Сергей Минцлов
Царь царей…
Сергей Минцлов
Царь царей…
Фантастическая повесть
I
I
II
II
Царь царей…, Минцлов Сергей Рудольфович, Год: 1906
Время на прочтение: 17 минут(ы)
— Михаил Степанович, погодите!
Торопливо шагавший по лужам тротуара молодой человек в драповом осеннем пальто с поднятым воротником отклонил вправо зонтик и оглянулся. Опушенное русой бородкой добродушное, но озабоченное, как у большинства петербуржцев, лицо его вдруг просияло.
— Павел Андреевич! — горячо воскликнул он, крепко пожимая руку догнавшего его высокого полного господина в огромной шубе и меховой шапке над скуластой, калмыцкого типа, физиономией. — Вы какими судьбами здесь? Давно ли в Питере?
— Три дня, как уж имею это несчастие… — несколько тягучим голосом ответил господин в шубе, распахнул ее, достал из кармана платок и вытер вспотевшее лицо свое.
— Это не город, а хлябь небесная: декабрь месяц, а дождь льет как в июне.
— Как ваши разведки на Урале?
— Вы куда шли? — вместо ответа спросил Павел Андреевич.
— Я к Ивану Яковлевичу, а что?
— Так пойдемте вместе, побеседуемте под иной кровлей… — он указал глазами на зонтик, по которому выбивали дробь и брызгали внутрь мелкою пылью дождевые капли. — И я загляну к старику.
Знакомцы зашагали дальше.
— Зачем вы к Ивану Яковлевичу? — продолжал приезжий. — Кирпич, что ли, какой-нибудь нашли с клинописью? — в голосе его прозвучала легкая насмешка.
— Кирпич? Целые скалы исписанные открыл в Сибири: я все лето провел вокруг Байкала.
— Вот как… — протянул Павел Андреевич. — И что же гласят ваши надписи?
— Понятия не имею, я ведь этнолог и только. Но ничего похожего нет в них на известные уже письмена. Так заинтересовали они меня, что срисовал и отвез к Ивану Яковлевичу для разбора. Теперь иду за ответом. А у вас как шли дела?
— Плохо… Пермские отложения исследовал. Это своего рода пустыня, почти никаких остатков в них нет!
Разговаривавшие достигли навеса подъезда, выступавшего на тротуар, и молодой человек остановился и дернул за ярко вычищенную медную головку звонка.
Минуты через две дверь приотворилась, и показался высокий, тощий старик в долгополом коричневом сюртуке старомодного покроя. Бритое и угрюмое лицо его, подпертое снизу жестким белым воротником, при виде гостей сделалось еще строже. Тем не менее он отворил шире дверь и отступил назад.
— Здравствуй, старина! — весело сказал Михаил Степанович. — Дома барин?
— Дома-с… — отвечал лакей глухим голосом и не то слегка поклонился, не то отвел в сторону длинное лицо свое с черными, упорно внимательными глазами навыкате, в густых коротких волосах его серебрилась сильная седина.
Мрачный тон ответа заставил москвича остановиться среди лестницы и повернуться.
— Здоров Иван Яковлевич? — спросил он, заподозрив что-то недоброе.
— Здоров-с… — еще зловещее выговорил старик.
Михаил Степанович, шедший уже по второму колену лестницы, перевесился через перила и засмеялся.
— Каркает это он! С чего? что еще случилось?
— Пожалуйте-с… там увидите… — сухо ответил лакей и, заперев дверь, последовал за обоими гостями наверх.
В передней гости сбросили шубы, Михаил Степанович первым быстро вошел в длинный и низкий зал, казавшийся пустынным благодаря сурово-скудной обстановке времен Александра I. Против окон, у стены, стоял темный, жесткий как камень диван из красного дерева и такие же стулья. Из-за них строго взирали оправленные в когда-то золоченые рамы двое неведомых вельмож с кружевами и орденами на груди. Только небольшая зеленая горка из камелий и нескольких туй слегка скрашивала неуютный вид зала.
В левом конце его за огромным письменным столом, заваленным грудами книг и рукописей, сидел, низко склонясь над бумагами, белокурый господин с розовым пухлым лицом.
Услыхав шаги, он поднял голову, блеснули стекла очков и из-за них уставились на входивших два казавшихся непомерно огромными серых глаза.
