В.В. Розанов
В.В. Розанов
Центробежные силы в России
(К вопросу об инородчине)
Центробежные силы в России
(К вопросу об инородчине)
* * *
Центробежные силы в России, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
‘Инородчиною’, конечно без всякого унижения и порицания, я называю все ‘иные народности’ в России, выражая в слове просто факт, этнографию. Но употребляю именно это слово потому, что не выделяю которое-нибудь одно инородное лицо, а говорю о всех их, о всей их массе. Мне хочется сказать им несколько слов с русской точки зрения, которая, может быть, не совсем им ясна. Ибо, естественно, всякий смотрит из центра, ‘из себя’, — ‘это уже неодолимо вследствие человеческой ограниченности’, т.е. греха Адама.
Да. Есть инородческие точки зрения, инородческие интересы, надежды, мечты. Тут и претензии, тут и настоящая боль.
И есть все это — русское. Тоже боль и тоже мечты.
Начнем с боли инородческой, которая для каждой семьи выражается просто в труде для ее детей начинать изучение первоначальных же предметов, получать первоначальные сведения и первые объяснения — не на материнском и отцовском языках, не на языке домашнем и семейном, а — на чужом, русском, несколько отдаленном.
Вторая боль — историческая, отдаленно-общая. ‘Если мы с элементарной школы потеряем национальный язык и затем в жизни, в службе, в работе естественно будем употреблять все тоже не наш язык, то в конце концов он ослабнет, на нем вообще перестанут говорить и писать, будут мало говорить и писать, и, в конце концов, по истечении десятилетий или немногих веков — он исчезнет, пропадет, затеряется, вымрет. Мы — не хотим умирать‘. Это мессианизм каждой нации, даже самой маленькой.
Эти две вещи, — простая семейная трудность ‘с детишками’ и отдаленная мечта ‘своего возрождения’, — подпирая друг друга безмолвно, — и образуют ‘инородческие движения в России’, то глухие, то явные. Движения — центробежные, от центра к периферии направленные, и, в последней надежде, имеющие мысль — разорвать ‘солнечную систему’, к которой все членики принадлежат. Оторвавшись от России, — ‘мы полетели бы вдаль‘, в ‘новые союзы и комбинации’, или, если можно и лучше бы всего, — остались просто ‘собою’.
Так диктует эгоизм, свое ‘я’.
Исчерпывает ли, однако, ‘я’ и эгоизм историю? История превратилась бы в зоологию, да и то в зоологию одних хищных, если бы она служила отражением одного ‘я’, без внимания к ‘мы’ и ‘они’. Даже и животные живут стадами, собираются в стада: и им просто так приятнее, лучше. Не одна безопасность диктует стада, — ибо и в стаде антилопы все-таки бегут от льва, но и неиссякаемый инстинкт просто общности, объединения. — », ‘человек есть общественное животное’, определил Аристотель, написавший первую во всемирной письменности ‘политику’. Где же инстинкт этой ‘общественности’? Не одно удобство. Просто счастье — общиться, единиться, быть именно ‘в системе’, а не лететь ‘одному’ и ‘вдаль’. ‘Вдаль’ хотел уйти Каин, да и тот — после греха. ‘Уйду от всех людей’ — это плохое начало истории: а ведь, в сущности, им начинают инородцы, пытаясь оторваться ‘от России’. Ибо если ‘от России’, то, конечно, так же и потому же — ‘от Германии’, ‘от Швеции’, — от всего и от всех… Куда бы они ни пришли, к кому бы ‘в союз’ ни попросились, везде молча посмотрят на них как на блуждающего Каина, ‘который уже оставил родину’… Это не всегда будет сказано, но всегда будет почувствовано.
‘В Германию ты пришел из России’, ‘к Германии пришел от России: и будешь вероятным предателем и здесь’.
От этой мысли некуда деться. Она — естественная будущность всего отрывающегося.
Конечно, каждый что-то теряет в себе, теряет что-то из своей свободы, — будучи в стаде, входя ‘в систему’. Это — и планеты, это — и животные. Не иначе — и человек. Конечно, наша земля сама была бы ‘солнцем’, не будь настоящего притягивающего ее солнца. Но каким? Темным, маленьким, неживым, замерзшим.
