Царский Суд, Арсеньев Александр Васильевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 60 минут(ы)

А. В. АРСЕНЬЕВЪ

СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ
ИСТОРИЧЕСКЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНЕ А. С. СУВОРИНА
1892

Царскій Судъ.
Повсть изъ временъ Петра Великаго.

I. Площадной подьячій.

На Петербургской сторон, около ныншняго Сытнаго рынка, была расположена самая простонародная, ‘черная’ часть новосозданнаго, волею Петра Великаго, Петербурга.

Новая столица переживала десятый годъ своего существованія, и улицы, застроенныя деревянными и мазанковыми домишками, увеличились въ числ. Столица выростала и ширилась около основного пункта, ‘зерна’ своего: крпости, церкви Троицы и ‘голландскаго домика’ Петра Великаго. Первая, самая близкая къ центру, улица, конечно, была заселена домами близкихъ къ царю людей и называлась, какъ и до сихъ поръ называется, ‘Дворянскою’. Тутъ дома были побольше и почище.

Къ описываемому времени столица перекинулась уже и на другой берегъ, ‘Адмиралтейскую сторону’, и на Васильевскій островъ.

Сохранившіяся до сихъ поръ названія окрестныхъ Сытному рынку улицъ напоминаютъ намъ, какимъ народомъ была заселена Петербургская сторона въ Петровское время. ‘Пушкарскія’ были заселены слободами пушкарей, ‘Гребецкая’ — гребцами, которыхъ много требовалось для галернаго флота, въ ‘Рыбацкой’ жили рыбаки, ‘Посадская’ была посадомъ новосозданной столицы.

Какъ центромъ ‘чистой’ половины города была Троицкая площадь съ ‘австеріей’ или гостинницей нмца Фельтена, помщавшейся у мостика, нын ведущаго въ крпость съ площади, такъ Сытный рынокъ былъ центромъ для ‘чернаго’ народа, который толпился тутъ съ восхода до заката солнца, покупалъ, продавалъ, лъ, пилъ, гулялъ, мазурничалъ и длалъ вс свои дла, освободясь отъ обязательной службы. Тутъ же поселены были и т многострадательные ‘строители’ Петербурга, крестьяне, вызванные волею Петра со всей Россіи, костями которыхъ, по выраженію поэта, государь ‘забутилъ топь’ непролазнаго петербургскаго болота.

Раннимъ праздничнымъ утромъ бродилъ по Сытному рынку пожилой человкъ, невысокаго роста, но жилистый и крпкій, съ умнымъ, даже немного хитрымъ выраженіемъ лица, одтый очень чисто, хотя и по простонародному.

Рынокъ уже киплъ народомъ, по случаю праздника онъ наполнился раньше, стоялъ гвалтъ отъ криковъ, зазываній, обрывковъ псенъ. Пожилой человкъ не обращалъ на все происходившее вокругъ него никакого вниманія: не отвчалъ на зазыванія и предложенія, обходилъ кругомъ, гд народъ толпился тсно, и все чего-то высматривалъ.

Наконецъ, онъ нашелъ, чего искалъ, и быстро направился къ небольшому столику, стоявшему подъ навсомъ.

За нимъ сидли двое: подьячій въ обдерганномъ нмецкомъ кафтан, испитой и красноносый, и какой-то уже совсмъ непозволительный субъектъ съ рыжими всклокоченными волосами. Оба они что-то писали, а кругомъ стояла толпа простого народа и молча ожидала. Какъ только между ожидавшими начинался разговоръ, подьячій подымалъ голову отъ письма и окрикивалъ:

— Цыцъ! вы, мужичье! Сказано — молчать! Разв не видите, что тутъ важныя дла пишутся!.. Заорали!..

— Важныя дла!.. Кляузы!.. замтилъ кто-то въ толп.

— Поговорите тамъ еще!.. Скоты! Тутъ ошибку сдлаешь, другого человка подъ кнутъ подведешь! Кляузы! Кой васъ чортъ несетъ за кляузы деньги платить? Кто тамъ кляузами назвалъ? Покажись-ко! Я пишу съ указного дозволенія, а не кляузы. Я васъ закатаю въ тюрьму! грозилъ подьячій — и снова углублялся въ письмо какой-то челобитной, заказанной ему тутъ же.

Это былъ ‘площадной подьячій’, остатокъ стариннаго русскаго быта, сохранившійся еще во времена Петра.

Пожилой человкъ подошелъ къ столику и сталъ около подьячаго, ожидая, когда онъ кончить письмо. Подьячій скосилъ на минуту глаза на новопришедшаго и, увидя прилично одтаго человка, напустилъ на себя еще боле важности и продолжалъ писать.

‘Кажись, хорошій карась наклевывается’, подумалъ подьячій и, кончивъ свое писанье и сдавъ заказчику, обратился къ новопришедщему:

— Вы по какой надобности?.. Какое дльце?..

— Челобитную бы мн… Только здсь быдто какъ неловко о моемъ дл говорить…

Подьячій поднялъ брови.

— Важное, значить, дло?

— Да, не на грошъ… Не будетъ ли ваша милость пойти со мной хошь въ австерію… Тамъ бы поговорили.

Подьячій внутренно возрадовался, но не показалъ и виду.

— Не могу, не могу!.. Какъ же я уйду, коли я къ этимъ дламъ, приставленъ?.. Сегодня день праздничный,— мн работы много… Какъ же я своего хлба лишаться буду?..

— И впрямь… Ишь ты, каки дла! произнесъ задумчиво пожилой человкъ,— мн-то въ другой день неспособно.

— Вотъ видите, сказалъ подьячій,— и всякому другому въ будень день неспособно: всякій при своемъ дл состоитъ.

— Што правда — то правда!.. Экой грхъ… Пойти, поискать кого другого.

Подьячій всполошился.

— Нтъ, ужъ, зачмъ же!.. Коли на меня набжали, такъ мой и будьте… Прохоровъ! обратился подьячій къ своему помощнику,— справишься тутъ съ длами!

— Справлюсь, ступай, буркнулъ всклокоченный субъектъ, не отрываясь отъ писанья.

— То-то — справлюсь! Не уйдешь до меня въ кабакъ!

— Ступай самъ-то скорй.

— Коли челобитная — самъ не пиши, а за мной пришли, потому я подписывать долженъ.

— Безъ тебя знаю,— ступай.

— Ну-съ, пойдемте, почтеннйшій.

Подьячій съ пожилымъ человкомъ пошли.

— Для васъ только сдлалъ это!.. Теперь оставить столъ для меня невыгодно: половину халтуры этотъ себ въ карманъ положитъ, да напортить дло можетъ… Положимъ, онъ тоже знающій человкъ: въ приказ служилъ, да проворовался, били плетьми и не велли никуда принимать… Ну, а для меня-то годится… Все — помощь! Да-съ, такъ какое же ваше дльце, почтеннйшій!

— Мудреное дло-то у меня… Мн бы надо знающаго, да и знающаго человка… Смлаго человка надобно.

— Ужъ на меня положитесь!— я огонь и воду прошелъ! Сказать вамъ по секрету,— такъ и ко мн не одиножды привязывались съ плетями-то, да я увертываться умлъ! За такія дла брался, что у другихъ подьячихъ только руки опускались…. Я смлый человкъ… Конечно, надо вознаградить хорошо.

— У меня дло чистое, дло законное.

— А чистое, такъ тмъ лучше. Если надобно подогнутъ указы, подвести пункты,— такъ меня взять: съ измальства по приказамъ живу, всего видалъ.

— Ну, вотъ мн такого и нужно. Чистое-то мое дло чистое, однако, такъ встало, что взяться теперь его поправлять надо большую смлость. Самого страхъ забираетъ, а и бросить жаль — больно обидно, что нашего брата-мужика маэоришка графской фамиліи начисто ободрать можетъ, да и насмется еще при этомъ.

— Такъ-съ. Поземельная, значитъ, тяжба?

— Поземельная, поземельная.

— Ну, это пустяки! Подведемъ маэора начисто!

— Нтъ теперь стало не пустяки. Да вотъ зайдемте сюда,— тамъ я вамъ поподробне все разскажу.

— Зайдемте, зайдемте, почтеннйшій! Что за дло такое мудреное: и правое, и чистое,— и страшное при этомъ? Я о такихъ длахъ что-то и не слыхалъ. Поземельная тяжба и вдругъ страшно!.. Чудно!..

Пожилой человкъ и подьячій зашли въ грязненькую австерію, гд ихъ встртилъ хозяинъ съ поклонами.

— Сахару Сахарычу, много лтъ здравствовать! сказалъ подьячій,— мы въ каморочку пройдемъ вотъ съ ними.

— Просимъ милости, чмъ угощать прикажете?

Подьячій протолкался сквозь толпу до каморочки, а пожилой человкъ сталъ заказывать хозяину угощеніе.

Когда и онъ скрылся въ каморку, хозяинъ обратился къ подручному и сказалъ:

— Подцпилъ крюкъ судейскій леща.

Подручный покрутилъ головой съ усмшкой.

— На томъ стоитъ!.. Замотаетъ теперь его!.. Много-ль заказалъ-то?

— Почитай, что на алтынъ на десять.

— Богатый, значитъ, лещъ.

II. Опасное дло.

— Ну-съ, сказалъ подъячій, когда пришедшіе выпили, по чарочк гданской водки,— такъ какое же ваше дло до меня? Чмъ могу услужитъ вамъ? А прежде позвольте узнать ваше имя, отчество и прозваніе. Я, какъ сами изволите усмотрть, площадной подъячій, Тарасъ едоровъ Вихляевъ.

— А я прозываюсь Гуръ Савинъ Гурьевъ, корабельный плотникъ, состою на служб въ адмиралтейств, при строеніи кораблей.

— Такъ-съ, Гурій Саввичъ, значитъ, вы превысокую персону его величества государя Петра часто изволите видть?

— Бываетъ, случается.

— Такъ-съ. Такъ въ чемъ же ваше дло?

И подьячій выпилъ еще чарочку и закусилъ.

— Была у меня, видите ли, тяжбишка съ маэоромъ, графомъ Засцкимъ, изъ-за землишки моей. Пришлась она графу больно кстати, уголкомъ эдакъ врзалась въ его землю, а онъ возьми, да и отржь ее, выкопалъ ямины, поставилъ столбы, распахалъ, да и засялъ. Что я съ нимъ подлаю?

— Богатый помщикъ-то?

— Бо-огатый! почитай, полъ-узда ему принадлежитъ.

— Плохо! Заецкій графъ родовитъ, въ Петербург родичи есть знатные, свтлйшему Меньшикову родней, кажись, приходится.

— То-то и есть! Вотъ я судиться съ нимъ, по приказамъ началъ таскаться, да гд-жь его поборешь? Я-то дамъ приказнымъ алтынъ, а онъ мой алтынъ-то своимъ рублемъ покроетъ,— ну, на мое-то и не тянетъ!

— Это ужъ какъ есть! Съ богачомъ по приказамъ плохо таскаться. Я ужъ знаю, самъ это видлъ!

— Таскался я, таскался такъ-то, дошли мы до сената.

— Ну, и что-жъ сенатъ ршилъ?

— Въ сенат-то и вышла запиночка. Былъ тутъ у меня знакомецъ, приказный въ сенат, человкъ небольшой, да для дла-то удобный. Ну, я ему кое-что давалъ, да узнавалъ черезъ него, какъ дло идетъ, онъ и помогалъ немного: ино позадержить какую бумажку, ино поскорй подсунетъ, коли для дла надобно… До большихъ-то господъ мн ходу нтъ, да и надялся я, что мое дло правое — здсь въ Питербурх, подъ царскими очами, въ превысокомъ сенат не посмютъ посвоему правду ломать… Гд-жъ тогда и правды искать, коли не у царскихъ очей, не передъ его ликомъ грознымъ?..

— Такъ-то такъ, да, вдь, и сенатъ тми же указами руководствуется, вдь и тамъ приказные все вершатъ и законы пригибаютъ по-своему. Гд-жъ сенатору такъ тонко знать, какъ нашему брату?.. Нашъ братъ и сенатора опутаетъ,— это врно! Видите, почтеннйшій, я по совсти говорю.

— Да я и самъ вижу это, что безъ руки и въ сенат правды не добиться: руку надо имть, а я человкъ простой и бдный…

— Ну, и оттягалъ графъ Засцкій землю?

— Оттягалъ, какъ есть начисто оттягалъ.

— Ну, такъ и длать вамъ, почтеннйшій, нечего! Напрасно себя тревожили, да на мое угощенье убытчились. Теперь дла не поправишь!..

Гуръ Саввичъ вздохнулъ и поникъ головой.

— Вотъ я же и говорилъ, что дло-то хоть и правое, да страшное, потому мн и надобенъ человкъ смлый и знающій… Я хочу до превысокой персоны царя доходить съ этимъ дломъ!

— Ну, меня не станется на такое дло! Смлъ-то я смлъ, а царю на очи попадаться у меня смлости не хватитъ… Нтъ, это не по приказамъ волочиться!— Тамъ я куплю и продамъ, проведу и выведу, всякаго такъ запутаю, что и самъ чортъ не разберетъ, кто правъ, кто виноватъ?.. а потомъ во-время нужному человку суну,— глядишь, моя правда и выходитъ!.. Это мн все нипочемъ, а вотъ до царя Петра Алексевича доходить и съ нимъ говорить, да еще на сенатъ челобитную подавать,— нтъ!.. У меня и руки, и ноги затрясутся, и умъ весь потеряется, и языкъ судорогой сведетъ, какъ только онъ сверкнетъ на меня глазами!.. Экой грозный, да величественный царь! Ужъ истинно, царское достоинство! Ни въ одной земл нтъ, да, кажись, и не бывало столь величественнаго владыки!.. Голосъ — труба архангельская! глаза — молонья! руки — клещи желзныя!..

— Да, грозенъ нашъ царь, одначе онъ и правосуденъ, возразилъ Гуръ Саввичъ,— онъ, я чаю, заступится за праваго, коли за меня законъ стоитъ!.. Высоки и знатны персоны — сенаторы, а царь-то и ими повертываетъ! У него и знатному спуску нтъ, коли не по закону сдлалъ! Вонъ и на свтлйшемъ княз Меньшиков,— ужъ на што высокая персона: первый посл царя человкъ,— а и то государева дубинка гуляла!.. Самъ я видлъ, какъ Девіера генерала государь мало-что не задушилъ, учивши уму-разуму!..

— Все такъ — и правосуденъ государь, и правду любить, и знатнымъ у него повадки нтъ, и за бднаго человка онъ заступится!— ни въ чемъ я томъ не прекословлю, и на его царскую правду всей душой полагаюсь,— ну, а въ это дло не вступлю… Своя шкура дороже!..

— Чтожъ за притча такая? удивился плотникъ,— и правду царь любить,— и правды у царя не добиться! Что-то я въ толкъ этого не возьму!.. Растолкуйте мн, пожалуйста.

— Вотъ то-то и есть, что растолкуйте! Знающему-то человку видне! Сколько лтъ ваше дло съ княземъ тянулось?

— Да годовъ, почитай, пять.

— Годовъ пять… А во сколькихъ оно присутственныхъ мстахъ побывало?

— Да песъ ихъ знаетъ, во сколькихъ!.. Безъ числа таскалось.

— Безъ числа… А въ каждомъ присутственномъ, мст, правду-то вашу указами, да законами оспаривали, подводили указы-то, поди, чисто, безъ задоринки, путали вплотную. Одни указъ подставятъ, а другіе еще другимъ подопрутъ, третьи скрпятъ, четвертые одобрятъ… Гд-жъ теперь ваша правда двалась?.. Какъ ее изъ-подъ этой путаницы вытащить на свтъ Божій, да показать? Кто можетъ это, кром доки-приказнаго, сдлать?..

— Ну, вотъ вы — дока, вы и вытащите ее, эту правду-то.

— Поздно, почтеннйшій, схватились! Вы бы раньше ко мн пришли. Теперь это дло и крюками не вытащишь!

— А государь вытащить! Велитъ пересмотрть дло.

— А кто пересматривать-то будетъ? Т же подьячіе, да сенаторы. Такъ нешто они сами себя осудятъ?

— Не т будутъ разбирать, а другіе.

— А другихъ этихъ купить разв нельзя? А разв другіе-то на свою голову будутъ первыхъ выводить на свжую воду? Имъ самимъ потомъ житья не будетъ! Приказнымъ надо другъ за друга стоять, рука руку моетъ! И выведутъ вамъ другіе-то, что разобрано и ршено дло врно и справедливо, и запрячутъ твою правду еще глубже, на вки-вчные! А челобитчику за ложный на превысокій сенатъ оговоръ въ неправд,— голову долой!..

Послднія слова подъячій, для большаго эфекта, произнесъ съ разстановкой, отчеканивая каждое слово, и въ конц сдлалъ жестъ рукой, какъ бы что-то отрубая.

— Вона, каки дла! сказалъ задумчиво Гуръ Саввичъ,— выходить, что мн правды своей никогда не найти, а еще и головы могу ршиться!

— Разсуждайте, какъ хотите теперь, а я вамъ объяснилъ! Ну-съ, теперь прощенья просимъ! Благодарю за угощенье! коли надумаете посл этого челобитную на сенатъ царю писать, такъ поищите кого другого, посмле меня!

Съ этими словами подъячій поднялся изъ-за столика и собрался уходить.

— Да чего же вы-то боитесь? спросилъ Гуръ Саввичъ,— вдь я головой-то отвчаю, а не вы, вы въ сторон.

— Нтъ, не въ сторон теперь: недавно вотъ вышелъ царскій указъ, чтобы площадные подъячіе подписывали своимъ именемъ челобитныя, которыя они пишутъ людямъ. Какъ вашей-то правды не выйдетъ, такъ и мн плети попадутъ, скажутъ: ‘ты, приказный, подбилъ человка подать такую небылицу!’ Намъ, вдь, тоже вры-то нтъ…

— По дломъ и вры нтъ, коли вы такъ человка опутать можете, что и царю не сыскать правды.

— Онъ-то сыщетъ?— только ему надо самому видть дло! А возьмется ли онъ за это? Ему и безъ того дла много. Прощайте, почтеннйшій!

