ЦНОЮ ЖИЗНИ.
ЦНОЮ ЖИЗНИ.
Джованни Чена.
Джованни Чена.
Переводъ съ итальянскаго Е. Лазаревской.
КЪ ЧИТАТЕЛЮ.
КЪ ЧИТАТЕЛЮ.
——
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Ценою жизни, Чена Джованни, Год: 1904
Время на прочтение: 153 минут(ы)
Настоящая книга есть не боле, какъ автобіографія скромнаго типографскаго труженика. Рукопись ея была мн передана одной дамой, нашедшей ее въ комнатк на чердак въ одномъ изъ предмстій Турина, она знала автора, молодой человкъ этотъ велъ крайне уединенный образъ жизни, и о странномъ, отчаянномъ план его никто никогда не могъ бы предположить. По произведеннымъ ею разслдованіямъ является вроятнымъ, что онъ погибъ во время послдняго наводненія По, унесшаго не мало самоотверженныхъ героевъ.
Рукопись, которая вся мною переписана и лишь кое гд пересказана, была написана на оборотной сторон корректурныхъ листовъ. Повидимому, писавшій очень много занимался ея отдлкой, какъ по профессіональной привычк, такъ и по присущему ему, безъ сомннія, художественному вкусу. Была ли она переписана имъ въ двухъ экземплярахъ, о которыхъ онъ говоритъ на первой страниц? Возможно, что да, и возможно, что эта работа отвлекла его въ конц концовъ отъ его безумнаго намренія, а можетъ быть, его произведеніе и было при немъ въ то время, какъ онъ бродилъ по окрестностямъ своей родной деревни, когда передъ нимъ разыгралось событіе, побудившее его къ боле неотложному, боле настоятельному и боле свойственному для человка поступку.
Онъ былъ однимъ изъ характерныхъ типовъ нашего времени, однимъ изъ тхъ чистыхъ людей съ свтлымъ умомъ и чуткимъ сердцемъ, которые, благодаря случайности рожденія, оказываются безпощадно вытсненными изъ механизма нашей общественной жизни, находящагося еще въ столь зачаточномъ состояніи. Существованіе такихъ личностей является краснорчивымъ показателемъ эпохи.
Потому я и издаю въ свтъ эту рукопись, измнивъ въ ней только нкоторыя имена и давъ ей то заглавіе, которое, по моему мннію, ясно вытекаетъ изъ содержанія.
Пришло время, пора мн совершить задуманное дло. Черезъ нсколько дней все будетъ кончено. Записки эти я переписываю въ двухъ экземплярахъ: одинъ буду съ сегодняшняго дня носить при себ, другой долженъ быть отосланъ въ какой нибудь журналъ, чтобы ни въ какомъ случа не были искажены мои намренія, и произошедшее не было объяснено дломъ случая. Назначеніе этихъ записокъ — изобразить процессъ, путемъ котораго я пришелъ къ намренію умереть столь исключительнымъ образомъ.
Я родился въ Гассино, въ долин По. Матери моей я не зналъ. Отецъ былъ работникомъ на кирпичномъ завод, стоя голыми ногами въ ям, онъ выламывалъ желтую глину, мсилъ ее, накладывалъ въ формы, и кирпичи въ безчисленномъ количеств длинными рядами вытягивались на сушильн, похожіе на большіе хлба, посыпанные мелкимъ сахарнымъ пескомъ. Хлба же онъ зарабатывалъ немного, впрочемъ, восемьдесятъ чентезимовъ его поденной платы давали намъ возможность сть дважды въ день: поленту въ полдень, вечеромъ похлебку. Зимой работы не бывало, когда отъ первыхъ холодовъ растрескивались наши руки, производство прекращалось, и мы жили тогда въ хлву у одного сосда, который держалъ скотъ, въ т дни, когда не шелъ снгъ, мы ходили въ господскіе лса собирать хворостъ, причемъ подбирали только сушь и гнилыя втки, которыя и продавали по сольдо за связку, проведя цлый день въ лсу и стащивъ на спинахъ въ деревню по дв, по три связки, мы зарабатывали семь или восемь сольдо.
Поэтому зимою мы ли меньше, хотя аппетитъ у меня бывалъ гораздо сильне, правда, что тяжелый, желтый кукурузный хлбъ, похожій на наши кирпичи, создавалъ впечатлніе постоянной полноты въ желудкахъ.
Съ февраля мы опять принимались за работу. И я тоже стоялъ тогда по колна въ желтой грязи, а солнце пригрвало насъ и вызывало лихорадку, поэтому отецъ былъ весь желтый, да и я выгляжу такъ, какъ будто у меня желтуха. Это, впрочемъ, къ длу не относится.
Отецъ мой умеръ. Синдикъ похлопоталъ обо мн въ Турин, и я былъ принятъ въ убжище благотворительнаго общества. Здсь меня кое чему научили, въ деревн я ходилъ зимой въ школу и зналъ катехизисъ и священную исторію, въ пріют опять проходили священную исторію и катехизисъ, немного учили римской исторіи,— о Муціи Сцевол, о Брут,— сверхъ того, о правахъ и обязанностяхъ итальянскаго гражданина.
Потомъ меня отдали ученикомъ въ типографію. Я бгалъ весь день по городу, разнося корректуры и исполняя другія порученія, а вечеромъ возвращался въ убжище. По воскресеньямъ большая часть дня проводилась въ церкви, гд мн нравились пніе и органъ. Когда меня поставили набирать, я очень скоро научился этому длу, сразу же получилъ хорошій заработокъ и могъ выйти изъ убжища. Я сталъ посщать вечернія школы и занимался тамъ довольно много, выучилъ литературный итальянскій и французскій языки и уже самъ, одинъ у себя на чердак (я жилъ тогда въ предмстьи Санъ-Секондо и кормился въ народной столовой), познакомился съ латинской грамматикой, безъ которой нельзя основательно изучить этихъ языковъ. А я поставилъ себ задачей сдлаться корректоромъ.
По правд сказать, лтъ въ восемнадцать я задавался вопросомъ о томъ, нтъ ли у меня способностей заняться какимъ нибудь другимъ дломъ: пть, рисовать, писать или даже посвятить себя философіи… Помню смутно, какъ однажды весной я сказалъ самъ себ съ нкоторымъ волненіемъ, что очень, должно быть, хороша жизнь, небо, земля, вещи и люди, все это было для меня въ высшей степени привлекательно.
Это продолжалось не долго. Почувствовавъ, что становлюсь меланхоликомъ, я снова принялся за занятія. Никакой заботы, которая бы серьезно отвлекала меня отъ нихъ, у меня не было, я скоро получилъ мсто корректора въ ‘Товариществ научнаго книгоиздательства’, сначала мн давали тамъ править незначительныя вещи, потомъ, увидвъ мою старательность, перевели на боле важныя, большею частью на переводы научныхъ сочиненій.
Моя профессія доставляла мн много удовольствія. Я приходилъ въ соприкосновеніе съ учеными людьми и иногда старался показать тому или другому изъ нихъ, что понимаю гораздо больше того, чмъ можно думать по моему скромному положенію, не одинъ изъ нихъ съ изумленіемъ взглядывалъ мн въ лицо, когда я указывалъ ему нкоторыя противорчія въ ход изложенія или несмло совтовалъ сдлать т или другія перестановки, которыя не только въ типографскомъ отношеніи содйствовали стройности и правильности печатавшагося сочиненія.
Такимъ образомъ прошло, должно быть, пять или шесть лтъ. Набрасывая на бумагу эти воспоминанія, я не имю времени подолгу задерживаться на нихъ: вспоминать сладостно, хотя бы и горести, но меня торопитъ жизнь — или, врне, смерть…
Четыре года тому назадъ я переселился въ предмстье Санъ-Донато. Съ этого времени начинается моя жизнь, такъ какъ прежде я, можно сказать, не жилъ, я ничего сознательно не чувствовалъ, мн даже ни разу не пришла въ голову хотя бы такая мысль: ‘сколько людей живетъ на свт, вотъ и я живу тоже, и я чего нибудь да стою, какъ и другіе’…
Поселился я въ улиц Санъ-Донато, въ мансардахъ дома No **.
