ЦЕРКОВНО-ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ
ЦЕРКОВНО-ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Церковно-общественное движение, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
С невыразимой радостью видишь, слышишь, читаешь в частных письмах, как всюду задвигалось, зашевелилось и начало ‘думать думу крепкую’ наше духовенство. И кажется, еще немного месяцев пройдет, — ну, полгода, год, — и мы не узнаем наше замученное, задавленное, а частью и заплесневевшее от вековой недвижности сословие сельских, уездных и губернских батюшек. Ах, как нужна была бы теперь самостоятельная священническая газета. Ведь мы не знаем, ведь мы века не слышали, что же думает, как помышляет о вопросах вечных и о вопросах временных, тоже страшно важных, ‘посредник между Богом и человеком’, совершитель таинств и ежедневный зритель (через исповедь) всех глубин народной жизни, — священник русский, этот усталый и запыхавшийся ‘сельский поп’. Ничего не знаем, кроме прошедших через цензуру благочинного официальных проповедей, кроме прошедших через пресловутую ‘духовную цензуру’ статеек в духовных журналах. Нужна газета или небольшой, напр., еженедельный журнал под руководством компетентного духовного лица или, еще лучше, под руководством компетентного или компетентных профессоров духовных академий, но поставленных независимо, свободно в отношении к своему ведомству и сословию, в отношении к богословской официальной литературе и к своей духовной администрации. Пусть в этой газете или журнале батюшки говорят свои речи, а не подсказанные. Пусть они будут не телефоном, не проволокой металлической, по которой несутся чужие, приказанные или страхом внушенные речи. Пусть говорит то, что думает в тиши ночей, у себя ‘в подушку’, наш русский священник.
Избави Бог нас внушать или подсказывать, что то должны быть речи либеральные, в поддакивание пробудившемуся обществу. Свободы и самостоятельности, личности и сердца — вот чего мы пожелаем от них. Пожелаем не отречения или забвения высокой, даже высочайшей службы священника, не измены Святым Словам, которые они читают в церкви народу из Евангелия. Но, напротив, именно, мы хотим яркой памяти об этих Святых Словах, о священнической службе. Даром ли преклонилась Европа, весь цивилизованный мир перед этими Святыми Словами. Значит, они — золото!
Но увы! — мы разменяли их на медные полушки. Духовенство наше ‘первородство’ своего исторического положения само несчастнейшим образом променяло на ‘чечевичную похлебку’ похвалы, выгоды, подслуживания, лести, чиноугодничества… Вот уж поклонилось ‘золотому тельцу’ (сословному и личному интересу)… Но будет упреков. Со Святым Словом прошли Гус, Виклиф. Куда ни приносилось оно, — подымались народы навстречу Небесному Слову.
‘Вот где истина. Вот Кто прав. Прав Господь Вседержитель, судящий концы земли’ (страны горизонта).
Вечное Слово как громом покрывало мелкую человеческую возню, шум улиц, препирательство партий. И никогда, никогда в устах бескорыстных, не поклонившихся ‘золотому тельцу’, — Слово это не было рабским, угнетающим, удушающим, затхлым…
Боже, есть же несчастная страна, именуемая ‘Россией’, в которой на пророках, на Христе и на апостолах воздвигалась ‘епархиальная духовная власть’, где заседающие господа ‘одолжаются’ табакеркой друг у друга и, утерев нос фуляровым платком, ‘рассматривают бумаги’ и ‘вершают дела’. Прежде были пророки, а теперь мы…
— Вам, Иван Иваныч, не угодно понюхать: табачок с мятой.
— Фу, гадость!