— Здравствуйте, дорогой Иван Яковлевич! — на ходу произнес Михаил Степанович, и при первых звуках его свежего, веселого голоса недоумевавшее лицо сидевшего расцвело еще более и озарилось улыбкой.
— Михаил Степанович! — воскликнул он, подымаясь и частыми мелкими шажками спеша навстречу гостю. — Как я рад!
— Я не один, с Павлом Андреевичем! — добавил Михаил Степанович, отвечая на горячие пожатия хозяина, завладевшего обеими руками его.
— И мы к вашим пенатам попали! — пыхтя, заявил вошедший москвич.
— Милые мои! Да как же я рад! — хозяин не знал, на кого смотреть и к кому обращаться.
— Откуда, какими судьбами? Да что же мы стоим? Садитесь! Продрогли, должно быть, в такую погоду! Антон, чаю скорей, завтракать нам, вина!..
Старик-лакей стоял у двери и, заложив одну руку за борт сюртука, а другую за спину, смотрел, поджав губы, на своего суетившегося барина, казавшегося издали, благодаря живости, маленькому росту и начисто выбритому лицу, мальчиком лет двенадцати.
— Прежде всего, посмотреть на вас хочу! — продолжал хозяин, побежал к письменному столу и принялся шарить на нем. — Столько времени не видел вас, Павел Андреевич! Антон, да где же пенсне мое, наконец?! — воскликнул он, не находя требовавшегося предмета. — Где оно?
— Да при вас-с… — иронически ответил лакей. — Из кармашка справа торчит.
Ученый ухватился рукой за карман и, вытащив оттуда пенсне, быстро надел его на нос, украшенный уже очками.
— Так чайку нам сюда скорей, чайку теперь!.. Ну-с, дорогой мой, показывайтесь, выкладывайте, что делали! Эка года-то летят! А все молодец, право, молодец! — говорил он, забегая то с правой, то с левой стороны гостя и заглядывая в лицо ему. — Лысину только вот зачем завели, Павел Андреевич?
— Это у меня от кресла… — заявил тот.
— А, что? Как от кресла? — не поняв, переспросил хозяин.
— Очень просто: спинка у него высокая, а я головой опираюсь, когда читаю, — вот и вытер затылок.
Иван Яковлевич ударил себя по коленям и разразился смехом.
— Я-то серьезно его слушаю! — воскликнул он. — Ах, шутник! Все тот же!
И вдруг он оборвал смех и разом, как от толчка пружины, повернулся к улыбавшемуся, глядя на них, молодому человеку. Лицо его сделалось серьезным.
— Батенька! Знаете, что вы мне привезли?
— Нет!
— Клад. Да, клад-с! — азартно повторил ученый, стукнув по столу ладонью.
— Неужели разобрали, прочли, Иван Яковлевич?! — Михаил Степанович почувствовал, что и он загорается весь внутренним огнем.
— Прочел-с…
— Это не простые знаки? Что же написано?
Иван Яковлевич, семеня, побежал к письменному столу. Торопливо перелистав несколько рукописей, он вытащил какой-то листок, поднес его к самым глазам, чтоб убедиться, тот ли это, и поднял его над головой.
— Вот! — особенно выразительно проговорил он.
Михаил Степанович очутился около старика и почти выхватил драгоценный листок.
— ‘Я, царь царей, в вечной славе живущий… победивший… разоривший…’ — прочел он взволнованным голосом и опустил руку.
Несколько секунд длилось молчание, на щеках молодого человека проступали то бледные, то яркие пятна, он молча переводил глаза с листка на лицо старика и обратно.
— Да-с, да-с! — торжествующе повторял тот, кивая в ответ на взгляд Михаила Степановича головой и потирая бока себе.
Павел Андреевич, с удобством устроивший в кресле свою грузную фигуру, с любопытством наблюдал эту сцену и в виде развлечения медленно вращал один вокруг другого большие пальцы рук, сложенных на внушительном брюшке.
— На каком же языке написано? — проговорил наконец Михаил Степанович.
Иван Яковлевич поднял вверх руки.
— Не знаю, ответил он, — не знаю! Несомненно, что на одном из арийских, ближайших к санскритскому, но… — он приостановился.
— Что ‘но’?