Лстница туда была въ сто сорокъ дв ступеньки, я каждый вечеръ взбгалъ по нимъ черезъ одну, уменьшая такимъ образомъ вдвое ихъ количество. Тогда у меня не было сердцебіенія… Однажды вечеромъ я взбгалъ такъ, держась за желзныя перила и нагнувъ голову, и налетлъ лбомъ въ спускавшагося сверху человка, который упалъ отъ удара на ступеньки и не могъ сразу перевести дыханія. Недлю передъ тмъ, увы, я налетлъ такимъ же образомъ на одного элегантнаго молодого человка, который поднялъ палку, чтобы ударить меня, но попалъ только по ршетк, потому что я уже былъ наверху…
Я съ большимъ стыдомъ извинился передъ бднягой, котораго сшибъ теперь съ ногъ. Взглянувъ на него, я увидлъ дтскую улыбку на блдномъ, изможженномъ лиц, я помогъ ему встать, онъ былъ маленькаго роста, съ хилыми членами, съ тонкимъ лицомъ, увнчаннымъ громаднымъ лбомъ. Онъ пошелъ дальше внизъ, взглянувъ передъ тмъ на меня проницательными и кроткими глазами, которые сразу неизгладимо врзались мн въ память.
Я никогда раньше не обращалъ вниманія на моихъ сосдей, другихъ чердачныхъ жильцовъ. Уходилъ я рано утромъ, лтомъ въ пять, зимою въ шесть часовъ, и возвращался уже совершенно усталый поздно вечеромъ. Иногда пьяныя ругательства, крикъ побитой женщины, громкій плачъ ребенка или удары молотка сумасшедшаго сапожника, по прозвищу Чимизинъ, внезапно будили меня, но никогда не возбуждали во мн безпокойства. Мало по малу я поневол увидлъ, кто были пьяница и женщина, которую онъ билъ, жившіе въ мансард, смежной съ моею, увидалъ также и нкоторыхъ другихъ печальныхъ обитателей длиннйшаго корридора, изогнутаго въ вид подковы, въ который выходило около сорока мансардъ съ дверями, выкрашенными въ коричневую краску, всегда замкнутыхъ днемъ, а ночью наполненныхъ волненіями и снами, боле тяжелыми, можетъ быть, чмъ сама смерть.
На слдующій день было воскресенье,— стоялъ октябрь мсяцъ,— я долго оставался дома, что случалось со мной довольно рдко, такъ какъ моя каморка была для меня лишь пріютомъ для сна и не имла никакой иной привлекательности, а родившись въ деревн, я любилъ проводить праздники за городомъ и бродилъ тамъ цлыми днями въ полномъ одиночеств. (Я даже собралъ маленькую коллекцію растеній и наскомыхъ и ходилъ въ зоологическій музей, ища тамъ руководства для ихъ классификаціи). Причиной того, что на этотъ разъ я долго оставался дома, было то, что я ждалъ отъ сумасшедшаго сапожника мои башмаки изъ починки, а онъ все не кончалъ ихъ. Удивительный это былъ типъ! Онъ свисталъ, какъ флейта, и зналъ наизусть всего ‘Севильскаго цирюльника’, котораго и воспроизводилъ, отбивая тактъ своимъ молоткомъ или взмахами руки съ иглой, безъ конца высвистывалъ онъ ‘фю-фю-фю’, или съ поразительной быстротой выдлывалъ горломъ ‘лалла-лиро-лиролла’! Висвшій въ клтк скворецъ заливался съ нимъ на перебой, тысячи разъ повторяя первый тактъ гарибальдійскаго гимна. Чимизинъ изобрлъ какую то летательную машину и говорилъ, что, еслибы не франмасоны, она давно была бы уже принята въ итальянской арміи.
Давъ ему нсколько часовъ посвистать Россини, я ршился пойти къ нему въ его берлогу. Дверь его всегда была открыта, даже и ночью, потому что онъ боялся, что иначе ее выломаютъ кузнецы, которые тоже были его преслдователями, какъ и франмасоны, только для приличія дверь была всегда закрыта занавской.
Я только что собрался спросить у него, можно ли войти, какъ вдругъ изъ темной глубины корридора появилась фигура молоденькой двушки, страшно блдной, съ разстроеннымъ видомъ и безумными глазами. Я стоялъ на ея пути, занимая часть корридора, поровнявшись со мной, она закрыла лицо руками, проскользнула около самой стны и быстро стала спускаться по лстниц. Только что она исчезла, изъ той же стороны корридора поспшно выбжалъ мужчина. Это былъ тотъ молодой человкъ, котораго я наканун сбилъ съ ногъ на лстниц. Лицо его было искажено, глаза растеряны.
— Не видали вы мою сестру?— спросилъ онъ меня съ рыданіемъ въ голос.
— Она внизъ пошла,— отвтилъ я поспшно.
Онъ бросился внизъ по лстниц, и я за нимъ слдомъ, какъ былъ, въ туфляхъ, несмло окликая его:
— Синьоръ, синьоръ, виноватъ… что случилось?
Мы выбжали на улицу. Но придверница, увидавъ юношу, схватила его за руку и ввела въ свою комнату. Сестра его лежала тамъ на полу, вся корчась отъ судорожныхъ рыданій.
Онъ мучительно вздохнулъ, хотлъ было поднять ее за руку, но тло не поддалось, тогда онъ сильнымъ и гнвнымъ движеніемъ заставилъ ее подняться, но тотчасъ же смягчился и съ нжностью прошепталъ:
— Бдная Лена!
Голосъ у него былъ глубокій, грудной, трепетавшій сдержаннымъ волненіемъ и ласкою. Вдругъ онъ обими руками схватилъ ея лицо, впился на мгновеніе глазами въ ея глаза, потомъ словно въ изнуреніи уронилъ руки.
— Пойдемъ наверхъ, Лена!— сказалъ онъ.
Она поникла глазами и послушно пошла за нимъ.
Я не зналъ, какъ мн бытъ, идти за ними мн казалось неловкимъ.
Когда они поднялись, я спросилъ у придверницы:
— Что такое случилось? знаете вы что нибудь?
— Ничего я не знаю… А только я всегда говорила: господа вс одинаковы.
Господа? это не относилось, конечно, къ моимъ чердачнымъ сожителямъ.
— При чемъ тутъ господа?— спросилъ я.
— Такъ. Неизвстно, при чемъ. Да, впрочемъ, чего тамъ, все равно вс знаютъ. Вы никогда не видали въ корридор одного красиваго молодчика? Вотъ онъ это и былъ. А теперь,— что видли, то видли. Всмъ одна судьба… Прощайте, синьоръ Станга.
И она затворила передо мною двери. Я поднялся наверху. Опршись на подоконникъ моего окошка, которое выходило во дворъ, я сталъ прислушиваться. Не о томъ ли элегантномъ юнош она говорила, котораго я разъ толкнулъ на лстниц?.. На противоположной сторон двора были открыты вс окна, кром одного, это, должно быть, и было ихъ ажно… Къ веселому посвистыванію сапожника присоединялся теперь отдаленный, какъ бы дтскій плачъ, я не могъ разобрать, она ли это плакала, или ея братъ.
Моя жизнь, работа, занятія въ народномъ университет снова захватили все мое время. Но возвратившись поздно вечеромъ домой и сидя за своими учебными занятіями, я боле внимательно прислушивался теперь къ раздававшимся кругомъ меня на чердак звукамъ, къ ночной жизни этого подобія воздушнаго монастыря, гд никто никогда не видлъ другъ друга, все это были живыя существа, и ихъ страданія, минутныя радости, тяжелый отдыхъ, отдленные отъ другихъ лишь тонкими перегородками, наполняли корридоръ невнятными звуками, дтскимъ крикомъ, стенаніями, храпомъ, ругательствами. И я чувствовалъ тогда, какъ въ меня проникало что то, какая то частица всхъ этихъ существъ, заставляя меня испытывать словно безпокойство, казалось, что ихъ тяжелая жизнь ложится на мою гнетомъ, я больше не чувствовалъ въ себ свободы быть однимъ, я уже не былъ одинъ, они навязывали мн, заставляли меня воспринять что то, противъ чего я напрасно пытался бороться. Можетъ быть, если бы я самъ никогда не страдалъ, я бы этого и не почувствовалъ, но теперь чужія страданія пробуждали во мн и мое собственное, давно испытанное, дремавшее во мн съ дтскихъ лтъ, и мысль о томъ, что другіе бдствуютъ, какъ бдствовалъ тогда я, производила на меня впечатлніе, какъ будто другіе — ‘я’, другія существа, подобныя тому знакомому мн желтому мальчику, стоя голыми ногами въ луж, съ желудкомъ, терзаемымъ отъ голода, вчно копаются въ безплодной земл, чтобы въ конц концовъ лечь въ нее.
