Царица вьюг (Эллины и скифы), Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1921

Повесть
Время на прочтение: 60 минут(ы)
Скачать в PDF
Фаддей Францевич Зелинский

Из Аттических сказаний

Царица вьюг

(Эллины и скифы)

Пролог

I

— Уж ты мне поверь, матушка, — сказала бродяжка, запивая обильное угощение еще более обильным вином. — Это я тебе не как пророчица говорю, а по долголетнему опыту: мало ли вас, молодок, у меня перебывало в руках! И вижу я по всему — это у тебя опять к девочке…
— Отсохни твой язык! — в сердцах тут вставила Полимела, пожилая няня маленькой царевны Прокриды. — Вот уже стоило подбирать всех этих юродивых, шатающихся вокруг нашего Акрополя!
— Оставь ее, — строго заметила царица Праксифея, — чем она тут виновата? А ты мне вот что скажи, почтенная странница, и этот раз уже как пророчица: как мне вернуть себе милость богов, чтобы они меня благословили царевичем?
Бродяжка еще отпила вина и призадумалась. Наступило торжественное молчание, Полимела и та невольно затаила дух.
— Сначала ты мне скажи, матушка царица: после твоей свадьбы была ты паломницей у Геры Киферонской?
Царица покраснела. Ее собеседница грустно покачала головой и посмотрела на нее своими большими глазами.
— Богам не нужны почести смертных, — продолжала она. — Но смертным нужно освящение их жизни общением с богами, и народу нужен пример благочестивых царей.
Опять Полимела недовольно зашевелилась, но, встретив строгий взор царицы, смолчала.
— Не забудь же в следующий праздник Царицы Небесной — это будет через месяц — отправиться к ней на Киферон и вымолить ее прощение.
— Но… — хотела возразить Праксифея.
— Знаю твое ‘но’, слава богам, не девочка. И все-таки скажу тебе: иди. Не бойся ничего: и я там буду.
— Еще бы без тебя обошлись! — не вытерпела Полимела. — Тоже невеста на славу, нечего сказать. Только смотри, Зевсу на глаза не попадайся: не ровен час, Гера приревнует, и будешь ты рогата, как Ио.
— Итак, мы там встретимся, приходи непременно. А теперь спасибо на твоем угощении, и если у тебя нет других вопросов, то я уйду.
— Уйдешь, коли встанешь! — не унималась Полимела. — Легко сказать, два кувшина выкачала.
— Ты бы лучше, — оборвала ее Праксифея, — помогла страннице и проводила ее до ворот.
Случилось, однако, то, чего никто не ожидал. Бродяжка легко встала и, простившись со всеми кивком головы, плавной поступью направилась к дверям хоромы. Казалось, она даже выросла против прежнего, особенно поразила она всех белизной своих полных рук, которой раньше никто не заметил. Напротив, Полимела, сколько ни старалась, никак не могла подняться с места.
— Полимела, что я тебе сказала?
— Сама не пойму, матушка царица, ты ведь видела, я к кубку и не прикоснулась. И все вино, которое выкачала эта юрод…
Она не могла кончить, всю хорому озарило внезапным светом. В дверях стояла бродяжка, но ее риза точно золотом горела и жидким золотом стекали кудри с ее головы. Это продолжалось только одно мгновение, двери захлопнулись, и серая мгла зимних сумерек вновь наполнила хорому.
Все невольно встали, только Полимела, как ни барахталась, никак не могла покинуть своего злополучного стула.
— Уж, видно, придется мне сидеть, сколько угодно будет Дионису, — сказала она со вздохом.
Но уже никто не обращал внимания на нее.

II

Ночной праздник Геры Киферонской близился к концу. Огромный костер, поглотивший четырнадцать деревянных изображений богини, догорал, уже виден был серп молодой луны, плывущий, точно лодка, по синеве зимнего неба.
Праксифея со своей хозяйкой, танагрейской царицей Асопидой, возвращалась в свою палатку, у входа в которую стояли две танагреянки с факелами в руках. Одна из них подняла завесу, чтобы впустить обеих цариц.
Но они вошли не сразу, какой-то далекий звон заставил их оглянуться.
Последние огни костра уже успели погаснуть, вершина Киферона была всеми покинута. Но над алтарем Геры виднелись какие-то странные белые фигуры, светившиеся бледным, призрачным светом. Не то женщины, не то птицы, но птицы огромные, со сверкающими крыльями. Они кружились с бешеной быстротой, все ниже и ниже, все ближе и ближе, и все явственнее раздавался серебристый звон их крыльев. Праксифея судорожно сжимала руку своей хозяйки:
— Что это значит? Кто они?
Но Асопида сама вся тряслась от страха, и багровый свет факела не мог закрасить мертвенную бледность, покрывшую ее лицо.
— Не знаю… Каждый год посещаю праздник почтенной киферонской владычицы, но их вижу в первый… и, боюсь, в последний раз.
— Это Вьюги, — произнес внезапно громкий, глубокий голос из палатки. И хотя в этом ответе не было ничего утешительного, но Праксифея почувствовала внезапное успокоение. Она узнала свою странницу.
— Вьюги, резвые нимфы северного царя Борея, — продолжала та. — В неурочный час пожаловали они к нам, до конца алкиониных дней, но это одна из прихотей старика. Войдите, царицы, и не бойтесь ничего.
Они вошли. Странница взяла обеих за руки и потянула их к себе — с неземной силой, как им показалось. Но и эта сила действовала на них успокаивающе.
Звон становился все громче, сопровождаемый оглушительным треском.
— Шалят, — пояснила странница. — Схватили недогоревшие брусья костра, играют ими точно мячиками. Раскидали весь костер. И, смотрите, всю площадку снегом засыпали.
Она все видела — полотно палатки стало для нее точно прозрачным.
Еще громче, еще ближе — и звон, и свист, и вой. Гнется, гнется полотно палатки. Долго ли выдержит? Но царицам не страшно. Странница держит за руку Асопиду и обвила руками стан Праксифеи, тихо наклоняя ее к себе на грудь.
— Не бойся, дочь моя, они совсем близко, я знаю, но не бойся!
Палатка гнется, колья трещат, смех и звон слышится отовсюду. Вот один канат лопнул, за ним другой, третий. Обрушилась палатка, похоронила под собой своих обитательниц, завернула их в себя. Вьюги ее подхватили и стали ее кружить с диким смехом вокруг последнего кола. Наконец и он был вырван, они взлетели со своей добычей на воздух и понесли ее высоко над склоном горы, вниз по долине Киклобора…
Когда Праксифея проснулась, утреннее солнце мирно улыбалось с ясного неба. Она была цела и невредима, рядом с нею, тоже невредимая, стояла Асопида. На руках у нее, завернутый в кусок полотна разорванной палатки, дремал младенец — девочка, как и было предсказано странницей. Ее самой уж не было видно.
И нарекли новорожденную Орифией. Это значит ‘бушующая на горе’.

III

Прошло семнадцать лет. Орифия стала невестой, да, но только по возрасту. В женихах недостатка не было, да и она не чуждалась брака. Но до помолвки дело не доходило никогда.
— Отец мой, — отвечала она на упреки Эрехфея, — разве я тут виновата? Я пойду за всякого, которого ты мне выберешь, будь то царевич или парнетский дровосек, я требую только одного — чтобы мой жених меня любил и мне в этом признался. Разве это так трудно?
Эрехфей не мог не согласиться с дочерью, и все-таки никто из юношей не решался. Казалось, весь тот страх, которого не испытала Праксифея во время хоровода Вьюг, передавался женихам ‘бушующей на горе’. Стоило кому из них остаться наедине с нею, стоило ей направить на него свой ждущий, испытующий взор — его точно молнией прожигало, руки сковывало, дыхание захватывало. Постоит царевна, постоит среди глубокого обоюдного молчания — и уйдет, гневно захлопнув за собою дверь. И не сразу прежняя самоуверенность возвращалась к юноше.
— Нет, нет! Легче признаваться в любви самой Гере Киферонской, чем ей!
— Послушай, дочка, — сказала ей однажды Праксифея, — мне приснился вещий сон о твоей свадьбе. Явилась мне она, — знаешь, та, чьими благостными руками ты была повита в ту ночь. И говорит она мне: представь ты ее в ближайшую феорию Артемиде Делосской. От нее она вернется невестой — невестой царственного жениха.

IV

Но и эта надежда как будто обманула. Никогда Делос не видал более блестящей феории, казалось, юноши со всей Эллады собрались на ласковые берега Круглого Озера, чтобы увидеть вторую Артемиду — так ее называли — и попытать счастья. Но исход был неизменно один и тот же.
И вот афинская ладья опять рассекала волны, пробираясь через лабиринт Киклад к стране родной Паллады. Праксифея с дочерью сидели, вдыхая прохладу вечернего ветра, в грустном раздумье.
Зашло солнце, настала ночь — душистая весенняя ночь. Полная луна привольно купалась в голубых волнах.
И вдруг…
— Что с тобой, матушка? — озабоченно спросила Орифия.
Та только порывисто прижала ее к себе.
— Смотри!.. Смотри!..
— Какие-то белые тучки, что же в них страшного?
— Ты их не знаешь, но я их знаю. О дочь моя, мы погибли: это опять они…
— Да кто же?
— Вьюги! Боже, и здесь, на море, среди утесов!.. Мы бы и там погибли, если бы не она. А здесь…
Действительно, опять послышался знакомый звон. Вопль отчаяния ответил ему с корабля. За ним последовали молитвы, проклятия. Вьюги резвой толпой нагрянули на пловцов, кто-то бросился спускать парус, но не успел, одна из Вьюг со звонким смехом разорвала его пополам, а другая в то же время разломала мачту и бросила верхнюю часть в море.
— Тритоны! Тритоны! Послышался издали протяжный гул, точно кто-то на рожке играет, вслед на тем расходившиеся волны закишели толпою юношей на всевозможных морских чудищах.
— Здорово, сестры! Что прикажете? Бросать, заливать, топить?
— Бросать — бросайте, заливать — заливайте, а топить не смейте! Знайте одно: вы везете нашу царицу.
Орифия стояла одна на носу, легко держась за борт своей сильной рукой, над лежащей в обмороке матерью, над валяющейся среди ребер трюма командой. Вьюги ласкали ее своими пушистыми крыльями, охраняя ее от заливающих волн. На ее устах была улыбка, в очах — ожидание: теперь, теперь должно свершиться нечто решающее, великое!
— Я здесь, я жду: где ты? Объявись, мой суженый, мой желанный!

V

Он свешивался с черной тучи, весь белый, под навесом своих темных крыльев, снег сыпался с его седых волос и седой бороды, инеем сверкали его густые брови, но ярче сверкал огонь страсти из его глубоких очей.
— Орифия, я люблю тебя! Я избрал тебя в час твоего рождения и запечатлел тебя своей печатью. Сама Царица Небесная подарила тебя мне. Хочешь последовать за мною?
— Если ты меня любишь, я последую за тобой, ты — первый и единственный, сказавший мне это. Но та, которую ты назвал, говорила нам, что ты — царь: где же твое царство?
— Мое царство — необъятная северная страна студеных рек и дремучих лесов. Разбухают реки в дни многоводной весны, широко заливают окружающие поля, но еще шире и выше захлестывает великая скорбь, беспомощное уныние сердца моего несчастного народа… Орифия, при родителе твоего отца твой земляк Триптолем, питомец Деметры, принес нам дар хлеба, и с тех пор и у нас колышутся зеленые нивы, но духовного хлеба еще не знает наша холодная страна, его принесешь нам ты, мой нежный цветок, взлелеянный дыханием теплых морей.
— Если я вам нужна, я последую за тобой, я с охотой и радостью буду бросать семена нашей Паллады на ниву, взрастившую семена нашей Деметры.
— Орифия, наш невежественный, несчастный народ не знает и не признает того, что свято для вас. Я зову тебя к нему, но не хочу тебя обманывать: холодно в нашей стране, и ты стоскуешься по белым храмам и душистым рощам, по теплоте и улыбке твоей Эллады!
— Я принесу с собой и теплоту, и улыбку, это будет моим веном твоему народу. Если я вам нужна, я последую за тобой.
— Орифия, я не могу тебе обещать даже благодарности от тех, которых ты облагодетельствуешь. Помни, мой народ знал и знает только подъем злобы и взаимоубийственной вражды, от которой он еще больше нищает, он не знает подъема радости и подъема любви. И я уверен, свою злобу он направит и против тебя и твоей науки, науки радости и любви, способна ты перенести и это высшее, крайнее испытание?
— Мой рок — давать, а не брать. Я готова на подвиг жертвы для твоего народа, готова любить, не быть любимой и все-таки любить…

VI

— Зашло уже солнце?
Царица Праксифея лежала одна в своей светелке у открытого ставня, лежала на той постели, к которой ее приковало горе о гибели ее старшей дочери, царевны Прокриды. Там, в соседней комнате, няня укладывала ее младших, совсем еще маленьких детей, царевича Кекропа и царевну Креусу, сама же она ждала целебного напитка и целебной ласки своей средней дочери, опоры ее дома — царевны Орифии.
— Зашло уже солнце?
Она тщетно, приподняв голову, вперяла свои взоры вдаль, густые тучи заволакивали небо со стороны Парнета, в долине был мрак, но мрак ли вечерний или мрак ненастья, этого она себе сказать не могла.
Орифия еще с полудня, когда небо было ясным, отправилась с подругой на Ардетский холм, что над рекой Илиссом: ей надлежало, говорила она, исполнить один предсвадебный обряд в честь Артемиды Делосской, что это был за обряд и что за свадьба, этого она матери не сказала. Она многого ей теперь не говорила, хотя любила ее нежно, по-прежнему и более прежнего.
И вот она ушла и все еще не возвращалась, а солнце, вероятно, уже успело незримо зайти за этим черным Эгалеем.
Чу, шаги… Она? Нет, не ее поступь. Двери раскрылись, и в них показалась… Праксифея выпрямилась верхнею частью своего тела и подняла руку для привета. Странница! Та странница, которую она познала в ночь Киферонского праздника и которой с тех пор не видала.
И как тогда страх и боль, так теперь забота и горе мгновенно исчезли под ее взором, под прикосновением ее руки.
— Это ты, почтенная? Но где же моя дочь и ее подруга?
— Ее подруга? — уклончиво ответила странница. — Она стоит недвижно на склоне Ардетто в немом горе и тает, тает в слезах, с каждым мгновением все более исчезая. И когда афинские граждане выйдут завтра на берег Иллиса, новый родник с целебной водой напомнит им и об исчезновении девы, и о причине ее горя — о похищении Орифии ее женихом Бореем.
С этими словами она села на постель больной царицы и обвила ее стан своей белой рукой, запрещая кручине проникнуть в ее сердце. Царица посмотрела на нее, безграничное доверие светилось в ее очах.
— Она похищена, говоришь ты? Я никогда больше ее не увижу?
— Нет, увидишь… еще один раз увидишь.
Она толкнула другой ставень своей свободной рукой, широкая полоса неба открылась взорам царицы. Посредине черной тучи горело багровое зарево, точно жерло огнедышащей горы, причудливые белые образы то и дело мелькали перед ним: быстро мчались они вдаль, один за другим.
— Узнаешь свиту северного царя? — спросила странница. — Они мчатся возвестить его народу о приближении своей царицы. А теперь ты увидишь и ее самое.
За белыми образами мчалась туча… нет, не туча, а крылатый исполин с темными крыльями и ясным телом, при багровом свете явственно виднелась его седая голова. И еще явственнее — белая ноша его могучих рук. Она протянула правую руку для последнего привета скале Паллады, дому Эрехфея и той, которая ждала ее в этом доме. Еще мгновение — и все исчезло.
Праксифея закрыла глаза.
— Она там получит счастье? — шепотом спросила она.
— Она его даст, — ответила странница.
Праксифея улыбнулась, вслед за тем ее голова тяжело опустилась на плечо ее утешительницы. Та уложила ее на ее белой, облитой багровым сиянием постели.
— Да будет к тебе милостива моя сестра, царица блаженных полян!

