Централка, Виташевский Николай Алексеевич, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 36 минут(ы)

Централка.

(Изъ воспоминаній.)

I.

Поздъ, который трогался вечеромъ 2 августа 1878 г. изъ Одессы на Харьковъ, былъ необычный поздъ. Въ числ пассажировъ находились 4 интеллигентныхъ молодыхъ человка во всемъ, до нитки, казенномъ арестантскомъ одяніи и съ кандалами на ногахъ. Спутниками ихъ были 8 жандармовъ подъ командой жандармскаго офицера. Для всхъ этихъ лицъ былъ отведенъ, конечно, отдльный вагонъ-салонъ — арестантскій.

Во время пути между этими пассажирами шла оживленная бесда. Вспоминали подробности вооруженнаго сопротивленія, оказаннаго жандармамъ въ Одесс около полугода тому назадъ, недавняго суда, демонстраціи посл объявленія приговора. Два-три человка изъ жандармовъ, какъ оказалось, были въ числ тхъ, что брали ‘фортъ-Шаброль’ на Садовой, а ‘старшій’ даже присутствовалъ утромъ того-же дня (т. е. 2 августа) при казни Ковагьскаго.

Картина была бы не полна, если бы я не прибавилъ, что на другой день, ко времени обда, при остановк позда на одной изъ большихъ станцій, въ вагонъ вошелъ лакей станціоннаго буфета, во фрак и блыхъ перчаткахъ, и принесъ для четырехъ молодыхъ каторжниковъ прекрасно сервированный обдъ….

Едва-ли нужно говорить, что рчь идетъ объ осужденныхъ въ каторжныя работы по процессу Ковальскаго. Здсь были: Свитычъ, Студзинскій, Кленовъ и я {Посильное описаніе ‘процесса Ковальскаго’ дано мною въ февральской книжк ‘Былого’.}.

М. Ф. Фроленко, въ начал своихъ воспоминаній объ Алексевскомъ равелин, дышащихъ такою неподдльною простотою и правдивостью, между прочимъ пишетъ: ‘о приговор, о тхъ ужасахъ, что ожидаютъ насъ впереди, какъ-то не думалось: не было яснаго представленія въ головахъ’.

Если это справедливо относительно осужденныхъ въ 1882 году, такъ много видавшихъ на своемъ революціонномъ вку, то оно еще боле можетъ быть примнено къ намъ, людямъ съ небольшимъ революціоннымъ прошлымъ, осужденнымъ за 3 ¹/₂ года до того, какъ вынесенъ былъ приговоръ по процессу 20-ти.

Въ наше время каторжныя тюрьмы только еще начали наполняться. О централк до насъ доходили смутныя и неопредленныя слухи, о Петропавловк было извстно разв то, что это — мсто предварительнаго заключенія для особо важныхъ преступниковъ, а изъ осужденныхъ тамъ томится одинъ Нечаевъ, о ‘каторг’ въ Сибири едва-ли что и слыхали, и вообще отправки на настоящую каторгу были въ то время явленіемъ крайне рдкимъ (послдними, сосланными туда до нашего осужденія каторжанами, были, кажется, нечаевцы — Успенскій и др.).

Въ частности, въ централк тогда содержалось всего нсколько человкъ (долгушинцы, по процессу 50-ти и по мелкимъ процессамъ), и лишь почти одновременно съ нами четырьмя присланы были пять которжанъ по ‘Большому процессу’ (Рогачевъ, Войноральскій, Сажинъ, Коваликъ и Мышкинъ). Такимъ образомъ число всхъ, перебывавшихъ въ централкахъ было доведено до 32 человкъ, изъ которыхъ 4 къ тому времени умерли (Дьлковъ, Гамовъ, Малиновскій и Елецкій). Тогда же послали впервые и въ Новоборисоглбскую тюрьму, а именно — по Большому процессу, четырехъ (Мышкина привезли къ намъ, въ Новоблгородскую)….

——

Путь нашъ лежалъ черезъ Харьковъ. Отсюда на почтовыхъ насъ должны были доставить черезъ Чугуевъ въ Новоблгородъ. Но во избжаніе излишней огласки, а можетъ быть, и изъ опасенія инцидентовъ врод того, который имлъ мсто, незадолго передъ тмъ, при перевозк изъ Харькова въ Новоборисоглбскъ Войноральскаго {Нсколькими революціонерами была сдлана попытка къ освобожденію Войноральскаго.}, насъ высадили не въ самомъ Харьков, а гд-то поближе.

На станціи встртилъ насъ, очевидно, командированный изъ Харькова жандармскій офицеръ. Тройки были готовы, и мы были разсажены каждый на отдльный тарантасъ подъ конвоемъ 2 жандармовъ. Офицеры, т. е. конвоировавшій насъ изъ Одессы и присланный изъ Харькова, хали въ одномъ тарантас, замыкая поздъ.

Везли насъ хорошо. Тарантасы, лошади, сбруя, платье у ямщиковъ — все было форменное и доброкачественное. Я въ первый разъ халъ на настоящей русской тройк, и все меня занимало и развлекало. Оставила во мн впечатлніе и живописная мстность у Новоблгорада.

Въ централку мы пріхали что-то очень поздно. Принимали насъ въ ‘корпус’, т. е. главномъ зданіи. Обыскивали и отбирали лишнія вещи надзиратели. Помню, я спросилъ, можно ли оставить при себ кое-какія вещи (вроятно, очки и носовой платокъ) и табакъ. Надзиратель сказалъ, что о вещахъ онъ освдомится у смотрителя, а о табак нечего и заикаться.

Вся эта процедура происходила довольно долго, и я не могу сказать, чтобы она, посл всего пережитаго, произвела на меня особенно удручающее впечатлніе.

Но былъ одинъ пунктъ, который заставилъ задуматься, надзиратели нсколько разъ, и, какъ мн показалось, умышленно подчеркивая, обращались къ намъ на ‘ты’…

Въ послдній разъ мы пожали другъ другу руки, и насъ развели по камерамъ: меня — въ лвую ‘одиночку’, Кленова Студзинскаго и Свитыча — въ правую.

Камеры оказались настоящими кельями-одиночками. Кровать и столъ прибиты къ стнамъ, табуретка прикрплена къ полу, а затмъ — никакой мебели. На кровати — тощій войлокъ, подушки нтъ. На стол — жестяная кружка. Окна — маленькія, гд-то подъ потолкомъ.

Теперь ужъ все, все кончено. Впереди — годы, дни которыхъ похожи одинъ на другой, какъ дв капли воды. Началось настоящее ‘заточеніе’…

Я привезенъ въ централку въ август (а именно: 4-го числа) 1873 г. Но съ іюля того же года режимъ былъ нсколько смягченъ (посл голодовки), и именно въ отношеніи обращенія тюремной администраціи съ заключенными,— т. е. въ томъ, къ чему заключенные всегда относятся съ особенно повышенною чувствительностью. На недолгое время и при мн администрація повысила было тонъ. Это было при смотрител Копнин, котораго фонъ-Валь, занявшій губернаторское мсто посл убитаго Крапоткина, поставилъ на мсто недостаточно жестокаго Грацилевскаго. Но, во-первыхъ, этотъ періодъ былъ очень непродолжителенъ, а во-вторыхъ, и Копнинъ обращался съ нами, если не было вызова съ нашей стороны, чрезвычайно вжливо (говорилъ всегда ‘вы’), и лишь въ случа упорства повышалъ тонъ до выкрикиванія: ‘Ты кто такой?— каторжникъ, и долженъ безпрекословно исполнять то, что приказываютъ’.

Итакъ, мн придется описывать сравнительно недолгій періодъ жизни централки (2 года 1 мсяцъ и 9 дней) и притомъ періодъ боле мягкаго режима…

II.

Новоблгородская центральная для ссыльно-каторжныхъ тюрьма была сооружена для уголовныхъ преступниковъ, и только спустя нкоторое время додумались до мысли устроить тамъ центральное мсто заключенія и для государственныхъ преступниковъ, присужденныхъ къ каторжнымъ работамъ. Впослдствіи, когда число такихъ политическихъ стало быстро увеличиваться, стали изыскивать новыя мста заключенія. Мы, судившіеся по процессу Ковальскаго,— послдніе, перевезенные въ централки {Не считая заключенныхъ туда долго спустя, которые содержались при совершенно другомъ режим и при другихъ условіяхъ.}. Посл того начали содержать — временно въ Петропавловк съ послдующимъ переводомъ на Кару (по процессу 16-ти), а затмъ — въ Алексевскомъ равелин и, наконецъ, въ Шлиссельбург. Одновременно съ этимъ увеличилось и населеніе Кары: въ мое время (1882—1883 гг.) тамъ, считая и женскую тюрьму, было боле ста человкъ. Насъ, централистовъ, также перевезли (въ 1880—1881 гг.) туда. Кару скоро упразднили, и изъ нея перевезли оставшихся, за выходомъ на поселеніе и переводомъ въ Шлиссельбургъ, въ Акатуй.

Самое зданіе Новоблгородской тюрьмы было ‘приспособленное’: оно было передлано подъ тюрьму изъ какого-то склада военныхъ припасовъ или чего-то въ этомъ род.

Ограда была очень обширная. Между передней стной и тюремными зданіями располагался довольно большой садъ. Растительность въ этомъ саду не достигала большого развитія, за нимъ присматривалъ садовникъ изъ уголовныхъ каторжанъ. Въ этомъ саду мы гуляли.

Въ центр ограды расположенъ былъ ‘корпусъ’ — обширное зданіе съ большими камерами, гд содержались уголовные. Тамъ находилась и тюремная церковь. По об стороны корпуса были расположены ‘одиночки’, т. е. небольшіе корпуса съ камерами для одиночнаго заключенія. Построецы они были также не съ разсчетомъ на содержаніе здсь государственныхъ преступниковъ: одиночныя камеры имются при всякой, даже каторжной тюрьм. Говорю: ‘даже каторжной’, такъ какъ изолированіе уголовныхъ подслдственныхъ практикуется сравнительно часто. Въ каторжныхъ же тюрьмахъ (или отдленіяхъ тюремъ) изолируются или въ наказаніе за провинности противъ тюремной дисциплины, или же въ видахъ отягченія наказанія, отцеубійцы, такъ называемые ‘отцы’, т. е. осужденные за изнасилованіе своихъ дочерей, профессіональные разбойники и т. п.

У лвой и правой стны, передъ одиночками, расположены были: съ одной стороны — больница, съ другой — кухня и мастерскія. За корпусомъ складывались бревна для дровъ, которыя распиливались и раскалывались въ полнья арестантами. Отсюда дрова развозились на обыкновенныхъ телгахъ арестантами, для чего впрягалось ихъ въ телгу по 4—6 человкъ. Воду изъ колодца, который былъ вырытъ тутъ же въ оград, развозили также арестанты въ обыкновенныхъ 40-ведерныхъ бочкахъ. Въ глубин ограды помщались: въ лвомъ углу — амбаръ, въ правомъ — баня и прачечная. Къ лвой стн ограды, съ наружной стороны послдней, непосредственно примыкала квартира смотрителя (вроятно,— и эконома), такъ что окна ея выходили въ тюремную ограду, какъ разъ противъ мста, куда выводили на прогулку изъ лвой одиночки.