Между тмъ, я, какъ уже упоминалъ, перешелъ отъ работы надъ незначительными книгами на корректуру сочиненій высокаго достоинства. Тогда то я, благодаря своимъ обязанностямъ, прочелъ томы, въ которыхъ мало что понималъ, но гд посл сотни нмыхъ для меня страницъ, нкоторыя мста заливали мою мысль волнами ослпительнаго свта. Достаточно сказать, что я корректировалъ переводы произведеній Дарвина, Геккеля, Шопенгауэра, Уильяма Джемса, Вундта, Фламмаріона. Каждый вечеръ перечитывалъ я при свт моей лампы эти страницы,— отъ метранпажа, который былъ ко мн расположенъ, я всегда получалъ подъ какимъ нибудь предлогомъ лишнюю корректуру для себя, и стны моей каморки раздвигались, исчезали, моя лампа превращалась въ солнце.
Иногда моя голова до такой степени разгорячалась, до такой степени сотрясалась отъ внутренняго трепета, что я открывалъ окно, и мн казалось тогда, что я погружаюсь въ звзды. О, эти громады міровъ, только что родившіяся или уже умершія, полныя жизни или сгорвшія, лучезарныя или угасшія во мрак!
И часто бывало также освщено окошко, находившееся напротивъ, иногда оно отворялось, и появлялась видная до половины облокотившаяся на подоконникъ фигура, вырисовывался высокій лобъ брата Лены.
Однажды вечеромъ (дло было въ январ, почти уже два года прошло съ тхъ поръ!) я направлялся посл ужина въ Народный Университетъ, весь тотъ день шелъ снгъ. На площади Статута я увидлъ странную, полную энергіи картину. Черныя фигуры людей, лица которыхъ были ярко освщены дымившимися факелами, воткнутыми въ кучи снга, сгребали въ разныхъ мстахъ еще другія кучи его, нагружали потомъ этимъ снгомъ телжки, которыя подкатывали къ люкамъ и опрокидывали туда. Я пріостановился на минуту посмотрть и внезапно почувствовалъ себя несказанно изумленнымъ.
Худенькій человчекъ въ довольно легкомъ пальто, съ пламенными глазами, блествшими изъ подъ большой оборваной шляпы, съ трудомъ поднималъ лопаты снга, бросая ихъ въ кучу: это былъ онъ, братъ Лены.
Онъ тоже увидалъ меня и улыбнулся.
— Здравствуйте,— сказалъ онъ своимъ нжнымъ, глубокимъ голосомъ.
— И вы тутъ?— воскликнулъ я.
— Какъ видите! Надо работать!
Его руки съ хилыми, посинвшими отъ холода кистями съ большимъ напряженіемъ поднимали лопату.
— Но эта работа не для васъ, мн кажется!
— Когда нтъ другой!.. Вчера я заработалъ дв лиры.— И его исхудалое лицо просіяло отъ радости.
Къ намъ подходилъ надсмотрщикъ работъ. Я пошелъ дальше.
Когда я возвращался, онъ все еще былъ тутъ.
— Вы еще не идете домой? Вдь уже почти полночь, — сказалъ я.
— Да, сейчасъ, скоро пойду.
— Такъ я подожду васъ.
Онъ съ трудомъ переводилъ дыханіе, сдвинувъ на затылокъ свою шляпу, высокій лобъ его словно сіялъ при кровавомъ свт факеловъ. Вокругъ него работа приближалась къ концу, шла медленне, уныло и печально, казалась какой то безконечной мукой одного изъ круговъ дантовскаго ада.
Подошелъ надсмотрщикъ, и какъ разъ пробило полночь. Онъ держалъ въ рукахъ бумагу и вызывалъ каждаго по имени. Я внимательно прислушивался, при имени Крастино мой новый знакомецъ всталъ и подошелъ.
Его звали Крастино {Crstino — латинское crastinus: завтрашній.}, мои свднія въ латинскомъ язык заставили меня обратить вниманіе на это имя: носящій его наврное былъ незаконнорожденнымъ. Онъ подошелъ ко мн, измученный, но довольный:
— Три лиры сегодня!
— Но отчего вы не поищете себ другого занятія, боле подходящаго?— спросилъ я.— По вашей наружности судя, вы наврное образованный.
— Вотъ именно! Поэтому то я никуда и не гожусь. А эта работа не требуетъ подготовки. Вотъ если бы я зналъ какое нибудь хорошее ремесло, было бы другое дло.
— Разв вы не могли бы найти работы въ какой нибудь контор, секретаремъ, напримръ, или въ типографіи, ну не знаю, еще гд-нибудь?
— Пробовалъ, ничего не найти.
Я ршилъ въ ум самъ поискать ему работы и подумалъ о томъ, какъ мн будетъ радостно предложить ему мсто…
— А что сестра ваша?— ршился я спросить. Онъ глубоко вздохнулъ и не отвтилъ. Черезъ минуту онъ опять заговорилъ:
— Три лиры… Снгъ вдь опять пойдетъ, неправда ли?— И онъ посмотрлъ на сверкавшее звздами небо.
— Не думаю,— отвтилъ я.— Завтра будетъ солнце, да завтра и воскресенье.
— Правда. Въ воскресенье должно быть солнце для того, кто работалъ цлую недлю. Когда то мн опять придется работать! Пусть бы завтра въ ночь шелъ снгъ, правда?
— Если это доставитъ вамъ удовольствіе,— и я тоже засмялся.
— Есть вдь такіе, которые зарабатываютъ до пяти лиръ. Надсмотрщикъ всякаго приходящаго осматриваетъ съ ногъ до головы, взвшиваетъ глазами и оцниваетъ. Во мн мало вса.
Тмъ временемъ мы подошли къ нашему дому, вошли и стали подниматься, по мр того, какъ мы шли, отъ нижней части лстницы, покрытой ковромъ и согртой печкой, и до голой лсенки передъ нашимъ корридоромъ, ступеньки становились все боле высокими, и мы проходили по нимъ вс климатическіе пояса общества: жаркій, умренный и холодный, сами мы помщались на полюс.
На верхушк лстницы я повернулъ было въ одну сторону корридора, онъ въ другую:
— Не зайдете ли ко мн на минутку?— сказалъ онъ.— Я одинъ.
Я колебался.
— Завтра вы вдь не работаете… Поболтаемъ. Зайдете?
И онъ взялъ меня подъ руку. Пройдя по корридору, полному словно какого-то смутнаго жужжанья, мы вошли къ нему. Каморка его была совершенно такая же, какъ моя: то же расположеніе кровати, съ изголовьемъ ко внутренней сторон и ногами къ наружной, такъ какъ наклонъ крыши другого расположенія не допускалъ. Одинъ уголъ былъ отдленъ занавской.
— Вы одинъ теперь?— спросилъ я.
— Одинъ, да.
И онъ съ такимъ лицомъ взглянулъ на меня, какъ будто испытывалъ въ эту минуту величайшее ко мн состраданіе, на глаза его набжали слезы.
— Вы наврное плохо спите?— прибавилъ онъ.
— О! какъ сурокъ!— возразилъ я.— Утромъ просто не встать.
— Отчего же вы такъ поздно ночью стоите у окна?
— Это я только на минутку открываю, чтобы освжить комнату отъ керосиноваго чада, посл того, какъ нсколько часовъ подрядъ пишу или читаю.
— Ахъ, вы занимаетесь? У васъ есть книга?
— Очень много. У меня занятная библіотека. Я корректоръ въ научномъ книгоиздательств.
— Чортъ возьми!— воскликнулъ онъ.— Такъ, значитъ, вы можете читать Спенсера, Ницше…
— Еще бы! Они у меня есть почти полностью, и еще много другихъ авторовъ.
— Они здсь у васъ, въ этой комнат?— и онъ подошелъ къ окну, какъ бы для того, чтобы проникнуть туда взоромъ.
Но восторгъ его сразу упалъ. Онъ опустился на кровать, которая заскрипла звукомъ придавленныхъ листьевъ, облокотился на подушку и, опершись головой на руку, продолжалъ своимъ нжнымъ и глубокимъ голосомъ:
— Впрочемъ, безполезно заниматься науками. Я ужъ все знаю. Каждый знаетъ то, что ему знать необходимо.