Ваалы и ‘пророки Вааловы’ в доме Давида и с арфой Давида в руках, в храме Самуила, около жертвенника и жертв…
Дайте нам Библию, Христа и апостолов, — не скрывайте никаких там слов, не умалчивайте, не обходите, не перетолковывайте по-своему. — Дайте самые слова. Подлинные, огненные, живую воду их. — Вот все, вот и больше ничего, в чем народ и общество нуждается от людей духовного звания и духовного образования. Тогда не стали бы женоубийц и сыноубийц возводить в ‘равноапостольные’, официально, громко, на два полушария. Точно мир перевернулся, и где ад был — стал рай, а где рай был — стал ад. Пишу о возведении в ‘равноапостольство’, чтобы мне кто-нибудь не крикнул:
— Мы всегда так и поступали, как вы говорите. Несли Евангелие, пророков, и ничего еще.
— Нет, — вы несли лесть и человекоугодие, — отвечаю я конкретною приведенной иллюстрацией.
Вл. Соловьев в ‘Трех разговорах’, в самом же начале их привел справку, на которую наивно умиляется:
— Просматривал я святцы, — пишет он, — и все святые там — из монахов, и множество из военачальников, но ни одного святого нет из белых священников, купцов или градских людей.
И он думал этим доказать, что война и военное звание — благочестивы, благословляются христианством. Решился бы он, оскорбляя память деда своего, православного священника, сказать, что так-таки за всю историю священники были менее праведны и благочестивы, чем ‘монахи, областе- начальники и воины’.
Нет, конечно… Но кто же не видал, что архиереи любят парадные обеды с генералами и ‘ошую’ и ‘одесную’ себе сажают обремененных знаками отличия ‘воинов и сановников’, когда простые священники не дерзнут и войти в зал ‘трапезы’…
‘Изведите гостя сего, — сказали бы о нем, — ибо он пришел не в одежде брачной’ — в простой посконной рясе, без орденов и лент.
Вот простая развязка узла, смутившего Соловьева… Вкусы не меняют… И в Византии они едва ли имели другой уклон, чем в скопировавшей ее России.
Освежающая теперь волна идет от белого священства и сильнейшим образом движется около духовных учебных заведений, академий и семинарий. Всякий священник здесь был, знает и помнит порядки. Каждый имеет там сыновей. Семинария и академия, это — половина быта и психики нашего духовенства. С волнением и критикою белого священства, академиков и семинаристов не расходится и критика учителей и профессоров в них, которые принужденно молчат, но не менее критикуют заплесневевшие порядки этих старых, завещанных от схоластики и частью схоластических школ. Мы очерчиваем большие контуры слагающихся мнений, не говоря об исключениях, которые могут быть и очень остры, и даже очень многочисленны. Волнуется, частью негодует и требует перемен пассивная масса духовенства, ‘демос’ его, толпа, основной пласт, фундамент. Против критики держится, то пытаясь согласиться, не решаясь очень противоречить, отступая, пятясь и защищаясь, верхний слой духовенства, ‘правительствующее’ монашество, и за его спиною уже совершенно твердое, с ежовыми рукавицами, чиновничество. Знаете историю Церкви, не официальную, но искреннюю, не теоретическую, а практическую?
Пришли монахи и задавили Церковь.
Пришли чиновники и задавили монахов.
Христос основал царство свободы и благодати. Отменил не только древнее законодательство, восходящее через Моисея и Синай к санкции самого Бога, но и упразднил самый принцип законности, законов как формального пути спасения. ‘Я научу вас истине, и истина освободит вас’, ‘а если через исполнение закона человек оправдывается перед Богом, тогда для чего же умер Христос?’ (ап. Павел). Это — царство метафизической нравственности, где ценно только неуловимое, тайное, неопределимое, неформулируе- мое, глубочайше всегда личное, сердечное. Все фарисеи провалились, все гордое, самонадеянное, пышное в словах и поступках. Поднялись сироты мира, сборщики податей, блудницы, нищие Лазари, люди самые невинные, последние. Вся паутина вещественных, осязаемых отношений к Богу была порвана, жертвы и жертвоприношения, каменный храм, явная на глазах других молитва. Все видимое было отвергнуто, как земное и низшее. Было позвано невидимое в человеке, как небесное.