Что такое были бы латыши между Россией и Германией? Финны между Швецией и Россией? Они просто погасли бы, и только. Наивно думать, что у них сейчас явится Шиллер. Шиллер есть плод культуры и веков, и есть нации, у которых даже после веков культуры Шиллера не явилось. Громадные Соединенные Штаты все-таки Шиллера не имеют. Нет, у них ничего не появилось бы, кроме миньятюрных кадетов и миньятюрных социал-демократов, которых теперь вообще так много, как булыжника в мостовой, и никто этого булыжника не считает. В вечных спорах и, конечно, ‘борьбе партий’, — и латыши и финны погасли бы до такой ужасной никому невидности и ни для кого неинтересности, как об этом страшно подумать даже ‘за них’, т.е. подумать вчуже. Те финны, о которых даже иногда говорят в Европе, те армяне, о которых тоже в Европе говорят, — и коих историю и песни теперь собирают университетские ученые, т.е. ученые, каких выбрало и поставило на чреду науки русское государство, чужеродная империя, — эти финны, армяне, латыши очень скоро снизошли бы к интересу существования курдов, ‘персюков’, басков в Пиренеях, и проч., и проч. В сущности, они косно лежали бы камнем, пока их кто-нибудь не поднял бы с земли и не взял.
Увы, все малое и должно принадлежать к системе. Это не ‘деспоты’ выдумали и не деспотические народности. Это ‘сказал Бог’, как передается в истории миротворения.
Шиллера не будет. Будет несколько адвокатов и немного отвратительных врачей. Мамаше, возящейся с детьми, удобнее обратиться к теперешнему русскому доктору, чем к будущему ‘своему’, потому что ‘свой’ вообще ничего не вылечит. Даже, чтобы лечить хорошо, нужна трудная и долгая предварительная культура.
И Веллингтона или Кутузова у латышей не будет: будет много воров и разбойников. Ведь чтобы и с ними управиться, нужно хор-р-рошее правительство, с дисциплинированной армией, с большими окладами жалованья. Откуда маленькой нации их взять?
Дело в том, что уже теперь ‘все получше’, и врачи, и адвокаты, и исправники, и заводы, и порядок по городам, существует у латышей, у армян, у чухон — благодаря связи с Россией и вследствие этой связи с Россией, даже если она и враждебна или болезненна. Пусть они ненавидят Россию: но именно вследствие этой ненависти они объединены, слиты в одно, дышат одним духом и, хорохорясь против России, — имеют туземный патриотизм. Великие блага, полученные от связи с Россией: как только она прекратится и они станут ‘сами’ ‘солнцами’, они возненавидят друг друга, свой пойдет на своего, партия на партию и под-партия на под-партию. И, словом, из патриотического и доблестного сейчас превратятся в угольный мусор, в каменный щебень, в такую мелочь и сплетни, что стыдно будет на них посмотреть.
Нет, не это. Не это — их путь, не это — человеческий путь.
Человек сделал историю. Вот в чем дело. И историю он сделал не ‘сам’ и не стремясь быть ‘солнцем’, а отрекаясь от себя и служа солнцу, которое светило бы ‘всем’ и все — ‘животворило’.
Не эгоизмом соткана история, а великими самоотречениями. Воистину история сотворена смирениями и благородною скромностью.
Разве всегда были ‘русские’? Были ‘кривичи’, ‘поляне’, ‘древляне’, была ‘чудь’ и ‘мордва’ по Оке. Но все угасли не угасая, ибо все родились и возродились в Россию. Это только имя одно, и воистину инородцы ‘борются’ не против государства, а против филологии и пустого ‘Словаря русских слов’: ибо они все зерном войдут в Россию, войдут в государство наше, войдут в правительство наше, войдут в литературу нашу и в промышленность нашу. ‘Мы сами’ тоже когда-то умерли и тоже теперь ожили ‘в России’, умерли и ожили ‘кривичи’ по озеру Ильменю и по Волхову, ‘поляне’ по Днепру. Почему же ‘латыши’ умрут, когда станут русскими? Они не умрут, а увеличатся, возрастут, как увеличились ‘кривичи’, торгуя теперь не только по Волхову, но и в Сибири и слушая не только былины свои, но и читая Пушкина. В чем же собственно заключается ‘смерть поляка’ и ‘смерть латыша’, если они сделаются ‘русскими’? Едва ли самнитяне и этруски умерли в ‘римлянах’, ибо сами римляне суть латины + этруски + самнитяне + греки южной Италии, ее аборигены разноплеменные и ее колонисты. Спор идет о грамматике и языках, а не о деле. Никакие ‘самнитяне’ и даже никакие ‘финикияне’ — не умирали и живут по-прежнему и вечно, но лишь в новом имени, однако со своею сущностью. Никогда ‘латыш не умрет’: но когда-нибудь скажут, как говорят о Лермонтове: ‘Он от шотландского рода Лерма‘, о другом великом русском поэте, что он — ‘из латышского рода’…
— Так из латышского, — кричит самолюбие. — И пусть он лучше пишет ‘по-латышски’ и будет ‘латышским поэтом’.