— Но еще значительно, много древнейшем санскрита, докончил он. — Санскритский язык — брат литовского, славянского и всех европейских языков, а этот, — ученый энергично ткнул несколько раз пальцем в листок, — это предок их. Несомненный-с! Мы знали только детей его до сих пор. Понимаете, что это такое?! Значит, Дельбрюк [Известный ученый, выпустивший в 1880 г. сочинение, опровергнувшее господствовавшее до того времени в науке предположение, что все языки происходят от одного — арийского. Латам (1851 г.) первый восстал против бездоказательного положения о переселении индоиранцев в Европу и азиатского происхождения европейцев, то и другое в настоящее время отвергнуто окончательно] не прав, утверждая, что нет и не было никогда единого, арийского языка! Эра новая перед нами, горизонт-с иной, эпоха, мир новый!!
— Удивительно! — процедил Павел Андреевич, вытягивая вперед ноги и кладя их одну на другую. — Что эти господа лингвисты воображают о себе! Отыщут какой-нибудь там язычишко и сейчас: ‘эпоха’, ‘мир новый’! Ноль это, а не эпоха.
Иван Яковлевич при первых словах москвича стремительно повернулся к нему и слушал, теребя с боку на бок пенсне и очки на носу своем.
— Что такое, что-с? — прерывисто вопросил он, подступая к невозмутимо сидевшему Павлу Андреевичу и становясь перед ним в позицию бойца, готового кинуться в бокс. — Новый язык, это — ноль?!
— Ноль, — подтвердил Павел Андреевич. — Что вы докажете отысканием его? Что раньше говорили не по-санскритски, а на каком-нибудь там подсанскритском, еще менее культурном языке, и так далее, до мычания включительно? Это мы знаем и так, и это не прольет света на древность. Без нас вы ни шагу!
— Нет-с! — весь превратившись в кипяток, прервал Иван Яковлевич. — Это мы, именно мы, — он ударил себя в грудь кулаком, — мы несем свет во тьму веков. Только языкознание может точно установить происхождение, степень культурности и время жизни народа. Вы кости одни от него берете, а мы душу, понимаете — душу находим живую! Мы устанавливаем степень знаний его, родство с другими народами, происхождение, время жизни, наконец! А кем этот народ был окружен, какими там вашими ихтио-, плезио- или квазизаврами — вот это не важно-с, да!
— Па-а-азвольте! — возразил несколько задетый за живое Павел Андреевич, убирая ноги от наскакивавшего на них Ивана Яковлевича.
— Во-первых, квазизавров нет совсем, а во-вторых, мы, палеонтологи и геологи, шире глядим на задачи науки, чем вы. Всякая неведомая еще кость квазизавра, как вы выражаетесь, важнее ваших языков! Она помогает восстановить непрерывный ряд живых существ. Вы возитесь только с людьми и определяете их ‘души’, — как будто важно, солнцу ли они поклонялись или стоеросу! а нас интересует, откуда они произошли, наконец, сама планета, древность ея, жизнь на ней, словом, вся совокупность мира, все… — Павел Андреевич размахнул руками, вероятно, желая наглядно показать, как широки взгляды палеонтологов, и огромный кулак его с маху хватил прямо по подносу, который Антон только что хотел в ту минуту поставить на стол из-за его спины.
Стаканы с чаем, графинчик с коньяком, корзинка с печеньями, блюдечки, ложки — все со звоном и грохотом полетело на пол.
— Господа, помилосердуйте! — вскричал Михаил Степанович, — вспомните Гоголя: палеонтология великая вещь, да стаканы-то зачем бить?!
— Это называется свинством! — уже с обычным хладнокровием проговорил Павел Андреевич, скосив глаза на винегрет на полу и отодвигаясь от него вместе с креслом.
Антон, ворча и кряхтя, принялся собирать осколки и складывать их на поднос.
— Голубчик, а не обварились, не больно? — забыв о споре, заботливо осведомился хозяин, забежав с другой стороны и осматривая облитый бок гостя. — Антон, дай скорей тряпку, салфетку, вытри их…
— Ничего, пустяки… — возразил Павел Андреевич. — Итак, мы остановились…
— … на том, что разбили три стакана, — перебил Михаил Степанович, опасаясь продолжения бесконечного спора, не раз подымавшегося между учеными, — и этим удовольствуемся и перейдем к другому вопросу, не правда ли? Что же мы теперь предпримем, Иван Яковлевич?