Пришли монахи и снова ввели на место метафизической — физическую нравственность, измеряемую, исчисляемую, проверяемую, осязуемую. Правила еды, спанья, женитьбы или — точнее — неженитьбы. Все стало можно сосчитать по пальцам. Тайные беседы Христа с Никодимом и самарянкою — где они здесь?! Неприменимы, даже неуместны? Монашество, сейчас же облекшееся в уставы и ‘уставность’, где каждый шаг делается ‘по правилу’, где ‘по правилу’ бывает еда, питье, сон, каждое слово, беседа, разговор, одежда. Монашество, где ‘первые’ и остаются ‘первыми’, а ‘последние суть последние’, — есть полное восстановление древнего фарисейства на новозаветной почве. Именно — фарисейства девственности и девства, не розового и юного, естественного в свой возраст каждому существу, а девства как постоянного, неразрушимого состояния, девства желтых старцев и пергаментных старух. Нигде прямо это учение не выражено, т. е. за его беззаконием, прямо оно нигде не смело высказаться. Однако посмотрите на иконопись, живопись, напевы, музыку, любимые, читаемые и усиленно рекомендуемые книги, на ‘святцы’ (см. выше слова Влад. Соловьева), на уставы, на иерархию и, словом, — на весь строй до последней ниточки: и нам каждая струнка, каждая нотка будет напевать, что Христос только затем или главным образом затем и приходил, чтобы поставить наверху всего эту пергаментную старость, что Он пришел разрушить размножение человеческое, что Сын соблазнил людей не слушать более Отца Его, сказавшего всем тварям и человеку до грехопадения: ‘Плодитесь, множитесь’.
Многоженное фарисейство (обязанность, мелочность) — вот Ветхий Завет в его фазе порчи.
Безженное фарисейство — вот в испорченной его фазе новозаветная история.
Насколько ‘много’ и ‘ничего’ противоположны между собою, насколько юный Иаков с четырьмя женами противоположен шестидесятилетнему ‘отшельнику пещер’, который не только никогда не касался женщины, но и взгляд один на нее считает сатанинским искушением, — настолько Новый и Ветхий Завет противоположились один другому, объявили врагами себя друг другу, возненавидели, ‘отряхнули прах от ног своих’ в сторону друг друга.
‘Анафема! Да будешь проклят!’ — вот, если поверить поэзии монашества, каково отношение между заветами, между Вифлеемом и Синаем, Христом и ‘Творцом мира и человеков’. Вдвинув свои уставы, поставив свой идеал, зажегши свою ‘восковую свечечку’ во ‘освещение всего мира’ и в ‘руководство всему миру’, они… упразднили религию и вовсе оторвали человека от Бога. Сказали: ‘Нет Бога, Я — вместо Бога’. В самом деле, уж если два идеала, ветхозаветный и новозаветный, говорят ‘анафема’ один другому. Если Авраам, Иаков, Моисей, Давид, Соломон ‘заслуживают только каторги’ (за формальное, объявленное многоженство): и в то же самое время Самого Христа должны были и могли признать люди Мессиею единственно по обетованиям и пророчествам у этих ‘каторжников’, — то проваливается все в религии, вместе с Ветхим не удерживается в своих основаниях и Новый Завет.
Бойль в XVII в. в статьях о ветхозаветных лицах так и говорит, что, ‘с нашей теперешней, не только государственной, но и церковной точки зрения, лица эти только заслуживали бы ссылки на галеры. Тогда как мы вынуждены считать их святыми’. Вот наивное и честное признание расхождения идеалов.
Или монахи со своей ‘безжизненностью’ правы, но тогда нет никакой религии, ни иудейской, ни христианской.