Подьячій протянулъ руку плотнику и взялъ свою трехуголку въ руки, ступивъ шагъ къ двери.

— Погодите малость, сказалъ Гуръ Саввичъ, удерживая руку подьячаго,— вдь, правду люди говорятъ, что немилость образца нтъ. Можетъ, царь-то и вникнетъ самъ въ дло. Я его попрошу самъ.

— Попытайтесь, а только т же подьячіе сенатскіе, али секретарь ему докладывать и объяснять будутъ,— по-своему доложатъ.

— Ишь ты, грхъ!

Плотникъ задумался.

— Такъ прощайте, пойду посмотрть, что у меня длается.

— Постойте еще минуточку. А если я вамъ хорошо заплачу? Не согласитесь ли вы тогда?

— Какая-жъ ваша плата? Нтъ, своя шкура дороже.

— Слушайте, я ршился! Я дамъ двадцать рублевъ!

У подьячаго даже поджилки затряслись: плата была огромная, на такія деньги можно было мазанку или человка купить. Рисковать было изъ-за чего, однако и страхъ забиралъ.

— Нтъ, не согласенъ. Прощайте!

— Ну, я дамъ тридцать рублевъ!

Подьячій остановился, кровь прилила ему въ лицо, въ глазахъ потемнло, и онъ съ ршимостью сказалъ:

— Даете пятьдесятъ рублевъ — напишу! Куда ни шло! Плети, такъ плети!

— Не много ли? Вдь это шкуру драть!

— Ваше дло! и я шкурой отвчаю.

— Ну, инъ по рукамъ! Погибать, такъ погибать, а отъ дла не отступаться. Съ норовомъ я! Упрямъ отъ роду!

Плотникъ съ подьячимъ хлопнули по рукамъ, заручившись на опасное для обоихъ дло.

III. Влюбленные.

Пока Гуръ Саввичъ ходилъ по Сытному рынку, да разговаривалъ съ подьячимъ, въ квартирк его, помщавшейся въ небольшомъ мазанковомъ домик, близь рчки Мьи, или Мойки, молодая, миловидная двушка, одтая въ простенькое, однако, по нмецкой мод платьице, съ раскраснвшимся личикомъ, возилась около широкой русской печки.

Она взяла въ руки широкую лопату, чмъ сажаютъ хлбы въ печку, отодвинула заслонку и вытащила оттуда большой душистый пирогъ.

Пока она его постукивала пальцами, да разглядывала со всхъ сторонъ, дверь дъ сняхъ хлопнула и кто-то вошелъ съ улицы.

— Это ты, мама? Что такъ рано?

— Нтъ-съ, послышался молодой мужской голось — это я-съ… Съ праздникомъ, Анна Гурьевна, здравствуйте!

— Ахти, бда моя! Не могу къ вамъ выйти, Андрей Иванычъ, съ пирогомъ тутъ вожусь! отвчала молодая двушка, сильно переконфузившись.

— Ничего-съ, помилуйте! Это даже пріятно застать двицу за такимъ хозяйственнымъ занятіемъ, сказалъ молодой человкъ, входя изъ сней въ кухню.

Это былъ прапорщикъ какого-то пхотнаго полка, розовый и блокурый, съ голубыми глазами и немного курносымъ носомъ. Лицо не было красиво, но очень добродушно, голосъ онъ имлъ мягкій и немного застнчивыя и угловатыя манеры. Видно было, что онъ выросъ въ деревн и не вращался въ городскомъ обществ

Двушка поспшно посадила пирогъ опять въ печку, поставила лопату въ уголъ, вытерла руки и съ сіяющимъ лицомъ подошла къ прапорщику.

— Теперь здравствуйте, Андрей Иванычъ! Мама ушла къ обдн, а мн вотъ велла за пирогомъ присмотрть. Вы меня и поймали за этимъ.

Андрей Иванычъ взялъ протянутую къ нему полненькую ручку двушки и три раза нжно поцловалъ, двушка стыдливо потупила глазки.

— Проходите въ горницу, а здсь не толкитесь. Мама скоро придетъ, пообдаете вмст.

— А Гуръ Саввичъ? Они дома?

— Тятенька съ утра ушли по длу по какому-то. Такой чего-то чудной сегодня былъ… Говорилъ, не знаю что… Да онъ веллъ вамъ, коли придете, дождаться его.

— Подожду, подожду… Что-жъ такое съ нимъ сталось?

— Да Богъ его знаетъ. Да вы идите въ горницу-то! Я вотъ сейчасъ отдлаюсь,— кое-что поразскажу вамъ… занятно!..

Прапорщикъ прошелъ въ горницу, гд уже былъ накрытъ столъ, въ комнат рядомъ, подальше, слышались два дтскихъ голоса. Тамъ сидла восьми-лтняя вторая дочь Гура съ братишкой, пяти лтъ, Андрей Ивановичъ зашелъ къ нимъ, поздоровался, щелкнулъ пальцами подъ носомъ мальчика, ущипнулъ за подбородокъ двочку и опять воротился въ горницу.

Минуты черезъ дв вошла изъ кухни и старшая дочь Гура, восемнадцатилтняя Аннушка, и, поправившись у маленькаго зеркальца, сла около молодого человка.

— Такъ что же такое, Анна Гурьевна, вы хотли разсказать мн? Занятное, говорите…

— Не гораздо занятное… я васъ хотла только изъ кухни прогнать.

— Что-жь такое съ батюшкой-то вашимъ?

— Съ тятенькой-то? Да Господь его вдаетъ!.. Мы сегодня съ мамой диву дались. А только я изъ разныхъ его словъ вижу, что у него что-то насчетъ васъ въ голов.

— Господи! Да неужто-жъ это такъ?! обрадовался Андрей Ивановичъ,— только что-жъ онъ сдлаетъ?

— Что нибудь сдлаетъ!.. Онъ даромъ не будетъ бгать, а сегодня съ утра ушелъ и къ обду ждать не веллъ.

— Дивлюсь и я!.. Ахъ, Анна Гурьевна, ежелибъ мн поскоре въ чин повыситься, да вы бы не разлюбили меня до тхъ поръ…

— А нешто я вамъ говорила, что люблю? лукаво спросила двушка.

— Какъ же это такъ? смщался молодой человкъ,— а… а давно ли вы говорили, что, вотъ, ежели бы у меня стало побольше денегъ, такъ мы бы поженились съ вами… Нешто такъ говорятъ, когда не любятъ?

Двушка засмялась…

— Какой вы, какъ я посмотрю, доврчивый, Андрей Иванычъ!.. Съ вами пошутишь, а вы сейчасъ и взаправду примете…

— Да ужъ очень я люблю-то васъ, Анна Гурьевна, такъ мн и боязно. Вы сами знаете, какой я человкъ: росъ я у дяденьки въ деревн изъ милости, что было посл отца имньишко — за долги его продали, а мн ничего не осталось. Выучилъ дяденька грамот, да и отдалъ въ солдаты… Въ солдатахъ бы мн и сгнить, кабы не мое прилежаніе да случай, теперь я на линіи офицера, теперь Богъ дастъ, и дальше пойду, только бы мн передъ царемъ отличиться чмъ нибудь…

— Царь у насъ строгій, дловыхъ любитъ.

— Да, вдь, и я, Анна Гурьевна, дловой!.. Я очень дловой! Вы думаете, я, какъ другіе?.. Нтъ! Другіе, какъ служба кончится, сейчасъ и въ австерію, или въ казармахъ въ карты играть, или водку пить, а я — нтъ! я все думаю, какъ бы все лучше сдлать, да побольше, узнать по военному длу.

— Вотъ за это я васъ люблю, Андрей Иванычъ.

— Любите?.. Я еще больше стараться буду! Позвольте мн вашу ручку поцловать.

Двушка протянула ему руку и съ нескрываемой лаской смотрла на курчавую блокурую голову молодого человка, пока тотъ нсколько разъ цловалъ руку.

— Вотъ, Анна Гурьевна, какой я несчастный изъ-за своей любви человкъ! Вижу васъ, сижу съ вами и все тогда забываю! Сидть бы такъ вчно съ вами. И вдругъ вспомню, что, можетъ, этому и не бывать никогда. Пока въ люди выберусь, можетъ, вы и разлюбите меня: другой понравится вамъ… Вотъ уйду отъ васъ — и хожу какъ угорлый — передъ глазами все вы стоите… просто даже службу иногда забываю… Товарищи и то ужъ смются — говорятъ: какъ Турбинъ отъ невсты придетъ — умъ потеряетъ!..

— А вы и у своихъ разсказали, что ко мн сватаетесь?

— Я не разсказывалъ, да узнали… Кто ихъ знаетъ, какая имъ сорока на хвост принесла!

— Можетъ, сами проговорились — вы вдь простыня-парень.

— Не мудро и проговориться, коли все одно только на ум и есть, однимъ только и дышу…

— Бдный Андрей Ивановичъ! Вы меня очень любите?

Лукавая двушка знала это и безъ словъ: каждое слово, жестъ и движеніе доказывали, что молодой человкъ не можетъ наглядться на нее, и, однако, она задала этотъ вопросъ.

— Господи! Да есть ли на свт слова такія, какими бы я могъ вамъ любовь свою объяснить! Да я, кажись, готовъ бы…

— Ну, да, я врю, врю! И я васъ очень люблю и мн очень грустно, что мы не можемъ скоро пожениться. За мной ничего нтъ, у васъ тоже ничего. Что-жъ это? Съ голоду-помремъ.

— Вотъ и я то же думаю. И такъ мн это мучительно, что лучше бы, кажись, я на свтъ не нарождался, или бы съ вами никогда не встрчался.

— Ну, не горюйте, пока, очень, Андрей Ивановичъ! Вчера мы съ тятенькой да съ мамой растосковались объ этомъ же самомъ, а тятенька посл этого возьми, да въ голову что-то и забери. Сегодня говоритъ: ‘Погоди, Нюша, не горюй, можетъ, Богъ дастъ, ваше дло и уладится… Пойду, говоритъ, разума чужого поищу, авось что и выдумаемъ’. Ранехонько ушелъ, а не сказалъ зачмъ. Ужъ мы съ мамой дивились, дивились. А только врю я и чувствую, что изъ этихъ хлопотъ что-то хорошее должно выйти. ‘Молись, сказалъ, Нюша, чтобы дло уладилось’.

— Эка, кабы что хорошее вышло! И я буду молиться каждый день, утромъ и вечеромъ. Вотъ и опять: сказали вы мн такія слова, я и буду все о нихъ думать.

— А вы о пустякахъ-то не думайте, а думайте все о дл.

— Да ежели я не могу…

— Ишь расквасился: не могу, да не могу! А ты не раскисай! ты мужчина: въ руки себя возьми.

Молодые люди вздрогнули отъ неожиданности при этихъ словахъ, произнесенныхъ почти надъ ихъ ушами. Въ дверяхъ стояла жена Гура, пришедшая отъ обдни, заговорившіеся влюбленные и не слыхали, какъ она вошла въ домъ.

— Ахъ, мама, я и не слыхала, какъ ты вошла!

— Здравствуйте, Прасковья Даниловна, съ праздникомъ! поднялся Андрей Ивановичъ.

— Здравствуйте, Богъ милости прислалъ! отвчала старуха, раздваясь: — ты у меня, матка, поди, пирогъ-отъ сожгла со сладкими разговорами? обратилась мать къ дочери.

— Ахти, родимая, и впрямь посмотрть! бросилась Аннушка къ печк.

— Сиди ужь! Теперь я съ ухватами воевать буду! по духу-то какъ будто еще и не сгорлъ.

Черезъ нсколько минутъ семья Гура услась за столъ.

— Надлали вы, Андрей Ивановичъ, съ Нюшей, старичку моему хлопотъ, сказала за обдомъ мать.

— Да вотъ, Анна Гурьевна разсказывали. Я и то говорю: дай, Господи, ему удачи, я молиться буду за удачу.

— Молиться-то молись, это хорошо! А, вотъ, самъ-то не плошай, да не кисни. Ты еще человкъ молодой и на дорог… успешь еще до всего дойти, не торопись… Охъ, молодость, молодость! Все бы вамъ сейчасъ, да сразу.

— Нтъ, Прасковья Даниловна, я даже очень терпливый человкъ. Только… только я думаю… только очень ужъ я люблю Анну Гурьевну…

— Ой, замялъ! Не то хотлъ сказать! Ну, да погоди, вотъ, старика, что онъ скажетъ!

Посл обда мать легла соснуть, а наши молодые люди вышли въ маленькій садикъ посидть, да потолковать еще о своей судьб, въ сотый разъ спросить другъ друга о любви, словомъ, повторить и продлать то, что, словно по шаблону, длали и говорили люди въ одинаковомъ съ ними положеніи за тысячу лтъ до нихъ, да и будутъ длать и говорить до скончанія вка. И никакіе успхи цивилизаціи и наукъ ни крошечки не повліяютъ на очень однообразный репертуаръ разговора влюбленныхъ.

Прасковья Даниловна давно уже встала и бродила, прибирая кое-что по дому, какъ пришелъ съ Петербургской стороны Гуръ Саввичъ, очень задумчивый и угрюмый.

Освдомившись о дочк и узнавъ, что и Андрей Ивановичъ пришелъ, онъ, не заходя въ садъ, прошелъ въ заднюю комнату.

— Поди-ка, баба, сюда, позвалъ онъ жену.

— Ну, что тамъ еще Богъ далъ? Чево теб?

Гуръ долго говорилъ съ женой, кряхтлъ, та охала и всплескивала руками, призывала всхъ святыхъ, а потомъ звонко и мелодично щелкнулъ двумя пружинами окованный сундукъ съ завтнымъ добромъ, отворяясь.

IV. Въ Адмиралтейств.

Едва начало разсвтать, какъ на одномъ изъ элинговъ адмиралтейства уже начали собираться рабочіе, плотники, кузнецы, столяры, канатчики и другіе. По самой середин элинга, или деревяннаго сарая, освщеннаго окнами сверху и съ боковъ во всю длину его, стоялъ огромный остовъ новостроющагося корабля. Онъ походилъ на ободранный скелетъ какого-то чудовищнаго звря съ торчащими кверху ребрами. Кое-гд засопли разводимые переносные горны, взвизгнулъ рубанокъ по дереву, звонко врубился топоръ въ сухое длинное бревно.

Со стороны Невы, черезъ открытую стну элинга, виднлась рка, покрытая судами, противоположный берегъ зеленлъ деревьями, кое-гд среди зелени блли маленькія мазанковыя постройки начинающагося города.

Черезъ нсколько минуть около корабля работали уже сотни народа, жужжа, точно пчелы въ уль, облпивши его, какъ мухи, со всхъ сторонъ.

Нашъ знакомецъ, Гуръ Саввичъ, распоряжался плотниками, обтесывавшими бревна, и работалъ топоромъ вмст съ другими.

Сегодня онъ явился на работу, пріодвшись почище, какой-то торжественный, молчаливый и блдный.

Причину такого состоянія Гура читатель легко угадываетъ, такъ какъ плотникъ ршился, наконецъ, подать свою челобитную на сенатъ самому царю въ руки.

Онъ уже отдалъ подьячему кровныя, прикопленныя деньги, пятьдесятъ рублей, а теперь несетъ и свою голову на судъ грознаго государя.

Въ этотъ день ждали царя въ адмиралтейств, въ которомъ помщалось много мастерскихъ и складовъ, касающихся до морского дла, но это было такое обыкновенное и частое дло, что никакихъ приготовленій для пріема царя не было. Каждый день вс неуклонно должны были находиться на своихъ мстахъ изъ боязни внезапнаго, посщенія ‘великаго работника’, у котораго не было долгаго суда за неисправность, а — дубинку въ руки — и пойдетъ ‘съ руки раздлка’.

Гуръ былъ особенно внимателенъ и къ работ другихъ, и къ своей, добивался необыкновенной чистоты и точности, длалъ замчанія и указанія безъ крику и прибаутокъ, какъ всегда, а тихо, степенно.

— Что-это, Гуръ-то нашъ? Ровно на духу былъ? переговаривались рабочіе.

— Дивимся и мы! Принарядился и старается.

— Царя ждетъ.

— Не въ диковинку ему царь. Встрчалъ царя и въ посконной рубах.

— Не въ кумовья ли звать хочетъ?

— Ребята-то у него ужъ большіе, новыхъ нтъ.

— Дочка у него за ахвицера просватана, да что-то дло затянулось.

— Вотъ скорй, что по эфтому случаю чего нибудь просить хочетъ.

— Царь Гура любить — сдлаетъ…

— Я слышалъ, братцы, что засудили Гура: жалиться царю хочетъ, сообщилъ одинъ рабочій.

— Быть того не можетъ!

— Наши плотники видли, какъ Гуръ съ подьячимъ возжаться сталъ. Съ Сытнаго рынка взялъ.

— Во, каки съ Гуромъ дла!

А топоры во время разговора тюкали, да тюкали, обтесывая длинныя бревна.

Но вотъ, гд-то на ближней гауптвахт, забили барабаны дробь, послышался протяжный крикъ команды.

— Никакъ царь припожаловалъ! пронесся говоръ по элингу, и все заходило живе, прибодрялось.

Гуръ перекрестился въ ту сторону, гд стояла церковь Троицы, и ощупалъ у себя за пазухой завернутую въ платокъ челобитную.

Это былъ, дйствительно, царскій пріздъ въ адмиралтейство.

Соскочивъ съ небольшой телжки, онъ первымъ дломъ прошелъ въ канцелярію и, осмотрвъ дла, пошелъ въ обширные пеньковые амбары, куда складывалась пеньковая пошлина, которою были обложены вс русскіе города для потребностей возникающаго флота. Его не сопровождалъ никто, одтый въ зеленый мундиръ и высокіе ботфорты, Петръ шелъ, опираясь на свою историческую трость. Вдругъ за угломъ одного изъ амбаровъ онъ услыхалъ разговоръ:

— Понапихалъ царь этихъ нехристей — нмцевъ, они и прижимаютъ православныхъ.

— Ахъ, ты грхъ! Вдь, надо галанцу глотку заткнуть.

— Не дашь — чистый грхъ выйдетъ: обирай всю пеньку, да назадъ и вези. А тамъ, за Калугой недоимка будетъ,— царь опалу свою положить, что пеньку поставили худую.