Во глав спасительнаго учрежденія стоялъ смотритель (сначала Грацилевскій, а затмъ Копнинъ). Ему подчинена была многочисленная команда надзирателей. Одинъ былъ старшимъ на всю тюрьму, нсколько — старшими по отдленіямъ (въ корпус — человка 4 или 5, въ одиночныхъ — по одному), и цлая свора младшихъ. Старшіе были вооружены револьверами, младшіе — полицейскими шашками. Изъ офицерскихъ чиновъ у смотрителя помощника не было. Но въ офицерской полицейской форм {Въ то время тюремное вдомство находилось въ министерств внутреннихъ длъ, вс служащіе при тюрьмахъ имли полицейскую форму.}, щеголялъ и экономъ, который завдывалъ только хозяйственною частью. При тюрьм находились врачъ и священникъ.

Долженъ сказать, что я все время просидлъ въ одной лвой одиночк, и на правую сторону тюремнаго двора ходилъ только, когда водили въ баню. И потому я за точность своего описанія топографіи правой части двора не ручаюсь. Не знаю я совершенно и расположенія камеръ правой одиночки.

Что касается лвой, то входъ въ нее былъ противъ корпуса. Сюда вели три или четыре ступеньки, такъ что полъ зданія былъ чуть ли не на аршинъ выше земли. Изъ входной двери вступали въ переднюю, а черезъ нее — въ корридоръ налво. Противъ передней находилась, по ту сторону корридора, комната для надзирателей. Подавшись влво по корридору, вы встрчаете рядъ расположенныхъ другъ противъ друга камеръ для заключенныхъ. Въ предпослднемъ помщеніи впослдствіи была устроена наша мастерская.

Камеры, обращенныя къ тюремной оград, были чуть-чуть длинне тхъ, которыя выходили окнами къ корпусу. Двери, ведущія въ камеры, были, конечно, и снаружи, и извнутри окованы желзомъ, въ нихъ были продланы форточки для сообщенія съ заключенными, а въ форточкахъ — ‘глазки’, прикрывающіеся заслонками, для заглядыванія изъ коридора внутрь камеры. Надъ дверьми — окошечки, въ которыя ставились на ночь лампы керосиновыя. Полы въ камерахъ — деревянные. Изъ мебели, какъ я уже упоминалъ выше, находились лишь кровать, табуретка и столъ. Кровать представляла изъ себя деревянный ящикъ вершка въ два вышиною. Ящикъ этотъ на шарнирахъ могъ быть поднятъ къ стн и тамъ укрпленъ. Подъ нимъ находились складныя ножки. Подстилкою служилъ только войлокъ. Въ изголовьи — наклонно поставленная дощечка. Табуретъ былъ прибитъ къ полу. Что касается стола, то онъ также былъ прикрпленъ къ стн шарнирами и имлъ подгибающуюся ножку. Его можно было опустить и прикрпить въ такомъ положеніи къ стн. Изъ посуды была только кружка для воды. Въ углу — печка, окрашенная въ черный цвтъ. Окно когда-то было обыкновенное. Но при передлк зданія подъ тюрьму оно до верхнихъ стеколъ было заложено и при томъ такъ, что камень шелъ наклонно: внизу начинаясь шириною бывшаго подоконника, онъ къ стекламъ сходилъ на нтъ. Такимъ образомъ, взобраться къ стекламъ, чтобы заглянуть во дворъ, было чрезвычайно трудно. Да и свту окно давало не много, хотя можно было свободно читать и даже писать красками.

Три обстоятельства выгодно отличали наши камеры отъ того, что, судя по описаніямъ, было въ другихъ тюрьмахъ для политическихъ каторжанъ.

Это во-первыхъ населенность тюрьмы. Не было мертвящей тишины. По двору въ теченіе всего дня ходили взадъ и впередъ арестанты,— по одиночк и группами (всегда съ конвоемъ, даже за садовникомъ, когда онъ работалъ въ саду, по пятамъ слдовалъ надзиратель). Провозились телги съ дровами, бочки съ водой, проносилась провизія изъ амбара, разносилась пища. За корпусомъ также весь день слышались удары топора и визгъ пилы. Наконецъ, на крыльц больницы постоянно собирались легко больные, и тамъ шли неумолчные разговоры, что было слышно и въ нашей одиночк. Обитатели правой, вроятно, слышали шумъ отъ работы въ мастерскихъ, въ кухн и прачечной съ баней. Не лишнее отмтить, что до и посл обда и ужина арестанты хоромъ пли молитвы, и звуки этого пнія всегда ясно доносились до обихъ одиночекъ. Итакъ, тишина мертвенная, если и наступала, то только посл поврки.

Во-вторыхъ, не малое значеніе имло то обстоятельство, что одиночки не одиноко стояли въ какомъ-нибудь тсномъ дворик, а расположены были въ обширномъ двор рядомъ со многими другими зданіями. И потому, хотя въ окна заглядывать намъ приходилось и не часто (нкоторые умудрялись подвшивать себя на полотенц за ршетку окна), но въ каждомъ жило сознаніе, что за окномъ не глухая стна. Даже въ тхъ камерахъ, которыя были обращены къ оград, не чувствовалось гнетущей пустоты или давящей стны, такъ какъ ограда была на разстояніи нсколькихъ саженей отъ оконъ, очень не высока и изъ-за нея можно было кое что иногда видть изъ вольной жизни (напр. дымъ изъ трубы обывательскихъ домовъ, перелеты домашнихъ гусей и т. п.).

Наконецъ, третье обстоятельство указаннаго характера заключалось въ томъ, что камеры были расположены не на одной сторон помщенія, а на обихъ. Такимъ образомъ, передъ дверьми своей камеры, каждый чувствовалъ не глухую и мрачную стну, а присутствіе товарища. Хотя съ этимъ товарищемъ никогда не видлся, но на психику каждаго это, несомннно, имло свою долю вліянія.

III.

На прогулку насъ выводили два раза въ день на ¹/₂ часа, и притомъ гуляли мы въ саду. Правда, для прогулокъ отведены были опредленныя аллеи, и, конечно, чрезвычайно надодало изо-дня въ день мрить шагами одну и ту же узенькую полоску земли. Но въ смысл пользованія воздухомъ (а отчасти и движеніемъ) прогулки, какъ мы ими пользовались, несомннно, значительно поддерживали наше здоровье. Надо замтить, что, конечно, въ холодную погоду намъ выдавались полушубки, и, на сколько помню, изъ-за холода, кажется, никогда никто изъ насъ не отказывался отъ прогулки. Повидимому, вообще за этою стороною режима слдили хорошо.

Хуже обстояло дло съ одеждою. Нкоторое стараніе, повидимому, прилагали къ тому, чтобы намъ выдавалась нсколько лучшая одежда и блье, чмъ уголовнымъ. Но все же оно было изъ рукъ вонъ плохо и ‘построено’ изъ отвратительнаго и недоброкачественнаго матеріала. И мы часто ходили оборванцами. Но что особенно угнетало,— такъ это недостаточная простиранность блья.

Нужно добавить, что разршалось пользоваться собственными носовыми платками и очками.

Но изъ вншняго режима хуже всего была пища. Можно сказать, что она была, въ общемъ, отвратительна. Пищевой режимъ былъ такой: часовъ въ 10—11 обдъ, около 5—ужинъ. Хлбъ (2 фунта съ чмъ-то) приносили обыкновенно утромъ. Онъ былъ плохо выпеченъ, а кром того къ нижней корк обыкновенно приставало не мало золы или даже кирпича. Но голодъ былъ такъ чувствителенъ, что я, напримръ, консуммировалъ обыкновенно всю корку съ посторонними ингредіентами въ разсчет, что такимъ образомъ ни одинъ атомъ питательнаго вещества не пропадетъ, а что лишнее, то желудокъ выведетъ наружу и безъ спеціальныхъ моихъ заботъ объ этомъ. При этомъ все-таки приходилось съ утра распредлять паекъ на порціи: ‘это, молъ, сейчасъ съмъ, а вотъ это — въ обдъ, это — къ ужину, а это вечеромъ’. Но когда голодъ давалъ себя знать, то начиналось обманываніе самого себя: нтъ-нтъ,— да и урвешь что-нибудь изъ слдующей порціи, увряя себя, что зато посл не захочется уже сть. Конечно, ‘посл’ такъ же хотлось сть, какъ и ‘до’…

Мяса полагалось на человка 42 золотника. Экономъ, понятно, неукоснительно заботился о томъ, чтобы мясо не было первосортнымъ. И если при этихъ условіяхъ отбросить кости, то оставалось ничтожнйшее количество мяса въ суп, да и какой это, въ самомъ дл, ‘супъ’? На засыпку шла крупа, клался и картофель. Въ общемъ получался очень мало питательный брандахлыстъ.

На обдъ, кром супа, полагалась еще и каша. Не говоря о томъ, что крупа была скверная, и каша приготовлялась скверно, въ ней обнаруживали мы такое количество крысиныхъ экскрементовъ, что многіе, несмотря на голодъ, вовсе отказывались сть кашу. Другіе старались выбрать этотъ непріятный ингредіентъ, но, въ сущности, это была безплодная работа: на выбранную крупинку оставалось десять невыбранныхъ. И приходилось относиться къ длу столь-же философски, какъ и къ припеченному къ хлбной корк кирпичу…

На ужинъ выдавали жидкую кашицу или что-нибудь въ этомъ род,— во всякомъ случа какую нибудь дрянь.

Съ удовольствіемъ пили мы квасъ. Его приготовляли на остатки отъ ‘хлбнаго довольствія’. Квасъ выдавали безъ ограниченія всмъ желающимъ, но нердко приходилось выслушивать отказъ, такъ какъ, молъ, весь квасъ вышелъ. Обыкновенно же запивали ду водой. Воду подавали въ камеры черезъ форточку надзиратели, надо было постучать въ дверь и передать надзирателю кружку.

Табакъ никому и никогда не разршался.

Чай выдавали только тмъ, кто былъ на больничномъ положеніи.

Въ больницу никого изъ насъ не переводили. Даже умирающіе умирали въ камерахъ. Но на больничное положеніе переводили сравнительно легко. Это означало, прежде всего, для пищевого режима, то, что вмсто 2 съ чмъ-то фунтовъ чернаго хлба выдавали… 1 ф. блой булки. Это, доложу вамъ, нчто убійственное! Конечно, въ общемъ больничный режимъ былъ питательне обыкновеннаго, давали утромъ кружку чаю съ маленькимъ кусочкомъ сахару, боле слабымъ — стаканъ молока, мясо шло лучшаго качества, да и по количеству его было больше (приносили до раздачи обда, кусокъ — этакъ въ ³/₄ ф.), иногда назначалась курица или кисель. Но въ общемъ количество вводимой въ желудокъ пищи было чрезвычайно мало, и чувство голода не покидало насъ на больничномъ режим, какъ и на обыкновенномъ.