Лампа ярко освщала его слишкомъ большой лобъ, подъ которымъ въ глубокихъ впадинахъ сидли глаза, выдающіяся скулы и сильно развитыя челюсти являлись какимъ то противорчіемъ форм рта, отличавшагося чистотой линій, губы подъ рдкими черными усиками были сложены какъ то по дтски, но въ углахъ ихъ залегли страдальческія складки.
Онъ самъ печально улыбнулся своему замчанію и добавилъ:
— А вы не согласны, что то необходимое, что нужно знать, весьма не велико?
— Ужъ не знаю, дорогой синьоръ,— отвтилъ я.— Я очень много занимался науками и думаю, что не перестану учиться, пока не почувствую, что знаю достаточно, то есть до тхъ поръ, пока то немногое, что знаю, не станетъ для меня объединеннымъ и цльнымъ. О, я хорошо знаю, что каждая отрасль знанія требуетъ цлой жизни для основательнаго изученія. Я одно время сходилъ съ ума на энтомологіи,— ну и что жъ, бросилъ ее, потому что чувствовалъ, что и на кладбище меня свезутъ, а я все еще не буду ее знать.
— Тамъ вы бы учились у червей!
— Нтъ, я вдь завщаю, чтобы меня сожгли.
Онъ засмялся:
— Напрасно, другъ мой. Есть микробы, благодаря которымъ мы живемъ, и микробы, отъ которыхъ мы умираемъ. И побждаютъ послдніе… И затмъ есть еще и другіе, которые уничтожаютъ наши останки, чтобы очистить мсто для новыхъ пришельцевъ.
— Это я читалъ тоже. Такъ это правда?
— Чистйшая правда.
— Да, да! мы представляемъ изъ себя колоніи. Каждая группа микроорганизмовъ иметъ своимъ назначеніемъ поддерживать тотъ или другой органъ. Всми этими группами руководитъ одна воля. И вотъ весь человкъ!
Я былъ пораженъ своей смлостью, пораженъ и вмст съ тмъ счастливъ, точно въ эту минуту я первый внезапно открылъ эту истину.
Онъ, сочувственно улыбаясь, взглянулъ на меня.
— Ну, что объ этомъ… Мы будемъ друзьями, не правда ли?— И онъ сразу омрачился, схватилъ меня за руку, потомъ тотчасъ же отпустилъ ее и вытянулся на кровати.
— Жизнь зло,— произнесъ онъ.
— Нтъ, жизнь благо,— горячо возразилъ я, набравшись смлости. Я такъ не привыкъ разговаривать съ образованными людьми, не чувствуя передъ ними робости, что найдя, наконецъ, человка, съ которымъ могъ говорить, какъ съ равнымъ, о вещахъ, составлявшихъ для меня весь смыслъ моей жизни, я почувствовалъ себя охваченнымъ энтузіазмомъ и смлостью, которыхъ не могъ удерживать.
— Жизнь, это единственное благо,— повторилъ я съ силой.— Все остальное существуетъ лишь въ нашемъ воображеніи, и мы бредимъ объ этомъ, потому что не знаемъ цны жизни.
— И то, что существуетъ въ нашемъ воображеніи, гораздо выше дйствительности,— возразилъ онъ.— Я вижу другую жизнь и врю въ нее. Взгляните-ка въ окно. Отчего вы не подходите къ нему сегодня, какъ въ другіе вечера?… Я то слишкомъ усталъ!
Я открылъ окно. Въ комнат было холодно и душно. Наружи ночь казалась почти теплой. Передъ глазами блли крыши, безконечное пространство крышъ, на которыхъ ряды трубъ казались какими то неподвижными блоснжными стадами. Въ неб, усянномъ чистыми трепещущими звздами, сіяла величественная тайна.
Онъ лежалъ съ закрытыми глазами.
— Небо!— сказалъ онъ.— Что за красота! Когда я гашу огонь, то кажется,— въ окно смотритъ безконечность!
Спустя немного, онъ опять заговорилъ:
— Вы знаете, я написалъ книжку стиховъ? Никогда не читали моего имени? Меня зовутъ Виджиле Крастино,— точно псевдонимъ. Есть люди, которые родятся подъ псевдонимомъ… Кто знаетъ, кто былъ этотъ человкъ съ протестомъ въ душ, давшій мн такъ некстати это имя! Потому что я не принадлежу ни къ завтрашнему, ни къ сегодняшнему дню. Я вн жизни… Знаете, что значитъ это имя?
— Да, я немного знаю по латыни. Но я слышалъ, что васъ называли Луиджи.
— Это — Виджи, меня такъ звали въ дтств, и такъ зоветъ меня сестра.
Помолчавъ мгновеніе, онъ повторилъ:
— Но для меня нтъ ни сегодня, ни завтра. Есть вчность, то-есть неподвижная точка, и все всему одновременно, время и пространство — это нчто кажущееся, точно такъ же и измненія, числа, индивидуумы, лишь кажется, что существуютъ. Дйствительность одна: Бытіе.
— Такъ что ни вы, ни я, мы не живемъ…
— Мы не существуемъ. Тни… Поэтому мы не имемъ ни вины, ни заслуги въ томъ, что длаемъ въ жизни, какъ не отвчаемъ за то, что бываетъ во сн. Жизнь,— это сонъ. Мы проснемся. Тогда мн можно будетъ обнять мою сестру и поцловать ее…
— Разв она умерла?— изумленно превалъ я его.
— Нтъ. Она спитъ, какъ и мы. Но ея сонъ — тяжелый сонъ. Она страдаетъ физически и нравственно, отъ боли и отъ стыда… Сестра моя…
Онъ не могъ продолжать, голосъ его затрепетать звенящими нотами и оборвался. Онъ сдлалъ тогда большое усиліе и измнившимся голосомъ сказалъ:
— Моя сестра несчастна.
Казалось, что онъ изъ какого то томнаго сна тяжело упалъ въ отвратительную дйствительность.
Я не зналъ, что сказать. Переждавъ немного и набравшись храбрости, я замтилъ:
— Такъ что вы считаете, что не существуетъ ни вины, ни заслуги. А прощеніе существуетъ? какъ вы думаете?
— Нтъ, нтъ. Ни вины, ни прощенія. Что должно произойти, произойдетъ. Зачмъ мы родились? Ни сестра моя, ни я, мы не знаемъ, кто произвелъ насъ на свтъ. Какой то шутникъ назвалъ насъ Крастино, какъ будто возлагая на насъ что то, что мы должны исполнить, можетъ быть, месть… что именно?— мы не знаемъ, мы въ полномъ мрак. Что мы должны длать? Пока сестра моя повторила то, что, вроятно, сдлала моя мать… Она въ родильномъ дом…
— Здсь?— спросилъ я, обернувшись къ нему и чувствуя, какъ меня охватываетъ громадное волненіе.— Вы къ ней ходите? Завтра праздникъ. Сходимте вмст. Могу я пойти съ вами?
Я самъ изумился своей смлости. Мн казалось, что я насильственно вторгаюсь, куда не имю права, но меня словно толкало что то.
— Я ужъ дв недли къ ней не показывался… Не знаю, отчего. Мн ее безконечно жаль, но въ душ словно какая то укоризна. А чмъ она мн обязана? Вотъ я ей — да, и весьма многимъ. Она вдь работала на насъ обоихъ. Я ни на что не гожусь, меня и человкомъ нельзя назвать. Не надо мн было родиться, вотъ я и хочу умереть.
Онъ зарылся лицомъ въ подушку и зарыдалъ такъ, что казалось, грудь его разорвется отъ рыданій. Что тутъ было длать? Пожалуй, лучше всего было дать ему выплакаться. Я самъ чувствовалъ какъ бы клубокъ въ горл, и расширившіеся глаза мои, устремленные въ темноту ночи, наполнялись слезами.