— Да какого ему еще рожна нужно? Нешго это не пенька!

— Пенька, хоть куда, да коли царскій браковщикъ забраковалъ, такъ, значитъ, худа. Ничего не подлаешь, не волочиться съ нимъ по судамъ. Мн неспособно здсь долго жить,— все одно растрясешь мошну-то. Лучше сразу дать, да и шабашъ!

— Да много-ль ему, псу, надобно?

— Рублевъ десятокъ вылетитъ, это, какъ есть! Неча длать, надо раскошелиться.

Говорившій крякнулъ и замолкъ, Петръ, пріостановившійся, когда услышалъ первыя слова, вдругъ вышелъ изъ-за угла и увидлъ двоихъ купцовъ, изъ которыхъ одинъ раскручивалъ кожаную мошну, чтобы достать деньги.

— Вы что за люди! Откуда вы? Зачмъ здсь?

Купцы опшили отъ такого неожиданнаго появленія посторонняго человка и, не зная Петра въ лицо, но, подумавъ, что это кто нибудь изъ военныхъ, начальниковъ адмиралтейства, низко ему поклонились.

— Мы, ваша честь, изъ Калуги. Я — Алферовъ, купецъ.

— А это кто? Петръ указать на другого.

— Это мой прикащикъ будетъ, Фроловъ Семенъ.

— Какія-жъ у васъ дла случились въ Петербург?

— Да пеньку калужскую привезли, что съ Калуги по царскому указу полагается.

— Ну, и что-жъ, сдали? Добрая пенька?

— Пенька-то добрая, только тутъ маленькая запиночка вышла,— одначе, сдадимъ, Богъ дастъ.

Купецъ боялся сказать правду, не желая нажить хлопотъ.

— Какая-жъ запинка? Браковщикъ не беретъ, что ли? Теперь царь, кажись, врнаго человка поставилъ и знающаго,— его не купишь посуломъ.

Купцы переглянулись между собою и едва замтно усмхнулись.

— Кто его знаетъ? можетъ, оно и такъ.

— Бракуетъ, что ли, пеньку-то?

— Браковать не бракуетъ, а только…

— Что только-то? Ты говори прямо!

— Да что теб, ваша честь, до нашихъ дловъ? Мы въ твои дла не вяжемся. Сдадимъ!

— Я потому спрашиваю, что поставленъ присматривать за браковщикомъ и не давать сдатчиковъ въ обиду. Хорошъ-то онъ хорошъ,— а все присматривать надо. По-та и хорошъ, пока смотришь за нимъ.

— Ой-ли? Да ты, ваша честь, не обманываешь?

— Что мн тебя обманывать!. Говори прямо! Браковщикъ взятку взять хочетъ?

Черные, ршительные глаза Петра уставились на купца, такъ что тотъ не могъ вынести ихъ взгляда.

— Хочетъ, милостивецъ, хочетъ!.. Заступись ты за насъ, сиротъ!.. Пеньку привезли добрую: и мрна, и мята, что твой шелкъ, а онъ, нехристь, всю захаялъ, да въ уголъ свалилъ,— везите, молъ, назадъ, а я, молъ, царю доложу, что Калуга худую пеньку доставила! Легкое ли дло, до царя дойдетъ! Не пойдетъ царь пеньку осматривать, да и не увидитъ, какъ нмецъ увезти велитъ! Теперь вотъ раскошеливайся на десять рублевъ, чтобы ему глотку заткнуть. Совсмъ онъ насъ разоряетъ, заступись, коли тебя царь на то поставилъ.

Купцы низко начали кланяться Петру, а тотъ, сжавъ дубинку въ рук, круто повернулся къ амбару, гд работалъ голландецъ — пріемщикъ пеньки.

— Добро! Пойдемте со мной въ амбаръ, я ваше дло разберу!

Купцы едва поспвали за быстро шагавшимъ царемъ, они сами струсили отъ внезапно вспыхнувшаго гнва отого начальника, и по властному тону, какой проявился въ восклицаніи его, имъ пришло въ голову: ‘Ужъ не царь ли это? Что-то похожъ онъ на того, какимъ его описываютъ!’

Эта догадка нисколько не обрадовала купцовъ, а, напротивъ, повергла ихъ еще въ большій страхъ.

‘А что, какъ нмецъ-то вывернется какъ ни на есть? Съ царемъ-то не шути: за извтъ, пожалуй, и головы не сносить! Попались наши головы! Во, бда-то! Може, по нашему, пенька-то и хороша, а здсь другое требуютъ! Правду говорятъ, что въ Питер и стны съ ушами!’

Черезъ полминуты Петръ и купцы уже подходили къ амбару, съ широкими открытыми воротами, изъ которыхъ неслась пыль и характерный запахъ трепаной пеньки.

Царь, какъ буря, влетлъ въ амбаръ и прямо обратился къ голландцу-пріемщику въ кожаной куртк.

— Минъ геръ! привезли пеньку изъ Калуги?

Голландецъ почтительно снялъ шляпу и вытянулся передъ царемъ, поблднвши отъ неожиданности.

— Привезли, ваше величество!

— Хороша пенька? Ты ее принялъ?

— Не принялъ, ваше величество, перемочена, пряди рвутся между руками, худо трепана.

— Хорошо сдлалъ! Ты у меня слуга врный, а покажь-ка мн ее.

Голландецъ, дрожа отъ страха, повелъ царя въ уголъ амбара, гд у него былъ сложенъ бракъ, но купцы, выглядывавшіе въ ворота амбара и узнавшіе, наконецъ, что это царь, закричали:

— Не туда, всемилостивйшій, ведетъ тебя! Не тамъ наша пенька сложена! Наша, калужская, эвотъ гд!

Петръ махнулъ имъ рукой подойти, и купцы, подбжавъ, пали передъ нимъ на колни.

— Не постуй, государь, на нашу простоту! Никогда твоего лика не видали! Мужики мы простые!

— Встаньте, гд ваша пенька?

Купцы вскочили на ноги и побжали къ углу.

— Вотъ, государь, наша пенька. Посмотри, милостивецъ, самъ!

Петръ пошелъ смотрть пеньку, а голландецъ, блдный и съ трясущимися отъ страха губами, не въ силахъ былъ ни стронуться съ мста, ни сказать слово въ оправданіе!

Царь живо сталъ хватать пробы, мялъ ихъ и дергалъ, встряхивалъ и разсматривалъ, перебралъ пробы изъ всхъ мстъ партіи и, взявъ, наконецъ, большой пукъ, подошелъ къ помертввшему голландцу, ткнулъ ему въ лицо пенькой и, схвативъ за шиворотъ, началъ отдлывать дубинкой, приговаривая:

— Ахъ ты, чортъ голландскій! У тебя, пожалуй, такого и шелку нтъ, какъ эта пенька! Ты хотлъ меня въ глаза обмануть! Ты людей напрасно прижимаешь, чтобы взятку сорвать! За то я тебя въ чести держу, да большое жалованье даю? А ты что длаешь? Вотъ теб взятки! Вотъ теб!..

Голландецъ вертлся, какъ червякъ, въ могучихъ рукахъ царя и жалобно просилъ о пощад, а полумертвые отъ страха купцы и рабочіе не смли двинуться съ мста, глядя на царскую расправу.

V. Челобитная.

Голландецъ, браковщикъ пеньки, наказанный собственноручно царемъ, былъ тотчасъ же выгнанъ изъ адмиралтейства и на первомъ же отходящемъ корабл высланъ съ нелестною рекомендаціею на родину. Окончивъ расправу дубинкой и давъ приказы о принятіи калужской пеньки и изгнаніи голландца, Петръ, весь горящій еще не остывшимъ гнвомъ, быстро вышелъ изъ пеньковаго амбара и направился къ элингамъ, гд строились корабли.

На пути присоединились къ царю кое-кто изъ адмиралтейскаго начальства, но Петръ не замчалъ никого и шелъ быстро, какъ бы желая ходьбою усмирить бушевавшій въ немъ гнвъ. Всть о катастроф съ пріемщикомъ-голландцемъ тотчасъ же разнеслась по всему адмиралтейству, и на всхъ напалъ безотчетный страхъ, въ присутствіи великаго гнвнаго хозяина-царя.

У Гура захолонуло сердце, когда онъ увидлъ Петра, входящаго быстрой походкой на елингъ.

‘Ой, какъ грозенъ!’ подумалъ Гуръ: ‘теперь у него всякая вина виновата… Подождать лучше подавать-то челобитную. А и не подать нельзя: скоро удетъ царь, я слышалъ… А тамъ жди, можетъ, годъ или два… Эка напасть! Не въ часъ я собрался со своей кляузой…’

Петръ въ сопровожденіи голландца, корабельнаго мастера, пошелъ осматривать остовъ новостроющагося корабля и длалъ свои замчанія и указанія короткими, отрывочными фразами, изобличавшими еще не улегшееся душевное волненіе. Мастеръ-голландецъ присмирлъ, пристыженный проступкомъ своего земляка.

‘Что, какъ и тутъ’, думалъ Гуръ, ‘государь найдетъ что нибудь не такъ, да еще разсердится! Тогда мн къ нему и не подойти!’

Однако, лицо государя, видимо, прояснялось, строющійся корабль былъ самаго новаго фасона, и постройка его нравилась Петру, мало-по-малу онъ успокоился, войдя въ интересныя для него подробности постройки. Осмотрвъ остовъ, онъ перешелъ къ групп плотниковъ, бывшихъ подъ наблюденіемъ Гура. Гуръ выпрямился передъ царемъ и снялъ шапку, оставивъ топоръ въ бревн.

— Изрядно, чисто оттесываете, сказалъ царь, разсматривая работу, тотчасъ взялъ лекало и прикинулъ къ бревну, чтобы узнать точность размровъ.

— Какъ разъ! Изрядно, Гуръ, изрядно! Ты никогда не подгадишь! Сколько тебя знаю,— всегда доволенъ! Спасибо!

— Радъ твоему царскому величеству стараться! сказалъ дрожащимъ отъ радости голосомъ Гуръ и низко поклонился царю.

— И вы молодцы, сказалъ Петръ плотникамъ, окидывая взоромъ ихъ работу, — кабы вс такъ старались, тогда мои корабли лучше голландскихъ были бы. Такъ ли, минъ геръ?

Голландецъ-мастеръ скрылъ улыбку сомннія на лиц и почтительно отвчалъ:

— Такъ, ваше величество.

Государь окончательно повеселлъ, и глаза сверкнули радостью.

— Ну, старайтесь, ребята! Коли, Богъ дастъ, хорошо спустимъ этотъ корабль,— всмъ награда будетъ знатная. Спасибо, утшили, а то я отъ этого проклятаго голландца совсмъ въ сердце вошелъ.

Петръ собрался было уходить и повернулся уже къ выходу, какъ Гуръ, торопливо перекрестясь, вынулъ изъ-за пазухи свою челобитную и всталъ поперегъ дороги царю.

Царь замтилъ этотъ маневръ и, подойдя къ Гуру, спросилъ:

— Теб что?

— Ваше величество, государь милостивый! Прими мое челобитье теб, разсуди меня съ разорителемъ моимъ.

Государь взялъ челобитную изъ рукъ Гура, развернулъ ее и пробжалъ глазами. Лицо его опять потемнло.

— Это ты на сенатъ мн жалуешься?

— На сенатское ршеніе по моему длу, всемилостивйшій.

— А ты знаешь, Гуръ, что бываетъ тому, кто на сенатъ ложно доноситъ?

— Знаю, всемилостивйшій! быть тому въ казни и разореніи.

— Знаешь — и все-таки подаешь? Хорошо!

Петръ сложилъ челобитную и хотлъ было уже идти дальше, но вдругъ снова протянулъ бумагу Гуру со словами:

— Нтъ, Гуръ, жалко мн тебя потерять, не мастакъ ты, какъ я вижу, судиться! Возьми назадъ челобитную, да поговори съ тмъ, кто умнй тебя въ этомъ дл. Подумай еще. Черезъ три дня я буду въ адмиралтейств, такъ ты мн и подай тогда челобитную, коли не отдумаешь.

Петръ круто повернулся и вышелъ, оставивъ челобитную въ рукахъ сконфуженнаго Гура.

Гуръ постоялъ нсколько секундъ, смотря на бумагу безсмысленно, удивленный неожиданнымъ оборотомъ дла, а потомъ опять бережно сложилъ челобитную, завернулъ въ платокъ и спряталъ за пазуху.

Работа сильно не спорилась у него вплоть до шабаша, а придя домой, Гуръ засталъ у себя подьячаго Тараса едоровича Вихляева, пришедшаго освдомиться о судьб написанной имъ челобитной. Они вошли въ заднюю комнату.

— Насилу, Гуръ Савичъ, дождался тебя! Просто, душа изныла. Ну, что? какъ царь принялъ?

— Да что, Тарасъ едорычъ. Такъ повернулось, что ужъ не знаю, какъ и сказать теб! отвтилъ уныло Гуръ.

— А что такое случилось? испугался подьячій.

— А то случилось, что царь моей челобитной не принялъ. Взялъ сначала, спросилъ меня: знаю ли я, что за это бываетъ?— а потомъ и отдалъ мн ее назадъ. ‘Жалко мн тебя, Гуръ, потерять, сказалъ: подумай объ этомъ три дня, посовтуйся, кто поумне!’

— Ахъ, ты, батюшка родный! воскликнула жена Гура, слушая это интересное для нея дло и умиленная словами Петра:— вонъ онъ какъ тебя, Гурушка, жалетъ! Бросили бы вы это дло, право, бросили!

— Не суйся, баба, куда не спрашиваютъ! строго сказалъ ей Гуръ:— не твоего это ума дло! Собери лучше, что посндать, а что сдлаемъ, такъ мы и сами обсудимъ.

Хозяйка ушла на кухню, а Гуръ слъ съ подъячимъ на лавку и сталъ разсуждать.

— Любитъ тебя, видно, государь? спросилъ подъячій.

— Онъ меня любитъ, завсегда ласковъ, а сегодня я и особой чести удостоился: при всхъ сказалъ, что ‘Гуръ у меня никогда не подгадить! Сколько, говоритъ, я его ни знаю,— всегда доволенъ былъ!’ И царской его благодарности я удостоился, и мастеровъ моихъ похвалилъ, и награду всмъ общалъ. Спаси, Господь, его царскую милость!

Послднія слова Гуръ сказалъ прерывающимся голосомъ, а въ дверяхъ кухни захныкала жена Гура, слышавшая ихъ разговоръ.

— Ты чего? спросилъ Гуръ.

— Больно радостное ты разсказываешь! Не могу отъ слезъ удержаться!

— Ну, такъ въ шляп наше дло, Гуръ Савичъ, воскликнулъ подьячій,— коли ты такую царскую милость на себ носишь, то и не обидитъ тебя онъ!.. Когда онъ сказалъ подавать-то?

— Черезъ три дня будетъ, говоритъ, въ адмиралтейств,— тогда подай.

— И подай, безпремнно подай!.. А когда царь приметъ, такъ одной милости попроси: чтобъ не однихъ сенатскихъ дло пересмотрть позвалъ, а кого нибудь изъ постороннихъ.

— Да ужъ подамъ!.. Взялся, такъ ужъ буду лзть дальше. Гд моя землица, да денежки,— тамъ и голов быть!

— Ничего, Гуръ Савичъ! Сдается мн, что наше дло не худо!

Черезъ три дня государь, дйствительно, пріхалъ въ адмиралтейство, и Гуръ съ нетерпніемъ ожидалъ его на элинг.

Но Петръ, врно, торопился куда нибудь, и его телжку отозвали отъ элинга, гд она ожидала царя обыкновенно, къ канцеляріи. Гуръ увидлъ, что царь не будетъ на элингъ, и поспшилъ за телжкой, чтобы не упустить случая. Черезъ пять минутъ ожиданія у крыльца канцеляріи государь вышелъ и, увидавъ Гура, немного поморщился.

— Ты опять со своей челобитной на сенатъ?

— Опять, ваше величество!.. Вмст съ головою подаю.

— Жаль мн твоей головы! Старый ты человкъ, а шутишь головой, какъ ребенокъ. Ну, я сегодня ее не возьму, а ужъ для трехъ разъ приди еще черезъ три дня, а въ это время еще потолкуй съ кмъ нибудь, еще поумнй выбери! Прощай!

Телжка тронулась, Гуръ съ обнаженной головой и бумагой въ рукахъ долго провожалъ ее глазами, пока она не скрылась, а потомъ накрылся шапкой, прошелъ нсколько шаговъ и, какъ бы очнувшись отъ забытья, вдругъ сердито плюнулъ въ сторону и воскликнулъ:

— Тьфу ты, пропасть! Да никакъ это царь смется надо мной? Онъ просто не хочетъ принять челобитной! Что, какъ и въ третій разъ онъ не приметъ? Стыдъ мн и срамъ будетъ, старому дураку! Не за свое дло взялся!

Сильно раздосадованный пришелъ Гуръ на верфь и очень неохотно отвчалъ на вопросы окружающихъ о челобитной.

‘Говорятъ, мужикъ сръ, да глупъ,— такъ оно и правда’, ворчалъ онъ:— ‘ему бы бревна тесать, да пазы долбить, а онъ съ худой-то головой въ чадъ ползъ, судиться задумалъ!’

— А головоломное, надо быть, у тебя, Гуръ Савичъ, дло, коли государь, тебя жалючи, челобитной не принимаетъ?

— Да ужъ врно, что голову тутъ сломить! Правду государь сказалъ: ‘какъ ребенокъ головой играешь’.

— Бросилъ бы…

— Да, кажись, что и брошу, говорилъ въ досад Гуръ, вымещая свое сердце на бревн..

Однако, упрямство Гура перемогло въ немъ желаніе бросить дло, онъ только отъ досады за свое смшное положеніе съ челобитной, которую не принимаютъ, говорилъ такъ, а въ душ хотлъ упорно настоять на своемъ.

Вечеромъ онъ опять встртился съ подьячимъ, котораго тоже немножко удивила и сконфузила новая неудача.

Потолковавъ, челобитчики ршили попытаться подать и въ третій разъ, а если не удастся, то и бросить дло.