Первая часть ПЕЩЕРА ГАРПИЙ

I

Солнце третьего дня, проникая в светлицу через смазанное жиром полотно окна, освещало бледное по-прежнему лицо княжича Финея. У его одра чередовались, в ожидании его пробуждения, его мать, одетая во все черное, старая княгиня Амага, и назвавшая себя его спасительницей красавица незнакомка Идая.
Красавица — да, ее можно было так назвать, все в ней было хорошо, только странно колючие глаза портили общее впечатление ее лица. Даже старой княгине было не по себе, когда она, внезапно взглянув на гостью, замечала устремленные на нее две стрелы ее взора.
Теперь они сидели вместе у изголовья больного, Идая в десятый раз, по желанию княгини, рассказывала ей о том, как она спасла Финея от неминуемой смерти на дне буерака. Но этот раз глубокий вздох княжича прервал ее рассказ.
— Просыпается! — радостно шепнула княгиня.
Действительно, Финей зашевелился. Он вздохнул глубоко, набрал в легкие тяжелого воздуха светлицы, пропитанного едким запахом дыма из соседней хоромы и еще более едким — конского помета, которым, в видах сбережения теплоты, был с начала зимы окружен весь дом.
— Чувствую по этому противному запаху, что я — дома, — сказал он, открывая глаза. — Здравствуй, матушка. А это кто? — спросил он, заметив Идаю.
— А ты разве не узнаешь? Твоя спасительница, мой сын, и…
— Да где же ей пришлось меня спасать?
— Не помнишь, как ты опустился на самое дно буерака? Видно, слабый по весне лед не вынес тебя. Там она тебя и нашла, уже в беспамятстве.
— Не помню. Но кто же меня сюда принес?
— Да все она же.
— Она? Женщина, и одна?
— На то она — поляница, дочь князя Тудала — там, за десятым лесом.
Идая молча схватила постель и перенесла ее, вместе с больным, под белое окно.
— И она тебя уже привела было в чувство, там, на поляне. Ты открыл глаза, улыбнулся ей и сказал: ‘Радость моя, невеста моя, как я люблю тебя!’ И этого не помнишь?
— Нет, это я помню… Эти слова я действительно сказал, только ей ли?
— А то кому же? — удивленно спросила Амага. — И вообще, где провел ты эти семь дней?
Идая не сводила с княжича своих колючих глаз — и ему казалось, что под влиянием ее пристального взора все нити в его сознании путаются и рвутся. Он силился, слегка приподнявшись, что-то припомнить, но скоро в изнеможении опустился.
— Ничего не могу припомнить, — ответил он уныло. — Но те слова я действительно сказал.
— Ну вот видишь! — сказала Амага. — Я и приняла ее в дом как твою невесту, а свою дочь. Нам с князем Тудалом породниться — и выгода, и почет, лучше и загадывать нечего. А уж по части красоты — сам видишь. Да ты бы ей хоть руку дал!
Но Финей не торопился. Он все еще старался припомнить что-то.
— Мне кажется, — сказал он, — я скорее бы разобрался в своей памяти, если бы она не смотрела на меня так пристально.
Идая, точно не слыша этих слов, еще глубже запустила в него свои острые взоры. И действительно — после короткой борьбы он сдался.
— Ну, невеста так невеста, — сказал он утомленно. — Так и быть, вот моя рука.
При дворе князя Тудала молодежь бывает учтивее, — сказала Идая. Все же она протянула руку, чтобы пожать руку Финея, — как вдруг раздавшийся с поднебесья оглушительный шум заставил ее отскочить в самую глубь светлицы.

II

Зазвенело, загудело, точно от многих сотен девичьих голосов — и смеющихся, и плачущих, и ликующих. Тут же и тяжелые, грозные звуки, точно лязг железа, и призыв набата, и подавленный хохот надземных сил. Все ниже и ниже, все ближе и ближе.
Радостно заблестели глаза Финея.
— Узнаю, припоминаю! — крикнул он в восторге. — Это Царица Вьюг!
— Афинянка! — гневно прошипела Идая.
— Царица Вьюг! И с ней ее дочь — моя радость, моя невеста. О, теперь я вспомнил! Матушка, послушай: ведь я был там — у Горного Царя. Вот у кого я провел эти семь дней. Сплошное веселье — свадьба княжича Финея и царевны Клеопатры. И они, белые, плясали на нашей свадьбе — Вьюги небесные, товарки моей невесты. И потом я ушел, чтобы приготовить мой двор к приему новой княгини. Матушка, ты не слушаешь меня?
Амага слушала, но нехотя, и лицо ее становилось все сумрачнее и строже.
— С тех пор как в хоромах Горного Царя поселилась эта афинянка, все у нас пошло по-новому: иначе строятся и работают, иначе поют и любят. Только у князя Тудала да у нас держались нравы предков. Что же теперь будет… Но я прервала твой рассказ: как же ты все-таки очутился в буераке?
— Какой там буерак! — с досадой ответил Финей. — Иду я лесом, а перед глазами все она, моя ненаглядная. Ну, и понятно — заблудился. А тут — сумерки, лес чернее и чернее. Вдруг — скала, в ней пещера. Вхожу — и отскакиваю обратно: такой в ней отвратительный, удушливый смрад. Со свода какие-то комья свешиваются, точно спящие нетопыри, только красные. Я крикнул: ‘Кто там, выходи!’ И вижу: комья встрепенулись, расправили красные крылья и все на меня. Тут я понял, что передо мной — пещера Гарпий, но было поздно: они окружили меня, бежать было некуда. Задыхаясь от смрада, я упал. И если дочь Тудала спасла меня, то именно от Гарпий, и я ей благодарен. Но где же она?
Тем временем небесный звон, спускаясь все ниже и ниже, стал раздаваться уже у самого дома. Порывом ветра унесло полотно с окна — и взорам княжича представилась дивная картина. Вьюги сбросили с себя свои белые покровы, цветущие, румяные, с крыльями мотыльков, они окружали свою царицу. Через открытое окно ворвался в комнату упоительный запах роз. Да и сама она изменилась: низкие стены стали расти в гору, окно превратилось в высокую дверь, все кругом зацвело, зазеленело. Вот Вьюги расступились, с колесницы, запряженной двумя крылатыми конями, спустились две женщины невиданной красоты, одна постарше с факелом в руке, другая совсем молоденькая. Они вошли в светлицу, превратившуюся тем временем в роскошную, царственную хорому. Финей бросился навстречу младшей, все повторяя в упоении счастья: ‘Невеста моя, радость моя!’ Старшая подошла к княгине Амаге:
— Радуйся, сватья, и прости, что мы свадьбу там без тебя правили — такова была воля Горного Царя.
Княгиня низко поклонилась гостье, не принимая, однако, ее руки.
— Воля Горного Царя священна для его рабов.
— Ты ошибаешься, Амага, — строго ответила царица, — рабства нет среди вас: свобода — вот то вено, которое я вам принесла из богозданных Афин. И если я выдала свою Клеопатру за твоего сына, то именно для того, чтобы и отсюда изгнать Гарпий неволи, чтобы и в этом их последнем убежище засияли свобода и ее блага.
Затем она, проходя мимо княгини, подошла к очагу, на котором уже лежали заготовленные с вечера дрова, и зажгла их своим факелом. Тотчас запылал веселый огонь. Она призвала Финея и Клеопатру.
— Дочь моя, — сказала она невесте, — пусть с этим огнем, принесенным из твоего отчего дома, и все хорошее, что ты в нем познала, перейдет и в твою новую обитель. Ты отныне уже не будешь резвиться с моими Вьюгами: тебя здесь ждет подвиг — какой, это ты знаешь. Финей и Клеопатра, дайте руку друг другу перед пламенем вашего очага и смотрите, чтобы он никогда более не потухал.
Молодые исполнили приказание царицы.
В эту минуту Идая с красным от злобы лицом бросилась между ними.
— Этому не бывать! — крикнула она. — Мне здесь княжить, не тебе. Уходи, афинянка. Какое тебе дело до нас?
Но царица, сорвав розу со своего венка, бросила ею в соперницу. Та завизжала от боли, съежилась — и что с нею затем произошло, этого никто уже в точности припомнить не мог. Кто-то из челяди уверял впоследствии, что видел, как она красным нетопырем вылетела через открытую дверь.
А в саду раздавалась песнь Гименея из уст заполнивших его Вьюг. Долго звучала она, затем ее сменила пляска, затем новая песнь. И лишь когда солнце стало заходить, царица, простившись с молодыми, вернулась одна на свою колесницу. Вмиг ее окружили Вьюги, опять послышался знакомый звон, смешанный с кликами: ‘Гимен, Гимен’, — и вскоре затем все, точно видение, исчезло в сиянии вечерней зари.

III

Прошло десять лет.
В зимнее утро старушка в черной одежде осторожно пробиралась на двуколке по болотистому лесу. Она держала путь в самые дебри и остановилась у входа в объемистую, но низкую пещеру.
Она сняла с двуколки корзинки с хлебом, мясом и вином и внесла их в пещеру, поскольку ей это дозволил невыносимый смрад, которым она была наполнена. Потом она опять отошла к ее входу.
— Могучие Гарпии, — сказала она, молитвенно поднимая руки, — примите милостиво мои дары и помогите мне в моем горе.
Пещера мгновенно оживилась. Безобразные красные комья, свешивавшиеся там и сям с ее свода, приняв форму исполинских нетопырей, слетелись на запах свежей живности и принялись усердно есть и пить.
Старушка подождала немного и затем повторила свою молитву.
Поздно вспомнила ты о нас, черная княгиня, — сказала старшая из Гарпий, — Еще месяц или два — и не нашла бы ты нас здесь. Твоя сноха со своими Вьюгами предполагает нынешней весной исполнить свое и своей матери давнишнее желание и изгнать нас на край света, и нам теперь более приходится думать о своем горе, чем о чужом.
Против нее и я пришла просить вашей помощи.
— Ты? Против нее?..
Долго плакалась им старушка, когда она кончила, воцарилось глубокое молчание. Гарпии тихо перешептывались между собой, наконец старшая обратилась к гостье:
— Мы согласны помочь тебе, черная княгиня. Не возвращайся домой: иди по косогору направо, затем круто поверни налево, ты найдешь новый дом, в котором жил приставленный твоим сыном лесник, пока мы его не прогнали. Дом стоит над бездной, имеющей сообщение с нашей пещерой — чего твой сын не знает. В этом доме ты должна поселиться, там за тобой будет ходить… Но довольно, увидишь сама. Спасибо на твоем угощении: прощай!
С этими словами она взлетела к своду и, свернувшись комом, свесилась с него, остальные последовали ее примеру. Старая княгиня села на двуколку и погнала лошадь по указанному пути.