Черезъ минуту онъ опять заговорилъ:
— У нея не было доврія ко мн. Я всегда былъ вн жизни, всегда въ отвлеченномъ мір. Она молодая, жизненная, здоровая… вроятно, неудержимо увлеклась. Я ничего не знаю. Студентъ, вроятно, какой нибудь, или служащій изъ банка, профессіональный соблазнитель, придверница говоритъ — господинъ… кажется, красивый и хорошо одтый. Я ничего не знаю. Я его никогда не видалъ, ничего и не подозрвалъ. Можетъ быть, она уже много разъ готова была признаться мн, тяжело, должно быть, давалась ей тайна… особенно, когда онъ исчезъ, не оставивъ ни слова на прощанье… Наконецъ, у нея уже не хватило больше силъ. Однажды ей показалось, что я вглядываюсь въ ея фигуру, а у меня просто такъ взглядъ упалъ, ничего не было въ мысляхъ… Разрыдалась и все сказала… Все? Въ сущности говоря, ровно ничего. Молодой человкъ… Кто? Гд живетъ? Ни звука. И никогда не узнаю этого… Вотъ теперь у нея будетъ сынъ… чей? Назоветъ его тоже Крастино, и такъ изъ поколнія въ поколніе, все отъ завтра чего то будутъ ждать, покоряясь сегодняшнему позору…
Я весь содрогнулся. Жестокая тираннія словъ! Она назойливо навязывалась ему, и онъ долженъ былъ выкрикнуть это, чтобы отъ нея избавиться. Мн стало его еще боле жаль. Я подошелъ къ нему, его лицо было искажено горькой гримасой… Я взялъ его за руку и слъ съ нимъ рядомъ.
— Мы вдь друзья? Ты самъ сказалъ это. Давай говорить на ‘ты’, какія тутъ у насъ церемоніи. Слушай, я не врю, чтобы жизнь была сномъ. Вн жизни, да и посл нея, для насъ нтъ ничего, то есть для нашего сознанія, состоящаго изъ памяти и изъ способности заключать о будущемъ на основаніи прошлаго, такъ я говорю? Поэтому мы и должны жить свою жизнь. Твоя сестра попробовала жить… Хорошо или дурно? (Потому что и эти слова тоже существуютъ, только они имютъ отнюдь не тотъ смыслъ, который придаетъ имъ, напримръ, наша придверница). Я говорю: хорошо. Хорошо, если она думаетъ, что любила, что была хоть минуту любима, что въ ней рождается новая жизнь, которая довряется на отвтственность ея совсти. Вамъ надо только добросовстно принять этотъ даръ отъ жизни и добросовстно отнестись къ ней, и всегда быть честными по отношенію къ этому новому существу, всегда, и тогда, когда оно пріобртетъ право узнать о своемъ происхожденіи,— врно я говорю?
Онъ молчалъ, глаза его были закрыты, такъ что казалось, онъ спитъ, но дыханіе его было слишкомъ беззвучно: онъ слушалъ.
— Видишь ли,— продолжалъ я,— тутъ вотъ наверху есть около сотни страдающихъ существъ, и все чужіе другъ другу. Кажутся чужими, но на самомъ дл не чужды. Я чувствую, какъ меня гнетутъ ихъ страданія, они, вроятно, также чувствуютъ мои, и никто не пытается снять съ себя этотъ гнетъ. Вотъ мы смотрли, напримръ, другъ на друга на освщенныя окна, и уже насъ соединяла мысль, вотъ эта одна мысль: ‘онъ тамъ’. И мы приблизились другъ къ другу, теперь взаимное страданіе не тяготитъ насъ такъ, потому что мы знаемъ и раздляемъ его.
Онъ открылъ глаза.
— А ты… тоже страдаешь?— спросилъ онъ.
— Я нтъ, теперь нтъ. Но много выстрадалъ въ такіе годы, когда страданія не должно было бы существовать. Теперь я страдаю только отъ горя другихъ людей, и я такъ хотлъ бы облегчить его, что это становится для меня мукой, и отъ этого не избавиться ничмъ, кром активнаго участія. Такъ что я все думаю, думаю, что бы мн сдлать, и не нахожу.
— Знаешь, ты долженъ былъ бы писать.
— Не съумю. У меня мысли смутныя. Я могъ бы вотъ написать, напримръ, то, что сейчасъ теб сказалъ, но это подходитъ только къ твоему случаю. Такъ бы хотлось привести вс эти мысли въ систему, создать изъ нихъ твердое цлое и дать это людямъ, чтобы они ясно все увидли…
Мы помолчали съ минуту.
— Нтъ, получилось бы нчто холодное. Люди идутъ не за свтомъ, который озаряетъ разумъ, а за чувствомъ… Это не значитъ, чтобы я хотлъ слдовать за тобой. Теб положительно надо говорить публично, но я съ тобой не согласенъ.
— Говорить публично? Мн страшно… И потомъ, это простой корректоръ-то?! Правда, теперь и рабочіе говорятъ публично рчи… Сократъ говорилъ: ‘Я знаю, что ничего не знаю’. Я теперь этого не могу сказать, но и не могу также сказать: ‘я знаю, что знаю что либо’. Мн иногда приходилось слушать въ народномъ университет профессоровъ, которые не говорили въ своихъ рчахъ ни одной вещи, которой я бы уже не знмъ, но они говорили ихъ такъ, какъ будто знаютъ еще гораздо больше сверхъ того, даже такъ, какъ будто для нихъ нтъ больше тайнъ. А я не увренъ даже и въ томъ, что знаю… Правильне сказать, не увренъ, пока не разберусь въ этомъ до конца. Но ужъ разъ признаю, тогда я увренъ. Напримръ, я совершенно твердо врю во все то, что сказалъ теб нынче ночью.
Мы еще немного поболтали съ нимъ, и пришлось такъ, что я разсказалъ ему свою несложную исторію, а онъ мн свою. Потомъ я пошелъ спать, предварительно хорошенько уложивъ и закрывъ его. Ложась въ кровать, я чувствовалъ себя довольнымъ, и мн казалось также, словно я сталъ чмъ то, или, по крайней мр, что я обнаружилъ въ себ силу, которой не зналъ раньше.
Утромъ я проснулся очень поздно и подъ впечатлніемъ какъ то некстати приснившагося мн, но очень, по моему, красиваго сна, который могъ бы дать отличную тему для драматическаго произведенія. Самъ я неспособенъ ничего облечь въ форму, хотя и чувствую себя рожденнымъ выше многихъ другихъ. Но я думаю, что еслибы я находился въ такихъ условіяхъ, что могъ бы гармонически развиваться сообразно моимъ внутреннимъ силамъ, если бы все окружающее не давило меня, какъ ростокъ среди камней и сухихъ втокъ… Прочь эти мысли! Только бы пришло такое время, когда вс рожденные людьми будутъ равны передъ лицомъ жизни, чтобы вс могли стать тмъ, чмъ должны быть. Теперь же мы родимся въ плохихъ условіяхъ: наши матери, голодныя и изнуренныя, создаютъ насъ, бдняги, какими могутъ… Наши матери! Мать моя!.. Довольно. Вотъ сонъ:
Площадь Статута, и на ней вчерашнее зрлище. Покрытыя снгомъ деревья, пирамида, увнчанная ангеломъ. Крастино тутъ, среди копошащейся толпы небольшихъ, закутанныхъ людей, обагренныхъ краснымъ свтомъ развваюшихся по втру факеловъ, и снгъ весь розовый. Съ которыхъ поръ скребутъ они мостовую и долго ли еще будутъ продолжать? Но тихо до странности. Снгъ заглушаетъ всякій звукъ, и вс эти тлодвиженія, вся эта беззвучная тишина производятъ, дйствительно, впечатлніе какого то сна вн времени.
Крастино стоитъ, опершись на рукоятку своей лопаты, онъ старается глубоко вздохнуть, чтобы расправить грудь, какъ вдругъ прозжаетъ карета… Въ ней сидитъ молодой человкъ. Это онъ. Кто? Онъ вспоминаетъ: онъ видлъ его на лстниц, но никогда не обращалъ на него вниманія. Это несомннно онъ. Быстрое, молніеносное движеніе,— молодой человкъ падаетъ изъ кареты, валится, какъ снопъ, пораженный ударомъ лопаты въ голову….
Поднимается громадное волненіе. Маленькій мальчикъ лтъ шести или семи бросается къ колнамъ Крастино, какъ будто стремясь защитить его отъ ярости окружающихъ. И все это странно беззвучно… Крастино вскакиваетъ на кучу снга, сильно жестикулируетъ и раскрываетъ ротъ, какъ бы крича. И дйствительно, слышно, хотя и удивительно слабымъ звукомъ: ‘Братья, этотъ человкъ уморилъ мою сестру, сдлавъ ее матерью… Она умерла въ больниц… въ родахъ, такъ какъ слишкомъ много страдала… Мы были незаконныя дти съ сестрой, брошенныя дти, вотъ сынъ ея, онъ не зналъ своей матери. Смотрите, вотъ онъ!’ Онъ беретъ мальчика на руки и поднимаетъ его надъ головой. Тогда разражается безмрное, мятежное волненіе. Площадь наполняется тьмою народа, тутъ дти, старики, женщины. Вс они кричатъ громкими, потрясающими голосами.