Подьячій общалъ, въ случа непринятія челобитной, возвратить Гуру половину денегъ, полученныхъ за писанье, чмъ высоко поднялъ себя во мнніи Гура.

— Ахъ, Тарасъ едорычъ! Вотъ не ожидалъ такой добродтели! Будь же мн пріятель закадычный, авось другъ другу понадобимся!

Плотникъ съ подьячимъ крпко обнялись, а баба вносила уже разныя яства и радовалась, что у нихъ въ дом ‘все по-хорошему’.

Еще черезъ три дня, въ праздникъ, узналъ Гуръ, что будетъ царь въ церкви Троицы, и пошелъ на Петербургскую сторону. По выход царя изъ церкви, когда онъ шелъ площадью, Гуръ таки протискался сквозь толпу, держа въ рукахъ челобитную.

— Почтенный! замтилъ ему какой-то человкъ въ камзол и треуголк, повидимому приказный:— али ты не знаешь указа о неподач самому царю челобитныхъ? На то есть коллегіи.

— Знаю, сударь мой, царь отъ меня приметъ… Такое дло!

‘Не сдобровать ему!’ замтилъ приказный, когда Гуръ удалился.

Плотникъ добрался до Петра, низко ему поклонился и, подавая челобитную, сказалъ:

— Будь здоровъ на многія лта, великій государь! А я опять къ теб съ челобитенкой,— прими, всемилостивйшій.

Лицо Петра потемнло, онъ сдвинулъ брови.

— Экой ты, Гуръ, сутяга! Толковалъ ты съ умными людьми?

— Толковалъ, государь, въ правд своей увренъ.

— Ну, такъ беру! А ты, Гуръ, на всякій случай духовную приготовь: теперь теб никакой пощады не будетъ!

— Вся твоя царская воля надо мной, всемилостивйшій! Только, государь, одного у тебя прошу: ты общалъ намъ, награду за голланской корабль, замсто награды мн, пожалуй, государь — возьми кого знающаго приказнаго не изъ сенатскихъ для разбору и докладу моего дла твоей милости.

Петръ улыбнулся.

— Вижу, что ты съ умными людьми совтовался. Только духовную-то все-таки готовь: я не поваживаю ябедниковъ!

Гуръ еще разъ низко поклонился, коснувшись рукой земли, и отошелъ, а царь прослдовалъ къ крпости.

VI. Подьячій въ ужас.

— Ну, другъ, Тарасъ едорычъ, сказалъ Гуръ, придя къ себ съ Троицкой площади, подъячему, ждавшему его обдать, и уведя его въ садъ, чтобы поговорить наедин:— кинули мы съ тобой камешекъ, да не утянулъ бы онъ и насъ самихъ! Какъ-то его умные люди вытащатъ!

— Значить, принялъ царь челобитную?

— Принялъ и веллъ духовную писать.

Жена Гура завыла при этихъ словахъ.

— Ой, да сердешной мой касатикъ, Гурушка! И что это вы задло затяли? Да спокинешь ты насъ сиротъ горькіихъ. Да и лучше бы вамъ за это дло не приматься!

— Погоди, баба, не вой! успешь еще наплакаться, а пока дай-ка намъ пообдать, да потолкуемъ мы вотъ съ Тарасомъ едорычемъ.

— А просилъ ты, какъ я тебя училъ, царя, чтобы приказныхъ-то не сенатскихъ назначилъ?

— Просилъ. И только я это слово вымолвилъ, какъ царь усмхнулся эдакъ и говоритъ: ‘Видно, что ты съ хорошими людьми совтовался’,— а духовную, баетъ, все-таки пиши, я, молвилъ, ябедниковъ не люблю!

— Такъ и сказалъ: съ хорошими, молъ, людьми совтовался? переспросилъ довольный подьячій,

— Такъ и сказалъ: ‘съ умными, видно, говорилъ!’…

— Да, ужъ въ этихъ длахъ не подгадимъ! прихвастнулъ подъячій, гордо улыбаясь:— ишь ты, царь похвалилъ!

— Коли что умно, то какъ и не похвалить! заключилъ Гуръ въ утшеніе подьячаго, хотя у самого на сердц кошки скребли.

Въ садъ пришла, обезпокоенная слезами матери, дочка Гура.

— Тятенька! что ты такое затялъ? Погляди, какъ мама убивается! Если ты для меня что нибудь,— такъ мн ничего не надо. Не губи ты, тятенька, себя!.. Вонъ, мама говорить, что ты подъ гнвъ царскій себя подводишь.

Гуръ ласково погладилъ дочку по голов.

— Ничего, Нюша, обойдется!.. Молись Богу, авось, Онъ поможетъ… Насъ, вонъ, съ Тарасъ едорычемъ самъ царь за умъ похвалилъ: ‘умные вы, баетъ, люди!’… Авось, мы хоть за умъ-то не пропадемъ… Хоть и говорится пословица, что ‘смлый самъ на бду наскочитъ’, однако, тамъ же сказано, что ‘на смирнаго Богъ нанесетъ’… Коли быть бд, такъ не убжишь!.. Не воротишь теперь, Нюша!.. Молись Богу лучше… Андрей-то Иванычъ здсь?

— Здсь, тятенька,— онъ Матреш съ Петей книжку съ картинками показываетъ…

— Позови его сюда… Да съ матерью-то тамъ опять не начните плакать… Утшь ее, она старый человкъ… Дуракъ я, что проговорился-то…

— Да. Это напрасно! сказалъ подъячій.

Аннушка ушла въ домъ, скоро вышелъ въ садъ Андрей Ивановичъ.

— Слышалъ, Андрей Ивановичъ, что у насъ завелось?

— Слыхалъ-съ, что Парасковья Даниловна что-то плачутъ, а что собственно — не знаю.

— Такъ вотъ, видишь ли, другъ Андрей Ивановичъ, нонче я камешекъ забросилъ… Или панъ, или пропалъ! Коли наше вывезетъ — твое счастье!.. коли не вывезетъ,— ты ужъ Нюшу не брось!.. Женись на ней… кое-что изъ остаточковъ, можетъ, ей придется на первое время, а тамъ — старайся самъ. Ты человкъ дловой,— царь такихъ любить, можетъ, и замтить тебя.

— Ахъ, Гуръ Савичъ! да какъ вы могли подумать, что я Анну Гурьевну брошу? Да, кажись, громъ небесный грянь, такъ я и тогда ее не оставлю!

— Ну, и спасибо теб… Дай я тебя поцлую, зятекъ мой будущій.

Прапорщикъ со слезами на глазахъ бросился на шею плотника, и они крпко троекратно поцловались.

— А теперь обдать пойдемте… Никто, какъ Богъ!..

Посл обда у Гура,— день былъ праздничный,— подъячій пошелъ къ своему столику на Сытномъ рынк, гд орудовалъ длами его. помощникъ, рыжій, встрепанный и всегда навесел, Прохоровъ.

— Ну, какъ у тебя дла? спросилъ подъячій.

— Идутъ. Подписывай, вотъ челобитныя. И Прохоровъ указалъ на кучку бумагъ, приготовленныхъ къ подписи.

Когда стемнло, подьячій разсчитался съ своимъ помощникомъ, что онъ длалъ каждый день, посл чего Прохоровъ, одинокій человкъ, направился прямо къ ближайшей австеріи прокучивать заработанныя деньги.

Подьячій задумчиво пошелъ домой, невеселыя мысли овладли имъ. ‘Длишки идутъ ничего себ: можно бы теперь и домикомъ обзавестись и начать жить получше на другую стать… Да нельзя, надо подождать, чмъ это дло кончится. А можетъ выдти и плохо. Деньги-то я припрячу, коли что выйдетъ неладное,— все-таки я не разоренъ буду, ну, а спина-то заживетъ! Однако, къ чему было въ такія дла лзть? Сразу разбогатть захотлъ? надоло по грошамъ наколачивать?..’

Придя домой, подьячій засталъ неожиданнаго постителя. Его ждалъ курьеръ, и какъ только подьячій вошелъ въ комнату, ему было объявлено, чтобы онъ тотчасъ же слдовалъ за посланнымъ къ самому царю, въ новый Лтній дворецъ.

Подьячій поблднлъ и струсилъ смертельно, онъ даже едва удержался на ногахъ и долженъ былъ схватиться за стнку, чтобы не упасть.

‘Вотъ она, кара-то!’ мелькнуло въ голов подьячаго, ‘я думалъ, бда-то за горами, а она за плечами стоить!.. Иденегъ не усплъ припрятать, какъ слдуетъ!’…

— Къ царю? къ самочу царю?.. прерывающимся голосомъ переспросилъ подьячій.

— А ужъ тамъ не знаю, къ кому… отъ государя приказъ данъ: сыскать площадного подьячаго Тараса Вихляева и въ одночасье доставить въ Лтній дворецъ.

— Не знаешь, любезнйшій, по какому длу? Мы здсь люди свои, не разгласится, спросилъ вкрадчиво подьячій и сунулъ въ руки курьеру нсколько денегъ.

— Не могу знать, истинно говорю, что не знаю! Данъ мн приказъ черезъ царскаго дневальнаго,— я на дежурств былъ во дворц. Собирайтесь, пожалуйста, поскоре!

— Сейчасъ, любезнйшій, сейчасъ… дай хоть что почище надть предъ царскія очи.

Подьячій вышелъ въ сосднюю комнатку и началъ шептать перепуганной жен, чтобы она припрятала деньги куда нибуд подальше.

— Да я къ отцу снесу.

— Ну, и хорошо! Господи, что-то будетъ? Прощай…

Подьячій крпко обнялся съ женой, какъ бы прощаясь на вкъ, жена заплакала, но курьеръ торопилъ, и черезъ минуту Тарасъ Вихляевъ уже шелъ къ Нев, чтобы перехать на Адмиралтейскую сторону къ новому Лтнему дворцу, только что отдланному въ Лтнемъ саду, въ углу, гд сходится Нева съ Фонтанкой.

Курьеръ и подьячій всю дорогу молчали: одинъ изъ служебнаго долга, другой — перебирая въ голов разныя мысли.

‘А что, какъ всплыло какое нибудь старое дло?’ думалось подъячему, ‘много ихъ было у меня и за каждое, узнай только царь, не миновать бы плетей. И.какъ я встану съ нимъ очи на очи! Я и издали-то съ трепетомъ на него смотрю, а тутъ… пропадетъ моя голова!.. Эдакого страху еще въ жизни у меня не было’.

Вотъ и противоположный берегъ Невы: темнымъ силуэтомъ видно двухъ-этажное зданіе Лтняго дворца, въ нсколькихъ окнахъ верхняго и нижняго этажей видны слабые огоньки. Сердце подъячаго совсмъ упало, когда казенный катеръ присталъ къ пристани Лтняго дворца, и онъ пошелъ за курьеромъ въ садъ. Но бда была непредотвратима,— никуда не убжишь!.. Часъ возмездія приближался грозно, и у подьячаго душа въ пятки уходила отъ мысли, что онъ сейчасъ встртится лицомъ къ лицу съ монархомъ, одинъ видъ котораго приводилъ подьячаго въ замшательство и заставлялъ ‘прилипать языкъ къ гортани’, ‘заходить умъ за разумъ’.

Въ небольшихъ сничкахъ дворца подьячаго съ курьеромъ встртилъ дневальный государя и тотчасъ же пошелъ доложить о нихъ.

— Велно подождать, сказалъ дневальный, воротясь отъ царя, и подьячій слъ на деревянную лавку, а курьеръ скрылся, исполнивъ свое порученіе.

За дубовыми рзными дверями, ведущими въ первую комнату дворца, слышались голоса, шаги, звяканье оружія.

Изъ дверей выходили разные люди въ военной форм и вышитыхъ камзолахъ, нкоторые несли какія-то бумаги, иные поднимались по лстниц во второй этажъ. Видимо, что царь работалъ безъ устали и вечеромъ, въ этомъ дворц, построенномъ для отдыха, и семейной жизни царя.

Спустя нсколько времени черезъ сни пронесли въ комнаты дв большихъ груды какихъ-то длъ, подьячій съ любопытствомъ приглядывался ко всему, происходящему вокругъ него, не смотря на чувство тоски и страха, которое онъ испытывалъ. Ему въ первый разъ приходилось быть во дворц такъ близко отъ царя, чувствовать его жизнь и дятельность, которою живетъ и дйствуетъ вся обширная Россія.

Наконецъ, Тараса Вихляева позвали къ царю.

Онъ вскочилъ, ноги его затряслись отъ страха, лицо поблднло… Лучше бы не идти, но дневальный держитъ передъ нимъ дверь отворенною и строгимъ взглядомъ приглашаетъ войти.

Подьячій неврными шагами направился въ комнату, шепча молитвы и втихомолку крестясь.

VII. Два приказныхъ крюка.

Подьячій, дрожа отъ страха, вошелъ въ небольшую комнату въ нижнемъ этаж. Въ углу стоялъ столъ съ двумя завязанными кипами бумагъ, лве отъ входа виднлась низенькая ршетчатая дверь темной комнаты, у которой стоялъ гвардеецъ-часовой съ ружьемъ у двери, ведущей во внутреннія комнаты, стоялъ какой-то чиновникъ въ камзол, съ треуголкой подъ мышкой, чисто, выбритый и одтый во все новое.

— Погоди здсь, сказалъ подъячему дневальный и притворилъ дверь.

Подъячій остановился у стнки, вытянувшись, еле различая отъ страха окружающіе его предметы. Въ сосдней комнат слышался разговоръ многихъ голосовъ, вдругъ замолкшій, когда раздался звучный голосъ пришедшаго царя. Вс трое, безмолвно стоявшіе въ угловой комнат: часовой, чиновникъ и подъячій, какъ-то даже вздрогнули при звук этого властнаго голоса и выпрямились еще боле.

Выйдя въ угловую комнату, Петръ оглядлъ стоящихъ и обратился къ чиновнику во всемъ новомъ:

— Ты изъ сената?

— Секретарь, ваше величество, отвчалъ съ низкимъ и медленнымъ поклономъ чиновникъ.

— Дло Гурьева принесли?

— Вотъ оно на стол, указалъ чиновникъ на дв связки бумагъ.

— Хорошо! А ты кто? обратился царь къ подьячему.

— По-по пло-площадной подъячій, Тарасъ едоровъ Вихляевъ, ваше величество, едва отвтилъ подъячій коснющимъ языкомъ.

— А-а! Вотъ ты какой молодецъ! Ты, врно, ходокъ, коли такія челобитныя пишешь! сказалъ Петръ, насмшливо улыбнувшись:— ты разв не знаешь законовъ, что берешься за такія дла, не отговариваешь челобитчиковъ? Или ты за халтуру готовъ отца родного засудить? Я кляузниковъ не поваживаю. Это ты научилъ Гура дло затять? Говори!

Петръ подошелъ близко къ подъячему и вперилъ въ него строгій взглядъ, ожидая отвта. Подъячій затрясся, какъ листъ, не будучи въ состояніи собрать словъ для отвта, открыть ротъ. Личность царя, дйствительно, производила на него, какъ и на многихъ другихъ, магически-внушительное дйствіе.

— Я, ваше величество… Нтъ… Я не уговаривалъ… Я не брался за это дло. Я говорилъ о закон… Виноватъ, ваше величество!

— А! вотъ теперь такъ трясешься! Ты на какой площади кляузы строчишь?

— На Сытномъ рынк, ваше величество.

— Вотъ, вотъ! Это ты самую-то черноту, да простоту морочишь!

Подъячій стоялъ безмолвенъ.

— Ну, такъ вотъ, кажется, ты и докляузничался до своего! Разбери, вотъ съ сенатскимъ секретаремъ это дло, все подробно, кто тутъ правъ, кто виноватъ? гляди въ оба, коли ты знатокъ! Береги свою и Гурову спину. Коли ваша челобитная попусту затяна,— обоимъ вамъ не сдобровать!

Тутъ только подъячему и секретарю стало ясно, зачмъ они столь неожиданно призваны въ царскій дворецъ. У подьячаго отлегло немного отъ сердца: онъ ожидалъ худшаго и никакъ не предполагалъ, что судбище по челобитной Гура произойдетъ такъ скоро. Сегодня только она была принята царемъ, сегодня же и дло у царя на стол, вышло изъ пыли архивнаго забвенія! ‘Круто повернулъ’, подумалъ подьячій, приблизившись къ длу. Сенатскій секретарь, положивъ шляпу, тоже подошелъ къ связкамъ пожелтвшихъ бумагъ разной величины, обвернутыхъ въ синія обложки. ‘Что еще за законникъ проявился, чтобы сенаторовъ проврять?’ думалъ секретарь, хмуро глядя на подьячаго и снимая веревки, о поданной царю челобитной на сенатъ секретарь не зналъ и только теперь догадался.

— Вотъ вы тутъ разберите все по статьямъ, что куда, чтобы мн ясно было, а я потомъ приду, и вы мн все изложите,— сказалъ царь и повернулся къ часовому.

— Маршъ домой! репортуй, что я тебя отпустилъ! и когда часовой вышелъ въ дверь, Петръ пріотворилъ двойную дверь темной комнаты и вызвалъ оттуда молодого офицера.

— На первый разъ ты у меня дешево отдлался! сказалъ царь офицеру,— вы тамъ, у нмцевъ-то, разбаловались, думаете и здсь вамъ такая же воля! Врешь, братъ! чтобы я впередъ не слышалъ о лности! Возьми оружіе и ступай.

Сконфуженный офицеръ подпожалъ висвшую тутъ же шпагу и, держа руку у козырька, задомъ. вышелъ изъ комнаты.

— Поскорй разберите и скажите дневальному, когда готово будетъ! обратился Петръ, по уходъ офицера, къ секретарю и подъячему и вышелъ во внутренніе покои дворца. Двое приказныхъ остались около дла, разбирая его.

— Что такое вышло! спросилъ сенатскій секретарь подъячаго,— дло конченное, вдругъ потребовали изъ архива въ одночасье къ царю?

— Челобитная тутъ была подана царю.

— Челобитная на сенатъ?

— Да, на сенатъ, отъ плотника корабельнаго.

— Это ты его настроилъ, што-ль?