Или монахи вовсе неправы, и тогда религия есть. Есть Бог Ветхозаветный, и Он прав. Есть Сын Его — и также Он прав. Царства Отца Он не разрушал, но открыл людям второе царство, духовное, не противоположное, а только отличное от материального, звездно-небесно-земного царства Отца. Многоженный Иаков — это биология. Права ли она в Новом Завете? Да это — другой совсем мир: кто же спрашивает о том, каковы легкие, здорово ли сердце, крепки ли мышцы у Жанны д’Арк, у Декарта, у Офелии или Гамлета?! Ветхий Завет весь и сплошь биологичен, даже космогоничен, и сближения, делаемые между ним и Ниневией или Вавилоном, поистине не нуждались в новейших филологических открытиях. Само собою разумеется, что всюду, где были жертвоприношения (а в Ветхом Завете их уже приносят Авель и Каин, дети первого человека), — всюду религия была одна, с вариантами по странам. Была она поклонением Отцу звездных пространств, Насадителю садов земных, Сотворителю человека и животных, Законодателю мира — не моральному, а биологическому, именно — непременно ритуальному. Ибо весь вещественный мир устроен по аршину, по арифметике и геометрии. Отсюда и Моисеева скиния, когда ей давался план самим Богом на Синае, то этот план выразился просто в отсчитывании чисел длины, ширины и высоты, не только самой Скинии, но и всех предметов в ней: чисел непременных, не подлежащих перемене. ‘Священная арифметика’ мира. Вот храм — Творцу миров. Он весь — арифметичен. Как и мистический храм в видении Иезекииля: одна и сплошная арифметика, нумерация. Таковы космогонические храмы, не моральные, не духовные. Что же 4-женный Иаков: в каторгу ли его в этом новом храме аршинов и арифметики? Нет вопросов об этом. Выступают совершенно другие вопросы: остановился ли он над израненным разбойником в дороге и перевязал ли его раны? Голодному дал ли хлеба? Вынес ли жаждущему путнику студеной воды из своего колодца? Был ли чистосердечен? Скромен? Не надменен ли? Если — да, то он в царстве Иисуса, исполнив ‘весь закон и всех пророков’ благодатного, свободного царства, которое не спрашивает у него никаких отчетов о его быте, о его домашней жизни, общественных отношениях, семейном строе. Ни о чем физиологическом и биологическом.
Иисус говорил имени, лицу и в уединении говорил душе и совести. Городов Он не строил, царств не основывал, законов царствам не писал. Это такое извращение всего дела Иисусова: основывать ‘царство Иисуса’, с ‘князьями веры’, с ‘законами и ритуалами веры’. Не сатана ли соблазнял Его: ‘И дам Тебе все царства земные, если, падши, поклонишься мне’? Иисус не поклонился. Зато последователи Его слишком поклонились, основав ‘города Христовы’, ‘царства Христовы’, ‘законы Христовы’, ‘каменные здания Христовы’, и, вообще, ‘аршин и арифметику Христову’. Какое смешение двух царств, физического и духовного, космогонически-мирового и уединенно-совестливого! Все дали Христу, чего Он не просил: царства, законы. А чего просил: душу, — не дали!
Безженная обрядность, девствующее фарисейство еще ‘жестоковыйнее’ оказалось, чем фарисейство и обрядность на тучной почве Ветхого Завета. Там было что брать в обряд. Когда много сукна — можно накроить всяких одежд. Но когда нет сукна, да и оно принципиально отвергнуто, что будут делать ножницы портного? Остается стричь самого человека, кроить по его живой коже.
Вовсе не ‘христианские народы’, не ‘духовенство христианское’, но именно и специально одно только монашество, в Испании, во Франции, в Германии, в России повлекли и привели с собою пытки, костры и наш православный ‘горящий сруб’ (московская казнь еретиков). Да и понятно. Нет сукна — станешь кроить из человека! Обряд на почве многоженности выразился в принесении в жертву голубей, овец. Создал жертвы за грех, жертвы во ‘очищение’ (всегда физическое), жертвы личные, жертвы народные, чаще и больше всего — семейные. Но фарисейство на почве заповедания: ‘Не ешь, не пей и не женись’?.. Детей нет, жен нет: примемся за еретиков. Просто нет содержания, материала, вещественности, а хочется вещественно мерять. Раз поставлен был ‘минус’ над основной заповедью Божией (‘размножься’), все пошло в минус, ‘полетело к черту’, в беззаконие, бесчеловечие, сатанизм — до ‘сожжения брата моего’ на почве… притчи о милостивом Самарянине! После слов Христа о язычнике-хананеянке: ‘Истинно говорю, что и в Израиле не нашел Я такой веры, как в ней’.