Двое полицейскихъ въ черномъ въ мгновеніе ока схватываютъ Крастино, онъ исчезаетъ.
Но волненіе не прекращается. Вся эта толпа тснится, поднимаетъ сжатые кулаки, вс руки воздты, голоса несутся къ небу, и какой-то высокій человкъ беретъ за талію мальчика и обими руками высоко поднимаетъ его надъ головой:
— Народъ! это твой сынъ!
Когда я проснулся, въ ушахъ у меня продолжалъ раздаваться шумъ. Но это ужъ былъ другой шумъ. Онъ шелъ съ площадки, съ лстницы, изъ корридора. Раздавались дтскіе и женскіе голоса. Свтило солнце. Я открылъ окно и взглянулъ напротивъ, окно Крастино было еще затворено.
Площадка лстницы, на которую блдное солнце бросало широкій снопъ лучей, кишмя кишла ребятишками. На нкоторыхъ красовались чистые передники, но большинство были оборванные и съ грязными лицами. Одна женщина разбиралась во взъерошенной копн волосъ лежавшей у нея на колняхъ непокорной головки. Небольшой мальчуганъ, каменьщикъ, весь блый отъ известки, грлъ на солнц ноги, растрескавшіяся отъ известки и холода. Угольщикъ, подставивъ голову подъ общій кранъ проведенной воды, поворачивалъ ее во вс стороны подъ струей, мыля ее отвратительно пахнувшимъ мыломъ. На полу, прислонившись къ стн, сидлъ человкъ съ безсмысленнымъ лицомъ и глазами, похожими на лопнувшія виноградины, какіе бываютъ только у пьяныхъ и у покойниковъ, онъ плъ жалобную пьемонтскую псенку.
На лстниц, поднимаясь снизу, появились кофейнаго цвта шляпа и пара сутуловатыхъ плечъ, потомъ изъ подъ шляпы поднялось и освтилось солнцемъ лицо, похожее на бульдога, и посмотрло на всю эту голь. Появившаяся фигура прошла мимо среди лохмотьевъ и дтскихъ ножонокъ, не обращая особаго вниманія на то, куда становились ея ноги, и принялась стучать въ дверь No 1. Это былъ управляющій дома.
Онъ каждое воскресенье производилъ свой обходъ для сбора квартирныхъ денегъ, начиналъ онъ съ улыбкой, а кончалъ ворчаньемъ и ругательствами, въ воскресные вечера площадка лстницы нердко бывала загромождена мебелью какого нибудь изгнаннаго жильца.
Въ скоромъ времени въ каморк No 7, смежной съ моею, раздались причитанія и плачъ. Это была жена пьяницы, она возражала управляющему, что ей нечего сть, нечмъ накормить троихъ ребятъ, одинъ изъ нихъ, самый маленькій, кричалъ у нея на рукахъ.
На площадк, у открытаго края ея, выходившаго во дворъ, стоялъ на колняхъ на ступеньк маленькій чахлый мальчикъ, съ блднымъ умненькимъ личикомъ, безпокойными глазами, большимъ ртомъ и торчащими ушами, вытянувъ голову за наружныя перила площадки, онъ смотрлъ на это окно, это, должно быть, былъ сынъ этой женщины. Кудрявая двчурка, съ болзненно вялыми щечками, съ невытертымъ носомъ, тянулась за нимъ ручонкой и, поймавъ его за ногу, захныкала: ‘Ноту, Ноту’. Ноту оттолкнулъ ее ногой и убжалъ вглубь корридора.
Управляющій, видимо, пришелъ къ мирному соглашенію съ женой пьяницы. Это продолжалось уже мсяцы: управляющій всегда кончалъ тмъ, что успокаивался, чего никогда не бывало по отношенію къ другимъ жильцамъ, кром еще Саламандры, двушки двусмысленнаго поведенія, которая была постояннымъ посмшищемъ и въ то же время постоянной мучительницей ребятишекъ.
Пройдя мимо моей комнаты (я всегда платилъ до срока у него въ контор за мсяцъ впередъ), онъ постучалъ въ No 9. Кто тамъ жилъ? Въ т рдкія ночи, когда мн не спалось, я слышалъ, какъ тамъ посл полуночи визжалъ ключъ въ замк, слышалъ затмъ за стной два тяжелыхъ шага и иногда паденіе чего то, какъ будто мшка, сверхъ этого тамъ никогда не раздавалось никакихъ звуковъ.
На стукъ никто не отвтилъ, и управляющій прошелъ дальше. Когда черезъ нсколько времени мн показалось, что онъ виденъ въ мансард Крастино, я нсколько заволновался и съ минуту былъ въ колебаніи. Но такъ какъ онъ оставался тамъ дольше, чмъ у другихъ, я ршился пойти посмотрть, въ чемъ тамъ дло. Надо было пройти черезъ площадку. ‘А, типографщикъ!’ произнесъ сидвшій у стны пьяный. Женщины равнодушно посмотрли на меня. Я постучалъ въ дверь:
— Это я, Станга.
— Войди!— отвтилъ голосъ Крастино.
Управляющій встртилъ меня, поощрительно улыбаясь. Я поздоровался съ другомъ.
— Спалъ ты?
— Да. Усталъ, знаешь. Ремесло бы мн… Ручную работу… лучше вдь ничего не найти. Я вотъ какъ разъ спрашивалъ у господина управляющаго, не найдется ли у него для меня какого нибудь дла…
Управляющій улыбался, физіономія у него была хитрая и въ то же время пошлая. Что за загадочная вещь уродливость! У этого человка носъ какъ то зарылся въ лицо, точно оно все было перемщено ударомъ кулака, глаза выдавались впередъ, губы и большіе, широкіе зубы тоже были выпячены. Что то въ немъ напоминало жабу. Когда онъ смялся, то былъ ужасенъ. Въ лвомъ глазу у него былъ тикъ, который постоянно заставлялъ его некстати подмигивать.
— Знаете, синьоръ Станга,— заговорилъ онъ своимъ пришепетывающимъ голосомъ.— Мн въ въ высшей степени пріятно видть, что вы двое дружны. Синьоръ Крастино… можетъ только выиграть отъ общества такого порядочнаго и практичнаго молодого человка, какъ вы. Я, видите ли, очень расположенъ къ синьору Крастино. Я знаю, въ какихъ онъ сейчасъ условіяхъ, какое несчастіе случилось у него съ сестрой… поэтому я охотно пропустилъ бы ему плату за комнату, чтобы онъ могъ снести ей подарочекъ…
‘Неужели это отъ добраго сердца?’ подумалъ я недоврчиво. Но мой другъ рзкимъ движеніемъ подалъ ему деньги.
Тотъ съ притворно равнодушнымъ видомъ положилъ ихъ въ карманъ.
— До свиданья, синьоръ Станга. Вы аккуратный молодой человкъ. Если хотите, у меня есть для васъ комната пониже, въ четвертомъ этаж. Да, большое благополучіе имть васъ другомъ. Еслибы Крастино раньше познакомился съ вами… его сестра…
— До свиданья,— прервалъ я его, догадываясь, куда онъ клонитъ.
— Да, да, вы такой молодой человкъ, что…— онъ заперъ за собой дверь и продолжалъ бормотать въ корридор.
— Вотъ нашелъ, у кого просить работы!— воскликнулъ я, обращаясь къ Крастино.— Я бы отъ него стакана воды не принялъ! Ты воображаешь, что онъ способенъ оказать кому нибудь услугу?
— Ты правъ, да только къ кому же мн обратиться?
Управляющій появился, между тмъ, въ другой комнат, его было видно отъ насъ, онъ неподвижно сидлъ на постели, засунувъ руки въ карманы. Передъ нимъ стояла женщина, молодая, но съ опавшей, изношенной фигурой, она какъ то водила передъ собой руками, словно пытаясь оттолкнуть что-то невидимое, что ее опутывало. Голосовъ сквозь стекла не было слышно, и онъ казался мн какимъ то отвратительнымъ паукомъ, алчно смотрящимъ на муху, которая бьется у него въ сти.