IV

— Госпожа, у входа стоят, прося гостеприимства, двое молодых людей, судя по одежде, эллины.
— Скажи им, что я прошу их обратиться в другой дом, князь уже несколько дней на охоте, старая княгиня тоже еще не вернулась, а мне непристойно принимать в отсутствие мужа и свекрови молодых людей.
— Я им это уже говорила, но они настаивают на том, чтобы ты сама к ним вышла.
Клеопатра надела фату и, приказав двум своим прислужницам последовать за собой, вышла к обоим чужестранцам. Она собиралась повторить им сказанное ранее, но их красота поневоле очаровала ее.
— Кто вы, чужестранцы? Счастлива мать, что родила вас!
Вместо ответа оба весело стали смеяться. Клеопатра нахмурилась. Видя это, старший ей ответил по-эллински:
— Она гораздо счастливее тем, что родила также и тебя, не узнающая родных братьев сестра!
Лицо Клеопатры мгновенно прояснилось.
— Калаид! Зет! Вы ли это? Наконец-то навестили сестру! Десять лет не видались! И как вы выросли! И как похорошели! Но с каких пор щеголяете вы в эллинских нарядах? Не очень это любят здешние!
— Сколько вопросов зараз! Дай ответить по порядку. Навестить тебя раньше не могли, так как волею нашей матери вводили человеческие нравы в других княжествах Скифии так же, как ты — здесь, в приморской полосе. А оделись мы по-эллински потому, что летим к эллинам. И сюда зашли только, чтобы проститься с тобой, с зятем и племянниками.
— Летите к эллинам? Чего ради?
— Сестра, а слыхала ты про аргонавтов?
И он рассказал ей, как отрок Фрикс, спасаясь от злой мачехи, на златорунном овне улетел в далекую Колхиду, царь которой Ээт и стал господином руна, как насильник Пелий лишил престола иолкского царя Эсона, как сын обиженного, Ясон, возвращаясь на родину от своего воспитателя Хирона, сумел приобресть милость Геры, как Пелий согласился вернуть ему отцовское царство под условием, что он сначала принесет ему золотое руно, как Ясон, построив милостью Геры чудесный корабль Арго, созвал лучших витязей Эллады для первого дальнего плавания — в золотую Колхиду.
Клеопатра, все время внимательно его слушавшая, удвоила свое внимание, когда он заговорил о Гере.
— Вы должны знать, — сказала она братьям, — что Царица Небесная — всегдашняя покровительница нашего рода. Ее руками повита наша мать, она же благословила ее на брак с Горным Царем Бореем, она навестила ее в день моего рождения. Расскажите подробно, как она явилась Ясону.
— Возвращался он на родину, — начал Калаид, — вдруг видит, на пути горный поток, на берегу сидит старушка: белое платье, белое покрывало, лицо в морщинах, но глаза большие, чудесным блеском горят. ‘Юноша, — говорит, — перенеси меня через поток’. Хирон всегда учит своих питомцев уважать старых, Ясон взял незнакомку на спину и перенес через поток, причем одна его сандалия завязла в тине. На том берегу он ее ссадил, она же сказала ему: ‘За твою услугу тебя наградит Гера, царица Небес’. Сказала и исчезла. А Пелию был дан оракул остерегаться полуобутого, увидев Ясона с одной сандалией, он понял, что опасность ему грозит от него, и решил его погубить. Но Ясон не погибнет, а покроет себя бессмертной славой, и стыдно будет городу, не участвовавшему в походе аргонавтов. Афины не могут — там теперь смута. Вот мы и решили, как афиняне по матери, постоять за честь города Пал-лады и пришли проститься с тобой и обнять наших племянников. Да где же они?
— Как раз гуляют… да нет, только что вернулись. Плексипп, Пандион! Идите сюда!
Мальчики вошли, очень серьезно поздоровались с дядьями, но видно было, что их головки заняты другим. При первой возможности старший заговорил.
— Матушка, а у нас дудка-самогудка есть!
— Что такое?
— Дудка-самогудка. И все одну только песенку поет, жалостную такую. Ты послушай!
Он добыл из-под хитончика висевшую у него на золотой цепочке дудку из берестовой коры с янтарным мундштуком и золотым ободком и стал на ней играть. Дудка запела:
Ах, близок ли день? Пожалейте сирот!
Не виден закат нам, не виден восход,
С тех пор, как чужая в наш дом забрела
И в очи сверкнула злодейка-игла.
Родимая стонет под сводом тюрьмы,
Отца истомили исчадия тьмы,
Не виден закат нам, не виден восход:
О море, земля, пожалейте сирот!
У Клеопатры болезненно сжалось сердце.
— Откуда у тебя эта дудка?
— А ты послушай. Гуляем мы с братом по роще, вдруг видим — сидит на кочке старушка, пристойная такая: белое платье, белое покрывало, лицо в морщинах, но глаза большие, чудесным блеском горят…
Клеопатра с братьями переглянулись.
‘Ох, — говорит, — не могу больше. Детки, милые, принесите мне напиться’. Ручей был недалеко, мы с братом побежали. ‘А как мы ей принесем воду-то?’ — спрашивает Пандион. ‘А вот как’, — отвечаю, срываю большой слой бересты и свертываю лукошком. Принесли. Напилась, смотрит на лукошко. ‘Его ты, — говорит, — хорошо смастерил, а еще что умеешь ты из бересты делать?’ — ‘У нас, — говорю, — из нее лапти плетут, да я не умею’. — ‘А дудку, — спрашивает, — сделать умеешь?’ — ‘Нет’, — говорю. И вот берет она мое лукошко, отрывает кусок бересты поменьше, свертывает трубочкой, приделывает с обоих концов, что надо, взяв из своего мешочка. ‘На, — говорит, — готова, можешь играть’. Я и стал играть — я играю, а она сама поет. А она, старушка-то, все смотрит на меня, а у самой слезы в глазах. ‘Ее ты береги, — говорит, — как зеницу ока… нет, лучше зеницы ока’. И повторила медленно: ‘лучше зеницы о к а’. Добыла из того же мешочка золотую цепочку, приладила ее к дудке и сама мне ее повесила на шею. ‘Прощайте’, — говорит. И поцеловала нас обоих. И так нам хорошо стало от ее поцелуя… так хорошо.
Он замолк. Все молчали.
— Однако, — сказал Калаид, — нам уходить пора… точнее, улетать, раз мы Бореады. Прощай, Клеопатра, прощайте, дети.
Он расцеловал их и вышел. Дети, с любопытством на него смотря, вышли за ним.
Клеопатра стояла точно в забытьи.
Видя, что и второй брат собирается ее покинуть, она вдруг взмолилась к нему:
— Милый, родной, не уходи. Я не понимаю, что со мной творится — точно душу у меня вытягивают.
— Не бойся, Клеопатра! Уйти я должен, но ненадолго, надеюсь. Итак, до скорого, радостного свидания!
Она бросилась ему на шею и стала судорожно его целовать.
— До свидания! Непременно до свидания! До скорого, радостного свидания!
Зет, нежно обняв ее, ушел. Она все стояла, прижав руки к сердцу.
— Дети, дети! Где же вы?

V

Князь Финей в недоумении остановился.
— Да где ж ты, проказник? По всему лесу водил меня и вдруг точно в землю провалился!
Но медведя не было видно. Князь крикнул что было силы — никто не отозвался. Он схватил свой охотничий рог и заиграл ясный призывный напев — но и его звуки беспомощно развеялись в летнем ветре.
Он покачал головой. ‘Куда я, однако, забрел?’
Местность была самая дикая, черные ели, скалы, мох, слышался шум водопада. Он пошел по направлению к нему. Действительно, водопад со скалы низвергается в бездну, оттуда точно пар восходит. Но рядом лесная хижина.
— А, узнаю: здесь мой лесник живет. Отдохну у него.
Постучался, кто-то молча открыл дверь.
Но князя словно отбросило от порога.
— Матушка! Какими судьбами? Черная княгиня презрительно улыбнулась.
— Невмоготу было. Я теперь здесь живу.
Князь все на нее смотрел, не веря своим глазам.
— Матушка, как же это? Неужели в мое отсутствие… Клеопатра… с тобой непочтительна была?
— Я не девчонка, чтобы втыкать свой палец между стеной и дверью. Тебе с ней жить, а не мне. Сказала, невмоготу, и все тут.
— Матушка, да кто же за тобой ухаживает в этой глуши?
— Войди и увидишь.
Князь вошел и в горнице увидел Идаю. Та тотчас смиренно припала к его ногам.
— Прости, князь-батюшка, мое тогдашнее дерзновение!
— Встань, Идая. Мне нечего тебе прощать: напротив, я благодарен тебе, что ты тогда спасла меня от Гарпий. А теперь и вдвойне благодарен. Говорю тебе, встань.
Она встала и тотчас засуетилась. Вмиг стол был накрыт, появилась всякая снедь, хлеб, сыр, вино. Князь утолил свой голод, а от вина пришел окончательно в хорошее настроение.
— Ну, матушка, — сказал он, — голодать, я вижу, тебе не приходится. Но не чувствуешь ли ты себя очень одиноко в этой глуши?
— Ничуть, — сказала княгиня, загадочно улыбаясь. — Я вижу всех, кого хочу видеть. И тебя видела недавно и знала, что ты вблизи.
— Видела? Каким образом?
— Да все благодаря ей. О, она такая умная…
Она с лаской посмотрела на Идаю. Та подняла свои колючие глаза на князя — и он почувствовал, что от этого взора все его хорошее настроение прошло. Ему страстно захотелось домой.
— Как же ты это делаешь? — спросил он Идаю.
— В пене и брызгах водопада, — ответила та. — Он ведь низвергается в бездну, в самые недра Матери-Земли, где витают первообразы всего сущего. Надо только уметь их вызвать, мы, поляницы, многое умеем.
Князь посмотрел на нее с недоверием и страхом.
— Вижу, ты волшебница. Ну, а мне ты можешь показать то, что я захочу?
— Могу, ты только прикажи. Князь глотнул еще вина, тут только он заметил, какое оно было крепкое и душистое. Он глотнул еще и еще, пока не почувствовал приятного кружения в голове. Ему опять захотелось домой, но уже по-другому.
— Идем, скорее! К водопаду! Идая встала, взяла с полки всякого снадобья, странного с виду, и напоследок маленькую жаровню с угольями и огниво.
— Идем.
Они вышли к водопаду, княгиня Амага за ними. В другое время князь был бы очарован величавостью открывшейся перед ним картины. Отвесная скала, поросшая мхом и лишаями, увенчанная рощей высоких черных елей. Среди них пробивался широким руслом поток, падал на нижний выступ, стекал пятью струями по покатому ложу и затем, соединившись, через каменные ворота вторично падал этот раз уже в недосягаемую для взора глубину. И оттуда, в синеватом полумраке, восходила крутящаяся, сверкающая пыль брызгов и тумана, в котором разгоряченным взорам князя уже и теперь представлялся ряд то соблазнительных, то страшных образов.
Скорее, — сказал он волшебнице. — Вызови мне ее!
Ее? — спросила Идая, пристально смотря на князя своими недобрыми очами. — Кого?
Мою ненаглядную. Прости, Идая, я понимаю, что это тебе неприятно, но если ты тогда искренно повинилась передо мной…
Мне это неприятно, князь, но не по той причине, о которой ты думаешь. Я свое место знаю, и если ты мне это твердо прикажешь, то я твою волю исполню. Ты только прикажи.
Приказываю: вызови мне княгиню Клеопатру.
Идая развела в жаровне огонь, бросила в него разных трав, которые тотчас загорелись красным светом, и стала, беззвучно шевеля губами, произносить связывающие тело и душу причитания. Князь сам почувствовал, что его точно приковывало к тому месту, что он, даже при желании, не мог бы уйти. Кончив причитания, Идая подняла жаровню над бездной и опрокинула ее. Тотчас она вся озарилась красным светом.
Вначале он ничего не мог разглядеть, кроме сплошного красного тумана. Мало-помалу туман стал местами плотнеть, местами разрежаться, очертания стали определеннее, — князь узнал женскую хорому своего дворца. И в ней туманные пятна качаются, переливаются. Идая продолжала беззвучно шевелить губами. Некоторые пятна слились вместе, сплотнились, составили человеческий образ, — князь узнал свою жену.
— Клеопатра, голубушка! Взгляни на меня!
Но княгиня стояла точно в забытьи, смотря пристально перёд собой. Затем она подняла руки, точно умоляя кого-то, стоящего перед ней.
— Что это? На кого она смотрит? Там, перед ней, все еще реяли пятна красного тумана. Идая продолжала свои немые причитания. Опять пятна стали сливаться, наконец они вылились в стройный образ юноши в эллинском хитоне и с лихой всаднической хламидой через плечо.
Клеопатра бросилась ему на шею и стала судорожно его целовать.
И юноша нежно ее обнял.
Тут князь громко вскрикнул — вернее, зарычал от нестерпимой душевной боли. Идая прекратила свои причитания, картина медленно расплылась в багровом тумане, который и сам стал постепенно угасать.
— А, вот как ты коротаешь время моего отсутствия! Эллин! О да, конечно, он эллин, как и ты, а я — презренный скиф, варвар, нас вы привыкли даже людьми не считать. Теперь я понял, почему матушке с тобой невмоготу было. О, теперь я понял все! Прости меня, матушка… прости меня… Идая!..
И он расплакался как ребенок. Идая положила ему руку на плечо.
— Ты что думаешь делать, князь? Князь дико расхохотался.
— Что делать? Вспомнить, что я варвар и скиф! Да, я варвар, но я князь, и смеяться над собой вам, эллинам, не дам!
— Помни одно: в ее русых волосах есть один золотой, подаренный ей Герой при ее рождении. В этом волосе — волшебная сила. Помни это.
— Волосы… да, волосы… конечно, — бормотал князь, точно не понимая того, что ему говорила Идая.
Вблизи раздался треск, точно кто сухие ветви ломает.
— А, приятель! Вовремя пришел, — сказала волшебница. Затем, обращаясь к князю: — Это — проводник. Иди за ним, он приведет тебя туда, где ты оставил свиту и коня. Остальное — твое дело.
Князь в немом повиновении направился туда, где раздавался треск.
Идая долго смотрела ему вслед: когда он исчез, она рассмеялась.
— Спасибо, славные аргонавты! От вас, говорила бабушка, нам гибель грозит. Это мы еще увидим, пока же вы нас выручили.
— Кто? — спросила Амага.
— Не твое дело! — грубо ей ответила Идая. — Я совсем забыла, что ты еще здесь. Ну, идем домой.