Как вспомнишь об этой язычнице-хананеянке, то и воскликнешь: ‘Боже, да ведь все язычники суть в то же время и христиане, при всех своих идолах и не оставляя идолов: если только лично в этих язычниках пробудилось то царство духа, которое единственно призывал себе Христос’. Хананеянка ни от каких идолов не отрекалась, а Он ‘нашел веру в ней большую, чем в Израиле’. Совесть, душа, чистосердечие, правда, сострадание: вот и все, и ничего — еще! Царства, как стоят, — пусть и стоят. Законы, как были, — так пусть и останутся. Быт, каков есть, — таков и есть. Сих ‘царств’ Христос не просил Себе. Сатана это ему предложил. От человека к человеку, в шепотах, от совести к совести тянется царство Христово. ‘Се Жених грядет в полуно- щи’… Все — тайна, все молчаливо, безмолвно, бесшумно.
Я сказал: ‘Сатана предложил Ему царство’. Значит ли это или хочу ли я сказать, что по существу своему ‘царство’, ‘законы’, ‘быт’ суть явления ‘сатанинские’ и что Диавол предложил Искушаемому, так сказать, своего золота из своего мешка? Ничего подобного! И ничего этого я не говорю! Царства, законы, Ниневия, Греция, Рим, Солон и Сервий Туллий — нисколько не ‘чада Сатаны’, как извращал все бл. Августин и как об этом подучивает вообще монашество. Все это — подлинное и святое царство Отца Небесного, все по арифметике и аршину устроенное. ‘Злое дело’ Сатаны лежало именно в смешении двух царств. В том, что он захотел и предложил предать во власть Тому, Кто пришел открыть царство Духа, — этот вещественный, осязаемый Божий мир, но который вовсе погиб бы, войдя в бескровные схемы духовных новых восторгов и сияний. А эти духовные восторги и сияния испачкались бы, исказились и извратились, приняв в обладание свое кирпич и железо, длину и ширину, архитектуру и закон, суд и царя. Погибли бы оба царства: Отца — ветхое и Сына — новое, сливаясь в одно, круша друг друга, сталкиваясь и все же не образуя ничего целого!! Да в Европе так это и было: погибли Испания и Польша в руках ‘духовных’, а ‘духовное’ царство оделось в порфиры, потребовало скипетров, надело короны.
Спаситель, когда захотел объяснить в целом и картинно, разом и без споров, в чем именно лежит суть принесенного Им людям Нового Завета, — взяв дитя и поставив его среди апостолов, изрек: ‘Если не станете такими же, не войдете в царство небесное’. Невинность, младенчество, природа, как она вышла из рук Творца миров, — вот признаки царства его, вот тени приближения или удаления от человеков этого царства. Но что же мы теперь видим? Не видим ли явное дело Сатаны? Пергаментный, желтый подымается 80-летний старец, ну — Торквемада у испанцев, поменьше ростом у других, но непременно желтенький старичок с лысиною на черепе, и говорит:
— Настоящий-то вестник Царства Иисусова — это я. — Не женился, детей не имею. — Почти не ем, почти не пью. — Людей бегаю, все молюсь. — И от меня люди бегают, да, прыток я, и как догоню кого, — несдобровать тому.
Совершенно очевидно, что с поэзией аскетизма, с таинственными и привлекательными (я не спорю) его Иовами, так ластящимися к сердцу человеческому и всегда находящими в нем какой-то отзвук, — царство Иисуса, как это бесспорно и наглядно выражено в Евангелии, полетело прахом.