— Вы что предпримете — не знаю, а у меня решено-с! — ответил Иван Яковлевич, откидывая голову назад и закладывая руки за спину.
Антон, собравшийся уже уходить, остановился с подносом в руках, на котором возвышалась груда битого стекла, кусков лимона и ложек, и стал слушать, не сводя глаз со своего барина.
Иван Яковлевич взглянул на Антона и продолжал, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Весной я отправлюсь в Сибирь-с!
Старый лакей обвел глазами своих гостей, как бы надеясь встретить в них сочувствие к состоянию здоровья его барина, и затем опять пристально уставился на него.
Михаил Степанович быстро подошел к ученому и протянул ему руки.
— Я с вами, Иван Яковлевич! — воскликнул он. — Я и мечтать не смел о таком счастье! Всюду вас свезу и покажу все!
Антон круто повернулся и пошел, потряхивая головой, к выходу.
— Я так и рассчитывал, — ответил Иван Яковлевич. — Старик мой сердится, — вполголоса добавил он, когда фигура лакея скрылась в дверях. — Я заявил ему, что в апреле поеду в Сибирь, а он на дыбы! ‘Что мы, жулики, говорит, что ли какие? (Это ‘мы’ его бесподобно)! Так и тех силком тащат. А нам зачем туда?’
Раскатистый смех Павла Андреевича огласил комнату, он весь так и заколыхался в кресле, как студень на блюде.
— Да ведь, понимаете, извел меня! Уставит свои буркалы, вздыхает и все головой покачивает. Ну, да я ж его проучу! — с негодованием заключил Иван Яковлевич, дернув пенсй на носу своем — Волю ужасную забрал! Наказание, я вам скажу, иметь при себе человека из бывших крепостных своих… — уже другим тоном, как бы жалуясь, заговорил ученый. — Воображает, что он все еще дядька мне и что я под его опекой!
— А ведь дня не прожили бы без него, сознайтесь, — заметил Павел Андреевич.
— Ну, уж и дня?.. — Иван Яковлевич проговорил это не то с вопросительным, не то с недоверчивым видом.
Позвякивание стаканов и ложек в соседней комнате возвестило о приближении Антона. Иван Яковлевич круто повернулся спиной к двери и, повысив голос, обратился к Михаилу Степановичу.
— Итак, решено: в апреле мы едем. Я вас попрошу, дорогой мой, взять с собой человека, так как Антона я не беру…
Антон, о котором шла речь, вдруг остановился с подносом в руках среди зала, ложки зазвенели на блюдечках еще явственнее.
— Хорошо… — сдерживая улыбку, ответил молодой человек. — Мой Василий — молодец, он и один управится.
— То есть это как же-с? — взволнованно заговорил Антон, подходя и сунув поднос на стол, негодующие глаза его уставились на господ. — Я-то, стало быть, вам больше не нужен стал?
— Нет, отчего же… — отворачиваясь и стараясь принять равнодушный тон, возразил Иван Яковлевич, — ты нужен… дома останешься…
— Дома-с?! — негодование прорывалось в голосе старика все более и более. — Что ж я, мебель или кошка, что ли, чтобы дома-то оставаться?!
— Да ведь ты же сам не хотел ехать? — возразил ученый.
— Кто в Сибирь сам ехать захочет! А коль вы дошли до того, нешто пущу я вас одного? Оберут вас там всего, платок вот или пинсне свое — и тех без меня не знаете, где взять! А уж чтоб вам какой-то там Василий услужал — этого не будет-с! — решительно заключил он, тряхнув головой и бросив сердитый взгляд на Михаила Степановича, которого считал — и весьма справедливо — виновником всей кутерьмы. — Я поеду-с!
— Ну вот и прекрасно! — расцветя торжествующей улыбкой, заговорил Иван Яковлевич, — и чудесно, и говорить, стало быть, не о чем, очень рад! Приготовляйся теперь понемножку, обдумай, что взять надо. Впрочем, тебе Михаил Степанович все скажет. И никаких бед не случится с нами, — все будет отлично, не хуже, чем здесь!
Густые брови Антона поднялись на лоб и пошевелились, как усы у сомневающегося таракана.