Но не воображайте, что в Запорожской Сечи Гоголь написал бы ‘Мертвые души’. Ничего вовсе он не написал бы там, а был бы войсковым писарем, сказочником-бандуристом, и вообще чем-нибудь этнографическим, а не литературным. Дух Гоголя родила Россия, она ему дала темы, она ему дала одушевление, она ему дала все горькое и сладкое, все муки, и всю заботу. Разве не страница истории русского общества вся ‘Переписка с друзьями’? И ‘будущий латыш-поэт’ вовсе будет не поэтом, а хорошим огородником или плохим работником: тогда как, войдя в Россию, он возвеличит латышский гений на русском языке. Вот что возможно, и желайте возможного. А не тянитесь к невозможному и к небывающему. Оторвавшись от России, от университетов и литературы ее, от связи со всем ее прошлым, инородцы просто полетят в дикость, как яблоня, высаженная из сада в лес. Никакой у них ‘цивилизации’ не будет, ибо это вообще не так легко. Даже Америка, чем бы она была без связи с английским языком и английскою литературою? А инородцы будут именно ‘американцами’ без ‘английского языка’. И эта ‘латышская цивилизация’ будет только сумбур, отвратительный для человечества. Этого просто ‘не надо’, и оттого, что это просто ‘дурно’. ‘Дурного’ вообще ‘не надо’. А ряд инородцев и их центробежные стремления обещают просто ряд ‘дурного’ в смысле ничтожного, смешного, бессильного, призрачного. Просто нереального. Суть в том, что в инородцах, всех порознь и вместе, мало реального существа мира, и от этого они и втянуты в чужое большое тяготение. Не солнце велико и сильно, а планеты малы и бессильны.
Но, [животное политическое (греч.)]: возьми же долю свою со счастьем, с радостью, с любовью. ‘Отвергнуть себя’ есть великое счастье: не меньше, чем сухой эгоизм. Разве самоотверженные не блаженствуют, не сияют? История померкла бы сейчас же как мерзость, если бы она не была сплетена из великих самоотречений. Самоотрекается солдат в битве, самоотверглись мученики, самоотверглись святые, да разве величайшие из ученых не самоотвергались ради истины? Вот сколько. И над всеми венцы. Лучше ли их ‘слава’ разбойника, бунтовщика, дезертира, изменника? Обобщенно — ‘слава’ Каина? А инородцы никогда иной ‘славы’ не получат: ибо Россия все-таки теперь есть их отечество, и иного пути, чем каинство, вообще для них не лежит. Но все трудное для них — сейчас же превратится в сладкое и даже сладостнейшее, едва они станут совсем на иную точку зрения: Россия есть подлинно наше отечество, латышское, чухонское, немецкое, польское, армянское, грузинское, татарское… И все, чего мы хотим, — это как можно скорее стать окончательно русскими, без всякого разделения, без всякой иной веры даже, иного быта даже!.. Нам противны эти частности наши, эти дробности наши, — эти не имеющие никакого значения и никакой будущности остатки на нас ‘лесных дичков’, ‘полевых диких трав’, ‘невозделанных растений’, по Дарвину, и ‘невозделанных животных’, по нему же… Все это — долой! Пока — больно, неудобно: но завтра — мы войдем в великое сияние Единого Солнца, в котором не угаснем, а усилимся всею его силою… И история и человечество возблагодарит нас и запомнит нашу жертву: как она ничего вообще из благородного не забывает’.
И жертва Авеля будет принята.
Как путь Каина всегда был проклят и никогда не благословится.
Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 14 янв. No 13593.