Царство Отца (мир ветхозаветный) не было упразднено царством Сына. Христос не пришел нарушить, отменить ‘закон и пророки’, Он пришел ‘восполнить’, расширить. В добавление к царству вещественному открыть и другое царство (царство духа). В этом все дело. Монашество же уничтожило царство природы, державу Отца и тем исказило христианство. В то же время совершенно разрушило ветхий, прекрасный и божественный мир — этих Туллиев и Солонов, Артаксерксов и др. Ничего не надо было трогать. Человек должен был обогатиться чрез Сына Божия. К плюсу вещественного сияния получить еще плюс духовных озарений. Но пошло все в бесконечный минус, в невыразимое разрушение, когда ‘державу Отца’ начали вталкивать в ‘узкую дверь’ Сына: и она туда не проходит, а вместе с тем дверь ломает. Ни Христова не получилось, ни иеговистского не осталось… Жизнь сердца не пробудилась. Сердце даже притупилось. А вместо роскошественных царств древности, роскошественных по красоте, по глубине, осмысленности и выдержанности, вместо этих ареопагов и экклезий, сенатов и коми- ций, Сципионов и Мильтиадов, получилась некрасивая дребедень канцелярий и министерств Людовиков, Альфонсов и Фридрихов… Ханжа в короне и завоеватель, как Каин: вот помесь Лазаря и Цезаря, выжимка из Авраама и Симона Киринеянина…
‘Мы — вместо Христа’, фарисейство старцев, ‘не осквернившихся с женами’, ‘анафема Ветхому Завету’. ‘Каторжники были Авраам, Иаков, Моисей, Давид, Соломон, преизбыточествовавшие женами и девами’. ‘Проклята от Сатаны первая заповедь Божия’ (размножения)… Ну когда все так повернулось дело, то пришли жалкие остатки Сципионов и Солонов, декаденты государственности и законности, и сказали просто:
‘Нет, мы — лучше этих старцев. Бога мы не знаем, но ведь и эти все извратили, все перелицевали в законе Божием. Благодати и свободы не дали, а аршин и меру стали применять не туда. Извратили мир физический и нравственный, одев порфиру на Лазаря, а Цезарю дав суму для собирания милостыни. Лучше — мы, бездарненькие, коротенькие, но неизвращенные’.
Застонали монахи. Как раньше застонал под ними мир. Если ‘не есть, не пить и не жениться’, то ведь что же остается кроме денег и власти? Одно утешение. И вдруг ударили по власти, ударили по богатству. Оставили, в самом деле, только ‘не жениться, не есть и не пить’. Прежде стригли они по чужому живому телу, и вдруг ножницы коснулись собственного! ‘Стриги дальше’, — требует вековечный минус, который они же сотворили и нарастили в истории. Раздались стенания, каких еще не слыхал мир: прочитайте лирику жалобы, тоску в католической, в нашей литературе… Читайте поразительные записки архиепископа Никанора (одесского): ‘Из истории ученого монашества’…
‘Двенадцать ночей не спал’, — пишет он об одном ‘обиженном’ епископе.
‘Исходил кровью горлом’, — говорит о другом.
‘Кончил самоубийством’, — намекает на третьего.
А между тем, все было оставлено ‘ученым монахам’, о которых он вспоминает, психологию которых объясняет: пост, молитва, неженитьба. Все идеалы им сохранены… О чем же они плакали?
‘Не почтили’, ‘не дали власти’, ‘нет богатства’…
Страшно читать. Страшно думать.
Царство ты, царство,
Духовное царство, —
опять вспомнишь наших хлыстов и их знаменитый напев, как и другой любимый их стишок-распевец:
Марфу не щадите,
Марию любите.
Это Мария ‘села у ног Иисусовых и слушала слова Его’ (монашество, отречение от всего), а Марфа хлопотала по дому, чтобы приготовить трапезу (хозяйство, заботы, все мирское).
— У вас кто? — спрашиваем их.
— У нас — Христы…
‘Христы’ — вот куда хватили!