Подаяніе, поступавшее съ воли ‘отъ доброхотныхъ дателей’ на всю тюрьму, не могло, конечно, восполнять въ сколько нибудь значительной степени недостатки тюремнаго пищевого режима. Но, кром этого, намъ передавали на всхъ государственныхъ то, что доставлялось родственниками (моею матерью, матерью Дмоховскаго и женою Долгушина, которыя имли свиданія). Кром личныхъ средствъ, на это шли и собираемыя въ Харьков въ нашу пользу деньги. Пока были свиданія, режимъ нашъ иногда въ теченіе боле или мене продолжительнаго времени значительно улучшался.

Надо упомянуть, что на Пасху, на Рождество и въ Новый годъ выдавалась улучшенная и дйствительно хорошая пища (обыкновенно похлебка съ большимъ количествомъ хорошей жирной свинины). Но вс эти мелкія и временныя нарушенія режима не оставили по себ сколько-нибудь замтнаго слда въ воспоминаніяхъ, и здсь преобладаетъ ощущеніе голоданья, систематическаго и непрерывнаго, въ теченіе всего времени, что провели мы въ централк.

Я долженъ въ заключеніе прибавить, что, въ сущности, мы не были лишены и табаку. Помню, какъ былъ я удивленъ на другой же день по прибытіи въ централку, когда посл обда форточка тихо отворилась и вмст съ кружкою воды, которой я не просилъ, надзиратель передалъ мн горсть табаку-махорки (‘крупка* или ‘корешки’). Оказалось, что этотъ надзиратель получалъ отъ нашихъ родныхъ, прізжающихъ на свиданія, деньги на табакъ и въ вознагражденіе за доставку его намъ, онъ же передавалъ намъ и записки съ воли.

Но табакъ бывалъ у насъ не постоянно. Промежутки табачнаго голоданья были иногда продолжительны и въ поддержаніи здоровья (какъ, наприм., противоцынготное) куренье не играло сколько-нибудь замтной роли.

Замчу здсь, что иногда нсколько папиросъ оставлялъ и смотритель Грацилевскій Долгушину. Не знаю, длалъ-ли онъ это для послдняго въ вид исключенія, возможно, что и такъ, хотя Долгушинъ ничмъ не заслуживалъ такого къ себ исключительнаго вниманія, кром разв открытости своего характера и общительности. О Долгушин я знаю это потому, что сидлъ рядомъ съ нимъ, и онъ, конечно, всегда длился со мной папиросами, полученными отъ Грацилевскаго.

Помню, одинъ разъ я чуть съ ними не нарвался самымъ скандальнымъ образомъ. Только что я получилъ отъ Долгушина 2—3 папиросы, какъ меня позвали на свиданіе съ матерью. И если бы меня вздумали на обратномъ пути обыскать, то, конечно, подумали бы, что папиросы принесла мн мать, если бы я не сказалъ, что они — смотрительскія и переданы мн Долгушинымъ. Не знаю, какъ я выпутался бы изъ этого положенія, но, къ счастью, на этотъ разъ меня по возвращеніи въ тюрьму не обыскали.

Вотъ — все, что припоминаю о матеріальной сторон нашего режима въ централк.

IV.

Однимъ изъ важнйшихъ факторовъ поддержанія бодрости заключенныхъ является, безспорно, разршеніе переписки. Мы въ централк не были лишены права переписываться съ родными, и право это не было чмъ-либо ограничено,— за исключеніемъ, конечно, цензуры. Вся моя переписка съ родными сохранилась почти цликомъ, и въ ней находится, напримръ, мое письмо 16 марта 1880 г., писанное посл письма отъ 14 марта того же года, т. е. черезъ день.

Письма шли не особенно долго, принимая въ соображеніе, что цензуровались они не смотрителями, а въ Харьковскомъ губернскомъ правленіи. Такъ, письмо изъ Одессы отъ 24 августа 1880 г. было много получено 12 сентября, письмо отъ 1 августа того-же года — 15 августа, отъ 16 марта — 28 марта,— словомъ, письма изъ Одессы доходили приблизительно черезъ 2 недли.

И нельзя сказать, чтобы мы были черезчуръ стснены цензурой. А характеръ переписки, которую намъ разршалось вести въ централк, былъ довольно благопріятенъ для состоянія нашего духа. Изъ писемъ сестры узнавалъ я, а черезъ меня и вся централка, что такія-то лица арестованы, сосланы административно или осуждены на каторгу, поселены тамъ-то, узнавали о такомъ выдающемся факт, какъ кража денегъ изъ казначейства, словомъ, получали свднія, характеризующія революціонное движеніе и политику правительства по отношенію къ государственнымъ преступникамъ.

Я долженъ добавить къ этому, что за выборомъ лицъ, съ которыми разршалось намъ переписываться, слдили не слишкомъ строго. Передано было мое письмо къ моей подруг юности,— и изъ этого письма ясно было видно, что она — вовсе и не родственница моя. Обмнивался я письмами также съ не родственникомъ, хотя и близкимъ человкомъ, воспитанникомъ моего дда, и никто меня не спрашивалъ, Въ какомъ родств нахожусь я съ этимъ ‘Петрусемъ’, фамиліи котораго я въ письмахъ никогда и не называлъ.

Кром писемъ, передавались намъ и посылки, или, по крайней мр, то изъ нихъ, что вообще разршалось намъ имть въ камерахъ. Такъ, не говоря о книгахъ, я постоянно получалъ письменныя и рисовальныя принадлежности, краски, лакъ и кисти для живописи, очки, платки и т. п. Съ другой стороны, дв картины масляными красками, написанныя мною въ тюрьм, были пересланы, по моей просьб, моимъ роднымъ.

Свободно пропускались и стихотворенія, написанныя въ тюрьм. Конечно, стихотворенія должны были быть цензурными, но важно это для выясненія того, что переписка наша не носила казеннаго характера. Такъ, мое стихотвореніе, посвященное матери, и другое, чисто личнаго характера, я переслалъ на волю, но поэму, посвященную Ковальскому, и стихи, гд я рисовалъ картину предстоящей гибели государственнаго строя (честне: самодержавія) при сохраненіи, впрочемъ, укладовъ народной жизни, я, конечно, и не пытался сообщить въ письмахъ.

Перехожу къ другому фактору, который поддерживаетъ заключенныхъ, въ особенности въ одиночкахъ,— къ чтенію и письменнымъ занятіямъ.

Намъ разршалось не только читать, но и вести какія угодно письменныя занятія {Долгушинъ увлекался составленіемъ учебниковъ для своего сына по всмъ предметамъ первоначальнаго образованія.}. Къ сожалнію, наша библіотека была довольно убога. Само собою разумется, книги разршалось имть далеко не вс, но и при этомъ условіи подборъ книгъ могъ бы быть боле разнообразнымъ, и по количеству ихъ могло бы быть значительно больше. Тмъ не мене, кажется, по всмъ отраслямъ знанія у насъ были кое-какія сочиненія: по математик (учебники низшей и высшей математики, теорія перспективы), по зоологіи, геологіи, ботаник (все — университетскіе курсы), по исторіи (Шлоссеръ и др.), по древнйшей исторіи права (Мэнъ, Ковалевскій), по антропологіи (Топинаръ), по языкамъ (серія учебниковъ нмецкаго, англійскаго, французскаго), по политической экономіи (Марксъ,— зайцемъ: подъ обложкой ‘Сельско-хозяйственнаго дла’ Ермолова), по правовднію (‘Сборники Государственныхъ Знаній’, университетскія лекціи),— наконецъ, по беллетристик и драм (Шекспиръ, Островскій, Л. Толстой, Гоголь, Диккенсъ, второстепенные авторы въ оригиналахъ и переводахъ). Однимъ словомъ, можно было заниматься, если и не систематически, то серьезно.

И дйствительно, многіе изъ насъ занимались весьма серьезно (малообразованные и неуспвшіе окончить своего образованія), другіе имли возможность читать ‘запоемъ’. Насколько то и другое оказывалось продуктивнымъ, это зависло не отъ постановки этого дла по инструкціи, а во-первыхъ, отъ недостаточно строгаго подбора книгъ и недостаточнаго ихъ количества, а во-вторыхъ, отъ общихъ условій пребыванія въ одиночномъ заключеніи.

Для письменныхъ занятій намъ выдавались перенумерованныя тетради. Новая выдавалась по предъявленіи прежде исписанной. Выдавали желающимъ и по дв тетради. Чернила и перья отпускались въ нужномъ количеств. Благодаря всему этому, можно было не только читать книги, но и штудировать ихъ. Можно было составлять конспекты, заниматься переводами, записывать мысли и выводы, даже писать сочиненія. Само собою, ютъ нецензурнаго мы воздерживались. И я разсматриваю наши занятія съ точки зрнія вліянія, которое они могли оказывать на поддержаніе нашихъ умственныхъ и душевныхъ силъ, какъ необходимая гимнастика.

Когда я выразилъ желаніе заниматься рисованіемъ и живописью, то мн это было разршено. Я получилъ въ камеру перочинный ножикъ, карандаши и ватманскую бумагу a discretion, краски, кисти, холстъ на рамахъ, которыя для меня приготовляли въ мастерской уголовные, и приготовленный тамъ же мольбертъ.

Мн остается сказать, что ни газетъ, ни журналовъ мы не имли, но духовные журналы намъ передавали. Между прочимъ, изъ какого-то такого журнала мы, наприм., узнали вс подробности о покушеніи Соловьева. Разршенъ былъ и ‘Русскій Календарь’, и изъ лтописи событій, помщаемыхъ въ этомъ календар, мы узнали о всхъ выдающихся проявленіяхъ общественной, а въ частности революціонной дятельности въ Россіи и за границей.

Надо при всемъ этомъ имть въ виду, что фактически при мн никогда кровати на день не подымались, столы не опускались, и табуреты были освобождены отъ прикрпленія къ полу. Е ели и были временныя исключенія, то я ихъ не могу припомнить. У меня, наприм., табуретку отбили отъ пола, какъ только я сталъ заниматься живописью, по первой же моей просьб объ этомъ, и съ тхъ поръ табуретку уже не приколачивали ни разу.

Лампу также, какъ общее правило, разршалось держать вечеромъ въ камер часовъ до 10 или 11, не помню точно.

Третій факторъ въ ряду тхъ, которые поддерживали въ насъ, до извстной степени бодрость духа, это — свиданія.