VI

Княгиня Клеопатра все еще сидела в своей женской хороме, прижимая к себе и обнимая своих детей. Ее сердце было не на месте. Все еще звучал в ее ушах напев детской песенки, все еще витали перед ней глаза ее любимой богини, полные зловещих слез.
— Ах, если бы отец скорее вернулся!
Раздался топот одинокого коня.
— Он! — радостно вскрикнула она. — Но отчего же он возвращается один, без свиты? Видно, в нетерпении опередил всех, хотел поскорее обнять… своих деток.
Топот слышался все ближе и ближе. Княгиня вышла в главную хорому дворца.
Конь остановился у входа, всадник с него соскочил. Дверь широко распахнулась, и князь Финей появился у порога.
— Финей! — радостно вскрикнула Клеопатра и побежала ему навстречу. — Но что с тобой? Отчего ты такой бледный?
Финей опять зарычал, как тогда у водопада, бросившись на жену, он схватил ее за волосы, пригнул к земле, сверкнул меч — и роскошная коса беспомощно повисла на левой руке исступленного.
Тотчас высокий свод хоромы стал опускаться все ниже и ниже, красная роспись стен потонула в белесоватых пятнах, дверь точно съежилась и превратилась в низкое оконце, заделанное жирным полотном. Финей стоял, дико озираясь кругом.
Клеопатра поднялась:
— Что это, Финей? Кто меня оклеветал перед тобой?
Эти слова вернули Финею его сознание.
— Кто оклеветал? — спросил он с диким хохотом. — Вот кто! — и он показал рукою на свои два глаза. — Но пока они видят свет солнца, Финей им больше будет верить, чем лживой эллинской ласке! Ступай!
И, схватив ее за руку, он увел ее из светлицы, не обращая внимания на плач своих детей. Вскоре затем он вернулся, бросился на стоявшую у стены постель, и сознание покинуло его.
Когда он проснулся, был тусклый осенний день. У его изголовья сидела княгиня Амага, несколько поодаль стояла у кросен Идая и ткала, ее ткацкий челнок, перебегая взад и вперед между нитями основы, уныло жужжал. Весь воздух светлицы был пропитан едким запахом, знакомым ему с детства.
— Матушка, я долго спал? Амага испытующе посмотрела на него.
— Да, мой сын, очень долго. Мы уже думали, что ты не проснешься совсем.
— Мы, говоришь ты. Кто это мы? И скажи, кто эта женщина там, у кросен? Как страшно сверкает игла ее челнока!
— Игла как игла. Но как же ты не узнал собственной жены?
— Жены? Кто моя жена?
— Идая, дочь князя Тудала, своя, не чужая. Ты, видно, все позабыл?
— Идая? Нет, не помню. Идаю помню. Только, что она моя жена, этого не помню. Но отчего ее игла так сверкает? Вся красная, точно раскаленная. И отчего с нее все время сочится кровь?
— Это у тебя в глазах мутится, мой сын. Лучше постарайся еще заснуть, проснешься, будешь совсем здоров.
— Нет, матушка, спать я теперь долго не буду. Я и то спал слишком много. И сон видел, такой чудный сон… Были у меня дети… и жена была… только не эта…
Последние слова он прибавил шепотом, боязливо озираясь на Идаю.
— И зачем она все время ткет? Так жалостно поет ее челнок, точно песню плача. И все кровь капает с иглы. Добежит до края направо — и капнет! Смотри, как нарастает лужа крови! Матушка, скажи ей, чтобы она перестала!
Идая гневно швырнула челнок, и он повис на нити утока.
Песнь прекратилась, но еще явственнее послышалось Финею: кап-кап-кап.
Внезапно умолкшую песнь жалобы сменила другая, песнь гнева и кары. И раздалась она не в светлице, а над домом.
— Что это? Матушка, что это? Все громче и громче — шум, треск, звон. Особенно звон — страшный, грозный, смешанный с завыванием и ревом. Финей вскочил с постели.
— А, знаю! Матушка, это был не сон! Это она, она — Царица Вьюг!
Шум спустился, слышно было, как трещали стропила кровли, разносимые Вьюгами. Все ниже и ниже. Вот вырвало бревно потолка — широкая волна белого света сорвалась вместе с клубящимся снегом в комнату Финея.
Вьюги продолжали свое дело, вырывая бревна с потолка и стен.
— Что это? — повторил Финей, весь бледный.
— Расплата! — крикнула ему Идая со злобным смехом. — Прощай, Финей, скоро увидимся. Увидимся ли? Нет, этого не знаю, но я-то тебя увижу. Прощай!
Сказала и исчезла.
Вьюги, все в белых покровах, искали по всей площади разрушенного дворца. Песнь гнева опять сменилась песнью жалобы.
— Нет ее! Нет нашей царевны, товарки Вьюг! Бедная царица!
Но в их песнь ворвался голос, точно раскат грома:
— Финей, Финей! Где мои внуки? Финей поднял свои испуганные глаза. За снежной завесой он разглядел на колеснице рядом с Царицей Вьюг грозный образ ее супруга, Горного Царя.
— Финей, Финей! Где твои сыновья, мои внуки?
Финей потупил глаза.
— Ты, презренный отец, отдал их во власть злейшей из Гарпий, и она, проколов ткацкой иглой их ясные очи, ввергла их в подземелье над морем, недоступное для моих Вьюг!
Финей глухо стонал.
— Финей, Финей! Где твоя жена, моя дочь?
— Изменница! Я наказал ее.
— Кто тебе сказал, что она изменница?
— Вот кто! Вот кто! — яростно продолжал Финей, указывая на свои глаза. — И пока эти свидетели видят свет дня…
Горный Царь, спустившись с колесницы, стоял прямо над ним, осеняя его своими крыльями.
— Пока эти клеветники-свидетели видят свет дня, моей дочери оставаться изменницей, да? Так вот же им — им и тебе!
Он взмахнул крыльями — и черная ночь окружила Финея.
— Час расплаты настал! Встань, старая, — крикнул он Амаге, лежавшей в его ногах. — Уведи сына в свой лесной дом над пещерой Гарпий, пусть там искупает свое и твое преступление. Будут ему милосердные люди приносить яства и вино, но немногое из многого подкрепит его тело. Гарпии будут похищать их приношения, оставляемое же отравлять своим смрадом. И все-таки голод заставит его питаться этой отвратительной снедью, невыносимой даже для тебя. Ты покинешь его, и никто, кроме его Гарпий, не будет ухаживать за слепцом. И будет он мучиться до тех пор, пока…
Благоговейная песнь из сотни девичьих уст прервала его пророчество.
— Слава! Слава! Слава Царице Небесной!
Он сделал Амаге знак, чтобы она увела сына, и посмотрел вверх. На его колеснице, рядом с его женой, стояла другая женщина, выше и царственнее ростом. Белые Вьюги, подняв молитвенно свои руки, окружили колесницу и громко славили богиню.
Та прижала к себе плачущую царицу.
— Не предавайся отчаянию, дочь моя. Я сама благословила тебя на этот брак, но я знала, и ты знала, что путь твой покрыт терниями, что зависть и неблагодарность будут ответом людей на твои благодеяния. Но не считай разрушенным свое великое дело, не считай длительным торжество Гарпий, твоих непримиримых врагов. Будет свет, будет радость, будет любовь, пламя Паллады все-таки будет пылать в этой дикой стране. И пусть одно слово утешает тебя во все это лихолетие…
Горный Царь, молитвенно подняв правую руку, с умилением смотрел на жену, как она доверчиво направляла свои взоры на богиню, улыбаясь ей сквозь слезы.
— Это слово — аргонавты.

Вторая часть АРГОНАВТЫ

I

— Теперь! Теперь или никогда!
Темно-синяя каменная стена, преграждавшая путь чудесному кораблю, начала медленно раздвигаться, и тотчас, словно через открывающиеся стенки шлюза, в образовавшуюся расселину против бушприта стала вливаться морская волна. ‘Арго’ чувствовала ее напор, опытный кормчий Тифис, принявший его заранее в свой расчет, приказал гребцам удерживать судно, пока стены не раздвинутся настолько, чтобы образовался достаточно широкий пролив. Когда это случилось, он дал знак своим громовым голосом, гребцы вмиг осушили весла — и ‘Арго’ стрелой устремилась промеж уходящих стен.
Ликующий крик пронесся по всему кораблю, но он быстро замер, лишь только гребцы убедились, как им еще далеко до выхода. Напор течения ослабевал по мере того, как обе грозные стены уходили все дальше и дальше, пришлось налечь на весла. Все аргонавты были на скамьях — Калаид, Зет, Пелей, сам Полидевк, сам Ясон, только кормчий Тифис был освобожден да певец Орфей. Он стоял под мачтой со своей волшебной кифарой в руках и пел товарищам бодрую гребецкую песню, могучая сила его голоса, его игры вливалась в мышцы гребущих. Он это замечал и нарочно ускорял ритм своей песни, влажные лопасти весел то и дело сверкали в лучах заходящего солнца, и багровые жилы разъеденных волнами черно-синих скал быстро мелькали перед взорами.
Но вот эти скалы остановились.
— Бодрее, друзья! — крикнул Тифис с дрожью в голосе. — Только бы нам через срединную черту перескочить, а там, как будут сдвигаться скалы, сами волны нас вынесут в открытое море.
Все же ослабевание напора давало знать о себе: при всем усердии гребцов ход ‘Арго’ становился все медленнее и медленнее. Орфей все пел и пел, стараясь своими бодрящими звуками заглушить беспокойство собственной души. Ему, стоявшему под мачтой, лучше прочих было видно, что темные утесы, раздвинувшись до крайних пределов, уже начали сдвигаться, а средина все еще не была достигнута.
Быстрее и быстрее становился ритм его песни, пот градом струился с гребцов, ‘Арго’ летела. И вот наконец желанный предел.
— Средина! — крикнул Тифис — Теперь мы спасены!
Но его надежда на благоприятное течение не оправдалась, напротив, появилось новое препятствие в виде сильного встречного ветра. Правда, парус был давно уже спущен, и лишь пустая косица качалась над кораблем, но сила ветра была такова, что даже борт ее чувствовал. И не одна только сила: какое-то странное, вяжущее зловоние разлилось по всему судну, у гребцов спирало грудь, они с ужасом замечали растущее утомление своих испытанных мышц.
А темные скалы подходили все ближе и ближе, опять стали видны багровые жилы на их разъеденных боках. Жилы? Нет! Это явственно была кровь, кровь неосмотрительных смертных, некогда застигнутых здесь смыкающимися челюстями ненасытных Симплегад.
Аргонавты все гребли и гребли, поминутно оглядываясь, скоро ли наконец выход, но им казалось, что они остановились. Да, стоит ‘Арго’, стоит море: только стены Симплегад подходят все ближе и ближе, медленно, но неумолимо. Вот уже и выхода не видно, все потонуло в какой-то красной мути, и в то же время вяжущее зловоние становится сильнее и сильнее. Заволновалась, закопошилась красная муть, вот из нее выделяются образы — чудовищные, отвратительные, какие-то женщины с ногами птиц и с крыльями нетопырей. Они кружатся над обреченным кораблем, одна садится на бушприт, другая на косицу. Громко, как отчаяние, раздается песнь Орфея, но ее заглушает смех чудовищ.
— А, вот вы где, Зет, Калаид, земляки, питомцы Вьюг! Поклон вам от царицы-матери! Поклон вам от сестры в подземелье! И поклон от племянников, внуков Горного Царя! Они вас не увидят, когда вы будете проплывать мимо — их глаза вытекли под иглой нашей сестры, новой жены вашего зятя.
— Утешьтесь! — крикнула злобно вторая. — Не будете вы проплывать мимо их пещерной обители, вы здесь оставите ваши влажные следы на стенах утесов. А то, хотите, вознеситесь в воздух, попляшите с нами, в наших жарких объятиях вам слаще будет умирать, чем в ледяных тисках Симплегад!
‘Арго’ стоит, реже и реже становятся взмахи весел, только обе скалы надвигаются все ближе и ближе, уже чувствуется сквозь удушливый смрад их холодное дыханье.
— Гребите, друзья — отчаянно крикнул Тифис — Ваше усердие — наша единственная надежда.
— Не единственная! — восторженно воскликнул Орфей. И, бросив кифару, он молитвенно поднял обе руки.
— Госпожа, царица Олимпа! Если ты подлинно явилась Ясону и милостиво обласкала его, когда он перенес тебя через шумящий поток, если твоей волей возникла чудесная ‘Арго’, заглядение смертных и твоя незакатная слава — о, теперь возлюби нас, Белораменная! Не дай исчадиям тьмы торжествовать победу над тобой и над нами, освободи нас от тисков сдвигающихся Симплегад!
Молитва прозвучала и умолкла — но ее сменил внезапный крик радости, вырвавшийся из пятидесяти уст.
Смыкающиеся стены были уже так близко, что их задевали краями своих лопастей гребцы средних скамей, но вдруг над богатырской фигурой Тифиса появилась другая, исполинская, вся утопающая в блеске своих золотых риз — аргонавты узнали свою заступницу, Царицу Небесную. Схватив могучей рукой корму корабля, она изо всей силы толкнула его по направлению к выходу. Крылатые чудовища при виде богини с жалобным писком умчались, ‘До свиданья!’ — крикнули им вслед два юношеских голоса.