— А в Риме кто?
— Наместник Христов, держащий в руках ключи Царства небесного.
Тоже далеко хватил: почти та же формула, как у хлыстов. Да у нас кто, вокруг? И не могу я ответить лучше на это, как описать сцену, глубоко, до сердца поразившую меня приблизительно в 1887 или 1888 году в городе Ельце, Орловской губернии.
Должен был приехать сюда, для освящения нового великолепного собора, епископ Мисаил. И как я уже много лет читал о нем, что он, будучи викарием в Москве, любил выходить на прения с раскольниками, то и захотелось мне увидеть владыку, о котором просто много читал. Иду куда-то часов в 5—6 дня, спускаюсь с горки: вижу — отворена дверь собора. Спрашиваю, почему и что, — и узнаю, что встречает духовенство владыку орловского и он ‘вот-вот, сейчас будет’.
‘Мисаил? Читал! Пойду посмотрю’.
Я вошел в огромное, чуть-чуть сумрачное, с вечерними павшими тенями, здание. Все духовенство тут. Не помню, были ли псаломщики и диаконы. Но было множество протоиереев: столько, как я никогда не видел в одном месте. И рясы красивые, новые. От камилавок фигуры казались еще выше. А в Ельце духовенство было и всегда аристократическое, гордое, с достоинством и необыкновенно фигурное, видное. Службы превосходно правили. И стоят, переговариваясь, в два ряда, ‘шпалерами’, друг к другу лицом, оставляя между собою дорожку.
Вдруг все сразу смолкло, и над молчанием пронесся гул зазвонившего соборного колокола. Что-то произошло необыкновенно быстро, так что я ни сообразить, ни опомниться не успел. Выставляя пятки и сапоги, оба ряда протоиереев лежали на полу, лбом о камень, — недвижно, как статуи фараонов в Луксоре, а над ними мягко неслись слова:
— ‘Благодать вам и мир от Господа Иисуса’ (формула привета из апостола Павла).
Говорил вошедший и на минуту остановившийся еп. Мисаил: лицо, — как я не видал у архиереев, — до того хорошее! Грубое, чуть-чуть мужицкого склада, не старое, здоровое, с светящимся умом и простою русскою добротою. Без сомнения, и он был поражен этим видом, если только не ‘привык уже’ и ‘все равно, так заведено’. Что для себя и он лично ничего не просил, не хотел, — в этом и сомневаться нельзя. И захотелось мне видеть его оттого, что, читая его собеседования с старообрядцами, научился его уважать за простую и грубую, но умную и добрую русскую речь. Однако уже перед Мисаилом (ныне давно почил) был епископом Симеон, посетивший брянскую прогимназию, где я был учителем. Этот был великолепен, блестящ. Почти светски образован (хорошо знал древние литературы), ну, этот от такого зрелища не отвернулся бы. Он перевернулся бы в душе, если бы таким именно зрелищем его забыло или пренебрегло встретить подчиненное духовенство.
Протоиереи лежали буквально в этих склоненных, характерных, незабываемых позах, как мы видим в египетских атласах ‘пленных рабов’ перед проходящим мимо фараоном. Те же пятки кверху и головы книзу, и рука, положенная от локтя до кисти на пол, и горбом спина. Когда это произошло, началось?
Начала не было, были только ‘продолжения’, шажок за шажком, с ужасной медленностью, но все текло сюда, нигде не останавливаясь, никогда в обратном направлении.
— О, да и у нас Христы! — только и остается сказать, поведя взором к Ватикану, припомнив наших ‘Божьих людей’.
Везде ‘Христы’:
— Яко бози…
Везде авторитет и безмолвие, власть и рабство, гордыня и унижение — в таком противоположении, контрасте, в таком взаимном оттенении, как этого и думать не могло возникнуть при кесарях Рима, среди полчищ Чингис-Хана, при ‘апокалипсическом звере’ (боязнь простонародья) Бонапарте.