Конечно, далеко не вс изъ товарищей имли свиданія. Нопо крайней мр Долгушинъ съ женою, а я и Дмоховскій — съ матерями имли систематическія свиданія разъ въ дв недли. Весьма вроятно, что право на свиданіе, даже при невозможности реалнаировать это право, не оставалось безъ нкотораго бодрящаго вліянія на всхъ заключенныхъ. Долженъ, впрочемъ, замтить, что при мн свиданія были прерваны на долгое время убійствомъ Крапоткина (можетъ быть, такіе перерывы случалисъ и раньше, я этого не знаю). И посл этого моимъ родителямъ. было разршено повидаться со мною всего два раза въ продолженіе немногихъ дней,— въ періодъ ‘диктатуры сердца’, незадолго до вывоза насъ изъ централки.

Свиданія происходили при довольно сносной обстановк. Насъ уводили въ квартиру смотрителя и мы видлись съ родными въ зал смотрительскихъ апартаментовъ. Обыкновенно, я съ матерью сидлъ на креслахъ у преддиваннаго стола, а противъ насъ располагался въ кресл смотритель. Держался онъ при этомъ всегда вполн корректно. Одинъ разъ онъ несомннно замтилъ, чтомать мн что-то передала, но и тутъ онъ не сдлалъ поэтому поводу никакихъ ‘зависящихъ распоряженій’, т. е. не приказалъ, меня обыскать боле тщательно (въ сущности онъ могъ бы приказать найти, и надзиратели, конечно, нашли бы). И дло ограничилось тмъ, что на слдующее свиданіе насъ съ матерью не отдлялъ отъ него столъ и передать что-либо было уже невозможно. Свиданіе продолжалось ¹/₂ часа или часъ,— теперь не помню.

Такъ было при смотрител Грацилевскомъ. Инымъ способомъ обставлялъ свиданія смнившій Грацилевскаго Копнинъ.

Первое свиданіе при этомъ послднемъ происходило гд товъ передней, и онъ не приготовилъ для меня даже и стула, такъ что я все время стоялъ около отца, который, по болзни, принужденъ былъ сидть. Слдующія два происходили уже не въ. передней, и для меня былъ стулъ, но все же не въ гостинной и не на мягкой мебели. Но зато Копнинъ значительную часть времени свиданія оставлялъ насъ однихъ, уходя въ сосднюю комнату, въ свой кабинетъ.

Я упомянулъ, что мать кое-что мн передала на свиданіи. Этобыло явленіе обычное. Мы получали на свиданіяхъ записки и деньги. Кром того переписка съ родственниками, жившими у тюрьмы, у насъ велась и черезъ того надзирателя, который доставлялъ намъ табакъ. Такимъ образомъ, кром переписки черезъ начальство, мы временами не были лишены возможности сообщаться съ волею и тайно. Этому обстоятельству, между прочимъ, обязаны своимъ появленіемъ въ свтъ и ‘Заживо-погребенные’ {‘Заживо-погребенные’ были написаны Долгушинымъ и въ 1878 году были напечатаны редакціей ‘Земли и Воли’ (Кравчинскимъ и Клеменцомъ) въ ея типографіи. Нсколько позже въ 1881 году въ Иркутской тюрьм была написана другая статья о Централк. Она принадлежала Свитычу и напечатана въ 3 No ‘Встника Народной Воли’ въ 1886 году подъ заглавіемъ ‘Надгробное слово Александру II’.}.

Все, до сихъ поръ изложенное, само собою должно привести читателя къ предположенію, что не обходилось дло и безъ сношеній между товарищами.

Здсь прежде всего нужно упомянуть о традиціонномъ перестукиваніи. При Грацилевскомъ оно въ мое время никогда не преслдовалось. Копнинъ сдлалъ было попытку вывести его, и, если не ошибаюсь, Здановичъ за отказъ прекратитъ перестукиваніе и за разговоръ объ этомъ съ Копнинымъ въ повышенномъ тон просидлъ чуть-ли не 6 дней въ карцер. Но при недостаточномъ надзор (у насъ былъ одинъ надзиратель, при томъ почти совершенно глухой) достигнуть исполненія своего требованія Копнину оказалось не подъ силу.

Перестукиваться могли только сосди. Для сообщеній между товарищами, сидящими далеко другъ отъ друга а также между обими одиночками служила переписка. Бумагу для нея мы вырывали изъ книгъ. Чтобы предотвратить это (конечно, о переписк начальство знало), Грацилевскій приказалъ нашему старшему, Черняку, исполосовать чистые листы книгъ чернильными полосами. Понятно, это не достигало своей цли. Я до сихъ поръ не могу безъ смха вспомнить комическую фигуру пожилого, въ очкахъ, Черняка, своими закорузлыми руками проводящаго толстенныя линіи испорченнымъ перомъ по блымъ листамъ бумаги, встрчающимся въ книгахъ.

Записки клали въ условленное мсто въ клозет или задлывали въ корешки книгъ.

Кром обыкновенныхъ чернилъ, мы пользовались въ экстренныхъ случаяхъ для переписки и ‘химическими’,— молокомъ. Если исписанную молокомъ бумажку слегка протереть пепломъ сожженной бумаги, то написанное проступаетъ.

Въ 1880 году, помню, по иниціатив Мышкина у насъ завязалась переписка дискуссіоннаго характера. Мышкину хотлось выяснить программы возникшихъ посл него партій. Мн пришлось выяснять нео-якобинизмъ. Припоминаю, что для Мышкина было странно слышать о захват власти. Въ памяти моей сохранилась одна фраза изъ его письма приблизительно такого содержанія: ‘Я понимаю власть ‘милостію божіею’ и ‘волею народа’, но что такое власть, которая будетъ находится въ рукахъ якобинцевъ?— Власть ‘по захвату’ — это какъ-то странно!’ — За точность выраженія не ручаюсь, но за смыслъ — безусловно.

При режим и условіяхъ, которые окружали насъ въ централк, немыслимо было провести систему одиночнаго заключенія въ абсолютномъ вид.

Случалось, что по недосмотру надзирателя двое изъ насъ встрчались на корридор или на просулк. Удавалось пожать товарищу руку и обмняться двумя — тремя словами. Надзиратели при этомъ торопили встртившихся разойтись. Но послдствій подобные случаи ни для кого никакчхъ не имли.

Гораздо важне были сношенія черезъ печь. Попарно камеры имли общую печь, отдушина которой,— прямой цилиндръ,— выходила и въ одну, и въ другую камеру. Каждый изъ сосдей становился на табуретку и черезъ отдушину сосди вели нескончаемую устную бесду. Для передачи черезъ отдушину записокъ и т. п. служили длинныя тонкія палочки (не могу припомнить, откуда мы ихъ добывали). Этимъ путемъ мн передавалъ раза 2—3 Долгушинъ часть папиросъ, которыя ему оставлялъ смотритель Грацилевскій.

Изрдка выпускали насъ на работу. Но это была одна пародія на работу и на общеніе. Мы пилили (и кололи?— не припомню) дрова. Партнеромъ для насъ выбирали всегда очень плохо говорящаго порусски уголовнаго, въ каковыхъ не было недостатка, благодаря наличности среди арестантовъ большого контингента башкиръ и татаръ. Признаюсь, меня не очень привлекала эта работа. Конечно, истощенный организмъ съ совершенно одряблыми мускулами не могъ надлежащимъ образомъ функціонировать, я, по крайней мр, очень быстро уставалъ. Съ другой стороны, разговоры съ еле владющимъ русскою рчью субъектомъ, да еще въ присутствіи надзирателя, были, можно сказать, ‘коротки’.

Здсь же упомяну о бесдахъ съ докторами, священникомъ и смотрителемъ.

Докторовъ даже за мое время у насъ перемнилось нсколько. Первый, старикъ, повидимому, былъ не особенно свдущъ въ медицин, и при взгляд на него мн всегда припоминалась классическая фраза Сквозника-Дмухановскаго: ‘простой народъ, если суждено умереть, такъ и безъ лкарствъ умретъ’. Но онъ былъ очень обходителенъ и словоохотливъ. Нердко онъ подходилъ къ намъ на прогулк и долго велъ разговоры на разныя темы, частью — политическія. При этомъ, конечно, онъ высказывалъ неуклонно свое глубокое сожалніе по поводу того, что такіе ‘славные’ молодые люди являются жертвами своихъ увлеченій и своего легкомыслія. Онъ серьезно полагалъ, что не будь ‘агитаторовъ’, не было бы и революціи. Затмъ, былъ у насъ молоденькій студентикъ, по случаю войны съ Турціей взятый чуть-ли не съ 3 курса университета и временно оставленный въ батальон для исполненія обязанностей врача. Онъ держался съ нами по-пріятельски, немедленно же всхъ поголовно перевелъ на больничное положеніе и далъ намъ значительное улучшеніе пищи. Само собою, съ нимъ было интересне вести разговоры, хотя они политическаго характера не носили, бесдовалъ онъ съ нами лишь въ камерахъ, во время визитаціи, а посщалъ онъ чуть ли не ежедневно каждаго изъ насъ. Познанія его въ медицин были чисто студенческія, и мы въ немъ цнили едва ли не исключительно человка, искренно расположеннаго къ намъ. Ходили смутные слухи, что его и смстили за слишкомъ большое вниманіе къ намъ. Его мсто занялъ настоящій военный врачъ, нерусскаго типа (какъ кажется, еврей). Онъ на меня производилъ впечатлніе знающаго и работающаго врача, въ то же время очень дорожащаго своимъ положеніемъ (котораго онъ, можетъ быть, достигъ путемъ упорнаго труда), и потому чрезвычайно осмотрительнаго и осторожнаго. Фактъ тотъ, что онъ никогда ни о чемъ съ нами не говорилъ, кром того, что касалось исполненія имъ его обязанностей. У меня было даже съ нимъ маленькое столкновеніе. Какъ-то онъ не явился ко мн посл двукратнаго приглашенія, а я, между тмъ, страшно страдалъ отъ зубной боли и хотлъ экстрагировать больной зубъ. Я принужденъ былъ обратиться къ смотрителю, и врачъ явился черезъ */2 часа, въ необычное время. Остановившись, по обыкновенію, почти у самой двери, онъ выслушалъ меня, заглянулъ въ ротъ и процдилъ: ‘будетъ удаленъ’. На другой день онъ съ поразительной ловкостью извлекъ у меня больной зубъ. Я отношу этотъ случай не на счетъ небрежности этого субъекта, а на счетъ его трусости: ему доложили, что зубъ болитъ, а онъ счелъ эту болзнь не заслуживающею того, чтобы рисковать лишнимъ посщеніемъ камеры ‘политическаго’. Послднимъ врачемъ былъ человкъ ‘такъ-себ’,— ни рыба, ни мясо, я помню его только потому, что онъ обходилъ камеры со смотрителемъ, когда послдній объявлялъ намъ о перевод изъ централки въ Сибирь.