‘Неужели такъ ужасно тяжело достать въ мсяцъ пять лиръ?’ подумалъ я.
— Это Саламандра,— сказалъ Крастино,— она, кажется, платить больше другихъ за то, что ей позволяютъ жить здсь.
‘Три класса общества?— размышлялъ я.— Но вдь въ дйствительности есть еще одинъ: классъ тхъ, которые не дятъ, не могутъ заплатить за квартиру, которые находятся въ постоянномъ умираніи вплоть до окончательнаго краха, вырывающаго ихъ изъ жизни’.
— Послушай,— продолжалъ я вслухъ,— я зарабатываю четыре лиры въ день, видимой связи съ этими людьми у меня нтъ, но я такъ близокъ отъ нихъ, что страдаю съ ними заодно, какъ будто бы я былъ одинъ изъ нихъ. Такъ вотъ, я могъ бы отдавать половину своего жалованья тмъ, у кого ничего нтъ. Какъ это сдлать?
— Не къ чему, мой милый,— отвтилъ онъ такъ естественно, какъ будто съ самаго начала слдилъ за моими размышленіями:— твои деньги, можетъ быть, помогли бы какому нибудь бдняг нсколько дольше продержаться въ своей коморк и въ жизни, но положеніе вещей осталось бы то же. Это только дало бы теб иллюзію того, что ты сдлалъ, что отъ тебя зависло, что ты чистъ передъ другими…
— Это правда. Но деньги могутъ сдлать дв вещи,— то, что ты сказалъ, и еще другое: он могутъ способствовать распространенію истины и знанія, знанія, которое говоритъ: ‘Вотъ ты богатъ, но вдь ты несчастливъ, ты ищешь разсяній и называешь это радостью, попробуй заглянуть въ самого себя,— ты найдешь тамъ много неизслдованныхъ уголковъ, много жизненныхъ нитей, которыя причиняютъ теб страданіе,— почему? Это нити, которыя связываютъ тебя съ другими, съ тми другими, которые страдаютъ, потому и он страдаютъ. Чтобы заставитъ ихъ смолкнуть, чтобы вылечить ихъ, надо излечить чужія страданія’. Познавъ это, люди поймутъ, что счастье состоитъ въ справедливости, то есть въ добровольномъ отреченіи человка отъ чего либо ради того, что необходимо его сосду. Счастье въ равновсіи, въ гармоніи…
— Говори публично, Станга! Все это хорошо, но это слишкомъ долго! Это можетъ принести пользу разв въ будущемъ столтіи. А теперь вотъ… Ты родился? Неси за то отвтственность! Плати налогъ за существованіе. Ни въ земл, ни въ воздух мста для тебя нтъ. Плати! Денегъ нтъ? Ухитрись добыть… А — а! Ты утопистъ, какъ и я, другъ милый.
— Ты правъ. Я наскучилъ теб.
— Нтъ, нтъ, наоборотъ. Еслибъ ты зналъ, какъ я восхищаюсь тобой! Теб надо было сдлаться священникомъ, проповдникомъ. Да ты и есть одинъ изъ новыхъ проповдниковъ…
Его рчь была прервана: кто то быстрымъ движеніемъ два раза постучалъ въ дверь.
— Войдите!— отвтилъ онъ и съ изумленіемъ пошелъ къ двери.
Когда она открылась, мы оба остановились въ недоумніи: вошла молодая двушка, барышня, розовая, улыбающаяся, съ гладко причесанными на проборъ волосами, низко спускавшимися на лобъ до угловъ глазъ.
— О, вы здсь?— сказала она, увидавъ меня.— Вы вдь корректоръ въ научномъ книгоиздательств…
— Да, синьорина. И я знаю васъ… Видишь ли,— поспшно прибавилъ я, обращаясь къ Крастино и чувствуя, что красню до ушей,— синьорина докторъ…
— Это не важно,— прервала она меня съ легкимъ движеніемъ руки.— А вы синьоръ Крастино?— обратилась она къ моему другу.— Я знаю вашу сестру и очень полюбила ее. Вы вдь должны были придти сегодня навстить ее?
Лицо Крастино омрачилось.
— Она въ опасности? будетъ операція?— тревожно воскликнулъ онъ.
— Нтъ, сейчасъ еще нтъ никакой опасности. Но докторъ говоритъ, что о ней надо очень заботиться, устранять отъ нея всякую причину волненія, чтобы она хорошенько отдыхала, такъ какъ операція, повидимому, неизбжна. Ваша сестра очень истощена, и дло можетъ быть серьезно…
Крастино схватился обими руками за лобъ и опустился на кровать.
Съ минуту мы вс молчали, и минута эта показалась намъ долгою.
— Вы будете завтра въ типографіи?— спросила меня двушка.— Мн надо будетъ туда зайти завтра,— прибавила она, многозначительно взглянувъ на меня.
У меня дрогнуло сердце.
— Синьоръ Крастино,— заговорила докторша своимъ дтскимъ голосомъ. У нея и вся фигура была какая-то дтская. Казалось невозможнымъ, чтобы она сознавала всю важность того, что дала мн понять.— Синьоръ Крастино!— и она положила ему на глаза свою небольшую и тоже словно дтскую ручку.— Подбодритесь. Завтра вы навстите ее, я тоже тамъ буду. Я ваша большая почитательница,— синьоръ Крастино. Я читала ваши стихотворенія и восхищаюсь ими. Вы много можете сдлать, вы молоды, вы обладаете даромъ, который данъ немногимъ, и вы должны беречь его… Завтра вы можете придти около двухъ пополудни. Придите вы тоже,— обратилась она ко мн.
Она говорила быстро, безъ остановокъ, видимо, спша уходить.
Крастино нсколько успокоился и смотрлъ на нее усталыми глазами, какъ будто ожидая еще что то, ее, видимо, озабочивало это, и она внимательно разглядывала его, продолжая говорить, какъ будто для того, чтобы нарушить принесенное ею тяжелое настроеніе.
— Здшнія мансарды знакомы мн. Прошлый годъ я собирала статистическія свднія о жилищахъ рабочихъ, и потомъ, нкоторыя изъ здшнихъ дтей ходятъ къ намъ въ даровую столовую.
— Это не можетъ быть названо жилищами рабочихъ, синьорина,— поспшно возразилъ я, снова красня и страдая отъ своей застнчивости.— Это совиныя гнзда, населенныя людьми, которые не работаютъ и которымъ нечего сть. Изъ сотни или немного меньше здшнихъ жителей работаютъ, можетъ быть, двадцать, остальные,— ихъ жены, дти, сосутъ кровь этихъ двадцати. А т семейства, гд мужчина не работаетъ, пьетъ, или почему нибудь отсутствуетъ, или умеръ,— имъ остается только снгъ сть съ крышъ, другого у нихъ нтъ… Только у меня, да у Чимизина нтъ семейства… и у Крастино вотъ пока…
Услыша свое имя, послдній шевельнулся, взглянулъ на меня глубоко безнадежнымъ взоромъ и, обернувшись къ двушк, увидя ее,— стоявшую, какъ олицетвореніе кроткой улыбки, словно нжный садовый цвтокъ на солнц, онъ какъ бы съ какимъ то укоромъ пробормоталъ сквозь зубы:
— Жизнь ужасная вещь.
— Да,— сказала она просто.— Надо измнить ее.
— Надо…
И руки его судорожно поднялись угрожающимъ жестомъ… Но тотчасъ же упали. Глаза наполнились слезами.
— Надо положить этому конецъ!— И прислонившись рукой къ стн,— онъ, рыдая, опустилъ на нее голову.
— Бдное дитя!— сказала она взволнованнымъ и пвучимъ голодомъ, нагибаясь, чтобы разглядть лежавшія на большомъ ящик потрепанныя книги.— Бдное дитя, рожденное, чтобы пть и творить музыку, какъ соловьи, чтобы наслаждаться солнцемъ и цвтущими весенними деревьями, рожденное, чтобы чувствовать себя властелиномъ воздуха и дня, и заключенное здсь со связанными крыльями. Бдное дитя!