Что их власть перед этой ‘безгрешностью’, перед ‘владением ключами Царства небесного’, ‘отпущением грехов’? Ну, разве так лежали, пятами кверху и лицом на полу, при входе Бонапарта, Тиверия, Тамерлана, Александра Македонского, Ксеркса или Рамзеса! Ни перед кем! ! Перед Рамзесом лежали так же — но побежденные евреи, но взятые в плен с оружием в руках на поле битвы, — лежали чужеродцы, иноверцы. Здесь же был не только один народ, одна вера, но было одно сословие, одно образование, одинаковые убеждения и даже тот же священный чин!
Но один ‘не осквернился с женами’.
Другой женат.
Один весь преисполнен духа ‘Нового Завета’ (по истолкованию монашескому), другой, как семьянин именно, как имеющий детей, несет на себе печать Ветхого Завета, о котором с его Иаковом, многоженством, изречена ‘анафема’.
А образование, добродетели, ум, молитва — все одинаково, т. е. не в молитве, не в добродетели, не в разуме, не в просвещении дело. Дело стало просто и резко, прямо и каменно в одной безжизненности. ‘Отрекись от заповедания Ветхого Завета, — и ты наш’. Получишь жезл управления и венец власти.
‘Не отрекся? Тогда никогда не будешь нашим, а будешь только рабом у нас, — рабом и плененным, побежденным воином, как сирияне перед Рамзесом’.
Вот положение вещей, не риторическое, а реальное, около которого волнуется духовенство. Сюда все вопросы — прямо или рикошетом — сводятся.
‘Отчего мы забиты? Отнят у нас голос? Отчего мы бедны, зависимы? Почему мы противоположны миру и мирянам, около которых живем и от которых не хотели бы отделяться? Что за идеалы, что за поэзия, которые завещаны нам и влекут нас, когда мы явно чувствуем, что это — не Христово? Ибо Христос возлюбил мир и был с миром и в мире, среди лугов, хлебных полей, на глади Генисаретского озера, — всегда среди природы и среди человеков?!’
А монашество, наше ‘смиренное’ и в то же время жадно-властолюбивое, все это взяло и ничего взамен не дало. Засушило и задавило ‘лилии’ христианства.
PC. 1906. 6,11 февр. No 36,41. Подпись: Орион, Ор — ъ.
‘Прав Господь Вседержитель, судящий концы земли’ — аллюзия на библейские слова (1 Цар. 2, 10).
…не стали бы женоубийц и сыноубийц возводить в ‘равноапостольные’. — Речь идет о святом равноапостольном императоре Константине Великом, который, по свидетельству некоторых источников, лишил жизни в 326 г. своего сына Криспа и жену Фаусту.
‘Изведите гостя сего, ибо он пришел не в одежде брачной’ — Мф. 22, 12.
‘Я научу вас истине, и истина освободит вас’ — Ин. 8, 32.
…’а если через исполнение закона человек оправдывается перед Богом, тогда для чего же умер Христос?’ — 2 Гал. 2, 21.
‘Плодитесь и множьтесь’ — Быт. 1, 22, 1, 28.
…исполнив ‘весь закон и всех пророков’ — Мф. 5, 17.
‘И дам Тебе все Царства земные, если, падши, поклонишься мне’ — Мф. 4, 8—9, Лк. 4, 6—7.
…’ив Израиле не нашел Я такой веры…’ — Мф. 8, 10, Лк. 7, 9.
‘Се Жених грядет в полунощи’ — тропарь, который поется в церкви на Страстную седмицу.
‘Если не станете такими же, не войдете в Царство небесное’ — Мф. 18, 3.
…опять вспомнишь наших хлыстов… — приводятся распевы секты хлыстов, сопровождавшие их ‘радения’.
…’села у ног Иисусовых и слушала слова Его’ — Лк. 10, 39.
…формула привета из апостола Павла — сокращенный вариант формулы ‘Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа’, которая встречается во многих посланиях ап. Павла.