— Гд я! Я и руками, и ногами отъ этого дла! Упросилъ. Врно, на царя надялся.

— Что-жъ мы будемъ теперь съ тобой длать?

— А вотъ разберемъ дло отъ нижнихъ мстъ до вышнихъ, дойдемъ и до сената… гд какіе указы подведены, посмотримъ. Плотникъ-то жалуется, что больно его обидли, кровное отняли.

— Врно, онъ о двухъ головахъ?

— И я говорилъ, что дло опасное… поди съ нимъ! Упрямъ!

— Тебя-то тутъ зачмъ царь призвалъ? Ты сенаторамъ не судья.

— Его воля царская, я не просился. Мн своя голова дорога.

Разговаривая такимъ образомъ, секретарь съ подьячимъ разбирали дла на отдльныя кучки, по инстанціямъ, какія оно прошло въ пять лтъ. Черезъ часъ работы дло былб разобрано вполн.

— Надо бы почитать дльце-то, да изготовиться объяснить царю, сказалъ подьячій, беря одну пачку.

— Чего тутъ читать!.. Читано и сужено безъ тебя! возразилъ секретарь,— не глупе тебя люди судили, опять же въ сенат оно пересматривалось и найдено правильнымъ… Нечего читать! Я вотъ все по статьямъ и доложу государю, мн не впервой, а ты, поди, и государя-то никогда не видалъ?

— Какъ же въ Петербург живучи государя не видать?.. А что насчетъ правильности, такъ не даромъ, поди, человкъ жаловался, голову на плаху клалъ, отыскивая своей правды… Я самъ на приказномъ дл съизмалтства,— знаю, что иногда правда-то на одну ножку хромаетъ отъ посула… Кабы все по правд-то длалось,— нашему-то брату, приказному, и сть нечего было бы…

— Уменъ ты, я вижу, да не очень! Какъ же ты будешь превысокій сенатъ въ неправд уличать?.. Да, вдь, тебя, какъ муху, раздавятъ за это…

— Что-жъ мн, бдному человку, длать прикажете?.. Вотъ тутъ я нашелъ первую закорючинку: подведена статья уложенія царя Алекся Михайловича, тогда какъ есть на этотъ счетъ указца два поздне, отъ ныншняго царя даны.

— Гд? гд?.. Что ты врешь?.. Это, можетъ быть, по ошибк?

— Посмотримъ: ошибку должны въ вышнемъ суд замтить и исправить… Вотъ теперь тутъ прочтемъ… Не замчено и подтверждено… Вотъ ошибочка-то и проскочила, да на шею человку и сла… Теперь вотъ въ показаніяхъ свидтелей-старожиловъ разнота: сначала вс показывали за Гурьева, а потомъ, видно, настращали ихъ, или купили,— за князя Засцкаго… Дальше вонъ: лсъ-то, князь показывалъ, наслдственный его, заповдный, а тутъ ужъ онъ и на срубъ проданъ… Торопился, чтобы не отсудили.

Площадной подьячій совсмъ ушелъ въ распутываніе судейскихъ крючковъ и подвоховъ, увлекся, какъ знатокъ и любитель приказныхъ каверзъ. Какъ лестно ему было запутать всякое дло, такъ теперь онъ, какъ артистъ, разбиралъ по ниточк искусную работу другихъ каверзниковъ. Онъ не слушалъ уже, какъ багровый отъ злости секретарь вырывалъ изъ рукъ его листы, путалъ дло и перебивалъ его.

— Да ты постой!.. Что ты изъ пятаго-то въ десятое скачешь? Видалъ ли ты, какъ дла-то длаются? а лзешь другихъ учить!.. Гд тутъ разнота? кипятился секретарь, хватая дрожащими руками то одну связку, то другую.

— А вотъ-съ, посмотрите… Тутъ, вотъ, старый планъ, на который Гурьевъ ссылался, вдругъ куда-то запропастился, а черезъ нсколько времени отыскалась новая копія плана, точный, яко бы, противень стараго, а Гурова-то землица тамъ князю отмежевана… Эхъ! вотъ это нечисто сдлано… Не было у Гура ходока въ т поры,— онъ бы подловилъ на этомъ…

— Экой ты крючокъ, прости Господи!.. Постой, не ройся! слушай, брось на минуту!

Подъячій поднялъ разгорвшееся лицо отъ груды бумагъ и взглянулъ блестящими отъ возбужденія глазами на секретаря… Тотъ приблизился къ уху подьячаго и что-то прошепталъ… Подъячій даже въ лиц перемнился и, отшатнувшись отъ секретаря, замахалъ руками.

— Что вы! что вы!… Это подъ царскими-то очами?.. Да не объ двухъ мы головахъ… У меня дома жена на сносяхъ, дти малыя… Экое дло выдумали!.. Мн своя шкура дороже денегъ… Нтъ, нтъ!.. Лучше вы мн теперь не мшайте дло разобрать, скоро и царя надо звать…

Секретарь поблднлъ и схватился за голову руками, но подъячій, не замчая этого, снова углубился въ бумаги.

— Тутъ вотъ Гурьевъ представилъ запись рядную отцову объ этой земл,— не придано вры, а почему — неизвстно! Тутъ вотъ опять крючочекъ, а тутъ и большой крюкъ: межевыя ямины, то князь старыя скрылъ, да нечисто — подъ землей-то въ ямахъ уголь не выгребъ, а ямы-то какъ разъ по Гуровой меж идутъ. Сослались, что это еще при Борис Годунов, либо при самозванцахъ выкопано!.. Старенько хватили: кто это имъ удостоврилъ?.

— Вотъ чортъ-то!.. Вотъ зацпа-то анаемская! шепталъ секретарь, бросивъ дло и безпокойно топчась изъ угла въ уголъ по маленькой комнат.— Пропали, какъ пить дать, пропали!.. Всхъ подведетъ!.. И откуда этого- анаему выкопали! Вотъ ужъ именно прорвались-то! Господи! что теперь и будетъ?

— Теперь, я думаю, можно и его величество позвать? спросилъ подъячій секретаря, окончивъ осмотръ послднихъ бумагъ.

— Постой ты, погоди!.. Подумай: что ты длаешь?

— Свою голову спасаю. Вдь, съ царемъ не шутить! Его не путать стать.

— Да ты бы какъ нибудь эдакъ… ну, молъ, недосмотры, пропуски! Самъ ты хапалъ,— знаешь, вдь, что безъ того ни во-вки-вковъ суда не будетъ.

— Все такъ!.. Однако, и случай-то выдался такой, что другого, пожалуй, ни во-вки-вковъ не будетъ.. Чтобы самъ царь утрудилъ свою персону пересмотромъ стараго дла изъ-за клочка земли? Вс-то мы того не стоимъ, чтобы его на малъ часъ утрудить! Дло-то больно нечисто сдлано, длалось у Гура за глазами, ходока хорошаго у него не было, ну, и валили въ кучу безъ осторожности. Скрыть трудно. Отъ такого царя ничего не скроешь: онъ самъ ночь просидитъ, да увидитъ.

— Такъ-таки всхъ и вбухаешь?

— И радъ бы не вбухать, да что подлаешь?.. Видите, дло-то какое!..

— Ну, зови, анаема… только попомни ты это! сжалъ кулаки секретарь, блдный отъ страха.

— Страшенъ громъ, да милостивъ Богъ! смиренно сказалъ подъячій и вышелъ въ переднюю сказать дневальному.

Онъ былъ весь въ поту, красный и взволнованный, такъ что гвардеецъ съ удивленіемъ посмотрлъ на подьячаго и пошелъ съ докладомъ къ царю.

Подьячій не воротился въ комнату, а остался въ передней, гд было прохладне, чтобы отдышаться.

Сенатскій секретарь, какъ пойманный зврь, ходилъ по комнат и отиралъ обильный потъ съ лица и шеи. ‘Мн что!.. Я не причемъ! бормоталъ онъ:— я и самъ видлъ, что что-то неладно… да, вдь, ничего не подлаешь, я человкъ подначальный. Да и дла-то я не видалъ никогда. Вотъ правда говорится, что быка хорошо съшь, а хвостомъ подавишься!’

— Государь приказалъ подьячему идти домой, а секретарю остаться, передалъ приказъ дневальный, придя въ переднюю.

Подьячій отъ удивленія раскрылъ ротъ.

VIII. Заплсневлая правда.

— Господи помилуй!.. Что-жъ это такое?.. думалъ подьячій, ходя безъ цли, ошеломленный происшедшимъ, по берегу Невы,— вотъ теб и порадовался своей ловкости! Что-жъ это теперь будетъ?.. Теперь, вдь, секретарь все царю посвоему доложитъ, что нужно — скроетъ, и все наше дло пропало, наша правда еще дальше задвинута будетъ въ архивъ. Видно, упросили царя не подымать этого дла, али наговорилъ изъ сенаторовъ кто нибудь. Они у царя завсегда по дламъ бываютъ. Я тутъ стараюсь одно, а тамъ царю въ ухо другое жужжатъ. Нтъ, видно ‘съ сильнымъ не борись, съ богатымъ не тягайся’!.. Голая-то правда — она дешева!.. Какъ-никакъ, а бдному человку все неладно. Неужто царь секретарю повритъ?.. Отчего-жъ онъ меня не выслушалъ?.. Неужто, при всей нашей правд, пропадать нашимъ головамъ?.. Гд-жъ твоя это правда, Господи!

— Что теперь длать? куда пойти?.! Домой къ. жен, или къ Гуру?

Посл минутнаго раздумья подьячій пошелъ къ Гуру и для этого дошелъ по Нев до адмиралтейства и свернулъ на ‘преспективу Невскую’, чтобы попасть къ рк Мь.

‘Вотъ удивится-то Гуръ Савичъ!.. Поди, тамъ спятъ вс. Просто чудеса длаются, точно какъ я брежу на яву!.. Эдакія чудеса только у такого царя и могутъ быть. Ужъ истинно, что самъ онъ — чудо изъ чудесъ!..’

Подошедши къ домику Гура, подьячій обошелъ его кругомъ, въ одномъ окн былъ свтъ, и сквозь мелкіе прорзы ставни Тарасъ едорычъ увидалъ Гура сидящимъ за большой книгой въ кожаномъ переплет съ застежками. Голова Гура была склонена на руку, на глазахъ блестли слезы, повременамъ онъ поднималъ глаза на образъ и набожно, медленно крестился.

Подьячій тихо стукнулъ въ ставню, Гуръ вздрогнуль и припутался, подьячій еще стукнулъ два раза, и Гуръ оборотился съ испуганнымъ лицомъ къ окну.

— Отвори, Гуръ Савичъ, это я — Тарасъ едорычъ. Дло есть!

Гуръ не сразу разслушалъ и узналъ голосъ, и когда подьячій повторилъ свои слова, плотникъ, перекрестившись, пошелъ отворятъ.

— Что такое стряслось, Тарасъ едорычъ? Напужалъ, страсть какъ! Того и жду, что поволокутъ. Всякой бды ждешь.

— Чудеса, Гуръ Савичъ! Не сразу и повришь. Твои-то спятъ?

— Спять вс. Я вотъ немножко божественнымъ занялся, не спится что-то. Мысли въ голов разныя.

— Да, Гуръ Савичъ, тутъ о Бог, кто и забылъ — вспомнитъ! Вдь я прямо отъ царя!

— Господи, Твоя воля! Истинно чудеса. Какъ ты къ нему попалъ, зачмъ?

— Прихожу отъ тебя домой-то, а у меня солдатъ: требуютъ къ царю въ Лтній дворецъ. Испугался я, баба разревлась. Бда! Иду съ солдатомъ къ царю, подождалъ немного, а у самого душа въ пятки ушла — думаю: не открылись ли старые грхи какіе. Наше, вдь, приказное дло тоже со всячинкой бываетъ. Вдругъ зовутъ меня къ государю, а тамъ,— дло-то твое изъ сенату принесено лежитъ и секретарь сенатскій, важный такой, тутъ же стоить!

— Ну, ну, ну! Что за дла? Да когда-жъ это успли? Сегодня только я челобитную. подалъ! удивился Гуръ.

— У Бога недолго, а у насъ — какъ разъ! Разв нашъ царь не можетъ удивить? Онъ хоть кого удивитъ! Приходитъ государь и говоритъ: ‘разберите это дло и покажите мн,— кто тутъ правъ?’

— Господи милостивый! прослезился Гуръ, крестясь отъ умиленія,— эко я пр.авды-то своей долбился! Это онъ тебя-то позвалъ, чтобы ты меня въ обиду не далъ сенатскимъ, чтобы поймалъ ихъ, если они что хитрить будутъ. Ну, что же дальше-то? Да ты уморился, поди, не закусить ли дать? Выпей чего нибудь,— на теб лица нтъ.

— Признаться, Гуръ Савичъ, еле на ногахъ держусь.

— Ну, ну, я сейчасъ!

Плотникъ пошелъ въ другую комнату, его окликнула тихо жена, Гуръ сообщилъ ей о приход Тараса едорыча, и баба мигомъ встала и одлась, чтобы послушать, что будетъ разсказывать столь поздній гость.

— Охъ, охъ, охъ! затялъ ты не дло, Гурушка! ворчла жена,— теперь сколько времени живемъ какъ подъ бдой. Страхи, да мысли. Извелся и самъ-то ты съ этимъ дломъ. На себя сталъ не похожъ.

— Молчи, баба! Собери скорй, что есть, да послушай-ка чудесъ-то. Никакъ, на насъ Господь оглянулся.

— Да неужто, Гурушка? Слава-те, Господи! Сейчасъ.

Кое-что было собрано на столъ, подьячій залпомъ выпилъ дв чарочки, разсказалъ, что онъ нашелъ въ дл много беззаконій и хотлъ было открыть ихъ царю.

— А кончилось это все, Гуръ Савичъ, такъ, что я не знаю, какъ и понять? Государь, не выслушавши меня, веллъ мн идти домой, а секретаря оставилъ.

Гуръ испугался, жена заохала и закрестилась, никто не зналъ, какъ это понять, въ которую сторону?

Наконецъ, Прасковья Даниловна заговорила:

— Сдается мн, Тарасъ едорычъ, что не къ худу это! Для чего царь дло требовалъ и васъ призывалъ?

— Начало-то хорошо, а вотъ конецъ-то мудреный! замтилъ Гуръ задумчиво.

Изъ темной сосдней комнатки тихіе разговоры эта подслушивала, свши на кровати, Нюша. Широко раскрытые глаза ея были устремлены на разговаривающихъ, сердце ея тревожно ныло, по выраженію лицъ она хотла понять, счастье или несчастье ждетъ ея семью, такъ какъ не вс слова долетали до нея.

Потолковавъ еще нсколько минуть и отдохнувши, подьячій собрался домой, къ ожидавшей его жен, тоже мучившейся сомнніями насчетъ участи мужа.

— Одно теперь остается: молиться Богу и во всемъ на Него положиться… Какъ Его святая воля будетъ… Значитъ, судьба! заключилъ, Гуръ, провожая подьячаго и запирая за нимъ дверь.

Онъ все-таки не легъ спать, а слъ за Псалтирь.

Въ сильномъ сомнніи и тревог пріхалъ подьячій домой и разсказалъ обо всемъ происшедшемъ жен.

Жена всплескивала руками отъ удивленія, но въ концу они оба разсудили, что бояться нечего, и немного успокоились.

Не мене былъ удивленъ и секретарь, получивши такое приказаніе и ломалъ голову, что бы это значило?.. Ему запала мысль, что, по удаленіи этого ужаснаго приказнаго крючка, открывшаго столько беззаконій въ оконченномъ и сданномъ въ архивъ дл, онъ разскажетъ это дло по-своему, благо самъ же подьячій указалъ слабыя мста въ дл. Для этого секретарь снова слъ за дло, какъ вдругъ вошелъ царь.

— Ну, что вы тутъ нашли въ дл? Кто правъ, кто виноватъ?

— Какъ вамъ, ваше величество, сказать? Дло тянулось долго, въ разныхъ мстахъ, есть кое-какіе недосмотры отъ неумнья аки по забвенію.

— А прямого нарушенія закона нтъ?

— Нтъ, ваше величество… Конечно, придраться можно…

— Что же нашелъ здсь подьячій?

— Подьячій, извстно: кляузный крючокъ! Спасая себя, онъ къ каждой строчк привязывался… Эдакъ и во всякомъ дл можно найти запинки.

— Конечно!.. А что онъ тутъ говорилъ, что указы старые подведены, когда есть новые?

Секретарь поблднлъ и струсилъ, онъ моментально догадался, что царь слышалъ ихъ разговоръ и споры, а, можетъ быть, и видлъ ихъ, и всякое самообладаніе его оставило, языкъ сталъ запинаться.

— Это, это… можетъ статься, еще не. получены были, или не знали о новыхъ указахъ…

— Ты чего-жъ испугался?.. Покажи-ка мн это мсто!

Секретарь дрожащими руками отыскалъ то мсто въ дл.

— Не знать и не получить не могли, черезъ два года посл новыхъ указовъ судили… А! что-жъ вы въ сенат-то смотрли?..

Секретарь стоялъ блдный и безмолвный.

— Ну, показывай самъ, что тамъ еще нашелъ подъячій!

Секретарь началъ перебирать дло дрожащими руками, не зная, на чемъ остановиться…

— Да ты скоре — поздно… ну, тамъ, гд старый планъ затерялся, а новый явился? гд тамъ ямы межевыя скрыты? гд тамъ показанія старожиловъ?..

Секретарь, окончательно убжденный, что царь самъ слышалъ весь ихъ разговоръ, перебиралъ бумаги и не находилъ нужныхъ.

— Правда это?.. Есть все это въ дл?

— Правда, ваше величество, есть…

— Что-жъ это?— придирки что ли? или нарушеніе законовъ?..

— Какъ, государь, принять…

— Да ты не виляй, я вдь самъ посмотрю.

— Незаконно, государь… Дло ршено пристрастно…

— Сенатъ утвердилъ ршеніе нижнихъ судовъ… вроятно, и не разсматривая… Что-жъ тухъ? Взятка была, что ли?