Голосъ ея былъ безконечно нженъ и, казалось, плъ для того, чтобы не оборваться отъ волненія, руки ея и глаза переходили отъ книги къ книг, словно не будучи въ состояніи видть и выносить другой взглядъ. Я тоже испытывалъ странное стсненіе. Казалось, точно что то трепетало въ воздух среди насъ. И я не чувствовалъ себя чужимъ между ними, между убитымъ горемъ и утшительницей, и они не были для меня двумя случайными, независимыми личностями,— это были, съ одной стороны, мужчина, который считаетъ себя властелиномъ жизни и чувствуетъ, что является лишь жертвой ея насмшки, съ другой стороны,— женщина, которая видитъ жизнь такою, какова она есть, которая сдерживаетъ неосторожные порывы, поднимаетъ упавшихъ духомъ и является олицетвореніемъ самой жизни’, жизни, которая прекрасна.
Она закончила ршительнымъ тономъ:
— Ну, подбодритесь же, наконецъ. Не будьте такимъ слабымъ. Завтра вы придете къ сестр. До свиданья. Дайте мн вашу руку, подбодритесь!
Она взяла его за руку и пожала ее, потомъ обернулась къ выходу — Проводить васъ до улицы?— поспшно спросилъ я.
— Нтъ, мн здсь привычно. До свиданья,— прибавила она, посмотрвъ мн въ глаза.
Я заперъ за ней дверь. Крастино сидлъ на кровати, спрятавъ лицо въ подушку. Я подошелъ къ окну. На площадк раздавались крики: ‘Синьорина Лавріано, синьорина Лавріано!’ Мальчикъ съ торчащими ушами, прихрамывая, бжалъ за нею.
— Ты знаешь, кто это?— спросилъ я Крастино.— Это дочь знаменитаго психолога, докторъ Ева Лавріано.
Онъ не шелохнулся, словно не слыхалъ. Я слушалъ, какъ голоса спускались слдомъ за двушкой. Она показалась и прошла по двору, окруженная сопровождавшей ее кучей ребятишекъ. Цвтокъ, озаренный солнцемъ! И я подумалъ, что женщина исцлить больное человчество.
На слдующій день я разсянно работалъ, сидя въ корректорской комнат. Бда быть разсяннымъ при этой работ! Опечатки проскальзываютъ передъ глазами вдоль чистыхъ строчекъ. Что за мука, эти опечатки. Я вижу ихъ во сн по ночамъ. Какъ только я забываюсь, буквы, ярко выдляясь на бломъ фон, бгутъ передо мной: такъ же неудержимо, какъ аллеи деревьевъ или безконечныя борозды пашни передъ окномъ вагона, везущаго васъ съ роковой неизбжностью, независимо отъ вашей воли, которая не можетъ замедлить или остановить его бгъ. Когда читаешь корректуры, глаза и даже голова приходятъ въ правильное безсознательное движеніе справа, влво, слва вправо, въ то время, какъ отмчаешь на поляхъ опечатку, они продолжаютъ двигаться, какъ маятникъ, и если остановить ихъ, это производитъ почти физическую боль, какъ бы толчокъ въ мозгу.
Чтобы корректировать, нужно всему сосредоточиться въ глазахъ, мысль должна замереть: если вы начинаете думать о внутреннемъ смысл данной фразы, свинцовые солдатики ускользаютъ отъ васъ, скрываютъ старую, или изорванную, или неисправную часть своего мундира. Иногда солдатъ чужого корпуса замшивается среди другихъ, кирасиръ среди стрлковъ. (Сравненія, заимствованныя у милитаризма. Каюсь).
Надо слдить за буквами, какъ за самостоятельными индивидуумами, и кром того надо слдить еще и за нкоторыми невидимыми существами — промежутками, блые среди чернаго, они являются самостоятельными величинами, которыя надо принимать во вниманіе, это шпоны, шпаціи. Но я, кажется, пишу цлый трактатъ…
Фактъ во всякомъ случа тотъ, что непосвященные съ трудомъ могутъ понять, результатомъ какой тяжелой физической работы является легкій листокъ, съ котораго глаза на лету схватываютъ самыя тонкія дымки чувствъ и самыя эирныя мысли. Страница образуется изъ безчисленнаго множества крошечныхъ свинцовыхъ призмъ, страница всить обыкновенно… отъ двухъ фунтовъ и выше, лошадь не могла бы свезти на своей спин томика воздушныхъ стиховъ, набранныхъ эльзевиромъ.
Я сталъ пресквернымъ корректоромъ. Я читалъ: я безсознательно старался понимать, и если текстъ захватывалъ меня, я углублялся, клалъ перо и предоставлялъ ошибкамъ полную свободу, предоставлялъ имъ торжествовать самымъ наглымъ образомъ, такъ что мн приходилось потомъ опять начинать сначала, крпко забирая въ руки вниманіе, то есть раздляя его на дв части,— нелегкая задача,— и принуждая одну часть слдить за черными знаками, а другую по мр силъ заставляя молчать.
Это утро я былъ боле разсянъ, чмъ обыкновенно, я часто смотрлъ на дверь, и когда нагибалъ голову надъ оттискомъ, мн все время чудился образъ улыбающейся двушки, которая входила и смотрла на боковую дверь, надъ которой большими буквами написано: ‘Корректоры’.
И дйствительно, немного спустя, она вошла и, сказавъ пару словъ мальчику, взглянула на нашъ уголъ и кивнула мн, въ то время какъ мальчикъ шелъ ко мн, чтобы передать ея слова.
— Синьорина Лавріано проситъ васъ на минутку.
Я всталъ и пошелъ съ сильно забившимся сердцемъ.
Наборщики подняли головы отъ своихъ ящиковъ, чтобы увидть эту улыбку, сіявшую въ дверяхъ подъ большимъ, дымнымъ и темнымъ стеклянымъ сводомъ. Постороннимъ входить было запрещено, но она со своимъ невозмутимымъ спокойствіемъ часто появлялась въ дверяхъ и иногда проходила по проходамъ, подходила къ машинамъ или къ брошюровочной, чтобы поговорить съ какой нибудь двушкой. Самъ управляющій улыбался, хотя и не безъ укоризненнаго взора по адресу этого милаго явленія, нарушавшаго порядокъ, на мгновеніе привлекавшаго на себя вс взоры и наполнявшаго ихъ радостью.
Она позвала меня за собой въ кабинетъ управляющаго и съ внезапной грустью на лиц, отчего стала похожа на двочку, которая сейчасъ заплачетъ, сказала мн:
— Знаете, синьорина Крастино безнадежна. Вопросъ только въ дняхъ.
Это извстіе такъ поразило меня, что я почувствовалъ точно какую то слабость во всхъ членахъ.
— Поэтому необходимо,— заговорила она опять,— необходимо сегодня же приготовить брата къ возможности ея смерти, и прежде, чмъ онъ ее увидитъ, она знаетъ, что умираетъ, и можетъ сразу сказать это ему, а это можетъ быть для него опасно. Мой отецъ думаетъ, что у него слабая голова, что онъ даже, пожалуй, эпилептикъ… Вы не знаете стихотвореній француза Поля Верлэна? Въ ихъ характерахъ много сходства, за исключеніемъ нравовъ и нкоторой невразумительности Верлэна. Крастино слабый субъектъ, возможно, что онъ осужденъ на умираніе отъ прогрессивнаго истощенія. Сильное волненіе можетъ быть роковымъ для него.
Я былъ совершенно подавленъ ея словами. А она уже вновь пріобрла свое ясное спокойствіе. Болзни, нищета и смерть сдлались, вроятно, всегдашней ея обстановкой, ея атмосферой, если она вращалась среди нихъ съ такимъ спокойствіемъ? Она разговаривала, держа руки сложенными на колняхъ, какъ маленькая двочка, которая хочетъ принять видъ взрослой, но руки часто срывались съ мста и трогали какой нибудь предметъ на стол, вертли разрзной ножъ или вставочку. Замтивъ, что я смотрю на нее съ явнымъ интересомъ и въ то же время съ восхищеніемъ, она на мгновеніе какъ бы чуть чуть удивилась, потомъ улыбнулась.
— А что будетъ съ нимъ посл смерти сестры?— заговорилъ я.— Надолго этого не скроешь отъ него… А ребенокъ? Вдь нельзя же поручить ребенка этому мальчику…
— Ребенокъ умеръ,— прервала она меня,— умеръ на свое счастье. Однимъ обездоленнымъ меньше. А о немъ подумаемъ. Я уже говорила о немъ моему отцу, можетъ быть удастся устроить его при школ или въ правленіи нашего благотворительнаго общества…
— Пожалуй, вдь онъ неспособенъ къ какому бы то ни было постоянному занятію. Вы знаете что нибудь объ его дтств?