— Да уж все едино-с… — голосом чревовещателя произнес он. — Я человек старый, недолго осталось на свете жить, а вот вы-то о себе подумали бы…
— Ну, ну, ну!.. — Иван Яковлевич замахал на него руками. — Не мели, пожалуйста!
— А знаете что, дражайший Иван Яковлевич? — проговорил Павел Андреевич, молча созерцавший все время лужу на полу.
— Что?
— И я с вами увяжусь. Возьмете?
— Голубчик! Да еще бы, очень рады будем!
— Чем больше народа, тем лучше, — заметил Михаил Степанович. — Вам, Павел Андреевич, богатая пожива будет: кости ископаемых там в изобилии!
— Потому-то и тянет меня с вами!
— А я еще спутника приглашу: он нас дичью всю дорогу снабжать станет, — сказал Михаил Степанович.
— Чудно, превосходно! — радуясь так удачно складывавшимся обстоятельствам, заявил Иван Яковлевич. — А кто он такой?
— Помещик полтавский, некто Горленко. Охотник и страшный любитель бродить, уж он давно просил меня захватить его с собой в экскурсию.
После скромного обеда гости стали прощаться, условившись съехаться 1-го апреля в Москве и оттуда вместе трогаться дальше.
Все были довольны, даже суровый Антон несколько прояснился к вечеру вместе с погодой и, сидя с давним приятелем-дворником на тумбах у ворот, не без юмора поведывал ему о затеях бар.
— Кости, вишь, поедут собирать в Сибири. Черепков теперь да бумаг уже будет с нас: полна квартира!
— Кости?! — ужаснулся бородач-дворник. — И твоего соблазнили на это? Чьи же такие кости?
— Да уж чьи попало, значит: свинячью найдут, свинячью возьмут, человеческую — человеческую…
Дворник покрутил головой.
— Ска-ажите на милость!.. И к чему же это им они, кости-то, нужны?
— К чему? Примеривают все: приложат свинячью кость, скажем, к собачьей или телячьей и глядят, подошла или нет. Поглядят, поглядят — другую приложат. Дело будто делают! От ума все…
Дворник опять покачал головой.
— Поди ж ты!.. — заметил он, помолчав. — С сытости-то что с человеком делается! Одному она брюхо пучит, другому в мозги кидается. Да зачем им за таким добром в Сибирь ехать? У меня, мил друг, в сарае костей этих с кухонь пудов десять лежит. Предоставь им, недорого возьму.
Антон несколько презрительно прищурился на дворника.
— Нешто они годятся? Такие нужны, чтоб сгнили, чтоб распознать ничего нельзя было. Тут-то и скус для них! А эти что: взял в руку и видишь сейчас, откуда и как она надлежит. А гнилой-то они сколько времени развлекаться станут?
— Н-да… — протянул дворник.
— И спорят еще из-за них как: нонче стаканы перебили. Мой правильно говорит: душа в человеке важнее, а тот-то, медведь московский, кость, твердит. Мой опять свое: душа, а тот — кость. Душа! Кость! Да ка-ак ахнет по подносу кулачищем — так все и зазвонило об пол!
Начавший усиленно накрапывать дождь прекратил назидательную беседу поспешивших по домам приятелей.
В конце мая месяца того же года по мутной шири величавого Енисея быстро плыл, удаляясь от Минусинска, плот несколько необычного вида. На помосте из досок, настланном на бревнах, на передней части его стояли два шалаша, казавшиеся копнами из зеленых хвойных веток. Третий шалаш ютился среди аккуратно сложенных поленниц дров у заднего руля. Близ него на большом железном листе горел бледным огнем костер. Средину плота занимал простой белый стол, вокруг которого сидели в кожаных шведских куртках, подпоясанных широкими ремнями, в высоких сапогах и в широкополых темных и серых шляпах трое наших знакомцев — ученых. Спиной к ним, за тем же столом, сидел, развалясь, еще один невысокий, но чрезвычайно плотно сложенный господин лет сорока пяти, в серой охотничьей куртке с зелеными отворотами. Рыжая, мягкая, похожая на жокейскую, шапочка, сдвинутая на затылок его, открывала выпуклый лоб, вытаращенные серые глаза, толстый, словно обрубленный нос и длиннейшие русые усы, свисавшие на грудь владельца их в виде огромной буквы ‘п’.
