между собой, ни с государством узами народности и вековыми государственными и историческими преданиями. Правительство обязано было выделить старообрядцев из общей массы лиц, дожидавшихся упорядочения и признания их религиозно-общественного быта’.

Программа вполне ясная. Дело не в принципе, не в проведении начала широкой веротерпимости, этой основы культурного государства, а в ‘ставке на сильных’, в поощрении под видом просвещенной веротерпимости благонадежных элементов ‘великорусского’ племени.

В преследовании этой цели не может служить помехой и мнение иерархов церкви. Свою излишнюю в данном случае ‘прогрессивность’ правительство сумеет искупить притеснением сектантов. Для сего изданы правила 4 октября, которыми должен быть доволен даже арх. Николай.

По статье 6-й указа 17 апреля постановления закона, дарующие право совершения общественных богомолений, объемлют последователей как старообрядческих согласий, так и сектантов всех толков. Никакого различия между отпавшими от православной Церкви (конечно, исключая секты изуверские, караемые уголовными законами) ни указами 17 апреля и 17 октября, ни другими узаконениями не установлено.

Но министерский циркуляр все это игнорирует и по министерскому усмотрению восстановляет порядок, в отмену которого и последовал указ 17 апреля.

Циркуляр приравнял молитвенные собрания сектантов к публичным собраниям и установил для них ряд ограничений ‘применительно’ к временным правилам 4 марта 1906 г. о публичных собраниях. ‘Это применительно особенно великолепно, — замечает М.И. Ганфман (‘Право’, No 44), — если вспомнить, что 4-й раздел правил о собраниях прямо говорит, что действия этих правил не распространяются на молитвенные собрания’.

Divide et impera [Разделяй и властвуй (лат.)] — таков лозунг светского правительства по отношению к миру сектантов. Привлечь на свою сторону сердца преданных ‘историческим устоям’ старообрядцев, чтобы тем вернее съесть штундистов, баптистов, молокан и других многочисленных сектантов, не зарекомендовавших себя верностью традициям.

Для поддержки старообрядцев ссылаются на исторические устои, для гонения сектантов — на ‘голос Церкви’.

Такая политика вполне соответствует ‘русскому взгляду’, но ею вряд ли укрепляется церковная автономия, определяется сфера ‘взаимоотношений’. Положение Церкви становится очень двусмысленным.

Церковные нестроения у всех на виду. Благодаря относительной свободе печати, а также благодаря тому, что обнадеженная правительством духовная власть в 1904 и 1905 годах поощряла высказывание всяческих пожеланий в деле обновления Церкви, эти нестроения стали ощущаться особенно остро. Но для устранения непорядков пока что ничего не сделано. Церковь находится в еще большем параличе, нежели прежде. Все выступления ее в политике всячески поощряются. Полезно иметь справа церковную оппозицию, чтобы при случае ссылаться на нее, как на помеху в деле государственных реформ. Но что касается до внутренней жизни Церкви, до ее желания обновиться, почиститься, стать живым, независимым организмом, то тут Церковь, кроме препятствий, ничего не встречает.

В истекшем году, и еп. Евлогий и еп. Митрофан опять говорили с думской трибуны о церковных нестроениях, скорбели о них, но выступления их не подвинули дела. Какие-то непреодолимые препятствия мешают Церкви перейти к творческой, созидательной работе. Может быть, главная причина тому — самая сущность православия, не допускающая никаких самообновлений, но это вопрос ‘метафизический’ и, во всяком случае, не таково мнение авторитетных иерархов Церкви, напр., митрополита Антония. Это видно из замечательной речи гр. С.Ю. Витте, произнесенной им 13 мая в Государственном совете.

Гр. Витте принимал деятельное участие в проведении указа 17 апреля, а потому его выступление имеет особую цену. Речь гр. Витте убеждает в том, что, не определив точно и определение ‘взаимоотношений’, не дав Церкви серьезной, основанной на законе, а не на ‘русском взгляде’, автономии, невозможна никакая последовательная, принципиальная, вероисповедная политика.

Гр. Витте привел в своей речи несколько выдержек из записки митрополита Антония, записки, обсуждавшейся комитетом министров за месяц до издания указа 17 апреля. Владыка указывает, что автономия, предоставленная старообрядцам, ставит их ‘в более благоприятное положение, чем то, в каком ныне находится господствующая православная Церковь’. Митрополит Антоний был отнюдь не против указа, он только хотел, чтобы и отношения православной Церкви к государству были пересмотрены и формулированы согласно с новыми задачами государства. ‘Не благовременно ли, — спрашивает в своей записке владыка, — устранить или хотя бы несколько ослабить ту постоянную опеку и тот слишком бдительный контроль светской власти над жизнью церковной и над деятельностью церковного правительства, который лишает православную Церковь самостоятельности и инициативы и ограничивает область ее ведения почти одним богослужением и исправлением треб?’.

Приведя эту выдержку, гр. Витте добавляет от себя: ‘Но затем, по Всеподданнейшему докладу обер-прокурора Святейшего синода К.П. Победоносцева, все намеченные владыкою митрополитом вопросы были изъяты из рассмотрения комитета и уже более чем пять лет тому назад переданы обер-прокурору. Таким образом, от синодской администрации зависит инициатива предоставления нашей Церкви еще значительно больших прав и льгот, сравнительно с теми, которые 17 апреля 1905 г. и 17 октября 1906 г. предоставлены старообрядчеству’.