Еще мгновенье — и ‘Арго’ выплыла в открытое море. Богиня милостиво махнула рукой уплывавшим и исчезла в лучах заходящего солнца. И словно от движения ее руки поднялся ветер — свежий, душистый, бодрящий. Аргонавты вскочили со своих скамеек, тотчас белый парус весело повис на косице, надулся, зашумел, зашумели и зеленые волны, рассекаемые грудью устремленной ‘Арго’.
Но и тот и другой шум был заглушён могучей благодарственной песнью аргонавтов в честь их спасительницы, Царицы Небесной. Уже зашло солнце, мягкие лучи Селены залили палубу корабля — не смолкала лира Орфея, не смолкала ликующая песня его товарищей. Никому не хотелось на отдых, после такого чуда спать было невозможно. Мало ли ночей посвятили они веселию в те беспечные лемносские дни, пируя с Ипсипилой и ее амазонками! Ясон понял настроение своих товарищей, когда Орфей кончил песню, он велел выкатить из емкого трюма ‘Арго’ чан душистого лемносского вина — и начался пир. Первая кратира в честь Геры, царицы Олимпа, вторая — в честь Ипсипилы и ее ласковых подруг, да за успех с золотым руном в таинственной Колхиде, да за что кто хотел… ‘За успех в борьбе с красными нетопырями!’ — крикнуло два юношеских голоса. Но третья и последняя — опять в честь Геры-Спасительницы, супруги Зевса-Спасителя, всегдашнего владыки третьей кратиры.
Лилось вино, лились и разговоры. Благоприятный ветер, посланный Герой, ‘славный товарищ’, освободил аргонавтов от их гребецких тягот, даже Тифис счел возможным поручить руль своему молодому ученику Акмону и присоединиться к пирующим.
Все были радостно возбуждены, после такого явного знака божьей милости уже никто не сомневался в конечном успехе. Но поговорить хотелось о многом. И все говорили под двойной лаской вина и удачи, но все умолкали, когда заводил речь Орфей.
— Мы можем гордиться, друзья, слава о нас не заглохнет. Аргонавты, Колхида, золотое руно — эти слова, эти картины со всепокоряющей силой будут витать перед умами молодых, отважных пловцов, побуждая их к новым походам в неведомые моря и земли. И когда, после многих веков, пределы Атланта перестанут сдерживать мысль и волю людей в кругу старого света, когда их будут звать к себе другие земли за заповедным рубежом волн — это будут лишь новые аргонавты, и новое золотое руно будет их наградой на открытом ими материке.
Но вы не должны думать, что вся цель и весь смысл нашего похода — чудесный клад, доставшийся колхидскому царю из рук эллинского отрока: мы больше дадим, чем получим. Вспомните о деяниях и событиях, которыми уже ознаменовалось начало нашего похода…
Тут речь певца прервал крик молодого кормчего: ‘Земля!’ Тифис вскочил со своего места и вперил свои зоркие глаза в туманные очертания берега, облитые светом полной луны: ‘Да, земля, — сказал он, садясь, — но не материк, а остров. Он весь белый, но не от лунного света, а от чего, не могу разглядеть’.
— Белый остров! — воскликнул Орфей, и его глаза загорелись пророческим блеском. — Белый остров! — повторил он медленно, погружаясь в глубокое раздумье. Никто не решился нарушить воцарившегося молчания.
— Великие, смелые образы зашевелились в заповедной глубине моей души, не могу еще облечь их в слова. Белый остров! Вглядись в него внимательно, друг Пелей: он некогда будет тебе дороже твоей родной Эгины, дороже твоего фтиотского царства. Помните, аргонавты, как мы огибали Пе-лионский мыс, впервые выплывая в открытое море? Как вокруг нашей ‘Арго’ зарезвились, взапуски с дельфинами, певучие дочери морского старца Нерея? Тогда впервые беспечное веселье молодости покинуло нашего товарища: запали ему в очи огненные взоры красавицы Фетиды, запала ему в душу ее звонкая песнь. Мужайся, друг! Правда, Фетида — краса выше человеческой доли, и не люди, а боги будут спорить из-за нее, но достанется она все-таки тебе. И за первой наградой последует вторая, еще более желанная: она дарует тебе сына могучее тебя, Пелид превзойдет Пелея, превзойдет всех когда-либо бывших богатырей… Туман застит взорам, едва вижу тебя, Немезида, едва вижу твою дочь, едва вижу твою страшную кару всему человеческому роду во исполнение воли Зевса и Матери-Земли… Но блеск очей Пелида победоносно сверкает из тумана, слава ему! Его начало — Фтия, его завершение — Белый остров…
Мало-помалу смутные очертания промелькнувшего берега потонули во мгле, оставив в умах аргонавтов сознание того, чего они не замечали до тех пор: сознание чудесной быстроты, с которой мчался их корабль. Видно, благодать Геры все еще была с ними. Все это заметили, но никто не решился сообщить свое наблюдение другим: все ждали, чтобы Орфей возобновил прерванную речь.
После краткого молчания, во время которого улеглось его волнение, он продолжал:
— У Пелионского мыса — первое приключение, благодать коего в будущем неисповедима, на Лемносе — второе. Вы, аргонавты, беспечно сорвали цветы амазонской любви, предложенные вам царицей Ипсипилой, о ее плодах вы не думали, но боги думали именно о них, дозволяя вам этот чарующий отдых у порога Геллеспонта. Знаете вы, чем был до сих пор Лемнос?
— Знаем, — ответил Калаид, — гнездом морских разбойников, тирренцев, они отсюда и на нашу Аттику нагрянули, усиливая смуту этой несчастной страны.
— Он им и останется еще некоторое время, но ненадолго: в царстве Ипсипилы зародится ячейка эллинского Лемноса, оттуда мягкие нравы распространятся на весь остров. Всякий бог действует своим оружием: лемносская Афродита — чарами любовной неги, сплетая в кратковременные браки аргонавтов и лемносских амазонок. Но цель у всех одна: очеловечение человека.
Отныне Лемнос, преддверие Геллеспонта, перестанет страшить эллинских пловцов, а помните вы, после этого второго приключенья, третье: помните грозу чужестранцев, чудовищного Амика, царя диких фракийцев на Босфоре? Это — твой незабвенный подвиг, друг Полидевк: ты в счастливом бою сразил исполина. Мы имели право убить этого насильника, но мы оставили ему жизнь, взяв с него торжественную клятву, что он и сам станет впредь гостеприимнее и научит гостеприимству своих варваров-подданных. Мы, аргонавты, не проливаем крови: мы содействуем облагорожению человечества, распространяя жизнь, а не смерть.
И вот за третьим приключением четвертое: Симплегады и страшная опасность, грозившая нам от них. Заметили вы, друзья, то, что заметил я? Когда мы, милостью Геры, выплыли из роковой теснины — сдвинулись ли за нами утесы?
— Нет, — воскликнул Ясон. — Правда, они быстро скрылись с очей, но пока они были видны, был виден и проход между ними. Я и то хотел спросить тебя, друг богов, что это значит.
— Это значит, что Симплегады, побежденные нами, остановились навеки, исполняя назначенный им рок: они перестали быть засовом Понта и стали его вратами. Теперь, после аргонавтов, уже нетрудно будет эллинам пускаться в плавание по его зеленым волнам: мы открыли его для Эллады.
Вдохновляемый внезапной мыслью, он встал: другие в недоумении последовали его примеру. Он схватил свой кубок и направился к борту судна.
— Понт-Аксен! — возгласил он. — Угрюмое море! Довольно, суровая стихия, был ты ужасом пловцов: отныне ты будешь встречать их радушной лаской твоей сверкающей глади и твоих приветливых гаваней. Ты расцветишься белыми и алыми парусами судов, которые ты понесешь к загадочным берегам Скифии, дозволь же нам, твоим первым пловцам, первым наречь тебя именем, которое тебе дадут твои благодарные гости!
И, выливая свой кубок в стремительно скользящие мимо корабля волны, он молитвенно закончил:
— Будь к нам милостив, Понт-Евксин — Гостеприимное море!
Все аргонавты вслед за ним опрокинули свои кубки, и долго еще носились над бурным шумом их радостные клики:
— Будь милостив, Понт-Евксин!
Луна уже склонилась к закату, на востоке слабо зарделись персты Зари. Многих одолела усталость, и они заснули, расположившись кто на палубе, кто в трюме под скамейками. Ясон с ближайшими товарищами опять наполнили свои кубки.
— Скифия! — задумчиво продолжал Орфей. — Эллада и Скифия! Всегда я верил и теперь верю более, чем когда-либо, что нечто великое таится в соединении этих двух имен. До сих пор затвор Симплегад их отделял непреоборимой стеной, и лишь воздушные пути были открыты для редких избранников. На крылатой колеснице Триптолем перенес к скифам дары Деметры и с ними первые зачатки оседлой и достойной человека жизни, из Скифии перенес к нам вино мой учитель Дионис, а с ним и таинственное знание, впервые зародившееся в смутной, чарующей душе этого погруженного в глубокую дрему народа. Это было первое общение, дар и обратный дар, за ним последовало второе. По воздушным путям скифский Борей перенес к себе афинскую царевну Орифию, нынешнюю Царицу Вьюг далекого севера…
Он опять замолк, пораженный внезапной мыслью, и стал беспокойно искать кого-то глазами.
— Калаид, Зет, сыновья Царицы Вьюг! Что значили странные слова, с которыми к вам обратились эти чудовища? И кто они сами?
Но прежде чем Бореады могли ответить, с кормы вторично раздался голос рулевого:
— Земля!
Тифис направился к форштевню.
— Да, земля, — сказал он, вернувшись, — и этот раз, кажется, материк. Нас прямо туда и несет посланный Герой ветер. Пойду принять руль от ученика, пусть отдохнет.
Когда он ушел, Орфей повторил свой вопрос.
Эти чудовища, — ответил Калаид, — Гарпии, язва нашей страны, всегдашние противницы моей матери и ее Вьюг, но их слова мне самому непонятны. Они некогда властвовали над нашим народом, со времени прихода нашей матери они стали терять удел за уделом и под конец были оттеснены к приморской полосе. В ней они укрепились, но когда ее князь Финей женился на нашей сестре Клеопатре, можно было надеяться, что их зловонному царству и здесь наступит конец. Прощаясь с сестрой, чтобы присоединиться к вам, мы были уверены, что, вернувшись, не застанем их больше: молодая княгиня процветала, боготворимая своим мужем, благословенная мать двух отроков, таких же эллинов духом, как и мы. И меня беспокоит, что они все еще там.
А помнишь, брат, — прибавил Зет, — наше прощание с сестрой и с племянниками? Помнишь ее грусть, их странный рассказ о встрече с Царицей Небесной, еще более странную песнь подаренной ею дудки-самогудки?
Калаид вздрогнул:
— Постой, постой! Слова я, конечно, забыл, но в них было жуткое сходство с насмешливым приветом Гарпий. Они принесли нам поклон от нашей сестры в подземелье — почему в подземелье?
И от племянников, будто их очи вытекли под иглой их сестры, сестры Гарпий. Но они же говорили, что мы оставим влажный след на стенах Симплегад, и тут уже явно солгали, нечего тревожиться их бреднями.
Ты был бы прав, если бы о том же не говорилось в вещей песне мальчиков… и о темнице их матери, и об игле какой-то чужой женщины… дай-ка припомнить.
Подобрать парус, — крикнул Тифис с кормы. Несколько юношей бросились к канатам. Земля была уже близко: крутые, песчаные скалы, поросшие дроком и другим мелким кустарником. ‘Арго’ несколько замедлила свой бешеный бег.
Постой, постой! — продолжал Калаид. — Припоминаю:
Ах, близок ли день?
День… день… только как дальше?
Он стал припоминать — и вдруг в изумлении вскрикнул. ‘Арго’ как раз подплыла к желтым скалам, явственно выступавшим из предрассветного тумана, и в бодрящие волны морского воздуха стало уже вливаться душистое дыхание близкой земли — и вдруг вместе с ним заструились другие волны, волны жалостной песни с безлюдного берега:
Ах, близок ли день? Пожалейте сирот:
Не виден закат нам, не виден восход,
С тех пор, как чужая к нам в дом забрела
И в очи сверкнула злодейка-игла.
— Что это? — шепнул Зет. — Скала поет?
— Не скала, — ответил Калаид. — Они… они… Тише, опять тот же голос.
Родимая чахнет под сводом тюрьмы,
Отца истомили исчадия тьмы.
Не виден закат нам, не виден восход:
О море, земля, пожалейте сирот!
— Они, несомненно, — воскликнул Калаид. — Ясон, будь другом: еще стадий направо — и откроется глубокий залив, на нем расположен, по ту сторону мыса, город Финея. Там аргонавтов ждет их пятое приключение. А мы тем временем — мы вспомним, что мы Бореады.
С этими словами он сбросил хламиду и верхний хитон и предстал перед товарищами с парой могучих орлиных крыльев. Зет немедля последовал его примеру. Крик изумления вырвался из груди аргонавтов — кроме Ясона и Орфея никто не был посвящен в чудесную тайну.
— Прощайте, друзья! — крикнули они, улетая. — Скоро увидимся. Посмотрим, что скрывалось в привете Гарпий!
А ‘Арго’ круто повернула направо мимо скал, навстречу восходящему солнцу.