То был приятель Михаила Степановича, полтавский помещик, Свирид Онуфриевич Горленко. У ног его спал, положив лобастую, умную голову на передние лапы, весь шоколадного цвета, пойнтер Кузька.
Закинув нога на ногу, Свирид Онуфриевич посасывал короткую трубочку, следя за выпускаемым дымом, сквозь который рисовались ему на безоблачном весеннем небе за водяной равниной прихотливые изгибы подернутых синеватым туманом гор. Солнце стояло почти отвесно, но на реке дышалось легко.
Ученые, погрузившиеся в изучение какой-то бумаги и странного вида предметов, кучей лежавших на середине стола, не замечали красоты и приволья окружавшей их природы.
— Странная надпись… очень странная!.. — задумчиво говорил Иван Яковлевич, в десятый раз перевертывая бумагу, исписанную его же рукой.
— И главное, несообразность какая: говорится в ней о море, а мы нашли ее на скале в степи под Бийском. Море в тысяче верст оттуда!..
Михаил Степанович взял листок из рук старого ученого и, разделяя каждое слово, медленно прочел: ‘Здесь, дойдя до края земли, у беспредельного моря стоял я… и возвращаюсь великой водой… мертвъх предав…’
— Какая обида, что иероглифы так были изъедены временем! — воскликнул он. — Но ведь они совершенно, совершенно одинаковы с тем образцом, что я привозил вам в Петербург?
— Точь-в-точь те же, — подтвердил Иван Яковлевич, кивая головой и полузакрыв глаза, что он делал всегда в минуты самоуглубления.
— Не он ли, не наш ли это ‘царь царей’ стоял там? — продолжал Михаил Степанович. — Тайна какая-то перед нами, рукой словно ощупываю ее вокруг себя!.. Но вот море-то, море где же?
— Море? — Павел Андреевич, внимательно разглядывавший какой-то зеленовато-грязный комок, поднял голову. — Море там было несомненно!
Михаил Степанович чуть не подпрыгнул на табурете.
— Вы уверены в этом? Когда оно могло быть там?
— Убежден вполне. Остатки этого моря вы встречали сами в виде многочисленных соленых озер среди солончаков в степи. А когда оно было, определенно сказать не могу, так как тщательно не изучал там наслоений. Во всяком случае, есть несомненные данные, что существовало оно за много, много тысячелетий до наших времен.
Иван Яковлевич и Михаил Степанович обменялись выразительным взглядом.
— Это совпадает и с нашими предположениями, — заметил первый, потирая пухлые руки.
— И если он написал, что стоял на ‘краю’, т. е. на конце земли… — начал Михаил Степанович.
— …то это значит, что мореплавание было еще неизвестно в те времена, — с улыбкой докончил Иван Яковлевич. — Все это, дорогие мои, подтверждает наш вывод о глубочайшей древности открытого языка! Именно, как я и предполагал, он прародитель арийских!..
Павел Андреевич опять погрузился в рассматриванье предметов на столе.
— A у вас как дела? — спросил Михаил Степанович, нагибаясь к палеонтологу. — Определили, чьи эти кости: газелей каких-нибудь или людей?
— И тех и других, — произнес тот, отодвигая от себя груду изъеденных временем окаменелых остатков. — Только вместо первых здесь кости северного оленя.
— Чьи? — переспросил молодой этнолог, старый ученый насторожился тоже.
— Северного оленя, — спокойно подтвердил Павел Андреевич.
— Позвольте, как же так? — Михаил Степанович заволновался и поднялся с табуретки. — Да ведь в те времена, о которых мы говорили, там чуть не тропическая жара была, пальмы должны были расти! — и вдруг северный олень?!..
Павел Степанович пожал плечами.
— Скажу более: те непонятные длинные отпечатки и куски пальмового дерева, что мы видели в окаменелом песке, я склонен теперь считать за следы саней и за сани, за настоящие сани, вроде современных эскимосских.
— Погодите, значит, мы раскопали более поздний могильник, там в степях много монгольских, сравнительно недавних курганов!
— Нет, — возразил Павел Андреевич и, взяв со стола темный, сильно растрескавшийся и раздавшийся во швах продолговатый череп, поднял его.