Это заявление попадает, что называется, не в бровь, а в глаз. Правда, гр. СЮ. Витте выразился не совсем точно. Дело не в ‘синодской администрации’. Если в положении Церкви ничего за эти пять лет не изменилось, то роль обер-прокурора стала зато другой. Он превратился в члена объединенного правительства и в политическом смысле несет свои обязанности совместно с председателем Совета министров, под его постоянным контролем. Следовательно, графу Витте надо было указать не на ‘синодскую администрацию’, а на светское правительство.

Церковь молит (в буквальном смысле слова) о созыве церковного собора, она печалуется о своих нестроениях, она жаждет обновления и права самостоятельных действий в определенной, отграниченной от государственного вмешательства области. Но все ее пожелания до сих пор не выполнены. Ей не только не дают и тени автономии, но ее искусственно толкают в злободневную политику, поощряют реакционные выступления отдельных ее представителей. Участие духовной иерархии в работах законодательных учреждений и вредно прежде всего для самой Церкви, потому что дискредитирует ее представителей в широких массах, обнаруживает невероятную разноголосицу мнений в самой Церкви, делает положение обер-прокурора очень щекотливым и, кроме того, запутывает и без того донельзя запутанные отношения Церкви и государства. Мы видели из речей церковных иерархов, что они крайне недовольны положением Церкви. А обер-прокурор Святейшего синода произносит в феврале истекшего года при рассмотрении синодской сметы речь, полную оптимизма. Оказывается, что в духовном ведомстве все обстоит благополучно. Консистории, вопиющие безобразия которых стали притчей во языцех, преобразовать почти невозможно, вопрос о приходе находится в ‘фазе междуведомственных совещаний’, где и может пребывать до скончания века. Но обер-прокурор этим не смущается. Он хвастает тем, что в истекшем году организовано ‘страховое дело’. Правда, соответствующий закон был уже распубликован шесть лет тому назад, причем Синоду было предоставлено право установить срок введения его в действие. По предложению обер-прокурора Синод признал настоящее время ‘благоприятным’ для введения закона в действие. Этим ограничивается вся реформа Церкви, вся творческая деятельность ведомства. И обер-прокурор гордится ею: ‘Смею надеяться, — заключает он свою речь, — что ведомство не стоит на месте, а в пределах возможного старается работать на пользу Церкви и государства’.

И вот в то время когда все силы Церкви должны быть направлены на борьбу с благодушием обер-прокурора, на борьбу с ‘объединенным’ правительством, которое наложило на Церковь руку еще более тяжелую, нежели железная рука Победоносцева, в то время как Церковь во что бы то ни стало должна, соблюдая свое достоинство, выбраться из-под господства ‘русского взгляда’ и точно определить свои отношения к государству, потому что иначе нельзя даже приступить к церковному обновлению, она тратит свои силы на политические выступления в угоду как раз той самой светской власти, которая до сих пор не исполнила ни одного пожелания Церкви, которая политические интересы минуты ставит выше насущных требований Церкви…

Казалось бы, опыт истекшего года должен чему-нибудь научить Церковь. Выступления обер-прокурора в Государственной думе (февраль и октябрь), выступление товарища министра внутренних дел в Государственном совете (май) должны, казалось бы, раскрыть ей глаза. Внешнее впечатление такое, что Церковь защищает свою независимость, защищает себя от посягательства государства. Но, как верно заметил в своей речи П.Н. Милюков (17 февраля), церковные иерархи, столь яростно сражающиеся со сторонниками отделения Церкви от государства, являются служителями именно того государства, на которое нападают. Правда, сегодняшнее правительство обладает громадной материальной силой и может оказывать большие ‘услуги’ Церкви. Но услуги покупаются дорогой ценой внутренней несвободы. И что значит запрещение какой-нибудь пьесы, неразрешение панихид по Комиссаржевской, устройство миссионерских съездов, получение светских наград в сравнении с невозможностью созвать церковный собор? Неужели разрешение или даже поощрение борьбы с оппозицией, с ‘безбожной интеллигенцией’, притеснения сектантов — словом, ‘внешняя’ война при помощи светского меча важнее, нежели внутреннее церковное строительство, христианское церковное делание? Неужели ради сегодняшних внешних выгод Церковь может поступаться своей совестью?

Благодаря специально русскому взгляду Церковь никогда не знает, на что она имеет право, на что нет. Если такое положение невыносимо для простого обывателя, то как мирится с ним Церковь? Ее судьба, ее внутреннее развитие не должны зависеть от ‘усмотрения’, хотя бы и самого благожелательного, ‘объединенного правительства’.

Представители Церкви этого не хотят понять и, вместо того чтобы идти на открытое, ясное, определенное разграничение ‘взаимоотношений’ своих с государством!’, что ей и предлагает оппозиция в лице таких государственных людей, как В.А. Караулов и П.Н. Милюков, она по близорукости, по врожденной боязни живого, независимого голоса предпочитает пребывать под властью ‘специального русского взгляда’.

И вот проходят год за годом, нестроения церковные все увеличиваются, становятся хроническими, жатвы все больше, а делателей все меньше.

Est periculum in mora [Опасность в промедлении (лат.)]. Жизнь не стоит на месте, вызывает все новые осложнения и события, на которые Церковь благодаря своей неустроенности просто не в силах отвечать. И если обновление Церкви не начнется сверху, он неминуемо начнется снизу. Вместо реформы произойдет реформация.

Учреждением страхового отдела при Синоде это предотвращено быть не может, а по компетентному заявлению обер-прокурора, в истекшем году страховой отдел был единственным крупным, ‘творческим’ делом ведомства.

Опубликовано в сб.: Философов Д.В. Неугасимая лампада: Статьи по церковным и религиозным вопросам. М.: Товарищество И.Д. Сытина, 1912.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_cerkovnye_dela.html