Священникъ заходилъ къ намъ для бесды въ камеры. Это былъ пухлый молодой ‘іерей’, недалекій, но безспорно старавшійся внести своимъ посщеніемъ нчто въ однообразіе нашей кивни. Но онъ былъ духовно и умственно плутоватъ, и намъ всегда казалось, что онъ является для бесдъ съ нами въ силу обязанности, а не по собственному желанію. Вообще, его недолюбливали, и, если мн не измняетъ память, кое кто отказывался его принимать.

Упомяну тутъ-же, что желающіе изъ насъ могли посщать церковь. Разумется, насъ ставили отдльно подъ наблюденіемъ особаго надзирателя. Чтобъ внести разнообразіе въ свое существованіе, кое кто ходилъ частенько. Былъ въ церкви и я нсколько радъ, но, признаться, никогда не выносилъ ‘отрадныхъ’ впечатлній изъ посщеній этого удивительнаго ‘храма божія’, гд и пвчіе съ перебритыми головами, и звонъ кандаловъ, и свирпыя лица надзирателей заставляли думать, что именно отсюда-то и изгнано все божеское.

Что касается смотрителя Грацилевскаго, то онъ иногда тоже бесдовалъ кое съ кмъ не на казенныя темы. У Долгушина онъ, видимо, находилъ удовольствіе просиживать нсколько времени (усаживая передъ собой и Долгушина), но вдь Долгушинъ былъ въ этомъ смысл прямо удивительное существо: онъ располагалъ къ себ человка даже тогда, когда говорилъ ему въ глаза самыя рзкія вещи. Со мной Грацилевскій велъ бесды почти исключительно о моихъ занятіяхъ рисованіемъ и живописью: занятіями этими онъ очень заинтересовался, и не какъ смотритель тюрьмы, гд ‘политическій’ увлекается живописью, а какъ человкъ, интересующійся самымъ дломъ. Присутствуя при моихъ свиданіяхъ съ матерью, онъ старался поддерживать въ салонномъ тон бесду, ведя себя джентльмэномъ, поскольку это возможно было совмстить съ исполненіемъ его ‘обязанностей’.

——

Такова была вншняя обстановка нашей физической и духовной жизни въ централк. Теперь я долженъ перейти къ анализу своего душевнаго состоянія.

VI.

Восемь — девять часовъ вечера. Передлано все, что на сегодняшній день полагается по росписанію.

Другъ дтства и юности какъ-то писалъ мн: ‘теб я запрещаю отчаиваться! Въ силу братскаго своего авторитета я запрещаю теб это! Я запрещаю теб безъ толку, неразсчетливо тратить свой капиталъ,— сирчь, запасы организма! Я запрещаю теб банкротиться преждевременно! А потому совтую теб: работай, занимайся, насколько это возможно въ твоемъ положеніи, а что самое главное — почаще отворяй свои ‘клапаны’, какъ можно чаще отворяй ихъ. Въ этомъ отношеніи дйствуй безъ стсненія: пиши, какъ можно больше и чаще, все, что взбредетъ въ голову’.. То же самое, въ мене сильныхъ, но боле теплыхъ выраженіяхъ, совтуетъ мн и мать чуть не въ каждомъ письм.

Но я не заставляю себя много просить. Вскользь выше было уже мною замчено, что у насъ особенно усердно занимались вс, кто вошелъ въ тюрьму съ недостаточнымъ образованіемъ или не усплъ закончить таковое. Къ числу этихъ послднихъ принадлежалъ и я. Я былъ арестованъ, когда мн было 20 лтъ и 4 ¹/₂ мсяца: въ такіе годы закончить образованіе невозможно.

Я накинулся на науку.

Я сталъ штудировать книги и учебники по естествознанію, и даже отчасти по медицин. Менделевскія ‘Основы химіи’, наприм., зналъ чуть не на зубокъ, и даже началъ перерабатывать ихъ въ нсколькихъ мелко исписанныхъ тетрадяхъ. Найдя на прогулк почти высохшій трупъ лягушки, я его подобралъ и принесъ въ камеру… для препарированія (его у меня при обыск отобрали). Къ счастью, въ библіотек оказался учебникъ зоологіи Клауса, который былъ рекомендованъ студентамъ Новороссійскаго университета самимъ Мечниковымъ, когда я слушалъ его лекціи. И мн было особенно пріятно продолжать въ централк свои университетскія занятія. А я, при всемъ этомъ напередъ ршилъ, пройдя курсъ естественныхъ наукъ, обратиться къ. изученію соціальныхъ. И дйствительно, съ нкотораго момента съ моего стола исчезли Траутшольты, Менделевы, Клаусы, Петрушевскіе, и я обложилъ себя Мэнами, Ковалевскими, Шлоссерами, Марксами и лекціями по различными отраслямъ правовднія (не брезговалъ даже Иловайскимъ). Мало того. Только на удивленіе уродливая русская жизнь могла сдлать чрезвычайно важнымъ, въ глазахъ молодежи вопросъ, можно ли заниматься при какомъ угодно запас положительныхъ знаній практическою политикою (читай: революціонною дятельностью), или нужно приступать къ этому длу только посл пріобртенія этихъ знаній, и въ такомъ случа — при какомъ ихъ минимум допустимо всецло отдаваться практической работ. И вотъ во все время заключенія въ централк я веду съ сестрой (а отчасти съ другомъ дтства, о которомъ только что упоминалъ) переписку объ одномъ единственномъ предмет, о значеніи науки для занятія практической политикой!

А тмъ временемъ идетъ и ‘самоопредленіе’. Я серьезно задаю вопросъ сестр, не замчала-ли она во мн исключительнаго сценическаго дарованія,— я останавливаюсь на мысли ‘пристегнуть къ себ съ одного боку’ искусство живописи ‘на всю жизнь’, и сообразно съ этимъ я по-ученически штудирую какой-то ‘учебникъ’ живописи (!), по-ученически ‘прохожу’ теорію перспективы, по-ученически занимаюсь элементарнымъ рисованіемъ.?.

Но чтобы ‘произойти’ науку, нужно знаніе иностранныхъ языковъ. И у меня назначены часы въ недлю на занятіе нмецкимъ и французскимъ языкомъ по гимназическимъ учебникамъ Кайзера и Игнатовича (въ свое время уже пройденнымъ), я изучаю англійскій языкъ по Больцу и, наконецъ, собираюсь изучать латинскій.

Читатель, конечно, понимаетъ, что съ такими запросами къ своимъ занятіямъ нельзя было обойтись и безъ изученія математики. И — me voila!— я — за штудированіемъ, съ бумагой на столи съ карандашами въ рукахъ, математическихъ истинъ, благо, что въ библіотек, кром спеціальнаго курса по анализу, нашлось переводное сочиненіе въ 2 томищахъ какого-то француза, дающее основы математики отъ элементарной ариметики до дифференціальнаго и интегральнаго исчисленія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Итакъ, окончился мой день, какимъ его себ легко представитъ читатель посл только что изложеннаго, т. е. раздленный между разсужденіями ‘о польз наукъ’, пріобртеніями положительныхъ знаній, развитіемъ задатковъ къ живописи и самоопредленіемъ. Я чувствую себя страшно утомленнымъ, химическія или математическія формулы у меня двоятся въ глазахъ,— и я отдаю свою лампу надзирателю, который ставитъ ее съ корридора въ окошечко надъ дверью.

Но не одна физическая или умственная усталость заставляетъ меня бросать работу.

Поврка давно уже прошла, а посл нея поступаетъ у насъ уже настоящая тюремная, т. е. могильная тишина. Тихо на двор, гд уже не ходятъ, подъ конвоемъ надзирателей, уголовные,— тихо и у насъ, въ одиночк. Но и эта тишина — особенная, ‘нарочитая’. Гд-то слышится перестукиваніе, кто-то вотъ уже цлый часъ мряетъ шагами свою камеру-келью, и кандалы лязгаютъ и лязгаютъ… Вотъ раздается въ одной изъ камеръ сдавленный крикъ спящаго товарища, котораго душитъ кошмаръ, и надзиратель поспшно отворяетъ форточку и будитъ… А вотъ — о, ужасъ!— начинаетъ ‘говорить’ Боголюбовъ… Сколько времени онъ будетъ говорить? не пойдетъ-ли этотъ говоръ сумасшедшаго crescendo и не превратится ли въ выкрикиванія на всю ночь?..

Латинскій языкъ, живопись, разсужденія о польз наукъ,— все уходитъ, какъ миражъ куда-то вдаль, и передъ тобой фактъ, что люди перестукиваются вмсто того, чтобы разговаривать, что за стной мечется, какъ зврь въ клтк, товарищъ съ кандалами на ногахъ, что не ласковая рука друга, а грубый окрикъ тюремщика освобождаетъ твоего брата отъ кошмара, что, наконецъ, ты ничмъ не можешь облегчить участи страшно-больного товарища, мало того: не можешь даже уйти отъ вида его страданій, хотя бы изъ чувства собственнаго самосохраненія.

И надъ всмъ этимъ вырисовывается основная причина твоего и твоихъ братьевъ положенія: ты и они — въ невол!

Дло не ограничивается тмъ, что ты заключенъ въ тюрьму,— даже тмъ, что ты сидишь въ одиночк. Вс обязаны, говорить теб ‘ты’, теб тупой бритвой оголяютъ половину головы и скребутъ каждыя дв недли волосы усовъ и бороды, тебя унижаютъ наложеніемъ оковъ, ты поставленъ въ необходимость подчиняться ‘инструкціи’ и не разговаривать съ товарищами, хотя изъ любой камеры твой голосъ былъ бы слышенъ всмъ въ одиночк, наконецъ, твою совсть мучатъ угрызенія, когда ты подумаешь, что перестукиваніе — ужасный компромиссъ, потому что ‘начальство’, твое начальство, знаетъ объ этомъ способ сообщенія и допускаетъ его только потому, что хочетъ допустить, и, по капризу допуская сношенія въ одной форм, не желаетъ разршить другихъ, мене оскорбляющихъ человческое достоинство.

Да, ты — въ невол. И чувствуешь ты это не столько потому, что ты ‘содержишься’ въ одиночномъ заключеніи, сколько потому, что на каждомъ шагу теб стараются показать и подчеркнуть твое подневольное положеніе и свою власть надъ твоею личностью, свою возможность оскорблять тебя поистин въ твоихъ, лучшихъ, благороднйшихъ чувствахъ!