— Это долихоцефал [длинноголовый], все же туземные курганы принадлежат желтым племенам, брахицефалам. Затем взгляните на глазные орбиты: показатель[7] их 79, тогда как показатель у европейцев около 85, а у желтых до 95. — Это череп черного человека!
Михаил Степанович потер себе лоб, точно ошпаренный.
— Черного?… — вдумчиво повторил Иван Яковлевич.
— Да, да… так могло быть… даже, так должно было быть!..
— Негр, ездивший среди пальм на санях, запряженных северным оленем?!.. — сказал Михаил Степанович. — Удивительно! Да ведь это же сапоги всмятку, господа!
— Все бывает на свете! — согласился Павел Андреевич. — Относительно же степени культурности негра могу сказать, что она была довольно высока: об этом свидетельствуют не только сани, указывающие, что он жил уже не исключительно охотой, но и собачьи кости, лежавшие вместе с ним: собака появилась при человеке в более просвещенный период, затем очень недурная отделка бронзовых предметов, найденных с ними…
— Бронза?!.. Час от часу не легче! Но бронзовый же период сравнительно поздний, Иван Яковлевич!..
Старый ученый, к которому обратился Михаил Степанович, спокойно наклонил голову, молча слушая палеонтолога.
— Тип этих предметов и отделка их, — продолжал последний, — совершенно новы для меня и, думаю, совершенно неизвестны и вообще. Могу добавить еще, что погребенный имел религию и верил в загробную жизнь. А вот сему и доказательства… — Павел Андреевич отодвинул от общей груды несколько предметов. — Вот куски бронзового меча, это, — черепки от кувшинов или чего-то похожего на них. В них несомненно находилась пища и питье для покойника на том свете, меч же предназначался для обороны в далеком пути туда.
Наступило молчание. Слышался только плеск воды о плот, да изредка жалобный крик чаек, носившихся над рекой на белых, похожих на серпы, крыльях.
— Что вы скажете, Иван Яковлевич? — спросил немного погодя Михаил Степанович.
Старый ученый решительным движением поправил очки свои.
— Я во всем согласен с ним. В межледниковую эпоху, например, местность эта несомненно была покрыта тропической растительностью, о чем свидетельствуют и окаменелые отпечатки листьев, которые мы нашли в отложениях горы, вместе с могилой, а так как человеческие расы соответственны климатам, то здесь должны были жить черные люди. А вот находка саней… — ученый несколько запнулся, но тотчас же заговорил прежним, не допускающим возражения тоном, — ее я объясню тем, что, вероятно, произошел какой-нибудь геологический переворот, разом вызвавший резкую перемену в климате.
— Так думаете вы? — насмешливо вставил Павел Андреевич. — А в действительности мы знаем, что в межледниковую эпоху человек не находился еще на такой высокой ступени развития, да и общие геологические перевороты совершаются не разом, а в течение десятков тысячелетий. Следовательно, ваша находка целой новой культуры — или великое открытие или, выражаясь деликатно, — великая ерунда!
— Наше дело доказать первое! — с необычной терпеливостью возразил Иван Яковлевич.
— Как именно?
— Путем исследований, — так же сдержанно продолжал старый ученый. — Эта надпись и надпись, привезенная Михаилом Степановичем, сделаны на одном языке и, может быть, находятся в связи между собой. Словом, мы перед величайшей загадкой и мы разгадаем ее, да, разгадаем! — с твердостью повторил Иван Яковлевич. — Год нужно будет — год проведу здесь, десять — десять лет не выеду отсюда, но…
Грянувший из-за шалашей оглушительный выстрел прервал речь ученого и заставил его подскочить и взмахнуть руками как от удара в спину.
Гул покатился далеко вниз и вверх по воде. Через несколько секунд с противоположной стороны слабо откликнулось эхо, над самым плотом с криком заметались чайки, как бы грозя виновнику переполоха.
— Что такое? — в испуге воскликнул Иван Яковлевич. — Что случилось?
Михаил Степанович подался назад и увидал за шалашами на самом краю плота Свирида Онуфриевича, стоявшего с ружьем в руках.
Никто из увлекшихся разговором ученых не заметил, как спутник их, не интересовавшийся, кстати сказать, никакими раскопками и надписями, отошел от стола.