— Какая-жъ взятка?.. Чаятельно, по дружб, да по родству князя Засцкаго съ вельможами…

— А, вотъ оно какъ!.. Вотъ она правда-то и открылась… а то, было, заплсневть хотла въ архив?.. Ну, говори прямо, судейскій крюкъ,— ты тутъ не причемъ,— теб легче будетъ:— Гуръ Гурьевъ совсмъ правъ?..

— Совсмъ правъ, государь.

— А князь Засцкій незаконно оттягалъ у него землю?..

— Совсмъ незаконно… Человкъ богатый и знатный въ округ,— ему легко было справиться съ мужикомъ…

— И сенаторы, видя все это беззаконіе, утверждаютъ его, а бдный человкъ, хоть голову на плаху клади, чтобы добиться своей правды?..

— Сенаторы, государь, чаятельно, и не видали дла… не столь оно крупное и важное…

— А! Имъ только показное нравится длать!.. Нтъ, я имъ покажу, что со мной такъ работать нельзя!.. Я самъ не покладываю рукъ и за всякой мелочью смотрю, видишь!— и Петръ показалъ свои рабочія не холеныя руки,— такъ я ихъ проучу!.. Садись и пиши сейчасъ сенатское ршеніе въ пользу Гура Гурьева!..

Секретарь слъ за столъ исполнять приказаніе, а государь вышелъ пока въ другую комнату.

Когда опредленіе было написано, Петръ н=веллъ его оставить у себя на стол, а секретаря отправилъ домой съ солдатомъ, чтобы тотъ не усплъ предупредить никого изъ сенаторовъ о стрясшейся на нихъ бд…

Вечеръ и ночь этого знаменательнаго въ жизни Гура дня оставили много людей въ страх и недоумніи, которыя разршились на слдующій день самымъ неожиданнымъ образомъ…

IX. Тревожныя ожиданія.

Рано утромъ поднялся Гуръ на работу посл недолгаго тревожнаго сна, блдный и утомленный.

‘Что-то сегодня Богъ дастъ?’ подумалось ему, и онъ отправился въ адмиралтейство.

Пришедши на элингъ, Гуръ засталъ тамъ ожидавшаго его солдата, который сидлъ между рабочими и покуривалъ трубочку.

— Приказъ теб, Гуръ Гурьевъ, отъ великаго государя быть сейчасъ въ сенат и ждать его царское величество въ сняхъ, гд просители.

Гуръ перекрестился.

— Слава Богу! Хоть одинъ какой нибудь- конецъ!.. Или панъ, или пропалъ!..

По дорог Гуръ зашелъ въ деревянную церковь Исаакія Далматскаго, стоявшую около самаго адмиралтейства, купилъ свчку и припалъ на колни съ горячей молитвой передъ Спасовымъ образомъ… И какой-то миръ и спокойствіе объяли его душу, утвердилась увренность въ успх сибего дла, вышелъ Гуръ изъ церкви свтлый и спокойный.

По уход Гура изъ дому, любопытная Нюша стала разспрашивать мать о цли прихода Тараса едоровича, и мать съ дочерью принялись вдвоемъ разсуждать о столь быстрыхъ и удивительныхъ событіяхъ, отъ которыхъ зависла судьба ихъ всхъ: или счастливая жизнь въ довольств, или глубокое горе. Врнаго ничего он не знали, обо всемъ только догадывались и съ безпокойствомъ ждали отца изъ адмиралтейства или какихъ, нибудь встей отъ него.

— Говорила я старику: не затвай ты этого дла, проживемъ и такъ съ Божьею помощью безъ бды!.. Такъ нтъ!— поставить на своемъ захотлъ!.. ‘Мн, говорить, коли до Бога высоко, такъ до царя близко!’… Анъ, поглядишь, выходить на другое: ‘къ царю ближе — къ смерти ближе!’… Кабы знать, что столько перемучаемся,— на ше бы повисла, а не пустила бы подавать челобитную!.. Богъ съ ней и съ землей!— не обднли бы безъ нея.

— Знамо дло, маменька, не обднли бы. Я чаю, тятенька все изъ-за меня хлопочетъ, чтобы мн за Андрея Иваныча выйти… Только, вдь, Андрей Иванычъ о приданомъ не думаетъ,— онъ ждетъ только, чтобы по служб подвинуться, а тамъ и женится…

— Ужъ подвинется онъ!.. Такой алалей!.. Ни смлости, ни отваги, какъ у другихъ!— другая двка смле его, твоего Андрея Иваныча. Такимъ тихонямъ нигд ходу нтъ: кто посильне — тотъ и на шею ему сядетъ.

— Ахъ, нтъ, не говорите такъ, маменька!.. Андрей Иванычъ очень уменъ и догадливъ… Только онъ скроменъ,— такъ, вдь, это хорошо.

— Хорошо, да не везд!.. Живешь, такъ не надо киснуть, какъ онъ, а знай, чтобы другой куска изъ-подъ носу не вытащилъ.

— Молодъ онъ еще и людей не видалъ.

— А коли молодъ, такъ жениться рано.

— Я его, маменька, не уговариваю, сама говорила, что рано,— да что-жъ подлаешь, коли любитъ очень.

— Охъ, дти, дти!.. Убиваешься вотъ изъ-за нихъ, стараешься, а вспомнятъ ли они потомъ, Богъ знаетъ!..

Старуха Гура совсмъ разворчалась подъ гнетомъ печальныхъ мыслей, Нюша только отмалчивалась.

Вдругъ дверь въ домикъ Гура быстро отворилась и вошелъ Андрей Иванычъ, блдный и разстроенный.

— Что съ вами, Андрей Иванычъ? спросила Нюша, взглянувъ на разстроенное лицо жениха.

— Бда, Анна Гурьевна! отвчалъ молодой человкъ, поздоровавшись.

— Не со старикомъ ли что? потревожилась Прасковья даниловна, поблднвъ.

— Нтъ, не съ Гуръ Савичемъ… а они дома?

— То-то, что нтъ. Сидимъ вотъ, да дрожимъ. Дожили до бды. Съ тобой-то что случилось? Опять подъ арестъ за оплошность попалъ?

— Нтъ, Прасковья Даниловна, не то… Это было бы еще хорошо. А меня отсюда далеко куда-то въ украинные города назначаютъ. Какъ же теперь мн съ Анной-то Гурьевной быть?

— Ну, ужъ, батюшка, я не знаю,— ее самое спроси.

— Господи, какое несчастное время! воскликнула Нюша.— Горе за горемъ!

Нюша встала и, закрывъ глаза рукою, поспшно вышла изъ дому въ садикъ. Андрей Иванычъ послдовалъ за нею.

— Подите, поворкуйте на послдяхъ, ворчала мать.

— Анна Гурьевна, что-жъ это за несчастія валятся на насъ? Что-жъ я теперь длать буду?.. Полковникъ сказалъ мн, что нашъ отрядъ гонятъ въ украинные города, къ Турціи, на службу навсегда… Теперь, значитъ, нашей свадьб не бывать?

— Ахъ, о какой теперь свадьб говорить, когда мы не знаемъ, что съ тятенькой нашимъ будетъ!

— Да вотъ и насчетъ этого: Гуръ Савичъ сказалъ мн, что ежели коли что, Боже сохрани, случится съ нимъ,— такъ чтобъ я отъ семьи вашей не отсталъ, а былъ бы ей помощникомъ… и все такое.

— Знаю, Андрей Иванычъ, такъ что-жъ мы подлаемъ?

— Я вотъ и пришелъ спросить васъ: согласитесь вы хать со мною? Всей бы семьей и похали туда.

— На что хать-то? На что жить-то будемъ? Я-тог бы еще ничего, работать бы стала… Да много, вдь, насъ: вамъ не справиться.

— Гуръ Савичъ очень этого желали, чтобы вмст… Они сказали: ‘будь помощникомъ, у меня, говоритъ, на первое время останется кое-что, а тамъ, говорить, дослужишься’. Я дослужусь, Анна Гурьевна! Я вс силы употреблю… Только мн съ вами разстаться — смерть чистая! Я человкомъ не буду, кажись, руки на себя наложу!..

Андрей Иванычъ склонилъ голову на руки и заплакалъ. Нюша подошла къ нему, отняла руки отъ лица и поцловала его въ губы.

— Милый Андрей Иванычъ! Не разстанусь я съ вами ни въ гор, ни въ радости… Коли что — такъ намъ только подождать придется… Я пріду къ вамъ, гд вы служить будете, и повнчаемся…

— Легко сказать — подождать! Разстанемся, можетъ, надолго… Богъ знаетъ, что случится… Ну, да я терпливъ буду, мн эти слова ваши дороже всего. Они мн духу придадутъ… Лишь бы мн знать, что вы не разлюбите меня.

— Нтъ, милый, не разлюблю… вотъ и еще разъ поцлую!

Лицо молодого человка отъ ласки двушки совсмъ просвтлло и онъ успокоился.

— Что же такое съ Гуръ Савичемъ вышло? спросилъ онъ:— какъ его дло повернулось?

— Да, Богъ его знаетъ, какъ! Такія чудеса происходятъ, что и не поврите. Вдь вчера Тарасъ едоровичъ, подъячій-то, у самого царя былъ по этому длу. Призвалъ его царь и веллъ разобрать дло — кто правъ тутъ, кто виноватъ…

Нюша разсказала жениху все происшедшее съ подъячимъ и про его поздній приходъ къ нимъ вчера.

— Я думаю, что это къ добру, заключила молодая двушка,— однако, такъ все это странно.

— Къ добру, конечно, къ добру. Да, вонъ, не Тарасъ ли едорычъ это идетъ? сказалъ Андрей Ивановичъ, увидавъ фигуру подъячаго, подходившаго къ дому.

Двушка сорвалась съ мста и пошла навстрчу подъячему.

— Тарасъ едорычъ! Вы съ какими встями? Что съ тятенькой сдлалось? Да говорите же скорй!

Лицо подъячаго было не весело, Нюша сразу замтила это, и ея сердце упало.

— Не знаю, ничего не знаю. Былъ только въ адмиралтейств и узналъ, что Гуръ Савича въ сенатъ потребовали по царскому указу. Самъ хожу вотъ по земл и не знаю: живъ ли я, или нтъ? въ Петербург я, или въ Сибирь сосланъ, битъ батогами и всего имнія лишенъ?

Услышавъ голосъ подьячаго, и Прасковья Даниловна вышла изъ дома съ вопросами о судьб мужа.

— Заварилась каша такая, что и не расхлебаешь!

— Да вы бы, Тарасъ едорычъ, пошли, да узнали бы какъ нибудь, упрашивала старуха,— вамъ эти дла извстны… Въ сенатъ бы пошли, сунули бы тамъ кому нибудь, да разспросили… или какъ.

— Что вы, матушка! замахалъ руками подъячій,— экъ выдумали! Да мн теперь къ сенату-то и на версту не подойти.

— Прасковья Даниловна, вызвался. Андрей Иванычъ,— лучше я схожу, да узнаю что нибудь, меня тамъ никто не знаетъ.. Я съумю…

Старуха вопросительно поглядла на подъячаго, какъ бы ожидая совта.

— Нтъ, Андрей Иванычъ, не надо! сказалъ подьячій:— коли пошло колесо, такъ пальцемъ не остановишь, а палецъ оторвешь. Невдолг должно ршиться. Лучше подождать.

— Подождать, да подождать! зароптала ста.руха,— ты тутъ ждешь, а его, можетъ, въ желза заковываютъ, да въ каменный мшокъ садятъ! Легкое ли дло затяли! На сенатъ, царю жалиться! Кром бды, ничего на. жди.

— Авось, Богъ милостивъ, не погубитъ Господь до конца.

— Богъ-то Богъ, да будь самъ не плохъ! Право, сходилъ бы хошь ты, Андрей Иванычъ, развдалъ, не унималась старуха,—омъ, вонъ, заварилъ, да помочь расхлебать не хочетъ.

— Я сейчасъ, я постараюсь! заторопился молодой человкъ.

— Напрасно убиваетесь, матушка, уврялъ подьячій,— и пойдетъ, да ни съ чмъ придетъ! Лучше здсь подождать, а то разбредемся вс, разойдемся, во-время не узнаемъ,— только безпокойства больше.

— Ну, ужъ теб и книги въ руки, мудрецъ! проворчала старуха и опять ушла въ домъ.

Вс остались ждать.

X. Гуръ дома.

Къ сенатскому подъзду подкатывали тяжелые росписные рыдваны, запряженные шестернями убранныхъ лошадей, когда подошелъ къ мсту своего судбища Гуръ Савичъ. Изъ экипажей выходили важные господа въ расшитыхъ кафтанахъ, блыхъ пудренныхъ парикахъ, бъ дорогими тростями въ рукахъ и скрывались въ подъздъ.

Гуръ прошелъ тсной боковой лсенкой въ комнату для просителей и сиротливо прижался къ уголку.

Комната была уже полна просителей всякаго чина и возраста. И подрядчики, пріхавшіе за утвержденіемъ поставокъ на военныя нужды, и челобитчики, и недоросли изъ. дворянъ, пріхавшіе по требованію царя на службу, тутъ же шмыгали какіе-то приказные, разспрашивавшіе о длахъ и предлагавшіе свои услуги, чиновники сената тоже что-то таинственно переговаривались съ иными изъ просителей, отводя ихъ въ сторону и оглядываясь по сторонамъ.

Вдругъ пронеслась взбудившая всхъ, словно электрическій токъ, всть: ‘царь въ сенатъ пріхалъ!’

Вс какъ-то встрепенулись: иные поблднли, иные безпокойно заметались, приказные куда-то безъ слда провалились изъ комнаты, у чиновниковъ разверстыя было для пріятія мзды руки моментально сократились, и сами чиновники очутились на своихъ мстахъ, прилежно занимаясь дломъ.

Перемна была поразительная, Гуръ тоже струхнулъ и чутко ко всему прислушивался, разговоры начали вести полушопотомъ, хотя комната просителей была далеко отъ залы засданій сенаторовъ, куда могъ пріхать царь.

Прошелъ цлый часъ въ томительномъ ожиданіи и неизвстности, наконецъ, до просителей какими-то невдомыми путями донеслось извстіе, что царь очень гнвенъ, изволитъ за что-то распекать сенаторовъ.

Гуръ не выдержалъ духоты пріемной и вышелъ на улицу, гд въ уголк принялся раскуривать свою коротенькую трубочку, давъ предварительно сторожу на водку, чтобы позвалъ его, коли потребуютъ Гура Гурьева.

‘Сегодня мой страшный судъ! думалъ Гуръ,— можетъ, мн безъ головы быть, а сердце вотъ такъ и прыгаетъ, ровно въ Христовъ день. Это угодникъ Божій мн миръ на душу послалъ!’

Гуръ набожно перекрестился.

Вдругъ на подъзд сената показалась фигура Петра. Царь остановился какъ бы въ раздумьи и глядлъ по сторонамъ. Его одноколка подкатила къ крыльцу, и царь медленно сталъ сходить съ лстницы.

Обернувшись въ сторону, гд былъ Гуръ, государь увидлъ его и громко позвалъ:

— Гуръ! поди-ка сюда!

Плотникъ бросилъ недокуренную трубку на землю и подбжалъ къ царю.

— Ну, старикъ, молись Богу! выгорло наше съ тобой дло въ сенат. Господа-сенатъ сыскали твою правду. Натерплся, поди, страху?

Гуръ упалъ на колни передъ царемъ, уже занесшимъ ногу въ одноколку, схватилъ его руку и поднесъ къ губамъ.

— Дай теб, Господь, многая лта, государь-отецъ милостивый. Ровно-бы я новую жизнь получилъ! Вчный богомолецъ буду, солнце-ты красное!

— Ну, полно, Гуръ, полно! Я только свою ошибку поправилъ, ты прости меня! Ступай домой, обрадуй семью-то… поди, тамъ баба воетъ отъ страху, кашу въ печи сожгла!

Одноколка царя укатила, Гуръ всталъ съ земли и, отирая слезы радости, поспшно пбшелъ домой, крестясь на вс встрчные образа, кресты и часовни.

Невыразимая радость обняла истомленное сердце Гура, мысли его разбгались въ разныя стороны: онъ не могъ ни на чемъ сосредоточиться, ничего обдумать.

‘Молебенъ зайду отслужу, въ семьей бы лучше. Зачмъ же баба кашу въ печи сожгла? Почемъ онъ знаетъ? О! дуракъ! да вдь царь пошутилъ! Эко счастье! Засцкій-то графъ почешетъ затылокъ! Земля-то нон въ нашихъ мстахъ вздорожала!’

Такія безпорядочныя мысли толпились въ голов Гура, а ноги безостановочно несли его къ дому. Онъ не видлъ ни уличнаго движенія, ни встрчныхъ, шелъ какъ въ туман и вдругъ, неожиданно для себя, очутилсй передъ своимъ домикомъ. Онъ даже въ удивленіи остановился и тутъ только замтилъ, что крупный потъ залилъ ему все лицо, пряди волосъ залпили лобъ и глаза, выбившись изъ-подъ шапки.

Завидвъ изъ оконъ приближавшагося Гура изъ домика съ крикомъ радости выбжали къ нему навстрчу жена и дочка Нюша, вслдъ за ними вышли и подъячій съ Андреемъ Иванычемъ. Женщины бросились въ объятія Гура, и онъ обнялъ ихъ и заплакалъ.

— Гурушка! родненькій, живъ ли ты? цлъ ли ты?..

— Тятенька! а мы тутъ перемучились, ждавши!..

— Молись, старуха! молитесь, дтки!.. Нон на насъ Богъ оглянулся… Сказалъ мн самъ царь, что сыскалась въ сенат моя правда!..

Отпустивъ жену и дочь, Гуръ обнялся съ подъячимъ и оба прослезились…

— Слава Господу!.. Дожили до свтлаго дня!.. Вотъ онъ, царскій-то судъ!— грознй грому, чище солнца!.. Эко мы^— съ тобой, Тарасъ едорычъ, дло-то обломали! И поврить трудно!..

— Да, Гуръ Савичъ! Истинно, что поврить трудно… Видно, теб Господь вложилъ такую смлую мысль!..