II

Княжеский совет был уже в полном сборе в большой сени городского дворца, но княгиня Идая не торопилась к нему выходить. В полном облачении, но простоволосая, она большими шагами ходила взад и вперед по своей хороме мимо какого-то женского существа отталкивающей наружности, горбатого, с платком вокруг головы.
— Нет, Пефредо, это невыносимо, — сказала она наконец, останавливаясь. — В течение года это уже десятый заговор с целью свержения нашей власти и освобождения афинянки и ее отродья. Когда же наконец поймут эти люди, что афинские времена прошли безвозвратно? На этот раз чаша переполнилась. Мы были мягки, слишком мягки, пора…
— Мягки? — насмешливо перебила ее горбунья. — А я-то думала, что ты оставила живыми афинянку и княжичей, чтобы держать их заложниками на случай мести Царицы Вьюг.
— Конечно, и это имелось в виду. Но теперь это не так важно, после успеха наших сестер у Симплегад ее месть уже не так страшна. Нет, теперь пора положить всему этому предел. Заговорщиков, конечно, на кол, как и прежних, но афинянку и княжичей я сегодня же велю отравить и пронести их тела для похорон по всему городу: пусть убедятся все недовольные в бессмысленности своих мечтаний.
Она опять зашагала по хороме, вдруг зоркая наблюдательница заметила, что ее поразила какая-то мысль, действительно, она опять остановилась.
— Во всем этом одно для меня непонятно. Княжичи заключены в пещере отвесной приморской скалы, ее узкое отверстие заделано крепкой железной решеткой, оно доступно только крылатым Гарпиям, которые через него подают им их пищу, и никто из посторонних об этой пещере не знает. Еще надежнее место заключения бывшей княгини в подземелье под разрушенным дворцом. Как же могли эти безумцы мечтать об их освобождении?
Горбунья загадочно улыбнулась, но прежде чем она могла ответить, в хорому вошла старшая спальница.
— Княгиня, — сказала она, — тут стоит посланец от твоего совета.
— Чего ему надо? — с досадой спросила Идая.
— Совет просит тебя, если состояние твоего здоровья не дозволяет тебе выйти к нему, распустить его по домам.
— Пусть скажет совету, что я очень тронута его заботой о моем здоровии, но что он тревожится понапрасну, меня задержали важные государственные дела, но я сейчас к нему выйду.
— Распустить я вас распущу, — сказала она, когда спальница ушла, — притом надолго, пора покончить и с этим последним новшеством афинских времен. Дайте мне только провести мою новую меру — храм нашим Гарпиям на вершине мыса, что над городом, — а затем скатертью дорога… Но, Пефредо, ты как-то странно улыбнулась на мой вопрос, скажи, что тебе известно.
— А вот что: все нити всех заговоров держит в своих руках одна особа, и эта особа — твоя свекровь, черная княгиня.
— Как? Амага? Ты в этом уверена?
— Как и в том, что я Пефредо, безобразнейшая из Гарпий.
— А, вот как. Прекрасно, матушка-свекровушка, это по-скифски. Научилась, видно, у своего лесника пни выкорчевывать: сначала за меня против нее, затем за нее против меня. Посмотрим, однако, кто кого перехитрит. Кстати о леснике, как поживает Финей? Рад небось отдыху, который ему предоставили Гарпии. Ест вовсю?
— Вряд ли. Он очень ослаб за последнее время. Все сидит, опершись на свой уставленный яствами стол, ничего не трогает и словно куда-то смотрит своими темными глазами. Иногда губами шевелит, словно говорит что-то кому-то.
— А ты подслушала, что он говорит?
— Да все одно и то же: ‘Радость моя, невеста моя, как люблю я тебя!’
Идая рассмеялась.
— Ну, и пусть любит на здоровье. Тоже жених, нечего сказать. Впрочем, он не на моей совести: пусть пеняет на своего тестя, Горного Царя… Однако пора наконец выйти к этим мудрецам. Итак, лишь только вернутся сестры, скажи им, чтобы покончили с заключенными: чем скорее, тем лучше.
Она надела свою красную кику и направилась к выходу. У одного из преддверных столбов хоромы она заметила старуху всю в черном: согбенная, опираясь на свой посох, она с напряженным вниманием следила, казалось, за каждым движением повелительницы.
— Ты здесь зачем, старая ведьма? Опять, видно, подслушивать пришла?
— Пришла узнать, невестушка, не будет ли какого распоряжения от твоей милости? — льстиво ответила старуха, еще ниже сгибая свой стан.
Изволь приходить, когда за тобой будет послано. А теперь вон, через черную дверь!
С этими словами она прошла мимо нее, обливая ее, точно едким рассолом, гневно-презрительным взором своих колючих глаз.
Старуха невольно подалась назад. Когда Идая прошла, она внезапно выпрямилась и стремительно метнула по направлению к ней свою правую руку, расправляя ее пальцы.
— Все пять тебе в глаза! — прошептала она.
После этого и она медленными шагами удалилась к указанному выходу — черной двери в задней половине дворца.
— Я заставила вас ждать, бояре, — обратилась Идая к своему совету, — но не по моей вине: важные меры, которые я имею вам предложить, требовали подготовительных справок, совещаний и распоряжений.
Угрюмое настроение совета не прояснилось после этих слов. ‘Справок, это понятно, — сказал старший боярин вполголоса, — но что касается совещаний и распоряжений, то ради них, казалось бы, и созывается совет’.
Идая насупила брови. ‘Погоди же, крамольник! — подумала она. — Я тебе припомню эти слова!’ Все же она, точно не расслышав его замечания, продолжала, обращаясь ко всем:
— Во-первых, тот новый заговор, о котором вы, вероятно, уже слышали. Преступники пойманы с поличным, с оружием, хранение которого запрещено, и показания моих доносчиков, а равно и некоторых из них самих, данные под пыткой, не оставили сомнения в смысле и цели их заговора. Я уже распорядилась, чтобы их казнили, надеюсь, что и вы не откажетесь подтвердить этот приговор.
Глухой ропот послышался в совете.
— Прости нас, матушка-княгиня, — возразил старший боярин, этот раз громко и вставая с места, — но князь-страдалец Финей предоставил боярскому совету все суды о жизни и смерти граждан.
Уста Идаи искривились недоброй улыбкой. ‘Граждан! — подумала она. — Вот тоже наследие нелепых афинских времен!’ — ‘Ты прав, боярин, — сказала она громко, — но заговорщики, стремящиеся к свержению законной власти, этим самым перестают быть гражданами и становятся врагами народа. К тому же я вам говорю, что суда здесь и не требовалось: преступники пойманы с поличным, приговор был предрешен схожими случаями в прошлом, а быстрота возмездия — лучшее средство пресечения таких же преступлений в будущем. Кто судит иначе, тот сам становится на сторону крамольников. Итак, дальнейших возражений нет?’
Ропот продолжался, но охотников возражать действительно не было. Два-три боярина выразительно указали другим на несколько пустых мест в рядах советских кресел.
— Приговор утвержден, — заключила Идая. — Затем второе дело. Вы знаете, что несчастный темный князь, под влиянием своей афинской жены, задумал обезобразить наш город храмами на эллинский лад в честь своих не столько скифских, сколько эллинских богов, самый пышный должен был возвышаться на приморской скале, господствующей над городом, и принять кумир родной богини этой втируши. Теперь времена другие, храмы я с вашего согласия приказала отчасти разрушить, отчасти превратить в тюрьмы, застенки и другие необходимые учреждения, что же касается нагорного, то я предлагаю достроить его, но с тем, чтобы поселить в нем могучих покровительниц нашего народа и признанной им власти, почтенных Гарпий с лесной пещеры…
Но внезапно усилившийся ропот прервал ее слова, все говорили громко и вместе, но все во враждебном предложению духе. Тщетно княгиня стучала по полу своим княжеским посохом, тщетно пыталась она продолжать свою речь, как она ни краснела от всех этих потуг — шум не унимался.
Вдруг ей пришел на помощь другой шум, раздававшийся сначала глухо, как отдаленный прибой, затем все явственнее и явственнее с площади и близких улиц. Но это был уже не столько шум, сколько крик — крик многих сотен голосов:
— Аргонавты! Ясон и аргонавты!
Румянец гнева вмиг сошел с лица Идаи: она побледнела и судорожно схватилась за сердце.
‘Аргонавты? — подумала она. — А Симплегады? Значит, они спаслись от них? Но как же могли они на своем корабле опередить моих сестер?’
Долго ей, однако, раздумывать не пришлось, наружная дверь сени распахнулась обоими створами зараз, и вошло, сопутствуемое избранной толпой скифской молодежи, пятеро аргонавтов — оба Диоскура, Орфей, Пелей и во главе всех сияющий Ясон. Точно на гребне волны были они вынесены между рядами вскочивших со своих мест старцев к самому престолу Идаи.
— Могучая княгиня, — начал Ясон, когда волнение улеглось, — от имени своего и своей дружины я прошу у тебя и у вас, скифские мужи, гостеприимства для краткого отдыха на нашем трудном пути к колхидскому царю Ээту.
Так говорил, почтительно склонив голову и подняв для привета руку, прекраснейший юноша, когда-либо виденный не только в Скифии, но и в Элладе. Идая невольно залюбовалась им, его мужественно смуглыми щеками, стыдливый румянец которых красиво оттенялся русым налетом первого пуха молодости, его опущенными глазами, чары которых лишь чаялись сквозь густые ресницы, всем его стройным, упругим станом.
— Гостеприимство, — милостиво ответила она, — дедовский обычай у скифов, и тебе не придется повторять твоей просьбы. Ты, конечно, фессалиец Ясон, сын Эсона, но кто твои товарищи?
Ясон их назвал.
— Вас только пять, где же остальные?
— Кроме кормчего Тифиса с его учеником, не покидающих корабля, они в ожидании твоего решения остались у дверей твоего двора.
Действительно, через открытые створы внушительно сверкали копья и кивали эллинские султаны.
— Могу я узнать и их славные имена?
Ясон перечислил присутствующих с обозначением каждого по имени, отчеству и родине, Идая, напряженно внимавшая его перечню, вздохнула свободнее.
‘Тех, значит, между ними нет, — подумала она, — видно, Гарпии сделали если не все, то хоть главное. Но как же все-таки могли они их опередить?’ — Затем, обращаясь к Ясону, она продолжала тем же милостивым голосом:
— Привет и от меня Ясону и его смелой дружине. Вы уже убедились, что вы не чужие для нас: молва — великая волшебница, ее не задерживают ни снежные Родопские горы, ни стальная стена Симплегад. А раз вы пожаловали к нам, мы вас так скоро не отпустим. Мои бояре почтут за честь принять в своем доме цвет эллинской молодежи, а предводителя — милости просим в наш княжеский дворец. Надеюсь, — и она значительно улыбнулась, — что вам у нас понравится не меньше, чем у лемносской царицы.
— Прости, княгиня, но наши желания не идут так далеко. Нас зовет наш подвиг, и мы даже не хотели бы останавливаться раньше самой Колхиды. А поэтому мы просим тебя только, чтобы ты разрешила нам закупить на рынке твоего города припасы для столь далекого плавания.
Тут только он поднял глаза, по их холодному блеску Идая поняла, что дальнейшие просьбы были бы напрасны, что пред ней не друг, а лишь почтительный враг. Опять вздохнула она, но этот раз уже не облегченно.
— Кому предложено было большее, тому не отказывают в меньшем, — ответила она. — Идите, друзья, пользуйтесь всем, чем наш рынок богат, а когда по счастливом свершении вашего подвига вы будете у себя на родине вспоминать скифскую княгиню Идаю — судите о ней не по тому, что она вам дала, а по тому, чего вы не пожелали принять.
После этих слов она отвернулась и старалась уже более не смотреть на Ясона. ‘Проклятое волшебство эллинской прелести! — сказала она про себя. — Опутало ты Горного Царя, опутало князя Финея, вот и меня едва не заставило забыть о задаче моей жизни. И поделом мне: отвергнута! Ну что ж, тем лучше: враги так враги. Так и запомним…’
Ясон с товарищами молча поклонились княгине, затем старцам и, напутствуемые их доброжелательными прощальными словами, проследовали к выходу: оттуда они всей толпой направились к площади. Рядом с Ясоном шел веселый пересмешник Кастор.
— Поздравляю с новым успехом, — сказал он Ясону, — Очень жалею, что Колхидой правит царь, а не царица, не то — мы могли бы считать, что золотое руно уже сверкает в заповедном ларе нашей ‘Арго’.
— Не торопись жалеть, — подхватил шедший за ним его брат Полидевк. — И у царей бывают царицы и царевны. И если за этим дело стало…
— А в ожидании твоих царевен, — продолжал Кастор, — вот еще победа: видишь, там у перекрестка? Правда — она не первой молодости и красоты, но вида царственного. Посмотри, как она пожирает глазами нашего Ясона.
— А за ним и тебя, мой брат! — ответил Полидевк.
— О Горгоны почтеннее! И меня… А теперь и Пелея… Да чего ей от нас надо?
Действительно, черная старуха впивалась своими жадными глазами в каждого из попарно проходивших аргонавтов, когда прошла последняя пара, она всплеснула руками и в отчаянии стала себя ударять по голове.
— Убиты, убиты! Последняя надежда погибла!
Ясон вернулся к ней.
— Не скажешь ли ты нам, почтенная чужестранка, кто ты и почему наше шествие тебя смущает?
— Скажу, но тебе одному. Отойдем в сторону.
Разговор был продолжителен, когда он кончился, Ясон сказал своим:
— Нет нужды всем идти на площадь, пусть пойдут пятеро, а мы, остальные, вернемся к ‘Арго’. А ее возьмем с собой, но по возможности незаметно, чтобы та, — он указал на дворец, — преждевременно не узнала.