Я уже замтилъ, что первое, что обратило на себя мое вниманіе при вступленіи подъ своды центральной тюрьмы, было обращеніе надзирателей съ нами на ‘ты’. Старшій, Чернякъ, обыскивая меня, умышленно, безъ видимой надобности, произнесъ или ‘ты’, или повелительное наклоненіе единственнаго числа. Оказалось, что надзирателямъ вмнено въ обязанность, говорить съ нами въ такихъ формахъ. Помню случай, когда къ намъ поступилъ младшимъ бравый отставной гусаръ, красивый, статный, изъ унтеръ-офицерскихъ чиновъ. Можетъ быть, онъ былъ членомъ боле или мене культурной семьи, или состоялъ при комъ-нибудь изъ порядочныхъ офицеровъ денщикомъ, или что нибудь въ этомъ род, онъ говорилъ съ нами на ‘вы’, чрезвычайно деликатно, чувствуя нашу интеллигентность или видя въ насъ людей дворянскаго происхожденія. Не прошло, однако, и 2—3 дней, какъ этотъ субъектъ, стараясь избгать нашего взгляда, какъ-то неумло перешелъ на ‘ты’, а спустя нкоторое время перевелся въ корпусъ.

Остальное начальство не говорило намъ ‘ты’. Смотритель Грацилевскій прибгалъ всегда къ безличной форм, Копнинъ даже говорилъ обыкновенно ‘вы’ и, лишь желая сломить упорство, переходилъ на совершенно открытое ‘ты’, докторъ и священникъ говорили всегда ‘вы’, а губернаторы (при мн былъ Валь и Грессеръ) почти не обращались къ намъ непосредственно. Но это все лишь подчеркивало оскорбительность обращенія съ нами. Ясно было, что не обстоятельства (хотя и трудно было бы себ представить подобнаго рода обстоятельства!), а капризъ, желаніе подчеркнуть наше ужасное положеніе внушили кому-то мысль обязать низшую администрацію говорить намъ ‘ты’.

Ежеминутно это давало себя чувствовать. Большинство изъ насъ, насколько знаю, говорило надзирателю ‘вы’, но нкоторые заставляли себя говорить имъ ‘ты’. Именно: ‘заставляли’,— это я знаю по собственному опыту. Я съ перваго же дня сталъ, говорить ‘ты’,— и чувствовалъ, что это — самообманъ. Ршеніе вопроса заключалось въ томъ, чтобы добиться ‘вы’ со стороны администраціи, и это ршеніе — единственное. Но мы не въ силахъ были этого добиться, и приходилось, въ вид компенсаціи, говорить ‘ты’ надзирателямъ, хотя, ясно, это нисколько не умаляло приниженности нашего положенія.

То же самое относится и къ бритью усовъ и бороды, а еще боле къ перебриванію головы. Конечно, это вызывалось, въ глазахъ начальства, соображеніями не санитарнаго свойства. Есть тюрьмы, которыя набиты гораздо плотне, нежели была набита централка,, йо тамъ никто не прикасается къ волосамъ заключенныхъ. Здсь, насъ регулярно (кажется, въ 2 недли разъ) брили, кром того — сбривали волосы съ правой половины головы, а лвую стригли подъ гребенку. Другими словами: это былъ видъ ‘тлеснаго’ наказанія, врод наложенія кандаловъ. Я легко допускаю, что вс эти операціи были для многихъ и въ физическомъ отношеніи невыносимы. Большинство изъ насъ на вол не, брилось (а мн, наприм., на лиц и брить-то нечего было, такъ что я былъ искренно удивленъ, когда на другой день по прибытіи въ централку мн стали намыливать щеки), и, конечно, многимъ органически было противно прикосновеніе къ тлу бритвы. Но о себ я этого сказать не могу,— не только по отношенію къ бритью, но даже и по отношенію къ кандаламъ. Однако, это обстоятельство еще съ большей рзкостью подчеркивало нравственную сторону этихъ дйствій администраціи. И я помню, что не было случая, чтобы я не испытывалъ ужасныхъ нравственныхъ мукъ всякій разъ, какъ входилъ ко мн надзиратель-цирюльникъ, со своими грязными и далеко не совершенными инструментами… На бду, нашъ истязатель не былъ чуждъ профессіональной слабости своихъ коллегъ: онъ былъ болтливъ. И вотъ подставляешь для ‘тлеснаго’ наказанія свою голову и свое лицо, и при этомъ выслушиваешь болтовню цирюльника-тюремщика! А оборвать его нтъ силъ, можетъ быть, потому, что онъ, для тюремщика, былъ очень добродушенъ, а можетъ быть, и потому, что изголодался по живой человческой рчи.

Добавлю здсь, что для облегченія неудобствъ отъ ношенія кандаловъ полагалось приспособленіе: особой формы ремни, пользованіе которыми даетъ возможность притянуть, какъ можно выше, кольца кандаловъ по ног, такъ что кандалы безпокоятъ гораздо меньше и меньше звенятъ. Кром того, всхъ (и уголовныхъ, и политическихъ), кого переводили на больничное положеніе, освобождали отъ кандаловъ и головы имъ не перебривали, но бритье усовъ и бороды, а также стрижка головы подъ гребенку производились.

——

М. Ю. Ашенбреннеръ о состояніи шлиссельбуржцевъ пишетъ (‘Былое’, I. 59): ‘Наша жизнь была безцвтна, пуста, безсодержательна, но недостатокъ вншнихъ впечатлній съ избыткомъ пополнялся испытаніями и переживаніями того матеріала, который давала тюрьма. Мы жили интенсивно, находясь въ состояніи кипнія, прерываемаго только изнеможеніями. Въ этомъ и состоялъ трагизмъ нашего положенія. Въ минуту же отдыха оставалось жить воспоминаніями, часто созерцательной жизнью, одурманиваться мечтаніями’.

‘Мечтанія’ принимали форму болзненности. Помню, много разъ я доходилъ до того, что чисто искусственными пріемами старался перервать нить мечтаній, но это не вело ни къ чему. Начнешь рисовать себ воображаемый эпизодъ, и дорисовываешь его до мельчайшихъ подробностей. Но вотъ дошелъ до умственнаго и душевнаго изнеможенія и попробуешь сбросить съ себя этотъ умственный кошмаръ… Но никакими усиліями воли не побдишь разошедшихся мечтаній, черезъ нсколько секундъ начнешь опять представлять себ картины ‘съ момента, на которомъ остановился’… Это — преддверіе сумасшествія.

Тому же содйствовала и склонность къ чисто созерцательной жизни. Достаточно сказать, что человкъ съ такимъ крпкимъ организмомъ, какъ Дмитрій Рогачевъ, доходилъ въ данномъ направленіи и до мистицизма…

Что касается до воспоминаній, то, наврно, у каждаго изъ насъ не оставалось ни одного момента жизни до ареста, который не вызывалъ къ себ страстнаго отношенія.

А тутъ происходило еще сочетаніе и комбинированіе всхъ этихъ моментовъ тюремной душевной дятельности. Отдаваясь воспоминаніямъ о фактахъ революціонной жизни, незамтно для себя переходилъ къ размышленіямъ, что было бы, если бы то-то и то-то случилось не такъ-то, а… вотъ этакъ. И здсь все и всегда неизбжно сводилось къ тому, что я тогда былъ бы… на вол!

Мечтанія, одурманивающія мечтанія, касались именно главнымъ образомъ ‘воли’: какъ я могъ бы когда-то остаться на вол,— какъ я могъ бы очутиться теперь на вол.

Здсь оказывалось недостаточнымъ время бодрствованія: разслабленный организмъ, развинченные нервы, расшатанная душевная дятельность продолжали свою болзненную работу и во время сна.

Кошмары — обычное у насъ въ централк явленіе. Помню, одно время я дошелъ до того, что съ ужасомъ думалъ, что нужно ложиться спать: я зналъ, что черезъ 10—15 минутъ меня будетъ душить кошмаръ… И я боялся уснуть, откладывалъ сонъ до послдней степени изнеможенія. Замчу, что и чисто физическія условія содйствовали развитію кошмаровъ. Подушекъ, на обыкновенномъ положеніи, намъ не давали. Я устраивался обыкновенно такъ: въ полотенце (полагались казенныя) я заворачивалъ 4—5 книгъ и ихъ подкладывалъ подъ голову.

Если не кошмаръ, то сновидніе. Бывали и пріятныя, и непріятныя сновиднія: но во всякомъ случа и эта сторона пассивной душевной дятельности доведена была у насъ централкою до болзненности.

Часто сновиднія находились въ непосредственной связи съ ‘мечтаніями’. Помню, однажды, вызванныя голоданіемъ мечтанія довели меня до того, что мн приснилось… нсколько вкусныхъ пирожковъ, которые я нахожу у себя въ камер подъ войлокомъ кровати. Это меня на утро ошеломило. Мн сдлалось и совстно, и досадно, но, главное, это еще больше озлобило меня противъ режима, который меня довелъ до такого состоянія. Въ другой разъ, ‘мечтанія’ о бгств черезъ Америку повели къ сновиднію, будто я сижу гд-то за табль-д’отомъ, и ко мн обращается какая-то lady на англійскомъ язык, а я… ни слова не могу понять,— къ своей досад и къ своему величайшему смущенію (это — въ разгаръ моихъ занятій англійскимъ языкомъ).

Замчу, въ заключеніе, что жизнь въ централк навсегда оставила свой слдъ въ моей душевной дятельности. Съ тхъ поръ, переживая сколько-нибудь тревожныя обстоятельства, я поддаюсь вынесенной изъ централки болзненности ‘мечтаній’ и сновидній,— само собою разумется, въ несравненно мене интенсивной форм. До централки этого со мной не было.

Отмчу еще одну особенность тюремной душевной дятельности.

Всякое необычное зрительное впечатлніе вызывало болзненныя послдствія. Напримръ, засыпая посл колки и пилки дровъ, я не могъ отогнать отъ своего умственнаго взора картины этой операціи. До момента, когда наступало забытье, я все видлъ, лежа уже съ закрытыми глазами, какъ опускается топоръ на полно и какъ это послднее раскалывается на два…

Я не думаю, чтобы вс эти подробности были малознаменательны, и потому-то ихъ и сообщаю. А не думаю я этого потому, что все это являлось преддверіемъ сумасшествія, которое представляетъ собою крупный фактъ въ исторіи централки.

VII.

Я въ своемъ мст достаточно подробно останавливался на ‘мягкости’ режима въ централк. Казалось бы, при этомъ условіи мы должны были бы хотя физически чувствовать себя сравнительно сносно. На самомъ дл этого не было. Состояніе нашего здоровья было отвратительно. Отъ недостатка питанія, свта и воздуха организмъ нашъ слаблъ, и, по законамъ патологіи, у каждаго изъ насъ тотъ или другой органъ, какъ боле слабый въ организм, начиналъ плохо функціонировать. Если бы насъ во время не вывезли, то, несомннно, нкоторые изъ насъ пали бы жертвою чахотки. По крайней мр, кашель, который по вечерамъ, въ могильной тюремной тишин, раздавался то изъ одной, то изъ другой камеры, наводилъ меня всегда на тревожныя размышленія. Между прочимъ, у меня страшно болла грудь, и докторъ мн предписалъ производить утромъ и вечеромъ холодныя обтиранія груди.