Вс точно одурли отъ радости: Нюша бросилась на шею матери, потомъ обняла Андрея Иваныча, Петя и Матреша, младшія дти Гура, кричали и бсились, видя общую радость,— и въ домик Гура страхъ и мучительныя сомннія быстро смнились радостью и надеждами… Въ первые моменты никто ничего не соображалъ: со всми сдлалось то же, что и съ Гуромъ по дорог домой, прежде другихъ опомнилась Прасковья Даниловна и начала собирать на столъ, теперь только вспомнили, что никто съ самаго утра изъ-за этихъ тревогъ ничего не лъ.

— Тарасъ едорычъ! Милый! въ сердечномъ умиленіи восклицалъ Гуръ,— теб я обязанъ моимъ благополучіемъ, теб мн и хочется подарокъ сдлать! Какъ только кончится это дло,— я теб еще пятьдесятъ рублей даю! Потому ты вс узлы передъ царемъ распуталъ, а безъ тебя, можетъ, мн бы погибать пришлось!

Подьячій отговаривался, но Гуръ твердо стоялъ на своемъ, и Тарасъ едорычъ долженъ былъ согласиться на это добавочное вознагражденіе. Друзья снова обнялись и облобызались.

— Тятенька! сказала за обдомъ Нюша,— сегодня вотъ Андрей Иванычъ говорилъ, что его скоро посылаютъ куда-то далеко, подъ Турцію, будто.

— Какъ подъ Турцію?.. Воевать, что ли?..

— Нтъ-съ, не воевать, а въ украинные города, въ род какъ бы постоянной службы, разъяснилъ Андрей Иванычъ.

— Вот теб и разъ!.. А когда-жъ это будетъ?

— Полковникъ говоритъ, что очень скоро, будто какъ надняхъ.

— Да-а! Это больно скоро… тутъ и сообразить ничего не. успешь… Ахъ, ты грхъ! Вотъ оказія-то!..

— Истинно, что грхъ, Туръ Савичъ, сказалъ молодой прапорщикъ,— теперь ежели мн туда одному хать, я со скуки пропаду! Сопьюсь или картежникомъ буду.

Гуръ посмотрлъ на него и на Нюшу лукавыми глазами, молодые люди покраснли и потупились.

— Ишь, куда метнулъ! Сопьется, молъ, одинъ! А ты служи, да не спивайся! Дослужись до генеральскаго чина, а тамъ и женись!

— Вамъ вотъ шутки, Гуръ Савичъ, а мн такъ, право, до зла-горя доходитъ.

— Онъ это всего киснетъ, вставила свое замчаніе жена Гура,— другой бы на его мст молодцомъ ходилъ, посылаютъ,— такъ халъ бы! Въ дальнихъ-то городахъ скорй выслужишься: тамъ служба замтне, народу длового меньше.

— Ну, не скажите, возразилъ подьячій,— я знаю эти дальніе города. Истинно, что сопьешься, а что насчетъ службы, то это, какъ придется: коли война или дла какія особенныя,— ну, такъ отличиться можно, а если такъ лямку тянуть, такъ ни въ вкъ никто тамъ и не замтитъ, хошь семи пядей во лбу будь.

— Вотъ это совершенно такъ! обрадовался Андрей Иванычъ и благодарно посмотрлъ на подьячаго,— здсь я у высшаго начальства на глазахъ, опять же самъ царь, можетъ, меня замтить. Теперь я стою у начальства на самомъ лучшемъ счету: первое производство — и меня въ офицеры пожалуютъ. Опять же царь часто бываетъ у насъ,— исправнаго офицера всегда замтить.

— Гд тебя ему замтить! Забьется назадъ, рбробетъ, а кто посмле, того царь и замтитъ, сказала Прасковья Даниловна, не очень сочувствовавшая этому жениху своей дочки.

— Ну, ты, баба, не очень нападай на него,— заступился Гуръ,— скакуновъ-то, да вертуновъ царь тоже не очень любитъ, а коли дловой, такъ всегда замтитъ. И то врно, что здсь бы лучше. Жили бы вс вмст.

— Тятенька! а разв нельзя царя попросить? сказала Нюша.

— Что ты, что ты, двушка! не опять ли челобитную писать? Нтъ, матушка! изъ одной петли выскочили, въ другую не ползу. За эдакія просьбы царь пугнетъ.

Въ такихъ семейныхъ разговорахъ отошелъ обдъ, Гуръ хотлъ было уже прилечь отдохнуть посл безсонной ночи, какъ вдругъ къ крылечку его домика подъхала боатая колымага, запряженная шестеркой блыхъ лошадей.

Взглянувъ въ-окошко, вс остолбенли отъ удивленія при этомъ необычайномъ зрлищ, а съ запятокъ карети соскочилъ лакей въ ливре и направился къ двери.

— Вотъ чудеса!.. Что* такое?.. Ужъ не царь ли? сказалъ подьячій.

— Нтъ, царь такъ не здитъ!..

Гуръ пошелъ къ двери встртить неожиданнаго гостя.

— То есть, ровно сказка или сонъ какой на яву совершается!.. замтилъ Тарасъ едорычъ.

Дверь, отворилась, и въ комнату вошелъ, наклонясь въ двери, высокій лакей.

— Здсь живетъ Гуръ Савичъ Гурьевъ? спросилъ онъ.

— Здсь, я самый… а что вамъ? выступилъ Гуръ Впередъ.

— Его сіятельство князь Яковъ едоровичъ Долгорукій приказали покорнйше просить васъ къ себ, неотложно сейчасъ. И приказали сказать, что его сіятельство и сами бы къ вамъ пожаловали, да недосуги и болзни имъ мшаютъ… Изволили прислать свою карету.

— Господи милостивый! Что-бы такое князю отъ меня понадобилось?..

— Не могу знать… таковъ былъ его княжескій приказъ… Приказали просить неотложно сейчасъ.

— Это, врно, что нибудь по длу, догадался подьячій.

— Что больно скоро повертываютъ: засуетился Гуръ, собираясь,— я сейчасъ, подождите, любезный, присядьте… Баба, поднеси-ка молодцу водочки.

Гуръ ушелъ въ другую комнату одться почище.

Подьячій тоже собрался уйти съ Гуромъ.

— Подождалъ бы, Тарасъ едорычъ, пока пріду… что тамъ такое?.. Поберегъ бы пока моихъ-то…

— Чего беречь! Теперь дло въ гору пошло!.. А у меня дома баба-то безпокоится, пойду обратно… Я вечеромъ къ теб приду, а коли что нужное,— посылай за мной…

— Я могу за вами сходить, вызвался Андрей Иванычъ.

— Ну, имъ ладно такъ!.. Готовъ, почтеннйшій, пойдемте.

Неловко было Гуру садиться въ такую богатую карету, а тутъ еще услужливый лакей подсадилъ его подъ локоть, такъ что Гуръ, не ожидавшій помощи, чуть не сунулся носомъ въ алыя подушки рыдвана.

Экипажъ захлопнулся и покатилъ, подьячій посмотрлъ ему вслдъ, посвисталъ и промолвилъ:

— Вонъ какъ наши мужички теперь въ рыдванахъ на шестерк катаются!.. Почетъ!.. А, врно, и здоровый въ сенат переборъ былъ!.. Что-то ужъ очень вжливо!.. Диковина!

Подъячій развелъ руками и направился къ Нев, чтобы перехать къ себ на Петербургскую…

XI. Ршеніе.

‘Ишь ты, какъ хорошо вельможи здятъ’, думалъ Гуръ, разглядывая алую штофную обивку рыдвана,— ‘человкъ шесть смло усядутся, а двоимъ такъ и спать можно! Вона и зеркальце вдлано, и стнки обиты подушечками, и кисточки болтаются, хорошо!’

Гуръ пощупалъ подушечки, кисточки, заглянулъ въ зеркальце. ‘Эва, какой мужикъ взгромоздился на шелковыя подушки!’ проворчалъ онъ, увидвъ свое лицо.— ‘Зачмъ- это мужика къ князю везутъ? Врно, ругать за то, что жаловался на Сенаторовъ. Поди, имъ попало отъ царя-то, онъ шутить не любитъ. Али другое что?’

Рыдванъ остановился передъ крыльцомъ каменнаго одно-этажнаго широкаго дома съ черепичною крышею, и лакей отперъ дверцы. Гуръ замтилъ, что улица была заставлена каретами и рыдванами, нкоторые изъ нихъ ему показались знакомы, точно какъ онъ видлъ ихъ сегодня у сената. Едва Гуръ поднялся на дв ступени крыльца, какъ передъ нимъ, точно сама собою, отперлась дубовая дверь дома, и плотникъ вошелъ въ сни, вдоль стнъ которыхъ стояли, вытянувшись, ливрейные лакеи.

Появленіе въ передней мужика, судя по костюму Гура, вызвало удивленіе во всей этой орав праздной дворни.

— Сюда, почтеннйшій! указалъ путь одинъ изъ лакеевъ, забгая впередъ Гура и отворяя передъ нимъ двери,— подождите здсь, я доложу.

Гуръ, остановился, поправилъ кушакъ, пригладилъ волосы и оглянулся кругомъ: стны расписныя, съ потолка виситъ люстра, полъ штучный, выложенъ узоромъ. ‘Зачмъ бы я понадобился?’ снова началъ думать Гуръ, но возвратившійся лакей позвалъ Гура къ князю.

Не безъ нкоторой робости вступилъ Гуръ на мягкій коверъ, ведущій дальше, и въ-недоумніи остановился въ дверяхъ залы. Обширный и высокій покой былъ устланъ ковромъ и уставленъ золоченой мебелью, на креслахъ и диванахъ сидло человкъ десять сенаторовъ, въ расшитыхъ мундирахъ, лентахъ и орденахъ. Секретарь сената стоялъ съ бумагою въ рукахъ у одного изъ столиковъ. Какъ только появился Гуръ въ дверяхъ, къ нему навстрчу поднялся и пошелъ маститый, семидесятилтній князь Яковъ едоровичъ Долгорукій.

— Милости просимъ, Гуръ Савичъ, войди, мы тебя тутъ ждемъ. Дло твое въ сенат перершали, такъ вотъ изволь выслушать ршеніе. Читай! кивнулъ Долгорукій секретарю.

‘По указу его царскаго величества, мы, правительствующій сенатъ, вторичное учинивъ разсмотрніе прежде ршеннаго дла крестьянина Гура Савина Гурьева съ княземъ Леонтіемъ Матвевичемъ Засцкимъ о присвоенной вышерченнымъ княземъ у Гурьева его собственной, Гурьева, земл, полтретьястахъ десятинахъ и нашедъ доказательства князя вымышленными, подговорами приказныхъ и взятками онымъ яко бы въ видъ законности приведенными’-…

Гуръ внимательно слушалъ чтеніе приговора и сердце его замирало отъ радости и восторга, въ глазахъ начали ходить круги, дыханіе прерывалось. Когда секретарь дошелъ до словъ:

‘А посему присуждаемъ мы, правительствующій сенатъ, присвоенную княземъ землю полтретьяста десятинъ Гурьеву возвратить, въ сатисфакцію убытковъ и проторей заплатить князю въ пользу Гурьева двсти рублевъ, за срубленный и свезенный лсъ триста рублевъ, да по приказу великаго государя за неправое и затйное оттяганіе земли, подкупъ и развращеніе приказныхъ, дабы другимъ такъ творить показалось не повадно, отрзать въ Гурьева профитъ смежную отъ княжеской земли полосу въ полтораста десятинъ, и немедля отмежевавъ и сдлавъ планъ, утвердитъ его законно руками и вручить тяжущимся въ вчное прекращеніе споровъ’.

Тутъ Гуръ не выдержалъ, бросился на колни передъ висвшимъ на стн царскимъ портретомъ и со слезами промолвилъ:

— Батюшка! За что твоя такая милость? Превыше достоинства моего награждаешь!

— Встань, почтеннйшій! поднялъ Гура Долгорукій,— ты получилъ должное! Теперь у насъ до тебя еще есть слово, такъ какъ это случилось все по нашей оплошности, а ты едва не лишился своего имнія, то по христіанской доброт прости ты насъ, Гуръ Савичъ!

Долгорукій поклонился Гуру въ поясъ, дотронувшись рукою до пола, сенаторы, вставшіе и подошедшіе къ Гуру, тоже поклонились ему.

— Богъ васъ проститъ, ваши сіятельства, ваши превосходительства! Меня, недостойнаго, простите, что подвелъ, можетъ, васъ подъ царскій гнвъ своею докукой, заговорилъ Гуръ, взаимно низко кланяясь сенаторамъ.

— А коли прощаешь, то и спасибо теб!..

Князь хлопнулъ въ ладони, лакей тотчасъ же внесъ серебряный кубокъ съ чарками на поднос.

— Выпьемъ теперь съ тобою на мировую, Гуръ Савичъ, и пользуйся своимъ добромъ безъ опасенья… Теперь твое дло крпко!

— Да ужъ крпко, ваше сіятельство! Дай, Господи, государю и всмъ вамъ долгаго вка!..

На прощанье секретарь, вручилъ Гуру бумагу съ сенатскимъ ршеніемъ, а когда плотникъ вышелъ на улицу, тотъ же лакей отворилъ дверцу алаго рыдвана, чтобы посадить Гура, но тотъ, сунувъ въ руки лакея серебряный рублевикъ, отказался и пошелъ пшкомъ домой. Вслдъ за нимъ стали разъзжаться и другіе экипажи отъ дома Долгорукаго.

Снова затуманилось у Гура передъ глазами: и слезы текутъ, и голова ходитъ кругомъ, и ноги еле держатъ — подкашиваются отъ радости и умиленія. Два раза Гуръ свернулъ въ сторону отъ дома и снова возвращался. Встрчные оглядывались на него, какъ на пьянаго или съумасшедшаго.

‘Экой я богачъ домой иду!’ думалось Гуру, и онъ крпко прижималъ къ груди положенный, за пазуху сенатскій приговоръ,— ‘дивны дла Твои, Господи! Утромъ всталъ бденъ и даже голову чуть не на плаху несъ,— черезъ полдня домой иду богатъ и возвеличенъ честью не по заслугамъ!!. Тарасу-то едорычу теперь надо больше дать: черезъ его стараніе все такъ вышло. Вотъ двсти-то рублевъ, что мн за волокиту по судамъ дано, то ему и отдамъ! Онъ тоже человкъ семейный, дти малыя, заработки плохіе… Можетъ, съ этихъ денегъ и въ люди выйдетъ’.

Придя домой, Гуръ былъ встрченъ нетерпливыми и любопытными разспросами Жены и дочери, но говорить много не могъ, а помолился на образъ, вынулъ бумагу и, подавъ ее Андрею Иранычу, сказалъ:

— Читай внятно и не торопись. Дождались мы счастья своего, вс богачи будемъ!

Во время чтенія старуха ахала и крестилась, по щекамъ Гура снова полились слезы, Нюша тоже не вытерпла и отъ радости заплакала, глядя на большихъ, заплакали и Матреша съ Петей.

— Нишкни вы, глупые!.. Ужо пряниковъ куплю много? сталъ утшать ихъ Гуръ, цлуя:— теперь я теб, Матреша, платье куплю новое хорошее, теб рубаху красную сошьемъ, Петруха!— потому, царь батьку вашего въ обиду не далъ: денегъ много присудилъ.

Дти замолкли и развеселились.

Гуръ разсказалъ, что съ нимъ было у князя Якова едоровича Долгорукаго, какъ у него просили прощенья сенаторы, и какъ онъ пилъ сладкое вино съ маститымъ княземъ.

Радость въ дом Гура была неимоврная.

До-нельзя истомленный всмъ происшедшимъ, Гуръ, наконецъ, легъ спать, ожидая къ вечеру Тараса едорыча, чтобы и съ нимъ подлиться новостью и счастьемъ.

Прасковья Даниловна тоже прилегла, а Нюша съ Андреемъ Ивановичемъ ушли въ садикъ помечтать о будущемъ счастьи, которою ждетъ ихъ, благодаря хорошо повернувшимся дламъ отца.

— Вотъ только отъздъ-то мой меня печалить, говорилъ женихъ:— ждать нтъ мочи. Анна Гурьевна! согласитесь вы со мной туда похать теперь?..

— Соглашусь, голубчикъ, соглашусь, пусть только тятенька съ мамой согласятся. Оно, конечно,здсь-то бы лучше. Ну, да что длать?— воля царская. ..

— Господи, какъ я счастливъ!..

— И я рада, Андрюшенька, что все такъ устроилось…

Нюша плотно подсла къ жениху, тотъ робко обнялъ ее, и она порывисто охватила его шею руками и прильнула горячимъ лицомъ къ его лицу, молодой человкъ началъ покрывать ея щеки, глаза и губы горячими поцлуями, двушка дрожала отъ этихъ ласкъ и не сопротивлялась, поддаваясь вполн молодой, пылкой страсти.

Теплота лтняго воздуха, запахъ цвтовъ, спускающіяся сумерки,— все гармонировало съ настроеніемъ молодыхъ людей, и Андрей Ивановичъ впервые узналъ, что такое горячая ласка любящей двушки!.. По жиламъ его протекалъ огонь, въ глазахъ темнло, онъ впадалъ въ какое-то опьяненіе и надо было всю робость и почтительность его, чтобы не дать воли своей молодой и неиспорченной излишествами жизни натур.

Черезъ нсколько времени счастливые разговоры молодыхъ людей были прерваны вышедшимъ въ садъ отцомъ.

— Андрей Иванычъ, ты что тутъ притаился съ двушкой-то! Смотри! началъ шутливо Гуръ.

— Мы тутъ, Гуръ Савичъ, все объ нашей жизни говоримъ, отвчалъ, страшно сконфуженный, прапорщикъ.

— То-то, объ жизни! А ты, двушка, и ушки развсила? Ну, счастливъ нашъ Богъ, что все такъ повернулось! Теперь можно бы, помолясь, и объ свадьб подумать, а?

— Ваша воля, Гуръ Савичъ, я дяденьк ужъ писалъ о мремъ намреніи, и они препятствія не чинятъ.

— А не чинятъ, такъ и хорошо! Вотъ ужо вечеркомъ все это обговоримъ, какъ слдъ. Сходить бы за Тарасомъ едорычемъ… Ба, да вотъ и онъ на помин легокъ! Иди, иди, Тарасъ едорычъ, обрадую!