III

Полуденная летняя тишина. Замерли в сонной недвижности бледные, прозрачные облака, виднеющиеся там и сям среди яркой синевы неба, повисли в усталой немоте листья тополя, освежающего своею тенью поникшее тело темного князя. Только водопад, низвергаясь в бездну, поет свою неумолчную грозную песнь про тягу всего горнего в долы, во всеприемлющее лоно Матери-Земли. Но темный князь, годы проведший под своим тополем, этой песни уже не слышит, вернее, он слышит в ней и сквозь нее другие звуки, недоступные слуху зрячих людей.
Внезапный шепот по соседству с ним заставил его поднять голову.
— Это ты, Зорбад?
— Да, государь, это я, принес тебе твой обед. Но я вижу, ты еще и завтрака не тронул?
— Не тронул, мой верный, как не трону и обеда. Время еды для меня прошло.
Тут только лесник заметил странную перемену, происшедшую с князем — по-видимому, за ночь: в предрассветном тумане он ничего заметить не мог, когда он, отправляясь в лес, неслышно поставил обычный завтрак перед своим погруженным в глубокий сон господином. Теперь же он ясно увидел тихую радость, сияющую на его разъясненном челе, в бодрой напряженности его впалых щек, в легкой улыбке его бледных губ.
— Что с тобой, государь? Неужели тебе удалось увидеть приятный сон среди безумного воя этой бурной ночи? И кто бы мог думать, что за ней последует такой ясный день!
— Нет, Зорбад, лучше сна. Ты говоришь про бурю, но знаешь ли ты, что ее вызвало? О, мой дорогой, Царица Вьюг меня посетила в эту ночь. Она принесла мне прощение моего великого греха, сегодня, сказала она, наступит день искупления и чудес. И вот почему время еды для меня прошло… Помнишь, когда эти страшилища еще были здесь — ты принесешь мне, бывало, мой обед, но не успею я проглотить первого куска, как они, нагрянув, расхитят принесенное, а остальное отравят таким зловонием, что дыхание спирает. И все-таки гложущий голод заставлял меня есть эту отвратительную снедь, есть до тошноты, но не до сытости. А теперь — как приятно ласкает меня этот запах ржаного хлеба, свежего меда, в котором как бы растворилось летнее солнце, стольких овощей и плодов. Можно бы поесть вволю — страшилищ нет. А сердце другим занято…
Он схватил Зорбада за руку.
— Ты не слышишь, мой друг, но я слышу. Они уже там, среди развалин моего сельского дворца. Я слышу лязг их ломов, выламывающих камни подземного свода… Но кто мог им указать место, в котором я, безумец, заключил свою радость? Не иначе, как моя родная мать, она одна, кроме этой язвы, знала о нем. И она была виновна, и она должна искупить свой грех. Бог в помощь, матушка! Бог в помощь, доблестные друзья!.. А! Что за грохот? Это ключевой камень обрушился. Теперь сноп света врывается в подземелье, слепит глаза моей страдалице. Вот она поднимается по плетеной лестнице, ее поддерживают. И наверное, ее первый вопрос: где мои дети? И вероятно, второй: где мой муж? Она всегда была добра… так добра…
Радостная улыбка исчезла внезапно с его уст, слезы градом катились с его темных очей, он принялся бешено ударять себя в голову и грудь.
— О, я знаю все, все сказала мне Царица Вьюг. Это был ее брат, один из двух крылатых Бореадов. И они оба теперь здесь, приехали с аргонавтами. Я слышал взмахи их крыльев, нелегко было найти надбрежную пещеру, много раз пролетали они взад и вперед, пока не открыли ее. И теперь я слышу удары камня, которым они стараются пробить железную решетку. Долго приходится бить, чередуясь у узкого отверстия. А там, в глубине пещеры, две ясные головки… ясные волосы, ясные щеки, только ясных очей не видно: они вытекли под иглой этой…
Зорбад схватил князя за руки, видя, что припадок бешенства готов повториться, тот мало-помалу успокоился, и опять на его лице отразилось напряжение радостного слушания — слушания того, чего никто, кроме него, слышать не мог.
— Тише! Лес шумит. Это их шаги по сухим листьям и бурелому.
Он умолк, все следя далекие звуки, ему одному слышные. Порой леснику казалось, что он вздремнул: так был он недвижен, опершись головой на руки. Но изредка он прерывал молчание, тихо шевелились его губы: ‘Вот умолкает шум шагов, видно, переходят болотистый Скретов луг’. Затем, после долгого немого внимания: ‘Вот плеск весел послышался, это — переправа через Дуницу… Что это? Стук копыт о каменную почву и скрип колес? А, понимаю: взяли для нее подводу у перевозчика. Не могла, знать, при всей охоте совершить весь путь пешком, после долгого заключения… Стук прекратился, только шум слышен: это — Кречетова поляна. Теперь уж недалеко… И скрип и шум: это уже лес, наш лес… О сердце, сердце, еще немного…’
Теперь и лесник уже слышал шум в лесу. Опять схватил он за руку своего господина, медленно поднявшегося со своего места, ему трудно было держаться на ногах, исхудалому от голода, а теперь и колени дрожали под ним, и он весь трясся, как в лихорадке. Он прислонился к тополю, невольно простирая свободную руку по направлению к лесу.
Шум слышался все ближе и ближе. Вдруг кто-то крикнул: ‘Вот он! Вот он! Смотри, княгиня, он здесь!’
Повозка остановилась. Финей бросился ей навстречу — и упал на колени перед своей женой, ловя руками край ее ризы, чтобы поднести его к своим устам.
— И радость и горе, — сказал Ясон Финею, когда первое волнение супругов улеглось. — Мы привели тебе твою жену, князь Финей, но мы же приносим тебе последний привет твоей матери.
Тут только Финей заметил, что Амаги среди пришедших не было. Он удивился.
— Не хотела: ‘Я слишком виновата перед ним и хочу искупить свою вину. Подвал нашего дворца, темница моей снохи, пусть будет мне и затвором и могилою, я его уже не покину. Не приносите мне пищи, я все равно ничего не трону. Передайте моему сыну мой последний привет, и, если он хочет сократить мою муку, пусть громко скажет: ‘Матушка, прощаю тебя’. Тогда мой дух мирно покинет мое исстрадавшееся тело. И ты, моя дочь, вели покрыть высоким княжеским курганом это место греха и скорби и справить скифскую тризну по мне. Старину вы этим схороните и откроете простор для новых, для ваших перемен’.
Финей побледнел. ‘Что делать, боги, что делать? Могу ли я отказать ей в упокоении, которого она требует, и продлить до бесконечности ее муку? Но могу ли я также исполнить ее волю, не становясь матереубийцей?’
— Я и сам не решаюсь дать тебе совет, князь Финей, — ответил Ясон. — Но среди нас есть любимец богов, дух которого проник в запретные для смертного тайники истины и добра, согласен ли ты совершить то, что прикажет тебе Орфей?
Финей некоторое время промолчал.
— Орфей! — сказал он наконец. — Ты ученик нашего Диониса, в тебе слилась эллинская мудрость со скифскою, я уверен, что, следуя твоему совету, я не омрачу дня искупления новым грехом. Скажи мне, что должен я делать.
— Твои опасения напрасны, князь Финей, — ответил вопрошаемый. — Не убийцей твоей матери будешь ты, а ее спасителем и единственным исцелителем ее зол. Ты должен немедленно исполнить ее волю.
Финей обратился к своему далекому двору и громко и твердо произнес:
— Матушка, прощаю тебя.
Все присутствующие подняли правые руки в том же направлении. Наступило долгое, гробовое молчание.
— Орфей был прав, — сказал наконец князь, — в глубоком благодарном вздохе-улетела ее душа. И видно, вещей была она в этот последний день своей жизни, что поручила погребение и тризну тебе, Клеопатра, а не мне.
— Ты понимаешь ее волю?
— Погоди спрашивать, знай одно: сегодня день чудес. И дай мне полюбоваться тобой… так, как это в моей власти.
Он стоял перед ней, его руки коснулись — последовательно ее рук, плеч, лица, волос. Он радостно вскрикнул:
— Отросли! Возвращен чудесный дар богини! Но почему, Клеопатра, не использовала ты вернувшейся силы своего волшебства, чтобы освободить себя? Свод твоей тюрьмы не устоял бы против той, которая вознесла потолки наших хором и обратила в роскошный цветник наш зловонный двор!
— Теперь я тебе отвечу: погоди спрашивать. Скоро сам увидишь причину, да, увидишь, — прибавила она с ударением. — Но что с тобой?
Действительно, Финей как бы не слышал ее слов, он опять весь был погружен в какое-то таинственное слушание.
— Летят! — воскликнул он. — Летят тяжелыми взмахами, не такими, как прежде. Видно, у каждого по ноше в руках. О, день чудес! Скоро они будут среди нас…
Он прижал руки к сердцу. Клеопатра тоже почувствовала, что силы ее оставляют.
— А теперь, Финей, я отвечу на твой вопрос. Ты хотел знать, почему я не освободила себя сама? Моя волшебная сила была ограничена. Богиня, даруя мне золотой волос, даровала мне в нем определенное число желаний. И когда он отрос, у меня оставалось только одно. И я сказала себе: этим единственным желанием будет зрение моих детей и моего мужа. О, призри, Белораменная, на мою тоску и нужду!
Она подняла руки для молитвы и затем опустила их на обоих своих сыновей — на их головы, чела, очи. Когда она отняла их, юноши вскрикнули и, в свою очередь, закрыли глаза руками. Потом они зарыли их в складках ее платья.
— Мы видим, матушка, видим твою черную ризу, только ее, но и это такое блаженство. Дай привыкнуть.
Поддерживая их и поддерживаемая ими, Клеопатра обратилась к мужу. Вторично она подняла руки.
— Финей, козни предательской иглы уничтожены: богиня вернула зрение моим сыновьям. Познай и ты теперь ее могущество в моем исцеляющем прикосновении.
Но Финей отступил:
— Нет, Клеопатра, теперь и я отвечу на твой вопрос.
Ответить ему, однако, не пришлось, ответил за него другой. В шуме водопада послышался голос, точно выходящий из заливаемой им скалы, и этот голос явственно произнес слова:
— Финей! Ты готов?
Финей преклонил голову и молитвенно поднял руки по направлению к водопаду, Клеопатра побледнела. Но аргонавты, стоявшие поодаль от обрыва, не расслышали таинственного голоса, их внимание было поглощено другим явлением, показавшимся над верхушками возвышавшегося против них леса. Он внезапно озарился каким-то красным сиянием.
— Что это? Лес горит?
— Нет, — ответил Ясон, — это та красная муть с Симплегад. Видно, придется здесь завести с ней более тесное знакомство.
Действительно, это были Гарпии, только теперь возвращавшиеся с неудачного налета к своей всегдашней жертве. В один миг они покрыли своими красными телами поляну Финея, расхитили лежавшие на столе яства — и удушливое зловоние, распространившееся тотчас повсюду, показало всем, что и вторая часть их задачи была ими исполнена как следует. В своем бешенстве они, казалось, даже не заметили, что Финея за столом не было, пока одна из них его не открыла.
— Вот он! Вот он! И афинянка с ним, и княжичи тоже. Видно, пока нас не было, заговор удался. Ну постойте, рано вам торжествовать победу. Вперед, Гарпии!
Еще мгновение — и они растерзали бы княжескую семью. Но к своему ужасу они внезапно увидели между собой и ею два сверкающих меча.
— Назад, богомерзкие! А, вы еще не знаете Бореадов!
Отчаянный крик раздался из красного тумана, в котором копошились чудовища, он поднялся на воздух и стал быстро удаляться в том же направлении, за ним Бореады, с ясными орлиными крыльями, с ясными мечами. Но не успели присутствующие опомниться, как место красного тумана занял белый — поднялась внезапная метель, в глазах зарябило, точно от снегового бурана. Но это был не снег: среди белых крыльев кружились, под звон ветров, белые лепестки роз и левкоев.
— Это Вьюги! — радостно крикнула Клеопатра. — Резвые подруги моего детства! Добро пожаловать, родные!
— Да, это мы! — ответил голос из белой метели. — Поклон тебе от царицы нашей, матери твоей, она и сама приедет, нас вперед послала. Живо, сестры! Устроим облаву, чтобы ни одна из этих летучих мышей не могла вырваться! Половина от нас вперед, за Бореадами! А другая здесь останется — исполнять приказание другой Матери, царицы наших царей.
И белое облако разорвалось пополам. Одна половина полетела вслед за исчезающей на краю кругозора красной мутью, другая пуще прежнего зарезвилась, закружилась. Все исчезло в опьяняющем вихре белых лепестков, не видно было отдельных образов, только голоса то там, то здесь вырывались из благовонной метели.
— Клеопатра, ветроногая Бореада! В последний раз вспомни свое детство, попляши с нами, подругами твоими!
— Клеопатра, почтенная княгиня! В последний раз постели ложе твоему мужу!
— Плексипп, Пандион, витязи молодые! Покажите, что и в вас течет кровь Борея, Горного Царя! К нам, в наш буйный хоровод!
Аргонавты невольно подались назад, предоставив всю поляну перед обрывом кружащейся рати Вьюг. Точно в тумане вырисовывался перед ними образ Финея: он все еще молился, окруженный белым сиянием. Внезапно он предстал перед ними во всей отчетливости один, на краю обрыва: метель потянулась к бездне, заволакивая водопад. Но это продолжалось недолго, только успели они оглянуться — и белая рать со звоном умчалась обратно, рядом с Финеем, все еще молящимся, стояла Клеопатра с детьми. Все стало по-прежнему, только теперь всякий шум прекратился, наступило полное, и жуткое, и благоговейное молчание. Волны водопада застыли наверху, над осушенною скалою, в скале показалась широкая пещера, а в ней — ложе, все покрытое мягким ковром из белых роз и левкоев.
И вторично раздался тот же голос — этот раз уже явственно из пещеры:
— Финей! Ты готов? Молящийся опустил руки.
— Жена, дети, — сказал он тихо, — мне было даровано лишь краткое свидание с вами. Вы слышите — меня требует властная царица, Мать-Земля. Не нужно мне более телесное зрение — я им злоупотребил некогда, когда увидел то, чего не мог понять, увидел здесь же, в пене и тумане этого самого водопада, как порождение его пещеры, пещеры Гарпий. О слепец! Я не знал тогда, что здесь под фатой водопада ее второй выход и что злые Гарпии послали мне колдовские образы, которые смутили меня.
Слава богам, все к лучшему теперь. Их волю мне поведала в последнюю ночь твоя мать, Клеопатра, — Царица Вьюг. Моя обитель отныне здесь, в очищенной и освященной, навеки скрытой от взоров смертных пещере. И вещим станет отныне шум этого умолкшего на мгновение водопада. Мою весть, весть просветленного божьей благодатью духа, услышат люди в нем. Я более не Финей, не слабый, близорукий скифский князь с его благими порывами, запечатленными проклятием несвершимости. В горниле страданий я впитал в себя все то, что скользило по моей душе, — все, чему ты меня учила, чарующая гостья из обетованной страны, благовестница очеловечения человечества в вечной природности, красоте и свободе. Таковым спускаюсь я в недра моей родной земли, чтобы и она прониклась этим знанием. Я более не Финей, я — зерно, опущенное под поверхность земли, условие и залог ее будущего урожая.
Родные мои, друзья мои, Гарпий более нет — они не вернутся в нашу страну. Но время среди своих бесчисленных порождений не замедлит родить и новые силы, которые ополчатся, Клеопатра, против дела твоего и твоей благословенной матери, они заглушат его, если не найдут отпора себе в силах самой земли…
— Финей, Клеопатра, берегитесь, — крикнул вдруг Ясон, указывая на укутанную в покрывало фигуру женщины, мелькнувшую из-за дерева.
Но оба супруга, погруженные в великие откровения будущего, не расслышали его голоса, расслышала его таинственная фигура и поспешила скрыться в сумраке леса.
— Жена, дети, — продолжал Финей, — держитесь вашего прежнего верного пути, достройте храмы, начатые в мое правление. Не вечно будут они стоять — но вечен тот дух, который заставит людей воздвигнуть их вновь. Вот то учение, которое они услышат в годину сомнений здесь, у вещего обрыва, в шуме Финеева водопада…
— Финей! Час настал! — в третий раз воззвал тот же голос. И мгновенно белая пещера озарилась аметистовым сиянием: ее наполнил величавый женский образ, медленно выплывающий из ее темной глубины. Финей быстро простился с женой и детьми и верными шагами, точно зрячий, направился к краю обрыва. Все невольно последовали за ним — Клеопатра, сыновья, аргонавты. Вот он на краю — вот поднимает руки для последней молитвы — вот бросается в бездну. Но образ величавой жены подхватывает его и бережно укладывает, точно сонного ребенка, на мягкой постели из белых роз и левкоев.
Все подняли правые руки для последнего привета.
— Прости, герой Финей!
— Прости, герой Финей! — воззвал пророк аргонавтов. — Живи в недрах родной земли бессмертным духом грядущих возрождений!
Но резкий крик: ‘Этому не быть!’ — нарушил воцарившееся благоговейное настроение. Та таинственная фигура, которую Ясон перед тем заметил на опушке леса, решительно выбежала на поляну. Она сбросила свое покрывало — присутствующие узнали Идаю.
— Этому не быть! — повторила она, направляясь к краю обрыва. — Последняя из Гарпий не отдаст вам их заветной пещеры. Я разрушу ваши чары, как я при жизни стояла зримо и незримо рядом с ним, противясь эллинскому наваждению, так и во всю вечность я буду заглушать его внушения. Где он, там и я, и мы еще посмотрим, чей голос будет явственней звучать в шуме вещего водопада.
Внезапно она, расправила пару огромных, красных нетопырьих крыльев и бросилась в бездну по направлению к озаренной аметистовым сиянием пещере. Но в то же время и высокий вал, возвышавшийся и клокотавший на вершине скалы — ринулся туда же: он обрушился всей своей тяжестью на ее крылья, прорвал их и увлек ее самое в бездонную пропасть. Еще мгновение — и голубая пещера исчезла за сверкающей ризой устремленных волн, и опять зазвучала неумолчная, грозная песнь водопада про тягу всего горнего в долы, во всеприемлющее лоно Матери-Земли.