Но, конечно, боле хрупкій аппаратъ, нервно-мозговой, скоре всего поддавался разрушительному вліянію обстановки. Я нарисовалъ выше картину явленій, которыя можно было бы назвать преддверіемъ сумасшествія. Начиналось оно, какъ кажется, упорными головными болями. Помню, какое ужасно-тяжелое впечатлніе произвело на меня сообщеніе моего сосда-товарища слва, Джабадари, переданное тревожнымъ стукомъ, о состояніи Сирякова, который сидлъ рядомъ съ Джабадари. Послдній сообщилъ мн, что Сиряковъ пожаловался ему на продолжающуюся уже очень долгое время головную боль. Мы перестукивались съ Джабадари по этому поводу, и оба съ тревогой встртили признаніе Сирякова.

Къ счастью, тревога эта оказалась напрасною, и товарищъ Сиряковъ вышелъ вмст съ нами изъ централки хотя и очень изнуреннымъ, но въ здравомъ ум. У Боголюбова сумасшествіе началось съ галюцинацій обонянія и вкуса. Ему казалось, что въ камеру къ нему напускаютъ надзиратели какой-то газъ, а къ пищ подмшивается ядъ. Объ этомъ мн говорилъ Сиряковъ, который бесдовалъ съ Боголюбовымъ въ первый періодъ его болзни. Сиряковъ ссылался, по его словамъ, въ разговор съ Боголюбовымъ на то, что собственныя впечатлнія и ощущенія необходимо проврить впечатлніями и ощущеніями другихъ, и разъ вс товарищи утверждаютъ, что заключенія его, Боголюбова, неврны, то онъ долженъ и самъ признать ихъ таковыми. Но когда душевная дятельность человка перестаетъ быть нормальною, то, конечно, логикою на него не повліяешь. Такъ было и съ Боголюбовымъ. Онъ окончательно сошелъ съ ума, и впослдствіи изъ Мценска его увезли отъ насъ въ Казань. Онъ былъ одержимъ маніей преслдованія въ ужасающей форм. Пунктъ помшательства другого товарища, поляка-рабочаго Александрова (былъ у насъ другой Александровъ, русскій, Діомидъ, тоже рабочій), заключался въ томъ, что его давно уже предписали освободить изъ тюрьмы, но ближайшее начальство не хочетъ выполнить этого предписанія. Больно было наблюдать его (а его увезли отъ насъ опять таки только изъ Мценска), когда онъ въ верхнемъ плать и съ шапкою на голов весь день простаивалъ у дверей камеры и пользовался каждымъ случаемъ отмыканія дверей, чтобы сдлать попытку уйти вонъ. Благодаря этому, его камеру отмыкали какъ можно рже, и всегда одинъ надзиратель отмыкалъ и длалъ, что нужно, а другой удерживалъ его въ камер. Помшательство его было очень тихое, и впечатлніе производилъ онъ самое жалкое.

Вотъ истинная картина положенія, въ которомъ мы, центраисты, находились {Гамовъ, Елецкій, Малиновскій и Дьяковъ умерли для меня, изъ сошедшихъ съ ума при мн были только Александровъ и Боголюбовъ.}. Но картина эта была бы неполна, если бы я не упомянулъ объ одномъ, едва ли не самомъ важномъ обстоятельств. Это — сознаніе безнадежности нашего положенія.

Объ этомъ у насъ шли весьма часто разговоры. Помню, въ первое же время Долгушинъ передавалъ мн слова смотрителя Літовскаго замка при отправк ихъ, долгушинцевъ, въ каторгу. Смотритель, именно, сказалъ тогда по какому-то поводу, обращаясь къ подчиненнымъ: ‘вдь ихъ на вкъ въ каторгу посылаютъ!’ Конечно, не сразу можно было ‘проникнуться’ этою мыслью. Не прониклись мы ею и тогда, когда Плотникову и Папину (кажется, именно имъ) объявили, что за какія-то нарушенія дисциплины приказано ихъ держать въ централк въ теченіе всего срока, на который они приговорены судомъ, т. е. не давать имъ положенныхъ по ‘Уставу о ссыльныхъ’ сокращеній. Мы считали это жестокостью, но все же разсчитывали, что по окончаніи ‘срока’ ихъ выпустятъ. Примирились мы и съ фактомъ, что посл перевода въ разрядъ исправляющихся насъ оставляли все же въ одиночкахъ. Но когда кому-то изъ насъ окончился срокъ, и его не выслали на поселеніе, то для насъ не могло уже подлежать сомннію, что мы заключены въ централку на неопредленное время. Говорю: ‘неопредленное’,— такъ какъ тогда мы вс врили въ близость революціи (Мышкинъ опредлялъ для нея срокъ не дале 5 лтъ) и были вполн уврены, что вс, кто выживетъ, будетъ еще на свобод. Но ‘неопредленный’ срокъ — это довольно опредленный, факторъ для того, чтобы окончательно отравить наше существованіе,— факторъ, который, воистину, самымъ разрушительнымъ образомъ вліялъ на состояніе нашей душевной дятельности. И главнымъ образомъ это происходило оттого, что въ лиц Боголюбова и Александрова мы видли живое указаніе на то, къ чему неизбжно въ конц концовъ приведетъ всхъ насъ безъ исключенія централка.

По этому поводу хорошо припоминаю такое обстоятельство.

По всей вроятности, караулы сталъ занимать новый батальонъ. Караульный офицеръ (обыкновенно мы ихъ не видимъ), очевидно, полюбопытствовалъ заглянуть къ намъ въ одиночки. Онъ прошелся по коридору и заглядывалъ въ камеры черезъ ‘глазокъ’. И вотъ у моей именно камеры онъ произнесъ въ полголоса: ‘да вдь это съ ума можно сойти, сидя въ такой обстановк!’ А нашъ старшій надзиратель ему отвтилъ: ‘да половина и такъ сумасшедшіе, а остальные тоже скоро сойдутъ съ ума’.

Я предоставляю читателямъ представить себ то впечатлніе, какое произвели на меня эти слова…

Я кончилъ.

Много исписанной бумаги лежитъ передо мной. Но я чувствую, что все же не передалъ истинной сущности нашихъ страданій. Есть тайники души, куда подчасъ и самъ не ршаешься заглянуть, а, заглянувши, боишься облечь то, что тамъ находишь, въ плоть и кровь человческой рчи.

Но, можетъ быть, я скажу все чувствующей душ и бьющемуся сердцу читателя, если добавлю, что надъ описанными страданіями гордо высилось одно: это — тоска по загубленной жизни…

VIII.

Сравнительно немногое могу я сообщить о послднемъ період жизни въ централк.

Какъ сказано выше, назначенный на мсто убитаго кн. Крапоткина харьковскимъ губернаторомъ, получившій впослдствіи печальную извстность на всю Россію (Вильна и Петербургъ), ген. Фонъ-Валь нашелъ Грацилевскаго недостаточно жестокимъ для роли тюремщика въ централк, и назначилъ намъ Копнина, которому не задолго передъ тмъ далъ оплеуху въ Харьковской тюрьм товарищъ Ястремскій. Грацилевскій былъ простой исполнитель, хотя и хорошій исполнитель. Валю нуженъ былъ виртуозъ, аматеръ. Такимъ и былъ на самомъ дл Копнинъ. Онъ, какъ я уже упоминалъ, не стснялся инструкціей и даже говорилъ намъ ‘вы’. Но когда того ‘требовали’ обстоятельства, онъ могъ обнаружить во всей ея обнаженности самую дикую свирпость.

——

Одно изъ первыхъ, хотя и самыхъ слабыхъ, столкновеній у него было со мною. Измучившись болзнью (боль въ груди и ужасный шумъ въ ушахъ), я написалъ очень рзкое, по адресу тюремной администраціи, письмо матери, прося ее посовтоваться съ нашимъ домашнимъ врачемъ, который прекрасно зналъ мой организмъ (спасъ меня отъ смерти, когда я былъ еще груднымъ ребенкомъ).

Входитъ ко мн Копнинъ съ этимъ письмомъ и заявляетъ въ рзкой и ршительной форм, что онъ этого письма не пропуститъ. Я вступилъ въ препирательство. Копнинъ также началъ повышать тонъ. Наконецъ, я его спросилъ, на какомъ основаніи онъ собственною властью хочетъ задержать мое письмо, когда письма должны проходить цензуру Харьковскаго губернскаго правленія. Онъ сказалъ, что получилъ на этотъ счетъ полномочія губернатора. Я не унимался и просилъ показать мн бумагу губернатора. Копнинъ, безъ малйшаго раздраженія, отвтилъ, что распоряженіе было сдлано словесно.

По существу, все это не имло особаго значенія. Но меня поразилъ тонъ Копнина, тонъ человка, который чувствуетъ за собою силу и власть, и котораго ничто не остановитъ отъ примненія того и другого, во что бы это ни обошлось его подчиненнымъ.

Въ этомъ смысл я передавалъ свою бесду съ Копнинымъ товарищамъ. Насколько это шло вразрзъ съ обращеніемъ Грацилевскаго, видно между прочимъ изъ того, что, напримръ, Цжабадари не сразу даже уяснилъ себ смыслъ новаго курса.

Но дальнйшее поведеніе Копнина разсяло вс недоразумненія и сомннія.

Онъ отдалъ распоряженіе запрещать перестукиваніе. Здановичъ не послушался надзирателя, который доложилъ объ этомъ черезъ старшаго Копнину. Явился Копнинъ и, обращаясь къ Здановичу на ‘вы’, сказалъ, что отнын перестукиваться запрещается.

— Стучалъ и буду стучать,— отвтилъ Здановичъ.

Тутъ Копнинъ повысилъ тонъ, довелъ рчь до крика и произнесъ, между прочимъ:

— Ты. забываешь, кто ты, ты — каторжникъ и долженъ безпрекословно исполнять приказанія начальства.

Понятно, эти слова, раздавшіяся изъ камеры Здановича на всю одиночку, окончательно выяснили для всхъ насъ, съ кмъ, въ лиц Копнина, мы имемъ дло.

Но, какъ я и упоминалъ выше, Копнинъ не могъ, несмотря на всю свою энергію и жестокость, водворить въ централк тотъ ‘порядокъ’, котораго, по мннію фонъ-Валя, тамъ недоставало.

Въ значительной степени, помимо прочаго, здсь оказало свое вліяніе и то обстоятельство, что скоро наступила ‘диктатура сердца’. Но прежде, чмъ перейти къ описанію этого, самаго уже поздняго періода нашей жизни въ централк, я долженъ остановиться на попытк Мышкина къ побгу и на обстоятельствахъ, имвшихъ близкое къ ней отношеніе {Кое какія подробности, сообщенныя какъ объ этихъ обстоятельствахъ, такъ и вообще о жизни въ централк М. Р. Поповымъ въ его стать ‘Къ біографіи И. Н. Мышкина (‘Былое’, II, 254) не совсмъ точны. Даже годъ вывоза васъ изъ централки показанъ неврно: 1881-ый вмсто 1880-го.}.