— Свирид Онуфриевич забавляется, — проговорил Михаил Степанович. — Утку он, кажется, убил.
Действительно, саженях в двадцати от плота на поверхности воды чернело что-то, похожее не то на бутылку, не то на торчком стоявший утиный хвост. К нему быстро плыл какой-то другой, продолговатый предмет.
— Смотрите, Кузька плывет! — добавил Михаил Степанович, вглядевшись в него.
Голова собаки была уже невдалеке от добычи, как вдруг сперва птица, а затем и собака, точно подхваченные невидимой силой, стремительно вынеслись вглубь реки и помчались по течению, опережая путешественников.
— Кузька, Кузька!! — донеслись до ученых вперемежку со свистом вопли с другого конца плота.
Свирид Онуфриевич, поздно сообразив опасность, какой подверг своего любимца, послав его в быстрину, приседал, подскакивал и вне себя размахивал ружьем и руками. Кузька оглянулся на зов хозяина, но выбиться из течения был не в силах.
— Утонет! — кричал Свирид Онуфриевич. — Кузька, иси! Черт меня побери, дурака!.. — и он сорвал с головы шапку и, швырнув на плот, с бешенством принялся топтать ее ногами. Лысина на голове его, словно продолговатое медное блюдо, засветилась на солнце.
Михаил Степанович бросился к нему. На плоту все пришло в движение, из заднего шалаша показалось мрачное лицо Антона.
— Что за шум? — вполголоса спросил румяный молодой парень, лакей Михаила Степановича, выглянув из-за плеча Антона.
— Пан мой кричить… — с хохлацким выговором отозвался равнодушный голос откуда-то позади него из глубины шалаша. — Горло соби чистить…
— Пес тонет… — проговорил Антон, прикрыв глаза костлявой рукой, — ишь как тащит его вода! О-хо-хо… все как псы потонем! — зловеще добавил он, поджав губы.
Молодой малый, не дослушав старика, кинулся к краю плота, затем метнулся к огромному правилу, у которого стоял вожатый — татарин. Расстегнутый ворот синей рубахи того открывал загорелую широкую грудь, широкое добродушное лицо, с пучком редких волос на подбородке, блаженно улыбалось.
— Правь к середине, живо! — скомандовал парень.
— Моя все видит, Василь! На середину нельзя! — возразил татарин. — Наш не догонит. К берегу надо, пес на берегу будет и мы на берегу будет. Ай, какой смешной барин!
Татарин закрутил головой, отчего плоская, круглая шапчонка из рысьей шкуры съехала совсем на затылок ему, и, смеясь от души, навалился всем телом на брус. Руль заскрипел, и плот медленно стал заворачивать к берегу.
Василий, как истый ярославец, встряхнул волосами и побежал к Михаилу Степановичу.
— Что, утоп? — лениво спросил тот же голос из заднего шалаша.
— Должно, что так, не видать уже… — ответил Антон. — Эка барин-то твой шальной, Филипп, — добавил он с презрением, поглядев на все еще бесновавшегося охотника. — Слаб… — Он выразительно вскинул вверх брови и постучал себя по лбу.
В ответ послышался протяжный, аппетитный зевок.
Плот был уже близко от лесистой кручи, полукругом вдавшейся в том месте в реке. Старый ученый, рассеянно следивший все время то за чайками, то за собакой, вдруг оглянулся и с недоумением смотрел несколько секунд на приближавшийся берег, затем он сообразил, что ему не кажется, а действительно плот собирается остановиться, и негодование изобразилось на лице его.
— Михаил Степанович, Михаил Степанович! — громко позвал он, начиная теребить золотые очки на носу своем.
— Здесь я! — откликнулся тот из-за шалашей. — Что скажете? — и этнолог вышел к столу.
— Мы, кажется, к берегу собираемся пристать, Михаил Степанович?
— Да.
— Зачем-с?
— Собаку надо спасти как-нибудь!
— Позвольте-с! — перебил ученый, — сообщите, пожалуйста, зачем мы поехали сюда: собак ловить или за иным чем-нибудь?
— Дорогой мой, не волнуйтесь, пожалуйста…
— Какое мне дело до его собаки?! — окончательно вскипев, закричал Иван Яковлевич. — Он каждый день по пяти раз будет топить ее, а мы вытаскивать?! Когда же мы