IV

Солнце уже готово было погрузиться в багровую купель Евксина, его угасающие лучи заливали розовато-фиолетовым сиянием приморскую песчаную гору, от белых колонн недостроенного храма, венчавшего ее вершину, до бурых, плоских утесов берега. Среди этих утесов тихо качалась ‘Арго’, еще прикрепленная ко дну своим якорем, а к суше своим причалом, но уже со спущенными сходнями и — ввиду открытого места — с поднятою мачтою. А берег был уставлен столами, креслами, стульями, скамьями. Здесь гремел пир — прощальный пир скифских бояр и аргонавтов. Давал его сам Горный Царь, занявший со своей царицей верхний стол, у стола рядом сидела княгиня Клеопатра, сияющая счастьем и красотой, имея по обе руки своих сыновей. Далее сидели попарно за каждым столом по скифу и по эллину. Прислуживали гостям резвые Вьюги, променявшие перед тем на узорчатые наряды свои обычные белые покровы.
— Не по-нашему, — подумал, качая головой, молодой Акмон, ученик Тифиса, видя перед собой вместо обычного наполненного кубка — пустой, а рядом с ним по кувшину вина и воды. Налив себе вина, он пригубил его.
— У, крепость какая! Боюсь, трех мер будет мало.
Он намешал себе по своему вкусу, — но, к его удивлению, его белобородый сосед, наполнив свой кубок одним вином, залпом осушил его со словами:
— Счастливо княгине Клеопатре!
— Счастливо ей! — сказал и Акмон, осушая свой. Затем, обращаясь с улыбкой к своему соседу: — Крепки, однако, головы у вас, отец мой. Я пятью мерами воды разбавил свое вино.
— Хорошо, что хоть этим взяли, — засмеялся скиф, — а то после этого правления даже стыдно было вам показать наш стольный град. Ну, авось, при княгине Клеопатре иначе будет, как вернетесь, пожалуй, и не узнаете нас… Впрочем, — продолжал он, — мне это вдвойне извинительно: я, старый, кончаю по-старому, да к тому же вот уже более суток, как ни один глоток не проходил сквозь ограду моих зубов, и не за трапезой готовился я провести эту ночь, а на колу.
— Это что такое?
Скиф описал ему подробно способ казни, грустно улыбаясь ужасу эллина.
— Аполлон Отвратитель! — воскликнул юноша. — И это обычай у вас?
— Нет, мой сын, с сегодняшнего дня уже не обычай. Это Идая сочла нужным воскресить старинный ужас, упраздненный с первых же дней правления просветленного князя Финея: для острастки, как она говорила. Острастка, как же! С каждым разом возрастало число заговорщиков против ее кровожадной власти, даже нам, старцам, невмоготу стало, когда замучили наших сыновей. Ничего, справили им теперь славную тризну, а пока, — прибавил он, наливая себе новый кубок чистого вина, — счастливо аргонавтам, и да здравствует эллино-скифская дружба!
— На все времена, — восторженно крикнул Акмон, принимая протянутую ему руку старца. — Но как же вам все-таки удалось спастись?
— Да все благодаря вам. Уже собрались сажать нас на кол, красная ведьма Пефредо руководила казнью. Вдруг вбегает, весь запыхавшись, лесник Зорбад. ‘Приостановите казнь, — кричит, — власть Гарпий свергнута, Клеопатра и княжичи свободны!’ — ‘Лжет он! — рявкнула Пефредо. — Самого сажайте на кол!’ — ‘Сажайте, коли лгу’. Воины, однако, оторопели: а что, если правда? Как ни горячилась ведьма, а решено было послать ходока к водопаду. Тот скоро вернулся и еще больше рассказал: и про блаженную кончину страдальца-князя, и про безумную смерть Идаи. Тут воины бросились на Пефредо, связали ее и, сложив колья в костер, на нем же ее и сожгли. А нас подняли на свои щиты и в торжественном шествии принесли сюда — ты помнишь всеобщие ликования? Да и сам небось кричал не хуже других… Чу! Да что это? Память ли звенит в ушах, или новые ликования? Да, новые: у тебя, мой сын, глаза молодые, скажи, что там творится?
Заходящее солнце освещало теперь только недостроенный храм, реявший розовым маревом над темной горой, но над ним явственно горели две новые звезды, подвижные звезды, а за ними тянулось длинное белое облако.
— Да это наши! — крикнул Акмон, признав сверкающие мечи Бореадов. — Наши, а за ними, видно, и ваши, Вьюги небесные в их белых покровах. Да вот уже спускаются.
Действительно, не прошло и минуты, как Калаид и Зет уже склонили свои мечи перед Горным Царем.
— Радуйся, отец, радуйся, матушка! Подвиг, для которого ты нас родила, завершен.
— Расскажите, как было все.
— Гнали мы их перед собой, гнали широкой облавой, ни одной не удалось пробраться через ряды наших Вьюг. Все на запад, на запад, поверх дремучих лесов и сверкающих рек, пониже облаков небесных. Наконец — это было над островом среди желтых волн реки, такой широкой я еще не видал — наконец они изнемогли и с жалобным визгом спустились. Мы уже занесли над ними мечи — вдруг мне припомнились слова нашего пророка Орфея: ‘Мы, аргонавты, не проливаем крови’. Нет, думаю, пусть наши мечи останутся чистыми и теперь. Взяли мы с них крепкую клятву, что они, пока жив будет мир, не покинут своего острова, и повернули обратно.
Царь и царица обняли своих сыновей.
— Но почему, матушка, — спросил бойкий Зет, — я вижу между вами пустой престол, да еще такой роскошный? Если он для нас, то и места мало и чести много.
— Ты прав, мой сын, — рассмеялась царица, — он не для вас, а для кого, это вы в свое время сами увидите. А вы садитесь к сестре и пейте за здоровье новой княгини, по скифскому или по эллинскому обычаю, это как вам самим будет угодно.
Среди сверкающего полуночного неба, над слабо мреющими колоннами недостроенного храма блеснула новая звезда: блеснула и стала медленно спускаться по склону темной горы до того места, где аргонавты пировали со скифами под ласковыми очами Горного Царя и Царицы Вьюг. Здесь, войдя в полосу багрового света факелов и лучин, она предстала взорам пирующих величавой женщиной в золотых ризах и заняла престол между царем и царицей.
Аргонавты узнали свою всегдашнюю покровительницу.
— Слава Гере! Слава Царице Небесной! — раздалось из пятидесяти уст, повторили их крик Вьюги, повторили и скифы, долго не смолкающий гул восторженных голосов стоял над береговой поляной.
— Спасибо, друзья! — милостиво ответила богиня. — Вернитесь к своему веселью, к последнему кубку перед разлукой. А вы, шалуньи Вьюги, послушайте меня: я видела только что стаю белых голубиц-Плеяд. Они летят с берегов океана к моему супругу — Царю Олимпийскому. Их путь лежит через Симплегады, там до сих пор сдвигающиеся горы исправно убивали одну из их стаи с ее дарами. Теперь, благодаря мне и аргонавтам, их лёт безопасен. Пусть же они принесут мне сюда спасенную долю.
Вьюги умчались в указанном направлении, богиня окинула пирующую толпу своими ясными взорами и остановила их на юных сыновьях Клеопатры.
— Плексипп, Пандион, приблизьтесь сюда… Плексипп, где дудка-самогудка, которую я тебе дала?
Юноша оторопел:
— Богиня, так это была ты?
— Ты угадал, где же дудка?
Юноша сунул руку под хитон — и еще больше испугался, на простой мочалке беспомощно качался простой кусок бересты.
— Испортил, видно? Вот что значит плясать в хороводе Вьюг.
Но из глаз Плексиппа брызнули слезы.
— Да что ты плачешь? Ты уже не дитя, на что тебе дудка?
— Богиня, да ведь это был твой подарок.
— Всякий дар по времени, не бойся, я утешу тебя. А теперь к тебе, друг Ясон, мое слово.
Ясон подошел к царскому столу, приветственно подняв правую руку.
— А ты сберег мой дар? Цела ли ‘Арго’ со всей ее дружиной?
— Нет, богиня, не цела. На Пропонтиде мы послали за водой младшего из аргонавтов, красавца Гиласа, он пошел и не вернулся. Думаем, что местные нимфы-Наяды, влюбившись в него, увлекли его к себе на дно родника. Не вынес потери своего молодого друга могучий Геракл. Опостылел ему после нее наш поход. Он остался там, и поныне, я думаю, кликами ‘Гилас!’ оглашаются берега Пропонтиды. А на скамьях ‘Арго’ два пустых места, и в ее борту две пустых уключины.
— Этого быть не должно: вам пристойно будет предстать в полном составе пред очи колхидского царя… Борей, Орифия! Согласны вы отпустить ваших внуков в славный поход? Плексипп, Пандион! Хотите стать аргонавтами?
Крик радости вырвался из груди обоих юношей.
— Мы — аргонавты! Слышишь, матушка? Мы — аргонавты! Да здравствует кровь Борея! Четыре Бореада среди цвета эллинской молодежи!
Но Клеопатра всплеснула руками:
— Опять разлука! Не успела насладиться вами — и снова вас теряю!
— Не бойся, Клеопатра, — стала ее утешать богиня, — ты увидишь своих сыновей покрытыми новою, неувядаемою славою — и некогда аргонавты воссядут на княжеском престоле приморской Скифии. А чтобы ты была вполне спокойна — Плексипп, Пандион! Я хочу вас вознаградить за потерю вашей детской игрушки.
Она дала каждому по золотому рогу на золотой перевязи.
— В минуту опасности, на суше и на море, стоит вам заиграть в подаренный мною рог — исполнение не замедлит. Итак, Ясон, прими от меня двух новый бойцов твоей дружины!
Ясон протянул руку обоим юношам, те с жаром ее схватили.
— А от меня, Ясон, — прибавил Борей, — прими обещание для Эллады. Я по-скифски, — он любовно посмотрел на жену, — вырвал жемчужину из роскошного ожерелья ее жен, но теперь, благодаря долголетнему общению с ней, дух эллинского благозакония захватил и меня, и я чувствую себя должником перед ее родиной. Останусь я им на много лет, но все же уплачу свой долг по-царски. Скажи своим землякам, когда в еще отдаленные дни волна варварства двинется с востока, чтобы захлестнуть эллинское благозаконие и эллинскую свободу — зять афинских царей с его Вьюгами разобьет эту волну. И тогда подножие Ардетта, омраченное ныне памятью о похищении Орифии, украсится алтарем в честь ее похитителя.
Ясон в немом благоговении преклонил голову и отошел с обоими юношами к столу Клеопатры. Та, улыбаясь сквозь слезы, бросилась обнимать своих сыновей одного за другим.
Друзья-бояре, советники мои верные! Вы видите, я теперь одна — и без мужа и без сыновей. Только на вас и надеюсь. Не оставляйте меня! Будем вместе править страной в законности и любви!
Не оставим, матушка-княгиня, не оставим! Жизни не жалели для тебя — и совета не пожалеем!
Никто не, сидел: охваченные торжественным настроением предстоящей разлуки все — и скифы и аргонавты — с кубками в руках теснились вокруг царского и княжеского столов. Вдруг в высоте опять раздался знакомый всем звон: взорам смотрящих представилась точно летящая золотая паутинка, окруженная белым облаком. Она все приближалась, вскоре из нее выделилось семь слабо мерцающих звездочек.
— Прилетели! — сказала богиня. — Это Плеяды с Зевсова сада на берегах океана.
Действительно, вскоре к ней подлетело семь белоснежных голубиц, Вьюги, исполнив свою задачу, удалились к товаркам. У каждой голубки с шеи свешивалась плетеночка на золотой нитке. Богиня, осмотрев всех, обратилась к одной:
— Тебе, Стеропа, — сказала она, — предстояло погибнуть от сдвига Симплегад, заплати же за свое спасение. А перед твоим повелителем отвечу я.
Она сняла с нее плетеночку и вынула содержимое — пузырек из горного хрусталя. Тут новая звезда загорелась в ее руках, и перед ее багровым блеском померкли светочи и лампады пира. Она вылила содержимое в свой кубок — и волна неземного благоухания прошла по рядам гостей.
— Орифия, помнишь ты свою предсвадебную беседу с Горным Царем среди Вьюг на делосском корабле? Ты знала, что идешь на подвиг, а не на счастье, знала, что неблагодарность облагодетельствованного тобой народа будет наградой за благодеяние, и все-таки ты пошла. Это было по-эллински. Другие народы страдают каждый за себя: но страдания Эллады — искупление человечества. Предсказание исполнилось: ты испытала муку и в том, что есть для женщины самого болезненного и для царицы самого святого: твоя любимая дочь стала жертвой темных сил, и они же разрушили дело твоей жизни. Сегодняшний день вернул тебе и дочь, и плоды твоих трудов, но это было лишь восстановлением, а не наградой. Боги благодарны, награду ты получишь от меня.
Она поднесла кубок к ее устам.
— Царевна афинская, Царица Вьюг, прими наш высший дар, напиток бессмертия. Ты заснешь — в последний раз заснешь смертной дочерью Праксифеи. А проснешься в неувядаемой молодости божественной супругой бога северных ветров.
Орифия припала к коленям своей повелительницы и осушила протянутый ей кубок, вслед за тем она склонила голову на ее лоно, и необорный сон смежил ее веки.
Тем временем белые колонны недостроенного храма озарились серебристым сиянием, вскоре затем из-за противоположного им рубежа темных волн выплыла уже слегка ущербная, но все еще яркая луна.
Для аргонавтов это был знак к отплытию. Началось движение, но без шума, послышались прощальные возгласы, но вполголоса: все уважали сон прекрасной царицы.
Старый скифский боярин нехотя отпускал молодого Акмона.
— Полюбился ты мне, молодец, — сказал он, приветливо глядя на него. — Молод годами, речами стар: уж такова, видно, ваша Эллада… Так как ты сказал: ‘На все времена’?
— Да, отец, на все времена! — с жаром ответил Акмон.
— Ну, так помни же!
С этими словами он отстегнул свой меч, крепкий меч из халибийской стали с золотой рукояткой, и опоясал им юношу.
— Аргонавтам я обязан его возвращением, — прибавил он, — пусть же он красуется отныне на аргонавте!
Юноша покраснел от радости, но в то же время и от смущения. ‘Чем отплачу я богатому боярину, — подумал он, — я, бедный элевсинский гражданин?’ Но он быстро поборол свое смущение.
— Позволь и мне, отец, оставить тебе на память дар, хотя и невзрачный с виду, но великой и благодатной силы.
Он добыл из-под своего хитона складень из многих тонких кедровых дощечек, все они были покрыты убористым письмом.
— Часто, — пояснил он, — в ясные ночи, когда другие аргонавты гребли, а Орфей бодрил их своими песнями, я, склонясь на свое кормчее весло, записывал его вещие слова. Тебе я их даю, отец, ты же их береги. Ты узнаешь из них возникновение этого мира, узнаешь происхождение и смысл нашей жизни, узнаешь и судьбу, ожидающую вашу родину. О ней Орфей много и любовно пел — он, ученик и пророк вашего и нашего Диониса.
Скиф задумчиво смотрел на протянутый ему дар.
— Не больно я боек разбирать ваши мудреные эллинские письмена, но это ничего. Спасибо тебе: внуки разберут. Им многое будет понятно, чего уже не одолеть их старому деду… Постой, мне пришла мысль.
Не выпуская руки юноши, он подошел к группе бояр и быстро обменялся с ними несколькими словами на скифском языке, те, видимо, одобрили его мысль. Затем он обратился к княгине Клеопатре и получил ее согласие, хотя и не без некоторого колебания. После этого, сопровождаемый ими, он подошел к престолу богини.
— Гера Олимпийская, Царица Небесная! — сказал он ей. — В первый раз объявилась ты скифскому народу, приняв участие в его трапезе, позволь же просить тебя отныне занять прочное место среди нас твоим божественным естеством, позволь посвятить тебе этот пока недостроенный храм на горе, возвышающейся над нашим взморьем, и пусть лучи твоей милости зальют его так же ярко, как его теперь заливают белые лучи твоей сестры, царицы ночей.
Богиня ласково улыбнулась.
— Я принимаю ваше приглашение, скифские мужи, — ответила она, — верьте, Царица Небесная и ныне и во все времена будет милостивой заступницей вашей страны и вашего народа. Но мне неуместно обитать в храме, заложенном с мыслью о другой. Нет, друзья: мне вы выстроите новый храм на вашей городской площади, против здания вашего совета: это будет тогда, когда аргонавты вернутся и привезут вам обратно ваших княжичей. А этот предоставим его первоначальному назначению: пусть в нем обитает покровительница богозданной родины вашей царицы и вашей княгини, Дева-Паллада. Для меня она любимейшая изо всех богинь, и дело у нас общее: мы обе ведем человечество к величию — величию воли и величию мысли. Пусть же отныне храм Девы на Девьем мысе напоминает пловцам, что и среди скифов живет благозаконие и человечность!
Скифы молча склонили головы.
— Я рада, — продолжала Белораменная, — что моя побывка у вас увенчалась таким достойным, торжественным действием, хочу, чтобы оно еще более скрепило узы между вами и вашими друзьями в любимом городе Паллады. Пусть же песнь в честь ее покроет ваши прощальные приветствия!.. Плексипп, Пандион! Вы знаете гимн покойного деда вашей матери, богоугодного царя Пандиона Афинского?
— Еще бы! — ответили юноши. — Это была первая песнь, которой нас научила она.
— Спойте же его на прощание… Ее же не бойтесь разбудить: она от волшебного сна раньше времени не проснется, но сквозь сон услышит вашу песнь.
И юноши запели, спускаясь с прочими аргонавтами все ниже и ниже по направлению к качающейся на волнах ‘Арго’:
Грозную дщерь громовержца восславим,
Смертных владыки, бессмертных отца!
Взоры к престолу Всевышней направим, —
К мысли предвечной направим сердца!
Правды и милости ты нам начало,
Ты возрастила нам жниво из жнив,
Узами дружбы ты граждан связала,
В прах произвола ярмо обратив.
Святость закона познайте, народы,
Чарам любви покорись, человек.
Славьтесь, Афины, отчизна свободы!
Славься, Паллада, из века во век!
Последние слова прозвучали уже с борта корабля. Причал был отвязан, сходни и якорь подняты, Ясон хотел уже приказать гребцам отправиться каждому к своему веслу, но княжичи уговорили его вместо этого повесить парус. Аргонавты, освобожденные от гребной службы, всеми голосами подхватили Пандионову песнь, княжичи стали сопровождать ее игрой на своих золотых рогах.
Едва их звуки достигли материка, как среди Вьюг, окружавших полукольцом свою спящую царицу, началось беспокойное движение.
— Можно? — спросили они богиню. Та молча кивнула головой.
Тогда они сорвались со своих мест и всей стаей нагрянули на парус ‘Арго’: парус надулся, мачта заскрипела — и чудесный корабль плавно двинулся по белеющим волнам навстречу своей заветной цели. Шумели Вьюги, шумели волны, но громче тех и других звучала из мощной груди толпившихся на корме аргонавтов торжественная песнь:
Славьтесь, Афины, отчизна свободы!
Славься, Паллада, из века во век!
Источник текста: Ф. Ф. Зелинский. Сказочная древность Эллады. Мифы Древней Греции. Сост. Г. Ч. Гусейнов. М: Московский рабочий, 1993. — с. 336 — 373.
Зелинский Фаддей Францевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Сказочная древность, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1921
  2. Терем зари, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1921
  3. Иресиона, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1921
  4. Побежденный Карабас, Данько Елена Яковлевна, Год: 1941
  5. В царстве сказок, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1912
  6. Новый дневник Мурзилки, Мурзилка, Год: 1911
  7. Сказка о тафтяной мушке, Чулков Михаил Дмитриевич, Год: 1784
  8. Деревянные актеры, Данько Елена Яковлевна, Год: 1931
Электронная библиотека