Гуръ поспшно пошелъ въ домъ, досталъ бумагу, и какъ только подьячій переступилъ порогъ, Гуръ протянулъ ему бумагу.

— Читай!

Подьячій внимательно осмотрлъ бумагу, потомъ началъ читать, а по окончаніи бросился обнимать Гура.

— Ловко! Поздравляю! Вотъ онъ, царскій-то судъ! Истинно царскій!

— А все теб спасибо, дружище! Оба мы съ тобой дрожали, оба и радоваться будемъ. Вотъ теб моя воля — и напротивъ ни слова поперечить не смй!

— Ну, ну, что такое? Слушаю..

— Тамъ что за протори и убытки мн указано съ князя двсти рублевъ,— твои… потому я и такъ вознагражденъ довольно.

— Да что ты, Гуръ Савичъ!

— Сказалъ,— ни слова! Теперь ты, милый другъ, и хлопочи, чтобы все это было исполнено, я теб и полномочіе дамъ, потому тутъ еще много, хлопотъ, а я ничего не понимаю.

— Хлопотъ тутъ еще довольно. Спасибо же теб, другъ и благодтель!

Подьячій снова обнялъ Гура.

— Теперь я по-другому дла поведу, Гуръ Савичъ. Ларекъ этотъ на Сытномъ продамъ другому.

— Ну, и подавай теб Богъ, а намъ вотъ надо теперь свои семейныя дла обговорить. Вонъ они двое,— Гуръ указалъ на вошедшихъ молодыхъ людей,— своего ршенья ждутъ. Прежде всего надо намъ завтра всей семьей и теб, Тарасъ едорычъ, всей семьей, пойти^— въ церковь, отслужить обденку да молебенъ, помолиться о здравіи царя-батюшки и высокаго сената, а потомъ позвать съ собой попа, да придти домой, да что сдлать?.. Нюша!.. Андрей Иванычъ, не знаете ли, что сдлать-то?..

Андрей Иванычъ покраснлъ и растерялся.

— Обрученіе сдлать, тятенька! воскликнула Нюша и бросилась обнимать отца.

— Вотъ, вотъ. Экая ты у меня двка догадливая,— сейчасъ смекнула! Ну, Андрей Иванычъ, умная у тебя будетъ жена!

Женихъ сіялъ отъ удовольствія, а расходившійся Гуръ Савичъ обсуждалъ, что имъ длать завтра.

— Ставь-ка, баба, пироги, да побольше, да посдобне,— хочу я царскую милость отпраздновать, какъ слдуетъ. Надо позвать кое-кого изъ родни да кумовьевъ, да голланца, нашего мастера Югана Карлыча — больно простой человкъ и хорошъ до меня.

Поздно ночью ушли отъ Гура подьячій и прапорщикъ, радостные и съ нетерпніемъ ожидающіе завтрашняго дня. Ночные сторожа въ двухъ противоположныхъ частяхъ города, стоявшіе около чугунныхъ досокъ съ колотушками, были удивлены: одинъ молодымъ офицеромъ, который то-и-дло запвалъ что-то и прискакивалъ козломъ, а другой — приказнымъ, громко о чемъ-то разсуждавшимъ и размахивавшимъ руками. И оба стража пришли, не смотря на раздлявшее ихъ разстояніе, къ одному заключенію:

— Выпили не въ мру! И что только эта водка длаетъ?

А наши путники были пьяны не отъ водки, а отъ радости…

XII. Отъ хорошаго къ лучшему.

На утро, въ церкви Троицы, на Петербургской сторон, сошлись наши счастливцы: Гуръ со всмъ семействомъ и подьячій тоже съ женой и дтьми. Отстоявъ обдню, заказали молебенъ, а затмъ Гуръ пригласилъ священника къ себ на домъ, тотъ общалъ пріхать, пообдавши, часа черезъ два. Шумной толпой подошли вс къ Нев и сли перезжать черезъ рку въ большой барказъ. Элингъ, на которомъ работать Гуръ, смотрлъ своей открытой стороной на рку. Подъячій, увидвъ громаду полуотстроеннаго корабля, началъ разспрашивать Гура о немъ, а когда барказъ присталъ къ адмиралтейству, плотникъ зашелъ туда пригласить голландца мастера постить его семейную пирушку.

— Карошь, карошъ, Гуръ Савишъ! Шерезъ польшасъ я у тебя! Водка выпить, пирогъ състь,— карошь, здарофъ!

Молодые люди отправились въ гостиный дворъ, за покупками и главнымъ образомъ за золотою, эмблемою ихъ будущаго союза — кольцами. Подьячій съ женою и Прасковьей Даниловной пошли домой, гд распоряжались стряпнею дв кумушки ея.

Домикъ Гура былъ, по случаю такого семейнаго праздника, убранъ покрасиве, изъ комнатъ вынесено въ сарайчики и каморочки все лишнее, чтобы дать мсто гостямъ.

Ароматный запахъ пироговъ, жареныхъ куръ и телятины встртилъ вошедшихъ въ домикъ богомольцевъ, солнышко весело освщало горенки, столы блли скатертями, передъ кіотомъ съ образами горла лампадка, вычищенная какъ жаръ.— Богъ милости прислалъ, кумушки, привтствовала ихъ Прасковья Даниловна, входя,— какъ вы тутъ управляетесь?

— Да что, матушка, вс пироги пережгли, куръ перепалили. Слышь, какой гарью пахнетъ.

— Слышу, слышу! спасибо вамъ, что хозяйское добро портите! А насъ цлая гурьба идетъ.

— Милости просимъ, про всхъ хватитъ.

Подошелъ и Гуръ вмст съ молодыми, которыхъ онъ встртилъ въ гостиномъ двор, который въ т времена помщался между Мойкой и адмиралтействомъ на Невской прешпектив. Пока они раздвались, явились еще два кума, и въ домик Гура стало шумно и тсновато. Вс поздравляли Гура съ успхомъ въ его тяжб съ графомъ, Гуръ передъ закуской пригласилъ всхъ выпить. Къ столику съ водкой подошли Гуръ, подъячій и кумовья. Андрей Иванычъ конфузливо остался въ сторон.

— Ну-ка, гости милые, выпьемте за царское здоровье и царскій судъ праведный.

— Выпить выпьемъ, а только комплектъ будто не полонъ: вонъ, молодой-то человкъ остался.

— Это Андрей-то Иванычъ?— онъ не пьетъ, что красная двушка, одначе, для такого важнаго случая иди сюда, Андрей Иванычъ, вдь ты сегодня обручаешься — пріучайся быть мужчиной!’

Прапорщикъ сначала отнкивался, но долженъ былъ подойти и выцить чарочку водки, которая тотчасъ же его бросила въ жаръ и затуманила голову.

Пошли объятія и поздравленія.

— Ну, дай теб Богъ владть да пользоваться! Нашелъ мужикъ правду, что господа спрятать хотли! Царское-то око, оно — что Божье око!— скрозь землю видитъ!

— А все, куманьки, вотъ этотъ другъ милый, Тарасъ едорычъ, обдлалъ: онъ у царя во дворц дло это по ниточк разобралъ и вс- приказные узлы распуталъ. Безъ него зали бы меня сенатскіе — чисто голову на плаху неси.

— Это ужъ какъ есть! Кому что Богъ открылъ. Намъ бы вотъ, къ примру, ни въ жизть.

— У всякаго своя частъ, сказалъ подьячій,— а вы по своему длу мастаки.

— Да ужъ не подгадимъ, коли постараемся….

— Кто не подгадилъ? Гуръ Савишъ не подгадилъ? Никогда! Его и царь любитъ за то, что не гадилъ, забасилъ мастеръ голландецъ, переступая порогъ.

— Юганъ Карлычъ? вона какъ во-время посплъ. Милости просимъ, сейчасъ только за пирогъ садимся. Ну-ка, ребята, еще съ новымъ-то гостемъ, съ мастеромъ-то съ моимъ, онъ до меня больно хорошъ.

— На карошь — я карошъ, на худой — я худой! Ну, поздравляй теб, што держалъ викторію надъ графъ. Ну, все получилъ и штрафъ получилъ съ графъ?

— Здоро-овый штрафъ! и во сн не снился такой! Почешетъ теперь затылокъ-то графъ, отвтилъ Гуръ.

— Гости дорогіе! милости просимъ къ пирожку! пригласила всхъ Прасковья Даниловна за столъ.

Къ концу обда, когда гости и гостьи, уже немножко разгорлись отъ рюмочекъ, и даже Андрей Иванычъ и Нюша, которыхъ заставили выпить вмст, раскраснлись, какъ піонъ, и, часто переглядываясь горящими глазами, жали другъ другу руку, къ дому Гура подкатила таратаечка.

— А вотъ и батюшка! сказалъ Гуръ,— ну, дти милые, вставайте изъ-за стола,— сейчасъ за васъ примемся!

— Миръ дому сему, привтствовалъ, войдя, священникъ,— да у васъ тутъ, я вижу, пиръ горой.

— Царское здоровье, батюшка, пьемъ, царскій судъ празднуемъ: нон царь меня съ графомъ разсудилъ, дай Богъ ему многія лта! И вотъ отдаю я дочь свою старшую за слугу царскаго: пущай его держав добрые работники будутъ плодиться.

— Доброе дло! христіанское дло! поздравляю съ успхомъ.

— Ужъ не побрезгайте, батюшка, на сухую-то поздравлять неладно, не откажите!

— Кто-жъ даромъ Божьимъ брезгаетъ? вино веселить сердце человка. Ну, еще разъ поздравляю съ двойною радостію. Одно дло-то счастливо скончалъ,— другое дло дай-Богъ счастливо начать и вожделннаго окончанія дождаться.

Священникъ выпилъ и сталъ закусывать.

— Вотъ вдь какъ хорошо батюшка сказалъ, зашептали женщины.

Когда жениха съ невстой поставили передъ образомъ рядомъ, и они, пылающіе краской волненія, молодые и свжіе, пишущіе здоровьемъ и красотойъ, представили прекрасную пару,— вс, глядвшіе на нихъ не могли удержаться отъ одобрительнаго шопота, сдерживаемаго торжественностью минуты наступающаго святого обряда. Юганъ Карлычъ крякнулъ и поцловалъ кончики пальцевъ.

Священникъ началъ читать молитвы, вс присутствующіе усердно крестились, Гуръ съ женой встали на колни и горячо просили Бога о счастьи для ихъ дочери. Даже Юганъ Карлычъ сложилъ молитвенно руки и опустилъ голову.

Обрядъ обрученія кончился, священникъ ухалъ домой, Юганъ Карлычъ, торопясь на работу, ушелъ въ адмиралтейство и оставшіеся свои семейные люди начали обсуждать свои дла.

— Вотъ мы Андрея Иваныча на службу снарядимъ, тамъ онъ чинъ получитъ, а къ тому времени и мы, можетъ, попросимся у царя туда же для заготовки дубоваго лса на корабли.

— Я, Гуръ Савичъ, такъ получу, какъ на мсто пріду.

— Ты получишь чинъ,— а мы теб къ чину женку пришлемъ! Ужъ отпрошусь царя, поду самъ съ бабой на свадьбу къ теб… Что это? быдто кого-то еще Богъ даетъ? Кто бы это былъ? Прервалъ Гуръ рчь, заслышавъ стукъ экипажа.

— Батюшки родимые! вдругъ завопилъ Гуръ, разглядвъ гостя,— жена! дти! Андрей Иванічъ. Падайте батюшк-царю въ ноги! Онъ!.. Онъ самъ припожаловалъ!..

На минуту поднялась страшная суматоха, и какъ только отворилась низенькая дверца и въ ней показалась согнутая фигура царя,— вся семья Гура и подьячій съ женой сдлали царю земной поклонъ.

— Спасибо, батюшка царь! отъ смерти избавилъ и новую жизнь далъ! сказалъ Гуръ, ловя царскую руку…

— Полно, Гуръ, полно!.. Встань!.. Встаньте вс!.. Что больно много народу благодарятъ?

— Семицшка моя, государь, все… А это вотъ зять мой будушій, Андрей Турбинъ, а это…

— Турбина знаю и этого знаю! — Законникъ!.. Важный крючокъ,— хошь какую хошь рыбу подловить!.. У меня до тебя, подьячій, впереди слово, а пока, поди-ка, Гуръ, въ сторонку, поговоримъ.

Царь съ Гуромъ ушли въ заднюю комнату.

— Получилъ, Гуръ, сенатскій приговоръ?

— Получилъ, государь, получилъ.

— Просили у тебя прощенья сенаторы?

— Просили, государь. Князь Долгорукій присылалъ за мной рыдванъ и меня къ себ пригласилъ и тамъ вс сенаторы были, дали мн приговоръ, а потомъ князь Яковъ едорычъ прощенья за всхъ просилъ, и выпили мы съ нимъ на мировую…

— Ну, хорошо! коли такъ, и я ихъ прощу теперь!.. А штрафу по двсти рублей съ каждаго на гошпиталь взыскалъ ужъ, а съ Меншикова всю полтысячу за неправый судъ и потворство знакомымъ. У меня закономъ не шути!.. Вдь я твоему подъячему обязанъ, что правду узналъ. Призвалъ я его, да секретаря сенатскаго во дворецъ: ‘разбирайте, говорю, дло, а потомъ меня позовите!’ Свелъ, эдакъ, двухъ крюковъ, а самъ рядомъ слушаю. Они на свобод-то, въ спор всю правду и обнаружили. Молодецъ твой подъячій!.. Я его въ адмиралтейскую коллегію секретаремъ поставлю.

— Знающій, кажись, человкъ.

— Да. Однако, пойдемъ туда, что это сегодня у тебя за праздникъ?.. Выигрышъ празднуешь?

— Царскій судъ праздную, государь, а потомъ дочку сегодня обручилъ съ твоимъ слугой врнымъ, съ Андреемъ Ивановичемъ Турбинымъ, говорилъ Гуръ, слдуя за государемъ къ гостямъ.

— А! вотъ какъ!.. Такъ, значитъ, я кстати сюда пріхадъ…

Государь слъ за столъ и подозвалъ къ себ Нюшу, Андрей Иванычъ стоялъ на вытяжку, страшно робя, подъячій тоже немножко струсилъ, бабы изъ другой комнаты съ любопытствбмъ разглядывали царя.

— Какая ты миленькая, сказалъ Петръ, взявъ Нюшу за подбородокъ, отчего та вся заалла,— у твоего жениха губа не дураі. Ну, да и онъ молодецъ, кажется…

— Поздравь, всемилостивйшій, молодыхъ, просилъ Гуръ въ то время, какъ жена его держала передъ царемъ на поднос серебряную чарочку.

— Надо, надо!.. Ну, жить вамъ да поживать, а мн дтей на службу давать.

Петръ выпилъ, а Прасковья Даниловна поднесла въ это время кусокъ еще теплаго пирога.

— Хорошъ пирогъ! похвалилъ царь,— видно, что у тебя хозяйка хорошая, Гуръ.

— Я своей семьей доволенъ, государь, отвчалъ Гуръ, кланяясь за похвалу,— только вотъ двку-то скоро придется въ дальніе края отпускать. Жалко, государь.

— Какъ такъ? зачмъ?

— А затмъ, вишь ты, государь, что женихъ-отъ ейный, Андрей-то Иванычъ, вотъ этотъ, по твоему приказу, въ дальніе украйные города детъ скоро.

Государь посмотрлъ на прапорщика, статуею стоявшаго у стны, руки по швамъ.

— Турбинъ? Нтъ. Онъ, кажется, остается здсь. Ты былъ на смотру, на царицыной площадк, въ саду?

— Былъ, ваше величество, отвчалъ Турбинъ.

— Ну, такъ за отличіе ты переведенъ въ Измайловскій полкъ и остаешься здсь. Такой бравый малый. Ты и здсь пригодишься.

— Спасибо, государь, за новую милость! поклонился Гуръ.

— Это не милость, а прежде само сдлалось, я только вспомнилъ… радъ, что кстати пришлось. Вдь, кстати теб, двушка? спросилъ Петръ, привлекая Нюшу за талію къ себ.

Нюша не могла отвтить ни слова.

— Вижу, что кстати, красавица! Ну, поцлуй меня за это, что я жениха твоего не угналъ.

Двушка, пересиливая конфузъ, поцловала Петра въ щеку.

— Вотъ, молодецъ-двка! Не прогнала старика.

Вс залились дружнымъ смхомъ при этой шутк царя.

Поговоривъ еще минутъ пять съ гостями, царь поднялся узжать и обратился къ Тарасу едорычу:

— А ты, подьячій, приди завтра въ адмиралтейскую коллегію и подожди тамъ меня. Мн такіе дльцы, какъ ты, надобны.

Подьячій бросился къ рук царя, за нимъ и жена его.

— Ладно, ладно! Ну, а теперь до свиданія, Гуръ. И чтобы завтра не гулять и бытъ на верфи.

Сопровождаемый общими поклонами, благодареніями и пожеланіями, Петръ едва освободилъ свои руки отъ лобызаній и ухалъ.

Можно бы много страницъ занять описаніемъ той общей и глубокой радости, какую оставилъ посл себя великій царь въ домик Гура. Его нсколько милостивыхъ словъ дополнили, удвоили, удесятерили счастіе нашихъ знакомцевъ: Гура, подьячаго и молодыхъ обрученныхъ…

Заключеніе.

До поздняго вечера сидли гости у Гура, много было переговорено разговоровъ, и, между прочимъ, Гуръ съ подьячимъ заспорили:

— Вотъ что значить, сказалъ Гуръ,— въ правду-то вритъ! Добивайся ее — и всегда найдшь. На самаго сильнаго врага, коли ты правъ, или — и борись съ нимъ.

— Нтъ, не такъ! возразилъ подьячій,— это если мы съ тобой такъ счастливо съ сильнымъ человкомъ справились и свою бдную правду изъ богатаго кармана вытащили,— такъ это другимъ не примръ. Наша съ тобой, Гуръ Савичъ, побда — это чистое чудо, а на чудеса полагаться не надо никому: съ однимъ было, а съ другимъ не будетъ. Да мы хоть чудомъ и побдили, да зато сколько смертнаго страху натерплись!..