Дятельная натура Мышкина искала исхода изъ того положенія, въ которое онъ былъ поставленъ. Съ одной стороны, отсутствіе ‘работы’ (а подъ нею Мышкинъ только и могъ всегда разумть революціонную дятельность), съ другой — продолжительность срока заключенія въ централк (Мышкинъ былъ осужденъ на 10 лтъ каторжныхъ работъ), наконецъ, съ третьей — отсутствіе надежды быть переведеннымъ изъ централки хоть когда-нибудь, — все это побудило Мышкина задуматься надъ мыслью, что надо бжать. Онъ остановился на подкоп. Чтобы замаскировать свою работу, а съ другой стороны, чтобы пріобрсти матеріалъ для приготовленія себ вольнаго платья, Мышкинъ попросилъ разршенія заняться наклейкой картъ на холстъ. Ему позволили. Съ тхъ поръ полъ его камеры вчно, былъ застланъ холстомъ съ наклеенными на него географическими картами. Но предпріятіе Мышкина было химеричное: очень скоро обыскъ (а обыски у насъ производились въ камерахъ чуть-ли не каждый разъ, когда насъ выводили на прогулку) обнаружилъ работу Мышкина надъ проведеніемъ подкопа.

Мышкина, конечно, перевели въ другую камеру и стали за нимъ усиленно наблюдать. Были-ли примнены къ нему какія-нибудь исключительныя строгости, я не помню. Фактъ же заключается въ томъ, что Мышкинъ вознамрился такъ или иначе добиться измненія своего положенія, разсчитывая въ новой обстановк изыскать средства къ побгу.

Въ какой-то ‘высокоторжественный’ день, когда Копнинъ явился въ церковь въ полной парадной форм и при всхъ своихъ орденахъ и медаляхъ, въ церкви оказался и Мышкинъ. По окончаніи службы Копнинъ первымъ подошелъ прикладываться къ кресту, за нимъ слдомъ потянулся Мышкинъ. И едва усплъ Копнинъ, приложившись, повернуться къ Мышкину, какъ этотъ послдній размахнулся и, въ свою очередь, ‘приложился’ къ физіономіи Копнина.

Это была для Копнина вторая ‘непріятность по служб’: въ Харьков ему отвсилъ пощечину Ястремскій, въ централк — Мышкинъ.

Когда мы узнали объ этомъ инцидент, то ахнули. Мы были вполн уврены, что Мышкина повсятъ. Тревоги наши усугубились, когда мы узнали, что его куда-то увезли. Какова же была наша радость, когда, пріхавши черезъ небольшой промежутокъ времени въ Харьковъ, мы, въ числ привезенныхъ изъ Новоборисоглбской центральной тюрьмы, увидли и Мышкина здравымъ и невредимымъ. Оказалось, что его не только не судили и не наказали, но перевели въ сущности въ лучшія условія — въ сосднюю централку.

Дло объясняется именно тмъ, что во время всхъ этихъ событій на Руси уже царила ‘диктатура сердца’.

Мы это скоро почувствовали и по измненію режима въ нашей тюрьм. Съ нами стали обращаться мягче, разршили (впрочемъ, это продолжалось почему-то очень короткое время) прогулки вдвоемъ по нашему выбору, соотвтственно съ чмъ время прогулокъ увеличилось вдвое, устроили для насъ столярную, а затмъ и токарную мастерскую, позволили намъ продавать произведенія нашихъ рукъ, а на вырученныя деньги — улучшить пищу. Но подробностей того, что происходитъ въ Россіи, мы не знали до прізда моихъ родителей на свиданіе. На одномъ изъ этихъ свиданій, какъ я упомянулъ выше, Копнинъ оставилъ насъ, и тутъ-то мать успла передать мн о воцареніи Лорисъ-Меликова и о всхъ чаяніяхъ, которыя возникаютъ на Руси въ связи съ этимъ обстоятельствомъ вообще, и по отношенію къ измненію нашего положенія, въ частности. А тутъ еще Копнинъ, возвратившись въ комнату, гд происходило свиданіе, какъ-то навелъ разговоръ на то, что, подавши прошеніе о помилованіи или смягченіи своей участи, я могъ бы добиться серьезнаго улучшенія своего положенія. Мать и отецъ его поддерживали, и въ такомъ, какъ понимаетъ читатель, очень непріятномъ для меня разговор мы четверо провели чуть-ли не цлый часъ.

Въ связи со всмъ этимъ находилось и посщеніе насъ профессоромъ Доброславинымъ. Это — единственное посщеніе начальства, которое оставило въ насъ свтлое впечатлніе. Даже главный начальникъ тюремнаго отдленія, Галкинъ-Врасскій, обходя наши камеры, не только ни о чемъ не разспрашивалъ, но даже немедленно уходилъ, какъ только мы начинали ему излагать свои жалобы и нужды (такъ было по крайней мр со мной, впослдствіи, въ Иркутск и на Кар, онъ держалъ себя лучше, такъ онъ оказалъ мн поддержку въ полученіи свиданія съ Маріею Сыцянко).

Проф. Доброславинъ былъ посланъ, кажется, самимъ Лорисъ-Меликовымъ, и ему было поручено выяснить наше положеніе. Онъ отнесся къ выполненію этого порученія честно и добросовстно.

Меня онъ засталъ въ мастерской. Едва я началъ говорить о ‘щекотливыхъ’ предметахъ, какъ смотритель, а за нимъ и вся его свора, вышли изъ мастерской, и я имлъ возможность наедин передатъ профессору все. Онъ слушалъ чрезвычайно внимательно,— даже боле: явно доброжелательно-внимательно,— записалъ, ставилъ мн въ свою очередь вопросы, и въ заключеніе, вжливо и низко раскланявшись (руки все же не ршился подать), сказалъ ‘все, все будетъ передано, кому слдуетъ, и ваше положеніе будетъ улучшено’.

Казалось, все это должно было бы насъ приготовить къ послдующему. Но такъ велико было отчаяніе, до котораго мы въ то время были уже доведены, что, когда 11 октября 1880 г. {Въ своей стать ‘Первое вооруженное сопротивленіе’ (‘Былое’, II. 242) а допустилъ, руководствуясь памятью, ошибку: не въ ноябр, а въ октябр вывевлы васъ изъ централки. Говорю это, провривши даты по письмамъ.} намъ было объявлено, что насъ вывозятъ изъ централки, то извстіе это произвело на насъ ошеломляющее дйствіе…

Я только что окончилъ ‘урокъ’ рисованія (по странной случайности, это было вмст съ тмъ и завершеніе цлаго отдла), какъ замтилъ, что кто-то обходитъ камеры, при чемъ посл ухода, въ камер начинается легко уловимое привычнымъ ухомъ усиленное движеніе. И въ моей камер отворилась дверь, и вошли смотритель и докторъ. Что они мн сказали, что я имъ отвтилъ,— я, вроятно, не помнилъ уже черезъ ¹/₂ часа посл ихъ ухода. Я былъ весь подъ впечатлніемъ того громаднаго факта, что посл завтра узжалъ навсегда изъ ихъ ужаснаго узилища.

Въ правой одиночк догадались немедленно же начать громкіе разговоры. У насъ этого не было,— и вотъ мы двое сутокъ провели въ необычайномъ нервномъ возбужденіи, не давая никакого исхода волнующимъ насъ чувствамъ.

И оказалась ужасная вещь: въ нашей лвой одиночк два дня и дв ночи подъ рядъ никто не сомкнулъ глазъ ни на одну минуту.

Что сдлалось изъ нашихъ нервовъ за этотъ промежутокъ времени, читатель составитъ себ и самъ надлежащее понятіе. Добавлю, что на другой день намъ выдали на руки всю хранившуюся въ цейхгауз нашу собственную одежду,— и видъ вольныхъ, собственныхъ вещей, ощущеніе на тл собственнаго блья, на голов — собственной шапки,— все это еще боле развинтило наши нервы.

Это скоро сказалось.

IX.

Увезли насъ на обывательскихъ, т. е. крестьянскихъ телгахъ, посадивши попарно. На телгахъ съ нами конвоя не было: по бокамъ ряда телгъ скакали гусары. Помню, възжая на какую-то гору, крестьяне попросили насъ встать съ телгъ. Мы соскочили, и, идя по дорог, сбились въ кучки. Сколько радости, простой, неприкрашенной, обыкновенной человческой радости было въ нашихъ разговорахъ, привтствіяхъ! Я въ свое время разскажу о своемъ выход съ Кары, тогда я шелъ уже, несомннно, на поселеніе. Но все же, чувство, которое я тогда испыталъ, ни въ какое сравненіе не идетъ съ тмъ, которое я испытывалъ при выход изъ централки: тамъ праздновалось воскресеніе изъ мертвыхъ, тогда какъ переходъ съ Кары на поселеніе былъ простымъ ‘улучшеніемъ положенія’.

Въ pendant къ этому чувству и природа была дивно хороша. Солнце закатывалось, и восхитительная картина рисовалась намъ, когда мы поднимались, оживленно и радостно бесдуя, вслдъ за телгами въ гору.

Ночевали мы въ какой-то кордегардіи въ Чугуев. Здсь насъ хорошо накормили и, главное, разршили намъ курить. Необычайное нервное возбужденіе, дв безсонныхъ ночи, проведенныхъ передъ отъздомъ въ централк, духота въ тсномъ помщеніи отъ скопленія 20 съ лишнимъ лицъ, наконецъ, усиленное куреніе,— все это подъ конецъ повело къ обморокамъ. Кажется, первый почувствовалъ себя дурно Студзинскій, а затмъ я, стоя со Свитычемъ и еще съ кмъ-то и оживленно бесдуя’ вдругъ упалъ на руки товарищей. Помню, у меня сильно стучало въ голов, но это продолжалось, конечно, нсколько секундъ, и меня въ безсознательномъ состояніи, врне, въ состояніи отчаянно крпкаго усыпленія, перенесли на нары, гд я и проспалъ до утра.

Къ слдующей ночи мы прибыли въ Харьковскую тюрьму, гд передъ самымъ отъздомъ дальше къ намъ присоединились изъ Новоборисоглбской тюрьмы Рогачевъ, Войноральскій, Коваликъ и Сажинъ, а съ ними вмст — и нашъ Мышкинъ.

Въ вагон, при перезд изъ Харькова во Мценскъ, у насъ также были обмороки (помню, что не выдержали я и Быдаринъ).

Но въ конц концовъ мы ‘благополучно’ добрались до тихой пристани, Мценской пересыльной для политическихъ тюрьмы.

И дйствительно, здсь мы отдохнули, укрпили свои силы,— конечно, лишь для того, чтобы встртить въ будущемъ новыя испытанія, которыя для многихъ изъ насъ были роковыми…

Н. Виташевскій.

‘Былое’, No 2, 1906

Централка.

I.

Читайте также: