Царь-чурбан, царь-цапля, Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 232 минут(ы)

С. М.Степняк-Кравчинский

Царь—чурбан, царь—цапля
(King Stork and King Log)
Предисловие автора.

Несомненный интерес к России может считаться одним из постоянных явлений умственной жизни Англии, будучи последствием постоянных причин, которые не зависят от прилива и отлива общественного любопытства. Два великих соперничающих государства не могут оставлять без внимания одно другое. Этот интерес естественно возрастает с постоянным увеличением слоев народа, принимающих действительное и сознательное участие в государственной жизни своей страны. И, тем не менее, интерес этот далеко не обусловливается одними лишь политическими причинами. Если Англия с каждым годом становится все более демократической, она в то же время теряет и свою островную отчужденность от остального мира. Народ ее все более и более интересуется политической литературой и общественным развитием великих континентальных народов, иностранное искусство завоевывает себе место в Англии, иностранные идеи все быстрее воспринимаются и приспособляются к английской жизни. Англия не занимается уже столь исключительно одной собой, как это было всего за одно поколение до нашего времени. Она ввозит к себе в обширных размерах умственные произведения иностранцев, между тем как прежде она только вывозила свои собственные.

Одно важное условие дало России гораздо большую долю широкого внимания и изучения со стороны англичан, чем это вызывалось бы ее настоящим положением, а именно все растущая симпатия к русскому народу, распространение сознания, что русское правительство и русский народ — явления совершенно различные, и что каково бы ни было отношение англичан к первому из них, они не имеют никакого основания чувствовать к русскому народу что-либо иное, кроме чисто-человеческой симпатии. ‘Общество Друзей Русской Свободы’, основанное доктором Спенсом Уатсоном, представляет чрезвычайно полно и последовательно это недавно пробудившееся великодушное общественное чувство. В течение пяти лет Общество это оказало важные услуги обеим странам, создавая лучшие взаимные чувства и лучшее понимание между двумя народами, и его влияние несомненно еще значительно увеличится впоследствии. Оно подготовляет путь к лучшим взаимным отношениям между двумя нашими странами в будущем, когда русский народ сделается господином своей судьбы.

Мне едва ли нужно говорить, что число людей, ощущающих истинный интерес к русскому народу в Англии и Америке, гораздо больше той восторженной горсти мужчин и женщин, которые посвящают свою энергию на то, чтобы заинтересовать иностранное общественное мнение делом русской свободы. Это с очевидностью доказывается наличностью целой литературы обо всех сторонах русской жизни, которая не могла бы появиться без широкого круга читателей. Литература эта создана обширным спросом и имела своим последствием значительное увеличение познания нашей страны. Но Россия еще слишком отстала от Европы в своей политике и культуре, чтобы изучение ее жизни, истории и учреждений стало необходимою частью общего образования, как это имеет место по отношению к Франции, Германии и Италии. У большинства образованных англичан интерес к России не переходит еще за пределы желания понять некоторые отдельные вопросы, связанные с русской жизнью.

Так, начинается в России преследование евреев, выбрасывающее миллион людей, которые переполняют английский рынок труда. Англичанам, естественно, нужно узнать, что лежит в основе этого средневекового варварства. Преследование штундистов привлекает их внимание к религиозным условиям жизни русского народа. Страшный голод, причиненный сравнительно незначительным неурожаем, ставит перед ними загадку русской экономической жизни. Возникает какое-либо осложнение на Дальнем или Ближнем Востоке, в Японии или Армении, — и оказывается, что русская дипломатия пожинает там, где не сеяла, обирая друзей и врагов с одинаковым беспристрастием. Людям интересно узнать, почему Россия, столь слабая внутри, может быть столь сильной извне. Новое революционное движение возбуждает интерес к так называемым ‘нигилистам’, которые всегда привлекают внимание не только любителей сенсаций, но и серьезных исследователей.

И когда умер последний царь, все эти и еще многие другие вопросы стали предъявляться со всех сторон скорее, чем на них можно ответить. Можно ли надеяться, что новое царствование принесет какую-либо перемену в России? Начнет ли молодой царь вводить либеральные реформы? Возможны ли такие реформы? Созрела ли Россия для политической свободы? Имеет ли царь власть даровать конституцию, если бы он пожелал этого? Таковы, насколько я мог узнать, главные вопросы, на которые требуют ответа англичане.

Книга, которую я представляю благосклонному вниманию английских читателей, представляет собою попытку дать ответ на все те общие и частные вопросы, которые возникают в обществе от времени до времени. Я дал в ней главы об евреях, о нигилизме, о голоде, о сибирской ссылке, иные из которых были напечатаны ранее в различное время и переработаны для настоящей книги, а другие написаны вновь. Но главной моей целью было ответить на один основной вопрос, который стоит еще перед общественным сознанием: как последняя смена правителей может повлиять на судьбы России?

Время, протекшее с тех пор, как мысль о книге впервые возникла у меня, принесло много новых фактов.

Полагают, что настоящее царствование есть точная копия с прошлого. Это нелепость. История не допускает такого повторения. Новое царствование началось иначе, изменилась страна и будет развиваться по-иному. При таком государе, как Николай II, перемены, по-видимому, могут произойти скорее, чем при всяком другом, ибо они могут притти не только снизу, но и сверху, от жестокого столкновения и соперничества различных партий, которые борются за влияние и власть. При таком правлении самодержавие есть дом, распавшийся на-двое. Читатель знает, чем это должно кончиться.

И вот почему изучение царствования Александра III имеет более чем исторический интерес. Я старался выяснить, какой безобразный скелет скрывался под его консервативно-демократическим блеском, дабы показать, в каком направлении слепая сила реакции пыталась двигать нашу страну.

В заключительной главе я пытался указать на те силы, которые подтачивают здание самодержавия, а также настоящее положение русской оппозиции.

С. Степняк.

ЧАСТЬ I.

(Ручной деспот, Царь — мужик, На перекрестке, Консервативно-демократическая программа, Развязка самодержавного демократизма, граф Дмитрий Толстой)

I. Ручной деспот.

В судьбе покойного русского царя есть любопытная аномалия. Выдающиеся, а в особенности находящиеся у власти люди обыкновенно в течение своей жизни бывают не поняты и не верно оцениваются, и только после их смерти о них начинают говорить правду. С Александром III произошло обратное.

Пока он был жив, большинство мыслящих людей понимало его вполне верно, и те из них, которые не принуждены были молчать, говорили о нем правду. Но сейчас же после смерти царя со страниц газет и журналов полился на невинную или скорее совершенно безразличную публику целый поток бессмыслиц на его счет. И это не была обычная дань прощающей терпимости, которая отдается торжественному явлению смерти. Пересматривая газеты за день, следовавший за телеграммой из Ливадии, которая извещала, что в России переменился правитель, мы находим, что задолго до того составленные понятия об Александре III нашли себе выражение в большинстве английских газет, независимо от их политической окраски.

‘Он не был великим государственным человеком, писал ‘Таймс’, и, не напоминая в данном отношении многих самодержцев, он сознавал это. Он не претендовал на оригинальность. Он совсем не обладал подвижностью, блеском и преходящей восторженностью ‘широкой славянской натуры’. Но если взгляды его были скудны и узки, они были ясны, и он крепко держался за них. Мир был невыразимым благословением, которое было в его власти даровать миллионам его современников… Нам нет нужды опрашивать в настоящий момент, была ли его политика по отношению к его собственным подданным столь же благодетельна, как его иностранная политика’

Сквозь покров того, что может быть названо похоронным эвфемизмом, каждый может ясно увидеть, что хотел выразить автор этой статьи.

Взяв газету противоположной партии, ‘Дэли Кроникл’, мы находим в ней в тот же день заметку, более полно говорящую о внутренней политике Александра III , но почти в тех же словах говорящую об его личности.

Влиятельная радикальная газета не стесняется назвать царствование Александра III тиранией, которую можно сравнить с тиранией Тюдоров и которая, вероятно, приведет к насильственной революции. Лично о нем нельзя ничего сказать более, как то, что он мог бы быть очень почтенным фермером или скотоводом, но был совершенно не на месте на престоле великого государства, и что несчастная случайность его рождения была источником бесконечной муки и для него самого и для русского народа.

Прошло несколько дней, и внезапно ‘Дэли Кроникл’ стал петь хвалу примерному царю Александру III , а другие газеты состязались одна с другой в превознесении величия и мудрости (не говоря уже о добродетели) человека, о котором они были столь жалкого мнения незадолго перед тем.

Почему произошла столь внезапная перемена? Было ли обнаружено нечто такое, что пролило новый свет на покойного царя? Нет. Поток благожелательности был порожден возможностью англо-русского соглашения.

Это настроение прошло так же скоро, как и сомнительная политическая комбинация, которая его породила. Едва ли следует говорить об этом иначе, как о курьезе. Однако, по мере того, как вдет время, царствование Александра III приобретает для нас особый интерес. После того как молодой царь объявил о своем решении следовать по стопам отца, картина нашего недавнего прошлого становится изображением нашего возможного будущего. Поэтому теперь как раз время сказать полную неприкрашенную правду о государе, который в течение тринадцати лет привлекал к себе столь необычное внимание…

Я не чувствую ни малейшего соблазна опорочить Александра III , как человека. Англичане, которые ревниво удерживают своих номинальных правителей от всякого вмешательства в политику, любят предаваться особого рода противному монархическому ханжеству по отношению к России.

Они предполагают, что все в ней зависит от личных качеств царя. Раз они пришли к заключению, что царь не совсем негодяй, их совесть успокаивается, все должно быть так хорошо, как только возможно, и только сумасшедшие и фанатики могут возмущаться.

Мы, русские, имеем на этот счет совсем другое мнение. Вообразите орудие пытки — дыбу, колесо или ‘Нюрнбергскую красавицу’, и вообразите, что кто-нибудь приходит к друзьям к родственникам замученных жертв или к самим жертвам, которые чудом спаслись от пытки, и приглашает их восхищаться прекрасной работой гнусной машины и превосходным качеством дерева и железа, из которых она сделана. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из спрошенных был способен действительно восхититься этим несомненно хорошим качеством. То же самое можно сказать о хороших чертах характера человека, который составляет главную опору огромного орудия пытки, называемого русским самодержавием. Я не намерен отрицать эти хорошие черты. Я готов признать их хотя бы для того, чтобы показать, в какой степени они совершенно для нас безразличны.

Я не знаю, разделит ли читатель мою точку зрения. Но, во всяком случае, да послужит она ему ручательством в моей совершенной правдивости.

Я предоставляю Стэду и Ко задачу превознесения личных добродетелей Александра III и буду говорить о нем только как о государе.

Будущий историк нашего времени будет смотреть со смешанным чувством жалости и изумления на фигуру этого не знавшего пощады деспота, который, без всякого личного честолюбия и властолюбия, сделал себя несчастным пленником на всю жизнь, дабы поддержать видимость власти, хотя он и не пользовался и не мог ею пользоваться во всем ее объеме.

Александр III был человек рутины, один из тех, которые должны итти по проторенной дорожке. Он держался за самодержавие с упорством, достойным лучшей участи. Но если бы он унаследовал конституционную корону, он никогда не нарушил бы прав своего парламента. У него не было такого властолюбия, какое было у его деда, Николая I, типичного деспота, и он питал большое уважение к законам, которые сам издал, в чем он отличался от своего отца. Его царствование было самым беззаконным, какое было в России, может быть, со времени авантюристов XV III века, потому что Россия была отдана при нем орде насильничавших, безответственных чиновников. Но это было естественным последствием системы. Сам он не отнимал того, что когда-либо даровал. Он пытался быть на высоте той нелепой фикции самодержавия, которую он выучил наизусть из учебника государственного права и которая тем отличается от деспотизма, что самодержец, будучи абсолютным владыкою всех, сам обязан повиноваться законам, которые он создал, пока не пожелает изменить их.

Я слышал из достоверного источника забавную историю запрещения предполагавшегося представления в придворном театре ‘Власти тьмы’ графа Толстого. В этом случае царь проявил такую же беспомощную покорность самодурству цензуры, как и самый беззащитный из его подданных. Он прочел пьесу Толстого, и она ему очень понравилась. Его дочери, Ксении Александровне, которая является литературным критиком семьи, она понравилась еще более, и она предложила сыграть пьесу частным образом в одной из зал Аничковского Дворца. Пригласили актеров, началась репетиции. Об этом узнал Феоктистов, начальник главного управления по делам печати, которому очень не нравилась пьеса по ее безнравственности’ и который запретил ее к постановке на сцене. Опасаясь умаления своего престижа, он отправился к графу Дмитрию Толстому, тогдашнему министру внутренних дел, который разделял его взгляд на пьесу. Они переговорили с директором императорских театров, Потехиным, которому непосредственно подчинены актеры, приглашенные играть в придворной постановке ‘Власть тьмы’, и следствием этого было то, что репетиции были остановлены и объявление о спектакле отменено, хотя все дело было начато с ведома и согласия царя. Когда Ксения Александровна заговорила об этом на семейном собрании, на котором присутствовали и некоторые министры, и выразила свое недоумение, царь обернулся к своим министрам и только воскликнул, с добродушным удивлением, которое так не вяжется с понятием о всемогущем деспоте: ‘Представьте, запретили!’

Дело на том и остановилось, пьеса была поставлена много лет спустя, когда цензура стала относиться к ней мягче.

Один из лучших биографов Александра III, Самсон фон Химмельстиерна, говорит, что в царствование Александра III умственный уровень министров был очень низок, потому что он желал всегда иметь вокруг себя людей умственно низших, чем он сам, ощущая болезненный страх подпасть под чье-либо влияние.

Совершенно верно то, что Александра III коробил малейший намек на то, что кто-то имеет на него влияние, и это чувство в нем все росло. Но тут было скорее следствие недоверия и подозрительности, чем властолюбия. Ведя уединенную жизнь и болезненно сознавая свою ограниченность, он инстинктивно боялся способных людей, которых не знал и которым не мог вполне доверять. Но, как кажется, он не избегал тех немногих умных людей, которые к добру или к злу, успели заслужить его полное доверие.

Покойный граф Дмитрий Толстой был несомненно по-своему умный человек, каким бы он ни был в других отношениях, умен и Победоносцев. Тем не менее Александр III держался за них до конца, исполнял их советы и позволял им иногда делать ему упреки.

В 1882 году произошли ‘студенческие беспорядки’, довольно обычные в России, в Петербургском университете. Известный еврейский богач Поляков, один из железнодорожных царьков и военных поставщиков, печально прославившийся на всю Россию во время русско-турецкой войны 1877 года своими удивительными мошенничествами, решил войти в милость русского общества и графа Лорис-Меликова. Он дал в 1880 году 200.000 руб. для основания студенческого общежития, т.-е. на постройку и оборудование дома, в котором студенты могли бы получать квартиру и стол за умеренную плату. Пожертвование это не было вполне и оказалось выгодным помещением капитала, так как оно доставило Полякову казенный заказ в несколько миллионов рублей, который он не получил бы иначе, будучи на столь дурном счету. Как бы то ни было, студенчество совсем не было довольно таким подарком от человека, которого вся Россия считала ответственным за тяжкие преступления против русских солдат во время войны. Но когда новое студенческое общежитие было открыто в 1882 году, университетские власти, не посоветовавшись со студентами, составили Полякову адрес, в котором они благодарили его за его щедрость от имени всего университета. Собрав некоторое число подписей, они послали адрес Полякову, врученный ему небольшой депутацией, которая взяла на себя роль представителей всех студентов.

Это вызвало бурю. Студенты собрались на сходку негодования, чтобы выразить протест против злоупотребления их именем. Власти вмешались, так как сходки студентов воспрещены. Вся сходка, 400 человек, была арестована и половина их, 200 человек, были освобождены только через три недели. Но общественное мнение и значительное число университетских властей были на стороне студентов. Ректор Бекетов сумел заинтересовать весьма влиятельное лицо, бывшего министра финансов Рейтерна, в судьбе молодежи. Рейтерн, председатель совета министров, обещал доложить об этом деле царю и лично ходатайствовать в пользу арестованных студентов. Он сдержал слово. При ближайшем свидании с царем он заговорил о злобе дня, т.-е. об университетских беспорядках, и горячо защищал студентов. Он говорил о юношеском великодушии, которое не могло примириться с таким поношением чести студенчества, какое причинила ей подачка такого человека, как Поляков, к тому же еще еврея. ‘Если бы я был студентом, я сам протестовал бы’, — смело закончил он.

Эти слова, а в особенности обращение к его антисемитическим чувствам, произвели сильное впечатление на царя, и он сказал: ‘Да, я тоже бы протестовал, если бы был студентом’.

Дело казалось конченным. Но тут Победоносцев, который также присутствовал при этом, вскочил и начал говорить в высшей степени резко о зловредных последствиях ‘императорского либерализма’, который принес уже величайший вред стране, подточив самые основы закона и порядка. Он намекал на Александра II.. Царь не сказал ни слова и имел глупый вид школьника, которого разносит учитель, как один из очевидцев этой сцены рассказывал своему другу. Рейтерн не считал возможным настаивать далее, и ‘вожаки’ беспорядков были наказаны обычным порядком: сорок молодых людей были навсегда исключены из университета и высланы в провинцию, а сорок других были исключены на один год. Царь по настоянию Победоносцева дал аудиенцию Полякову и излил свое раздражение против него, задав ему довольно острый вопрос, сколько миллионов тот нажил благодаря своему великодушию.

Александр III не всегда был снисходителен по отношению к своим министрам. Когда он был рассержен, он бранил их и ругался самым грубым образом. Осенью 1886 года в Петербурге ходили характерные слухи о том, что он дал здоровую затрещину военному министру генералу Ванновскому своим довольно тяжелым императорским кулаком.

Ссора с князем Александром Баттенбергским была тогда в разгаре, и царь приказал вычеркнуть его имя из списков русской армии, как шефа одного из полков гвардии. Это был беспримерный акт тяжкой неделикатности, чтобы не употреблять более сильного выражения. Офицеры исключаются из списков армии, как члены исключаются из клубов, только когда они совершили что-либо положительно бесчестное. Александр III поэтому вполне заслужил отплаты со стороны князя. Этот последний также вычеркнул его имя из списков своей маленькой армии, где Александр III был шефом одного полка. Намеренное оскорбление было таким образом обращено в забавную шутку, и насмешка обратилась, естественно, против нападавшего. Немецкий ‘Кладдерадач’ изобразил это в карикатуре, представлявшей двух Александров в ночных рубашках, царь кричит: ‘Я раздел вас’, а князь кричит в ответ: ‘Нет, это я раздел вас’.

Все это произошло по вине Ванновского, если бы он напомнил своему государю, что тот был шефом болгарского полка до исключения князя Александра из списков, император отказался бы от шефства, усугубив тем выражение своего неудовольствия.

Положение министров Александра III не было почетным, раз они были подвержены подобному обращению. Но люди, которые могут терпеть его, конечно, недостойны лучшего.

Но, с другой стороны, им некому было жаловаться на своего повелителя. Их назначение было простою случайностью. Будучи лишен главного дара правителя (а также и очень многих второстепенных) — а именно дара распознавать людей, Александр Ш был совершенно в руках придворной интриги и фаворитизма. Но он не руководствовался своими личными симпатиями и антипатиями, как постоянно делали два его предшественника. Так, например, он чувствовал непреодолимое отвращение к Вышнеградскому, он глубоко презирал, как человека, Валя, Петербургского градоначальника, и он искренно ненавидел одного министра, которого я не назову, подозревая его в либеральном направлении. Но он поддерживал всех их, раз они были назначены. В начале своего царствования он пригласил своего бывшего преподавателя, профессора Бунге, на пост министра финансов. Профессор сначала отказался, сказав, что он далек от придворных сфер и не имеет партии, которая бы его поддерживала в водовороте придворных интриг. Царь протянул ему руку и сказал: ‘Я буду вашей партией’. И он шесть лет держал свое слово, отпустив Бунге только в 1887 году, потому что положение финансов настоятельно требовало такого тонкого фокусника, как Вышнеградский.

Он редко сменял министров, большинство которых сохраняло свои посты гораздо дольше, чем в конституционных странах. Он пытался и сам разбираться в государственных вопросах, но не был мелочен и предоставлял своим министрам значительную свободу действий в их областях управления.

В итоге, его характер, вкусы и привычки годились для роли конституционного монарха. Конечно, никто не увидит в нем никакого инстинктивного предрасположения к деспотизму. Он несомненно был предан своей стране. Он убивал себя черной государственной работой.

Тем не менее ни один человек, живущий или покойный, не причинил столько вреда России, как Александр III, ни один не нанес ей столь глубоких зияющих ран, от которых она едва ли поправится в течение многих лет. Он создал режим подозрительности и террора, сделав жизнь всего образованного класса унизительной. Он развратил его, наложив на него унизительное лицемерие, выход из которого был лишь в апатию или циничное эпикурейство. И что делает загадку еще более неразрешимой, это то, что он сделал свое собственное существование более жалким, чем существование самых низших из своих подданных. Его жизнь была постоянным ужасом без передышки, и днем и ночью. Никогда ни на минуту он не мог чувствовать себя безопасным на улицах, или среди своей армии, или в уединении своего дворца.

Смерть витала над ним. Когда он путешествовал, какое-нибудь невинное существо почти каждый раз было убито вследствие неосторожного приближения к линии, когда ожидался царский поезд.

В 1883 г., во время поездки царя в Москву на коронацию, один крестьянин был убит у него на глазах, потому что он плыл на плоту по реке и не мог остановиться, когда императорский поезд проходил по мосту. Другой раз, в Гатчине, гуляя в саду дворца, который был его тюрьмою, царь задал вопрос одному из садовников, который на некотором расстоянии вскапывал цветочную грядку. Садовник бросил лопату на землю и поспешил к царю, но прежде, чем мог приблизиться к нему, был застрелен охранником, который с своего наблюдательного поста на стене не мог слышать голоса царя, но видел только человека, поспешно приближавшегося к нему, и заподозрил покушение.

Более ужасная история рассказывалась о бароне Рейтерне, родственнике министра Рейтерна, который, как уверяли, был застрелен самим царем в припадке подозрительности. Молодой человек курил папиросу, и когда царь неожиданно вошел в дежурную комнату, быстро спрятал ее за спину. Царь, преследуемый страхом и подозрениями, сразу заключил, что тот намеревается бросить в него бомбу, и застрелил его на месте.

Страх не покидал его даже в церкви. Один из моих друзей, случайно видевший его на благодарственном молебне в Казанском соборе в 1888 г ., рассказал мне следующее. После окончания службы, толпа студентов, нарочно набранная для этой цели министром народного просвещения Деляновым, двинулась к царю, окружила его кольцом, проявляя всеми способами рабское почтение, причем некоторые пытались целовать руки царя. Но герой этой демонстрации стоял бледный, как смерть, и некоторое время не мог вымолвить ни слова. Очевидно, его первой мыслью было, что его окружила толпа заговорщиков, и что пришла его последняя минута. Потребовалось некоторое время, чтобы он понял свою ошибку. Когда, наконец, он овладел собою, он начал благодарить студентов прерывающимся, дрожащим, совершенно не царственным голосом, сказав, что он этого не забудет. И действительно, Делянов, не менее успешно душивший русскую молодежь, чем граф Дмитрий Толстой, укрепился на своем посту, хотя его отставки ждали со дня на день, и в 1889 г . получил графский титул.

После крушения в Борках, нервы царя совершенно расстроились, и его жизнь в последние годы царствования, как видно из недавних разоблачений, должна была быть чем-то почти невыносимым. В самом деле, постоянное нервное напряжение сильно потрясло его геркулесовское здоровье и ускорило его кончину.

Он никогда не мог освободиться от нервного потрясения, которое причинило ему крушение поезда в Борках. Каждая незначительная случайность, необычный шум ночью, появление чужого лица беспокоило его, вызывая страх. Но тем не менее он цеплялся за ничтожество власти, хотя одним словом мог бы создать себе такую же безопасность, как любой король или королева в Европе.

Почему это так? Разве самодержавие составляет такую абсолютную необходимость для России, что, как бы дурно оно ни было, никакая европейская форма государственного правления не мыслима там? И если свобода есть лекарство, почему Александр III так боролся против того, чтобы дать ее в небольшой дозе?

Довольно часто говорят, что ужасная смерть отца заставила Александра III сделаться неуступчивым реакционером. Было ли так в действительности?

Ответ на вышеприведенные вопросы и на многие другие, связанные с ними, будет дан дальше. Я начну с последнего вопроса, который стоит первым в хронологическом порядке и может быть разрешен очень просто.

Нет, трагедия 1/13 марта 1881 г . не предопределила внутренней политики Александра III, которая сложилась в его уме задолго до его вступления на престол. Напротив того, сильный взрыв недовольства, который достиг своей высшей точки в убийстве Александра II, по-видимому, выбил Александра III из равновесия, и в течение некоторого времени перемена политики представлялась возможной. Но это колебание прошло с подавлением движения, которое его породило. Старые идеи и старые влияния победили, и внутренняя политика Александра III приняла определенные формы, которые она приняла бы сразу, если бы революционный взрыв не имел места. Тогда и только тогда правительство могло воспользоваться своей победой и указать, на прошлое, как на оправдание тирании в настоящем. Каждая война есть азартная игра, и те, кто не выигрывает, должны проиграть. События 1879—83 годов послужили уроком, который не будет забыт русскою оппозицией. Они доказали, что одни только крайние партии и крайние способы борьбы не могут свергнуть правительства. Роль ‘нигилистов’ была та, которую артиллерия играет в современных сражениях. Они поколебали ряды неприятеля, они посеяли панику в его среде и облегчили возможность генеральной атаки. Если атака не последовала и неприятелю позволили отступить и снова укрепить свою позицию, то винить следует тех, кто не воспользовался представившимся случаем, а не тех, кто создал этот случай.

Но возвратимся к Александру III.

II. Царь-мужик.

О покойном царе, как наследнике престола, имеется очень интересная и исчерпывающая характеристика, вышедшая из-под пера Тургенева, который знал его лично, и знал также многих из его близких друзей, давших ему очень точные сведения о его взглядах и намерениях. С такими материалами и при его удивительном даре распознавания человеческого характера Тургенев мог не только дать портрет Александра III, но и начертать всю его будущую политику. Поразительная точность предсказаний Тургенева ручается за точность портрета. Этот очерк характера царя появился без подписи в ‘Revue politique et lit t eraire’, издававшемся m -me Adam, вскоре по вступлении Александра III на престол. Тургенев не отрицал в разговорах с друзьями, что он был автором этой статьи [Тургенев скорее был вдохновителем статьи. См. Тургеневский сборник, под ред. проф. Н. К. Пиксанова, где статья напечатана. Ред.].

Хотя и достаточно польщенный портрет этот имеет свой свет и свои тени и дает нам фигуру простого смертного, между тем как русскому разрешается изображать своих царей только в древнеегипетском символическом стиле, т.-е. так,, как художники древнего Египта рисовали своих фараонов: огромные фигуры, облитые ярким светом и покрывающие собою весь фон картины, без малейшего согласования с законами перспективы и действительностью.

Самая интересная часть этюда Тургенева, который, насколько я знаю, прошел незамеченным для всех многочисленных биографов Александра III, та, в которой сообщается государственная программа Александра III. Тургенев говорит, что эта программа намеченных реформ зрела в уме царя многие годы, так что осведомитель Тургенева мог передать ему даже все главные пункты. Вот они:

1. Значительное сокращение выкупных платежей, платимых крестьянами государству, как посреднику между ними и их прежними господами.

2. Радикальное изменение налоговой системы, которая слишком тяжко ложилась на крестьян.

3. Уничтожение подушной подати, которую платили одни крестьяне (и мелкие ремесленники и мещане).

4. Меры для облегчения переселения крестьян из губерний малоземельных в такие, где много свободной земли.

5. Паспортная реформа в целях облегчения крестьянам передвижения в поисках заработка.

6. Открытие сельских банков, которые освободят крестьян от проказы мелких деревенских ростовщиков, подобно саранче съедающих крестьянский достаток.

Большинство намеченных сейчас реформ было более или менее проведено в жизнь, иногда странным способом, как мы увидим дальше. Но это зависело от внешних обстоятельств, а не от воли царя. Все указанные меры обсуждались в его частном совете, и относительно их у него сложилось определенное мнение. Все же остальное в политических воззрениях царя, как говорит Тургенев, было смутно и должно было определиться в зависимости от обстоятельств.

Таким образом мы имеем программу реформ, направленных исключительно к улучшению быта одних только крестьян.

Обсуждая будущую иностранную политику Александра Ш, Тургенев предсказывает, что она будет политикой невмешательства, скорее, уединенности, потому что, как он говорит, царь относится е полным безразличием ко всему, что не Россия. ‘Он прежде всего— русский и только русский, все его сердце отдано одной России’.

Это не совсем так. Россия, как целое, т.-е. как нация, воплощающая в себе известную своеобразную культуру, обладающая известными стремлениями и общими характерными чертами, нравственными и умственными, была для него столь же безразлична, как Германия или Франция. Он интересовался только крестьянами, которые представляли для него всю Россию. Тургенев говорит, что он хотел быть крестьянским царем. Прозвище ‘царь-мужик’, которое было дано ему позднее, и которое он сам любил употреблять, не встречается в статье Тургенева, но оно напрашивается само собою.

Александр III был мужик на троне, титул, который, конечно, является комплиментом в наш демократический век. Но это только в том случае комплимент, если мы готовы допустить, что мужик, взятый от сохи, был бы хорошим министром внутренних дел или народного просвещения, или что демократизм Англии выиграл бы от закона, предписывающего, чтобы все члены парламента были избраны исключительно из класса земледельцев. Александр III был мужиком по своей политической вере и по своим симпатиям.

.Все наследники престола естественно склонны к оппозиции. Ш стал реакционером во вторую половину своего царствования, его сын сделался либералом. Но этот либерализм не пережил его юности. Тургенев рассказывает, что Парижская Коммуна 1871 года излечила Александра III от либеральных заблуждений. ‘Вот к чему эти вещи приводят’, — повторял он, узнавая о происходивших в Париже эксцессах.

Смешивать скромнейшие домогательства русских либералов с тем, что делалось парижскими коммунарами, было смешно. Но тот факт, что Александр Ш так легко отказался от своих либеральных поползновений, показывает, что они так же мало пристали ему, как крылья слону. Он родился консерватором и возвратился в свою естественную стихию, как рыба в воду, сделавшись другом и приверженцем славянофилов, которые являются идеологами того, что может быть названо народническим консерватизмом.

О славянофилах говорили так много в английской печати во время царствования Александра III, и они так сильно выдвинулись вперед в начале этого царствования, что нам следует остановиться на минуту, чтобы выяснить настоящий характер этой партии, единственной в своем роде.

Англичане знают ее в связи с иностранною политикой, как партию, представляющую захватные стремления русского самодержавия, главным образом среди славянского населения Турции и Австрии, и имеющую целью объединение всех славянских племен в огромное государство под скипетром царя. Таким образом панслависты смешиваются со славянофилами , хотя эти партии в основе своей различны. Первоначальные славянофилы не заботились о нашествии на запад, их главной целью было очистить самую Россию от влияния западных начал. Их учение может быть названо крайним проявлением национальной исключительности. Русский народ, русские учреждения, православная церковь и все истинно-русское казалось им на столько выше всего того, что они усматривали у народов запада, что, по их мнению, всякое заимствование или применение русскими западных идей могло только разрушить идеальное совершенство русских начал. В этом источник их оппозиции правительственной системе, которую Петр Великий преобразовал в бюрократию по немецкому образцу.

Очень любопытно, что это учение китайской исключительности и самодовольства было создано очень даровитыми людьми высшей европейской культуры своего времени, такими как Хомяков, Самарин, братья Киреевские и братья Аксаковы, Константин, который был настоящим вождем партии в дни ее расцвета, и знаменитый Иван, который постепенно примирился с правительством. Все эти люди знали до тонкости философию Гегеля, которая была евангелием их времени, и могут быть определены как последователи Фихте, которого идеи о мессианском призвании германского народа они имели полное право приспособить к своим собственным целям.

Если Фихте был прав, утверждая, что германская раса, свободная от влияния греко-римской культуры, была предназначена создать новую цивилизацию, превосходящую цивилизацию латинской расы, то русские, очевидно, имеют то же преимущество в гораздо высшей степени. Только со времен Петра Великого Россия была ‘испорчена’ некоторой культурой, и в то время, когда славянофилы начали свою проповедь, болезнь эта, хвала небу, не зашла далеко вперед. Что же до массы русского народа, миллионов крестьян, они еще совершенно не затронуты ею. Шансы России еще не потеряны, если только она примет программу славянофилов, которая очень проста: обратиться за руководством в этике, религии и семейной жизни к крестьянам, которые сохранили в своей первоначальной чистоте все высокие, истинно народные жизненные идеалы. Славянофилы проповедывали возврат к государственным формам, предшествовавшим разрушительной работе Петра Великого, т.-е. к московскому периоду русской истории, который славянофилы идеализировали сверх всякой меры, с полным невниманием к свидетельству доподлинной истории.

Я не буду говорить о первой половине их программы, потому что она вне непосредственного предмета моей книги. Не принадлежа сам к славянофилам, граф Лев Толстой является однако последним воплощением этой стороны старого славянофильства, и я могу отослать читателя к его последним брошюрам и рассказам, которые объясняют, что следует понимать под исканием народной правды.

Но политическая программа славянофилов заслуживает более близкого рассмотрения, ибо она влияет многими путями на современную русскую историю.

Московская монархия была мрачным полу-теократическим, полу-патриархальным деспотизмом на пути к превращению в род окаменелой бюрократии. Жестокое, неумолимое преследование малейшей независимости мысли в религии и политике, и даже в образе жизни было одной из ее главных характерных черт. Но славянофилы не обращали на это внимания, как на случайность, рисуя московские времена, как картину патриархальной идиллии, совершенной гармонии и взаимного доверия между правителями и управляемыми. Мы не будем упрекать их за эту небольшую перелицовку истории, ибо мы обязаны этому всем тем, что было хорошего в политической программе славянофилов. Фанатически защищая самодержавную форму правления, как народную святыню, славянофилы выступают вместе с тем противниками цензуры и всякого ограничения свободы слова, которое они считали проявлением недоверия и подозрительности, чуждым духу истинно отеческого правления.

Есть очень интересный документ, вышедший из-под пера Константина Аксакова, одного из основоположников славянофильства, дающий прекрасную сводку государственной программы и практических требований славянофилов. Эта записка Аксакова была представлена через графа Блудова Александру П вскоре после вступления его на престол в 1855 году.

Записка разделена на три части. В первой, во вступлении, Константин Аксаков изъясняет причину, почему он счел необходимым представить свою записку именно теперь.

‘Государь! ты вступил на престол. Эти первые минуты драгоценны и важны не только для тебя, но и для твоих подданных. Облекшись мгновенно в сан царский, ты еще не привык быть царем. Внутренний слух твой имеет всю свою свежесть и тонкость, внутреннее зрение — всю остроту и дальновидность, скажу более: и слух твой и зрение напряжены в эти первые минуты царствования сильнее, чем когда-нибудь. Надеемся, что ты постоянно будешь напрягать все силы души для узнания истины, ко благу своего народа, но всякое мгновение имеет свой смысл и свою честь, собственно ему подобающие: таковы и эти первые минуты власти царской, свежесть и чуткость которых не может повториться. Благое употребление этих минут, конечно, будет иметь для тебя, и следовательно для твоих подданных, важное значение’.

Вслед за вступлением идет изложение взглядов Константина Аксакова на русскую государственную жизнь, на раздельность ‘земли’ и государства и т. д. Первоначально теоретизированием записка и ограничивалась. Но, чувствуя всю абстрактность и практическую непригодность подобного приема, сам сознавая, что в его записке ‘недостает сосредоточенного вывода, извлеченного из общих указаний и необходимого для надлежащей ясности и для ощутительного показания действительного, жизненного и в этом смысле практического их значения’, Аксаков представил дополнение к записке, которое заканчивалось следующими тезисами:

I. Русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил государство от себя, и государствовать не хочет.

II Не желая государствовать, народ предоставляет правительству неограннчевную власть государственную.

III. Взамен того, русский народ предоставляет себе нравственную свободу, свободу жизни и духа.

IV. Государственная неограниченная власть, без вмешательства в нее народа, может быть только неограниченная монархия.

V. На основании таких начал зиждется русское гражданское устройство: правительству (необходимо монархическому) — неограниченная власть государственная, политическая, народу — полная свобода нравственная, свобода жизни и духа (мысли и слова). Единственно, что самостоятельно может и должен предлагать безвластный народ полновластному правительству, это мнение (следовательно, сила чисто нравственная), мнение, которое правительство вольно принять и не принять.

VI. Эти истинные начала могут быть нарушены и с той, и с другой стороны.

VII. При нарушении их со стороны народа, при ограничении власти правительства, следовательно, при вмешательстве народа в правительство, народ прибегает к внешней принудительной силе, изменяет своему пути внутренней духовной свободы в силы и непременно портится нравственно.

VIII. При нарушении этих начал со стороны правительства, при стеснении правительством в народе свободы нравственной, свободы жизни и духа, — неограниченная монархия обращается в деспотизм, в правительство безнравственное, гнетущее все нравственные силы и развращающее душу народа.

IX. Начала русского гражданского устройства не были нарушены в России со стороны народа (ибо это его коренные народные начала), но были нарушены со стороны правительства. То-есть: правительство вмешалось в нравственную свободу народа, стеснило свободу жизни и духа (мысли, слова), и перешло таким образом в душевредный деспотизм, гнетущий духовный мир я человеческое достоинство народа, и, наконец, обозначившийся упадком нравственных сил в России и общественным развращением. Впереди же этот деспотизм угрожает или совершенным расслаблением и падением России на радость врагов ее, или же искажением русских начал в самом народе, который, не находя свободы нравственной, захочет, наконец, свободы политической, прибегнет к революции и оставит свой истинный путь. — И тот и другой исход ужасны, ибо тот и другой гибельны: один в матерьяльном и нравственном, другой в одном нравственном отношении.

X. Итак, нарушение, со стороны правительства, русского гражданского устройства, похищение у народа нравственной его свободы, одним словом, отступление правительства от истинных русских начал — вот источник всякого зла в России.

XI. Поправление дела, очевидно, зависит от правительства.

XII. Правительство наложило нравственный и жизненный гнет на Россию, оно должно снять этот гнет. Правительство отступило от истинных начал русского гражданского устройства, оно должно воротиться к этим началам, а именно:

Правительству — неограниченная власть государственная, народу — полная свобода нравственная — свобода жизни и духа. Правительству — право действия и, следовательно, закона, народу — право мнения и, следовательно, слова. —

Вот единственный, существенно жизненный совет для России в настоящее время.

XIII. Но как же его привести в исполнение? Ответ на это находится в самом указании общих начал. Дух живет и выражается в слове. Свобода духовная или нравственная народа есть свобода слова.

XIV. Итак, свобода слова: вот что нужно России, вот прямое приложение общего начала к делу, до того с ним нераздельное, что свобода слова есть начало (принцип) и явление (факт).

XV. Но и не удовлетворяясь тем, что свобода слова, а поэтому и общественное мнение, существует, правительство чувствует иногда нужду само вызывать общественное мнение. Каким образом может правительство вызвать это мнение?

Древняя Русь указывает нам и на дело самое, и на способ. Цари наши вызывали, в важных случаях, общественное мнение всей России, и созывали для того Земские соборы, на которых были выборные от всех сословий и со всех концов России. Такой земский собор имеет значение только мнения, которого государь может принять и не принять.

Итак, из всего сказанного в моей ‘Записке’ и объясненного в этом ‘Дополнении’, вытекает ясное, определенное, прилагаемое к делу, и, в этом смысле, практическое, указание: что нужно для внутреннего состояния России, от которого зависит и внешнее ее состояние.

Именно:

Полная свобода слова устного, письменного и печатного — всегда и постоянно: и Земский собор в тех случаях, когда правительство захочет спросить мнения страны.

Внутренний общий союз жизни, — сказал я в своей ‘Записке’, — до того ослабел в России, сословия в ней до того отдалились друг от друга, вследствие полуторастолетней деспотической системы правительства, что Земский собор, в настоящую минуту, не мог бы принести своей пользы. Я говорю: в настоящую минуту, т.-е. немедленно. Земский собор непременно полезен для государства и земли, и нужно пройти некоторому только времени, чтобы правительство могло воспользоваться мудрым указанием древней Руси и созвать Земский собор.

Открыто возвещаемое общественное мнение — вот чем в настоящую минуту может быть заменен для правительства Земский собор, но для того необходима свобода слова, которая дает правительству возможность созвать вскоре с полною пользою для себя и народа Земский собор.

III На перекрестке.

Напечатанная в 1881 г . записка, обращенная к Александру II, явилась своего рода обращением и к августейшему стороннику некоторых пунктов учения славянофилов.

Но правильно говорит Тургенев, что именно Александр III принимал только часть этого учения. Метафизическое разделение двух функций государства, действия и мышления, было для него слишком тонко, и он внес в учение славянофилов некое изменение, он опустил все, что относилось до обязанностей терпимости, рекомендованных царю, если не налагаемых на него идеализмом славянофилов. Как человек практичный, он взял зерно их учения, т.-е. мысль, что самодержавие есть для России самая лучшая из возможных форм правления, и что всякое ограничение самодержавия должно встретить со стороны царя противодействие, опирающееся на национальные особенности русского народа. Все остальное он отбросил, как непрактичное, каким оно и было на самом деле. В этом виде учение сильно ему нравилось. В интересном письме к своему брату Владимиру, сопровождавшем… экземпляр самодержавного манифеста, который представляет собою поворотный пункт политики Александра III, царь пишет: ‘Я никогда не дозволю никакого ограничения самодержавной власти, которую я считаю необходимой и полезной для России’.

Русские цари и самодержцы всех национальностей всегда были склонны усваивать очень возвышенный взгляд на свою необходимость для всего мира вообще и для стран, благословенных их правлением в частности. Можно ли ставить им это в вину? На наших скромных жизненных путях мы склонны смотреть на себя и на свое дело сквозь увеличительное стекло. Джорж Элиот говорит, что это устроено так к нашему счастью, ибо мы не могли бы совершить и того немногого, что мы совершаем, без побуждения такой само-идеализации. Но если само-идеализация и хорошая вещь, то мы, увы, имеем слишком много ее в людях, рожденных в царской багрянице. У них эта естественная человеческая слабость вздувается и развивается до чудовищных размеров окружающею средою. Едва ли сыщется такой царь или император, который бы не считал своим особым призванием быть деспотом так основательно и долго, как только возможно. Но когда к лести придворных присоединяется влияние какого-либо философа или религиозного фанатика, то нарождаются глубоко убежденные, т.-е. самые худшие деспоты, какие только возможны, типа Филиппа П испанского или Николая I всероссийского, в которых самые лучшие и самые худшие элементы человеческой природы сочетались, чтобы сделать из них бич Божий. Чем учение Жозефа де Мэстра было для Николая I, тем было учение славянофилов для Александра Ш. Оно сделало из него фанатика самодержавия. Когда в 1879 и 1880 годах, революционное движение приняло угрожающие размеры, цесаревич Александр склонялся к беспощадному подавлению. Он сыграл бы роль герцога Альбы, если бы отец позволил ему это.

Мне рассказывали о маленьком происшествии, случившемся в 1878 г ., вскоре после казни Мартына Ковальского, революционера, который обвинялся в вооруженном сопротивлении в Одессе, был судим военным судом и расстрелян в августе 1878 г . Генерал Гейнс, который был градоначальником Одессы и должен был руководить казнью, подал в отставку и поехал в Петербург, чтобы лично вручить ее. Он был честный человек и верный и преданный слуга царю, такой, каких мало среди русских чиновников. Целью его приезда в Петербург было искать аудиенции у царя и оказать ему величайшую услугу, какую подданный может оказать своему государю: сказать ему смело правду о положении дел в России. Ему не удалось получить аудиенции у царя, но он получил возможность говорить с цесаревичем, и ему он излил свои верноподданнические и патриотические мнения о невозможности подавления одною силою движения, которое имеет за собою идею, и о фатальных последствиях, которые политика подавления может принести государству и особе государя.

‘Когда судьи, которые произносят смертный приговор, офицер, командующий солдатами, которые должны привести его в исполнение, и сами солдаты бледны, как смерть, это значит, что что-то неладно в системе, требующей этой казни’.

Цесаревич слушал, не говоря ни слова, с тупым выражением на толстом лице.

— Вы хотите сказать, что царь должен бы был сделать уступки своим врагам? — сказал он.

— Не своим врагам, а стране, которая с ним не ссорится, — ответил генерал.

Тут цесаревич встал, положил руку, которая, по слухам, могла разгибать подкову, на плечо Гейнса, схватил его за плечо и вытолкал вон из комнаты. Это было все, что генерал получил за свои старания, если не считать синяков от пальцев цесаревича, которые несколько дней оставались у него на плече.

Он показал их своему брату, передав ему, что, оставляя дворец, он сказал себе, что надежды на уступки нет, по крайней мере до третьего царствования. Генерал Гейнс теперь умер, так что можно рассказать эту историю, не совершая нескромности.

Слова генерала Гейнса оказались пророческими и относительно непосредственного и относительно более отдаленного будущего. Политика подавления Александра II привела к фатальным последствиям, которые всем известны, и Александр III, как всем известно, не сделал никаких уступок. Но политика его установилась не сразу.

Страшный взрыв недовольства, который привел к трагедии 1-го марта 1881 года, заставил даже этого человека думать и колебаться, как бы он ни был мало привычен к размышлению или колебанию. В первые месяцы своего царствования он был похож на человека, стоящего на перепутьи, колеблющегося и неуверенного, какую дорогу выбрать.

Княжна Долгорукая, которая после своего морганатического брака с Александром II получила титул княгини Юрьевской, отмстила ‘нигилистам’, которые лишили ее мужа и положения при дворе. Под псевдонимом ‘Lafeite’ она издала книгу, в которой пустила в обращение легенду, будто нигилисты убили царя накануне дарования им России политической свободы.

Если бы это было на самом деле, винить следовало Лорис-Меликова, который публично заявил редакторам главных столичных газет, что никакого ограничения самодержавной власти в виду не имелось. Но мы знаем теперь, что следует думать о предстоявшем даровании ‘свободы’, когда обнародованы относящиеся сюда документы.

Когда диктатор (Лорис-Меликов) умер в Ницце, чиновник русского посольства приехал из Парижа и опечатал его бумаги, которые были посланы в Петербург для хранения в государственном архиве до победы революции. Предвидя судьбу, ожидающую его рукописи, граф Лорис, который очень горячо относился к своей репутации, позволил одному своему другу списать копии с некоторых из самых интересных документов и писем, чтобы напечатать их через несколько времени после его смерти. Эта рукопись была передана в 1893 г . небольшому кружку, основанному в Лондоне для издания книг, запрещенных русской цензурой. Как член этого кружка, я знаю, как и через кого рукопись попала в наши руки и могу поручиться за ее подлинность. Из этих документов мы узнаем: 1) то, что граф Лорис-Меликов предлагал Александру II, не было конституцией, но проектом созыва земских деятелей, мнения которых правительство могло бы спрашивать по вопросам, им самим избранным, и 2) Александр II не подписал этого проекта за несколько часов до смерти, как рассказывали, дабы усилить драматический эффект положения. Он просто повелел внести проект в совет министров для обсуждения в следующее заседание, которое должно было состояться 5 марта.

Граф Лорис Меликов был умеренный либерал, который мечтал о монархической конституции и о политической свободе для России.

‘Несчастная страна, — писал он позднее одному другу, — придет ли когда-нибудь счастливый день, когда русскому, как гражданину всякой другой страны, будет дозволено открыто и свободно выражать свои взгляды, убеждения, мнения о людях и вещах, не рискуя быть объявленным революционером и врагом закона и порядка?’ Но он не был способен заставить Александра II разделять свои взгляды. Хорошо известный славянофил Кошелев в своих посмертных записках рассказывает, что граф Лорис-Меликов сказал ему доверительно, ‘что он потерял всякую надежду получить от государя согласие на созыв земского собора’. Его проект был, конечно, совершенно не похож на созвание собора. Праздно гадать о судьбе проекта, который не был окончательно принят переменчивым Александром II и который держался в совершенной тайне, дабы оставить за царем полную свободу взять его обратно, если бы ему так вздумалось.

Как бы то ни было, Александр III, потрясенный трагедией 1-го марта и общим брожением умов, которое охватило даже самые высшие круги, начал делать то, что намеревался сделать его отец.

В день катастрофы он повелел опубликовать проект Лорис-Меликова. Он отменил это повеление через несколько часов, но утвердил Лорис-Меликова, который подал в отставку, в его должности, и приказал, чтобы его проект был прочтен в совете министров, созванном на 9-е марта. Великий князь Владимир, граф Валуев, Набоков, Сольский, Милютин, Сабуров и Абаза высказались за проект. Победоносцев, граф Строганов, Маков, князь Ливен и Посьет — против него. Семь голосов за, пять — против.

Царь согласился с большинством и, казалось, принял окончательное решение и почувствовал большое облегчение. Проводя вторую половину дня, следовавшую за советом, с великим князем Владимиром, он воскликнул: ‘Слава Богу, я чувствую, как будто бремя сняли у меня с плеч’, как впоследствии великий князь рассказывал Лорис-Меликову.

Дело казалось окончательно решенным. Но, кажется, самодержцы могут быть твердыми только в реакции, к которой они естественно тяготеют. Предпринимая что-либо в ином направлении, они похожи на тела, центр тяжести которых лежит выше точки опоры и неустойчивое равновесие которых может быть нарушено малейшим прикосновением.

К. П. Победоносцев, который занимал скромную должность обер-прокурора Св. Синода, дал почувствовать тогда впервые свою руку в государственных делах. Средневековой ханжа, личность которого слишком знакома всему читающему миру, чтобы нуждаться в подробной характеристике, он стоял у царского уха, как представитель и выразитель пожеланий не идущей на соглашение реакции. Будучи, мы должны сказать, к сожалению, человеком неподкупной личной честности и бескорыстной преданности своим безумным идеям, он успел получить над царем, своим бывшим учеником, такое сильное и продолжительное влияние, какого никогда не имел никто другой. Но при всей его большой учености, он был совершенно лишен оригинальности и, кроме религиозного преследования, не придумал никаких других реакционных мер. В смысле инициативы он всегда играл вторую роль, держа свечку какому-нибудь более изобретательному человеку. Таким был Катков в начале царствования, а потом граф Дмитрий Толстой. Победоносцев неустанно восстановлял своего ученика против всего образованного класса, который, по его уверению, потакал и одобрял убийство Александра II. Когда было предложено начать подписку на постройку церкви на месте, где был убит Александр II, долгие годы она не была закончена, потому что деньги были раскрадены комитетом, распоряжавшимся постройкою, под председательством великого князя Владимира. Победоносцев написал царю 4-го марта: ‘Ваше Величество, пусть проклятая интеллигенция петербургская, со всеми ее безумными трубачами, воет вокруг, — здесь будет место, где русское сердце найдет святой мир’. Он пугал его участью Людовика XVI, которая ждет его, если бы он последовал за либералами. Катков в своей газете намекал очень ясно, что измена гнездится в самой царской фамилии и что великий князь Константин, дядя царя, был настоящим вождем всех либералов, пособником и союзником террористов и замышлял дворцовый переворот. И он пускал в дело всю силу своей блестящей софистики, чтобы доказать, что отказ от самодержавия будет концом русского величия и нарушением доверия миллионов русского народа.

Катков был бесчестный человек, пользовавшийся своим огромным влиянием для того, чтобы составить себе состояние. Это было доказано после его смерти тем фактом, что он оставил более миллиона рублей, который он не мог нажить иначе, чем нечестными средствами. Но он был самым сильным человеком в реакционной партии и ее настоящим создателем и вдохновителем. Победоносцев вызвал его из Москвы в середине марта и устроил два свидания его с царем, которые длились несколько часов.

Совершенный хаос царствовал в правительстве, а также и в голове царя. Страх перед новыми покушениями был господствующим чувством у всех. Так как полиция оказалась неспособной охранить главу государства от нападений врагов его, было решено образовать для охраны царя тайное общество добровольцев, организованное по тому же плану, как исполнительный комитет революционеров. Великий князь Владимир был во главе общества и его поддерживал своим огромным богатством Демидов князь Сан-Донато, а также многие другие богатые аристократы. Находясь под покровительством царского брата, Священная Лига была за пределами досягаемости обыкновенной полиции или министра внутренних дел. Это было государство в государстве. Оно имело свои тайные собрания, как комитет революционеров, и вполне доказано, что в подражание революционерам оно произнесло смертные приговоры против нескольких самых выдающихся революционеров, которые, однако, не были никогда приведены в исполнение за недостатком мужества в исполнительном комитете. Хотя общество это и не делало ничего особенного ни в каком направлении, оно распространялось с такою быстротой, что напугало царя, которого намеревалось охранять. Имея сторонников среди высших чинов армии и чиновничества и обладая огромными средствами, общество это могло легко стать опасным для государства, в особенности благодаря тому, что оно было в руках честолюбивого великого князя Владимира, которого считали чем-то вроде соперника царя.

Но правительство было столь растеряно, что оно не могло решиться оскорбить своих собственных сторонников, . лишив их права поставить себя вне и выше закона. Для того, чтобы охранить царя от его охранителей, его ближайшие друзья не могли придумать ничего лучшего, как основать другое общество, более разумное но тем не менее также тайное. Оно было названо Добровольной охраной и находилось под покровительством самого царя, оно выросло очень быстро, впитав в себя самые различные элементы. Его гласной целью была охрана царя во время коронации, так как не доверяли умению общей полиции. С этою целью общество сблизилось с революционерами, жившими заграницей, предлагая им известное вознаграждение за то, чтобы они позволили царю возложить на свою голову корону предков. Были сделаны предложения и некоторым террористам, которые содержались в тюрьмах и могли считаться как бы заложниками.

В то же самое время общество вошло в формальное соглашение с раскольниками, русскими сектантами, исчисляющимися миллионами и очень хорошо организованными, чтобы получить от них несколько тысяч надежных людей, которые служили бы своего рода охраной царю и изображали бы ‘народ’ во время коронации.

Правительство, подточенное революционной и либеральной агитацией, было еще более дискредитировано махинациями двух этих соперничавших обществ. Царь был пленником в своем собственном дворце, недоступный ни для кого, даже для своих собственных министров, закулисные антрепренеры, как Победоносцев и Катков, из трусости или дипломатии, держались позади, давал ничтожествам места властные и ответственные. Говорили, что либо в это время или несколько позднее смелый план дворцовой революции был задуман генералом Скобелевым, героем Турецкой войны и идолом русской армии.

Лорис-Меликов не долго оставался министром Александра III. Его сменил в апреле 1881 г . граф Игнатьев, а Лорис-Меликов уехал заграницу, что было своего рода ссылкой. Реакционная партия очень ловко обошла его. Пока хитрый граф тратил время на попытки повлиять на царя всевозможными средствами, за исключением единственно того, которое могло иметь значение — проявления силы либеральной партии, реакционеры тайно изготовили манифест, который обязывал царя к политике самодержавия. Имеется очень интересное письмо Александра III, проливающее некоторый свет на интриги реакционеров, а также и на простоту их господина.

27 апреля (9 мая) царь писал своему брату: ‘Я посылаю тебе, дорогой Владимир, проект манифеста, мною одобренный. Я желаю, чтобы он появился 29-го апреля. Я долго о нем думал. Министры вечно обещают принять меры, которые сделали бы манифест ненужным, но так как я никогда не могу добиться от них никакого решительного шага, а народные умы находятся еще в брожении и многие ожидают чего-то чрезвычайного, я решился обратиться к К. П. Победоносцеву и просил его составить манифест, чтобы ясно выразить, какое направление я хочу дать делам, и что я никогда не соглашусь на ограничение самодержавной, власти, которую я считаю необходимой и полезной для России. Мне кажется, что манифест написан очень хорошо. Он вполне одобрен графом Строгановым, который также согласен со мною в своевременности такого шага. Сегодня я сам прочел манифест А. В. Адлербергу, который вполне одобрил его. Итак, с Божиею помощью, вперед!’

Нам, русским, редко случается знакомиться с частного перепискою современного нам царя, и мало документов дают лучшее понятие о тьме, царствующей в самых высоких наших сферах.

Царь не подозревает об интриге, жертвой которой он сделался. Он считает себя инициатором всего этого дела, и он так ничего не понимает в политических вопросах, что обращается к Победоносцеву, не расставаясь, однако, с Лорис-Меликовым. И это было сделано всего через несколько дней после того, как он написал своей августейшей рукою на полях проекта Лорис-Меликова слова: ‘Очень хорошо написано’. Это значит, если это значит, вообще, что-нибудь, что Александр III отказался в конце апреля от того, что он одобрил в средине того же месяца, или что он совершенно не понимал, что означал проект Лорис-Меликова и к чему мог бы он привести. Царь написал загадочные слова: ‘Очень хорошо написано’ просто для того, чтобы сказать что-нибудь. Это имело такое же значение, как если бы он глубокомысленно заметил: ‘почерк графа очень хорош’. В обоих случаях мы вполне можем согласиться с старыми словами Оксеншерны, что малая мудрость правит миром.

Будучи гораздо ловчее своих противников, реакционеры позаботились о том, чтобы держать язык за зубами, боясь, что их враги выкинут их. Составление и даже печатание реакционного манифеста оставалось тайной для семи министров, поддерживавших Лорис-Меликова, и, вероятно, для многих реакционных. Когда он появился в ‘Правительственном Вестнике’ 29 апреля, это был точно громовой удар среди ясного неба.

‘Это предательство, реакционный coup d’etat’, воскликнул Лорис-Меликов. Он и два его товарища, Милютин и Абаза, подали в отставку. Царь изумился. Он не ожидал, что его манифест окажется неприемлемым для графа и его друзей, что могло бы привести некоторых непочтительных людей к заключению, что царь не очень-то разбирается в значении официальных документов. Но отставка либеральных министров была принята, хотя и не очень .милостиво. Александр III никогда не мог простить ни одному из этих трех государственных людей такую беспримерную демонстрацию. И в самом деле, подача в отставку министром, не говоря уже об одновременной отставке трех министров, по принципиальным основаниям, была делом неслыханным в России. Цари обыкновенно считают всех чиновников своими личными слугами. Лорис-Меликов и его товарищи первые подняли вопрос о своих политических взглядах.

Так ‘либеральный’ период царствования Александра III пришел к концу и начался ‘крестьянский’, или славянофильский, его период.

IV. Консервативно-демократическая программа.

Граф Игнатьев, любимчик Славянского общества и его председателя, Ивана Аксакова, не был лицом, вполне приемлемым для Победоносцева и Каткова. Но они не противились его назначению, выжидая своего времени. Нужно было сделать какую-нибудь уступку славянофильству, которое было столь полезно им в отчуждении Александра III от Лорис-Меликова. Кроме того, слишком крутой поворот руля был опасен при столь бурном море. Граф Игнатьев был как раз таким человеком, который мог утомить общественное движение и выиграть время без малейшего желания сделать когда-либо что-либо серьезное, ибо никто, кроме Стэда, не мог считаться с ним серьезно.

Игнатьев приобрел известность на Востоке, как посол в Константинополе. Говорят, что он обладал особым даром приобретать себе друзей среди турок, потом извлекать из них выгоду, а потом опять входить к ним в дружбу. Восточные люди не сердятся на обман и предательство, если это облечено в приятную, подкупающую форму.

Но его появление в качестве руководящего министра было одним из самых странных явлений этого странного времени. С разнообразными способностями граф Игнатьев сочетал столь живое и непослушное воображение, что оно совершенно лишало его способности отличать правду от выдумки. Анекдоты без конца ходят о нем в России.

Рассказывают, что, будучи приглашен однажды в экипаж князя Белозерского, который ехал в том же направлении, как и он, он позабыл, что экипаж и лошади были чужие, и начал импровизировать чудесную историю о достоинствах и родословной лошадей, которые были подарены ему, как он уверял князя, самим султаном.

— Но простите меня, граф, — сказал князь Белозерский, — вы забываете, что это мои лошади.

— Ах, — воскликнул граф, — прошу извинения. Но это ничего не значит, они могли бы быть и моими.

Для него то, что было, и то, что могло бы быть, действительность и фантазия, были одним и тем же.

Он — прирожденный актер и входит весь, с головой, в роль, которую выдумывает под впечатлением минуты. Хорошо осведомленный петербургский корреспондент ‘Свободного Слова’ рассказывает, что, будучи министром, он позволял себе такие фарсы: из какого-нибудь медвежьего угла приезжает проситель справиться о каком-либо деле. Граф принимает его с самой подкупающей любезностью. Проситель дрожащим голосом спрашивает о положении своего дела.

— О, дело обстоит очень хорошо, — отвечает граф ободряющим тоном — Пожалуйста, присядьте.

— Г-н такой-то, — вызывает он чиновника, — в каком положении дело этого господина? Ваш доклад готов?

— Да, ваше сиятельство, — отвечает чиновник, не моргнув, — доклад готов и будет включен в ваш ближайший доклад государю.

Проситель уходит в восхищении, а когда дверь за ним закрывается, чиновники лопаются от смеха. Дело просителя еще никем не было прочитано.

Это делалось не из зложелателыюсти, а просто из желания понравиться. Граф Игнатьев желает понравиться каждому, и он замечательно разнообразен. Он может шутить или быть серьезным, он может играть самые разнообразные роли, давая каждому то, что по его предположению тому должно больше всего понравиться. С Иваном Аксаковым и Славянским комитетом он горячий славянофил. С царем он был пылким монархистом с демократическими склонностями.

Один старый эмигрант, который создал себе хорошее общественное положение в южной Франции, рассказывал мне, что однажды граф Игнатьев в интимной беседе предлагал ему с величайшим дружелюбием некоторые улучшения в организации революционной партии.

— Исполнительный комитет! Да это просто призрак какой-то, — сказал он. — Они должны бы иметь во главе энергичного человека, с хорошими связями, с хорошим положением в обществе, хорошо известного стране, и с русским именем.

Царь хотел быть царем мужиков, но вместе с тем и несколько жалел, что почти отказался от исполнения последней воли своего отца, от созыва именитых граждан, предложенного Лорис-Меликовым.

Русское общество, как море после шторма, еще волновалось зыбью недавней бури. Ему нужно было дать что-нибудь, чтобы занять ум и питать надежды.

Граф Игнатьев попытался удовлетворить и царя, и русское общество, начав эру того, что было названо, и очень несоответственно, — эрою национальной внутренней политики.

С барабанным боем и трубными звуками правительство через свои газеты объявило о своем решении провести ряд важных реформ, о которых демократическая партия кричала уже десять лет. Либералы, радикалы и революционеры в один голос говорили, что нищета крестьянской массы есть оправдание требования реформ со стороны умеренной части общества и активной революционности со стороны более решительных людей. И все также были согласны относительно того, что главная причина этой нищеты лежала в чрезмерности налогов, с одной стороны, и недостаточности крестьянских наделов — с другой.

Граф Игнатьев возвестил, что царь употребит всю свою власть на то, чтобы провести ряд реформ именно в указанном направлении. Реформы эти были: уменьшение выкупных платежей, которые составляли главную статью крестьянских расходов, обязательное установление выкупа, который многие помещики отложили на двадцать лет, облегчение для крестьян аренды казенных земель, облегчение переселения из перенаселенных губерний на окраины, где земли в изобилии, учреждение крестьянского банка для облегчения крестьянам покупки земли у дворян, наконец, меры для уничтожения пьянства, которое было источником разорения для стольких крестьянских хозяйств

Ничего достойного упоминания на самом деле не было сделано, и крестьяне были оставлены Александром III в гораздо худшем положении, чем он их нашел.

Николай II должен был признать это в своем манифесте, который начинается с заявления, что положение крестьянских масс неудовлетворительно. История царствования Александра III и великого голода 1891—92 г. может доказать это. Но программа реформ была, конечно, очень блестяща. Ее было достаточно не только для того, чтобы заставить царя верить, что его мечта начала осуществляться, но и для того, чтобы вскружить головы кое-кому из русских sui generis ‘народников’ или близоруких демократов, которые считают политическую свободу чем-то аристократическим или буржуазным и думают, что экономические реформы на пользу крестьян, даже начатые самодержавным правительством, гораздо ценнее для народа, чем общая свобода. Официальная печать не вполне безуспешно защищала теорию, что образованные или высшие классы могут отложить на время свои мечты о конституции и дать правительству возможность сделать сначала что-нибудь для крестьян.

Но большинство русского общества нельзя было поймать в такую очевидную ловушку. После двадцатипятилетнего опыта царствования Александра II все хорошо знали, к чему сводятся самодержавные реформы. Нужно было сделать что-нибудь, чтобы отвлечь общее недоверие, и здесь гений графа Игнатьева по части политического надувательства показал себя во всем своем блеске.

Он уверял, что правительство намеревалось провести проектированные реформы не обычным чиновничьим путем, но по совершенно новому плану, т.-е в сотрудничестве с печатью и с ‘представителями народа’. В течение целого года внутренняя политика России была похожа на сцену из оперетки.

Боясь стать лицом к лицу с настоящим народным представительством, правительство вызвало по указаниям губернаторов в Петербург несколько именитых граждан, так называемых ‘сведущих людей’.

Эти сведущие люди не имели права почина, не имели права переступать точных границ вопроса, который был предложен им правительством, и их решения могли быть приняты в соображение правительством, или нет, по его желанию. Это строго соответствовало плану, предложенному Лорис-Меликовым в его проекте, но это было жалкой заменой народного представительства, которого требовала оппозиция.

Взгляд графа Игнатьева на сотрудничество печати был, по меньшей мере, курьезен. Он держался того мнения, что в единении сила, и безжалостно уничтожал все газеты, которые отказывались петь ему хвалы. Никогда либеральная печать не преследовалась так безжалостно. В 1881 и 1882 годах тринадцать периодических изданий (газет и журналов) было закрыто, и 28 повременных изданий понесли административные кары разного рода. Некоторые либеральные газеты не выпустили и половины нумеров в год.

Официальная и официозная печать кричала тем громче, что только она одна и имела возможность говорить громким голосом. Она восторгалась предположенными реформами, комедией сведущих людей и глупым маскарадом восстановления древне-русской одежды и обычаев. Царь отпустил себе бороду, чего не было с тех пор, как Петр Великий сбрил себе бороду и принудил к тому же строптивых бояр. Для армии предложена была форма, похожая на крестьянское платье, и на придворных балах дамы появлялись в платьях московских времен.

Аксаков приветствовал все это, как возврат к доброму, старому времени, когда Россия гордилась своей народностью и не обезъянила повадки еретического Запада. Разумеется, все сколько-нибудь разумные люди смеялись над этим лицемерием.

Либеральная партия выказала в это тяжелее время больше энергии, чем когда либо. Земства осаждали правительство своими представлениями. Новгородское земство постановило разрешить своим членам участвовать в комиссии сведущих людей, только если они будут избраны самими земствами. Двенадцать других земств сделали постановления в том же смысле, выразив надежду, что члены этих комиссий будут избраны земствами, а не назначены правительством. Земства Новгородское, Тверское, Кирилловское, Черниговское и Харьковское требовали более или менее определенно участия народных представителей в законодательстве.

Правительство заставило голоса этих истинных патриотов умолкнуть. Губернаторы получили строгие приказания не допускать в земских собраниях обсуждения подобных вопросов. Некоторые члены земств понесли наказание в административном порядке.

Так прошел целый год, и оппозиционное возбуждение утихло, утомленное своею собственной напряженностью. Либералам не удалось углубить его. У них не было мужества нарушить распоряжение министра и принудить правительство или уступить или преследовать их так же безжалостно, как оно преследовало революционеров, а революционеры не могли исполнить двойную задачу: быть и заговорщиками и руководителями умеренной части общества.

Отсутствие единства и взаимного понимания между двумя фракциями нашей оппозиции печально сказалось в самый решительный момент нашей политической жизни. Силы, которые в других революциях работали вместе, взаимно помогая и дополняя друг друга, были у нас разделены. Беззаветная смелость и восторженность, которая не считается ни с какою опасностью, и готовность приносить величайшие жертвы были на одной стороне, но не было у революционеров видного общественного положения, ни революционеры, ни умеренная оппозиция не могли достигнуть успеха по-одиночке. Путь террористической борьбы был преждевременный с восшествием на престол нового царя, который не открывал своих карт, и крайняя партия проявила много политического такта и самообладания, воздерживаясь от террористических покушений до поры, до времени. Были сделаны попытки организовать военный мятеж, мы расскажем о них позднее, здесь мы только заметим, что и революционная агитация в стране утихла настолько, что правительство снова сочло свое положение безопасным.

Граф Игнатьев сыграл свою роль, он был больше не нужен. На минуту он думал, воздвигнув гонение на евреев, снова стать на твердую почву, которую потерял. Это могло бы доставить ему расположение царя и Победоносцева и объединить вокруг него националистические элементы русского общества. Но приемы были недостаточно ловки, и граф Игнатьев только ускорил свое падение благодаря жадности и двойной игре в этом вопросе.

Ходят слухи, что в последний момент, видя, что почва ускользает из-под его ног, он изумил всех неожиданной переменой фронта и посоветовал царю созвать земский собор. Предложение было довольно несвоевременно. Но, опасаясь какого-нибудь неожиданного поступка со стороны своего повелителя, Победоносцев обратился к графу Дмитрию Толстому, который изрек следующие замечательные слова: — ‘Зачем нарушать обычное течение дел созывом земского собора, когда мнение страны может быть получено гораздо более простым путем? Напишите циркуляр всем губернаторам с требованием донести об общественном мнении в их губерниях. Прочтите их ответы — и узнаете мнение страны’.

Этот поразительный по своей простоте взгляд на представительные учреждения показался Победоносцеву проблеском гения, и он немедленно доложил его царю, на которого мудрость совета Толстого произвела глубокое впечатление. Через несколько дней Россия узнала из ‘Правительственного Вестника’, что ее судьбы были вверены наиболее непопулярному и неспособному из ее государственных людей.

V. Развязка самодержавного демократизма: граф Дмитрий Толстой.

Граф Дмитрий Толстой начал свою министерскую карьеру в должности, которой впоследствии придал столь широкую известность Победоносцев: он был обер-прокурором Святейшего Синода, что соответствует французскому ministre des cultes. Это не значит ни в малейшей степени, что он имел какое-либо призвание к богословию или обладал особым благочестием. В отличие от своего знаменитого преемника Победоносцева, направление ума Дмитрия Толстого было совершенно светским. Он никогда не интересовался религией, разве только с полицейской точки зрения, его знание св. писания было столь туманно, что однажды, в присутствии всего Синода, приведя цитату: ‘Нет пророка в своем отечестве’, он прибавил: ‘как говорит французская пословица’. Он вычитал это выражение из французской книги и не подозревал, что она сама заимствована откуда-то. К русскому духовенству, которым он правил, Толстой питал презрение русского барина, привыкшего смотреть на попов, как на низшую касту, зависимую от милостей помещичьего дома и только на одну степень . стоящую выше крепостных. Его десятилетняя служба в должности главы управления православной церковью, которому неизбежно открыта изнанка жизни духовенства, не увеличила его почтения к государственной церкви. Он любил после обеда забавлять своих гостей, рассказывая скоромные анекдоты из жизни разных архиереев.

Но в одном отношении граф Дмитрий Толстой не был похож на многих русских бар, это в своем глубоком презрении к крестьянам и вообще к простым сынам Адама, которые имеют несомненно длинные родословные, но не помнят их. Однако ‘либеральный’ Александр II и его ‘мужиколюбивый’ преемник держали этого человека в министерских должностях 21 год, с 1866 года до его смерти в 1889 году, и только 24 месяца он был в немилости. Александр П, однако, не вполне симпатизировал ему. Он воспользовался им, как ищейкой, для того, чтобы вырвать с корнем семена бунта в высшей школе, который в 1866 году столь ярко выразился в покушении Каракозова.

Назначение графа Дмитрия Толстого на пост министра народного просвещения было карой, наложенной на Россию за участие некоторого числа студентов Петербургского и Московского университетов в заговоре, последствием которого был неудачный пистолетный выстрел 4 апреля 1866 года. Если бы вся русская учащаяся молодежь принимала участие в этом покушении, то и тогда наказание ее едва ли могло быть более строгим. Оно продолжалось целых 20 лет и было величайшим испытанием. Граф Толстой обратился к корню зла. Волновавшиеся университеты получали слушателей из средней школы, из гимназий. Он решил приложить винт тисков к нежному мозгу мальчиков, только что вышедших из детской. С помощью педагогов ‘Московских Ведомостей’, граф Толстой выработал программу, которая была верхом притупляющей бесплодности и трудности. Детский мозг был вытянут на ней, как на дыбе, и очень немногие могли выдержать напряжение. Статистика показала, что из почти 60.000 воспитанников, поступивших в гимназии в течение семилетнего курса, только 6.500, или одна девятая, окончили курс ученья, получив диплом, который открывал для них двери университета. Остальные были выкинуты за борт без всякой возможности использовать те годы, которые они затратили на бессмысленное зубрение. Частный почин в деле воспитания допущен не был, никакой высшей школы, кроме правительственной, не существовало. Никакой возможности для родителей предохранить детей от последствий системы, которая была истинным избиением младенцев. Россия была похожа на Рахиль, плачущую над детьми своими. Но царь оставался глух к голосу требований: граф Толстой пообещал ему очистить школы от революционной заразы, если ему будет позволено итти избранным им путем.

Взрыв революционности в самой яркой форме в конце семидесятых годов, после того как система Толстого была испытана в течение 14 лет, показал, что его лекарство было обманом. Графу Лорис-Меликову удалось добиться у Александра II отставки знаменитого ‘министра народного затемнений’, как его удачно называли, и по всей стране пошла всеобщая и не меньшая радость, чем по поводу освобождения от какого-нибудь чужеземного нашествия. Родители заказывали благодарственные молебны. Печать полна была похвал царю и такой откровенной и прямой брани по адресу уволенного министра, что цензурное управление встревожилось. Восхваление настоящего было тяжким обвинением против прошлого.

Но общественное чувство было слишком сильно, чтобы поддаться застращиваниям. Правительство не могло ни на минуту сомневаться, что ни один из его представителей не был столь повсеместно ненавидим, как граф Дмитрий Толстой. Он казался мертвым и погребенным.

В России министр, уволенный в отставку, редко призывается обратно, это было бы косвенным признанием прежней ошибки, а самодержец дважды подумает прежде, чем откажется от своих претензий на непогрешимость.

Но Александр III не обращал внимания на это санкционированное долгим опытом правило, которое его самодержавный фанатизм, казалось бы, должен был сделать еще более обязательным для него, чем для всякого другого царя. Два года спустя после отставки граф Дмитрий Толстой был призван на еще высший пост, чем тот, который он занимал ранее, а именно на пост министра внутренних дел.

Каким образом Толстой, один из всех, заслужил такое изъятие? Почему ‘мужиколюбеп’ Александр III, один из всех царей, сделал исключение для такого человека?

Будучи вызван в гатчинский дворец, он сказал царю Александру Ш: ‘Я служу вашему величеству, но я не забочусь о том, имеют ли мои взгляды честь встретить одобрение вашего величества. Я совсем не понимаю, объяснил он, русского крестьянства. В моем представлении сила России лежит в культурных классах’ — под ними он понимал дворянство.

Так как царь заявил, что он ‘понимает только крестьян и, конечно, не понимал культурных классов, то казалось бы, что два эти человека на этом должны были разойтись. Они не могли не произвести путаницы, управляя страною, исходя из двух противоположных исходных точек.

Они и внесли путаницу в страну, но они не расстались, пока смерть не прервала их связи, потому что оба они превосходно понимали основную точку зрения: все для самодержавия.

Александр III отчасти понимал самодержавие в стиле славянофилов. Граф Дмитрий Толстой понимал и принимал самодержавие так, как оно есть, всегда было и каким оно всегда останется, пока существует, т.-е. как чиновничий деспотизм, который он хотел укрепить, сделав его аристократическим.

Победоносцев был прав, говоря царю, что с таким министром самодержавие безопасно от всяких подпольных нападений, а для Александра III это был главный вопрос. Так они и сошлись: царь, пожертвовав свои ‘демократические’ стремления ради поддержания своей власти, граф, подсмеиваясь над своим повелителем тем, что бросал нищим крестьянам крошки со стола их богатых братьев.

У Александра IIi было мало мыслей, за которые он крепко держался. Самой сильной была мысль о необходимости и полезности его власти для России. Насколько его политика была компромиссом с требованиями жизни и насколько изменой массам русского народа, покажет итог зла, которое он на самом деле причинил им.

С того времени, как граф Дмитрий Толстой получил власть, внутренняя политика Александра III окончательно определилась, так что история его царствования делается тождественной с историей управления Толстого. Преемственность не была нарушена и уходом из жизни властного министра.

Прежде чем начать свой обширный опыт, граф Дмитрий Толстой доставил себе маленькое удовольствие поохотиться за печатью. Прощальный концерт ругани, который печать дала ему в 1880 г., как мы говорили, был единственным в своем роде и не мог быть легко позабыт человеком, даже способным прощать. А Толстой был злобно мстителен.

Так как царь не понимал значения печати, а его советники понимали его слишком хорошо, то не оказалось никого, кто бы стал между разъяренным графом и его добычей. Весьма скоро либеральная печать была уничтожена. Самые большие газеты, как ‘Голос’ и ‘Порядок’ исчезли, и знаменитый журнал ‘Отечественные Записки’ был запрещен. Менее значительные повременные издания последовали за ними.

Когда почва была расчищена, неутомимый борец реакции принялся за серьезную работу.

Он начал работать методически и решительно, как человек, который чувствует, что у него руки развязаны. Задача, которую он себе наметил, требовала времени и решимости, потому что она заключалась не в малом — в разрушении самых основ нашей демократической страны и в превращении ее в аристократическую. Этот план был, конечно, более разрушителен и фантастичен, чем самые смелые планы ‘нигилистов’. В самом деле, ‘нигилисты’ хотели изменить правительство, чтобы приспособить его к потребностям демократической страны, между тем как граф Дмитрий Толстой хотел разрушить демократический уклад страны, дабы приспособить ее к нуждам правительства.

Усилия гр. Толстого оказались совершенно безнадежными и даже несколько смешными потому, что дворянство, ради которого он старался, совсем не разделяло честолюбивых мечтаний, которые он питал для него. Большинство дворян ни мало не интересуется тем, чтобы играть какую-либо политическую роль: они слишком беззаботны, слишком любят легкие удовольствия жизни. Редко случается, чтобы они обладали энергией и общественным честолюбием, нужными для того, чтобы проявлять вообще деятельный интерес к общественной жизни. А общественное настроение либерального меньшинства дворянства враждебно относится к планам классового господства, которое оскорбляет их демократические чувства и противоречит их историческим преданиям.

Нет созидающих аристократических стремлений там, где нет места для аристократии. Русское дворянство было классом привилегированных служилых людей: обученными воинами, которым вместо жалованья государство давало известные земельные наделы, перенося на них в то же время известные права над крестьянами, обрабатывавшими эту землю. Первоначально крестьяне, как свободные люди, имели право перехода с одного места на другое, переменяя землевладельцев так же свободно, как современный английский фермер. Со временем государство расширилось, трудности национальной обороны возросли, и право крестьян покидать землю дворян было постепенно ограничено, пока не было уничтожено вовсе.

Крепостное право было не чем иным, как постепенным ограничением права свободного передвижения и укреплением владения государственными землями сначала за дворянами лично, а впоследствии потомственно. Это двойное изменение было введено постепенно в течение полутора столетия исключительно в интересах обороны государства. Дворяне должны были служить стране на военной или гражданской службе с ранней юности до 65 лет. В качестве вознаграждения, государство наложило на крестьян обязанность отдавать дворянам свой труд бесплатно. С освобождением дворянства от обязательной службы государству при Петре Ш, крепостное право потеряло свой смысл и сделалось чудовищной несправедливостью. Оно было, однако, сохранено Екатериной II и ее преемниками, как средство приобрести поддержку дворянства, которое таким образом превратилось в привилегированный класс в худшем смысле этого слова. Но привилегия, предательски пожалованная царем, оказалась отравленным подарком для дворянства.

Из работоспособного, энергичного и необходимого с государственной точки зрения класса общества, дворянство превратилось в скопище праздных трутней, расслабленных и развращенных данною им неограниченною властью и легкою ленивою жизнью, которую они получили возможность вести, и, разумеется, дворянство не выиграло в политическом влиянии того, что оно потеряло в личных качествах. Между господами и рабами не бывает любви, и русское дворянство никогда не имело и тени самого важного свойства аристократии — нравственного влияния на массы народа. Крестьяне повиновались своим господам из страха пред верховной властью, которая их поддерживала. Но между ними не было никакой человеческой связи. Живущие в поместьях дворяне были вполне чуждыми людьми для своих крестьян, которые их обыкновенно ненавидели, в некоторых исключительных случаях любили, но никогда не уважали. До настоящего времени слово ‘барин’ означает на крестьянском языке человека, неспособного ни на какое серьезное дело или занятие, кто бы он ни был.

После освобождения крестьян, которого лучшая часть дворянства добивалась более полувека, демократические начала, составляющие основу нашей общественной жизни, получили свободное развитие, и дворянство, как класс, никогда не делало никакой попытки воспрепятствовать им.

Самая многочисленная и более бедная часть этого класса, низшее дворянство, которое правительство сознательно исключило из участия в местном самоуправлении, будучи самым образованным классом общества, является и самым демократичным. Но даже и более богатая, цензовая часть дворянства, которая одна допущена была к представительству в земствах, замечательно свободна от духа властвования, характеризующего дворянство феодального происхождения. Дворянство часто протестовало против попыток образовать из него господствующий класс. Между тем как в своей коронационной речи к крестьянам Александр Ш стал выразителем заблуждений графа Дмитрия Толстого, посоветовав крестьянам повиноваться местным предводителям дворянства, мы находим в адресах авторитетных представителей дворянства определенный отказ от всякого желания управлять другими классами общества.

Чувства, которые дворянство выражало в этих исключительных случаях были подтверждены в течение тридцати лет практикою местного самоуправления. Хотя численно дворянство представляло большинство в земствах, однако можно указать лишь немного случаев, когда земские собрания пытались защищать классовые интересы. А земств было 38 губернских и около 200 уездных. Когда в 1871 г . им была предложена на рассмотрение налоговая реформа, они единогласно высказались за введение дифференциального подоходного налога. Но отеческое правительство никогда не приняло бы их совета в этом вопросе, хорошо понимая, что только крестьяне будут платить, не предъявляя никаких запросов, тогда как средние и высшие классы, уплатив деньги, потребуют себе права голоса в их расходовании.

Уничтожение акциза на соль, который так тяжело ложатся на крестьян и почти не заметен для высших классов, было достигнуто главным образом благодаря усилиям земств. И когда в 1893 г . правительство, нуждаясь в деньгах, хотело восстановить этот акциз, земства и вообще высшие классы в интересах массы воспрепятствовали такому шагу назад.

Аристократические мечтания графа Толстого не могли найти сочувствия в классе, пропитанном такими плебейскими симпатиями. Это было столь определенно, что когда граф Дмитрий Толстой, будучи в 1881 году в отставке, выставил свою кандидатуру в земство своей, Рязанской, губернии, дворянство прокатило на вороных пылкого борца за дворянские права.

Разумеется, такая оппозиция со стороны лучших элементов, можно сказать, со стороны большинства дворянства обескуражила бы человека обычного здравого смысла. Если трудно принуждать людей к чему-нибудь неприятному, то прямо нелепо принуждать их принять милость. Но Толстой был человек системы, и он не позволил бы таким пустым соображениям стать на своем пути. Если он не мог рассчитывать на поддержку лучшей части дворянства, он готов был использовать его другую часть, только бы его система восторжествовала. Как человек системы, он действовал систематически.

Русское дворянство было разорено освобождением крестьян, вследствие своей крайней неспособности примениться к новым условиям жизни. Прежде чем поднять этот класс к высоким обязанностям, которые придумал для него Толстой, он решил восстановить его прежнее экономическое господство. Идея была очень хороша, даже блестяща и вполне соответствовала современным научным теориям.

Наш век так глубоко проникся экономической философией Карла Маркса, что даже люди, чувствующие отвращение к его имени и, наверное, никогда не прочитавшие ни одного его сочинения, иногда на деле поступают согласно его взглядам. Граф Толстой был из их числа. Он был достаточно сведущ в современной социологии, чтобы понимать, что если ему не удастся улучшить экономическое положение дворянства, то все попытки сделать его руководящим классом русской политической жизни безнадежно окончатся неудачей. Если бы он пошел еще немного вперед в политической экономии, он понял бы, что черпает воду решетом. Классы меняют свои функции на исторической сцене так органически, что возродить к жизни класс, который пал в борьбе за существование, так же невозможно, как снова заселить землю допотопными животными. Но граф Дмитрий Толстой был сановник старой школы, он верил, что государство может сделать все.

Дворянство теряло почву и быстро исчезало, как земельная власть, благодаря своему безземелью. Он, поэтому, пришел к заключению, что государство должно только щедро дать дворянству взаймы денег, и процесс будет остановлен. Дворянство процветет снова.

Учреждение специального банка для этой цели в 1886 г. начинает собою то, что было названо в России дворянскою эрою.

VI. Человек системы.

Здесь следует упомянуть, что около двух лет перед этим был открыт Крестьянский банк. Целью Крестьянского банка было оказывать помощь крестьянам в приобретении на льготных условиях земли, в которой они ощущали столь сильную нужду. Это было последствием медового месяца царского мужиколюбия, его проект был выработан и принят в министерство графа Игнатьева, который ‘понимал крестьян’. Но действия банка начались при графе Толстом, который не мог закрыть его приличным образом, да, вероятно, и не думал о том, так как было очевидно, что этот демократический гриб не мог стать на пути своего аристократического соперника. Интересно провести параллель между двумя этими финансовыми учреждениями.

Крестьянский банк начал свою деятельность в очень скромных размерах. Государственное казначейство, которое было столь расточительно по отношению к его сопернику, Дворянскому банку, не хотело притти ему на помощь, если не считать открытого ему кредита в полмиллиона рублей. Его средства получаются от 5 ? процентных облигаций, выпускаемых банком, с правительственною гарантией до 5 милл. руб. в год.

С столь ограниченными средствами Крестьянский банк мог удовлетворить только очень небольшую долю очень настойчивых требований со стороны безземельного крестьянства. Но все-таки он сделал доброе дело, в особенности вначале, помогая крестьянам покупать свободные земли других сословий.

.Вообще, Крестьянский банк может быть назван самой удачной из мер, характеризующих демократические стремления царя Александра Ш, хотя его успех, как мы сейчас увидим, был очень скромен.

В 1884 г ., который был первым годом правильной деятельности Крестьянского банка, он дал ссуд на 9? милл. руб. крестьянам разных наименований и помог им приобрести 210.000 десятин. Полная стоимость этой земли была немного выше 11 миллионов. Таким образом крестьяне внесли 1? миллиона своих денег.

Операции следующего года были еще более успешны, площадь купленной земли увеличилась до 318.000 десятин, ее общая стоимость до 16? милл. руб., из которых банк выдал ссуду в размере 14 миллионов.

Но третий год деятельности банка дает легкое падение от этого максимума: площадь упала до 295.000 десятин, стоимость до 13 ? миллионов и ссуда до 11 миллионов, и чем дальше, тем становилось хуже.

Площадь земли, которую банк помог купить крестьянам, постепенно уменьшается из года в год. Общая стоимость купленной земли также правильно уменьшается, но быстрее, чем ее общая площадь, между тем как сумма ссуд банка уменьшается в еще более быстрой пропорции, чем другие операции. Банк делался скупее по мере того, как сокращал свою деятельность.

В 1886 г ., который следовал за годом наибольшего процветания Крестьянского поземельного банка, площадь купленной земли оказалась на 22.000 дес. ниже предшествовавшей, т.-е. ниже 295.000 дес., затем она опускается до 219.000, 190.000, 156.000, 172.000, 161.000 дес. Причем последняя цифра представляет около половины площади, купленной в 1885 году. Стоимость покупок постепенно падает с 16? милл. до 5, 5? миллионов, или до 1/3 прежней суммы, между тем как банк, вначале выдававший в ссуду 14 милл. руб., остановился теперь на 3 ? милл. руб., или менее чем на одной четверти прежней суммы.

Очевидно, что Крестьянский банк не работает как следует и что в его механизме есть какой-то органический недостаток. Легко определить, в чем тут дело. Банк позабыл свою прежнюю демократическую цель. Политическое задание, которому он обязан своим происхождением, не пережило трех лет, банк заржавел. В первые годы он выдавал ссуды главным образом тем крестьянам, у которых было очень мало своей земли, меньше полутора десятины па душу. Очень часто он выдавал в ссуду полную покупную сумму людям, которые не имели иного обеспечения, кроме желания работать.

Правление банка в своих первых официальных отчетах говорит, что такие ссуды были наиболее верными, ибо в таких случаях крестьяне не имели нужды занимать у ростовщиков из весьма высокого процента (в среднем 35 проц., иногда до 100 проц. и выше) добавочных денег, и таким образом имели большую возможность выполнять свои обязательства к банку, их единственному кредитору.

Но есть крестьяне и крестьяне, как есть земля и земля. Такие сделки требовали известного внимания и заботливости, чтобы быть одинаково успешными, и Крестьянский поземельный банк, вверенный попечению ленивого и апатичного чиновничества, предпочел весьма скоро спуститься в обычную рутину заимодавцев, которая обеспечивает им безопасность ссуды без малейших хлопот. Может быть было бы несправедливо предположить, что злая воля руководящих министров имела свою долю влияния в ускорении этого естественного последствия. Как бы то ни было, но Крестьянский банк в 1887 году был уже не тот, каким он был в 1884—1885.

Устав дозволял банку требовать от крестьян, в виде обеспечения, взноса известной части (до 25 проц.) покупной суммы.

В течение трех первых лет деятельности банка эти дополнительные взносы составляли в среднем около 12 проц., так как банк не пользовался своим правом без крайней необходимости. Но затем дополнительные взносы достигают 16 проц., потом 18 проц., 21 проц. и в 1888 г . 25 проц., и на такой сумме они и держатся. Но и это не оказалось достаточным: так как банку разрешено уставом ставить известные условия при своем посредничестве, то правление ввело, как общее правило, что банк оказывает помощь лишь при условии понижения цены покупаемой земли.

Это означало, разумеется, только то, что крестьянам пришлось обращаться за новым дополнительным взносом туда же, куда они обращались и за первым, т.-е. к ростовщикам. Продавец не станет же уменьшать условленную цену просто для того, чтобы исполнить желание банка.

Таким образом Крестьянский поземельный банк в сущности давал в ссуду около половины покупной суммы из сравнительно умеренного процента — 5?, а с разными сборами до 6? процентов, предоставляя крестьянам отыскивать другую половину, где хотят. Крестьянский банк превратился таким образам в обычное кредитное учреждение, которое могло только содействовать экономическому разложению земельной общины.

Один из лучших знатоков экономического положения сельского населения так заключает свой подробный разбор деятельности Крестьянского банка:

‘Судя по всем материалам, даваемым официальными отчетами банка и другими источниками, мы можем уверенно утверждать, что Крестьянский поземельный банк, понижая покупные цены и повышая дополнительные взносы, в лучшем случае поддерживает тех, кто очень хорошо справился бы и сам по себе, но обычно работает в руку сельских ростовщиков’. Крестьянский поземельный банк, даже в свое лучшее время, был небольшим предприятием, хотя о нем и было много больших разговоров. При 70 миллионах сельского населения, увеличивающегося на один процент в год, следовало бы добавлять каждый год не менее двух миллионов десятин из земельной наличности к крестьянскому владению, для того лишь, чтобы удовлетворить спрос этого прироста населения. И из поколения, которое было свидетелем освобождения крестьян, по меньшей мере в двадцать пять раз большее количество людей обратилось в безземельный пролетариат. Только аграрная революция, мирная, если возможно, насильственная, если нет, удовлетворит справедливые требования русских крестьян. Что же касается до Крестьянского поземельного банка, то в течение десяти лет его существования он помог покупке только 1? миллионов десятин, из коих не более 3/4 миллиона попало в руки безземельных. Но если бы вся выкупленная при помощи банка земля была обращена на это доброе употребление, она не могла бы во все годы его деятельности удовлетворить потребность, которую один прирост населения создаст в один год.

Крестьянский поземельный банк не заслуживает большого внимания сам по себе, но его история интересна, как образчик русского бюрократического подхода к делу. Этот бюрократизм оказал фатальнейшее влияние в самых крупных реформах Александра II и во всех мерах, которые благожелательный деспотизм принимал в России в течение последних сорока лет.

Если мы перейдем к истории Дворянского поземельного банка, мы найдем ее столь же поучительной, хотя совершенно в другом направлении. Цель его, как указывает его название, похожа на цель Крестьянского поземельного банка. Но какая разница в методах! Никакого следа подозрительности или скупости, нет даже простой осторожности в поддержке сословия, которое не представляет никакой гарантии своих платежных способностей. Землевладельцам разрешено давать свои собственные оценки своих имений, которые правление банка почти всегда принимало, делая только небольшую скидку. Так как все льготы предлагались заемщиком, то толпа безденежных дворян повалила в новый банк за ссудами.

В первый год своей деятельности, 1886, банк выдал 68 ? милл. рублей, или на 7 милл. больше, чем Крестьянский банк выдал за десять лет своего существования! Но на следующий год, когда пришло время платить проценты, почти весь состав заемщиков оказался пропустившим срок.

Факт, единственный в своем роде, и трудно найти более ясное доказательство крайней беспочвенности аристократических мечтаний графа Толстого и Ко. Но этот исключительный удар не произвел на них никакого впечатления. В следующий год еще большая сумма, 71 милл. рублей, была поглощена той же ненасытной прорвою, которая опять ничего не возвратила, а требовала еще. В 1888 году, после трех лет деятельности, недоимки достигли 10? милл. руб. из 12 милл. процентов, которые подлежали уплате.

После опыта такого рода самым разумным было бы закрыть Дворянский банк совсем и продать земли неисправных должников. Но было поступлено иначе. Банк ждал три года, не получая ни копейки от большинства своих должников, и тогда правительство, указом 12 октября 1889 г ., в сущности вычеркнуло 10? миллионов недоимок по процентам, которые были прибавлены к первоначальной ссуде, частью с номинальными процентами, частью совсем без всяких процентов.

Дворянство сохранило свою землю, которая по справедливости должна бы была сделаться государственной собственностью, и Дворянский банк по-прежнему все выдавал и выдавал ссуды. По январь 1892 г . банк выдал дворянам ссуд всего на 340 милл., в среднем около 50 милл руб. в год. Из этой ежегодной субсидии дворянству в 50 милл. руб., впрочем, 60 или 70 процентов удерживаются для погашения прежних долгов. Но банк продолжает помогать таким неоплатным должникам все дальше и дальше.

Русское дворянство показало всю свою политическую несостоятельность при использовании того пособия, которое ему было дано. Класс роскошествующих нищих, содержимый на счет плательщиков налогов, не может иметь политического влияния. Вместо того, чтобы поднять значение дворянства, граф Толстой только ярко выявил политическое банкротство дворянства.

Но из фанатизма ли или из лицемерия, только граф Толстой оставался совершенно недоступен самому очевидному доказательству нелепости своих политических планов. Он предполагал, что Дворянский банк улучшил экономическое положение дворянства совершенно достаточно для того, чтобы приступить к восстановлению его государственного влияния. Его проект уничтожения самоуправления крестьянской общины и подчинения крестьян власти особой администрации, состоящей из членов местного дворянства этот его проект, который он считал делом всей своей жизни, деятельно разрабатывался в министерстве.

Между тем другой закон, вдохновленный таким же узко-классовым предрассудком, но легче выполнимый, был издан в 1887 г . Целью его было создать из среднего и высшего образования привилегию дворян и более богатой части среднего класса. Распоряжением креатуры Толстого — министра народного просвещения Делянова, директора гимназий были обязаны отказывать детям не только кухарок, но и лавочников, ремесленников и торговцев в доступе в школы, даже хотя бы их родители вполне желали и имели возможность вносить плату за ученье. Это было делом чудовищной несправедливости и деспотизма. Одним росчерком своего глупого пера министр лишил тысячи молодых людей их неотчуждаемого права на знание и ввел в жизнь различия, неизвестные закону. И не знаешь, чему тут больше удивляться — глупости или наглости зарвавшихся реакционеров.

Конечно, полное уничтожение просвещения могло бы быть очень полезным для самодержавия, так как невежество является наилучшею опорою его. ‘Власть тьмы’ была испытана на низших классах, но невозможно было распространить ее выше, не отказавшись от претензий России на роль первостепенной европейской державы. Государство не может существовать и быть управляемым и защищаемым против внешних врагов без большого числа образованных людей. И, допустив вообще образование, было совершенно бесполезно ограничивать его для одного класса, а не для другого. Родители не могут отвечать за своих детей, и образованные юноши, принадлежащие по рождению к дворянству, сплошь да рядом приобщаются к более высоким интересам, которые они не продают за материальные блага. Сколько дворян связали судьбу свою с народом и увеличили собою ряды революционеров, большинство которых принадлежит к этому классу просто потому, что до настоящего времени дворянство наиболее образованный класс русского общества.

Ограничение образования, беспримерное в России, произвело удручающее впечатление на средний класс, который сделался уже силой в стране, и возмутило все вообще русское общество. Давление общественного мнения принудило правительство отменить нелепое распоряжение Делянова—Толстого. Однако, Толстой, вероятно, поздравлял себя с тем, что заложил еще другой камень в основу его любимого плана облачения дворянства двойною властью: властью богатства через Дворянский банк и властью знания, через распоряжение 1887 года.

Пришло время нанести великий удар и, пренебрегая всеми стремлениями демократического века, обратить Россию в аристократическую страну. Проект нового закона был окончен и рассмотрен гр. Толстым, но на этом и кончилась его карьера. Он умер, провожаемый в могилу, как тот ‘герой’, о котором говорится в стихотворении Некрасова:

Привезут нам останки твои,

Чтоб почтить похоронного, тризною.

И сойдешь ты в могилу… герой,

Втихомолку проклятый отчизною,

Возвеличенный громкой хвалой.

Царский голос звучал в этой хвале громче всех.

Рассказывают, что на смертном одре Толстой получил от царя торжественное обещание, что его любимая реформа не будет забыта. И действительно, она была проведена, несмотря на всеобщие крики неодобрения и на почти единогласное голосование против нее в Государственном Совете, причем в числе голосовавших против было несколько членов императорской фамилии.

Граф Дмитрий Толстой так верно взял ноту самодержавной реакции и его противународная политика так полно соответствовала вкусам царя-мужика, что его смерть не принесла никакой перемены, и мы можем сказать, что дух его продолжал оставаться во главе министерства внутренних дел.

Новый закон был введен сначала в виде опыта в шести губерниях. Это было покушением на личную свободу миллионов крестьян, и правительство хотело увидеть сначала, как они выдержат его. Они выдержали, хотя и не вполне терпеливо, и правительство набралось смелости распространить новый порядок постепенно на всю Европейскую Россию.

Указы 3 августа 1889 и 6 января 1890 г .г. создают ‘в интересах крестьян’ особых чиновников, называемых земскими начальниками, которые должны быть ‘попечителями’ крестьянского самоуправления, попечителями странного рода, как мы сейчас увидим.

Земские начальники назначаются министром из кандидатов, представленных провинциальной администрацией. Они должны быть потомственными дворянами. Со всеми другими условиями занятия этой важной должности, образованием и даже имущественным цензом можно и не считаться. Но они должны быть потомственными дворянами и, если возможно, местными, и в этом заключается политическое значение реформы.

Земский начальник не имеет власти над дворянами или людьми среднего сословия, живущими в его участке. Он — начальник только крестьян, соединяющий в своем лице обязанности администратора и судьи. Он заранее получает от волостных старшин список решений, которые будут предложены на сходах. Он может прибавить новые предложения, если находит нужным, и вычеркнуть те, которые кажутся ему нежелательными. Никакой вопрос не может быть предложен законно деревенскому ‘миру’ без его согласия, и он имеет право veto относительно каждого решения мира. Закон не дает ему права постановить свое собственное решение, вместо решения мира, но он может навязать его, не соглашаясь со всеми другими.

Средства земского начальника непосредственно влиять на деревенский мир чрезвычайно велики. Он может штрафовать и арестовать каждого крестьянина своего участка, в том числе и выборных чинов, своею собственною властью, без формального разбирательства дела, и отстранять старшин и писарей от должности.

Кроме того, он — сельский судья, разбирающий все гражданские и уголовные дела, за исключением принадлежащих разбору окружных судов. Наконец, он — ‘попечитель’, т.-е. абсолютный господин крестьянского суда.

Последнее право особенно важно, потому что крестьянские суды в России занимали совершенно исключительное положение. Они не связаны никаким писаным законом, что дает им почти неограниченную власть над крестьянами, которые одни подчинены их юрисдикции. Рабство, принудительная работа без вознаграждения исчезла из русского свода законов вместе с отменой крепостного нрава. Но крестьянские суды имеют право приговаривать к принудительному труду. Телесное наказание также вычеркнуто из общего свода законов, но крестьянский суд может наложить его на всякого члена своей общины.

Власть земских начальников над крестьянскими судами в сущности неограничена. Кроме того, что земский начальник действует, как высшая власть, он есть непосредственный начальник волостных судей. Начать с того, что он их назначает. Раньше они выбирались крестьянами. Теперь крестьяне только выбирают двух-трех кандидатов на каждое судейское место, а земский начальник выбирает их из числа четырех судей. Они его подчиненные, которых он может отрешить от должности, доложив об этом съезду земских начальников. Так как судьи получают хорошее жалованье, они связаны с земским начальником выгодой так же, как и страхом.

При такой власти земский начальник может делать в деревнях все, что захочет. Он может ограбить общинную казну, так как все деньги находятся под его контролем, он может требовать взяток, принуждать крестьян работать даром у себя в имении и драть их так же свободно, как прежние крепостники. Обыкновенные крестьяне совершенно беззащитны против него. В более серьезных случаях они имеют право жаловаться в уездный съезд земских начальников. Но кто захочет рисковать навлечь на себя месть всемогущего начальника ради весьма проблематичной возможности восстановления нарушенного права таким собранием?

Невозможно понимать такую меру как что-либо иное, чем восстановление крепостного права. И этим-то она и должна была быть. Земский начальник абсолютный хозяин в своем участке, и он пользуется своею властью так, что невольно приходит на ум то доброе старое время, мечта графа Дмитрия Толстого и его школы, когда миллионы крестьян были рабами горсти дворян.

Телесное наказание оставалось в обычном праве, которым руководствовались волостные суды. Но с течением времени в крестьянах пробудилось чувство человеческого достоинства, и это унизительное наказание вышло из употребления. Во многих местах постановлялись приговоры о телесном наказании, но никогда не приводились в исполнение. Таким образом, тысячи таких неисполненных приговоров скапливались в книгах приговоров различных волостных правлений.

Одним из первых действий земских начальников было откопать все устарелые приговоры и привести их в исполнение. Губернаторы многих губерний должны были вмешаться, чтобы остановить это безобразие. Нижегородский и Тульский издали особые инструкции, объясняющие вновь назначенным земским начальникам, что им следует умерить свой пыл. В других местах крестьяне взяли обуздание земских начальников в свои собственные руки и решили его не совсем законным, но очень действительным способом. В Рязанской губернии крестьяне схватили земского начальника Мордвинова, который был слишком большой любитель розги, и высекли его. В Медынском уезде Калужской губ. они подожгли дом земского начальника, когда он спал. В Шуйском уезде Владимирской губ. они избили земского начальника до полусмерти. В четвертом случае крестьяне разрушили усадьбу земского начальника.

Эксцессы против земских начальников участились, но, к сожалению, совсем несоразмерно с проступками этих последних против человечности и прав народа. Я не буду оскорблять читателя подробностями возмутительных жестокостей, с одной стороны, и едва ли менее возмутительного долготерпения — с другой. Но я должен привести здесь один пример из истории нового учреждения.

В марте 1891 г . несколько крестьян деревни Должик, Харьковской губ., были судимы харьковским судом за ‘бунт’ и сопротивление своему земскому начальнику Протопопову. Судебное следствие выяснило, что крестьяне были возмущены большими и постоянными оскорблениями со стороны земского начальника. Не говоря уже о сечении, за которое его нельзя было признать по закону ответственным, так как он налагал его через услужливый волостной суд, Протопопов имел привычку лично наказывать крестьян без всякого законного предлога. Он имел обыкновение пускать в дело кулаки и палку, не говоря уже о сквернословии, угрозах и самовольном арестовании. Крестьяне в Должике не могли выдержать его обращения. Когда на волостном сходе Протопопов нанес крестьянину Старченку, который не согласился с его мнениями, удар палкой по голове, толпа заволновалась. ‘Зачем бьете человека?’ — закричали они. — ‘Вы должны объяснить, а не пускать в дело палку’. ‘Он бьет нас, — кричали другие, — отплатим ему!’

Тут толпа бросилась на Протопопова и била его так жестоко, что волостной старшина Долгополов и урядник Прибытков с большим трудом выручили его. Протопопову еле удалось запереться в волостном правлении.

Этот взрыв народного негодования был объявлен бунтом. Военная сила была послана в Должик, много крестьян было высечено или подвергнуто другим наказаниям в административном порядке, а другие, признанные зачинщиками, были заключены в тюрьму и судились Харьковской Судебною палатою за бунт. Четырнадцать были признаны виновными и приговорены к тяжким наказаниям: каторжным работам в сибирских рудниках, тюремному заключению на долгие сроки и заключению в крепость.

Земские начальники, как сословие, пользуется особым покровительством администрации и цензуры, которая не пропускает никаких неблагоприятных сообщений об их деятельности.

Только в таких исключительных случаях, как в Протопоповской эпопее, когда дело доходит до суда, вся правда выходит на свет Божий. После тяжких обвинений, установленных процессом по отношению к Протопопову, было бы скандалом не возбудить и против него судебного преследования. Министр внутренних дел приказал предать его суду, который, после многих промедлений, состоялся в ноябре 1892 г.

Много случаев грубого злоупотребления властью было доказано относительно Протопопова. Крестьянин Ворвул был побит им, потому что не узнал его и недостаточно скоро снял перед ним шапку. Другой крестьянин, Михаил Серый, был избит им так жестоко, что собственная рука Протопопова так распухла, что он не мог снять с нее перчатки. Крестьянам, собравшимся на волостной сход в Фолочеве, он сказал, что он ‘сокрушит их мерзкие хари’, если они будут кричать, и прибавил, что тем, которые будут жаловаться на него и подавать прошения, ‘он припечатает их жалобы на мордах, а прошения на заднице’. Много других проступков подобного рода было установлено, Протопопов признан был судом виновным в совершении их и был приговорен…. к исключению со службы!

Ничтожное наказание есть убедительное доказательство того что в проступках Протопопова не было ничего чрезвычайного. Пускание в дело кулака есть существенный элемент патриархального принципа. Протопопов только преувеличил и довел до крайних пределов элемент — личной’ власти, которым руководствовались все земские начальники. Очень показательно, что его защитник привел, как смягчающее обстоятельство, влияние реакционной печати, которая, требуя и защищая учреждение земских начальников, как власть твердую, быструю, сильную и отеческую, вскружила голову Протопопову. Он только проводил в жизнь эти поучения.

Можно бы было наполнить много страниц примерами, доказывающими, что Протопопов был не единственным козлищем в этом стаде. ‘Многие земские начальники действовали так же, как и Протопопов, хотя и не заходят так далеко, а потому и остаются безнаказанными’, — говорил столь умеренный ‘Вестник Европы’, обсуждая Протопоповское дело.

В Курске крестьянин поссорился с кучером земского начальника. Хотя ссора произошла в черте города и потому очевидно подлежала власти городского судьи, земский начальник приказал вызвать крестьянина в волостной суд. Здесь крестьянин был признан виновным п приговорен к телесному наказанию, которое и было произведено на месте, несмотря на протест старшины.

Губернское присутствие, получив жалобу, удовлетворилось замечанием земскому начальнику, хотя он был виновен в вопиющем нарушении закона и злоупотреблении в властью.

Интересной иллюстрацией взглядов земских начальников на характер их власти является следующий случай. Юхновское Смоленской губ. земство основало в 1891 г . земледельческий совет для улучшения экономического положения уезда. С этою целью совет открыл склад семян, химических удобрений и усовершенствованных земледельческих орудий и предложил свое посредничество в приобретении улучшенных пород скота. Предприятие с самого начала имело большой успех. В первый же год крестьянские общины раскупили весь запас земледельческих орудий и фосфатов, которые были предложёны советом, и со всех сторон потекли заказы на новые покупки, во много раз превышающие запасы совета. Но внезапно появилось неожиданное затруднение. Когда земледельческий совет обсуждал письмо Сидоровского общества, заказывавшего 10 пуд. улучшенных семян и такое же количество фосфатной муки, он получил следующее заявление от местного земского начальника Титова: ‘Не признавая пользы в намерении крестьян иметь улучшенные семена и фосфаты и подобные им фантазии, я, как земский начальник, буду запрещать крестьянам, находящимся под моею властью, производство столь непроизводительного расхода’ (‘Вестник Европы’, декабрь 1892 г .).

Земский начальник Сухотин, Чернского уезда Тульской г., сообщил соседним помещикам, что он может во всякое время доставлять им в качестве рабочих ‘неисправных плательщиков податей’, которых он намерен держать ‘строго’ (‘Вестник Европы’, 1895 г ., No 3).

Учреждение земских начальников есть одна из самых болезненных обид сельской России. Освобождение крестьян прошло не очень успешно. Даже сторонники правительства признают это теперь. Оно не улучшило материального положения народа. Но прежние рабы стали гражданами, они получили личную независимость и свободу от вмешательства в их частные дела. Это было очень большой нравственной победой. Но, без всякого преступления или вызова с их стороны из нелепого доктринерства, эта личная свобода постепенно было доведена до какой-то призрачности. В то же время следует заметить, что эта вредная мера, осужденная при ее рождении одинаково и общественным мнением и собранием высших государственных чинов (государственным советом), оказалась совершенно неудачною с точки зрения аристократической доктрины, которою она была навеяна.

Граф Дмитрий Толстой, Катков и шайка ‘Московских Ведомостей’ сочувствовали ей, как средству возстановления патриархального начала в местной власти, уничтоженного освобождением крестьян. Первоначальная мысль закона была та, что земские начальники будут избираться из дворян, живущих в своих имениях. Но от этого плана пришлось отказаться в самом начале. ‘Хороший барин не примет должности земского начальника’, приводили ‘Московские Ведомости’ слова некоторых крестьян разумеется, чтобы их опровергнуть.

Есть и почтенные люди среди земских начальников. Но лучшие люди из дворянства уклоняются вообще от этой службы столько же, как и от службы в полиции. Губернаторы не могли назначать на должность земских начальников достаточно местных дворян потому, что те редко шли на такую незавидную службу. Поэтому министерство позволило назначать дворян не только местных, но всей вообще губернии. А при наших больших расстояниях это значило быть совершенно чужим для крестьян того участка, где приходилось начальствовать крестьянскому попечителю, и все-таки не находилось достаточно охотников. Из 600 вакансий на должность земских начальников, около одной трети никоим образом не могли быть замещены губернаторами и должны были быть замещены отбросами чиновничества с бора да с сосенки. И нельзя сказать, чтобы власти были очень требовательны в выборе этих новых хозяев нашего сельского населения: 40 процентов земских начальников получили образование только в начальных школах.

Но, как обычно, правительство делало вид, что верит в успех ‘реформы’, и через несколько месяцев после учреждения института земских начальников был предпринят следующий и последний шаг к аристократизации страны. 12-го июня 1890 г . был издан новый закон, изменяющий строй наших земств. До того 38 из 74 русских губерний имели земские учреждения для заведывания некоторыми местными делами, как — то: дорогами, больницами, начальным образованием. Эти земства состояли из гласных, избранных тремя различными куриями: землевладельцами без различия сословия, городскими владельцами и крестьянством. И вот по новому закону крестьяне только выбирают двух или трех кандидатов, из которых губернатор, по указанию съезда земских начальников, выбирает человека, который им желателен. Эти же самые земские начальники имеют власть созывать сходы для избрания кандидатов и председательствовать на них. Это передает выборы всецело им в руки. На крестьянских сходах нет тайного голосования, да нет и никакого голосования. Голоса подаются открыто, viva voce, по большей части огулом, и разумеется, подаются за того, кого рекомендует земский начальник. Особая статья воспрещает избрание земских начальников в их собственных участках, но закон не полагает препятствий к избранию ими друг друга по соседству.

Таким образом крестьяне, эти предполагаемые Вениамины самодержавия, исключены отовсюду. Благородные господа, земские начальники управляют их миром, судят в их суде и заседают за них в местных собраниях. Крестьяне должны платить и повиноваться, предоставляя остальное своим господам.

Старый закон 1864 года предоставил дворянству влияние в местном самоуправлении, превышавшем во много раз их численность. Дворянство избирало около половины гласных во всех 38 земствах.

Реформа гр.Толстого перешла далеко за эти пределы. Уездные предводители дворянства, числом 10 или 15 в каждой губернии, прибавлены к гласным от дворян, давая таким образом дворянству абсолютное большинство. Правительство назначает, кроме того одну пятую гласных в дополнение к избранным разными классами граждан, а два особых чиновника заседают в губернских земских собраниях для того, чтобы еще укрепить нажим правительства.

Таким образом правительство сделало все, что было в его власти, для того, чтобы превратить земства в чиновничьи комиссии, послушные знаку министра. Дворянство было единственной силой, с которой считались в новых земствах, и ожидали, что исключительные и неоправдывающиеся привилегии, дарованные этому классу новым законом, подействуют как взятка, чтобы всецело перетянуть его на сторону правительства. Что же касается до миллионов крестьян, образующих девять десятых населения, уплачивающих три четверти бюджета и доставляющих, девять десятых состава армии, то их незаметно в новых земствах. Положение крестьянских гласных в новых земствах более чем лакейское, оно унизительно, так как их непосредственные начальники, земские начальники, имеющие над ними почти дискреционную власть, заседают там тоже.

Либеральные земства и либеральная печать часто протестовали против допущения земских начальников в земские собрания.

‘Присутствие земских начальников в земских собраниях, — говорит одна саратовская газета, — представляет серьезное неудобство. Гласные от крестьян, как их непосредственные подчиненные, боятся свободно выражать свои мнения. При подозрительности, свойственной нашим крестьянам, их представители думают, что всякое несогласие с мнениями земского начальника может быть неприятно ему. Вот почему каждый, кто бывал в уездных земских собраниях, где иногда крестьяне составляют значительное число гласных, наверное замечал пассивное подчинение крестьян мнениям земского начальника их участка. Такое положение дел едва ли желательно в общих интересах местного самоуправления’.

Читатель не обманется осторожным, умеренным тоном газеты, издаваемой под цензурой. ‘Серьезное неудобство’ означает чудовищность. Вообразите себе собрание, в котором один член может сечь других членов. ‘Неудобство’ такого взаимного отношения обращает самое право посылать выборных в жестокую насмешку.

Крестьяне были в сущности исключены при царе-мужике из участия в местном самоуправлении, подобно тому, как были лишены и многих других гражданских прав.

Мы дали представление о политических правах крестьян. Теперь скажем несколько елов об экономических условиях жизни народных масс при Александре III.

VII. Великий голод и экономическое положение русских крестьян.

В 1891 г . внимание всего мира было привлечено к положению русского крестьянства, благодаря широко распространившемуся средневековому голоду, который охватил всю область Волги. Вследствие неурожая, 34 миллиона человек, а по другому вычислению, 37 или 39 миллионов, остались без всяких средств к существованию пред лицом голода и холода в течение восьми зимних месяцев. Положение было очень опасно. Осенью через шесть недель после сбора ничтожного урожая в губерниях Казанской, Самарской и других, народ стал питаться желудями, травой и хлебом из коры.

Через несколько месяцев более 30 миллионов человек были доведены до такой же крайности. Считая, что пропитание одного человека в течение зимних месяцев стоило по меньшей мере 10 руб., для того, чтобы предохранить население от голодной смерти, требовалось около 400 миллионов рублей. Такую сумму достать было невозможно, и ожидали широкого и острого голода со всеми его ужасными последствиями. А правительство своими глупыми усилиями замолчать бедствие, казалось, хотело довести народ до крайнего отчаяния.

Уже в июле 1890 г ., когда результаты жатвы стали известны, земства Саратовское, Самарское, Нижегородское и Казанское послали министру внутренних дел подробные доклады о положении, прося широких ссуд для спасения населения от тяжелых последствий неурожая. В ответ правительство послало в Волжские губернии особого уполномоченного, задача которого заключалась в том, чтобы затушить все дело и защитить правительство от требований земств. Разумеется, тайный советник Вишняков выполнил свою легкую задачу к совершенному удовольствию, доложив, что в Волжских губерниях голода нет, а поэтому нет нужды и в субсидиях земствам. Такова система, обычно применяемая для утушения неприятных вопросов, и голод был на обычном пути к замолчанию, правительственная газета напечатала успокоительный отчет о положении области, которая, как предполагали, была постигнута голодом. ‘Московские Ведомости’ объявили голод ‘либеральной интригой’, выдумкой, пущенной в обращение для того, чтобы дискредитировать правительство.

Редакторы газет получили строжайшее распоряжение не печатать под страхом закрытия изданий и других административных взысканий никаких известий о голоде, способных ‘встревожить общественное сознание’.

Бедствие таких размеров, как голод 1891 года, так же нельзя было замолчать, как пожар. Он должен был сам закричать о себе. Но от правительства зависело дозволить бедствию принять такие размеры, что никакие усилия не могли уже предупредить его ужасных последствий. Мы обязаны графу Льву Толстому тем, что меры против этого бедствия, хотя и поздно, но были приняты. Он — единственный человек в России, голос которого нельзя заставить замолчать и на которого правительство не смело поднять руку. И Толстой принудил правительство прекратить политику страуса. Он напечатал статью под заглавием: ‘Ужасный вопрос’, в которой обрисовал опасность положения: недостаток хлеба и отсутствие всяких запасов у обнищавшего населения, которое жило изо-дня-в-день и у которого не было другого выбора, кроме как умереть с голоду или красть, если хлеба не будет. Он требовал от правительства не оставлять страну в неизвестности и ответить прямо, есть ли в стране достаточно хлеба, чтобы прокормить народ до следующей жатвы или нет, и если хлеба не было, принять немедленно меры, чтобы получить достаточно хлеба из-за границы.

Заговор молчания, имевший целью скрыть голод, был разрушен. Раз один человек заговорил так громко, бесполезно было зажимать рты другим. Вся печать воспроизвела и подтвердила письмо Толстого, и Вышнеградский счел необходимым дать ответ на него, в котором заявлял, что количество хлеба в стране вполне достаточно для прокормления населения до будущей жатвы.

До известной степени это было успокоительно. Вывоз хлеба был прекращен указом в сентябре 1890 года.

Хлеб, находившийся в стране, не мог исчезнуть, и было утешительно думать, что он под рукой. Но это ни в малейшей степени не разрешало вопроса, умрут ли с голоду миллионы русских крестьян или нет. Большое количество хлеба, указанное Вышнеградским, находилось не в руках тех, которые больше всего в нем нуждались, и для того, чтобы переместить его из рук хлеба-торговцев в руки голодающих крестьян, необходимо было иметь 400 миллионов рублей. Без этой суммы, нуждающиеся крестьян могли воспользоваться хлебом, скопленным в стране, столь же мало, как если бы он был вывезен за-границу или был сложен на луне, разве только они захватили бы его силой.

Сами крестьяне, с их традиционной терпеливостью и покорностью, выказывали решительное отвращение к такого рода образу действий, не во всех, может быть, случаях непреодолимому. По крайней мере люди, наиболее заинтересованные, не ожидали этого.

И. Н. Потапенко, известный русский писатель, в своих очерках пораженных голодом местностей, рассказывает поучительную историю. Среди членов земства, которое он посетил, был один старик, ранее известный, как один, из самых свирепых крепостников, который любил мучить своих крестьян и даже убил их несколько. Это было преступлением, и он был сослан в Сибирь. Возвратясь оттуда после освобождения крестьян и благодаря связям восстановленный в своих правах и попав в число земских гласных, он заявил себя злейшим врагом народа. Этот ненавистник народа на первом заседании земства, собранном для обсуждения мер помощи голодающим, сказал горячую речь против оказания помощи вообще ‘пьяницам, грабителям и мерзавцам’, как он характеризовал крестьян.

‘На заседании, на котором я был, говорит Потапенко, когда эта огромная, неприятная фигура стала на кафедре, присутствующие ожидали такого же взрыва врожденной ненависти, но, к общему удивлению, он начал говорить о быстрой и щедрой помощи’.

‘Что это означает? — спросил Потапенко одного знакомого, имение которого находилось по соседству с имением оратора.

‘Это означает, — сказал ему знакомый, — что месяц тому назад крестьяне приходили к нему просить взаймы хлеба. Он, конечно, отказал, и между ним и просителями произошла ссора. Голод в тех местах очень силен. Есть дома, в которых буквально нет ничего и нельзя ожидать ничего. Около недели после ссоры его амбар загорелся и был спасен почти чудом. Он, разумеется, понял, что это значит. Потом он послал управляющего с грузом хлеба на станцию, но на дороге телега была опрокинута, весь хлеб украден, и полиция не смогла найти следов ни украденного хлеба, ни преступников. Старый крепостник перепугался: могло случиться и хуже.

Он понял, что лучше обезопасить себя при помощи общественных денег’.

В книге Короленкн ‘Голодный год’ говорится, между прочим, об одном зажиточном крестьянине, кулаке, чувства которого к его голодающим односельчанам далеко не дружественны.

По нелепой системе круговой поруки, хлеб, ссуженный для помощи голодающим, должен быть возвращен всем сельским обществом. Если у бедных нет ничего на уплату за него, за них должны заплатить богатые.

Герой Короленки, Потап Иванович, желал поэтому ‘отбиться от пособия’. Но он изменил свое решение, благодаря, как он признался, ‘чудесам’, которые происходят от времени до времени в деревне. Амбар, в который никто не ходил, сам собою загорается в глухую ночь, или стог сена.

‘Худые времена, — объяснял он, — народ глядит грозно. Человек, который никогда не был вором, пробует счастья в этом деле, а может случиться еще и похуже’.

Голодные бунты, происшедшие в Витебске, Пскове, Астрахани и Саратове, доказали позднее, что эти опасения не были лишены основания.

В высших сферах тревожные рапорты губернаторов голодающих губерний и красноречивые цифры статистики преступлений рассеяли апатию центрального правительства и заставили его принять меры, чтобы предупредить еще худшие последствия народного отчаяния и нищеты.

Тридцать четыре миллиона человек, совершенно нищих, в лицо которым глядела смерть, которым нечего было терять, представляли опасность, которую никакое правительство не могло оставить без внимания.

Сумма в 12 миллионов, которая была объявлена наибольшей, какую государство могло ссудить из имперского вспомогательного капитала, постепенно была увеличена в десять раз. Но и это составляло лишь около 1/3 суммы, необходимой для помощи голодающим губерниям. Другими словами, государство взялось прокормить одного голодного жителя из каждых трех. А где же найти было пропитание для остальных двух? Общественная благотворительность была единственным средством, на которое можно было рассчитывать. Это стало само-собою очевидным, лишь только газетам было позволено открыть подписки на помощь голодающим. Но тайным желанием и надеждой правительства было, чтобы деньги были вверены его собственным агентам и чиновникам под надзором и управлением особого комитета, составленного из министров и высших сановников и состоявшего под председательством самого цесаревича, ныне Царя Николая II.

Ожидали, что такой комитет внушит доверие к целесообразному употреблению средств, ему вверенных. Так бывает в других странах. Но в России глубоко укоренившееся недоверие к чиновничьей честности совершенно неискоренимо. Я знаю из очень хорошего источника, что когда представители английского общества прибыли в Россию с деньгами, собранными для голодающих в Англии, некоторые придворные дамы частным образом советовали им не вручать этих денег комитету цесаревича. Только три миллиона были пожертвованы в этот комитет в течение девяти месяцев его существования.

Обществу Красного Креста в виде уступки было дозволено распределять его средства через особых уполномоченных. Общество это пользуется несколько лучшей репутацией, приобретенной в Турецкую кампанию, но его личного состава недостаточно была для помощи нуждающимся на пространстве одной трети империи, так что оно зависело в своей работе или от местных чиновников, или от людей, неизвестных, которых оно не могло контролировать. Красный Крест получил меньше четырех миллионов, а между тем, — как это было скоро доказано на деле, — тысячи богатых людей готовы были притти на помощь своим страдающим согражданам, но желали только быть уверенными, что их деньги пойдут по назначению, и не питали доверия к организациям, имеющим какую-либо связь с чиновничеством. Гарантией, которая удовлетворила бы их и которой они требовали, было право независимого управления средствами помощи без вмешательства правительства. Что было разумнее и невиннее этого? Но в течение 25 лет политика правительства заключалась в том, чтобы всеми средствами держать массы русского крестьянства в стороне от демократических элементов общества. Позволить большому количеству интеллигентных мужчин и женщин, преданность которых правительству была более чем сомнительна, свободный доступ к народу под предлогом оказания помощи голодающим, казалось особенно опасным в такой критический момент. Но так как русское обществе ясно показало, что оно не двинется в этом деле, если руки его не будут свободны, то перед правительством стала дилемма: или притти к соглашению с обществом, или не получить от него серьезной помощи. Как вполне можно было ожидать, судя по прежде бывшим примерам, правительство предпочло предоставить народ голодной смерти скорее, чем рискнуть позволить ему ‘заразиться идеями свободы’.

Во всех случаях серьезных испытаний, царя, эти ‘радетели блага народного’, никогда не колебались в выборе между интересами народа и интересами своей собственной священной особы. Министр финансов Вышнеградский проявил эту политику во всем ее откровенном цинизме при приеме депутации Московского общества помощи, привезшей миллионы рублей. Министр не только наотрез отказал в разрешении обществу самому распределять пособие, но имел наглость угрожать, что каждый, кто будет этим заниматься в стране, будет арестован.

Арестовать, как преступников, людей, которые идут с открытым сердцем на помощь своим голодающим братьям, было кульминационным пунктом, до которого могло дойти безумное чиновничество, но оно не могло долго удержаться на такой позиции. Невозможно возмущать общественную совесть безнаказанно до такой степени. В тот момент, когда весь образованный класс горел состраданием к несчастным крестьянам, было не только жестоко, но и опасно отталкивать руки, приносившие хлеб голодающим крестьянам, их детям и старикам. Правительство объявило, что оно не в состоянии всех накормить. После такого признания мешать тем, которые предлагали сделать это, стало уже чудовищным преступлением, возбуждающим к бунту и крестьян, и их друзей из высших классов.

Последние, в самом деле, сразу же, не обращая внимания на препятствие, начали дело помощи на свой собственный риск и ответственность по всей пораженной голодом области. Можно сказать, что наши образованные классы отдали все свои свободные силы на службу крестьянству в течение ужасной зимы 1890—91 г. Дамы, которые проводили жизнь на придворных балах и приемах, и радикально настроенные молодые студенты и студентки, писатели с мировою известностью и темные сельские священники, аристократы, купцы, мещане, — все бросились в деревню, не взирая на отсутствие удобств, лишения и трудности, распределять пособия, которые были вверены им друзьями и частными комитетами. Они не обращали внимания на запреты администрации, и правительство принуждено было уступить. Три месяца чиновничья рутина силилась всевозможными средствами бороться с деятельностью этих великодушных друзей народа. Но, наконец, 12 декабря 1890 г . был издан циркуляр, вменяющий в обязанность администрации ‘не чинить никаких препятствий на пути частной инициативы в деле помощи голодающим’ — распоряжение, которое для англичанина представляется излишним до нелепости и которое является осуждением всей системы, сделавшей издание его необходимым.

В три месяца совершился переход от речи Вышнеградского к циркуляру 12 декабря. Кроме моральной невозможности бороться со всем русским обществом на столь щекотливой почве, была еще особая причина, по которой правительство считало нужным пересмотреть свое решение. Передовая и демократическая Россия, которая ощущала живейшее и непреодолимое желание пойти к народу, не сделала ни одной попытки воспользоваться голодом для возбуждения беспорядков и мятежей. Страхи правительства на этот счет оказались совершенно неосновательными. Пред лицом ужасов голода невозможно было для людей с истинной жалостью и любовью к народу не посвятить себя всецело помощи непосредственно страдающим. Голодный год не создал непосредственно нового момента в революционном движении, но он установил нравственную связь между образованными классами и народными массами, которые в первый раз увидели своих старших братьев в качестве истинных и преданных друзей.

С другой стороны, год, проведенный среди народа, оставил яркий след в умах и сердцах руководящих кругов высших классов. Великий голод составляет эпоху в росте оппозиции. Две вещи стали ясны, как день, одинаково и русским, и иностранцам, внимание которых было привлечено голодом к нашим аграрным условиям. Первая, что бедствие имело причиной своей лишь в малой степени случайность единичного неблагоприятного урожая, а что его настоящей причиной было полное разорение и обессиление крестьянства, и вторая — что никакого действительного средства против этого нельзя было найти, пока всевластна нынешняя политическая система.

Начать с того, что было доказано, что голод, принесший столько страданий для всей России, был создан уменьшением урожая, который оказался лишь одной пятой частью нормального. Совершенно такое же падение урожая случилось во Франции в 1883 г ., как доказано официальной статистикой, и неурожай был даже незамечен заграницей, ибо он не замутил даже и поверхности народной жизни. У нас он перевернул все. Если такой неурожай, который может постоянно случиться во всякой земледельческой стране, отдает судьбу 34 миллионов человек на милость общественной благотворительности, это доказывает полное разорение всего земледельческого класса, доказывает, что народ живет на краю голодной смерти и не имеет никаких запасов. Этот факт был констатирован в 1891 г . в России печатью, учеными и даже правительством. Официальный отчет, напечатанный, между прочим, в No188 ‘Волжского Вестника’, говорит, что необходимо признать, что кризис, переживаемый Волжским районом, начался в сущности за два года перед тем, и что уже тогда замечено было значительное уменьшение поступления прямых налогов от сельского населения. Это уменьшение было заметно больше всего в тех ry6ерниях, которые впоследствии были сильнее всего поражены неурожаем и которые требуют наиболее энергичных мер помощи голодающему населению. Так в Самарской губ. в 1889 г . Была недоимка в один миллион рублей прямых налогов, платимых крестьянами. В 1890 недоимка эта увеличилась до двух миллионов. В Казанской губ. в 1889 г ., благодаря исключительной энергии администрации, крестьяне уплатили лишних 85.000 р. для покрытия огромных недоимок за прежние годы. На следующий год там была недоимка более чем в два миллиона руб. В Нижегородской губернии в 1889 г . была недоимка в 340.000 руб., а в 1890 — в 869.000 руб. В Симбирской губ. недоимок за два эти года было 253.000 и 653.000 руб. В Саратовской губ. недоимок было 22.000 и 377.000 руб. за те же годы и т. д.

Увеличение недоимок в 1890 г . сравнительно с 1889 годом вполне соответствует постепенному падению урожаев. В Самарской губ. сбор хлебов в 1889 г . дал 48 1/2 милл. пудов, в 1890 г . он упал до 42, в Казанской он упал с 37 милл. до 27 милл., в Симбирской с 38 до 29, в Нижегородской с 21 миллиона до 15 и т. д.

На самом деле. кризис начался не за два года перед голодом, а по меньшей мере за одиннадцать лет, потому что 1880 год отмечает собою эпоху, в которой последствия истощения земли и народа начали обозначаться совершенно ясно.

Правительственная комиссия 1871 года установила путем обширных исследований поразительный факт, что русские крестьяне платят государству в форме налогов и податей около 45 процентов своего общего дохода, получаемого изо всех источников, земледельческих и промышленных. Номинально наложенный на имущество, налог этот перестает быть налогом имущественным. Это налог на труд, только по форме отличающийся от крепостного права. Из шести рабочих дней крестьянин обязан был силою вещей давать государству около трех дней.. Это более, чем сколько может выдержать какой бы то ни было плательщик налогов. При непостоянстве промышленного заработка и колебаниях урожая, крестьяне не могут сводить концы с концами. Они вошли в долги, которые поглощают более, чем сколько могла бы дать даже большая производительность свободного труда. По самым низким оценкам современный крестьянин должен теперь работать для государства и для ростовщиков не менее четырех дней в неделю (Слонимский). Таким образом размер дарового труда возрос с 45 до 66 проц., и только 33 проц. номинального времени остается у крестьянина для его собственного пропитания. Крестьяне разбиты в тяжелой борьбе за существование. Есть много ужасных доказательств их постепенного обнищания. Таково уменьшение потребления хлеба, страшная смертность в сельских округах, которая в 13 губерниях выше, чем в городах, и в 1880 г . достигла 62 на тысячу.

Губернии, входящие ныне в число наиболее пострадавших от неурожая, занимают заметное место в таблице смертности. Самая, высокая смертность замечается в Орловской губ., где средняя смертность достигает страшной цифры 46,7 на тысячу, превосходя гораздо более чем вдвое среднюю смертность Лондона. За ней следует Нижегородская rу6. с смертностью в 46.5, Самарская — 14,6, Пермская Симбирская, Оренбургская, Вятская, дающие смертность между 43 и 46, все они по смертности превосходят среднюю смертность в империи на 6 и 9 на тысячу. ‘Святая Русь’, с превосходным климатом и почвой, имеет самую высокую смертность в Европе — 37,3.

В России все государственное бремя лежит на земледельческом населении, на крестьянах. Те из них, которые живут исключительно земледелием, разорились первыми, хотя их земля самая лучшая в стране, да в сущности и во всей Европе. У нас есть безошибочный способ определить степень обнищания каждого уезда или деревни — это размер недоимок по платежам налогов, потому что налоги собираются с розгой в руках, с неумолимой строгостью. Нечего изумляться, когда мы узнаем, что губернии, стоящие во главе списка недоимочных, суть именно те, которые стали центрами голода: Самарская с недоимками в 11 1/4, миллионов, Казанская 7,9 милл., Нижегородская и Саратовская, каждая почти с 2,5 милл. недоимок. Симбирская, Воронежская, Тамбовская — все имеют миллионы недоимок, которые представляют собою сотни тысяч ударов розгами, даваемых нищим в напрасной надежде выколотить из них уплату долга.

Бедное крестьянство — синоним бедного хозяйства, а с плохим хозяйством нельзя получить хороших доходов Средняя производительность русского земледелия очень низка, за исключением семян, она дает 2,9 на одно посеянное зерно, а это почти предел, за которым земледелие невозможно. Но наше земледелие упало даже ниже этого предела. Неурожаи, которые ниже этой средней, сделались угрожающе частыми за последнее десятилетие. Очень часто они приводят к настоящим голодовкам. Волжский бассейн чаще всего посещался этим бедствием. Многострадальная средневолжская область, с Самарской губернией в центре, испытала в 1873 году ужасный голод, от которого она никогда не могла вполне оправиться. Затем, после семи лет колеблющегося урожая, она была поражена новым голодом в 1880 г ., который еще более понизил ее благосостояние. За последующие одиннадцать лет там было сем неурожаев на 4 хороших урожая, и из семи плохих годов два были совершенно голодных.

История других земледельческих районов России почти такова же, так что голод 1891 г . был лишь последним звеном в долгой цепи. Русское земледелие и земледельцы начали опускаться вниз уже давно. Повсеместный голод 1880 г . нанес им удар, который ускорил процесс понижения. Голод 1891 г . был тем последним ударом, который опрокинул их в пропасть.

Самым серьезным и продолжительным последствием голода было уничтожение скота, главного и единственного богатства нашего земледельческого населения. Когда скот пропал, крестьянин должен оставить свой надел и обращается в пролетария, в батрака, положение которого едва ли лучше, чем положение прежнего крепостного.

Миллионы лошадей погибли в 1890—91 г. от недостатка корма или были распроданы своими хозяевами по невероятно дешевой цене. В губерниях Казанской, Тамбовской, Самарской рынки были наводнены лошадьми по 3—4 рубля штука. Н. Шарапов пишет: ‘Одновременно по всем голодающим губерниям, как лесной пожар, распространилось убеждение, что дальнейшая борьба невозможна. Продажа лошадей и скота сделалась своего рода эпидемией. Вычислено, что в большинстве неурожайных губерний осталось только по одной лошади на каждые 10 семей’.

На следующий год было уменьшение урожаев в юго-западном и южном районах, в губерниях Подольской, Херсонской, в южных уездах Полтавской, а также и во многих других, которые пострадали от неурожая в предыдущем году, а именно в Тульской, Орловской, Казанской, где, по свидетельству графа Бобринского и Льва Толстого, голод, хотя и меньший по пространству, был гораздо суровее, чем раньше. Но еще меньше дозволено было говорить о новом бедствии, что, конечно, не послужило к уменьшению его последствий. При очень низком положении нашего земледелия, дающего абсолютный минимум (сам-третей), ниже которого земледелие становится невозможным, и при полном обнищании крестьян, частичный голод может случиться каждый год. Империя так огромна, что климатические условия, разумеется, не могут быть одинаково благоприятны на всей ее обширной площади. А когда они неблагоприятны, голод приходит фатально и неотвратимо. Русские не называют его таким грозным именем. Они привыкли видеть, как люди едят вместо хлеба ужасное вещество, похожее на сухой навоз, состоящее, главным образом, из березовой коры и толченой соломы. В большинстве губерний крестьяне переходят на такую голодную пищу регулярно каждый год в весенние месяцы, когда старый хлеб на исходе, а новый еще не собран. Крестьянин, который может есть чистый хлеб круглый год, считается и считает себя сам богачем. При малейшем падении урожая, богач переходит в ряды бедняков, а бедняки впадают в полную нищету. То, что 1890—91 год показал нам в исполинском масштабе, повторяется каждый год в меньшем размере. Каждый год у десятков тысяч крестьян, а иногда и у сотен тысяч, хозяйства разоряются, семьи разрушаются, каждый член их должен итти в другое место для того, чтобы найти жалкое пропитание: отец — в работники к богатому соседу, жена и дочери — в город искать заработка на фабриках или того хуже, а молодые мальчики продаются, как ‘ученики’, ремесленникам или кабатчикам.

Ни один крестьянин не застрахован от такой участи, и при том условии, что налоги поглощают до половины его чистого дохода, не надо даже и неурожая, чтобы разорить крестьянина. Совершенно независимо от колебаний урожая и гнета общих экономических условий, постоянно увеличивающаяся часть русского крестьянства разоряется и сбрасывается в ряды безземельного земледельческого пролетариата, что дня крестьян представляет полную потерю всего и крайнее падение.

Александр III, не смотря на афиширование ‘любви’ своей к крестьянам, ничего не сделал для улучшения их положения, и очень много сделал, чтобы ухудшить его.

Его Крестьянский банк, который должен был вырвать сельское население из рук ростовщиков, оказался обманом, ибо он только увеличил силу ростовщиков.

Его предположенная реформа налогов была насмешкой, уничтоженная подушная подать и акциз на соль были заменены новыми налогами, с того же самого крестьянства. Иногда это делалось одновременно, так чтобы издевательство стало еще более очевидным. Так было с уничтожением акциза на соль, за которым непосредственно последовало увеличение до 8 миллионов выкупных платежей, платимых государственными крестьянами. Высокий покровительственный тариф обогатил средний класс за счет крестьян, которые принуждены были платить вдвойне за мануфактурные и другие фабрикаты первой необходимости: хлопчатобумажные ткани, свечи, мыло, земледельческие машины и простые орудия, как косы, серпы и т. д. Расточительная затрата денег на поддержку дворянства была также добавочным бременем, наложенным на крестьян. Другие деспоты были достаточно умны, чтобы вознаградить народ за потерю свободы материальными выгодами, Александр III отдал своих излюбленных крестьян в рабство дворянству и заставил их платить расходы по этой царской подачке.

Что же остается от лозунга Александра III ‘Россия для русских’? Что образованные классы целиком исключены из преимущества быть признанными ‘русскими’, — понятно само собою. В России Александра III нет для них места, это хорошо известно всякому. Но если присмотреться более внимательно, то становится ясно, что и миллионы крестьян тоже не были русскими, с ними несомненно поступали так, как если бы они не были русскими. Кто же в таком случае, по мнению Александра III, были те ‘русские’, для которых родина не была злой мачехой? Это — та горсть людей, которых царь принял под свое покровительство. Широковещательный лозунг Александра III нуждается в поправке: это не ‘Россия для русских’, а Россия для шайки людей, умеющих ловить рыбу в мутной воде, для обнищавших дворян, для отбросов чиновничества, или, одним словом, Россия для царя.

Только в одном направлении Александр III никогда не уставал показывать свою деятельную любовь к русскому народу, а именно в неустанном преследовании тех своих подданных, которые отличаются от большинства населения по племенному происхождению или по религии. Для них его царствование было сплошным преследованием.

VIII. Еврейский вопрос в России.

Многие, и совсем не ‘нигилисты’, говорили, что прозвище ‘гонитель’ гораздо более пристало Александру III, чем ‘миротворец’. Сохранение мира было скорее счастливой случайностью которою воспользовался бы каждый в его положении, между тем как гонение было добровольной деятельностью, наиболее характерной для Александра III, как для человека и царя.

Кого только не преследовали в его царствование. Поляки, финны, немцы, все они могут рассказать печальную повесть воздвигнутых на них гонений, даже раскольники, хотя им обещали свободу за их декоративную службу во время коронации, и штундисты, хотя они были самыми покорными и мирными из подданных Александра III. Но крестовый поход против евреев есть, конечно, самый яркий и самый печальный из подвигов этого рода. В то же время для иностранцев поход против евреев менее всего понятен.

Допуская близорукость и деспотические замашки нашего правительства, мы можем понять преследование штундистов. Община сектантов, не признающая царской власти в духовных делах, может, и мы надеемся, будет когда-нибудь подвергать сомнению и его светскую власть. Распространяясь как лесной пожар, штундизм представляет действительную опасность для нынешнего русского правительства, которое питает нелепую надежду уничтожить сектантов грубою силой.

Можно объяснить себе варварство, как бы оно ни было возмутительно, по отношению к политическим заключенным и ссыльным. Деспотические правительства, будучи напуганы, могут дойти до последних пределов жестокости. Но в еврейском вопросе мы имеем дело с целым народом, миллионами душ, которые никогда не восставали против правительства, подчинялись всем его распоряжениям, платили налоги, взятки и все, что от них требовали. Почему же, в таком случае, их преследуют? Действительно ли они так плохи, как старается их выставить русское правительство? Где тут причина — религиозный фанатизм или слепая племенная ненависть? Действительно ли правительство ответственно за воздвигнутое против евреев гонение или его принудили к этому антиеврейские чувства народа? Все эти вопросы достаточно интересны, чтобы их обсудить совершенно объективно.

Русское правительство, конечно, нельзя винить, по крайней мере нынешнее правительство, за существующие на юге и юго-западе России очень ненормальные отношения между евреями и христианским населением, которые создали в этих местах так называемый еврейский вопрос. Вопрос этот имеет отношение ко всей нашей истории и представляет одну из могучих национальных, даже международных проблем, с которою каждая страна принуждена считаться или считалась. В России проблема эта еще более трудна и сложна, вследствие большей массы еврейского населения и общей отсталости страны.

В России всего пять миллионов евреев, из которых один миллион в Польше. Из этого числа только три четверти миллиона разбросаны по всей империи, остальные сдавлены в юго-западном углу Европейской России в обширном гетто, называемом чертою оседлости. Они образуют здесь одну расу внутри другой расы, живущую отдельно от остальных, и здесь заметна враждебность к ним со стороны русского народа. Эта враждебность имеет несомненно религиозную основу. Но мне кажется ошибочным считать, как думают многие, анти-еврейское движение в России проявлением религиозной нетерпимости. В темной массе религиозная вражда к евреям несомненно существует в скрытом состоянии и возбуждается намеренно теми, кому это выгодно. Но классы, стоящие во главе русского анти-еврейского движения, давно уже пережили период религиозного фанатизма. У них вражда к евреям явление чисто расовое. У масс расовая антипатия к евреям является также гораздо более сильной причиной антиеврейских чувств, чем религия. Таким образом мы можем правильно определить анти-еврейское движение, как расовое.

Мне едва ли нужно говорить, что евреи, как раса, ничуть не хуже других. Всякий раз, что я слышу праздную, огульную характеристику евреев, как расы ростовщиков, мошенников и тому подобное, я вспоминаю Давида Филипсона из Цинциннати, автора книги: ‘Евреи в английской беллетристике’. Филипсон заметил, что процесс, по которому христиане образуют свои мнения о евреях, неизменно таков: пороки, преступления и ошибки отдельных евреев, как бы ни было ограничено их число, приписываются всей расе, между тем как проявления всех остальных качеств, как бы ни были они поразительны или часты, рассматриваются, как личные исключения, а потому и не принимаются в расчет. Я прибавлю, что мне кажется, что тот же самый прием практикуется всеми расами в их взаимных оценках. Между отдельными расами и племенами нигде нет взаимной любви, каждая считает себя единственно хорошей и достойной любви. В странах, где различные народности перемешались и имеют много возможностей оскорблять одна другую своими племенными различиями, их антагонизм делается столь глубоким и столь несоответствующим действительным несогласиям между ними, что становится совершенно непонятным для постороннего наблюдателя. Среди балканских славян или смешанного населения юго-восточной Австрии можно наблюдать поразительные проявления такой нравственной ограниченности.

Русские евреи в течение столетий жили жизнью полного отдаления от массы населения, оставаясь нацией внутри нации. Только в течение последних тридцати или сорока лет они начали читать русские книги, посещать русские школы и интересоваться искусством, науками и политикою России. Тем не менее они выставили уже много людей, имена которых составляют гордость России. В музыке, в которой эта талантливая раса стоит так высоко, мы имеем много выдающихся артистов, из которых я отмечу особенно известных заграницей. Это два брата Рубинштейны, Антон и Николай, Владимир Пахман и удивительный мальчик-пианист, восходящая звезда русской музыки и наследник всей ее славы, молодой Марк Гамбург, который произвел такую сенсацию в Лондоне четыре года тому назад. Антокольский, великий скульптор нашего века, о котором так восторженно говорил Тургенев, виленскнй еврей. Еврейская раса не произвела ни одного русского Гейне или Берне, но настоящее литературное поколение, которое является первым или самое большее вторым поколением русских евреев, которое вообще получило образование, дало уже России много выдающихся литераторов, иные из которых первенствуют в своей специальности, как историк литературы и критик С. А. Венгеров, другие стояли впереди своих современников, как Минский, самый видный из поэтов 1880-х и 1890-х г.г. Другой, по моему, гораздо более поразительный факт, говорящий очень много о высоких нравственных качествах еврейской расы, есть участие русских евреев в борьбе за русскую свободу. Более пятнадцати лет в мрачной истории царя свирепствует грозная борьба, и только горячий энтузиазм и совершенное самоотречение немногих революционеров позволяет им бороться с огромными силами, брошенными против них самодержавием. И вот тысячи образованных евреев разделяют жребий великого освободительного движения. Этот факт обратил на себя особое внимание нашего анти-семитического государя, и с 1885 г ., вопреки всем принципам справедливости, политических преступников из евреев преследуют с гораздо большей строгостью, чем христиан. Но я никогда не слыхал, чтобы специальное преследование евреев-революционеров произвело какое-либо впечатление на евреев, и среди них есть столько же, как и прежде, желающих отдать все за свободу и лучшее будущее страны, которая является для них мачехой. Этот факт не очень-то согласуется с общим представлением об еврейском характере. Но он был последствием короткого опыта 1860—80 годов, в течение которых поколение евреев, пройдя чрез наши школы, выросло в дружественной среде, в свободном общении с русскими, чувствуя себя людьми и гражданами, а не расой изгоев. Некоторые из лучших и наиболее влиятельных членов нашей революционной партии родились евреями. И когда я вспоминаю их сердечную доброту, их идеализм, столь часто сочетающиеся с столь тонким, гибким и понятливым умом, я не могу не думать, что Спиноза был не совсем чудесным исключением, а представителем самого лучшего типа своей расы. Я решаюсь также предполагать, что, при лучших условиях, еврейский народ, вероятно, будет производить больше Спиноз, чем Шейлоков.

Простой, необразованный еврей не лучше, не хуже, чем какими вообще бывают люди в его положении. Еврей-ростовщик есть человек совершенно того же сорта, как и ростовщик-христианин

Еврейский торговец такой же обманщик, как и русский торговец. Еврей-ремесленник во всех отношениях похож на русского ремесленника, за исключением того, что его лицо носит сильные следы его семитического происхождения, что его нос смотрит книзу, между тем как нос его русского собрата весело смотрит кверху, что он обычно черноволос, а не рус, что у него странные телодвижения и он говорит по-русски с неприятным акцентом.

Враждебность к евреям имеет начало в поразительной стойкости этой расы, которая пронесла свою племенную чистоту сквозь все испытания и осталась совершенно такой же теперь, какою была два тысячелетия тому назад.

Исключительная деловитость евреев, развившаяся в течение веков вследствие их устранения от всех других занятий, создала повсюду естественный базис для проявления расовой ненависти. Еврей-комиссионер, какова бы ни была его специальность, еврей-фабрикант, еврей-ростовщик или банкир ведут свои дела так же хорошо, как посредники всякого другого племени, а может быть и лучше. Будучи в среднем и умнее, и менее требовательным, еврей может предлагать свои услуги за более дешевую цену, чем его соперники. Это единственная причина, почему он бьет их, но в этом и причина его бедствий. Повсюду евреи почти монополизировали самое выгодное занятие в обществе —посредничество, или образуют особый класс, как и особую расу, а расовая вражда еще озлобляет борьбу между классами. Расовая вражда страшно обостряет всякую экономическую борьбу, и завидующие соперники евреев всегда становятся вождями толпы во всех эксцессах.

В черте оседлости евреи, хотя они и составляют только одну седьмую часть населения, сосредоточили в своих руках половину всей местной торговли и почти монополизировали мелочную торговлю. Русские, немцы, поляки, греки — все были вытеснены ими и, разумеется, не чувствуют за это признательности. Мелкобуржуазный класс, греки в особенности, играли очень заметную роль в анти-еврейских беспорядках.

Русские крестьяне сами-по-себе очень мирные и безобидные существа. Предоставленные самим себе, они редко, а скорее никогда не дают воли своим скрытым чувствам против евреев в открытом выступлении, но увлечь их тоже не очень трудно. В двух наиболее крупных погромах, бывших в 1871 и 1881. годах в Одессе, оба начались по соседству с греческой церковью, греческие торговцы возбуждали толпу и предводительствовали ею.

Русские купцы главные союзники правительства в нынешнем преследовании евреев.

С 1881 года анти-еврейское движение в России вошло в новую фазу, ибо само правительство приняло определенное участие в этой войне против целой части своих подданных.

Антисемитизм не есть русское изобретение. Он возник в Германии, где он был возведен в общественную теорию некоторыми учеными и философами. Его настоящим создателем был, несомненно, князь Бисмарк. Это он положил начало тому господству грубой силы, какого Европа не знала еще никогда, даже во времена первого Наполеона. Сила есть право, господствующая раса, просто потому, что она сильнее, имеет ‘право’ освободиться от более слабой расы, если последняя в чем-нибудь ей мешает. Поголовное изгнание Бисмарком поляков из Познани есть прямая параллель массовому вытеснению евреев из России. Преследование финской народности, начатое нынешним русским правительством, так же ничем не вызвано, безумно и вредно для общих государственных интересов, как и преследование евреев. Это все тот же призыв к эгоизму господствующей расы с целью превратить ее в своего рода господствующую касту, интересы которой отождествляются с интересами всего государства. Такая безнравственная политика возводится теперь в систему. С течением времени она наверно принесет гибель и разложение государству. Но в ней последний козырь шатающегося деспотизма.

В еврейском вопросе Александр III обдуманно ставил преграды слиянию двух рас. Образование, доступ к которому одно время был открыт евреям, замечательно ослабило с обеих сторон расовые предрассудки. Оно открывало виды на будущее, потому что евреи имеют большое стремление к образованию. Еврейское юношество кинулось в гимназии и университеты. В некоторых южных гимназиях евреи составляли 50, 60, иногда 70 процентов всех учеников. В университетах Одессы и Харькова они составляли в среднем от 15 до 20 процентов студентов и были весьма многочисленны во всех других высших учебных заведениях.

Александр III сознательно отбросил это естественное средство примирения двух рас. Из некоторых школ, ранее открытых для них, евреи были исключены совершенно. В другие они были допущены как необходимое зло, но только до известного низкого процента: три, пять и в некоторых случаях десять процентов общего числа воспитанников-христиан. Если христиане отстают, евреи должны терпеть наказание. В городе Белом еврей-аптекарь хотел определить своего сына в местную гимназию. Но директор уведомил его, что у него есть только четыре пятых вакансии для еврейского мальчика, что означало, что последний десяток христиан был неполон, в нем недоставало двух мальчиков. Отец подал прошение министру народного просвещения графу Делянову, прося, чтобы четырем пятых мальчика было разрешено поглотить одну пятую, вместо того, чтобы предоставить одной пятой возможность оставить вне школы целого мальчика. Но граф Делянов был пунктуален: доступ в школу не был разрешен, и отец принужден был определить в гимназию на свой счет двух мальчиков-христиан, чтобы создать место для своего сына. Но не многие родители могут позволить себе такой расход, а в черте оседлости есть много городов, где евреи составляют от 60 до 80 проц. населения.

Таким образом новый закон есть принудительное невежество. Я уже не буду говорить об обескураживающих ограничениях, лишающих евреев, получивших ученые степени, права заниматься той профессией, к которой они признаны подготовленными.

Правительство не желает обрусить евреев. Напротив, оно желает, чтобы каждый еврейский мальчик остро чувствовал и не мог никогда забыть, что он выкинут из общества. Есть особый указ, воспрещающий еврейским мальчикам давать уроки христианским детям. В Минске один мальчик-еврей четырнадцати лет был исключен из гимназии за то, что учил крестьянского мальчика просто из любви к этому ребенку. В том же городе жил в 1891 г . доктор Медем, еврей по происхождению. Он имел двух сыновей, младший из которых был крещен, а старший нет. Власти запретили старшему мальчику готовить своего младшего брата к экзаменам, потому что тот был крещен.

Покойный царь не желал также, чтобы евреи делались христианами. В прежнее время обращение еврея в христианство уничтожало для него все ограничения. Но по новому указу 1890 года права, даруемые новообращенным, ограничены только свободой в выборе места жительства, а полные гражданские права даются только внукам крестившегося, т.-е. второму поколению христиан. Война против евреев не есть война завоевательная, а война истребительная…

Анти-еврейские беспорядки прежде происходили чрез очень большие промежутки в наших южных городах с их смешанным, легко возбуждающимся населением. Но они были незначительны и редки, это были простые свалки, которые случаются повсюду между разными народностями. Погром, предшествовавший беспорядкам 1882—1883 годов, произошел в Одессе в 1870 году и не вызвал подражания нигде в других местах. На Страстной неделе после обедни греки-матросы и торговцы напали на евреев по-соседству с греческой церковью. Но так как греков было мало, они были побиты. Они обратились за помощью к толпе русских, которая и присоединилась к ним. Погром распространился. Войск было мало, полиция потеряла голову. Два дня погромщики могли удовлетворять своей страсти к разрушению, сколько было душе угодно. При известии о приближении войск толпа рассеялась и исчезла, предоставив властям производить зверски — глупое мщение над невинными людьми, схваченными случайно и высеченными на улицах. Дело на этом и кончилось. Отдельный одесский погром не имел никакого отзвука ни в каком другом месте. Но погромы 1882—1883 годов, как эпидемия, захватили целый край. Были погромы в Елисаветграде, Киеве, Балте, Екатеринославе, Смеле, Белой Церкви, Умани, Сквире и т. д.

Вся южная Россия была охвачена ими. Они перекинулись далее за ее пределы, один из самых жестоких погромов произошел в Кунавине, около Нижнего-Новгорода.

Было ли это проявлением религиозного фанатизма, таким, какие занесены в летопись средних веков, или какая-нибудь другая скрытая сила лежала в основе этого дикого взрыва? Один факт, повидимому, указывает ясно на последнее объяснение. Повсюду, по показаниям многочисленных и достойных доверия очевидцев, погромщики принимались за свое разрушительное дело в уверенности, что они исполняют чье-то тайное и властное приказание. По временам эта вера давала место очень любопытным инцидентам. Около Сквиры, городка Киевской губернии, жил еврей Абрам Жултик. Он имел небольшую мельницу и был в самых лучших отношениях с окружающими крестьянами. Был он превосходный человек, свободный от той жадности к деньгам, которую считают присущей еврейской крови. Имея достаток и живя трудами рук своих, Жултик часто давал деньги в займы нуждавшимся крестьянам ‘ради Бога’, т.-е. безо всяких процентов, давал им юридические советы и оказывал всякие дружеские услуги. Русские крестьяне не слепые педанты, простые люди никогда не бывают такими. Они имеют предрассудки против евреев, как инородцев, так же, как против чиновников, дворян и священников. Но с течением времени эти предрассудки побеждаются каждым лицом, поведение которого внушает доверие. Жултик был самым популярным человеком в уезде, общим советником и судьей в семейных спорах. Крестьяне никогда не давали ему повода к жалобам. Велико же было поэтому его изумление, когда, вскоре после еврейских погромов в Киеве, толпа крестьян пришла к нему на мельницу и сказала ему, что они должны разбить вдребезги его мельницу и ограбить его дом. Жултик протестовал, просил, напоминал им о своих многочисленных услугах и об их дружеских многолетних к нему отношениях. Крестьяне не отрицали все это и сказали, что им очень жаль, но что они обязаны это сделать, потому что таков был приказ царя. Жултик был достаточно образован, чтобы понять, что такое объяснение было вполне нелепо. Но его возражения не оказывали влияния на крестьян. Наконец, он напал на счастливую мысль. Он предложил итти с выборными к становому, который, как царский чиновник, должен знать, дан ли такой приказ. Крестьяне согласились, и Жултик с сельским старостой и сотскими поспешил к становому, а толпа ждала с полудня до поздней ночи его возвращения, покуривая трубки, беседуя с его семьей и не причиняя никакого вреда. Становой, разумеется, уверил депутацию, что она говорила вздор и что не было никакого приказа разрушать еврейское имущество. Когда это было сообщено толпе на мельнице, крестьяне сказали, что они очень довольны, и мирно разошлись по домам.

Этот рассказ совершенно достоверный. Я слышал его от одного приятеля, студента, который проводил каникулы в этом уезде. Другая моя знакомая, еврейка по происхождению, бывшая фельдшерицей, рассказывала мне о своих испытаниях в деревне близ Екатеринослава. Своею неутомимою работою в оказании помощи своим пациентам и бескорыстием она не только заслужила их доверие, но и искреннюю любовь. У нее было много преданных друзей в деревне, особенно среди женщин. И они доказали ей свою преданность, придя однажды предупредить, что ей лучше уехать, потому что не безопасно: получен приказ грабить евреев. Соседние города исполнили уже свою обязанность, и деревенский народ говорил, что им нельзя отставать. Глубоко опечаленная, фельдшерица спросила, неужели действительно возможно, чтобы крестьяне причинили какой либо вред той, которую они всегда называли своим другом. ‘О, ответили женщины, каждый в деревне любит вас и будет жалеть. Но что делать? Приказано никому не давать пощады, и они должны слушаться, нравится ли им или нет’. Женщины предложили спрятать у себя в домах ее ценные вещи, чтобы она не потерпела настоящих убытков в случае нападения, которое они считали неизбежным. Можно привести много подобных примеров.

Не может быть сомнения, что в 1882—1883 годах масса южного крестьянства была под убеждением в существовании приказа громить евреев, совершенно так же, как в 1880 и 1881 году они верили в близость наступления царства божия, когда вся земля будет взята царем у дворян и разделена между крестьянами.

Эта вера в приказ громить евреев была так распространена, что даже солдаты из крестьян разделяли ее. Один очевидец рассказывает, что, видя разграбление еврейских лавок в Умани, между тем как отряд солдат наблюдал за беспорядками, не делая никакой попытки прекратить их, он спросил одного из солдат, зачем они тут стоят.

‘Для порядку’, отвечал тупо солдат. ‘Чтобы народ, который грабит еврейские лавки, не разбивал христианских’.

Откуда дошла эта нелепая легенда о приказе громить евреев? Что может лежать в его основе?

Граф Игнатьев, будущий автор позорных майских указов, был тогда министром внутренних дел. Я не думаю, чтобы его кто-нибудь назвал специальным ненавистником евреев. Этот титул может быть дан очень правильно царю Александру Ш, который, делая смотр войскам в Москве, приказал, будто бы, всех рядовых из евреев (а еврей никогда не может подняться в русской армии выше звания рядового) запереть в казармах. И даже на смертном одре, в Ливадии, он не мог перенести мысли, что некоторые евреи в таком же тяжелом положении, как и он сам, пытаются восстановить здоровье в благословенном климате южного берега Крыма, и приказал им убраться из окрестностей дворца. Но граф Игнатьев? Мог ли такой, как он, человек действительно иметь настоящее, не заинтересованное чувство ненависти? Я очень сомневаюсь. И, однако, он принял на себя роль ненавистника евреев, чтобы подделаться под антипатии своего повелителя, и показал это во многих случаях. Кроме того, вскоре стали говорить, что он имел личное недоброжелательство к петербургским евреям за то, что они отказали ему в огромной взятке. Ему приписывали горячее желание выместить обиду на всем племени, и нечего изумляться, что евреи и несколько иностранных писателей считали его тайным вдохновителем погромов.

Гарольд Фредерик рассказывает о шайках молодых людей из Петербурга, которые шатались по стране и непременно появлялись в городах за день, за два до беспорядков и делали свое провокаторское дело так бесстыдно, что могли быть очень легко обнаружены. Я думаю, что все это чистая фантазия. Я не отрицаю возможности провокации и подстрекательства. Напротив, во многих случаях несомненно были подстрекательства и провокации, но местные, исходившие от людей, которые могли получить от погрома какую-нибудь выгоду или свести счеты с кем-нибудь. Но совершенно нельзя допустить возможности организованной провокации, и еще менее такой, которая исходила бы от кого-нибудь, вроде графа Игнатьева, как, повидимому, полагает Гарольд Фредерик. Граф был не такой человек, чтобы задумать и привести в исполнение план такого дьявольского мщения, и план этот не мог быть приведен в исполнение кем-либо без того, чтобы быть раскрытым.

Сначала погромы были самопроизвольны, они были проявлениями глубокого недовольства народных масс, которые не понимали ни одной из действительных причин своих страданий и нуждались в каком-нибудь выходе для своей скрытой ярости. Евреи сделались искупительною жертвою. Провокация, в которой граф Игнатьев был действительно виновен, была косвенной, его влияние обусловило странное поведение властей в тех местах, где впервые возникли погромы. Не было принято мер, чтобы прекратить насилие толпы в начальной стадии, хотя это могло бы быть сделано легко, без кровопролития. Войска, высланные в места беспорядков, просто окружали погромщиков и, казалось, охраняли их вместо того, чтобы охранять евреев, на которых те нападали.

За такую небрежность, доходящую до потакания, граф Игнатьев, как министр внутренних дел, разумеется, ответствен, уже одно это должно было создать в массах впечатление, что было дозволено учинять насилие над евреями. А отсюда до легенды о существовании царского приказа был один шаг.

Люди, совершенно достоверные и не желающие шутить, уверяют, что зародыши будущих погромов были брошены в массы за год до взрыва беспорядков, и, что всего интереснее, это было сделано, конечно, совершенно неумышленно, царским манифестом, направленным против революционеров и призывающим всех верноподданных помогать полиции в их искоренении. Официальное название революционеров — крамольники , т.-е. бунтовщики, политические преступники. Но в Южной России разносчики и мелочные торговцы, которые все евреи, называются по простонародному краморники . Для безграмотных крестьян, которые слышали манифест и не могли вполне понять значения его длинной и торжественной фразеологии, было легко смешать два слова и притти к выводу, что краморники или евреи были корнем зла и должны быть искоренены.

Психология толпы очень странная вещь. Подозрение, намек, брошенные в нее, иногда принимают дикие размеры, получают собственную жизнь и перестают подчиняться чему бы то ни было. Но я не ручаюсь за это объяснение, я просто повторяю то, что мы находим в русской печати. Для меня косвенная провокация открытого попустительства властей во время погромов представляется совершенно достаточной для объяснения диких слухов.

Затем появились майские указы Игнатьева, которые, в сущности, возлагали вину за погромы на дурное поведение самих евреев и при существовавших тогда условиях могли только подтвердить убеждение масс, что правительство было на стороне погромщиков.

Несправедливый закон был отменен через несколько месяцев после его издания, благодаря, как я думаю, влиянию иностранного общественного мнения, на которое царь, тогда еще находившийся недавно у власти, не решался в то время не обратить внимания.

Противоположное мнение высказывает Гарольд Фредерик, который настаивает, что отмена майских законов и падение графа Игнатьева произошли потому, что царь получил убедительные доказательства нечестности своего министра и его грубого злоупотребления властью. Факт, что он предложил столичным евреям освободить их от действия майских законов за огромную взятку в миллион рублей, совершенно подлинный. Взятка обсуждалась между ним и представителями евреев в форме покупки одного из его имений за фантастическую цену, превосходившую его действительную стоимость на миллион рублей. Я слышал об этом факте от лица, которое знало всю эту историю из первых рук. Гарольд Фредерик сообщает нам, что ему факт этот был рассказан лицами, которым поручено было вести переговоры. Он упоминает о трех причинах, по которым дело провалилось, из них последняя — самая характерная: нельзя было поверить слову графа Игнатьева. Он мог бы положить в карман взятку и не исполнить своего обещания…

Майские законы запрещали сотням тысяч евреев жить в известных городах, а также оставаться в деревне на том основании, что их присутствие там вредно коренному населению. Но граф Игнатьев позаботился изъять свои собственные имения из действия своих собственных указов, возобновив потихоньку арендные договоры с своими арендаторами-евреями.

Удачная сделка графа и история его неудачного вымогательства были доведены до сведения царя, и министр попал в немилость, а его указы, не будучи отменены, не применялись более. Не важно, случилось ли это вследствие первой или последней причины. Политика царя снова стала более терпимой, но только на время. Его враждебное отношение к евреям не изменилось. Но на ловца и зверь бежит. Правители легко получают совет, которого они ищут. Восемь лет спустя, Александр III стал слушаться Победоносцева, человека неподкупного ханжества, против которого нельзя было обнаружить никакого позорящего факта, и следовал без колебаний его советам.

Майские указы графа Игнатьева запрещают евреям: 1) селиться в деревнях и 2) приобретать или арендовать именья в черте оседлости. В 1890 г . они были восстановлены со следующими гораздо более тяжкими условиями: восьмилетняя приостановка была оставлена без внимания, и указ объявили в силе с мая 1882 г . Это в сущности давало ему обратную силу на целых восемь лет. Все десятки тысяч евреев, которые поселились в деревнях за это время в полной уверенности в своем праве селиться, должны были поэтому подлежать выселению.

Но очевидным намерением правительства было изгнать из деревни в возможно короткое время всех евреев, которые там поселились. Это было объявлено в ряде дополнительных указов, которые сделали совершенно невыносимой жизнь тем, которые желали остаться.

Более ранний указ сената в ноябре 1887 г . разъяснил, что право жительства, дарованное старым поселенцам, вполне ограничено местом. Еврей, живущий в деревне А, не имеет права перенести свое местопребывание в деревню Б, в версте расстояния. Право было сделано также строго личным. Дети не могут принять к себе престарелую мать или отца, приехавших из города или другой деревни. Право жительства в деревне не распространяется даже на жену, хотя по общему русскому закону все права и преимущества мужа принадлежат и жене. Я знаю десятки случаев, когда евреи, живущие в деревнях и женившиеся в городах, получили приказание от полиции или покинуть деревни, или отослать своих жен, потому что, как горожанки, те не имеют права жить в сельских местностях. Семейные связи, признанные самыми священными в общежитии, ежедневно нарушаются в России по отношению к евреям. Я приведу из ‘Восхода’ (21 января 1891 г .) случай такого рода в Киеве, где была разбита жизнь десяти еврейских семейств. Десять женщин, жены евреев-ремесленников, имена которых сообщены полностью, были изгнаны из города потому, что было открыто, что одна из них имела корову и продала своим соседям несколько кувшинов молока, а другие пытались прибавить нечто к скромным заработкам своих мужей при помощи хлебопечения, шитья рубашек и тому подобного, носили на рынок в торговые дни произведения своего труда и там продавали. На этом основании они были признаны торговками и высланы из города в двадцать четыре часа, так как только евреи-ремесленники могут дышать воздухом Киева. А как же их мужья? А дети этих десяти семей? Но они ведь только евреи!

В законе, лишающем евреев права поселяться в деревне, есть особая статья небольшого значения, но очень хорошо определяющая дух, воодушевлявший правительство. Я имею в виду статью, которая ясно говорит, что больные евреи не составляют исключения, и что еврей даже на время не может поехать в деревню для поправления здоровья! От людей, которые способны обдумывать такие статьи и сочинять их, нельзя ожидать заботы о сохранении еврейских семейств.

Но возвратимся к общим мерам против сельских евреев. Одною из самых важных и в то же время самой мучительной является ограничение их права передвижения. Они должны оставаться как заключенные в пределах уезда, если не желают лишиться права жительства. Если они приедут в город и проведут там всего несколько ночей, на них могут посмотреть по возвращении, как на новых поселенцев, и на этом основании выселить. Около Гомеля есть много деревень, в которых нет синагоги. В 1888 г . несколько еврейских семейств отправились справлять праздник в городскую синагогу. По возвращении они были выселены исправником Еленским. Это самая обычная хитрость, практикуемая повсюду в черте оседлости, и евреи, живущие на некотором расстоянии от городов, должны или прекратить свои религиозные обряды, или лишиться права жительства. Молодые евреи, которые должны отбывать воинскую повинность, постоянно высылаются, как новые поселенцы, по возвращении в свои семьи со службы. Евреи-ремесленники, которые по закону пользуются привилегией свободного поселения во всех городах и деревнях вне черты, выселяются гуртом под предлогом, что не указано, заключает ли общая свобода жительства право поселения в черте оседлости.

По русскому закону никакое новое здание не может быть построено, а старое исправлено без разрешения администрации. Администрация систематически отказывает в таких разрешениях евреям, живущим в сельских местностях, дабы их постройки пришли в упадок. Они должны переселиться в города пли жить в домах, разваливающихся на куски. Если дом сгорит, еврею никогда не дозволят построить новый.

Пашни и луга, т.-е. хутора, не могут быть взяты в России на долголетнюю аренду. Двенадцать лет есть наибольший срок, дозволенный законом, хотя можно включить в условие, что, по истечении этого срока, арендатор имеет право возобновить соглашение, но нотариусам определенно воспрещено совершать такие возобновления, если арендатор — еврей. Так как майские законы имеют силу на восемь лет назад, то очевидно, что в текущем (1895) году все постоянные евреи-арендаторы будут высланы из черты, потому что новый царь не изменил ни одного из противо-еврейских законов своего отца. Есть значительный класс особых арендаторов еврейского происхождения, известных под названием чиншевиков, договоры и арендные платежи которых постоянны, так как основаны на обычном праве. Чиншевики суть подлинные собственники, так как номинальный землевладелец не имеет права ни увеличить арендную плату, ни выселить их, пока они ее платят. Эти права признаны по отношению к христианам, но не по отношению к евреям. По официальной статистике есть 36.429 еврейских семейств, владеющих небольшими участками земли на чиншевом праве. Все они теперь вполне зависят от жадности или каприза их номинальных владельцев. Суды постоянно решают споры о чиншевом праве против евреев, и члены нашего высшего класса не стыдятся пользоваться их беспомощностью. Князь Абамелек выселил целую деревню Павловку Тираспольского уезда, населенную более тридцати лет тому назад евреями-чиншевиками. Князья Горчаковы, Михаил и Константин, сыновья канцлера, сделали то же самое с своими браиловскими евреями, которые непререкаемо владели землею по 40 и 50 лет.

Иногда нарушения права собственности сопровождаются возмутительными оскорблениями нравственного чувства. Некто Деми, бессарабский помещик, десять лет судился с евреями-чиншевиками Копрешт по поводу куска земли, на которой были построены их дома и синагога. Вопрос о синагоге, единственной в округе и построенной более 40 лет тому назад, заставил евреев быть особенно настойчивыми. Дело тянулось, переходя из одного суда в другой. Синагога, впредь до решения, была, конечно, во владении ответчиков. Но летом 1890 г ., накануне приближающегося еврейского праздника, Деми убедил станового пристава Лучинского взять на свое имя еврейскую молельню, и Лучинский, хорошо зная, что с евреями можно безнаказанно делать что угодно, отправился исполнять просьбу приятеля. Он прибыл в Копрешты, вошел в синагогу, взял священные свитки и послал их в телеге в полицейский стан. Затем Деми был введен во владение еврейской молельней и немедленно пригнал туда стадо свиней, которое оставалось там целый день и следующую ночь. Исправник, начальник Лучинского, приказал увести животных и возвратил .евреям священные книги. Но сочинители этой шутки ничем не поплатились. (‘Восход’, февраль 1891).

Таковы факты, подлинность которых не может быть подвергнута сомнению, потому что я заимствовал их из газеты, издаваемой в России под бдительным оком цензуры. Очень смело вообще публиковать такие факты. Но было бы опасно выдумывать их и преувеличивать.

В разные времена делались попытки образовать еврейские земледельческие колонии. План кажется мне несколько фантастичным и вряд ли удастся в широком размере, по крайней мере, в России, где он зависит вполне от умения работников, которое дается только многолетней привычкой. Евреи не уклоняются от ручного труда. В черте оседлости есть 300.000 евреев ремесленников и 200.000 вне черты. Девять десятых остальных суть разносчики, приказчики в лавках и т. п., физический труд которых, конечно, не легче труда ремесленников и техников. Но для таких работников очень трудно обратиться к земледелию, да и зачем? Однако, эти проекты всегда сочувственно встречались евреями, и, несмотря на самые неблагоприятные условия, созданные в этих колониях глупостью, подозрительностью и вмешательством бюрократии, некоторые из этих земледельческих колоний процветают. В России есть около 50.000 евреев колонистов, но они не пользуются большими милостями русского правительства. Они не подлежат действию майских указов, но когда администрация находит к тому предлог, евреи-земледельцы выселяются столь же безжалостно, как и другие евреи. Колония в Сытне, около Минска существовавшая 53 года, Ораны, другая колония сорокалетней давности, около Вильны, с полдюжины колоний в Бессарабии и в Подольской губернии были уничтожены. Таким обратом около 20.000 состоятельных земледельцев, садоводов, табаководов, обрабатывавших землю своими собственными руками и подававших пример трезвости и трудолюбия, были обращены в нищих под тем предлогом, что они жили на арендованной, иногда в течение более полувека, а не на собственной земле, или что их деревня находится слишком близко от границы.

Эти факты интересны для нас с одной особой точки зрения. Русское правительство и его защитники заявляют, что евреи преследуются исключительно для защиты крестьян от еврейских ростовщиков. Конечно, в черте оседлости евреи — главные заимодавцы, у которых крестьянские массы состоят в неоплатном долгу. Но вне черты в деревнях нет евреев. Тем не менее крестьянские массы задолжены местным заимодавцам и ростовщикам христианского вероисповедания столько же, сколько они должны евреям в черте оседлости. Ростовщичество — ужасный бич земледельческой России, но он является следствием общего экономического состояния страны, сочетания чрезмерных налогов с недостаточностью земельного надела, которое принуждает крестьян занимать деньги повсюду и на любых условиях. Изгнание евреев будет иметь последствием лишь выгоду для ростовщиков-христиан, которые останутся без конкурентов. Это единственно возможное последствие изгнания евреев из деревень.

Майские указы, действие которых мы описали, составляют лишь часть общего плана кампании. Вне черты живут около трех четвертей миллиона привилегированных евреев: ремесленников, купцов первой гильдии, членов ученых профессий и их семейств, которым это право дано по законам 1865 и 1867 годов. После возобновления действия майских указов следующим движением было изгнание евреев вообще из страны, и энергия, проявленная в этом деле администрацией, обещает, что очень скоро большинство этих 750.000 человек увеличат собою число еврейских нищих в городах и местечках черты оседлости. Самые богатые евреи, купцы первой гильдии, одни оставлены, сравнительно, в покое, между тем как бедные ремесленники, зарабатывающие хлеб сбой в поте лица, являются главными страдальцами. Нет конца уловкам, к которым прибегают, чтобы лишить их права жительства, дарованного им по закону. В одном месте известные ремесла объявляются исключенными из списка занятий, которые дают это право.

В Москве наборщики были объявлены артистами, а не техниками, а потому евреи, занимающиеся этим делом, были выгнаны из столицы. В Смоленске стекольщики, уксусные мастера, пекаря и мясники были также объявлены не ремесленниками, а чем-то иным, но чем, — администрация не сказала. В Симбирске ремесленная управа постановила не выдавать евреям-ремесленникам никаких разрешений, пока они не выдержат особого испытания в своих ремеслах. Это было незаконно и нелепо, так как способность ремесленников была доказана свидетельствами и, еще вернее, качеством их работы. Но этого-то симбирские цеховые мастера и не желали. Их специальные уполномоченные объявили почти всех до единого евреев неопытными в их ремеслах, и администрация немедленно выслала их и их семьи из города. В Уфе тот же результат был достигнут противоположными средствами. Здесь администрация взяла почин и объявила все местные свидетельства недействительными, разумеется, для одних евреев. От евреев-ремесленников потребовали представления свидетельств из городов их происхождения, т.-е. из черты оседлости, которую иные из них покинули лет двадцать тому назад, и так как они не могли выполнить этого глупого требования, то и были выселены гуртом. В других местах полиция делает набег на евреев-ремесленников в субботу и, найдя, что они и их семьи ничего не делают, дает приказ о выселении их под тем предлогом, что они — не ремесленники, так как не занимаются своим делом.

Один старый закон Николая I сослужил администрации хорошую службу для огульных выселений. Этот закон направлен против небольшой религиозной секты, так называемых субботников, которые соблюдают субботу, как день молитвы. Субботники всегда выказывали большую склонность к древнему моисееву и талмудическому закону и охотно принимали еврейских раввинов своими наставниками. Поэтому было постановлено, как мера предупреждения, что евреям не должно дозволять селиться в местностях, где живут эти сектанты. Администрация вывернула этот закон наизнанку. Обнаружение приезда одного субботника в город считается достаточным основанием для изгнания всех евреев из этого места.

Такой способ был применен впервые в Самаре в прошлом году. Один субботник, М., был выслан в Самару административным порядком. На другой день после его прибытия всем евреям было приказано прекратить свои промыслы и выехать в пределы черты оседлости. Та же уловка была повторена потом в Орле. Такие хитрости всегда применяются и в других местах, если оказываются полезными. Когда-нибудь мы услышим, что правительство пользуется субботниками как жидо-бойным орудием, рассылая сотни их по всем городам империи, дабы евреям нигде нельзя было жить. Но также возможно, что сделают это и без всякой уловки, когда нет предлога, будут делать то жe самое и без предлога. Губернаторы состязаются друг с другом в проявлении противоеврейского усердствования, дабы завоевать себе благорасположение министра. Евреи высылаются из Сибири, которая наверное должна бы считаться достаточно скверным местом, чтобы евреям было позволено там жить. Они изгнаны с Кавказа, хотя официальная статистика, собранная в течение четырех лет (1886—1890), свидетельствует, что целых 60% из них —ремесленники, а 10% — фабриканты и члены ученых профессий. Они изгнаны из вновь приобретенных областей Средней Азии, где их помощь могла бы сделать так много для развития местных отраслей промышленности, и где они, несомненно, являются проводниками обрусения.

Способ приведения в действие этих высылок и изгнаний в высшей степени варварский, так как низшие чины также стараются отличиться тут. В Киеве в феврале 1891 г . тысяча приказчиков и лавочников еврейского происхождения с их семьями были арестованы и высланы менее чем в 24 часа, не получив позволения приготовиться к отъезду. В 8 час. утра полиция ворвалась в их квартиры, разбудила всех, и все были немедленно взяты в участки. Лавочники были оштрафованы на 1.300 р. каждый, приказчики на 600 р. и на другой день в полдень они все были посажены в вагоны и высланы в черту оседлости. Люди эти были почтенными торговцами с законными свидетельствами на право торговли, за которые они уплатили в декабре 1890 г . Они имели лавки на лучших улицах города и не обвинялись ни в каком преступлении. Но издан был новый приказ, запрещающий евреям держать лавки в Киеве, а они не поспешили очистить место без особого предписания, добровольно. За это преступление все их товары были конфискованы.

Охота на евреев и за еврейской добычей распространилась и на Балтийские губернии. Евреи изгнаны из Митавы, Либавы, Якобштадта и Риги, иногда после сорока лет спокойного там пребывания. В Риге у богатого купца Блументаля, владельца трех мельниц и двух больших магазинов, был конфискован весь товар, и самому ему приказано было выехать в 24 часа. В Либаве у евреев конфисковано товаров на 200.000 р. В Динабурге администрация, конфисковав товары еврейских купцов, захватила также 70.000 р. коробочных денег, предназначенных по еврейскому обычаю на школы, и употребила эти средства на постройку православной церкви. В Петербурге градоначальник, генерал Грессер, ограбил евреев иначе, приказав им 15 марта 1891 г . переменить названия фирм, приобретенных ими от русских, поставив вместо русских свои собственные имена, ‘дабы, как говорит приказ, публика сразу видела, что лавка еврейская’. В Москве ночью 11, 12 и 13 апреля полиция ворвалась в жилища 167 семей, которые все были тщательно обысканы и посланы в участки под стражей, как преступники, — матери, дети, старики, чтобы быть оттуда отправленными в черту оседлости. Из одного города черты вполне достоверный очевидец пишет: ‘Ежедневно толпы наших единоверцев привозятся сюда, в кандалах, как преступники, оборванные, голодные. Время, данное им для устройства своих дел, было так незначительно, что они не имели возможности распорядиться своим имуществом. В Москве гарнитуры венских стульев, стоимостью в 40 р., продавались за полтинник. Полная обстановка комнаты была продана за 3 р. Семьи были выброшены из своих домов на улицу, их обстановка была выкинута, и они остались без крова. Положение столь же скверно, как при погромах’.

Таковы факты, взятые из частных писем от друзей и родственников, никогда не предназначавшихся для печати.

Я не буду останавливаться на третьей мере против евреев, хотя она, может быть, еще крупнее, чем две предыдущих. Я разумею огульное изгнание евреев из пятндесяти-верстной пограничной полосы по западной границе. Те же сцены, те же жестокости и та же нищета сопровождают эти выселения. Внешняя причина жестокой меры есть предупреждение контрабанды. Совершенно верно, что по этой границе провозится много контрабанды. Также верно, что контрабанда, как и многие другие виды торговли, находится главным образом в еврейских руках. Но на этой полосе поселились 250.000 евреев, и четверть миллиона людей не может сплошь жить контрабандой. Контрабанда производится по всем границам. Что подумали бы о предложении создать пустыню, изгнав все пограничное население в предупреждении контрабанды? Но именно это и делает правительство по отношению к евреям. Все они должны быть изгнаны, без исключения. Даже членам ученых профессий — адвокатам, профессорам, медикам, раввинам не позволено селиться вблизи от границы, так как администрация желает видеть во всех них контрабандистов. Общее число людей, затронутых преследованием, поэтому, огромно.

Мои английские читатели знают очень хорошо из истории недалекой от них Ирландии, какие нечеловеческие страдания представляет собою слово ‘выселение’. Но в России это не горсточка арендаторов, окруженных дружественным населением, но более миллиона мужчин, женщин и детей, выселенных или выселяемых, беспомощных, нищих, — картина страдания выше всякого сравнения. Мы должны воскресить в памяти изгнание и голодную смерть 800.000 морисков в Испании, чтобы иметь понятие о том, чему теперь подвергают евреев.

Полтора миллиона евреев, сдавленных в городах и местечках черты, никогда не были очень зажиточны. Большая часть их жила в крайней, часто чудовищной нищете, вследствие жестокой конкуренции. Ужасные, поражающие страницы отчета комиссии ученых исследователей, напечатанные в ‘С.-Петербургском Экономическом журнале’ в 1882 г ., могут засвидетельствовать это. Мы читаем в них о тысячах мужчин, женщин и детей, живущих в лачугах, непригодных для собак, о семьях из десяти и более членов, теснящихся в комнате, имеющей воздуху для одного, жалкая нищета, медленная голодная смерть, грязная скученность, одна мысль о которой тошнотворна. Теперь другой, по крайней мере миллион народа брошен туда же изо всех частей России, народа совершенно нищего, пришедшего кандидатами на общественную благотворительность и на приискание работы. Положение вещей, создавшееся в этих городах, легче представить себе, чем описать. Это вымирание от голода, одно из тех бедствий, которое бывает в осажденных городах или во время чумы, когда люди возвращаются в состояние дикости.

Но физические страдания не единственный бич несчастного еврейского парода. Отческое правительство приводит их в крайнее отчаяние мелкой тиранией, вымогательством, оскорблениями, унижением всякого рода. Они во власти каждого, кто достаточно низок, чтобы поднять руку на беззащитных людей. В Одессе евреям угрожают высылкой, если они имеют бесстыдство попытаться достать себе хорошие места в трамваях и железнодорожных вагонах. В Ростиславле им говорят, что их будут драть на площади, если еврейские дети будут шуметь на улицах. В Киеве еврейская больница закрыта потому, что она случайно стоит в 40 саженях от христианской церкви, благотворительное учреждение по одному тому, что оно еврейское, приравнивается таким образом к кабаку или дому разврата. В том же городе губернатор, особенно благочестивый господин, запретил евреям проходить по известным улицам, на которых много церквей. Когда в этом городе произошли небольшие противоеврейские беспорядки, причем горсть пьяных хулиганов врывалась в еврейские дома, разрушала имущества и оскорбляла жильцов, еврейская депутация явилась к губернатору, который отказался принять меры и отвечал ей такими словами: ‘Я очень огорчен, что беспорядки произошли в моей губернии, но я не могу предупредить их, народ должен раз-навсегда освободиться от евреев, которые оскверняют наш святой город’.

Естественно при таких обстоятельствах, что евреи должны жить в постоянном страхе перед погромом. Все время слухи о новых драконовских мерах держат евреев в состоянии постоянного ужаса и нерешимости. Петербургская печать сообщала такие известия, как рассмотрение в комитете об евреях планов постепенного сокращения черты оседлости, выселения евреев с известных улиц и создания настоящих средневековых гетто, дальнейшего ограничения образования еврейских детей, закрытия для евреев различных профессий и даже проекта особой принудительной одежды, которая бы выделила их из остального населения.

В частном письме из Внлъны мы читаем: ‘ходят слухи, что даже купцы первой гильдии будут выселены из русских городов, и им будет запрещено возвращаться туда под страхом сечения в полиции, без всякого предварительного суда. Рассказывают даже, что этот жестокий приказ был уже приведен в действие в некоторых местах. Вы понимаете, каково наше положение, и чего нам ожидать в будущем. Все мы здесь точно люди, потерявшие разум от горя, с глазами, опухшими от слез, глядим с отчаянием одни в лицо другому. Наши сердца разрываются на части, когда мы слышим со всех сторон известия о страданиях нашего несчастного народа. Перо не может описать всю глубину нашего несчастия. Но вы сами, надеюсь, поймете это’.

Внешняя война есть выход, к которому часто прибегали деспоты, чтобы подавить либеральные стремления и успокоить внутреннее недовольство народа. Hо война опасная игра, которая может повернуться в любую сторону. Русское правительство нашло нечто лучшее. Открыв своего рода междоусобную войну против врага, который не может сопротивляться, оно избегло всех опасностей внешней войны, получив все ее выгоды. Но далеко не все русские заодно с правительством в еврейском вопросе. Истинно патриотичный, гуманный, просвещенный русский человек, без различия партий, общественного положения или веры, негодует на варварское преследование евреев, которое позорит нашу страну и развращает наш народ. Даже при дворе, среди самых высоких сановников, есть люди, которые имели мужество и мудрость возражать против нынешней антисемитской политики. Комиссия для решения еврейского вопроса, назначенная в 1881 г . под председательством графа Палена, склонялась к уничтожению черты оседлости и дарованию гражданских прав евреям, как средству решения еврейского вопроса в России. Но император согласился с меньшинством, которое высказалось за дальнейшее увеличение ограничений. Епископ Херсонский и Одесский Никанор сказал проповедь против преследования евреев, как противного духу христианского милосердия. Он получил выговор от Св. Синода. Священник Немиров в Москве, совершивший такой же проступок, был лишен прихода. Выступление Льва Толстого в пользу терпимости и человеколюбия по отношению к евреям было изъято из обращения. Газеты, осмеливающиеся защищать евреев, подвергаются административным взысканиям. Во все газеты был разослан циркуляр министра внутренних дел, запрещающий им помещать что-либо, направленное против антисемитизма. Это факт, о котором я получил сообщение из совершенно достоверных источников. Издаваемая евреем Нотовичем одна из самых больших наших газет, ‘Новости’, в Петербурге, которая всегда уделяла много внимания еврейскому вопросу, некоторое время уже не печатает совсем известий об евреях в России. Таким образом правительство хорошо расчистило почву, заставив замолчать всех, кто мог бы сказать разумное, гуманное слово против антисемитских выкриков. Грубые, продажные газеты, спекулирующие на невежестве, расовых предрассудках и суевериях толпы, напротив того, имеют полную свободу унижать и бранить евреев, на которых они взваливают ответственность за все скверное в России, включая сюда ухудшение климата и обмеление русских рек.

Племенная вражда есть чувство легко возбуждаемое. В отношении евреев сюда присоединяется также и вопрос об экономическом и профессиональном соперничестве. Но вожди нашей промышленности, надо отдать им справедливость, выказали достаточное понимание реальных интересов страны, когда решили заступиться за евреев. В хорошо известной петиции московскому губернатору, поданной в связи с выселением из Москвы евреев, представители всех главных фирм города просили даровать евреям право жить в столице в интересах русской торговли, развитию которой евреи содействовали столь много. Но как много таких, которые были бы рады, если бы опасные соперники были удалены, как много таких, которые воспользуются возможностью обрушиться на ближнего из простого удовольствия чувствовать, что они выше его! Нечего удивляться, что, по истечении некоторого времени, правительство нашло, что оно не одно ведет бесславную войну против евреев. Если в высоко-культурной Германии жидоедство, начатое князем Бисмарком, нашло защитников среди литераторов, политиков и ученых, нет ничего удивительного, что то же самое повторилось и в России.

Преследование евреев имеет для правительства одно только неудобство — риск вызвать слишком сильное неодобрение заграницей, среди влиятельного еврейского элемента и всех образованных людей цивилизованного мира. Отсюда попытки русского правительства затушить, умалить или совершенно отрицать факт преследований евреев в России. Отсюда постоянное повторение вынужденных, конечно, ‘протестов’ русских евреев против всякого иностранного вмешательства, их якобы отказ от всякой помощи, кроме помощи самого царя, но кто этому поверит? Что касается правительства, то мне кажется, что тот факт, что оно особенно заинтересовано в том, чтобы прекратить заграничную агитацию, показывает, что агитация эта и есть именно то самое оружие, которое можно с успехом пускать в ход для облегчения участи евреев.

Русско-еврейский вопрос прежде всего вопрос международный, ибо он влияет на все нации. По экономическим, политическим и нравственным причинам иностранные державы имеют право и обязанность вмешательства в него. Мы, представители русской оппозиции, никогда не желали, не ждали, не защищали иностранного вмешательства во внутренние дела России. Русские борются с их собственным национальным правительством, и нельзя терпеть в этой внутренней вражде никакого вмешательства, кроме вмешательства общественного мнения. Но евреи угнетаются не своим национальным правительством. Их положение совершенно такое же, как и положение болгар или армян под турецким владычеством. Если дипломатия образованного мира считала вмешательство обязательным для себя, отчего должна она держаться в стороне в еврейском вопросе? Единственная разница заключается в том, что султан слаб, а царь силен. Удержит ли это соображение государственных людей цивилизованных наций от представления торжественного протеста?

Что касается до иностранных евреев, то мне кажется, что современное положение дел в России возлагает на них особые обязанности. Они обязаны помочь своим братьям в их бедственном положении. Можно только сожалеть, что традиционная боязливость и недоверие их расы заставило их избегать до сих пор всякого энергичного вмешательства. Позвольте мне напомнить один прецедент. Около сорока лет тому назад первый русский политический эмигрант Александр Герцен поселился в Лондоне к основал там первую русскую вольную типографию и газету ‘Колокол’. Он был богатый человек и до отъезда в свое добровольное изгнание обратил всю свою земельную собственность в русские государственные займы. Прибыв в Англию, он хотел реализовать эти бумаги, но как-то случилось, что правительство узнало нумера бумаг Герцена, и царь Николай I, думая, что он может разорить своего врага, повелел Государственному банку не принимать его бумаги, как лишенные цены. Банк, разумеется, повиновался, хотя это и было противозаконно. Но Герцен нашел сильного человека, который позаботился об его интересах, Ротшильда старшего, который послал правительству царя заявление, что так как бумаги, о которых шла речь, были во всех отношениях столь же бесспорны, как и всякие другие русские бумаги, то он будет считать их непринятие доказательством неплатежеспособности и объявит императора всероссийского банкротом на всех европейских биржах. Царь Николай спрятал в карман свою гордость и повелел банку принять бумаги Герцена. История эта вполне достоверна, и Герцен рассказал в своем ‘Колоколе’ очень остроумно и во всех подробностях, ‘как король Ротшильд послал приказ императору Николаю — и император повиновался’.

Нынешнее русское правительство не может держаться, не получая денежной поддержки извне. Достойно сожаления, что граждане свободных стран вообще субсидируют его, ибо, делая это, они поддерживают тиранов против народа. Но для евреев поддерживать нынешнего царя то же самое, что для французских капиталистов субсидировать прусскую армию, идущую на Париж. Евреи управляют денежным рынком мира. Соединившись, они могли бы побить рублем русских царей и получить то, чего никогда не получат просьбами, ходатайствами и уверениями, иногда делаемыми в ущерб их достоинству. Нельзя удивить русских царей прислужничеством: они слишком привыкли к нему дома. Евреи должны бы были показать зубы, и они победили бы в борьбе. Но они зубов не показали. Один влиятельный член еврейской общины в Лондоне, с которым я говорил однажды об этом плане, сказал, что он неисполним, ибо евреи не управляют денежным рынком в таком размере, как вообще предполагают. Об этом я не могу судить. Как бы то ни было, царь Александр III сопротивления не встретил — и делал, что хотел. Он провел свой план выселения, и не менее миллиона несчастных мужчин, женщин и детей увидели разрушение своих домов и должны были пойти по тяжкому, тернистому пути изгнания.

Бесконечная масса страданий русских евреев должна быть всецело отнесена на ответственность Александра III. Он был причиной этих страданий, и было бы детским занятием переносить ответственность за них на того или другого из его советников.

IX. Поляки и финляндцы.

Преследование поляков идет в России беспрерывно, как нечто обычное, не возбуждая больших разговоров или даже и внимания. Было бы удивительно, если бы в царствование такого царя, как Александр Ш, народ, воплощающий идею революции, был оставлен в покое. От времени до времени английская и германская печать сообщали краткие известия о новых строгостях в Польше, как раз для того, чтобы успокоить читателя, что предустановленный строй существует без перемены и что читателю не нужно больше посвящать внимание этому предмету.

Поистине, тот факт, что, по истечении тридцати лет после восстания, Польша еще находится под законами военного времени, сам по себе есть очевидное нарушение предопределенного порядка вещей. Но общественное внимание должно в иностранных делах захватываться сразу чем-либо поразительным и внезапным, иначе оно совсем не будет захвачено.

Цивилизованный мир равнодушно наблюдал зверские попытки русского правительства .убить целую нацию, принуждая поляков сделаться тем, что было для них отвратительно.

Александр III более чем преследовал католическую веру и ограничивал гражданские права ее последователей. Его целью было полное обрусение Польши, и его главные усилия были направлены к уничтожению того, что составляет отличие, гордость и умственные богатства народа, — его язык. Ибо нация, потерявшая свой язык, отрезана навсегда от прошлого и перестает быть нацией.

Меры, принятые для искоренения польского языка, проявили неслыханную глупость и презрение к самым священным правам человека. Для поляков обращено было в преступление говорить по-польски в публичных местах, на улицах, на собраниях и преподавать на этом языке в школах, включая сюда и начальные, хотя дети крестьян и рабочих не знают по-русски. В Варшаве есть убежище для глухонемых, в котором этим несчастным дают некоторое образование, чтобы смягчить их ужасное отчуждение от остальных людей. В 1893 г . попечитель учебного округа Апухтин сделал распоряжение, чтобы институт этот не был исключением и чтобы преподавание велось в нем по-русски. Призреваемых надо было научить по пальцам русской азбуке и складыванью русских слов. Таким образом эти несчастные, которые по большей части были из крестьян, возвращаясь в свои родные деревни, не могли сделать ни малейшего употребления из обучения, полученного ими в институте, и были снова погружены в то ужасное одиночество, из которого их пытались спасти сердобольные филантропы.

Это, конечно, исключительный пример жестокого и глупого чиновничьего усердия. Но одинаково глупой и жестокой была общая политика центрального правительства в преследовании единственного языка, на котором говорит огромное большинство народа.

Русское правительство совершило много жестокостей и тиранств, но трудно указать на что-либо столь цинично деспотическое, как это принижение людей до состояния бессловесных тварей.

В течение тридцати лет шла в Польше политика подавления. Но казалось, как будто Европа отказывала этой несчастной стране в том большом интересе, который проявляла к Польше Европа в первой половине века.

Даже такие зверства, как избиение католиков в Кромах, где казаки убили и ранили более тридцати безоружных мужчин и женщин, ограбили церковь, разбив вдребезги все, чего не могли увезти, даже такие деяния средневекового варварства и вандализма только на минуту пробуждали Европу от холодного равнодушия. Русским царям, во время их путешествий за границу, не бросали в лицо крика: ‘да здравствует Польша!’ Полякам предоставили защищать свою национальность и веру, как они сами могут. Они большего и не требовали. Политика обрусения окончилась полной неудачей.

Страна высшей культуры не может быть лишена своей индивидуальности страною низшей культуры, как бы ни было разительно различие в величине их территорий. Колонизация в широких размерах есть единственное средство прочного изменения племенного облика данной местности. Русские крестьяне с своими первобытными земледельческими орудиями и первобытным образом жизни будут немедленно побиты в состязании с поляками и в конце — концов умрут голодною смертью. В среде квалифицированных городских рабочих и ремесленников различие не столь велико, но их нельзя привязать ни к какому месту, и правительство не может дать русским рабочим какие-нибудь привилегии, чтобы они рискнули оставить насиженные места. Преимущество материальной силы на стороне русских не имеет значения в такой борьбе. Это похоже на масло и воду в одном стакане, которые располагаются одно над другим в силу удельного веса, какие бы усилия вы ни делали, чтобы смешать их.

Что касается до усилий превратить самих поляков в русских, заставив их говорить по-русски, то это было детской затеей и только послужило к оживлению во всей ее силе ненависти к русскому владычеству в этой часто подвергавшейся завоеванию, но духовно никогда не покоренной стране.

Национальное чувство и желание независимости столь же сильно в Польше теперь, как и было всегда, а вынужденное знакомство с русским языком только помогло польскому среднему классу использовать преимущества его промышленного превосходства над Россией, собирая силы, которые при первой возможности будут обращены против русского правительства.

Между тем как в Польше русское правительство только поддерживало и увеличивало враждебное к себе чувство, созданное в прошлом, в Финляндии оно создало такое чувство, которое не существовало никогда раньше.

Преследование финской народности, будучи чем-то совершенно новым и неожиданным, возбудило большое внимание в Англии и постоянно отмечалось в английской и германской печати, как одно из самых безумных и возмутительных среди многих тиранических деяний Александра III. Было низостью со стороны всероссийского царя накинуться на ‘маленькое княжество, которое находилась совершенно в его власти. Было глупо и беззаконно превращать преданных друзей в озлобленных врагов.

Финляндия находится у ворот русской столицы, но финляндцы совершенно иная раса, чем русские. Поляки имеют гораздо более общего с русскими, чем финны. Создать вторую Польшу в получасовом расстоянии от Петербурга не трудно, но едва ли можно посоветовать это с стратегической точки зрения. Ничто, кроме хорошего управления, не может привязать Финляндию к России, и оно предписывается соображениями элементарной политической осторожности.

Когда в 1809 г . Финляндия была окончательно присоединена к России, Сперанский, тогдашний министр и советник Александра I, вполне понял положение и убедил царя привлечь к себе финнов честным обращением с ними и уважением к их национальным учреждениям. В 1810 г. Александр I дал торжественную клятву за себя и своих преемников сохранять прежнюю конституцию страны.

Он не нарушил вполне своей клятвы, хотя и нельзя сказать, что он сдержал ее. Созыв Финского сейма или парламента на короткую сессию для голосования новых законов и выслушания отчета о действиях исполнительной власти был главною основою финской конституции. Когда Финляндия была в вассальной зависимости от Швеции, было обычно созывать сейм каждые четыре года или пять лет. Но статут не установил определенного срока созыва, предоставив это на волю великого князя. В силу этого Александр I, либерализм которого был непродолжителен, не пожелал созывать финского парламента в течение остальных пятнадцати лет своего царствования. Этому примеру следовали его преемники до 1863 г ., так что несозыв парламента длился в Финляндии целых 53 года.

Что такое фактическое нарушение столь важного условия конституции не привело ни к какому злоупотреблению властью со стороны финляндских чиновников, доказывает высокий уровень общественной нравственности в Финляндии. Сенат, который действует в Финляндии, как высший суд и исполнительная власть, честно вел дело правосудия, честно и благоразумно расходовал общественные деньги и, руководимый свободною печатью, издал много новых законов в виде административных распоряжений, сообразно требованиям времени. Русское правительство не вмешивалось в органическую жизнь страны, и финляндцы мирились с деспотическими капризами своих великих князей. В великом испытании Крымской войны они оказались самыми преданными по отношению к царю. В 1863 г . Александр II созвал, наконец, Финляндский сейм, который, в продолжительной восьмимесячной сессии, совершенно пересмотрел и кодифицировал финляндские законы.

Это случилось в ранние либеральные годы царствования этого несчастного и дурно руководимого государя. Но между тем как позднее в русских делах он совершенно изменил свою политику, и, отказавшись от своего раннего либерализма, сделался реакционером, его политика по отношению к финляндцам оставалась такою же в течение всего его царствования. И он никогда не имел оснований раскаиваться в атом. У него не было более преданных подданных, чем финляндцы. Между тем как столица царя и все большие города России кишели заговорщиками, Финляндия оставалась совершенно спокойной. Среди многих тысяч человек, принявших участие в русском революционном движении, мы не знаем ни одного финляндца, за исключением тех, которые были воспитаны в России и вполне обрусели. Когда началась революционная пропаганда в армии, для тех, которые вели ее, было достаточно услышать, что тот или другой офицер финляндец, чтобы прекратить, как безнадежную, попытку обращения его в революционера. Финляндцы были благодарны своему великому князю и не обращали внимания на то, каким он был, как всероссийский царь. Это было эгоизмом с их стороны, но каждый до известных пределов имеет право быть эгоистом.

С вступлением на престол Александра III положение оставалось без перемены: никакого злоупотребления привилегиями со стороны финляндцев не было, ничего такого, что могло бы послужить предлогом для мер обуздания. Нельзя даже утверждать, чтобы существование конституции в Финляндии производило какое-либо опасное брожение между менее осчастливленными русскими. Финляндия — страна настолько чужая для русских, что ее исключительное положение считалось естественным и не производило на русских более впечатления, чем существование конституции в Швеции. Дарование конституции родственной Болгарии в 1877 г. создало, разумеется, больше брожения и неблагоприятных толков, чем конституционность Финляндии.

Нарушение финляндской автономии составляет лишь часть агрессивной политики централизованного бюрократизма, который мечтает, что может превратить всю империю в мертвого автомата, послушного воле петербургских дирижеров. Я пытался показать, какое смятение создало в собственной России это деспотическое сумасшествие. На так называемых окраинах оно делает то же дело под знаменем их обрусения.

Непонятно, почему нужно желать, чтобы поляки, финны, немцы, латыши превратились в русских. Их общая родина, предполагая, что они будут продолжать жить вместе, более выиграет, дав всем народностям свободу развивать свой национальный гений, чем поставив всех на один мертвый уровень. Но нам не следует заниматься этим вопросом. В действительности Финляндия может быть ассимилирована с Россией столь же мало, а может быть даже меньше, нем Польша. Россия может производить обрусение, на востоке, где ее культура выше, чем культура туземцев, но не на западных окраинах.

Единственный путь для России увеличить свое влияние в этих областях есть прогресс ее собственной культуры. Нынешние же усилия произвести обрусение насильственным путем увеличивают только власть петербургской бюрократии, а совсем не русское влияние. Оно не может создать ничего, кроме ненавистн к русскому имени, оно задерживает материальный и умственный прогресс многообещающих народностей и разрушает то доброе, что они уже создали.

Финляндская конституция доказала во всех отношениях свое превосходство над русской централизацией. По своей конституции Финляндия имеет свои собственные финансы, чеканит свою собственную монету, делает займы и расходует свои собственные доходы. Между тем как русский рубль стоит около 60 процентов своей номинальной стоимости, финские бумажные деньги ходят в полной стоимости. Финляндия может занимать деньги из 4 1/2 проц., тогда как Россия не может найти их менее чем за 6 проц. Финляндский государственный долг совершенно номинален. Он был сделан для постройки железных дорог и израсходован с такою бережливостью, что, между тем как русский народ платит более 40 милл. руб. гарантии железнодорожным акционерам, финляндские железные дороги, составляющие государственную собственность, оплачивают свои расходы и долги и дают излишек, который расходуется на народные школы. Было вычислено, что верста финляндских железных дорог, несмотря на то, что они построены в скалистой стране и изобилуют туннелями и мостами, стоила в среднем только треть того, что было растрачено на русские железные дороги.

Бережливость и заботливость об общественных интересах, свойственные истинно национальному правлению, проявляются во всех отраслях управления Финляндии. Хотя и обремененная по воле царя тяжелым военным бюджетом, Финляндия тратит 11 проц. своих доходов на школы, т.-е. почти в шесть раз больше, чем Россия. Ее система народного просвещения может быть приравнена к системе Соединенных Штатов: оно обязательно и бесплатно в начальных школах. Учителя и учительницы прекрасно подготовлены. Широкие средства ассигнуются на высшее образование, которое сделано доступным народной массе. В Финляндии есть университет, высшая военная и морская школы, семинарии, много гимназий, женские школы и три первоклассных технических института, в которых обучение почти бесплатно. Плата за учение не превышает 10 руб. в год за все теоретические и практические предметы, но и от этой платы освобождаются все те, кто только просит об этом по бедности. Особые льготы предоставляются тем, кто желает усовершенствоваться в какой-нибудь специальности.

Не удивительно, что при такой системе народного просвещения страна, столь обделенная природой, могла сохранить свою экономическую независимость и не раздавлена в промышленном отношении своим могущественным соседом. В 1854 г . все финляндские мануфактуры выработали товару на 5 милл. руб. В последующие 25 лет их производительность увеличилась в десять раз, достигнув внушительной цифры в 49 милл. руб. Финляндские фабрики бьют русских в писчебумажной, стеклянной и некоторых других отраслях промышленности, вследствие чего в России введены против них покровительственные пошлины.

Между тем как в России крестьяне, представляющие самый бедный класс, несут на себе бремя налогов, платя государству около половины своих доходов, в Финляндии семьи, имеющие в год менее 250 руб., что составляет почти средний доход русской крестьянской семьи, освобождены от налогов, а те, которые получают дохода больше, платят от 1 1/2 до 2 процентов дохода, соответственно его величине. Финляндия одна из первых в Европе ввела у себя пропорциональный подоходный налог.

Нельзя вообразить себе большего контраста в пределах одной и той же империи.

В 1891 г. петербургские чиновники решили, что такого контраста не должно быть. Они начали свое дело уравнения как раз там, где следовало. Первый удар был нанесен самому драгоценному духовному достоянию финляндцев — свободе печати, которая была стражем и гарантией их вольностей.

Императорским указом финляндская печать была подчинена петербургским чиновникам, и введена цензура со всею ее глупостью и своеволием.

Публика лишена была часто известий, самых важных и интересных. Так, тот факт, что финляндская почта была слита с русской, было позволено огласить в Финляндии четырьмя днями позже, чем он был официально сообщен в Петербурге. Газеты закрывались каждый день, целые издания уничтожались по приказу цензоров. Официальные ‘предостережения’, которые, если получены три раза, ведут к закрытию газеты, и другие наказания сыплются на финляндские повременные издания, причем цензора, как обыкновенно бывает, не дают никаких объяснений своих действий. Редактор ‘Hufvudstadsbladett’ был оштрафован за то, что не был в городе, когда рассыльный цензора приходил к нему. Редактор ‘Nya Pressen’, одной из главных газет, попал в беду за то, что вручил одну из своих статей о финляндских тюрьмах, во французском переводе, тюремному конгрессу, собравшемуся в то время в Петербурге.

Подчинение финляндского почтового ведомства русским чиновникам означает нарушение тайны частной переписки, которая до этого времени была неприкосновенна в Финляндии, но всего менее в России.

Несколько бюрократических комиссий было назначено для выработки проектов слияния финляндского таможенного управления с русским, уничтожения финляндской монеты, введения русского языка в школах, установления иерархического верховенства православной церкви и т. д.

Две первые ‘реформы’ были введены при Александре III. Другие подготовлялись, когда его смерть прервала реакционный крестовый поход против Финляндии и позволила ей вздохнуть свободно.

X. Штундисты.

Известно, что на юге России существует значительная и многообещающая секта, называемая в общежитии штундистами. Будучи вполне народным движением, она представляет один из наиболее замечательных признаков умственного пробуждения русских народных масс.

Перевод евангелия на русский язык, законченный во второй четверти XIX столетия, благодаря, главным образом, усилиям Английского библейского общества, произвел в России духовное движение, очень родственное тем, которые происходили по той же причине в Германии, Англии и Шотландии во времена Мартина Лютера и Джона Нокса. Религиозное мышление, бывшее сначала монополией небольшого круга профессионалов-священников, сразу сделалось предметом, на котором сосредоточились мысли самых серьезных и талантливых мужчин и женщин из народа. В России, кроме того, духовное пробуждение, которое явилось последствием облегчения знакомства с евангелием, совпало с великой реформой — освобождением крестьян, открывшим новую эру в жизни массы русского народа. Подняв народ из состояния раба в состояние гражданина и облегчив ему расширение его образования, освобождение быстро разрушило основу прежнего патриархального порядка вещей. Оно разделило однородное раньше крестьянство на два класса: на богатых и на бедных, со всею сложностью отношений и злых чувств, которые создает всякое имущественное неравенство. У серьезного, общественно-настроенного человека, а таких не мало между нашими крестьянами, много было такого, над чем следовало подумать, много было что осудить в жизни новой деревни. Когда такой мыслящий и нравственно-чуткий крестьянин прикладывал к ежедневно наблюдаемым фактам пробный камень веры, он, конечно, находил, что жизнь народная находится в вопиющем противоречии с истинною сущностью христианства. Православное духовенство почти неизменно оказывалось неспособным понять эти скорбные души, жаждущие правды, а еще менее руководить ими.

Крестьяне, ищущие духовного совета, пробуют найти помощь у своего сельского священника и неизменно разочаровываются часто отгоняются в оскорбительной форме и должны обратиться к единственному руководству книги, которая считается краеугольным камнем веры. Чем больше различия между учением этой книги и учением православной церкви, тем повелительнее потребность отделиться от этой церкви. Со времени великого раскола средины X VII столетия, который был создан .узкими, чисто обрядовыми различиями, едва ли проходил год без того, чтобы какая-либо новая секта не возникла где-либо в лесах и топях, куда скрылись преследуемые старообрядцы. Но эти секты были жалким продуктом узкой обрядовой схоластики и не имели перед собой будущего. Должно всегда принимать во внимание глубокое невежество старообрядцев, чтобы понять, как могут люди придавать значение таким пустым вопросам, как начертание имени И. Христа или способ творить крестное знамение.

Новое сектантство совершенно отлично от старого. Оно, очевидно, создано непосредственно чтением евангелия и замечательно своим единообразием. Оно есть возвращение к простой вере первых христиан, и к ней стремятся штундисты. Религиозное учение штундистов весьма сродно учению баптистов или анабаптистов времен реформации. Они крестят только взрослых и перекрещивают тех, которые были крещены в детстве. Вместо причастия у них есть только ‘преломление хлеба’, сопровождаемое пением гимнов. Венчание существует, но очень простое. И причастие и венчание считаются штундистами не таинствами, а ‘обрядами, совершаемыми в воспоминание о Христе и для ближайшего с ним единения’. Они считают иконы простыми картинами и не держат их в домах. Они признают одну лишь молитву господню. На своих собраниях они поют гимны своего собственного сочинения и псалмы. Что касается до молитв, то сочинение их предоставляется личному вдохновению верующих.

Что касается до кодекса их нравственности, то достаточно сказать, что они считают грехом дурно обращаться даже с бессловесными животными. Один исследователь рассказывает, что он видел однажды восьмилетнюю девочку-штундистку, которая бросилась в дом с плачем в отчаянии от того, что не может удержать своего трехлетнего братишку от швыряния камней в собаку. Штундисты, как и малороссы, владеют землей подворно, а не общиной, как великороссы, и между штундистами нет склонности к общинному землевладению. Но по их вере все земные блага не даны, но, так сказать, ссужены Богом людям, которые и являются ответственными перед ним за употребление, которое они сделали из своих мирских владений. Дабы доказать, что они честные должники, люди обязаны приходить на помощь своим ближним, когда те в нужде, болезни или горе. Хорошо известно, что у штундистов учение это не находится в противоречии с их жизнью, но, напротив, их жизнь служит подтверждением и иллюстрацией их учения.

Одною из особенностей штундистов является совершенное отсутствие у них национальной и религиозной нетерпимости. Во время еврейских погромов штундисты употребляли все свое влияние чтобы удержать православных. Погромов не было в деревнях, где штундисты составляли хотя бы треть населения. Ряба-шапка, простой крестьянин, один из основателей секты, произнес несколько проповедей по поводу погромов. В одной из них, переданной дословно дамой, которая присутствовала на ней, Ряба-шапка сказал своей пастве следующее: ‘Евреи получили от Бога закон для руководства. Когда они нарушали его, Бог наказывал их. Может быть, они страдают теперь за свои собственные прегрешения. Вы слышали, как их бьют, разоряют, грабят. Но, Боже вас упаси, братья и сестры, участвовать хотя бы в мыслях в таких делах. Евреи — самые старшие сыны Божии. Он наказывает их строже, чем других. Но горе человеку, который возьмет на себя быть орудием гнева Божия! Сохрани вас Бог от пожелания этого, и еще более от участия в этих насилиях’.

По отношению к политике взгляды нынешних штундистов не трудно формулировать, они думают, что человек должен повиноваться властям во всем, за исключением вопросов веры. Чтобы показать, как мирно их настроение, достаточно упомянуть, что при закрытии своих собраний они всегда читают молитву за царя. Может быть это и не понравится кому-либо, но тут факт, который должно признать каждому беспристрастному и честному исследователю, побывавшему у этих сектантов.

Очевидно, штундисты составляют совершенно безвредную секту, которая не угрожает существующим учреждениям и, можно даже сказать, помогает сохранению общественного порядка, отсоветывая народу принимать участие в еврейских погромах, ведя проповедь против всякого кровопролития, мятежа и сопротивления силою. Кроме того, эта секта является одной из самых могущественных орудий мирного обрусения разноплеменного населения наших окраин. Штундисты обращают в свою веру не только русских, но молдаван, цыган, татар, евреев, даже поляков, и каждая новая община штундистов естественно становится проводником русской культуры. Малороссы легко понимают русский язык, и штундисты читают почти исключительно русские книги, так как малороссийские весьма редки. Евангелие постоянно читается в русском переводе, изданном Синодом. Даже гимны их собственного сочинения пишутся по-русски, с немногими провинциализмами. Во всяком случае штундисты, и мужчины и женщины, все без исключения учатся читать и писать и все по-русски.

Теперь посмотрим, как русское правительство поступало по отношению к этому чрезвычайно симпатичному, многообещающему и истинно-народному движению.

В царствование ‘либерального’ Александра II штундисты преследовались неуклонно. Обычные суды, когда им приходилось судить штундистов, неизменно их оправдывали. Но это не мешало администрации арестовывать их постоянно, держать их в тюрьмах, накладывать на них разорительные штрафы и ссылать их в Сибирь.

В начале царствования Александра III положение сектантов, включая сюда и штундистов, несколько улучшилось. Услуга, оказанная старообрядцами при коронации, не могла быть сейчас же забыта, и штундисты вместе с другими сектантами пользовались сравнительной терпимостью. Но быстрое распространение секты, которая отвоевывала сотни тысяч приверженцев от официального православия, возбудило злобу духовенства и встревожило правительство. Ходят слухи, что у Победоносцева к негодованию ревностного носителя православия присоединились и личные мотивы.

Чтобы понять эти мотивы, мы должны заглянуть за кулисы политики. Известно, что в 1887 г . Победоносцев начинал впадать в немилость. Это произошло от двух причин. Мы не станем останавливаться на первой, она интимного и частного характера. Достаточно сказать, что благодаря придворной интриге, о которой лучше не упоминать, царю было показано подлинное письмо Победоносцева, в котором тог хвастал, что может заставить своего господина подписать все, что захочет. В то же время царь был настроен против Победоносцева за то, что тот был побежден в споре с Евангелическим Обществом.

Преследование лютеран в Прибалтийских губерниях заставило Евангелическое Общество обратиться с представлением к российскому Св. Синоду. Победоносцев ответил, но так жалко и беспомощно, что дал возможность евангелическому духовенству ответить уничтожающим возражением.

В это время ходили слухи, что Победоносцев будет совсем удален. Вместо этого он получил двухмесячный отпуск, чтобы сочинить на свободе ответ на записку евангелистов. Он не написал ответа, но вышел из затруднения при помощи уловки, очень часто практикуемой в русских официальных кругах. Там все прощается и терпится ради преданности самодержавию. Победоносцев попытался отыграться на штундистах. С помощью херсонского архиепископа Никанора и пары нанятых писак он сочинил против этих безобидных людей обвинение в том, что они изменники русскому царю и эмиссары князя Бисмарка и немецкого лютеранства. Таково было содержание знаменитого ‘Письма из Симферополя’, напечатанного в ‘Московских Ведомостях’, которые, после смерти Каткова, стали прямым органом Победоносцева.

Основания для этих убийственных обвинений были таковы: 1) секта штундистов основана лютеранами, живущими в южной России, 2) штундисты имеют в своих домах портреты императора Вильгельма и князя Бисмарка вместо царских, 3) они имеют обыкновение брить бороды, дабы походить на немцев.

Нужно заметить, что все малороссы обычно бреют бороды, православные и сектанты одинаково. Что касается до предосудительных портретов, то, будучи сравнительно образованными людьми, читая газеты, они могли, конечно, иметь портреты людей, выдающихся в европейской политике. Что касается до влияния немецких протестантов (баптистов, а не лютеран), то оно длилось недолго, и теперь секта стала совершенно русской.

Штундисты созвали общее совещание и послали в Синод прошение, выражающее их желание официально присоединиться к немецкой секте баптистов, которая вполне терпима в России. В обрядах обеих сект много сходного. Что же касается до штундистского катехизиса, то он есть простой перевод катехизиса тифлисских баптистов.

Как надо было ожидать, вместо Синода штундистам ответил Победоносцев. Его ответ был груб и краток. Он начинает с заявления, что нет ничего общего между штундистами и баптистами, доказывая тем полное незнание учения обеих сект, и кончает приказанием штундистам не беспокоить начальство в будущем.

Одновременно начались преследования. ‘Миссионерами’ были полицейские, которые врывались в дома братьев, разгоняли их собрания, арестовывали мирных штундистов, которых потом бросали в тюрьмы, ссылали без суда в Сибирь и обращались с ними, как с худшими из преступников.

Русский эмигрант, имя которого не может быть раскрыто, в своих воспоминаниях, изданных друзьями Русской Свободы, рассказывает о следующем случае:

‘По дороге в Киев два человека в цепях и с бритыми головами были посажены в наш вагон, жены сопровождали их, одна с четырьмя детьми, другая с тремя, самому старшему мальчику было двенадцать лет. Появление этих арестантов немедленно привлекло наше внимание, оба они имели красивые лица, и у них был спокойный, прямой взгляд, который произвел на нас приятное впечатление.

‘Увидев нас, они сейчас же спросили, кто мы, и когда мы ответили: ‘социалисты’, их лица просияли, и они протянули нам руки, называя братьями. Они были членами религиозной секты штундистов, или евангельских христиан, и были судимы несколько лет тому назад в Чигиринском уезде за то, что были одними из первых распространителей ереси. Их приговорили к ссылке на Кавказ и лишению всех прав состояния (вот почему они были обриты и в цепях). Когда приходский священник обвинил их в ереси, их потащили с пинками и оскорблениями через всю деревню и привели к властям. В тюрьме с ними обращались с варварством, достойным средних веков, священник, который донес на них, бил их по лицу, спрашивая имена их единоверцев. Ожидая суда, они были лишены своего единственного утешения — евангелия, хотя по закону каждый арестант может иметь его. Прибыв в Киев, мы купили Новый Завет и дали им с согласия чиновника, который ими заведывал. Нельзя было позабыть их восхищение нашим подарком и воодушевление, с которым они тотчас же начади говорить о своей вере’.

Это сообщение очень ценно, как показание очевидца, что штундистов заковывают в цепи и бреют им головы, как каторжникам. Что же касается до факта, что тысячи штундистов ссылаются в Сибирь и на Кавказ просто административным порядком, то он не нуждается ни в каком подтверждении очевидца, так как признан самим правительством.

Не довольствуясь прямыми преследованиями, полиция и духовенство не стыдятся натравлять на несчастных штундистов православную чернь, которую поощряют и возбуждают совершать против них самые тяжкие эксцессы. По научению и в присутствии священников православные крестьяне не раз секли штундистов, чтобы заставить их делать крестное знамение, пить водку, курить табак или совершать что-нибудь, противное их вере и правилам.

Один английский миссионер, — имени его я не могу назвать, так как он возвратился в Россию, — рассказал мне случай, когда херсонские штундисты были заморожены до смерти православными, которые среди зимы лили на них воду в насмешку над штундистским вторичным крещением.

Егор Лазарев рассказал в ‘Свободной России’ трогательную историю Елисея Сухача, штундиста, которого он знал близко и историю которого слышал из его собственных уст. До обращения своего в штунду Елисей был горячим православным, очень преданным интересам церкви и местного священника. Его отступничество чрезвычайно рассердило этого последнего, и превратило прежнее его расположение к Елисею в страшную ненависть. Священник неустанно проповедывал против него, обличая его, как врага божия, которого грешно оставить безнаказанным. Одна из самых резких подобных проповедей была сказана при водосвятии, 6 января, когда мороз крепче всего в России. Толпа пришла в такое возбуждение, что бросилась в дома двух штундистов, Елисея и еще другого крестьянина, разрушила их избы, изломала вдребезги всю утварь и потащила обоих штундистов к реке, где ждал их священник. Он начал с вопроса, отказываются ли они от своей ереси. Когда они этого не исполнили, священник приказал трижды погрузить их в прорубь, каждый раз повторяя вопрос, желают ли она отречься от своей ереси.

В Киевской губернии старания гражданских и духовных властей пробудить дикого зверя в людях принесли свои плоды. Преступления, совершенные там над невинными штундистами, мужчинами и женщинами, не поддаются описанию и должны быть переданы словами самих жертв. Иногда они так ужасны, что совсем не могут быть рассказаны.

В сентябре 1892 года штундисты одного из уездов Киевской губ. послали к Пенсильванским Друзьям и к другим общинам, адреса которых узнали, ряд писем, представляющих сплошной вопль отчаяния.

Не имея никаких заступников, они обращаются к общественному мнению далекого Нового Света. ‘Мы умоляем вас, возлюбленные братья, со слезами, — так начинается первое письмо, — принять это сообщение о нас и передать его кому-нибудь, кто может громко оповестить о нем мир, и может быть люди выслушают нас в нашей ужасной беде. Потому что мы как бы задушены и не можем кричать сами, и ужасны и невыразимы наши бедствия’.

Воззвание подписано всеми членами штундистской общины. Затем следуют письма тех, которых особенно мучили.

Илья Лисовой пишет следующее: ‘Я сообщаю вам, возлюбленные братья, о том, что сделали с нами здесь. Сельский староста, урядник и другие пьяницы мучают нас безжалостно. Каждый день высылают они нас на общественные работы в Бабенцах и в нашей деревне. И мы, мужчины, назначаемся каждую ночь ночными сторожами. А эти жестокие пьяницы — сельские власти — приходят в наши избы, когда нас нет дома, и пугают детей наших и творят злое над нашими женщинами’. Поздно ночью, с 11-го на 12-е сентября, они пришли к жене моей, Ксении, и мучили ее, как хотели, как рассказано в Библии о Сусанне. Только делали они еще хуже. Защити нас, Господи! Страшно даже говорить об этом. Они бросили ее на пол и изнасиловали. Пьяные товарищи старосты сделали это первыми, а потом и сам староста. Затем принудили ее перекреститься, угрожая новыми оскорблениями, если она откажется. Они оскорбляли бедную женщину, а она была беременна. Они вывернули ей руки, ранили ее тело и оставили ее полумертвой. Они разбили всю посуду и кухонную утварь и все окна. До сего времени наши дома стоят без окон.

‘Мы просим вас, братья, со слезами, помочь нам. Сделайте это как можно скорее. Не откладывайте. Они так мучают нас. Мы умоляем вас со слезами принять к сердцу наше дело. Может быть Отец наш Небесный поможет нам и сохранит нас своею милостью’.

Следует подпись.

Этот случай всего менее единичный, тут типичный образчик оскорблений, вынесенных штундистами в течение многих месяцев. Имеется длинный ряд показаний вождей и представителей штундизма, дающих подробный отчет о совершенных варварствах, с именами и подробностями, которые показывают, что виноваты были не одни невежественные низшие чиновники и их одураченные помощники.

Преследования братьев в деревне Капустницы, начались 17 августа 1892 г ., когда деревенские власти послали их всех на принудительные общественные работы, частью в их собственной деревне, частью в Бабенцах и Борщаговке. Они должны были чинить общественные здания. Мужчины исполняли плотничью работу, женщины и дети, иные лишь 10 и 12 лет, обмазывали стены, месили глину и т. д. Многие женщины имели с собой младенцев, так что должны были в одной руке держать ребенка, а в другой охапку дерева, и надзиратели били иногда бедных женщин, чтобы они работали быстрее.

Нельзя было оставить детей дома, так как там некому было смотреть за ними, а люди были посланы на работы на расстоянии 6—7 верст от своих домов.

‘Вечером все мужчины должны были идти на целую ночь сторожами, и на каждых двух братьев был послан один православный надзиратель наблюдать, чтобы они никогда не присели на отдых, а ходили взад и вперед всю ночь напролет.

‘Второго сентября Сквирский исправник, становой, урядник и волостной старшина Пантелей Скрибук прибыли в нашу деревню, и сельский священник увещевал нас в их присутствии отказаться от нашей веры. Так как мы не согласились, то исправник приказал, чтобы нас высылали каждую ночь ночными сторожами и два дня в неделю на общественные работы. Но нас посылали на общественные работы каждый день. До 16-го сентября нас употребляли в работу 106 дней и 116 ночей.

‘Шестого сентября священник пришел в сельскую школу и, вызвав нас, начал снова убеждать нас раскаяться и окрестить детей наших и ходить в православную церковь. Но мы не согласились.

‘В тот же вечер сельский староста Емельян Очеретнук и сотский Авило Шлапан с толпой около восьми человек, все пьяные, пришли в дом Кирика Зубко, где вели себя самым гнусным образом, ругая его жену, крича, производя великий шум и наполняя комнату табачным дымом. Потом они пошли к другим штундистам: Илье и Долмату Лисовым, Парасковье Панченко и другим, и повсюду совершали такие же безобразия.

‘Седьмого местный урядник, староста и сотский с толпою пьяных крестьян пришли поздно ночью в дом брата Зубко, причем урядник кричал: ‘Отвори дверь или я выбью окно’. И хотя его жена поспешила зажечь лампу и открыть дверь, окно было разбито прежде, чем она могла впустить их. Войдя в комнату, они начали курить, шуметь и петь непристойные песни. Урядник ругал жену Зубка, грозясь разрубить ее на куски, если она откажется обратиться в православие. Он обзывал ее скверными словами, развязал ей волосы и сбил ее с ног’.

Таким образом они обошли все дома штундистов, оскорбляя женщин, которые были одни дома, так как их мужья находились в других деревнях ночными сторожами.

Одиннадцатого сентября поздно ночью та же пьяная толпа, с старостой и сотским во главе, ворвалась в дом Кирика Зубка, который был в ночных сторожах, и староста закричал жене Зубка, чтобы она перекрестилась. Так как она молчала, он стал таскать ее за волосы и осыпал ее ударами до того, что она лишилась чувств. Тогда они пошли в дом Ильи Лисового, живущего со своим братом Николаем, который православный. Илья был в ночных сторожах, а его брат Николай был дома, староста и пьяная сволочь, бывшая с ним, потеряли всякую сдержку и совершили над беззащитными женщинами самые гнусные насилия, отягченные такими издевательствами, которые не могут быть описаны ни на каком цивилизованном языке.

Отчет, о котором мы упомянули, называет семь человек, которые или принимали участие в этих гнусностях, или были свидетелями их, а также и имена тех, которые слышали, как сельский священник ободрял старосту и его шайку задать ‘горячего’ штундистам и обещал заплатить им за табак и водку. И эти возбуждения, обращающиеся к зверским инстинктам толпы, исходили не от одних сельских священников. Вот бесспорное свидетельство одного из учеников графа Толстого, князя Хилкова, о ссылке которого на Кавказ сообщали несколько времени тому назад английские газеты.

Князь Хилков принадлежит к высшей аристократии, его семья происходит по прямой линии от Рюрика. Окончив образование в академии генерального штаба в Петербурге, молодой князь делал быструю карьеру, благодаря своим обширным связям, богатству и способностям. Блестящая будущность открывалась перед ним, но вот он ознакомился с учением Толстого и бросает военную службу, как противную христианской вере. А затем он пошел еще дальше. Приехав в свое имение, в Харьковскую губ., Хилков подарил крестьянам свои земли, леса и луга и начал зарабатывать хлеб в поте лица, как простой крестьянин. Всем, кто любопытствовал узнать, что означала эта метаморфоза, он очень охотно объяснял свою новую веру, которая была верою Толстого. Правительство, не имеющее мужества преследовать самого Толстого, подло нападает на его учеников. Князь Хилков был выслан административным порядком на Кавказ, где он живет и теперь. Копии с писем штундистов к Американским Друзьям были посланы ему туда и заставили его написать киевскому губернатору, в губернии которого происходили эти позорные преступления, и архиепископу харьковскому Амвросию, который особенно выделился в общем походе на штундистов.

Я приведу выдержку только из второго его письма, которое относится к положению, занятому высшим и низшим духовенством в этом вопросе: ‘Ваше преосвященство, каждый общественный деятель радуется увидеть плоды своей деятельности, — так начинается письмо. — Теперь ваше преосвященство может видеть совершенно ясно плоды, которые принесла ваша деятельность. Частые призывы вашего преосвященства и других подобных вам ‘пастырей’, характеристика коих дана в десятой главе Евангелия от Иоанна, нашли отзвук в сердцах сельской полиции Киевской губернии. Вы можете радоваться. Воззвания, прибитые по вашему приказу к стенам церквей, возбуждающие одну часть населения против другой, брошюры вроде ‘Проклятый штундист’, которые столь ревностно раздаются вашим преосвященством, проповеди, взывающие к ненависти и нетерпимости, произносимые вами и вашими последователями, — все это привело к тому, к чему должно было привести. Дома разрушены, люди подверглись всевозможным истязаниям. Новые поборники православия придумали новые средства заставить женщин творить крестное знамение! Позор и гнусность! На судебном следствии одни низшие агенты, вероятно, окажутся виновными. Но кто подстрекал этих низших агентов?

‘В деревне Павловке, Сумского уезда, становой вместе с благочинным и двумя священниками упрекали крестьян на сходе за то, что те терпят штундистов в своей среде. ‘В других местах России их рвут на части’, сказали эти почтенные люди, намекая, вероятно, на Киевскую губернию и, очевидно, желая, чтобы примеру Бабенец последовали и в их уезде. Не есть ли это прямое подстрекательство ‘рвать их на части’? По счастью, крестьяне Павловки, благодаря вновь пробудившейся вере во Христа, не способны более подчиняться таким подстрекательствам’.

Под вновь пробудившейся верой во Христа князь Хилков, очевидно, понимает принятие крестьянами его собственной веры. Деревня Павловка находится близ его имения. Его сведения исходят из первых рук, и в них следует столь же сомневаться, как и в его характеристике деятельности архиепископа Амвросия.

Но может ли моральная ответственность остановить таких людей, как Амвросий и Никанор? Разумеется, нет. Епископы получают указания от центрального правительства и своего непосредственного начальника, Победоносцева, ближайшего и влиятельнейшего советника царя. И поэтому весь позор гнусных насилий над штундистами всецело ложится и на Александра III и на Победоносцева.

Конец первой части.

ЧАСТЬ II. Русская интеллигенция при Александре III .

I. Административная ссылка и тюрьма.

Главной двигательной силой русского оппозиционного настроения было всегда сочувствие к угнетенным массам. Если бы крестьяне благоденствовали и были довольны при самодержавном строе, это было бы вернейшим средством предотвратить революцию. Стремление к личной свободе очень слабо развито в России сравнительно с широкой жалостью и любовью к народу, поглощающими все наши общественные инстинкты.

Но бюрократический деспотизм не может быть благодетельным для народа. Деспотизм подавляет личную инициативу, ограничивает возможности получить образование, ставит препятствия всякому действию сообща и означает собою беззаконие, все это — пагубно для класса, лишенного всяких средств самозащиты. Крестьянам, как мы видели, жилось очень плохо при Александре III, и чем хуже становилось их положение, тем более создавалась благоприятная почва для революционной пропаганды.

Правительство, видимо, сознавало тесную связь между своими прегрешениями перед народом и опасностью возмездия за них.

Хотя за это время не произошло террористических актов, которые оправдывали бы репрессии, но все же в течение всего царствования Александра III неустанно усиливались меры предосторожности против врагов царя. Крайне беззаконная система административных кар, направленных, как известно, против лиц, только подозреваемых в том, что они, быть может, сделаются со-временем политическими преступниками, получила особенно широкое развитие. До того ссылка в отдаленные места, включая необитаемую часть Сибири, считалась достаточной защитой престола от покушений молодежи — студентов и студенток, едва достигнувших совершеннолетия. Но Александру III это казалось недостаточным для его безопасности. В виде усиленной меры наказания введено было тюремное заключение в административном порядке, т.-е. без всякого суда, без настоящего допроса обвиняемых, которые часто не знают ни имен своих обвинителей, ни того, в чем собственно они обвиняются.

В Петербурге, на Выборгской стороне, есть тюрьма, прозванная в виду своей формы ‘Крестами’. Но не один только ее внешний вид соответствует названию креста — эмблемы страдания. Нет худшей тюрьмы в России. Заключенные совершенно отрезаны от всех, заключение строго одиночное, книги запрещены, кроме тех, которыми снабжает тюрьму правительство. Никакого сообщения с внешним миром.

Осенью 1887 г . в Кресты стали сажать ‘административных’. В начале 1888 г . там уже сидело двадцать пять человек, вскоре Кресты почти сравнялись с домом предварительного заключения на Шпалерной: число заключенных в административном порядке перешло за сто. А теперь тюрьма была заполнена вся целиком.

Тюремное заключение в административном порядке совершенно новый прием в борьбе правительства против оппозиции. Срок заключения, к которому произвольно приговаривают в таком порядке, определен в три года. Срок этот очень длинный, в особенности для русских. Их нервная организация, как это признает глава тюремного ведомства Галкин-Врасский, не выносит больше шести месяцев одиночного заключения.

Мера эта новая, и вначале ‘административные власти ограничивались в большинстве случаев назначением коротких сроков — от шести до шестнадцати месяцев, в очень редких случаях более двух лет. Но l ‘а ppetit vient en mangeant . He прошло и пяти лет, как первая пора нерешительности миновала, и сроки заключения в административном порядке возросли до десяти лет.

Я хочу рассказать читателям историю одной из первых заключенных в Крестах молодой девушки, приговоренной к двум с половиной годам одиночного заключения — самый длинный в то время срок. Случай с нею очень типичный в истории административных заключений в тюрьмы и проливает свет на некоторые приемы русских жандармов.

В 1888 г . некий Быхов, сосланный в Сибирь, бежал из места ссылки и пробрался в Москву осенью того же года. У него было очень мало денег, он не имел паспорта и никого не знал в городе. Очутившись в безвыходном положении, он зашел в маленькую кофейню близ университета и стал следить за входящими посетителями: остановив внимание на одной девушке, совершенно ему незнакомой, он подождал, пока она вышла из кофейни, и последовал за нею. На улице он подошел к ней и рассказал ей о том, кто он и в каком оказался положении. Девушку звали Александра Копылева, она была студентка передового образа мыслей. Она поверила Быхову и обещала помочь ему, насколько это будет в ее силах. Но ей не удалось ничего для него сделать. В октябре Быхова снова арестовали, и полиция пришла с обыском также к Копылевой. У нее не нашли ничего компрометирующего, кроме одного экземпляра женевской революционной газеты.

Копылеву конечно, арестовали, но она не представляла собой особенно большого интереса для полиции. И сам Быхов но являлся крупной добычей: он был простой ссыльный, и вся его вина заключаюсь в некотором отношении к мирной пропаганде среди петербургских рабочих. Жандармы решили поэтому использовать его иным способом. После долгого допроса Быхова отвели в полицейскую часть. Оказалось, что там все камеры заняты, и для нового заключенного нет места. Жандармский офицер очень рассердился, но согласился на предложение пристава поместить заключенного на ночь в комнате на каланче. Так случилось, что Быхова заперли в обыкновенную комнату с окном, выходившим на улицу. Окно было, правда, очень высокое, но оно было рядом с водосточной трубой, которая шла вдоль стены, и к нижнему этажу вела покатая крыша: по ней можно было легко спуститься вниз. Заключенный не захотел, конечно, упустить такого случая: глубокой ночью, когда, как ему казалось, весь дом был погружен в сон, он открыл окно и спустился вниз, поздравляя себя с удавшимся побегом.

Но положение его было все же весьма небезопасное, ему нужно было немедленно найти пристанище, а это было нелегко в то время. Он подумал об одном человеке с видным положением, либеральном профессоре Московского университета, с которым встретился раз у Копылевой, и решил постучаться к нему. Профессор его узнал, Быхов рассказал ему о случившемся, и его впустили в дом.

Полиция именно этого и ждала. Бегство Быхова было умышленно подстроено, и за Быховым следили с самой тюрьмы до дома, где он укрылся. Долго оставаться в квартире у профессора нельзя было, и Быхов несколько раз менял свое убежище в течение нескольких дней, пока полиция предоставляла ему оставаться на свободе.

За каждым его движением, конечно, зорко следили. Когда его, наконец, арестовали, то арестовали также всех укрывавших его у себя. В числе арестованных были Гольцев, Николаев и Соколов — все люди с хорошим общественным положением, редакторы влиятельных газет, члены Московского городского самоуправления. Их всех посадили в тюрьму — Соколова вместе с женой. Последняя была так потрясена неожиданностью случившегося с ней, что сошла с ума после двух месяцев одиночного заключения. Остальных выпустили, продержав в тюрьме несколько месяцев. Что касается Александры Копылевой, то она считалась наиболее виновной в великом преступлении укрывательства бежавшего административного ссыльного. Она провела поэтому полтора года в предварительном заключении, а потом ее без суда приговорили в административном порядке к заключению на два с половиной года в Крестах.

Кресты не единственная тюрьма, где содержат административных заключенных.

В 1888 г . закрыта была Харьковская центральная тюрьма, ‘дом ужасов’, где замучили медленной смертью первых пропагандистов. Ее закрыли для успокоения общественного мнения сильно возбужденного рассказами о происходивших там ужасах. Заключенных перевели всех в тюрьму на Каре.

А теперь Харьковскую центральную тюрьму вновь открыли, на этот раз для заключенных в административном порядке.

Муж несчастной Надежды Сигиды, засеченной на смерть на Каре в ноябре 1889 г ., умер там в 1889 г . Там изнывают теперь также Петровский, Александров и Чернов, заключенные за ‘соучастие в изготовлении бомб’. ‘Соучастие’ это, однако, очень отдаленное, в действительности они только виновны в том, что не сделались доносчиками, когда представился случай. Один из них видел, где Оржик спрятал три бомбы, начиненные динамитом. Другой, Чернов, человек с положением в обществе и даже не революционер, заключен за то, что один революционер, опасаясь ареста на улице, оставил две бомбы в доме Чернова без его ведома. Когда Чернов обнаружил, что заключалось в опасном пакете, он бросил бомбы в пруд вместо того, чтобы снести их в полицию.

Что касается административной ссылки, этого бича современной России, то она приняла страшные размеры в царствование Александра III. Согласно прежним правилам самый больший срок ссылки, который мог быть назначен без суда, простым административным распоряжением, определялся в пять лет. Срок этот очень длинный, принимая во внимание, что власти имеют полную возможность продлить его в случаях ‘дурного поведения’ и ‘нераскаянности’.

Но этого показалось мало, и предельный срок продлили до десяти лет, что сводится на самом деле к пожизненной ссылке. Мало кто в состоянии выжить так долго в ссылке — и власти избавлены будут от труда наносить повторные удары своим жертвам — первый удар будет смертельным.

Эта новая мера не прошла обычные этапы, которые проходит всякий новый закон в России. Она не была даже возвещена министерским циркуляром, что в России имеет силу закона. Ее ввели втихомолку, и существование ее обнаружилось тем, что ее стали применять к разным лицам в 1887 г . Среди первых, к кому она была применена полностью, были Бражников и Штернберг. Их преступление заключалось в том, что они были очень дружны с Борисом Оржиком, одним из самых благородных и отважных вождей русской революции последнего времени. Оржик организовал несколько революционных предприятий, устроил тайную типографию и динамитную фабрику. Его судили вместе с двадцатью девятью сообщниками в ноябре 1888 г . и приговорили к смертной казни. Приговор не мог быть приведен в исполнение вследствие физических препятствий. Два года предварительного заключения привели Оржика к краю могилы, и на суд его приходилось приносить на носилках. В то время правительство еще нe додумалось до того, чтобы вешать человека прямо с постели, как это сделано было в Якутске с Бернштейном, которого принесли на виселицу в постели. Оржика же отправили в Шлиссельбург, где он умер несколько месяцев спустя. Что касается Бражникова и Штернберга, то их не судили, по той простой причине, что не было никаких доказательств их виновности. Имелось только подозрение, что они должны были знать о деятельности Оржика и наверное сочувствовали его взглядам, будучи его близкими друзьями. Такое обвинение предъявлялось в России довольно часто, и прежде за это наказывали самое большое пятью годами ссылки. Продление максимального срока ссылки обозначает просто общее усиление кар, налагаемых в административном порядке. Вместо пяти лет ссылки теперь будут приговаривать к десяти, вместо двух с половиной — к пяти. Пример других случаев применения максимальных сроков ссылки не оставляет сомнений относительно именно такого смысла этого нововведения.

Правительство находило прежние сроки ссылки слишком короткими и всячески старалось продлить их. Как мы уже упоминали выше, административные власти имели всегда возможность удлинить ссылку под предлогом ‘дурного поведения’ ссыльного, т.-е. за его попытку защитить себя от грубого и жестокого обращения. Но с 1883 года часто повторялись случаи, когда ссыльный ничем не вызывал неудовольствия местных властей, а между тем наказание его усиливали вследствие пересмотра (часто много лет спустя) старого дела , по которому административная власть уже постановила прежде свое решение.

Это совершенно новый прием, и, хотя это ничто в сравнении с совокупностью зла, причиняемого административной ссылкой, все же его следует отметить как доказательство полного пренебрежения русского правительства к человеческому страданию и самым элементарным требованиям правосудия — можно даже сказать общественной морали.

Но зачем жандармам, спросит читатель, брать на себя лишний труд и рыться в полицейских архивах, когда у них на руках так много новых дел?

Оказывается, что это считается хорошей школой для молодых офицеров почтенной жандармской корпорации. Когда молодого жандарма принимают на службу, ему сначала не доверяют новых дел, а дают на пересмотр какое-нибудь старое дело с целью испытать его способности. Он должен высказать свое суждение о порученном ему деле, и если он найдет какое-нибудь обстоятельство, говорящее против ссыльного и незамеченное в прежнем производстве, то к первоначальному сроку ссылки осужденного прибавляют еще несколько, лет. Возможно, впрочем, что старые дела пересматривают и еще по каким-нибудь другим причинам. Факт тот, что их пересматривают, и только вследствие пересмотра жертвы подвергаются новым карам.

В ноябре 1880 г . Антимас Гамкрелидзе, армянин по происхождению, приговоренный в 1877 г . в Петербурге к ссылке в Сибирь, вернулся на родину по истечении срока своего наказания. Преступление его было незначительное. В 1875—76 г. полиция обнаружила в Москве ‘тайное общество’, состоявшее из десятка молодых людей и молодых девушек, самому старшему из них было двадцать пять лет, самому младшему девятнадцать. Они занимались пропагандой социалистических идей среди рабочих. Все они, в том числе и Гамкрелидзе, были приговорены к разным наказаниям. После того Гамкрелидзе таскали в течение шестнадцати лет из тюрьмы в тюрьму, из одной жалкой сибирской деревеньки в другую. Здоровье его было загублено, силы надорваны. Из цветущего юноши двадцати двух лег, каким он предстал перед судом, он превратился в седого, дряхлого старика.

Наконец он все же вернулся на родину. Долгие годы испытаний были забыты, здоровье стало восстанавливаться. Но Гамкрелидзе не долго пользовался свободой. Не прошло и пяти месяцев, как в апреле 1889 г . к нему явился большой наряд полиции во главе с жандармским офицером, который заявил ему, что его снова отправляют в Сибирь. Его арестовали и без дальнейших объяснений посадили в тюрьму в Кутаисе.

Соседи, большей частью мелкие хуторяне и крестьяне, с которыми он был в приятельских отношениях, как врач, собрали деньги н послали человека в Кутаис. чтобы навести справки и, по возможности, расположить губернатора в пользу Гамкрелидзе. Посланный отправился, и ему удалось заинтересовать в судьбе Гамкрелидзе несколько лиц, занимавших видное положение в городе. Они обратились к губернатору, к местному жандармскому начальнику, и все они отнеслись сочувственно к несчастному Гамкрелидзе. Было слишком явно, что он не представляет никакой опасности для ‘престола и существующего строя’ в том далеком углу, где поселился. Деревня, в которой жил Гамкрелидзе, находилась в девяноста верстах от Кутаиса и в шести верстах от почтового тракта, там он был гораздо более отрезан от мира, чем в нарымских тундрах, куда его вновь ссылали. Разница заключалась лишь в том, что климат на его родине был лучший, а это было очень важно для его расшатанного здоровья. Но местные власти не могли ничем помочь ему. Приказ о его вторичном аресте и ссылке пришел из Петербурга, и вот чем он был вызван.

За три года до того, в то время как Гамкрелидзе жил в Томске, воспитанники тамошней гимназии основали свою собственную маленькую библиотеку для самообразования. Библиотека составлена была исключительно из книг, разрешенных цензуруй. Там не нашли ни одной революционной брошюры, и вообще ни одна революционная брошюра не находилась в обращении среди гимназистов. Но среди небольшого количества томов библиотеки были ‘История цивилизации в Англии’ Томаса Бокля и некоторые сочинения Герберта Спенсера. Это доказывало, что мальчики были серьезного и передового образа мыслей. Все же дело кончилось бы ничем, если бы существование библиотеки не было обнаружено как раз во время покушения на Александра III в Петербурге, 1-го марта 1887 г .

Инспектор томской гимназии, охваченный страхом, увидел в совершенно невинной библиотечной затее своего рода государственное преступление. Нескольких гимназистов посадили в тюрьму по обвинению в заговоре и тайной пропаганде и заставили их, под страхом тяжкого наказания, ‘во всем признаться’, другими словами выдать тех, которые давали им книги или деньги на покупку книг или же оказывали какое-либо содействие. Гамкрелидзе не имел понятия о библиотеке. Но в качестве врача он бывал иногда в семье одного гимназиста, который пожертвовал несколько книг в библиотеку. Когда его арестовали, мальчик сказал, что книги эти он получил от Гамкрелидзе: по его детским представлениям, это не могло повредить Гамкрелидзе, так как он все равно политический преступник и ссыльный.

Обвинение против Гамкрелидзе не было подтверждено никакими доказательствами, и мальчик отказался впоследствии от своего первого показания. Гамкрелидзе вызвали для допроса в полицию, но объяснения его вполне удовлетворили местные власти: его больше не трогали и, когда кончился срок его ссылки, ему разрешили, как мы видели, вернуться на родину.

Но тем временем в Томск приехал знаменитый генерал Русинов, о котором Джордж Кеннан говорит в своих статьях в ‘Century’ в связи с истреблением надписей на могилах ссыльных и с якобы обнаруженной тайной типографией в Якутске. Генерал Русинов приехал под предлогом обследования условий жизни ссыльных — а на самом деле с тем, чтобы составить донесение об их поведении. Вместе с другими материалами он привез оттуда в Петербург и дело о Гамкрелидзе. В Петербурге дело это дали на пересмотр одному ревностному молодому жандармскому офицеру, и он, чтобы отличиться, ‘раскрыл’ в деле обстоятельства, ставящие под сомнение правильность оправдания Гамкрелидзе томскими жандармами. Тогда без всякой проверки, без допроса подсудимого, в Кутаис послан был приказ отправить Гамкрелидзе в ссылку еще на три года.

В 1893 г . Гамкрелидзе разрешили вернуться на родину по истечении нового срока ссылки. Но здоровье его было неизлечимо подточено, и он умер через несколько месяцев после возвращения в Кутаис. Этот случай не единственный. В 1878 г . один петербургский студент, Тютчев, был арестован и присужден без суда, в административном порядке, к пяти годам ссылки в Якутскую область. Срок его ссылки кончился в 1883 г ., и семья ждала его возвращения домой. Но он не приезжал, и вместо него пришло письмо, извещавшее родителей о продлении срока его ссылки.

Тогда его отец, генерал царской армии, отправился в департамент государственной полиции, чтобы узнать, чем опять провинился его сын. В виду его высокого положения, его приняли в департаменте, и жандармы удостоили его следующего ответа: сын его не свершил нового преступления, но дело его пересмотрели, и оказалось, что первоначально назначенное наказание недостаточно, поэтому молодому Тютчеву надбавили еще два года ссылки.

Отметим также, как еще один пример такого произвола, дело Зинева, солдата одного из гвардейских полков. Он был сослан в Уржум в 1886 году, и там полиция проследила, что он ведет знакомство с бывшим школьным учителем из его деревни, человеком, замешанным в политические дела. Срок ссылки Зинева кончался в ноябре 1888 года, но вместо того, чтобы разрешить ему вернуться по истечении этого срока домой, ему предписали оставаться на месте ссылки бессрочно, ‘до пересмотра его дела’.

В 1887 г . один ссыльный по фамилии Пешехерев, после трех лет ссылки в Усть-Каменогорске (Семипалатинской области), возвращался с женой и детьми в Европейскую Россию. Он уехал с разрешения властей и уже добрался до Томска, отстоящего верстах в шестистах от Усть-Камегогорска, когда вдруг пришла телеграмма из Петербурга с назначением ему еще двух лет ссылки.

В 1884 г . один студент, Распопин, обвиненный в ‘милитаризме’ — а это значило, что, по его воззрениям, революционерам следует, для пользы их дела, поступать на военную службу, сослан был на два года в Березов, самый ужасный из сибирских ссыльных пунктов, расположенный в тундрах у полярного круга. Срок его ссылки был короткий, но по истечении этого срока дело его было пересмотрено, и ссылка продолжена еще на два года. Мало того: случилось так, что или бумаги по его делу были переписаны очень четким почерком, или же они лежали на видном месте, или дело представляло особый интерес, как некоторые шахматные задачи, но факт тот, что по истечении добавочного срока в 1888 году дело было пересмотрено во второй раз, и в результате был прибавлен еще один год. Добавление это самое пустяшное в глазах жандармов, но, повидимому, Распопин недостаточно оценил их снисходительность: он умер в Березове несколько месяцев спустя от цынги, которой заболел там.

Богородский, сын коменданта Петропавловской крепости, сосланный в 1883 г . в Тунку за сочувственное отношение к революционерам, Мартынинов, очень известный врач, Иванчин-Писарев, журналист, и десятки других сделались жертвами таких жандармских упражнений в хитроумии: прибавляли каждому по году, по два, а то и по три ссылки, как раз тогда, когда они укладывали вещи, собираясь уезжать домой. Эти жестокие шутки тяжело отзывались не только на непосредственных их жертвах, но и на всех ссыльных, они усиливали чувство полной неуверенности в будущем, более всего, быть может, угнетающее ссыльных.

Ссылка к полярному кругу.

В положении о ссылке нет ограничений относительно мест, куда власти имеют право ссылать всех, без различия пола и возраста, в ком они усматривают угрозу для безопасности царя. Первоначально, однако, предполагалось, что место ссылки должно быть обитаемое для культурного человека. Если принять во внимание как и почему людей отправляли в ссылку, то нельзя считать такого рода ограничение слишком милостивым. Но при Александре III оно все же было отменено, и ссылка в места, совершенно не приспособленные для человеческого существования, практиковалась в широких размерах. Это превратило ссылку в более тяжкое наказание, чем каторжная работа в сибирских рудниках.

Сибирь очень обширная страна с разными климатическими условиями. Там есть множество тюрем и много городов, служащих местами ссылки. В южной Сибири климат не хуже, чем в средней полосе России, а местами даже лучше. Иркутск, Тобольск, Красноярск и некоторые другие города похожи во всех отношениях на обыкновенные провинциальные города Европейской России. Сибиряки — умный, трудолюбивый народ. Они никогда, не были крепостными и теперь быстро развиваются в культурном к экономическом отношении. Все состоятельные классы населения проникнуты жаждой знания, а людей образованных там очень мало, поэтому всякий человек, обладающий знаниями в какой бы то ни было области, с легкостью находит постоянную и хорошо оплачиваемую работу.

Ссыльные большей частью люда образованные, как мужчины, так и женщины, среди них есть также много специалистов по разным отраслям. Им было бы легко найти хороший заработок в больших городах и уберечь себя от нужды даже в маленьких, имеющих лишь несколько тысяч жителей. Но тут мы наталкиваемся на чудовищное министерское распоряжение от марта 1881 г ., оно запрещает политическим ссыльным давать уроки, заниматься врачебной в адвокатской практикой, открывать фотографии, типографии, библиотеки, книжные магазины, словом, заниматься чем бы то ни было, что устанавливает сношения между ними и окружающим населением.

Это распоряжение, однако, не выполнялось с полной строгостью. Заработки жен. которые добровольно последовали за мужьями в ссылку, не подвержены таким ограничениям. Кроме того, некоторые из более состоятельных ссыльных получают деньги от родных из дому. А главное то, что ссыльные живут товарищескими общинами, по трое, по пяти и более человек, богатые и бедные вместе, по-братски все делят между собой — и благодаря этому не терпят действительной материальной нужды в больших городах. Но они очень страдают нравственно вследствие полной зависимости от произвола грубых, невежественных властей, которые перехватывают их переписку, отнимают у них книги, делают обыски во все часы дня и ночи, лишают их по своему произволу средств к существованию и переправляют, когда вздумается, в худшие места ссылки. На этой почве и происходят между ссыльными и властями те столкновения, о которых временами доходят до нас слухи.

Система административной ссылки одно из тягчайших преступлений русского правительства. Широкое применение этой меры приносит неисчислимый вред России, так как доводит до отупения тысячи честных, преданных своей родине мужчин и женщин. Они проникнуты лучшими намерениями и могли бы принести величайшую пользу своей стране.

Джордж Кеннан изобразил русскую ссылку в целом и вызвал негодующий отклик во всем мире своими очерками. Я не буду повторять его описание этого нашего национального бедствия. Я хочу только сказать несколько слов о ссылке на дальний север, куда Кеннан не ездил. Ссыльные живут там не только в полном одиночестве, но претерпевают ряд жесточайших физических и материальных страданий, и эта форма произвольно налагаемых кар становится таким образом столь же, если не более тяжелой, чем каторжные работы в рудниках.

Я расскажу читателям для примера историю одного из ранних поселенцев в этом негостеприимном крае — историю некоего Залеского, землемера Курской губернии. В 1877 г . его арестовали за распространение нескольких социалистических брошюр и сослали без суда в Верхоянск, деревню под 67 34′ северной шпроты, с населением в 290 жителей, очень бедную и совершенно дикую. В этом ужасном месте, где он в то время был единственный образованный человек, Залеский прожил целых восемь лет, без единой книги, без газет, не получив ни одного письма, страдая от страшного полярного холода, от голода и всяческих других лишений. И такое жестокое наказание за пустяшную вину было вызвано не жестокостью жандармов, а их небрежностью. Они просто забыли о Залеском. Когда совершенно случайным образом обнаружилось его пребывание в Верхоянске, в Сибирь послан был приказ вернуть его на родину. Так как у Залеского не было денег, чтобы совершить путешествие на собственный счет, то ему пришлось пройти через всю Сибирь в этапном порядке, пешком, с партией бродяг, которых отправляли на родину, в их деревни в Европейской России. Он пропутешествовал год, пока, наконец, добрался до московской центральной тюрьмы в 1886 году, там он встретился с партией политических ссыльных, направлявшихся в Сибирь. Один из них, которому удалось потом бежать, рассказывал мне, что вид у Залеского был такой, точно он провел двадцать лет в мрачной тюрьме. Хотя ему не было еще сорока лет, но он казался дряхлым стариком, весь разбитый, почти слепой, с беззубым ртом.

И не только климат так разрушает организм ссыльных, а также жизнь среди полного одиночества и лишений. Когда ссыльного отправляют куда-нибудь, где он совершенно одинок, участь его всегда крайне тяжелая. Вот еще один пример более недавнего времени. В 1844 г . Иордан, студент харьковского ветеринарного училища, был арестован за участие в печатании брошюр мирных социалистов, противников политического терроризма. После года тюремного заключения в 1885 г . его сослали без суда в Верхоленск (не Верхоянск), город южной Сибири. Доехав туда, он написал своим друзьям в Харьков, чтобы они высылали ему прямо на его адрес все новые издания подпольной печати, так как начальник местной полиции добрый человек и не открывает письма, приходящие на имя ссыльных. Это письмо было перехвачено харьковской полицией, и Иордана отправили к полярному кругу, в Вилюйск, 63 45′ сев. шир., где ему пришлось жить в полном одиночестве среди диких якутов. Он не вынес страданий и лишений такой ссылки и умер в 1888 г .

Лидия Ананьина, слабая молодая девушка шестнадцати лет, не имела ничего общего с революционным движением, но и она прошла через тяжкие испытания, не имевшие, однако, столь трагичного исхода. Ее история очень показательна для приемов русской полиции в тех случаях, когда дело касается ‘высочайшей особы’, т.-е. царя.

В марте 1887 г . произведено было неудачное покушение на жизнь Александра III. Покушения даже собственно и не было, так как участники его были заблаговременно арестованы. Один из них, Новорусский, приговоренный к вечному заточению вШлиссельбургской крепости, жил в доме г-жи Ананьиной, вдовы сорока двух лет, у нее было двое детей, дочь Лидия и сын Николай, Новорусский давал им уроки. Установлено было, что Новорусский был причастен к изготовлению бомб у него в комнате, но ничто не доказывало, что его квартирная хозяйка знала или даже что-либо подозревала об этом. На самом деле она не знала, так как занята была работой в городской больнице, где служила акушеркой. И все же ее судили военным судом, приговорили к каторжным работам и сослали на Кару. Сына ее, мальчика тринадцати лет, сослали на Кавказ за то, что он был учеником столь опасного человека, как Новорусский. Дочь Ананьиной, Лидия, только потому, что она была на три года старше брата, подверглась более тяжкому наказанию. Ее сослали в. село Канлинское, близ Березова, страшное место на 67 сев. шир., где она очутилась одна среди дикарей. Она подала прошение, ходатайствуя о переводе на Кару, чтобы быть вблизи от матери, но ей в этом отказали. Она жила в полном одиночестве, страдая от холода, от голода и всяческих лишений, и через год с небольшим такой жизни была на краю могилы. Она бы, несомненно, умерла, но случайно в Канлинское отправили еще одного ссыльного, энергичного человека с большой семьей, и это спасло Ананьину.

Когда число ссыльных возрастает в каком-нибудь пункте, они помогают друг другу нравственно и материально, и тогда жизнь становится более сносной, даже в таких проклятых природой местах как Верхоянск, Средне-Колымск и Вилюйск. Все же страдания и лишения, которым постоянно подвергаются ссыльные, очень тяжелы. Эти места совершенно необитаемы, во всяком случае для европейцев. На Новой Земле, где живут только в летние месяцы, климат гораздо мягче, чем в полярной области Сибири. На Новой Земле средняя годовая температура 13 Ф [автор приводит температуру по шкале Фаренгейта, хорошо известной в Англии] и 7 ниже нуля в три зимних месяца, а в Верхоянске средняя температура зимних и осенних месяцев 31 Ф. ниже нуля, средняя же температура трех месяцев вечной ночи, декабря, января и февраля, падает до 53 Ф.: т.-е. на. 13 ниже точки замерзания ртути. Что касается средней годовой температуры, то она доходит всего до 1 Ф. выше нуля, это самая низкая температура, наблюдаемая на каком-либо пункте северного полушария. Во время краткого лета температура поднимается, быстро достигая 56 Ф. Но вместе с теплой погодой появляются комары, бич этого климата, еще более невыносимый, чем стужа. ‘Я бы никогда не поверил’, говорит корреспондент ‘Русских Ведомостей’, который был сослан в эти места, ‘что насекомые могут появляться такими тучами. Они буквально застилали свет, наполняли воздух непрерывным жужжанием, покрывали точно темным плащом наших лошадей, которых вскоре бока были сплошь в крови. Обезумев от боли, лошади брыкались и становились на дыбы, но, видя, что это не помогает, понурили головы и покорились неизбежному. Мы тщетно пытались защитить себя вуалями, путешествовали, несмотря на жару, в зимних перчатках и толстых пальто. Комары проникали через рукава под рубашки, искусывали грудь и все тело, которое болело и горело, как в огне. Чем более мы боролись, чтобы избавиться от своих мучителей, тем более открывали дорогу новым тысячам их. Доехав до якутских юрт, мы развели большой огонь, дым ел нам глаза, у нас спирало дыхание, хотя мы лежали вытянувшись на земляном полу. Комары исчезли, но как только немного рассеялся дым, в юрту проникли новые тучи комаров и густо насели на нас’. Такова природа этих мест. А теперь, каково население и как оно защищается от суровости климата?

Приведем из того же источника несколько строк с описанием самого большого из этих северных поселений, Средне-Колымска, ‘города’ с населением в целых 560 человек. Большинство из них русские по происхождению, но обособленные от мира в течение многих поколений и питаясь исключительно рыбой, они утратили энергию, трудолюбие и смышленость, свойственные русским крестьянам. Они вялы, ленивы и довольно тупы.

Если мальчик в течение восьми-девяти лет научается читать и писать, то считается, что он очень умный. Они не знают никакого ремесла, не занимаются никаким промыслом, кроме рыболовства и иногда охоты. Дома, в которых они живут, нельзя даже назвать домами. Это плохо сколоченные деревянные сараи без дымовых труб, так как жители не знают употребления кирпичей. Они разводят огонь на земляном полу, и дым выходит через, большое отверстие в остроконечной крыше. Ничего удивительного, если в таких домах зимой ‘адски холодно’, по выражению корреспондента ‘Русских Ведомостей’.

Ничто не растет, ничего нельзя достать в этих краях. Все нужно привозить из мест, расположенных на огромных расстояниях оттуда, и потому, конечно, все страшно дорого. Хлеб продают по ценам голодного времени. Свечи, мыло, ткани, спички баснословно дороги. ‘При таком состоянии рынка’, философски замечает наш автор, ‘приходится отказаться от хлеба, сахара и многих других вещей, которые принято считать необходимыми для культурного человека. Но можно достать оленину, жир и дрова’.

Само собой разумеется, что в таких местах нет ничего для удовлетворения духовных потребностей культурного человека, и от них тоже приходится ‘отказаться’. Достаточно отметить, что письма из России идут в Средне-Колымск полгода. Все получаемые там вести, а также и газеты — предположив, что у ссыльных есть деньги, чтобы подписаться на них, — доходят с запозданием на шесть месяцев, при этом почта приходит только три раза в год.

Три полярных города, куда направляют ссыльных, мало чем отличаются один от другого. Средне-Колымск скорее лучший из них, население его равняется числу жителей двух других городов вместе взятых, и жители сравнительно зажиточные. О Вилюйске известно, что жители даже не держат собак, так как им нечем кормить их.

А теперь посмотрим, за какие преступления сотни молодых интеллигентных, хорошо образованных людей ссылают в эти страшные места. Прежде всего нужно помнить, что, за немногими исключениями, о которых будет речь впереди, все это административные ссыльные, их не судили, и виновность их в чем-либо не доказана. Их сослали по распоряжению государственной полиции, только на основании подозрения, что у них опасный образ мыслей, и что они способны совершить государственное преступление. Какие основания русское правительство считает достаточными для ссылки в столь страшные места, мы лучше всего увидим на нескольких примерах. Мы остановимся на Средне-Колымске, где больше всего ссыльных обычного среднего типа.

Начнем с Исаака Шкловского, журналиста еврейского происхождения. Он человек с положением — был редактором популярной провинциальной газеты, ‘Елисаветградского Листка’. Обвинение против Шкловского было следующее: познакомился в Одессе с революционером по фамилии Дудин, который сделался потом доносчиком, и купил у него две брошюры за тридцать копеек. При обыске у Шкловского брошюры эти не были найдены. Но Шкловский не отрицал, что купил их, и отказался сказать, куда он их девал. За это его держали в тюрьме около года и потом отпустили на поруки в начале 1886 г . в ожидании решения по его делу. Летом 1886 г . решение состоялось, Шкловского снова арестовали и отправили прямо в восточную Сибирь на пять лет. Как еврея, его послали в Средне-Колымск [Позднее, по возвращении из ссылки, он приобрел большую известность под псевдонимом Дионео].

Дело другого молодого еврея, Лядова, из Риги, еще более характерное. Читатели, быть может, помнят, что несколько времени тому назад в английской печати поднят был шум по поводу ареста в Риге немецкого матроса, который привез на английском пароходе тюк революционной литературы. Это и составило несчастье Лядова. Он вел с успехом торговые дела в Риге и не помышлял ни о политике, ни о революции, когда в одно прекрасное утро получил от неизвестного ему человека (это и был немецкий матрос) записку с просьбой притти на одно судно, стоящее в рижском порту. Лядов из любопытства пошел и спросил матроса. Когда они остались наедине, матрос сказал ему, что он попал в затруднительное положение: он привез революционные брошюры по просьбе одного женевского приятеля, но никак не может разыскать человека, которому его просили передать эти брошюры в Риге. Не зная, как быть с опасным тюком, он спросил Лядова, не возьмет ли он на себя доставить брошюры по назначению. Лядов, конечно, отказался и очень решительно заявил, что не имеет ничего общего с революцией и чрезвычайно поражен, как это матросу вздумалось предложить ему нечто подобное. Матрос извинился и объяснил, что слыхал о Лядове от своего женевского приятеля, товарища Лядова по гимназии, и потому решил обратиться к нему, если окажется, что он все еще в Риге.

На этом дело и кончилось. Лядов ушел, не взяв ни одного, экземпляра брошюры. Но матроса арестовали, и сыщики установили, что Лядов был у него на корабле. От Лядова потребовали объяснений. Он откровенно рассказал, как было дело, и его освободили. Это произошло в октябре 1884 г . Вскоре после того он женился, и во время медового месяца, в январе 1885 г ., в то время, как он обедал со своей молодой женой, явился посланный от жандармского полковника и попросил его немедленно явиться в жандармское управление. Лядов был в хороших отношениях с полковником. Управление находилось на той же улице, на расстоянии нескольких домов. Ничего не подозревая, Лядов тотчас же встал из-за стола, ‘между вторым и третьим блюдом’, как он потом рассказывал товарищам, и отправился к полковнику. Там ему заявили, что получена телеграмма из Петербурга с предписанием отправить его в Восточную Сибирь с первым же поездом, другими словами, что он должен ехать через два часа. Легко себе представить ужас бедного человека. В ответ на его горячие протесты и требования объяснений, полковник ответил, что он сам чрезвычайно поражен полученным предписанием и совершенно не может объяснить себе, чем оно вызвано. Лядов стал просить об отсрочке, ссылаясь на то, что, вероятно, произошла какая-нибудь ошибка или недоразумение. Полковник ответил, что предписание совершенно категорическое, но что он даст отсрочку, ‘ели на это последует разрешение губернатора. Тогда обратились к губернатору, который тоже знал Лядова, и губернатор вполне вошел в его положение. Он послал телеграмму в Петербург, в которой ручался за то, что Лядов ни в чем неповинен, и запрашивал, не произошло ли ошибки, не относится ли предписание о высылке в Восточную Сибирь к кому-нибудь другому. В ответ на это получена была сердитая телеграмма из Петербурга с указанием, что там ‘не ошибаются’, и с выговором губернатору за промедление в исполнении предписания.

Таким образом, с отсрочкой только в два дня, Лядова отправили в Восточную Сибирь. Как еврея, его направили в Средне-Колымск.

Еще более возмутителен случай с двумя мальчиками, сосланными в эти же страшные места, Ланде и Горнштейном, тоже евреями. При аресте одному из них было только пятнадцать, а другому шестнадцать лет. Они оба учились в одесской гимназии, когда в начале августа 1883 года в Одессу приехал из Женевы некий Федоршер. Он был слегка замешан в дело социалистической пропаганды, когда уезжал из России, и по возвращении в Россию укрывался от полиции. Когда сыщики все-таки разведали о его приезде в Одессу, он вынужден был прятаться несколько времени у знакомых, как это часто бывает с ‘нелегальными’. Один из его знакомых, опасаясь, что за его домом следят, возымел несчастную мысль повести Федоршера однажды на ночевку к этим двум мальчикам, они были его родственники. Мальчики, конечно, ни о чем не расспрашивали и удовольствовались объяснением, что гостю их нужно переночевать день или два, чтобы не тратиться на гостиницу. Никому не приходило в голову, что полиция придет искать Федоршера в квартире этих детей. Но так случилось, что именно к ним полиция и пришла с обыском в эту ночь. Были слухи, что в гимназии ведется какая-то пропаганда, и в одну ночь произведено было сто двадцать обысков у воспитанников гимназии с целью найти какие-нибудь фактические данные.

В числе прочих сделан был обыск также у Ланде и Горнштейна. Полиция пришла, когда в доме еще не спали, и Федоршер на вопрос, кто он такой, сказал, что он сосед мальчиков и живет по той же улице. Ему поверили, и он так хорошо сыграл свою роль, что полиция отпустила его. Но когда открыли чемодан, который ему пришлось оставить у мальчиков, там оказалась пачка революционных изданий. Этого было достаточно для ареста двух мальчиков, несмотря на самые убедительные доказательства, что они не знали о содержимом чемодана. Их держали в одесской тюрьме, одной из самых худших в России, в одиночном заключении около полутора лет, а затем сослали без суда на пять лет в Восточную Сибирь — как лиц, опасных для существующего строя и замешанных в революционной пропаганде. Когда им прочитали этот чудовищный приговор, младший из двух, Ланде, воскликнул: ‘Как? Это я революционер, опасный для властей?’

Жандарм улыбнулся и ответил дословно следующее: ‘Нет, пока вы не опасны. Но потом, быть может, будете опасны’.

Читателю не следует, однако, думать, что одни только евреи удостаиваются в России этой ужасной формы наказания. Среди ссыльных в Средне-Колымске есть несколько коренных русских, но все они сосланы по более тяжким обвинениям. Один из них, Белоусов, сослан по суду — правда, суд этот был исключительный, но все же соблюдены были внешние формы правосудия. Белоусова приговорили к пожизненной ссылке в этот мрачный край за отдаленную прикосновенность к делу об изготовлении динамита. Другой, Виктор Данилов, был сослан без суда, но он участвовал в активной пропаганде среди сектантов. Третий бежал из южной Сибири. Четвертый состоял в течение нескольких лет корреспондентом и представителем революционной газеты. Ужасно, конечно, что такие легкие провинности караются столь тяжким наказанием, но все же это действительные преступления сравнительно с совершенно смехотворными обвинениями, из-за которых ту же участь разделяют евреи.

Антисемитская агитация, которую вели в Германии и Австрии, смешна и нелепа, как возрождение отжившего суеверия. Но в России мы видим еще нечто худшее. Там, в виду личного предубеждения царя Александра III, ярого ненавистника евреев, в 1886 г . введено было особое правило, по которому одна часть населения подвергается более тяжким наказаниям за те же преступления, чем другая, только потому, что она принадлежит к определенному племени и исповедует определенную веру. Эго явное, циничное нарушение основных законов всех современных государств, не исключая России. Равенство всех подданных перед царем или его представителями одно из основных начал русского законодательства.

Нет надобности приводить дальнейшие примеры. Белоусов, Данилов, Шмидова, молодая девушка еврейского происхождения, — вина ее только в том, что она была невестой Ульянова, покушавшегося на жизнь царя, — все они наиболее тяжкие преступники из средне-колымских ссыльных. Лядов и два мальчика, о которых мы только что говорили, наименее виновные в чем-либо. Остальные тридцать ссыльных занимают средину между ними.

Верхоянские ссыльные в таком же положении, как и средне-колымские: они одинаково виновны, или, вернее, не виновны в разного рода преступлениях, за которые их сослали, и живут в таких же условиях жизни. Упомянем только о двоих, которые уже много лет изнывают в Верхоянске, — и там же их ждет, вероятно, могила среди полярных льдов. Я говорю о Порфирии Войнаральском и Сергее Ковалике. Им обоим теперь около сорока пяти лет, и они, конечно, превратились в разбитых, дряхлых стариков. Оба они были судьи до ареста: Войнаральскнй в Пензе, Ковалик в Орле. В 1873 году, в период восторженного ‘хождения в народ’ русской интеллигенции, они оставили службу и стали жить среди крестьян, как простые чернорабочие, с целью пропаганды социализма. Их очень скоро арестовали — в июле 1874 года. С этого самого времени правительство в течение шестнадцати лет с беспощадной и мелочной жестокостью мучило этих двух людей за то, что они были более преданы своему делу, чем другие, более энергичны, и пользовались большей популярностью. Их таскали из тюрьмы в тюрьму, из Петропавловской крепости в дом ужасов — в харьковскую центральную тюрьму, потом на Кару, где их совершенно произвольно продержали дольше положенного им законного срока. А когда кончился срок ссылки, и они ждали освобождения и разрешения поселиться в каком-нибудь из сибирских городов, как многие другие из их товарищей, их вместо того сослали в Верхоянск. Там Войнаральский и Ковалик прожили до 1885 г ., одни с Залеским, о котором мы уже упоминали, претерпевая те же испытания, которые разбили последнего. И вся эта мученическая жизнь за несколько слов о социализме!

После 1886 г . правительство Александра III стало проявлять явную склонность широко развить ссылку к полярному кругу. Средне-Колымск и Верхоянск заселены ссыльными, как мы уже говорили, в течение последних трех лет. В Вилюйске, лежащем под той же широтой, построили специальную тюрьму для несчастных, оставшихся в живых, жертв якутской бойни 1889 года, — небывалый факт в истории карательных учреждений. По слухам, существует проект устроить новое карательное поселение у Быхова мыса, выдвинувшегося еще дальше в полосу вечных льдов. Таким образом русское правительство создало для политически ‘неблагонадежных’ некое сочетание Дантовского antenora, описанного в тридцать второй песни ‘Ада’, где грешников мучат, погружая их в сплошной лед, и первого круга, описанного в третьей песни, где осужденных терзают комары и осы.

Каждое правительство, которое претендует на то, чтобы его считали культурным, нравственно обязано придерживаться некоторых общих принципов правосудия и справедливости так же, как человек, принятый в приличном обществе, должен подчиняться правилам простого приличия.

Русское правительство грубо нарушило всякие правила порядочности. Я не буду останавливаться на разнице обращения с евреями и христианами, что само по себе чудовищная несправедливость. Я только спрашиваю, не столь ли так же чудовищно устраивать карательные поселения у полярного круга. Заключение в тюрьму имеет целью лишение свободы — и ничего другого. Ссылка ограничивает свободу передвижения. Умышленно же отягчать эти наказания физическими страданиями, такими, какие приносит жизнь в полярном климате, значит в иной форме восстановлять пытку.

Прежде чем покончить с этим печальным вопросом, я должен привлечь внимание всех гуманных людей ещё к одной возмутительной черте ссылки в Сибирь, на обращение с людьми, несомненно страдающими психическим расстройством. Психические заболевания довольно частое явление среди политических, причиной их является вся система одиночного заключения. Иногда психических больных отправляют в психиатрические больницы или же передают на попечение родных, но это делается не всегда. Нам достоверно известно относительно нескольких человек, вне всякого сомнения психически больных, что их продолжают держать в самых ужасных местах ссылки, отправляют по этапу вместе с другими и вообще обращаются с ними так, точно они ответственны за свои действия, как нормальные люди.

В 1887 г . некоего Эдельсона сослали в Верхоянск, хотя он был несомненно сумасшедший. Он был арестован в конце 1885 г . в Минске, как соучастник неудавшейся попытки основать тайную типографию. На предварительном допросе (в России заключенный обязан отвечать на вопросы, и в политических делах допросы ведутся истинно иезуитским, инквизиторским способом) Эдельсон имел несчастие попасться в одну из ловушек, поставленных ему жандармами, и по неосторожности дал показание, послужившее во вред его товарищам. Он был так потрясен, когда понял свою ошибку, что лишился рассудка через несколько месяцев после заключения в тюрьму. Несмотря на это, его сослали к полярному кругу. Его отправили вместе с двадцатью другими политическими и с четырьмястами уголовных через всю Сибирь, и он причинял бесконечно много забот и мучений своим товарищам. Он помешался на том, что товарищи сговорились убить его, хотя на самом деле они относились к нему очень дружественно и давно простили ему его невольную вину, искупленную столь тяжелыми страданиями. Часто среди глухой ночи Эдельсон наводил на всех ужас своими дикими воплями, требовал конвойного офицера или начальника тюрьмы и умолял их защитить его и отделить от спутников. Так они добрались до Иркутска. Там политические ссыльные стали ходатайствовать о том, чтобы Эдельсона поместили в сумасшедший дом в Иркутске. Местные власти поддержали их ходатайство и телеграфировали в Петербург, что Эдельсон действительно сумасшедший. Но ответа не получилось, и Эдельсона отправили дальше в Верхоянск. Одному Богу известно, как с ним там справлялись другие ссыльные.

Этот случай не исключительный. Почти в каждой партии отправляемых в Сибирь ссыльных есть люди, страдающие психическим расстройством. В партии, которая ушла из московской центральной тюрьмы в мае 1887 г ., два человека были несомненно больные. Один из них Тихон Лебедев, образованный человек из богатой семьи. Кончив гимназию, он, вместо того, чтобы поступить в университет, сделался простым рабочим и принимал активное участие в организации ‘Рабочего Союза’ в южной России. В 1881 г . его арестовали и посадили в тюрьму в Нижнем Новгороде. Оттуда он очень скоро бежал и занялся своим любимым делом, пропагандой среди рабочих в Одессе, Киеве и Петербурге. Летом 1884 г . его арестовали в Петербурге и посадили в Петропавловскую крепость. Там Лебедев впал в буйное помешательство, и его перевели в казанский сумасшедший дом, где имеется специальная палата для политических. Он выздоровел, и его снова посадили в Петропавловскую крепость. После пяти месяцев заключения он снова лишился рассудка и был вторично отправлен в Казань. В мае 1887 года, в период сравнительного улучшения, его присоединили к партии ссыльных, направляемых в Сибирь. Но прежде чем они дошли до Красноярска, Лебедев снова заболел, и все же, несмотря на ходатайства его спутников и на свидетельства врачей, его отправили в таком тяжком состоянии в Тунку.

В той же партии был еще один сумасшедший, Мавроган, автор книг по воспитанию, бывший воспитатель Ришельевской гимназии в Одессе. Его впервые арестовали в 1879 г ., во время неистовств правившего Одессой генерала Тотлебена, и без всякого суда, без допроса, без объяснения причин ареста, отправили в Восточную Сибирь на пять лет. По истечении этого срока он вернулся в Одессу и несколько месяцев спустя был снова арестован. Обвиняли его в следующем: сыщики проследили, что однажды в общественном саду он встретился с одним известным революционером и разговаривал с ним. Разговор их сыщики не могли подслушать, так как приходилось наблюдать за ними издалека. Но и самый факт разговора сочли достаточным, чтобы арестовать Маврогана и держать его в одиночном заключении более года, пока он не сошел с ума. В 1886 г . его перевели в одесский сумасшедший дом для освидетельствования. Там, известный специалист по душевным болезням, доктор Чацкин, и все его ассистенты засвидетельствовали, что Мавроган душевно-больной. Это не помешало, однако, властям приговорить его к четырем годам ссылки в Восточную Сибирь, приговор прочитан был Маврогану жандармским офицером в июле 1886 г . в сумасшедшем доме. Несмотря на старания его матери и сестры, а также медицинского персонала сумасшедшего дома, приговор был приведен в исполнение. Маврогана перевели в московскую центральную тюрьму, а в мае 1887 г . отправили по месту назначения.

Такой же случай произошел с Добросельским, поляком по происхождению. Он был арестован в Варшаве по делу о социалистической пропаганде и тайной типографии. Он сошел с ума через несколько месяцев после ареста, но, не взирая на это, его сослали в Курган, в Западной Сибири. Самое замечательное, что когда его отправляли на место назначения, то власти обратились со специальной просьбой к другим ссыльным в Кургане, чтобы они по возможности заботились о своем новом товарище, потому что он душевно-больной.

III. Сибирские ужасы: якутская бойня и трагедия на Каре.

Одна из самых страшных трагедий последних двух царствований — якутская бойня — произошла в связи с ссылкой в область полярной ночи. Это ужасное дело не прошло незамеченным и неведомым, как большинство темных деяний русского самодержавия. Благодаря ‘Таймсу’, весть о нем обошла весь мир, и дело это сыграло значительную роль в обращении симпатий английского общественного мнения на сторону борцов за русскую свободу.

С того времени до нас дошло много вполне достоверных документов, объясняющих то, что было темного и непонятного во всем этом деле, и бойня представляется теперь в несколько ином свете — предоставляю читателям судить, в лучшем ли или в худшем.

В начале апреля 1889 г . тридцать политических ссыльных ждали в Якутске отправки куда-нибудь на дальний восток Сибири, куда им было приказано водвориться на жительство. Все это были, нужно заметить, административные ссыльные: их не судили, против них не было выставлено никаких положительных доказательств, по их делу не состоялось никакого судебного решения. С точки зрения закона они сохраняли все свои права, так как ничем не были изобличены, и никакого наказания на них по суду не было наложено. Правительство, не закон, а правительство, по чисто административным соображениям, предписало этим людям жить в ссылке. Это обычный прием по отношению к лицам, подозреваемым в неблагонадежности, но против которых нет улик. Чтобы добраться до Якутска, эти тридцать человек совершили уже трудное, изнурительное путешествие, длившееся целый год, и шли большей частью пешком, по этапу. Для достижения дальнейших пунктов, Верхоянска и Колымска, предстояло, однако, преодолеть еще гораздо больше трудностей. Верстах в 160 от Якутска, в Алдане, исчезают последние следы культуры. Дорога проходит по абсолютно пустынной местности, где в лучшем случае встречаются какие-нибудь кочующие дикари, но даже из них большая часть вымерла от натуральной оспы.

Одни политический ссыльный, который пропутешествовал из Якутска в Колымск, рассказывал, что, когда он дошел до юрты, т.-е. этапного пункта, там оказался только один человек, умерший от оспы, другой умирающий и никаких съестных припасов для этапных. Все другие здоровые члены семьи, жившей в юрте, разбежались. А эти юрты — единственные жилища по пути. В них живет чиновник, исполняющий должность почтмейстера. На его обязанности лежит поддерживать средства сообщения, и он является единственным посредником между правительством и туземцами, большинство которых полудикари. Эти почтмейстеры ведут жалкую жизнь, теснясь в юрте вместе со своим семейством и с домашними животными. Все, что юрта дает путнику, это кров и немного тепла. Ни о какой пище нет и речи, и путешественник должен везти припасы с собой, иначе он умрет с голода. Только в Верхоянске можно купить предметы первой необходимости, и то по баснословно высокие ценам. Но для более ясного понимания того, что потом произошло, следует еще пояснить, что эти почтовые станции находятся очень далеко одна от другой, а между ними нет ничего, кроме пустынных полярных тундр. Пройти пешком эти расстояния невозможно, а лошади погибли бы от голода, и только северные олени могут выдержать такой путь. Так как почтовые станции отстоят одна от другой верст на 150 или 200, то имеются еще промежуточные стоянки, так называемые с поварни’, где олени могут перевести дух и съесть свои порции мха. Но для людей эти стоянки совсем не приспособлены. Там нельзя ни укрыться, ни обогреться, и негде достать пищу поблизости. Число оленей, которых почтмейстеры обязаны держать, рассчитано на то, чтобы возить почту раз в три месяца и прихватить с собой какого-нибудь случайного путешественника. Для больших партий эта почта совершенно недостаточна. Когда олени угнаны, путникам приходится ждать на станции или в ‘поварне’ иногда целыми неделями, пока истомленные животные вернутся и будут в состоянии снова двинуться в путь. Дорога из Якутска в Среднеколымск продолжается около трех месяцев, и путешественники, помимо теплой одежды, должны запастись провизией на все это время, как экипаж судна, отправляющегося в трехмесячное плавание в полярные воды.

До весны 1889 г . якутские власти считали долгом справедливости проявлять снисходительность к административным ссыльным, направляемым к полярному кругу. Они вполне верно рассуждали, что так как этих людей не приговорили к смерти, то следует принять некоторые меры, чтобы они не умерли от голода по дороге. Поэтому, во избежание чрезмерного скопления путешественников на почтовых станциях, ссыльных отправляли маленькими партиями и с промежутками в десять дней до двух недель одну от другой. Затем, чтобы дать ссыльным возможность запастись провизией на дорогу, а также и необходимой одеждой, подъемные деньги выплачивались им за десять дней до отъезда. А так как, кроме себя, ссыльным нужно кормить во время пути и конвойных, то одних подъемных им не может хватить, поэтому им выдавали еще вперед часть их месячного содержания, в общей сумме около ста рублей каждому. Особенно большой милости все это не составляло, и, несмотря на такое снисхождение, бывало немало случаев, что дети умирали по дороге от холода. Очень часто были и случаи болезни среди взрослых, и некоторые ссыльные не могли потом никогда оправиться от последствий этого страшного путешествия. Но все это входит в обиход жизни русских ссыльных, и они выносят свои мытарства спокойно, как нечто должное. Нужно нечто исключительное по жестокости, чтобы вызвать протесты. Исключительное и произошло в Якутске весной 1889 г .

Губернатор Светлицкий, который, будучи человеком рассудительным, и установил эти более мягкие правила по отправке ссыльных к полярному кругу, подал в отставку. На его место временно исполняющим его должность назначен был в марте 1889 г . полковник Осташкин. Едва вступив в исполнение своих обязанностей, он счел нужным изменить все правила и установившиеся обычаи отправки административно-ссыльных. Он приказал, чтобы отправляли каждый раз четверых, а не двоих, что вместе с конвойными составляло восемь человек, и с промежутками только в одну неделю. Подъемные должны были, по его распоряжению, выплачиваться только за день до отъезда, а выдача вперед части месячного содержания совершенно упразднялась. Затем ссыльным вменялось в обязанность явиться в тюрьму за день до отъезда, что лишало их возможности сделать закупки, необходимые для такого путешествия. А в довершение всего им запрещалось брать с собой больше пяти пудов багажа и провизии на человека.

Что побудило Осташкина к такому шагу? В письме одного из ссыльных эта бессмысленная жестокость приписывается тому, что сестра Осташкина была замешана в революционную пропаганду и сослана в Сибирь. Осташкин хотел искупить ее вину и проявить свои собственные верноподданнические чувства посредством исключительной строгости к политическим ссыльным. В других письмах высказывается более мягкий взгляд на Осташкина: его представляют типичным ограниченным и невежественным чиновником, который свято верит в канцелярские распоряжения, выполняет их буквально и совершенно неспособен понять, что распоряжения эти отнюдь не верх человеческой мудрости и что следует приспособлять их иногда к обстоятельствам, а не выполнять буквально. Было постановлено, как общее правило, относительно ссыльных, живущих в городах, чтобы содержание выдавалось им в конце месяца. Это не представляло серьезных неудобств даже для беднейших среди ссыльных, так как им легко было существовать в кредит в течение месяца. Предписывалось также, чтобы ссыльные, идущие по этапу, везли с собой не более пяти пудов поклажи. Это немного, но жаловаться не было повода, так как обычным ссыльным не приходилось возить с собой никакой провизии, кроме небольшого количества чаю, сахара и т. п. Но было истинным безумием применять эти правила к ссыльным, которые отправлялись в трехмесячный путь через ледяные пустыни Северной Сибири. Ссыльный должен везти для себя и для своего конвойного одного хлеба по меньшей мере от десяти до двенадцати пудов, а для того, чтобы выдержать полярный холод и утомительность такого путешествия, одного только хлеба недостаточно. Ссыльным необходимо брать с собой в дорогу около пяти пудов мяса, пуда два масла, полпуда соли, не говоря о табаке, сахаре, сухарях и пр. Кроме съестных припасов, у ссыльных имеется до пяти пудов разного личного имущества: платья, белья и т. д., такое количество им и по правилам разрешалось привозить с собой из Европейской России. Как же они могли ограничиться пятью пудами багажа, как этого требовало предписание Осташкина? Помимо всего, не менее, чем пища, нужна также особая меховая одежда, чтобы защититься от страшного холода в 70 ниже нуля (по Ф.). В самой теплой шубе из таких какие носят в Европейской России, путешественник замерз бы в первый же день дороги.

Предписания же Осташкина были таковы, что при соблюдении их ссыльные оказались бы беззащитными во власти голода и холода. Осташкин, конечно, не имел осознанного желания, чтобы вся партия ссыльных замерзла или умерла с голоду по дороге. Его образ действия вызван был только чиновничьей тупостью и невежеством. Но это не меняло опасности создавшегося положения. Упрямство, начальническое высокомерие, которое не допускает возможности ошибки с его стороны и рассматривает всякий протест, как бунт и как личную обиду для себя, — все эти черты столь же характерны для русских чиновников, как невежество и тупость. Губернатор Осташкин проявил все эти свойства мелкого чиновничьего деспотизма и, сверх того, выказал еще большую трусость в своем дальнейшем низком и предательском поведении.

Тридцать якутских ссыльных пришли в полный ужас от того, что они называли мартовским указом, и стали думать о том, как защитить самих себя, своих жен, сестер и детей. Им оказал неожиданное содействие колымский уездный исправник, доложивший губернатору, что по всему тракту, по которому должны пройти ссыльные, свирепствует сильнейшая эпидемия оспы, много якутов, содержателей почтовых станций, сделались ее жертвами, и на некоторых станциях нельзя останавливаться без риска заразиться.

16—28 марта один из ссыльных, Гоц, отправился к губернатору и объяснил ему, что ссыльные далеки от всякой непочтительности и непокорности, но что соблюдение новых правил привело бы к самым печальным последствиям, и они надеются, что губернатор пересмотрит свое первоначальное решение. Слова Гоца как будто произвели впечатление на Осташкина, он даже был, видимо, взволнован ими. ‘Я тоже человек’, сказал он, и обещал отнестись к делу с полным вниманием. Это он и выполнил. На следующий день, 17—29 марта, губернатор Осташкин отправил несколько распоряжений исправнику, требуя в них, чтобы на почтовых станциях убрать все, что может распространять заразу, а также чтобы там заготовлено было достаточно перекладных лошадей и оленей, и ссыльные могли бы ехать без задержек и без всякой опасности для здоровья. По его чиновничьим представлениям издать такой приказ значило устранить все трудности. Но он мог бы с тем же успехом приказать исправнику, чтобы он вымостил всю дорогу в две недели и перекинул мосты через все реки и овраги. Для выполнения таких приказов исправнику нужна была бы волшебная палочка, по мановению которой ему служили бы духи. Иначе оба губернаторские распоряжения были одинаково неисполнимы.

Ссыльные это отлично знали, и приказы от 17-го марта привели их в сильное уныние. Значит, им нечего было ожидать снисхождения, и губернатор явно решил настоять на своем распоряжении. Первой группе четырех ссыльных приказано было явиться к тюремному начальству 22-го числа и затем уже отправиться в путь в Средне-Колымск, при таких условиях это была бы, конечно, их последняя дорога в жизни. Выведенные из себя такой бессмысленной и непостижимой жестокостью, ссыльные собрались в доме Ноткина, чтобы обсудить, что им предпринять в их безысходном положении. Некоторые из наиболее решительных среди ссыльных предложили, вместо того, чтобы покорно итти на верную смерть, совершенно отказаться отправиться в путь, защищаться с оружием в руках, и тогда их по крайней мере убьют на месте.

Подтверждение того, что такое предложение было действительно сделано несколькими ссыльными, имеется в письме Софии Гуревич, написанном их друзьям после катастрофы. Есть на это намек также в письме вдовы Гаусмана. Предложение не было принято, решили, напротив того, обратиться к губернатору с прошением от всех ссыльных. 21-го марта все тридцать ссыльных отправились в губернаторскую канцелярию и подали прошения, составленные в самых почтительных выражениях.

Если бы даже ссыльные приняли и выполнили предложение, вызванное отчаянием, их нельзя было бы винить за то, что они воспротивились явному злоупотреблению властью. Только солдаты обязаны выполнять приказания начальства, даже явно ведущие к гибели. Если же тюремный сторож ила начальник тюрьмы приказывает заключенному сделать то, что неминуемо привело бы к роковым последствиям, заключенный имеет полное право ослушаться и даже сопротивляться силой, если его вынуждают повиноваться. А ссыльные были не арестанты, а граждане, не лишенные своих прав. Я полагаю, что никакой английский или американский суд не задумался бы оправдать их.

Но в России дело обстоит иначе: в противоположность основным положениям всякого правопорядка, граждане не имеют права сопротивляться незаконным действиям властей. У губернатора Осташкина, когда он узнал о предложении некоторых из ссыльных, была возможность поступить двояким образом: или отнестись к этому предложению серьезно, сразу арестовать тех, которые стояли за него, и тех, которые слушали, и начать следствие по этому делу — или же предоставить события их естественному ходу и подождать, пока выяснится, действительно ли ссыльные собираются оказать сопротивление. Кучка молодых людей и молодых девушек не представляла действительной опасности для спокойствия города, охраняемого несколькими батальонами солдат и казаков. Но губернатор Осташкин — неизвестно, из трусости ли, или из низкого расчета — поступил вместо этого обманным и предательским образом, как подобало бы какому-нибудь предводителю чернокожих в Африке. Он устроил ловушку ссыльным, успокоил их, чтобы захватить их врасплох, а затем послал вооруженных солдат для избиения их.

Среди документов, которые имеются у нас в руках, есть письмо командующего якутским гарнизоном, полковника Баева, к одному его близкому другу. В письме этом Баев говорит, что 21-го марта его вызвали к губернатору, и тот приказал ему . держать наготове солдат к следующему дню на подмогу полиции. Это доказывает, что Осташкин уже 21-го решил прибегнуть к военной силе против ссыльных. А между тем в этот же самый день якутский полициймейстер Сухачев отправился к ссыльным с мирными заверениями. Он виделся с ними утром, вскоре после того, как были поданы прошения, а затем призвал их еще и вечером и сказал им, что губернатор пока отменяет новые постановления, что он тщательно обсудит дело еще раз и постановит окончательное решение на следующее утро. Полициймейстер упомянул между прочим, что губернатор очень недоволен тем, что ссыльные ходили скопом в полицию подавать прошения. Это слишком походило на политическую демонстрацию. Чтобы избежать повторения подобных демонстраций, ссыльным предложено было собраться па следующий день у Ноткина, где им будет сообщен окончательный ответ губернатора. Все это казалось вполне правдоподобным и было совершенно в духе русского чиновничества. Ссыльные попались в ловушку. Военная хитрость губернатора Осташкина удалась, враги его поверили в кажущуюся безопасность и, ничего не подозревая, пошли в западню. Они пришли на квартиру Ноткина совершенно неподготовленные ни к вооруженному нападению, ни к какому-либо враждебному шагу со стороны властей.

Нужно заметить, что в тех краях, в виду того, что там всюду рыщут стаи волков, ссыльным, как и всему населению, разрешается носить огнестрельное оружие. Под этим предлогом ссыльные могли явиться с оружием, будь у них намерение вступить в бой с полицией. Фактически же из тридцати пяти собравшихся только пятеро имели при себе револьверы, причем один из этих револьверов был даже не заряжен. Револьвер Ноткина, хозяина квартиры, оказался в чулане. Двое ссыльных, Брамсон и Гаусман, которых потом объявили зачинщиками, оставили свои револьверы дома. Ссыльные были совершенно безоружны, и это лучше всего доказывало, — если еще требовалось такое доказательство, — что собрание было мирное и никто не собирался оказывать вооруженное сопротивление. Среди собравшихся было также пять человек гостей, которые, ничего не подозревая, зашли повидать товарищей к Ноткину до появления солдат.

И вот настал роковой час.

В десять часов утра, в то время, когда ссыльные ждали ответа губернатора, полицейский надзиратель Олесов явился с приказом, чтобы все пошли вместе в полицию ‘выслушать ответ губернатора’.

У ссыльных не было ни малейшего основания отказываться пойти еще раз туда, где они уже были накануне. Но их понятным образом поразило противоречие нового приказа тому, что им сказал накануне полициймейстер. Они сказали Олесову, что полковник Сухачев специально предостерегал их от хождения в полицию скопом. В ответ на это Олесов только переспросил: ‘Значит, вы не пойдете?’ и, не ожидая ответа, поспешно удалился, как будто выполнил все, что от него требовалось.

Ссыльные тщетно пытались выяснить ему, что они не сопротивляются, а только просят объяснений. В это время уже явились солдаты. Очень важно установить, а на этом сходятся показания и ссыльных и представителей власти, что солдаты следовали по пятам за посланным от губернатора и пришли минут через пять после него. Это значит, что их послали одновременно с ним, прежде чем было известно, что ответят ссыльные на требование итти в полицию. Совершенно очевидно поэтому, что губернатор Осташкин заранее решил пустить в ход вооруженную силу.

Это вполне подтверждается документальным свидетельством вышеупомянутого письма полковника Баева, который пишет: ’22-го марта, в десять часов утра я отправился с моими солдатами в дом Монастырева (где жил Ноткиа), выломал ворота и дверь и вошел в комнату, где собрались ссыльные’.

О том, что произошло вслед за этим, известно из писем нескольких человек, уцелевших от избиения. Один из них, — я его лично знаю, но не могу назвать, потому что он теперь еще в Сибири, — пишет следующее:

‘Когда войска окружили дом, в комнату вошел офицер Карамзин со взводом солдат и заявил, что пришел отвести нас в полицию. Мы ответили, что появление солдат кажется нам очень странным, так как мы собрались здесь по требованию губернатора, чтобы ждать его ответа, и теперь не знаем, кому повиноваться. Офицер ответил, что все это его не касается, что он выполняет приказ и присутствующему тут полицейскому чину известно все остальное. Тогда Олесов (этот полицейский чин) воскликнул:

‘— Зачем вы тратите попусту время на разговоры? Делайте, что приказано.

‘Эти слова прозвучали, как сигнал. Солдаты и офицер были странно возбуждены, и Карамзин, не слушая нас, повторил три раза: ‘вы пойдете?’ и, не обращая внимания на крики: ‘Да, да, пойдем. Дайте нам время одеться’ (была еще зима), крикнул солдатам: ‘берите их!’

‘Тогда солдаты мигом накинулись на нас, пустив в ход приклады и штыки. Комната огласилась криками и стонами. Наш первый ряд повалили на пол — и через минуту раздались выстрелы с обеих сторон. О том, что последовало непосредственно после того я ничего не могу сказать, так как был ранен первым залпом и упал без чувств. Не знаю, как долго я лежал, судя по тому что мне говорили потом, вероятно, три-четыре минуты. Когда я очнулся, выстрелов уже не было слышно, и в комнате никого не было. Солдаты ушли и присоединились к стоявшим на улице товарищам, наши же все бросились к черному ходу. Но и там стояли солдаты. Первый, который открыл дверь, наш дорогой, любимый товарищ Муханов, встречен был градом пуль и убит наповал. Все это произошло прежде, чем я пришел в себя. Очнувшись, я сначала не чувствовал боли, я был только странно возбужден и точно пьян. Из задней комнаты я услышал отчаянные крики товарищей и стоны раненых. Я побежал туда. Но, едва сделав несколько шагов, я наткнулся на тело Сергея Пика в углу, оно было страшно изуродовано. Пуля попала ему в лоб, и, как будто этого было мало, ему еще раздробили прикладами нижнюю челюсть. В ужасе от этого вида, я выбежал в другую комнату и бросился на стоявший там диван. Я тоже был ранен. На полу, близ печки, лежал Михаил Гоц, тяжело раненый. В углу лежал Фундаминский, тоже раненый, он жалобно стонал и извивался от боли. И другие комнаты были полны раненых. Их стоны, лужи крови во всех комнатах, крики тех, которые еще были невредимы и были вне себя от бешенства и ужаса, все это вызвало во мне неописуемое состояние беспомощности и отчаяния. Постепенно мы стали приходить в себя — уцелевшие, как могли, принялись ухаживать за ранеными. Но через мгновение вся картина изменилась. Вдруг раздался оглушительный залп и за ним второй и третий. Пули посыпались на нас со всех сторон. Солдаты стреляли в двери, окна и стены, слишком тонкие, чтобы защитить нас от пуль. Наши падали один за другим. По всему дому раздавались отчаянные крики: ‘Сдаемся! Сдаемся!’ Но разъяренные солдаты продолжали стрелять, и прошло еще много времени прежде, чем командир остановил их’.

Есть еще одно письмо, автора которого можно назвать, так как он теперь вне досягаемости для русского правительства. Письмо это от Зотова, одного из троих казненных 7-го августа 1889 г .:

‘Начало стычки, насколько могу припомнить подробности, было следующее, — пишет Зотов. — Ясно помню, что прежде, чем скомандовать: ‘Берите их!’ Карамзин подошел к взводу, стоявшему у дверей, и что-то сказал солдатам тихим голосом. Это было, повидимому, какое-нибудь распоряжение, так как вслух он сказал только ‘берите их’, а солдаты при этих словах разделились на две равные части, они двумя быстрыми фланговыми движениями стиснули нас с двух сторон так, что мы не могли шевельнуться. В переднем ряду раздались крики, вызванные, вероятно, тем, что солдаты стали бить прикладами, а позади несколько человек рядом со мною кричали: ‘Уведите солдат. Мы пойдем с конвоем. Дайте нам время одеться!’ Карамзин, стоявший в это время около стола, не обращал внимания на эти возгласы и опять скомандовал: ‘Берите их!’ Тогда произошло нечто ужасное. Комната наполнилась раздирающими криками, и несколько человек наших упали на пол, проткнутые штыками. Я выхватил револьвер из кармана и крикнул изо всех сил солдатам, чтобы они прекратили бойню. Но они не обратили внимания на мои слова. Некоторые из них навели на меня винтовки, и Карамзин вынул револьвер, не сводя с меня глаз. Я пришел в страшно возбужденное состояние, вскочил с дивана и навел револьвер на Карамзина. Не знаю, кто выстрелил первый, он или я. Не могу также сказать, выстрелил ли кто-нибудь до меня. Помню только, что я выстрелил и что стреляли с обеих сторон, но мне кажется, что все это произошло одновременно. Вскоре меня ранили, и я потерял сознание. Очнувшись, я увидел, что лежу на полу. Я с трудом поднялся. Солдат уже не было в комнате. В углу я увидел Пика, прислоненного к стене. Голова его свисла на грудь, рядом была лужа крови. Тут же, около него, лежал револьвер. Я сначала подумал, что Пик ранен, и побежал было в соседнюю комнату за водой, но потом решил положить сначала раненого на диван. Когда я приподнял его голову, оказалось, что он мертвый. Над левым глазом у него зияла страшная дыра, из нее сочилась кровь, смешанная с мозгом, и стекала ему на грудь. Глубоко потрясенный этим зрелищем, я побежал в соседнюю комнату. Там повсюду, на полу и на кроватях, лежали раненые, они стонали и просили воды. Товарищи собрались вокруг них и старались помочь им, как могли. Кто-то сказал, что воды в доме нет, но есть лед во дворе, я тогда побежал за льдом. Проходя через третью комнату, я увидел Софью Гуревич. Она лежала на кровати — ей штыком распороли бок. Один из товарищей прикладывал лед к страшной ране. Лицо у нее было смертельно бледное, и она едва могла говорить. ‘Зотов, —прошептала она, — прощай, я умираю. Я страшно страдаю. Сжалься, дай мне яду!’ Мне казалось, что я сойду с ума’.

Стрельба прекратилась, и бойня как будто кончилась. Наступило затишье. Несколько ссыльных пошли просить врачебной помощи для раненых товарищей.

Тем временем весь городок, привлеченный шумом, собрался у ворот осажденного дома. Явился и губернатор Осташкин. Жена А. Гаусмана, рассказывает в письме, что она тоже пришла, привлеченная выстрелами: ‘Мой муж, — пишет она, — подбежал ко мне и сказал, что он невредим, но что Муханов убит, а многие ранены. Обернувшись к губернатору, он крикнул, что возмутительно убивать людей из-за такого пустяка, как вопрос о конвое. Губернатор сказал в ответ: ‘Успокойтесь’, или что-то в этом роде. Но в эту минуту в губернатора выстрелил один из ссыльных, вышедших из дому’.

Это был Зотов. Он пошел за врачом и, увидав губернатора, истинного виновника всех этих ужасов, выхватил револьвер и дважды выстрелил.

Если бы Осташкин обладал хоть некоторым мужеством и сохранил самообладание, он приказал бы солдатам схватить напавшего на него, и этим дело бы кончилось. Но он поступил как настоящий трус, после первого выстрела он бросился бежать в открытые ворота. Зотов дошел до дому почти невредимый, хотя пули сыпались на него градом. Солдатам предоставили действовать по собственному усмотрению. Из осажденного дома не было произведено ни одного выстрела, солдаты же держали его около двадцати минут под непрерывным огнем. Пули их винтовок пробивали двери, деревянные стены, окна, попадали в ссыльных во всех углах. Произведено было более пятисот выстрелов, как установило судебное следствие. Из тридцати пяти человек, собравшихся в доме, шестеро были убиты на месте, девять опасно ранены и тринадцать более или менее легко.

Неужели этого и хотел губернатор Осташкин? Весьма вероятно, что количество жертв оказалось большим, чем он желал, но выпущенный на свободу зверь не знает меры, и расходившихся солдат трудно было остановить во-время. Как бы то ни было, а виновники бойни испугались дела своих рук. Полковник Баев, назвав число убитых и раненых, восклицает: ‘Чья в этом вина, не мне судить. Бог рассудит’.

Осташкин послал генерал-губернатору Восточной Сибири, графу Игнатьеву (брату дипломата), донесение о побоище, бессовестно и грубо извратив факты, как человек, одержимый безумным страхом. Он, например, скрыл в своем донесении не только то, что около половины ссыльных были ранены, но даже, что шестеро из них были убиты. В обвинительном акте поэтому все убитые включены в число обвиняемых. Ссыльные обвинялись в том, что убили полицейского Хлебникова, хотя, по собственному предсмертному признанию Хлебникова его товарищу и на основании осмотра раны, установлено было, что в него попала по ошибке пуля из солдатской винтовки. В донесении указывалось также, что много солдат ранено, хотя на самом деле только один из них был задет пулей, и то так легко, что даже не пошел перевязать рану в лазарет.

Таким извращением фактов Осташкин хотел придать правдоподобность своему собственному толкованию бойни 22-го марта. Он изобразил ее предумышленным нападением ссыльных на конвой, присланный, чтобы повести их в полицию. Осташкин, однако, напрасно трудился лгать. Генерал-губернатор и центральные власти решили и без того дать урок ссыльным и нагнать на них ‘благодетельный страх’. И хотя ложь всего донесения Осташкина выяснилась в течение нескольких дней, правительство подписалось под совершенным Осташкиным преступлением и проявило еще больше жестокости, чем рассвирепевшие солдаты в день 22-го марта: солдаты зверели по мере того, как развивались события, а власти мстили потом уцелевшим жертвам холодно и обдуманно.

Обвинить уцелевших в вооруженном сопротивлении властям не было ни малейшей возможности: у всех ссыльных, собравшихся в квартире Ноткина, оказалось в общей сложности четыре заряженных револьвера. Выстрелить могли, значит, только четверо, и часть стрелявших была, по всей вероятности, в числе шестерых убитых. Нельзя было выставить и обвинения в предумышленности и сговоре: столкновение произошло, очевидно, совершенно неожиданно — по крайней мере для ссыльных. Таким образом большинство из тридцати нельзя было привлечь ни по какому другому обвинению кроме того, что они подали все одинаковые прошения, пошли скопом подавать эти прошения, а на следующий день отказались следовать в полицию под конвоем. Но все это были мелкие провинности, если уж говорить о провинностях, и за них, по тому закону, который был тогда в силе для ссыльных, полагались лишь дисциплинарные взыскания. Этого было мало, и правительство предписало поэтому, чтобы обвиняемых судили по другому закону, согласно которому такие провинности вменяются в преступления, подлежащие высшей мере наказания — таков военный закон военного времени. Когда армия стоит лицом к лицу с неприятелем, необходимо поддерживать строгую дисциплину. Солдаты должны повиноваться приказам, и нельзя, чтобы они посылали коллективные прошения или противились каким-либо иным образом распоряжениям своих начальников. Вполне понятно, что всякое неповиновение приравнивается в обстоятельствах военного времени к открытому бунту. Если мы признаем войну, то должны мириться и со всеми вытекающими из нее логическими выводами. Но то, что применимо к солдатам во время войны, совершенно чудовищно применять к простым гражданам в мирное время, как это сделало русское правительство по отношению к уцелевшим от якутской бойни.

У нас перед глазами приговор военно-судной комиссии, назначенной для разбирательства якутского дела. Это подлинный документ, и каждый пункт его такой же ужасный и столь же достоверный факт, как три виселицы и как столько загубленных жизней, являющихся следствием этого факта.

Во вступлении приговора сказано, что, согласно законам военного времени, ‘всякое открытое выражение мнений восемью или более лицами, с целью противодействовать приказаниям начальства и добиться отмены этих приказаний, является открытым бунтом против властей’ . В силу этих законов, говорится далее, действия обвиняемых, которые представили по общему уговору тридцать одинаковых прошений с ходатайством об отмене распоряжений относительно способов их путешествия на дальний север, а также отказ пойти в полицию выслушать ответ губернатора на их прошение, составляют открытый бунт с целью против действовать приказаниям начальства.

Так гласит, в сжатой передаче, этот приговор.

Таким образом, тридцать ссыльных, силой чудовищного произвола, приравнены были к солдатам, стоящим перед неприятелем: путешествие их в Средне-Колымск уподоблено чему-то вроде военной операции, которую они отказались выполнить в виду ее опасности. Такая судебная шутка была бы забавна, не будь она столь трагична.

Тот факт, что пущено было в ход огнестрельное оружие, явился, конечно, отягчающим обстоятельством и решил участь трех ‘зачинщиков’, Бернштейна, Гаусмана и Зотова.

Что касается остальных двадцати семи обвиняемых, то об их участии в ‘вооруженном сопротивлении’ даже не упоминается. Пятеро приговоренных к пожизненной каторге — Гон, Шендер, Гуревич, Минор и Орлов — обвинялись в том, что они будто бы больше всех упорствовали, отказываясь итти в полицию под конвоем, и ‘были главными’ из подававших коллективные прошения. Остальных приговорили к каторжным работам на восемь, пятнадцать и двадцать лет, признав их виновными в тех же преступлениях, но со смягчающими их вину обстоятельствами, такими, как молодость, пол, влияние других лиц.

Две девушки, Роза Франк и Анастасия Шехтер, выказали, как сказано в приговоре, ‘добрые намерения и не только согласились итти в полицию, но уговаривали итти и товарищей’. В виду этого их приговорили к лишению всех прав состояния и четырем годам каторги.

Когда читаешь такой приговор, то кажется, что тут какая-то описка, недоразумение. На самом деле, однако, это вполне последовательно: девушки отчасти искупили свою вину, но все же они виновны в том, что подавали прошения вместе с другими. Они ‘участницы бунта’ и как таковые подлежат наказанию. Такая точка зрения еще яснее выступает в приговоре по делу Магата. Он не присутствовал на собрании у Ноткина 22-го марта, но все же был приговорен к лишению всех прав и к пожизненной ссылке в отдаленнейшие места Сибири за то, что послал бунтовщическое прошение с намерением противодействовать приказаниям Останкина.

Из тридцати пяти человек, собравшихся у Ноткина, тридцать были ссыльные, они пришли выслушать ответ губернатора. Но пять остальных были гости: они пришли случайно и не имели никакого отношения ко всему делу. Двое из них были убиты, когда началась стрельба. Относительно трех уцелевших постановлен следующий приговор: ‘Что касается Капгера, Зороастровой и Геймана, которые не подавали прошений с целью противодействовать приказаниям губернатора, а приехали в Якутск из деревни безоружными — Капгер накануне, остальные же двое в 11 часов утра 22-го марта — и ничего не зная о преступном деянии своих товарищей, отправились к Ноткину повидаться с некоторыми из ссыльных и пришли за несколько минут до прибытия войска… то они приговариваются: Капгер и Зороастрова к лишению дворянства и всех особых, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и к пожизненной ссылке в отдаленнейшие места, Сибири, Гейман, будучи не дворянского звания, приговаривается к трем годам тюремного заключения с тягчайшей каторжной работой’. Все это за то, что они немедленно не повиновались приказу итти в полицию под конвоем!

Эти люди были совершенно непричастны к делу — приказ итти в полицию их не касался. Но приказ отдан был всем собравшимся, в том числе случайно также им, и, значит, они были обязаны тотчас же повиноваться. Все это в силу нелепого предположения, что они как бы солдаты перед неприятелем, а офицер Карамзин ведет их в бой. Дальше итти в судебной шутке уж некуда!

Мы рассмотрели приговор якутской военно-судной комиссии в его окончательной форме, таким, каким он был сообщен телеграммой от 20-го июля 1889 г . из Петербурга генерал-губернатору Восточной Сибири графу Игнатьеву. Очень знаменательно, что центральное правительство проявило больше жестокости, чем местные якутские власти. Даже докладчик якутской военно-судной комиссии, просмотрев приговор суда, предложил по отношению к многим подсудимым более мягкие наказания, чем те, к которым их приговорила центральная власть. Ни относительно одного из обвиняемых царь не воспользовался своим правом даровать помилование, а к первоначальным приговорам над восемью женщинами и двумя несовершеннолетними юношами прибавлено было по два и по три года каторжных работ каждому. Таким образом, центральная власть не только подтвердила чудовищный приговор якутского суда, но даже усилила его, являясь, таким образом, единственно ответственной за него.

Совершенно бесполезно возмущаться неправильностью самого судебного процесса, отсутствием защиты и всякой охраны прав обвиняемых в якутском деле. Никакая защита, никакая охрана прав не могла бы помочь обвиняемым, раз их действия, невинные сами по себе, подведены были под статьи, карающие смертной казнью. Суд не имел никакого значения во всем деле. Произвольно выбрав самый закон, по которому предписывалось судить обвиняемых, власти тем самым назначили заранее и наказания. Мы поэтому совершенно вправе утверждать, что казнь Бернштейна, Гаусмана и Зотова была смертной казнью в административном порядке, и остальные приговорены были к каторжным работам на разные сроки тоже в административном порядке.

В довершение всего казнь Бернштейна была сама по себе совершенно чудовищна. Он был тяжело ранен и не мог ходить — поэтому его принесли на виселицу в кровати. Палач надел ему петлю на шею, и тогда кровать выдернули из-под него, и он повис.

Истинное облегчение обратиться от этой жестокости, позорящей нашу общечеловеческую природу, к воспоминаниям о трех осужденных, последние дни которых описаны с благоговейной правдивостью их товарищами. Они умерли, как дано умирать лишь тем, чьи души преисполнены одной великой любовью, очищающей от всех себялюбивых и мелких мыслей, любовью, которая ‘сильнее смерти и страха смерти’. Сохранились предсмертные письма казненных к товарищам и родным, и письма эти — лучшая их характеристика. По благородному мужеству, простоте и безграничной преданности родине, письма их можно поставить наряду с прощальным письмом Перовской к матери. А между тем они были заурядные люди, лишь случайно выдвинутые событиями, обратившими на них внимание — и на примере их видно, каковы те, которых в России преследуют и ссылают в сибирские тундры. Пример этот показывает, сколько духовной силы в душах русской молодежи, и какой ценой поддерживается теперешний чиновничий деспотизм.

Не думая о себе, весь поглощенный мыслью о своих друзьях, о родине, о революции, Бернштейн пишет:

‘Дорогие мои, хорошие друзья, товарищи! Не знаю, удастся ли мне проститься с вами —надежды почти нет — но я мысленно простился со всеми вами и глубоко, глубоко перечувствовал за это время ваше теплое, хорошее отношение ко мне…

‘Простимтесь лучше заочно, дорогие друзья, товарищи, и пусть последнее наше прощание будет озарено надеждой на лучшее будущее нашей бедной, горячо любимой родины. Никогда ни одна капля силы не пропадает в мире — не пропадает, стало быть, и жизнь человеческая задаром. Никогда не надо горевать об ней. Оставьте мертвых мертвецам — у вас впереди живая связь, нравственная, горячая и самая возвышенная связь с вашей исстрадавшейся родиной. Не говорите и не думайте, что ваша жизнь пропала, что она вся пройдет в напрасных страданиях и мучениях, на каторге и в ссылке. Страдать муками своей родины, быть живым укором всем исчадиям мрака и зла — это великое дело!

‘Пусть это будет вашей последней службой — не беда. Вы принесли свою лепту на алтарь борьбы за Народную Волю. А кто знает, быть может, вам удастся увидеть и лучшие дни? Быть может, вы доживете до той счастливой минуты, когда освобожденная родина встретит своих верных, любящих и любимых детей с открытыми объятиями и вместе с ними отпразднует великий праздник свободы. Тогда, друзья, помяните вы и нас добрым словом. Это будет для нас величайшей наградой за все наши испытания. Да не покидает вас никогда эта великая надежда так же, как она не покинет меня и на самом эшафоте. Целую вас крепко, горячо, от всей моей любящей души.

Ваш весь Лев Бернштейн.

Еще раз прощайте, дорогие друзья. Крепко целую. JI. Б.’

Гаусман написал всего несколько строк:

Якутская гауптвахта 7/ VIII 89 г ., 3/4 первого ночи.

…Извините, что буду краток. Не до подробных писем как-то. Нить мыслей часто прерывается воспоминаниями о былых годах и былых встречах. Позвольте только проститься с вами. Обстоятельства нас свели. Если что когда и не ладно было между нами, то мы, прежде всего, ведь не больше, как люди. Всем товарищам передайте мой горячий привет и последнее прости. Если когда-нибудь доживете до радостных дней, моя мысль, если так можно выразиться, будет с вами. Я умираю с верой в торжество истины. Прощайте, братья! Ваш А. Гаусман.’

Третий из приговоренных, Н. Зотов, написал письмо родителям и товарищам за несколько часов до казни. Его письмо к родителям заканчивается следующими трогательными словами:

‘…. Женя (его невеста ) сейчас у меня на последнем свидании. Она видела мои последние минуты и опишет вам их. Мне самому это теперь невозможно сделать. Я чувствую себя душевно бодро, светло даже, но и усталость зато чувствую страшную, и физическую, и нервную. Ведь вот уже без малого двое суток нервы работают чудовищно. Столько сильных ощущений! Ну, дорогие мои, родные мои, сердечные мои, прижимаю вас в последний раз к груди своей. Я умираю очень и очень легко, с сознанием правоты, с чувством силы в груди. Мне только, страшно за остающихся в живых дорогих людей. Что мои страдания — они на несколько часов, а им-то сколько силы нужно вынести это… Я ни о чем другом, как только об этом, и думать не могу. Как посмотрю я на Женю…

‘Вошел конвой, принес казенную одежду, и я уже переоделся. Сижу в парусиновой рубахе, и мне страшно холодно. Не думайте, что рука дрожит от волнения. Прощайте, прощайте, дорогие!

Ваш, до гробовой доски, Коля.’

Якутская бойня представляется как бы пределом жестокости, зверства и циничного произвола. На самом деле, однако, оказалось возможным и худшее при Александре III . Правительство придумало гнусную меру для устрашения и усмирения возрастающего недовольства — так называемую отмену различия между политическими и уголовными преступниками. Это не значило, что политических действительно поставили в общие условия. Положение политических заключенных всегда было и продолжает быть теперь иным, и, во всех отношениях, кроме одного, худшим, чем положение всех других преступников. Они отбывают весь срок наказания целиком в тюрьме, часто в одиночном заключении, чему никогда не подвергают уголовных. Они никогда не могут быть уверены, что их освободят по окончании срока. Затем они более отрезаны от мира и находятся под более строгим надзором.

Все это остается без перемены и по новым правилам. Политические приравнены к уголовным только в одном совершенно определенном отношении — в том, что они в силу этой меры тоже подлежат телесному наказанию по распоряжению тюремного начальства и административных властей. Прежде они не подлежали. В Англии, быть может, не с достаточной ясностью представляют себе, как страшно отягчена участь русских политических заключенных этим нововведением. Англичане иначе относятся к телесным наказаниям, чем русские. Для русских это смертельное оскорбление — хуже удара хлыстом по лицу. Я говорю, конечно, о людях интеллигентных. Когда в 1877 г . генерал Трепов приказал подвергнуть телесному наказанию одного политического заключенного, то Вера Засулич пошла стрелять в него и нанесла ему тяжелую рану. А присяжные, в состав которых случайно входили главным образом мелкие служащие, оправдали ее. Они нашли, что подвергнуть интеллигентного человека телесному наказанию невыразимо тяжкое оскорбление — и это оправдывает поступок девушки, мстившей оскорбителю. В России найдется мало людей, которые не предпочли бы смерть позору такого наказания. Это хорошо знают в правящих сферах, и в Петербурге отлично понимали все значение такой меры. Ввести ее было решено в 1886 г ., но окончательное утверждение состоялось лишь 8-го марта 1888 г . по приказу, подписанному начальником главного тюремного управления Галкиным-Врасским. В этом приказе сказано было категорически, что ‘не будет допускаться никакого различия в пользу политических заключенных в применении наказаний’, и что ‘наказаниям розгами и плетью’ подлежат также и политические.

Этот приказ был послан коменданту острова Сахалина, и несколько месяцев спустя, 23-го сентября 1888 г ., три политических ссыльных были подвергнуты там телесному наказанию.

6-го июля 1888 г. одного из ссыльных, Василия Вольнова, ударил по лицу некто Каменщиков, смотритель центрального продовольственного склада, и Вольнов ответил на удар ударом. Двадцать товарищей Вольнова вступились за него и отправились все вместе к начальству просить о снисхождении к нему. Это вмешательство названо было бунтом, и все двадцать ссыльных были наказаны тюремным заключением на разные сроки. Вольнов же, главный виновник всей истории, сидевший в тюрьме, когда произошла демонстрация, а также еще два ссыльных, Томашевский и Н. Мейснер, те, которые говорили с властями от имени товарищей, присуждены были к телесному наказанию.

Этот оскорбительный приговор был приведен в исполнение 23-го сентября.

На Каре, главном из сибирских поселений для ссыльных, применение этого зверского наказания закончилось одной из самых страшных трагедий истории русской революции. У нас имеется целых семь сообщений из разных мест о событиях на Каре, и одно из них от товарища, имеющего связи в официальных кругах. Кроме того, самый факт подтвержден официально (‘Таймс’, 14 марта, 1890). Не может быть поэтому никаких сомнений относительно самой сути этого страшного эпизода. И вот совершенно достоверные подробности случившегося:

Ноябрьская трагедия 1889 г . коренилась в событиях, которые произошли задолго до того. В августе 1888 г . генерал-губернатор, барон Корф, посетил женскую тюрьму. Когда он вошел в камеру, где лежала заключенная Солнцева-Ковальская, умиравшая от чахотки, она не поднялась с постели. Ей грубо напомнили, что она должна приветствовать явившегося к ней начальника, но она ответила, что ей безразлично, кто вошел, простой ли тюремщик или генерал-губернатор, так как она все равно не в силах подняться. За такую непочтительность генерал-губернатор велел перевести ее в верхне-удинскую тюрьму и там посадить в камеру для одиночного заключения. Несколько дней спустя полицейский чиновник Бобровский, — он не служил при тюрьме и даже не жил на Каре, а действовал по собственному произволу с одобрения начальника тюрьмы Масюкова, — ворвался в камеру Солнцевой-Ковальской, рано утром, когда она еще лежала в постели, и потащил ее в контору в ночном белье, там ее с грубыми шутками раздели и надели на нее арестантское платье.

Когда об этом узнали другие заключенные женщины, они подали жалобу генерал-губернатору, требуя, чтобы Масюкова сместили с должности или подвергли наказанию. Жалоба оставлена была без последствий, и тогда заключенные прибегли к единственному средству самозащиты, имевшемуся в их распоряжении, — голодовке.

Сибирские власти, хотя и не останавливаются ни перед какой низостью, если ее можно совершить втихомолку, все же очень боятся осложнений, влекущих за собою смерть кого-либо из политических. Такие случаи всегда доходят до общего сведения, возбуждают общественное мнение и привлекают внимание общества на действия властей.

Заключенные на Каре женщины трижды прибегали к этому страшному средству, но каждый раз безуспешно. Первая голодовка была прекращена в виду заявления Масюкова, что он подал в отставку. Это было совершенно верно, но генерал-губернатор отставки его не принял. Объявленную тогда вторичную голодовку заключенные тоже сейчас же прекратили, получив ложное известие, что Масюков, по телеграмме генерал-губернатора, переводится в другую тюрьму. Когда этот обман раскрылся, женщины стали голодать в третий раз. Это произошло в августе 1889 г . Третья голодовка, по сообщению одного корреспондента, длилась семнадцать дней, по другим сведениям — двадцать два дня. Несомненно, во всяком случае, что она длилась очень долго, одна из заключенных стала проявлять признаки буйного помешательства от голода. Большинство женщин не в состоянии были двигаться. Тюремное начальство пригрозило насильственным питанием в случае дальнейшего отказа от пищи.

Тогда, наконец, одна из заключенных, Надежда Сигида, чтобы положить конец этому невыносимому положению, решилась пожертвовать собою. Ее перевели на Кару всего за несколько месяцев до того, арестована же она была в 1886 г . по делу тайной типографии ‘Народной Воли’. До того она была городской учительницей в Петербурге и содержала своим трудом мать и младшую сестру. Семья ее была греческого происхождения, но совершенно обрусевшая. Надежда Сигида была старшей дочерью в семье, и ей было двадцать девять лет, когда она умерла.

Ничего никому не сообщая о своих намерениях, она попросила у Масюкова через тюремного сторожа свидания по важному делу. Ее привели к нему в контору, и там она ударила его по лицу. Она знала, что как бы это ни отозвалось на ее собственной участи, Масюков во всяком случае должен будет оставить свое место после такого оскорбления. (Его, действительно, перевели после того куда-то на другое место). Сигиду немедленно поместили в камеру для уголовных, и вскоре туда же переведены были еще-три заключенных — Мария Ковалевская, жена киевского профессора Ковалевского, Колюжная и Светлицкая. Донесение о том, что она сделала, послано было генерал-губернатору.

Сигида думала, что ее повесят, — но ее ожидало нечто еще более страшное. 24-го октября всех заключенных на Каре, мужчин и женщин, собрали в их тюрьмах и прочли им новый приказ генерал-губернатора, согласно которому политические заключенные подлежат телесному наказанию в случаях явного нарушения дисциплины.

Заключенные еще не знали тогда, как решено было поступить с Сигидой, но об этом не трудно было догадаться. Голодовка становилась уже слишком слабым средством в такой крайности, и заключенные решили прибегнуть к более страшной стачке — к массовому самоубийству.

Мужчины, тридцать человек числом, выслушав новый приказ, заявили смотрителю, что так как они бессильны защитить себя от такого позора, то все сразу покончат с собой, если кто-нибудь из них будет подвергнут телесному наказанию. Они просили отправить в Петербург телеграмму с просьбой об отмене нового постановления. Начальник мужской тюрьмы отказался сделать столь рискованный шаг. Тогда заключенные устроили совещание, и на нем некоторые говорили, что немыслимо жить под угрозой такого позора, что лучше отравиться всем вместе, взволновать общественное мнение таким трагическим протестом, и тогда задуманное поругание нельзя будет осуществить. Возбуждение заключенных было так велико, что большинство высказалось за то, чтобы принять такое решение. Но против него было все же довольно сильное меньшинство, и постановили подождать еще несколько времени.

Ждать, однако, пришлось недолго. 27-го октября, через три дня после того, как было оглашено новое постановление, пришло телеграфное предписание от генерал-губернатора, барона Корфа, ‘подвергнуть телесному наказанию, согласно предписанию, Надежду Сигиду за оскорбление действием, нанесенное смотрителю тюрьмы’.

Слова ‘согласно предписанию’ означали, что присужденное к наказанию лицо должен осмотреть тюремный врач, чтобы засвидетельствовать, в состоянии ли данное лицо вынести наказание.

Извещенный о телеграмме тюремный врач Гурвич отправился к Гомулецкому, смотрителю общеуголовной камеры, где содержалась Сигида, и сообщил ему, что Сигида слабого здоровья, и у нее болезнь сердца. Тогда Гомулецкий телеграфировал тюремному начальнику Восточной Сибири, Шамилину, что врач отказывается присутствовать при исполнении приговора. В ответ на это Шамилин телеграфировал: ‘Приведите в исполнение приговор без присутствия врача’. Но Гомулецкий все еще медлил.

Тогда 6-го ноября, в Усть-Кару, ту деревню, где находится тюрьма, приехал тот самый чиновник, который отличился по делу Солнцевой-Ковальской. Он отправился прямо в тюрьму. Полчаса спустя сделаны были приготовления к экзекуции.

6-го ноября Сигиде было дано сто ударов, и 8-го числа она умерла от последствий сечения.

Как только в мужской тюрьме узнали об этом злодеянии, заключенные собрались, и все тридцать (по словам другого корреспондента только семнадцать) приняли яд. Затем они разошлись по своим камерам. Но так как количество яду, которое удалось контрабандой доставить в тюрьму, было недостаточное, когда его распределили на всех, то действие его оказалось медленным. Двое заключенных умерли в течение нескольких часов — Иван Колюжный и Бобохов. Судороги умиравших и мертвая тишина во всех камерах привлекли внимание сторожей. Призвали врача и, при помощи сторожей, заставили всех заключенных принять рвотное. Больше никто не умер.

Три женщины, которые были в одной камере с Надеждой Сигидой — Мария Ковалевская, Колюжная и Светлицкая — отравились и умерли в день ее смерти.

Весь культурный мир пришел в ужас от этой страшной драмы, и русское правительство вынуждено было как-нибудь загладить свою вину — а то бы оно окончательно прослыло варварским в глазах всего света: в 1890 г . было отменено телесное наказание для женщин, но оно еще существует для мужчин.

Вот каким образом культурные, образованные люди живут под вечной угрозой гнусного оскорбления, которое нм может нанести каждый грубый чиновник. В иностранной печати часто поднимался вопрос о том, применяется ли в России пытка к политическим преступникам. Не думаю, чтобы в русских тюрьмах существовала средневековая пытка, как таковая, и я никогда этого не утверждал. Но разве ломать кости и сдирать кожу единственный род истязаний, который может быть назван пыткой?

Известно, что инквизиция часто мучила свои жертвы тем, что ставила их в такие положения, когда каждая минута казалась им последней. И разве постоянная угроза наказанием, которое для людей известного склада души бесконечно хуже смерти, не является пыткой в полном смысле слова?

IV . Ход русского революционного движения.

Особенности русского революционного движения, известного на Западе под названием ‘нигилизма’, определяются деспотизмом династии Романовых — невыносимым для угнетенных народных масс и возмущающим до крайности каждого человека в отдельности.

Ни то, ни другое революционное начало в отдельности не довело бы до взрывов крайнего негодования, не вызвало бы определенных действий русских революционеров, или, как их называют на Западе, и в особенности в Англии, ‘нигилистов’. Но читатели должны признать, что в царствование Александра III и массовый и личный поводы к возмущению накапливались в огромных дозах.

Каковы же были судьбы революционного движения с тех пор, как оно началось среди гула взрывов тринадцать лет тому назад?

И прежде всего, что представляют собою русские революционеры? Об этом написаны десятки книг, сотни журнальных статей, не считая газетных сообщений. Но вплоть до настоящего времени в Англии имеют в общем лишь очень смутное представление о партии ‘нигилистов’, вызывающей так много разговоров. В этом, пожалуй, обидно сознаться тем, которые писали годами по вопросу о русской революции, но правда остается правдой. Даже люди, хорошо осведомленные по другим вопросам, имеют весьма странные представления о так называемых ‘нигилистах’. Тактика русских революционеров и вводящее в заблуждение название их на Западе побуждает многих еще считать, что они анархисты, что они все отрицают и являются сторонниками разрушения, как такового. А с другой стороны, некоторые считают, что ‘нигилисты’ даже не социалисты, а только радикалы, которые добиваются политической свободы и конституционной формы правления. Чарльс Брэдло, тщательно изучивший революционные движения в Европе, высказывал в своих статьях именно такой взгляд на русских революционеров.

Наконец есть люди — их довольно много — которые стараются примирить свои симпатии к ‘нигилистам’ с отрицательным отношением к террористическим актам. Они утверждают, что лишь очень небольшая крайняя фракция ‘нигилистов’ террористы, бросающие бомбы, а ‘подлинные’ же ‘нигилисты’ очень порядочные люди, которые добиваются политической свободы для своей родины мирными, даже ‘конституционными’ средствами. Они при этом упускают из виду одну маленькую подробность — что возможность ‘конституционных’ методов предполагает существование конституции, а это как раз то, чего более всего недостает России.

Помимо неудачного названия, которым нам, русским революционерам, приходится — с оговоркой — пользоваться для того, чтобы на Западе, в особенности в Англии, понимали, о чем мы говорим, помимо этого неудачного названия, неясность и противоречивость ходячего представления о нашем революционном движении вызвана двумя причинами: во-первых, сложностью его, а во-вторых, быстрыми переменами, свершившимися в нем в течение короткого времени.

Чарльс Брэдло полагает, что ‘по всей вероятности в больших городах и среди более образованных общественных деятелей и писателей наиболее распространен своего рода анархический социализм’. Это совершенно ошибочный взгляд. Анархизма нет в современной России, или, во всяком случае, он представлен так слабо, что не проявляет ни малейших признаков своего существования. За последние семнадцать лет не было издано в России или на русском языке заграницей ни одной газеты, ни одной брошюры с проповедью анархизма, никто не объявлял себя анархистом на каком-либо из бесчисленных политических процессов, разбиравшихся за это время, так же как не было ни одной анархической демонстрации. Русский социализм последнего десятилетия всецело социал-демократический. Но пятнадцать или семнадцать лет тому назад социалистическая Россия исповедывала анархизм, причем этот анархизм, как мы сейчас увидим, не имел ничего общего с динамитным анархизмом новейшего времени.

И это не единственное коренное изменение в нашем революционном движении. Оно было пропагандистским в 1873—74 г., в 1880—82 г. оно приняло преимущественно военный характер, напоминая собой в значительной степени испанское патриотическое движение, и затем, за последние восемь лет, оно снова приобрело преимущественно общегражданский и всенародный характер. В настоящее время оно опять накануне нового преображения, и трудно предугадать, сделается ли оно военным, гражданским или террористическим, или же объединит в себе все эти три направления.

Первоначальные, подлинные нигилисты — их действительно так называли тогда в России, и они до некоторой степени заслуживали такое название — представляли собой философское и этическое течение, давно уже несуществующее. Его обессмертил Тургенев в своем романе ‘Отцы и дети’. Идейное течение, живым воплощением которого является Базаров, возникло у нас вслед за крымским поражением, в эпоху общего крушения деспотического николаевского режима.

Крепостное право, признанное источником бедности и слабости России, а также низкого уровня общественной нравственности, было уничтожено в 1861 г ., и это было началом новой эпохи. Освобождение миллионов крестьянского населения произвело переворот во всей совокупности нравственного, экономического и общественного строя России. Не одни только крестьяне были рабами в прежней России. Неограниченная, бесконтрольная власть помещиков, которые составляли большинство образованного и правящего классов, создавала деспотические привычки, простиравшиеся на все области национальной жизни. Дети были, в рабстве у родителей, жены у мужей, мелкие служащие у своего начальства, все трудящиеся у работодателей. Хорошее воспитание не ограждало от нравственной порчи, связанной с таким по существу своему развращающим учреждением. В эпоху крепостничества французы, которые имели дело с самым культурным слоем русского общества, имели право говорить, что если поскрести русского, то под внешним лоском окажется непременно татарин. Да, наши отцы были татарами, несмотря на лоск культуры, и семьи их чувствовали это на себе более чем кто-либо. Падение крепостного права, худшей формы зависимости человека от человека, было сигналом, по которому воспряли все угнетенные. Во всей России начался общий взрыв возмущения против всех видов зависимости, всякого стеснения личной свободы, как в жизни, так и в области мысли. Восставая против долгого гнета, человеческая личность проявилась во всей своей гордости и мощи, разбивая цепи старых традиций и не признавая ничьего авторитета, кроме собственного разума.

Таковы были подлинные ‘нигилисты’, разрушители, которым не было дела до того, что будут созидать после них.

Нельзя, однако, сказать, что они отрицали вообще все, они, напротив того, твердо и даже фанатически верили в науку и в силу индивидуального разума. Но ни к чему другому они не питали ни малейшего уважения и отрицали семью, религию, искусство и всякие общественные учреждения, и чем большим авторитетом эти устои пользовались в глазах общественного мнения, тем с большим неистовством они отрицали их.

Нечто подобное происходило в Германии в так наз. ‘период бури и натиска’, и причины были такие же, как в России. Но у немцев первой четверти XIX века не было, так много, что следовало разрушать, и не было такой страсти разрушения: в их прошлом многое заслуживало любви и уважения. К тому же европейская наука и философия не имела в своем распоряжении в те дни таких смертоносных орудий разрушения, какими располагали русские революционеры во второй половине девятнадцатого века.

Таким образом, настоящий нигилизм, нигилизм, воплощенный в Базарове, чисто русское явление. Это был страстный порыв против прежнего подавления личности. При всей своей преувеличенности, при всех своих ошибках, это было великое движение. Основа его разумная, и влияние его было благотворным в такой стране, как Россия.

Нигилизм базаровского типа умер и был похоронен лет за десять до начала теперешнего революционного движения. Никто в настоящее время не отрицает искусства и поэзии, никто не одевается уродливо по принципу, никто не восстает против обязанностей человека перед обществом, никто не отрицает обязательств, налагаемых на человека семейной жизнью. Но нет страны, где бы отношения между родителями и детьми, между мужчинами и женщинами были настолько проникнуты духом равенства, как в России, и нет нигде такой широты взглядов, такой терпимости, как в русском обществе. Всем этим мы в значительной степени обязаны духовному мужеству первых ‘нигилистов’. Они привили русскому сознанию западно-европейское представление о личном достоинстве, и оно пустило корни и будет все более расширяться с каждым новым поколением. ,

Близкое родство современного революционного настроения с прежним нигилизмом совершенно очевидно: старый дух личной независимости вновь ожил, соединенный теперь с социальным чувством, которое побуждает отдельную личность жертвовать собой во имя всех страдающих и жаждущих освобождения. Но в своем чистом виде, без примеси социального чувства, строгим и суровым, каким его излагал Базаров, нигилизм не мог долго существовать. Русские наименее склонны к индивидуализму из всех европейских народов, и наиболее сильно в них всегда говорит чувство органической связи со своими соотечественниками. Стремление к личному счастью, хотя бы в самой утонченной форме своего проявления, не соответствовало их общительному альтруизму, их жажде отдавать свои силы на служение ближним. Даже в самый расцвет нигилизма базаровской школы намечалось течение, которое шло по другому направлению. Это был ‘социальный’ нигилизм, противоположный индивидуальному. Представителем его в I860 г. был Николай Чернышевский, журналист, экономист и романист, имя которого хорошо знакомо’ всякому, кто изучал Россию.

Чернышевский был социалист, он отец русского революционного движения. Его учение состояло в том, что личность должна всецело отдать себя делу возрождения родины. Но при этом он толковал самопожертвование в индивидуалистическом смысле. Он говорил, что все действия человека определяются эгоизмом и не имеют иной цели, кроме личного счастья. Вся разница в том, что на низком умственном и нравственном уровне человек находит удовлетворение и счастье в наживании денег, в том, чтобы напиваться и объедаться, а для людей иного рода счастье в том, чтобы служить своим ближним, и если нужно, умереть за них. Чернышевский таким образом не переставал вышучивать самопожертвование, как логическую бессмыслицу, и в то же время страстно проповедывал его на практике. Теорию нравственно оправдываемого эгоизма и эгоистического самопожертвования Чернышевский и его последователи развивали с изумительным искусством и диалектической изощренностью. Она послужила переходной стадией к учению о беззаветной преданности общему благу, и в следующем поколении это учение сделалось своего рода религиозным культом.

С течением времени влияние Чернышевского стало вытеснять прежний подлинный нигилизм, представителем которого был чрезвычайно даровитый молодой критик Писарев и кружок писателей, группировавшихся вокруг него. Поколение семидесятых годов всецело воспиталось на Чернышевском, но взяло у него только самую сущность его этического учения, отбросив, как ненужное нагромождение, его теорию ‘разумного эгоизма’.

В Европе тем временем в социологии зародилось новое течение, противоположное прежней индивидуалистической теории, по которой основанное на взаимности индивидуальное благополучие обеспечивается общественным договором, возникло учение о цельности политического организма, отдельные личности рассматриваются при этом только как преходящие части. Источником этого учения была философия Огюста Конта, отца позитивизма. Его философия (но не религия) нашла живой отклик в России, причем главным ее истолкователем и посредником был несомненно Герберт Спенсер, его сочинения переведены все на русский язык и оказали большое влияние на умы нашего поколения.

Идея долга человека по отношению к обществу вытеснила идею долга личности по отношению к себе самой.

Вышедшая в то время небольшая книга с большой силой и последовательностью выявила это новое учение. Книга написана была Петром Лавровым, профессором математики артиллерийской академии, и носила скромное заглавие ‘Исторические пнсьма’. Основная идея книги заключалась в выяснении огромного долга культурного меньшинства перед народными массами: они трудились и страдали в течение веков, претерпевая неописуемые страдания для того, чтобы очень небольшое меньшинство могло развивать свои умственные способности и передавать детям накопленное наследие знаний, а также нравственной и умственной культуры.

Отсюда следует, что работа на благо народа не только удовольствие, которое культурный человек может по собственному усмотрению доставить себе, ила от которого он волен отказаться. Это, напротив того, настоятельный долг: каждый культурный человек обязан его выполнить, и выполнение его даже не следует вменять себе в заслугу. Это простая уплата долга, который культурный человек берет на себя, принимая наследие культуры, столь тяжко оплаченное народной массой.

Следует упомянуть еще о другом писателе, Щапове. Имя его мало известно за границей, но его влияние на развитие взглядов нашего поколения может сравниться только с влиянием Чернышевского. Щапов историк русского крестьянства. Он был профессор истории в казанском университете до 1862 г . Тогда его арестовали и сослали в Сибирь за речь, произнесенную во время большой уличной демонстрации протеста против расстрела крестьян в селе Бездне.

Эта демонстрация впервые обратила общественное внимание на Щапова. Его произведения, вышедшие в свет после того, были блестящим продолжением такого начала.

Философия Щапова заключает в себе элементы славянофильства, очищенного от предрассудка монархизма и от православного ханжества. Щапов националист, не будучи сторонником ни царизма, ни православной церкви. Все его ученые труды посвящены изучению прошлого России и русского народа. Цель его — выявить созидательные начала политической и общественной жизни коренным образом присущие крестьянским массам, в противоположность принципам, навязанным им сначала московской, а потом петербургской монархией. Эти начала — самоуправление и местная автономия в политических и церковных делах, как противоположность административной и церковной централизации государственного управления. В экономической области эти начала заключаются в общинном владении землей, лугами, лесами, рыбной ловлей и всеми естественными богатствами — вместо личной собственности, за которую стоит государство. В хаотических народных движениях прошлого Щапов открыл систематичность и внутреннюю связность и доказывал, что русское крестьянство отличный матерьял для созидания государства совершенно другого типа, чем то, которое создала временная историческая необходимость.

Эта историческая необходимость отошла теперь в прошлое, крестьянство же осталось таким, каким было — вывод отсюда, конечно, не трудно сделать.

Вся передовая молодежь нашего поколения с жадностью читала Щапова, хотя он писал чрезвычайно многословно и трудно усваиваемым, тяжелым языком.

Русская интеллигенция всегда была настроена демократически или, вернее, всегда тяготела преимущественно к крестьянству — и была права в своем чувстве. Крестьянство не только самый многочисленный класс русского населения, но и самый здравый, мужественный и до глубины самобытный. В доказательство того, что это не фантазия увлекающихся демократов, достаточно сослаться на наших знаменитых романистов. Как великие художники, они стоят выше подозрений, что преувеличивают или искажают истину. Вся совокупность их произведений раскрывает Россию как целое, в котором крестьяне занимают видное место. ‘Записки охотника’ Тургенева, записки из ‘Мертвого дома’ Достоевского и многочисленные повести Толстого, так же как его отдельные сцены из крестьянского быта, рисуют ряд живых типов, которые внушают уважение, иногда восхищают и свидетельствуют о великих дарованиях и огромном запасе нравственных сил, сокрытых в народных массах.

Писатели прошлого поколения подготовили почву для молодых, создавая могучий чисто русский демократизм, который является главным источником нашего революционного движения. Идея долга перед народом, исторического долга интеллигентного меньшинства перед народными массами нашла живой отклик в нашей чуткой, восприимчивой молодежи и сделалась основой их этики. Но это все же была отвлеченная идея, сухое умственное представление, и оно не могло волновать сердца — лишь благодаря выше названным писателям идея о народе приняла осязательную форму, одинаково действующую на разум, воображение и чувство.

Благодаря впечатлительности и чуткости русского общества, идея эта сделалась мощной двигающей силой, и люди с радостью отказывались от богатства, жертвовали личными интересами, даже жизнью, для того, чтобы облегчить участь народа, который они считали великим и про который знали, что он глубоко несчастен.

А тут явились социалисты на Западе и поведали этой восторженной молодежи, что есть пути для разрешения социального вопроса и устранения причин страданий народа. Учение это было последним словом социальной философии, освященным авторитетом величайших имен в области экономических наук, и к нему примкнули сотни тысяч рабочих во имя международного социализма, стоявшего во главе мировой демократии.

Русские ухватились за это учение, как за новое откровение. Новые апостолы обрели свое евангелие и готовы были жить во имя его и умереть за него.

Начиная с 1870 г . русская революция перестает быть обособленной от всех других и становится отраслью международного социализма, который в то время спустился с облаков и впервые воплотил в себе реальные стремления рабочих масс. И все же русский социализм, в виду особых условий, в которые поставлена наша родина, пошел по особому пути сравнительно с движением социализма в других странах.

В то время, как и теперь, международный социализм делился на две неравные по численности партии — на социал-демократов и анархистов. Социал-демократы стояли за отмену частной собственности на орудия труда и за передачу орудий в коллективное пользование рабочих. Но они хотели сохранить теперешний государственный строй и превратить его в орудие для экономической перестройки государства. Таким образом, практической целью социал-демократов был захват политической власти. Главным орудием их была мирная выборная агитация, а применение революционных методов они допускали лишь как исключительную меру в отдельных случаях — если вообще допускали их.

Анархисты, выступавшие тогда во главе с нашим соотечественником, Михаилом Бакуниным, стояли за коренную перестройку как экономических, так и политических устоев, проповедывали полное уничтожение государства и замену его рядом маленьких, совершенно независимых и свободных общин. Парламентских учреждений они совершенно не признавали и ожидали осуществления своих идеалов только от добровольного выступления восставших народных масс.

Из этих двух учений второе гораздо более увлекало русских социалистов семидесятых годов, чем первое. Оно открывало более широкие горизонты: разбить одним ударом и экономическое и политическое рабство казалось двойным выигрышем. К тому же оно не останавливалось перед политической отсталостью России, усматривая в ней даже некоторое преимущество России перед другими странами. Устарелое самодержавие легче свергнуть, чем конституционную монархию, основанную на народном голосовании. Бакунин считал, что нужно только освободить деревенский ‘мир’ от угнетающей его опеки государства, и он явит собою идеальную форму управления всего всеми с общего согласия.

Русские очень подвержены идейному заражению и часто все вместе принимают или отвергают какую-нибудь теорию. В первой половине 1870-х г. вся передовая Россия была анархической. Восставали против самодержавия только потому, что оно было правительством, не признавая никакой существенной разницы между русским самодержавием и хотя бы английским парламентским строем. Поэтому ничего не ожидали от образованных классов и от либеральной оппозиции, которая домогалась для России конституционного образа правления. Социалисты того времени возлагали все свои надежды на крестьян. Тысячи молодежи обоего пола ‘пошли в народ’, наиболее революционно настроенные с целью призыва к открытому восстанию, более умеренные с тем, чтобы подготовить почву для будущей революции путем мирной социалистической пропаганды. Это был один из самых трогательных и характерных эпизодов молодого движения, и лозунгом его было ‘все для народа и ничего для себя’.

Большинство молодых фанатиков — все они были молоды — принадлежали к высшим классам. Крестьяне, за счастье которых они готовы были все отдать, были прежде крепостными их отцов. Однако, подозрительность по отношению к прежним господам была так велика, что всякая попытка воздействовать на народ была безнадежной, поскольку крестьянин видел в агигаторе ‘барина’. Поэтому революционеры, посвящавшие себя пропаганде, отказывались от своего привилегированного положения и делались чернорабочими, батраками в деревне, рабочими и работницами на фабриках, на пристанях, железных дорогах, всюду, где собирался простой люд. Они мужественно переносили все трудности и лишения трудовой жизни и считали себя вполне вознагражденными за все жертвы, когда им удавалось приобрести хоть нескольких последователей.

Хождение в народ закончилось полной неудачей. Крестьяне только удивлялись этим неведомым людям, пришедшим неизвестно откуда и поднимавшим их на бунт неизвестно для чего. При этом, однако, они охотно прислушивались к проповеди социализма. Но в такой стране, где следят за всем и за всеми, нет возможности привлекать последователей, не возбуждая внимания полиции. В течение 1873—74 г. г. в тридцати семи губерниях России арестовано было до полуторы тысячи пропагандистов и агитаторов, так же как их друзей и предполагаемых сообщников. Половину их освободили, продержав в тюрьме несколько месяцев, остальных держали в предварительном заключении от двух до четырех лет, и за это время семьдесят три человека умерли или сошли с ума. В 1877 г . часть заключенных (193 человека) судили и приговорили к различным наказаниям, от простой ссылки до десяти лет каторги в сибирских рудниках.

Это нанесло смертельный удар анархизму. Каких бы ни держаться взглядов относительно лучшей формы общественного строя в будущем, все же было очевидно, что в настоящем политический вопрос далеко не так безразличен для самого рабочего класса, как старались уверить себя ранние социалисты. Тысячи людей погибли из-за того, что говорили в частной беседе о том, о чем в свободных странах кричат с крыш. Пропагандистам, готовым отдать всю жизнь на то, чтобы просвещать народ, удавалось посвятить своему делу не более нескольких дней, иногда нескольких часов. Отсюда следовало с полной очевидностью, что политическая свобода нечто весьма ценное, хотя бы уже потому, что она дает возможность друзьям народа приносить ему пользу.

Но когда теории проникают в сознание людей, то от этих теорий не так легко отказаться. Прежде всего заговорило чувство — отдельные люди инстинктивно действовали определенным образом, прежде чем осознать разумом мотивы своих поступков. Бессмысленная жестокость по отношению к политическим заключенным, ужасы предварительного заключения, варварские наказания за ничтожные провинности—все это оказалось невыносимым даже для русского долготерпения. Загорелся дух мести и вызвал террористические акты против правительства. Первым выступлением в этом роде была месть определенному лицу, имевшая в тех условиях, в которых она была совершена, характер торжественного акта общественного правосудия. Молодая девушка, Вера Засулич, выстрелила в генерала Трепова, который подверг телесному наказанию одного политического заключенного. 31-го марта 1878 г . присяжные ее оправдали, хотя она не отреклась от своего поступка. В 1878 г . самая влиятельная и деятельная революционная партия, группировавшаяся вокруг подпольной газеты ‘Земля и Воля’, примкнула к терроризму в своей тактике. Вначале, однако, террористическая борьба против деспотизма проходила под знаменем политического невмешательства. ‘Вопрос о конституции нас не интересует’, говорили террористы того времени в своих брошюрах и к газете ‘Земля и Воля’. ‘Основа нашей деятельности заключается в пропаганде среди народа. Направляя удары против худших из должностных лиц, мы только хотим защитить наших товарищей от жестокого обращения с ними правительства и его представителей. Террористы не что иное как небольшой отряд, защищающий всю армию у какого-нибудь опасного прохода’.

Эта попытка найти выход из противоречия между теорией и практикой была неубедительна в виду своей нелогичности. Раз было признано, что социалистическая пропаганда, для того, чтобы быть действенной, нуждается в ограждении от деспотического вмешательства властей, то естественнее всего добиваться перемен политического строя, и тем самым обеспечить этой пропаганде постоянную и действительную защиту законов. Что касается терроризма, то как бы он ни воздействовал на правительство в конечном итоге, все же непосредственным его следствием было неминуемое усугубление строгостей и усиление препятствий к мирной пропаганде. Попытка примирить непримиримое была действительно скоро оставлена, и несколько месяцев спустя, в 1879 г ., произошел раскол в революционной партии. Небольшая фракция продолжала держаться старого знамени и высказалась против политических целей, против терроризма и за продолжение простой пропаганды, не взирая на подавляющее количество шансов против нее. Эта фракция группировалась вокруг газеты ‘Черный Передел’, у нее было мало сторонников, и ничего значительного она не свершила. Газета тоже существовала очень недолго. Уже через две недели после выхода первого и единственного ее номера, в январе 1880 г ., полиция узнала об ее существовании и разгромила ее. В 1888 г . газета воскресла за-границей и издается до сих пор в виде журнала, переименованного в ‘Социал-Демократ’ — с самой ортодоксально социал — демократической программой. Об этом новом начинании еще будет речь впереди.

Займемся теперь судьбами большинства, которое сделало шаг вперед, решительно выставив на своем знамени политическое освобождение родины, как непосредственную цель революционной партии. Они основали газету ‘Народная Воля’ и создали партию под тем же названием, эта партия и является воплощением ‘нигилизма’, как он понимается за-границей. Эта организация, во главе с прославившимся ‘Исполнительным Комитетом’, была душой всех покушений и заговоров.

Провозглашая политическую революцию своей непосредственной целью, партия ‘Народной Воли’ не отказалась от социализма. Но ей, конечно, пришлось отречься от последних следов анархизма, которые она, быть может, еще сохраняла. Как только признана была необходимость бороться за политическую свободу, пришлось также обсуждать вопрос о наилучшем использовании народного представительства в будущем — об использовании его, с одной стороны, для реформ, а с другой — для ограждения пропаганды, ведущей к реформам. Таким образом, русские анархисты силой вещей превратились в социал-демократов. Программа ‘Народной Воли’, вышедшая в 1880 г ., через год после раскола, показывает, как быстро свершилась эта перемена, и какой она была коренной. Это прежде всего программа политических реформ, и вот каковы ее требования:

1) Постоянное представительное собрание, имеющее верховную власть и управляющее всеми общими государственными Делами.

2) Местное самоуправление, обеспеченное выборностью всех Должностных лиц.

3) Независимость сельской общины (мира), как экономической и административной единицы.

4) Полная свобода совести, слова, печати, собраний, союзов и предвыборной агитации.

5) Всеобщее избирательное право.

6) Замена постоянной армии территориальной милицией.

Такова была политическая программа. Экономическая же сводилась к двум пунктам:

7.) Национализация земли.

Ряд мер, направленных на передачу фабрик и заводов рабочим.

Эти последние пункты делают программу социалистической, но она строго социал-демократическая. Физическое воздействие силой допущено только по отношению к политической революции. В области же экономической все преобразования предполагается провести исключительно законодательным путем.

Эта программа отличается от программы социал-демократов других стран тем, что она придает больше значения земельной реформе. Составители программы не считают Россию достаточно развитою в промышленном отношении, чтобы можно было стоять за немедленную передачу фабрик, заводов и промышленных предприятий в коллективное владение рабочих, и мы считаем, что они в этом отношении правы. С другой стороны, они несомненно правы, когда полагают, что русское крестьянство вполне способно осуществить всякий план национализации земли. Таким образом, можно сказать, что в области экономической ‘нигилизм’ является социал-демократией, начинающей дело с другого конца. Эту партию называют ‘социалистически-народнической’ в отличие от чистых социал-демократов, недавно появившихся в России.

Отличительная черта русских революционеров в целом заключается однако не в их способах проводить социальные реформы, а в том, что им пришлось на время отложить помыслы о социальных реформах и посвятить свои силы политической борьбе. Русские революционеры представляют собою таким образом ветвь международной социал-демократии, взявшей на себя руководящую роль в борьбе за политическую свободу в России. Крестьян, в виду их темноты и огромности пространства, но которому они рассеяны, невозможно привлечь как действенную силу в теперешний момент революционной борьбы. Русская революция — революция городская и должна искать поддержку в городском населении, которое понимает политическую свободу и жаждет ее. Сюда относятся русские интеллигенты всех классов, включая рабочих больших городов, так же как представителей привилегированных сословий. Деятельность русских революционеров в их стремлении к великой национальной цели была двоякая — частью разрушительная, частью созидательная. На первой нет надобности останавливаться, так как она известна всему миру. Она заключалась в организации ряда покушений на жизнь царя. Покушения эти глубоко волновали всю интеллигентную Россию, выдвинули на первый план политические вопросы в ущерб всем другим и разделили страну на два враждебных лагеря, одно время трудно было предвидеть, на чьей стороне будет победа.

Созидательная работа революционеров заключается в стремлении использовать общественное возбуждение и организовать группу активных революционеров — достаточно сильную, чтобы попытаться поднять открытое вооруженное восстание. Эта сторона их деятельности менее известна, и ее мало ценят, потому что она не дала практических результатов. Все же поразительно уже то, какие удалось преодолеть трудности в организации движения. Моментом наибольшего приближения русской революции к открытому восстанию, подобному восстанию декабристов в 1825 г ., были 1881- 82 г .г. Начиная с 1880 г ., революционные идеи стали очень быстро распространяться в армии, в особенности в петербургском гарнизоне и в кронштадтских экипажах. Основана была большая тайная организация, во главе ее стояло несколько офицеров-патриотов, в том числе поручик Суханов и барон Штромберг в Кронштадте, капитаны Похитонов и Рогачев в Петербурге. Десятки офицеров всех оружий и разных чинов присоединились к заговору, который вскоре разветвился по всей России. В него входили люди очень высокого положения и с блестящим военным прошлые, такие люди, как полковник Михаил Ашенбреннер, вышеупомянутые капитаны Похитонов и Рогачев, Штромберг и многие друтие. Можно было рассчитывать и на несколько корпусных командиров. В то же самое время рабочие социалисты вели пропаганду среди солдат. В одной военной части — я не хочу обозначить ее более определенным образом, но достаточно сказать, что у нее имелись и пушки, — одновременно работали обе революционные организации, Народная Воля и Черный Передел. Они не знали одна о другой, первая вела пропаганду среди офицеров, вторая среди солдат. Работа велась так успешно, что через несколько времени оба течения встретились. Однажды утром, один из офицеров пришел невзначай в казарму и заметил, что солдаты читали какую-то газету, которую при его появлении торопливо спрятали под стол. Его это заинтересовало, и он приказал дать ему газету. Оказалось, что это был только что выпущенный номер ‘Черного Передела’. Офицер ничего не сказал и унес газету, чтобы показать товарищам. Солдаты были уверены, что они безвозвратно погибли. Какова же была их радость, когда несколько дней спустя они узнали от друзей из Черного Передела, который поддерживал отношения с Народной Волей, что им нечего опасаться, так как офицеры их единомышленники. Кончилось тем, что солдаты отправили делегатов, которые почтительно заявили своим командирам, что они совершенно готовы выстроиться в любую минуту перед дворцом с пушками и через какие-нибудь четверть часа превратить дворец в груду развалин.

В некоторых других воинских частях революционные элементы были тоже очень многочисленны, и можно было твердо рассчитывать, что в решительную минуту к ним присоединится вся часть. Военная организация имела собственный центральный комитет, действующий независимо во всех внутренних делах, причем, однако, все члены организации обязывали себя торжественной клятвой выступить с оружием по требованию общего исполнительного комитета и явиться к назначенному им месту с тем количеством солдат, какое им удастся увлечь за собою.

Было бы достаточно одного слова, чтобы вызвать военное восстание. Но слово это не было сказано, и выступления не произошло.

Революционное настроение распространялось в армии с такой быстротой что центральный комитет надеялся на возможность успешного восстания. Но выступление все же откладывали с недели на неделю, с месяца на месяц, пока, наконец, правительство не узнало о том, что подготовлялось. Немедленно после того были арестованы главари военного заговора в Петербурге, захвачены были в провинции причастные к заговору кружки, и таким образом исчезла всякая возможность выступления.

Никого нельзя винить в этой роковой медлительности. Ответственность за преждевременное выступление слишком велика, оно, конечно, может послужить хорошим примером, но заранее обречено на неудачу и кровавую расправу с участниками, в то время как короткая отсрочка поднимает шансы на успех. Революционные заговоры подобны азартной игре, в которой величайшая прозорливость бессильна против прихоти счастья.

1882-3 г .г. ознаменовались рядом попыток восстановить порванные нити заговоров. Но раз начавшиеся провалы быстро следовали один за другим. По всей России арестованы были 250-300 офицеров всех родов оружия, треть их принадлежала к петербургскому и кронштадтскому гарнизону: все это были большей частью молодые офицеры первых трех чинов, но среди арестованных оказались также два полковника, два подполковника и десятка два капитанов и штабс-капитанов.

Военная организация развалилась, и у комитета не было возможности набрать достаточно сил даже для более или менее серьезной демонстрации.

В 1884 и в последующие годы террористы переживали и переживают самое критическое время. Заговоры непрерывно следуют один за другим, но они редко созревают до размеров действительных выступлений. Только один раз, в марте 1887 г ., революционерам удалось выйти на улицу с бомбами. Революция фактически вступила в новый фазис.

V. Современная оппозиция.

Созрела ли Россия для политической свободы? Нуждается ли русский народ в представительном образе правления и достаточно ли он просвещен, чтобы надлежащим образом пользоваться парламентскими учреждениями, предположив, что будет установлен парламентский строй? Таковы основные вопросы, которые должен решить всякий мыслящий человек, все равно, русский ли или иностранец, прежде чем определить свою позицию в вопросе о русских политических делах.

Совершенно очевидно, что если Россия не созрела для политической свободы, то полное безумие бороться с самодержавием, и чистейшая сентиментальность восставать против зол того политического строя, который является единственно возможным для страны.

Читатель, я полагаю, не будет удивлен, если я ему скажу, что вопрос этот уже совершенно решенный для мыслящих людей в России, но для иностранцев он еще является спорным, как это ясно обнаруживается за последнее время.

Смерть Александра III придала злободневность русской внутренней политике, и это доставило нам редкий случай узнать мнение о России сотен выдающихся людей. Собранные же таким образом мнения с избытком доказали, что у большинства англичан главным препятствием к безусловному сочувствию делу русской свободы является именно мысль, что Россия еще не созрела для конституционного образа правления.

При этом основой примирения с существующим положением России является неизменным образом такое рассуждение: в России установился самодержавный строй, значит, он соответствует потребностям народа, иначе народ бы его свергнул.

Да, это несомненно, в конце-концов в стране устанавливается тот образ правления, который нужен народу. Но не следует забывать, что процесс переустройства свершается не всюду с одинаковой легкостью и быстротой. Там, где существуют представительные учреждения, переустройство происходит быстро, закономерно и мирно при посредстве выборов, но тот же процесс делается медленным и трудным, когда народ вынужден выявлять свои мнения залпами бунтовщиков, вооруженными восстаниями или бомбами террористов.

Нужно много времени для такого рода голосования, а также для того, чтобы оно получило силу закона, и что хуже всего, по мере того, как идет время, трудности такого способа выражать свое мнение возрастают. Возрастает и страшная затрата крови и человеческого страдания, нужные для такого рода выборной агитации.

Англичанам было сравнительно легко вырвать свободу у своих слабосильных королей. На долю французов выпала более тяжелая борьба, но им удалось сразу побороть свою монархию: силы Людовика XVI равнялись едва ли одному полку наших дней, вооруженному современным оружием.

Ни австрийцам, ни немцам не удалось в 1848 г . получить хоть часть свободы, доставшейся французам: их борьба за политические права продолжается до настоящего времени.

Нет надобности говорить, насколько более трудным является в этом отношении положение России, вступившей после всех других стран в борьбу за человеческие права.

Русское самодержавие имеет возможность оказать гораздо более сильное сопротивление, чем все предшествующие носители единовластия. Отсюда следует, что русскому народу нужно еще более коренным образом, чем Германии или Франции, перерасти свое правительство, прежде чем он сможет заставить его согласовать свои действия с новыми народными стремлениями и потребностями.

Самый факт, что монархия еще существует, является наглядным и бесспорным доказательством слабости оппозиции: она, очевидно, еще не в силах сломить самодержавие. Если именно это подразумевается теми, которые считают Россию еще не ‘созревшей’ для свободы, то они, несомненно, правы. Но повторение таких очевидных истин довольно бесполезно, оно проливает мало света на современное положение России ила на ее будущие судьбы.

Мне представляется, что для англичан самое важное знать, каково теперь положение самодержавия в России и насколько органический рост страны подготовил ее к народному самоуправлению, независимо от непредвидимых возможностей осуществления такового.

Никто не решится утверждать, что самодержавный строй находится теперь в зените своей силы и обаяния в России — слишком много признаков резкого недовольства доказывают как раз противоположное. Все же многие полагают, что идея самодержавия пустила очень глубокие корни в России, так как крестьянская масса глубоко верит в царя и слишком невежественна, чтобы желать свободного государственного строя и пользоваться свободными учреждениями.

В русском крестьянстве есть большая жажда просвещения, причем русское правительство всячески старается подавить ее. Но во всяком случав в крестьянскую массу проникает мало знаний. Грамотных в крестьянской среде лишь один человек на десять, и в школу попадает лишь один мальчик на четырнадцать. Но непогрешимое свидетельство статистики доказывает, что в Австрии, в 1863 г ., через пятнадцать лет после введения конституционного строя, процент безграмотности был такой же, как в современной России.

Французские крестьяне 1789 г . были несомненно, более невежественны, чем русские мужики наших дней. Также и итальянцы 1860 г . И едва ли даже англичане времен Кромвеля стояли в этом отношении выше русской народной массы. Не следует преувеличивать значения книжных знаний. Малограмотность не означает тупости или дикости. Известные жизненные правила, выработанные народом в течение многих поколений и переходящие от отцов к детям, гораздо важнее для выработки государственного строя, чем умение прочесть газету или брошюру, или же написать письмо. А в этом отношении, в смысле традиции государственности, русские крестьяне находятся в лучших условиях, чем сельское население многих более передовых стран. Они облагают с незапамятных времен некоторым опытом самоуправления в небольшом масштабе в своих деревенских общинах, где общественные дела решаются собранием всех домохозяев.

В 1864 г ., через три года после отмены крепостного права, когда крестьян призвали к участию в самоуправлении в более широком смысле, они оказались на высоте своих гражданских обязанностей — и обнаруженные ими качества были не менее поразительны, чем демократическая терпимость к участию крестьян в органах самоуправления, каковую выказали тогда наши высшие классы.

Представьте себе невольников южных штатов, Виргинии и Георгии, призванных заседать в каком-нибудь совете рядом со своими прежними господами, обсуждать разные вопросы и голосовать с ними на равных правах. К каким бы это привело столкновениям! В России же работа шла в полном согласии: сословные различия не вносили никакого беспорядка в дело, так как представители от крестьянства вскоре вполне освоились с духом своих новых обязанностей. К числу наиболее плодотворно работавших земств принадлежали земства таких губерний, как Вятская и Пермская, где почти не было помещиков, и крестьяне составляют большинство.

Эти факты весьма доказательны. Было бы нелепо утверждать, что наши крестьяне достигли высокого культурного уровня швейцарских, норвежских или американских земледельческих классов или же английских рабочих. Но не будет преувеличением сказать, что на том уровне, на котором они находятся, русские крестьяне более подготовлены к целесообразному пользованию политической свободой, чем народные массы любой из великих европейских стран в ту пору, когда там возникли свободные учреждения.

А как обстоит дело с пресловутыми верноподданническими чувствами? Действительно ли народ предан царю?

Крестьянам никогда не предлагали высказаться по этому щекотливому вопросу. Толстой уверяет, что все это вздор. Крестьяне, по его словам, думают о капусте, а не о царе, и предпочли бы хорошую землю под властью султана плохой земле под управлением белого царя.

Оставив в стороне султана, совершенно несомненно, что преданность царю — вопрос земли и капусты. Не взирая на все доказательства противного, крестьяне твердо убеждены, что когда-нибудь царь даст им вдоволь земли, капусты и всякого добра, и что только злодеи-чиновники мешают царю отдать крестьянам землю. А такого рода монархические воззрения свойственны народным массам всех стран не только до, но и сравнительно долго после перехода к свободному образу правления.

Народ отказывается от подобных воззрений только тогда, когда перестает быть народной массой в тесном смысле, т.-е. когда исчезает различие между горожанами и деревенским населением.

Люди, подобные детям по простоте разума, а также по живости и свежести воображения, — дети также и по своим политическим воззрениям. Крестьяне не могут понять и нигде, ни в какой стране не понимают сложного механизма парламентской формы правления с ее равновесием власти и взаимным контролем законодательной и исполнительной власти. Образ же короля, даря или императора понятен их уму, близок и воображению и сердцу. Воплощенная в этих образах идея личной власти связывается всегда с представлением о благотворной воле. Народ не представляет себе, чтобы человек, обладающий полнотою власти, не был преисполнен желания творить добро для своего народа. Из этих элементов и создается мировая монархическая легенда. Она продолжает жить в сельском населении конституционных монархий в Европе, в таких странах, как Италия и Австрия. Народ там уже давно — с тех пор сменилось несколько поколений — имеет своих представителей в парламенте, но все же он видит в короле или кайзере своего истинного друга, а на своих парламентских представителей смотрит, как на свое собрание господ, про которых нельзя знать, что у них на уме.

Этот легендарный монархизм в данных случаях не был помехой для работы парламентских учреждений, так же как не мешал успеху революционных движений. Французский народ был глубоко монархичен в конце восемнадцатого века — тогда, когда в столице свергали монархию. Таково же приблизительно было положение в Англии во время республики.

Свободный политический строй был во всем мире созданием образованного меньшинства. Народ отлично знает разницу между хорошим и плохим правительством, так как ощущает эту разницу на собственной спине. Но задумать новый, более удовлетворяющий политический строй и осуществить его в действительности — это было всегда делом образованного меньшинства, так же как дело врача придумать лекарство для болезни его пациента.

Таким образом, вопрос о том, созрела ли Россия для политической свободы, сводится к следующему: понимает ли свободу и стремится ли к ней русская интеллигенция в целом, и способна ли она, а также желает ли создать свободный образ правления для общего блага всего народа?

Вопрос разрешается сам собою. Русская интеллигенция насчитывает теперь миллионы людей и по своим знаниям и дарованиям не уступает образованному классу никакой другой страны. Интеллигенция делает Россию европейской страной. Наша наука, литература, периодическая печать, наши школы — все это вполне европейское.

По числу издаваемых ежегодно книг Россия стоит третьей в числе великих европейских наций. Она уступает в этом отношении только Франции (11.000) и Германии (10.000) и превосходит Австрию и Великобританию.

В России издают больше серьезных сочинений, чем в большинстве других стран. Беллетристика и богословские книги занимают сравнительно мало места в издательских каталогах. Что касается русских ежемесячных журналов, насчитывающих читателей десятками тысяч, то они истинные энциклопедии всякого рода знаний. Количество людей с университетских: образованием среди лиц свободных профессий и среди литераторов большее, чем в какой-либо другой европейской стране, кроме Германии.

Реакционная печать жалуется даже на ‘перепроизводство’ людей с высшим образованием и потому настойчиво стоит за дальнейшие стеснения права вступления в университеты. Она утверждает, что людям с высшим образованием труднее найти занятия, и потому они естественно увеличивают число недовольных.

Действительно, при теперешнем бедственном положении народа сотни ученых агрономов и технологов не находят применения своим знаниям, а земледелие у нас в таком же состоянии, как в шестнадцатом веке, и из ста умирающих людей лишь четверым оказывается врачебная помощь, но и эти факты говорят против государственного строя, а не против русской интеллигенции.

Бюрократический деспотизм создал сложную систему стеснений и преград с целью по возможности отрезать интеллигенции всякий доступ к народу и в особенности совершенно не подпускать к народу ту часть интеллигенции, которая, по всей вероятности, наиболее предана ему и была бы наиболее ему полезна, в виду своего увлечения демократическими идеями. Право служить народу предоставляется лишь тем, которые благодаря богатству или невежеству сделались узкими эгоистами . Только богатой части дворянства разрешается участвовать в земствах, участие более бедного и более демократичного дворянства, к тому же в большинстве случаев и более образованного, чем верхи, не допускается. В городском самоуправлении профессора университета не участвуют в выборах, как бы долго они ни жили в городе, а между тем каждый невежественный приказчик делается полноправным избирателем с того дня, как становится за прилавок. Хорошо образованному человеку никак не добиться места деревенского школьного учителя или волостного писаря, но такое место охотно предоставляют отставному солдату, хотя бы едва грамотному.

Таким образом, дело не ограничивается страшными опустошениями, производимыми среди лучших и наиболее способных и преданных друзей народа политическими преследованиями. Оказывается, сверх того, что законы обставляют общественную жизнь так, чтобы возможно было использовать для общественного служения лишь очень небольшую часть умственных сил и гражданского подъема нашей интеллигенции.

Между тем, если сопоставить работу, произведенную интеллигенцией при столь неблагоприятных условиях в земствах, в органах городского самоуправления, в статистических бюро, благотворительных комитетах и всякого рода обществах, с результатами работы чиновников, то самая мысль о пользе бюрократической опеки над интеллигенцией становится смешной. К тому же, что представляет собою бюрократия, которая будто бы движет страну своей опытностью и своим духом? Разве это не часть самой же интеллигенции, и притом самая худшая ее часть? Есть, конечно, блестящие исключения, но среднее чиновничество вошло в пословицу своей тупостью, грубым невежеством и взяточничеством. Таким образом, выбор между самодержавным строем и конституционным сводится к тому, вручить ли бесконтрольное управление страной худшей части интеллигенции, или же вверить интересы родины избранным людям, состоящим под постоянным контролем печати, общественного мнения всех граждан.

Даже иностранец едва ли станет колебаться относительно того, на какую сторону стать в этом вопросе. Русским же, которые знают, по опыту, к чему сводится это различие в действительности, всякое серьезное обсуждение такого вопроса кажется абсурдом.

Пока держалось крепостное право, можно было еще утверждать, что самодержавие, независимо от того, составлялось ли оно из лучших или худших элементов национальных сил, было все же единственно возможным в России государственным строем. Только железный военный деспотизм мог поддерживать закон и порядок в обществе, состоявшем из кучки господ и миллионов рабов, готовых при первом удобном случае вцепиться своим господам в горло. Декабристы, выступившие с оружием в руках против правительства в 1825 г ., были правы, когда задумали одновременно освободить народ от господ и страну от царей.

С отменой крепостного права в 1861 г . самодержавие утратило свой смысл. Россия сделалась европейской страной по своему внутреннему строю. Ею можно было управлять европейскими методами, и духовные силы интеллигенции, стоявшей вне правительственных и бюрократических кругов, были неизмеримо выше сил, представленных бюрократией. Реформы Александра II удавались, поскольку он решался использовать для них силы, стоявшие вне официального мира. Россия уже переросла бюрократический период своего развития и шла бы быстрее вперед, стоя на собственных ногах, чем на помочах у правительства.

Но у нее были скованы ноги, и прежде всего необходимо было порвать цепи. Попытка добиться этого при помощи бомб и динамита сделана была, как сказано выше, в конце царствования Александра II, когда чрезвычайно быстрый ход внутреннего развития во всех направлениях делал совершенно невыносимым мертвенный застой политических форм. Попытка не удалась, и самодержавие сделалось еще более крутым при Александре III. Внутренний рост культуры, а с ним также жажда свободы и восприимчивость к ней возрастали безостановочно и столь же быстро, как и в предшествовавший период. Естественно, что при таких условиях должен был измениться способ борьбы. После неудачи попыток, вызванных острым недовольством, возникла мысль использовать широко распространившееся недовольство.

Позднейший период революционного движения отмечен большой умеренностью. За это время не возникло ни одной партии, которая воплощала бы так полно дух всего революционного движения, как ‘Народная Воля’ в 1879—83 г.г. Но тем знаменательнее то, что все фракции, большие и малые, на которые распалась партия, пришли к одним и тем же заключениям и предъявляли почти дословно те же требования.

Тайные типографии почти никогда не прерывала своей деятельности в России. Более двадцати таких типографий были обнаружены от 1883—90г.г., и всех работавших в них сослали на каторжные работы в рудники или в ссылку на дальний север. Но разгром не останавливал работу, и вместо проваленных типографий возникали новые. В каждый данный момент две или три типографии работали в каком-нибудь углу столицы или в каком-нибудь большом провинциальном городе. В 1883—4 г.г. было шесть таких типографий: две в Петербурге и четыре в провинции. Каждая из них была центром какой-нибудь самостоятельной организации, иногда местной, иногда общей, и выпускаемые ими издания дают ясное представление о главнейших течениях в революционной партии.

Если же заглянуть в издания этой подпольной прессы, то мы увидим, что основной нотой их является стремление расширить основы движения. Издания эти обращаются ко всей оппозиционной русской интеллигенции. Так, петербургская типография, обнаруженная полицией в 1883 г ., издала речь известного адвоката Плевако. Ее не разрешали открыто печатать в виду выставленных в ней конституционных требований, но ничего чисто революционного в ней не было. В декабре того же года группа умеренных либералов составила записку с изложением своих воззрений и требований, которые не шли дальше палаты депутатов с исключительно совещательным голосом. Революционная печать решилась издать этот образчик невиннейшего либерализма, и в следующем номере ‘Народной Воли’ высказано было по существу несогласие с содержанием записки, но вместе с тем о ней писали сочувственно, как о важном знамении времени.

В 1884 г . другая типография, основанная Софией Сладковой, напечатала воззвание ‘Союза молодежи’, который в целом преследовал социалистические цели, но высказывался за конституционные реформы и за просветительную работу, как средство к достижению этой цели. Такова же по тону брошюра, изданная харьковской типографией, основанной аграрными социалистами (партией Черного Передела). Типография эта была обнаружена при содействии предателя Шкрябы, который был после того убит революционерам. Идею мирной социалистической пропаганды развивала также московская типография, издававшая ‘Союз’ и ряд социалистических брошюр. Типографии, основанные оставшейся группой ‘Народной Воли’ в разных концах России — в Юрьеве и в Ростове-на-Дону, еще более резко обнаруживают этот поворот в тактике революционной партии. В следующий 1885 г . движение обозначилось еще яснее, судя по ‘Рабочей Газете’, которую издавала новая петербургская тайная типография, и по ‘Народной Воле’, вынужденной в то время основать новую типографию в Таганроге.

Еще один пример наглядно доказывает общераспространенность такого направления. В 1887 г . русские революционеры решили основать газету с тем, чтобы она составлялась и редактировалась в Петербурге, но печаталась в Швейцарии, этим они надеялись избежать опасности провала. План этот был осужден на неудачу: никакая газета не может удержаться при таком большом расстоянии между редакцией и типографией. Всего два номера этой газеты вышли в Женеве под знаменательным заглавием ‘Самоуправление’. Первый номер содержал программу издания и ряд писем, присланных политическими эмигрантами, представлявшими собою почти все деления и подразделения очень разрозненной революционной партии. В этом номере напечатано письмо Дебагория-Мокриевича, одного из самых деятельных и даровитых южных революционеров. Затем напечатано также письмо Добровольского, бывшего земского врача, который пожертвовал своим положением и хорошей карьерой, чтобы заняться социалистической пропагандой. Ему пришлось после оправдания на суде бежать за границу, во избежание ссылки в Сибирь. Затем следовали письма знаменитой Веры Засулич, Аксельрода и блестящего ученого Плеханова, представителей русской социал-демократии, профессора Драгоманова, вождя южно-русского националистского и социалистического движения и многих других, в том числе и автора этой книги — довольно пестрая, казалось бы, толпа. При чтении изложенных в письмах взглядов никакого впечатления пестроты, однако, не получается. Авторы писем сходились все на необходимости умеренных политических реформ, считая, что это первый шаг, который даст русскому народу возможность развиваться мирным органическим путем в наиболее полезном для него направлении.

Но под этим широким общим движением намечается подводное течение крайних убеждений, напоминающее время терроризма. Динамитных мастерских, правда, меньше, чем тайных типографий, но они все же продолжают свою деятельность, и от времени до времени служат memento mori для властвующих тиранов.

Еще осенью 1884 г . была обнаружена динамитная фабрика в Области Войска Донского. В 1886 г . в той же области работала еще одна динамитная фабрика. В 1887 г . произведено было покушение на царя бомбами в годовщину убийства Александра II, когда царь неизменно отправляется на заупокойную обедню и Петропавловский собор. Бомбы были очень ловко сделаны, виде книг, которые заговорщики несли под мышками. Покушение не удалось, потому что полиция проследила заговорщиков. Вскоре достигнуты были очень большие успехи в этом направлении. В Цюрихе одна группа революционеров довела фабрикацию бомб почти до полного совершенства, уменьшив размер их почти до формата карманных часов без всякого ущерба для их смертоносности. По несчастной случайности произошел неожиданный взрыв, которым был убит главный изобретатель этих бомб Бронштейн (Дембо) и ранен его помощник. Это повело к арестам, и изготовление бомб перенесено было в Париж. Оттуда одну молодую девушку, Софию Гинцбург, послали в Россию для того, чтобы ввести там в употребление это усовершенствованное орудие смерти. Но ее арестовали, и пришлось отказаться от задуманного плана в виду того, что французская полиция арестовала заговорщиков, прежде чем они успели что-либо предпринять. Новая динамитная мастерская основана была в 1891 г . Манцевичем, но его арестовали и в административном порядке заключили пожизненно в Шлиссельбургскую крепость. Динамитные семена, однако, пустили корни, и смертоносный плод их снова и снова выступал на поверхность. Динамитных фабрик было так много, что не представлялось никакой возможности уничтожить их, и полиция от времени до времени обнаруживала все новые и новые попытки пользоваться на деле изготовленным на этих фабриках динамитом. Попытка произвести взрыв, с целью убить царя в Смоленске во время маневров в 1893 г ., была гораздо более серьезной, чем покушение 1-го марта 1887 г . Вышедший в 1893 г . новый номер ‘Народной Волн’ весь проникнут этим возродившимся духом мости и возмездия, и в нем вновь витает призрак терроризма.

VI. Новое царствование.

Часто приходится слышать от весьма почтенных людей, что из ста десяти миллионов обитателей России, царь, быть может, тот человек, жизнь которого наименее завидная. Они говорят это, жалея царя. В их словах, конечно, много правды. Такой жизни, которую Александр II уготовил для себя за последние годы своего царствования, и Александр III за все свое царствование, действительно нечего завидовать. Но нельзя отрицать, с другой стороны, что судьба чрезвычайно благоприятствовала молодому наследнику их величия, она создала ему совершенно исключительное положение, которому мог бы позавидовать какой угодно властитель. Вместе с неоспариваемой властью он получил возможность свершать великие дела на благо родины, без большого для себя труда и без малейшего ущерба для так-называемого императорского престижа, т.-е., вернее, для мелкого царского тщеславия и самолюбия. Злополучный Александр II, который начал с великой идеи о коренных реформах, не имел мужества довести свою миссию до необходимого конца. Он остановился на пути реформ после нескольких лет и стал уничтожать дело своих рук. Когда после пятнадцати лет беспощадной реакции русский народ потерял всякое терпение и всякое доверие к царю, когда начались террористические вспышки — тогда сознаться в своей ошибке и дать конституцию значило уступить не только разуму, но и силе. Против такого шага восстала его гордость, и он пытался подавить сопротивление как революционное, так и мирное. Мы знаем, к чему это привело. Александру III досталось страшное наследие крови и мести, и, если даже предположить, что он обладал для этого достаточно независимым духом и энергией, все же требовалось огромное нравственное мужество, чтобы сойти с пути реакции, пренебрегая подозрением, что он действует под влиянием страха.

Положение вступившего теперь на престол молодого царя совершенно иное. Ему нет надобности сводить старые счеты, ничто его не обязывает проявлять твердость духа. Руки его свободны и будут свободны еще несколько времени. Какие бы он ни сделал уступки, никто не припишет их иному чувству, кроме непосредственного желания принести счастье родине. При его восшествии на престол к нему все относились благожелательно и с миролюбивой снисходительностью, которая облегчает самые трудные меры в политике и наполовину обеспечивает их успех.

До своего восшествия на престол Николай II привлекал чрезвычайно мало внимания. Он был очень молод. Александр III пользовался прекрасным здоровьем, и вопрос о его наследнике представлял лишь весьма отдаленный интерес. Наследник мало чем выделялся из общей толпы незаметных великих князей. Ему не приписывали никаких особых взглядов, он не примыкал ни к какой партии при дворе. Круг, в котором он вращался, был совершенно бесцветный. Из небольшого кружка молодых аристократов, его ближайших друзей, никто не выделялся своими способностями. И, действительно, все они потом стушевались, оставив молодого царя в руках старых советников его отца. И сам наследник не производил впечатления сколько-нибудь выдающегося, или еще менее, блестящего человека. Его наставники не были высокого мнения о его способностях. Люди, встречавшие его при его первом появлении в свете, т.-е. во время его кругосветного путешествия, когда он посетил Египет, Индию, Японию и Сибирь, выносили о нем то же самое неопределенное впечатление.

Очень высокомерное обращение с подчиненными и с теми, которые заботились об его удобствах, весьма невыгодно отличали русского наследника от членов других царственных домов, отличающихся обыкновенно любезностью в обхождении. Кроме того, он еще поражал чрезмерной любовью к развлечениям и невежеством. Наблюдая однажды за опреснением морской воды на пароходе, он спросил, не испарится ли при этом морская соль и не пройдет ли она в холодильник вместе с паром.

В качестве председателя комитета помощи голодающим в 1891 г ., наследник не сделал ничего, заслуживающего внимания, и проявил явную нелюбовь к общественной деятельности — для него она заключалась в том, чтобы читать и подписывать доклады и всякие официальные бумаги. Эта черта предвещала скорее нечто хорошее в сыне его отца, Но совершенно невозможно предвидеть, каким будет в будущем властитель по тому, какой он был государь in spe. В особенности это относится к России, где для наследника престола не только неудобно, но даже рискованно чем-либо выделяться и проявлять свою личность. Хорошо известно, что Александр II, будучи наследником, вынужден был, чтобы рассеять подозрения своего отца, притворяться до тридцати шести лет консерватором, равнодушным к общественным интересам, а это не вполне соответствовало его тогдашним настроениям. Когда впоследствии его собственный наследник, будущий Александр III, проявил в частной жизни склонность к славянофильству, это было истолковано как политическая интрига. Говорили, что он был отдан под полицейский надзор, и что частную его переписку вскрывали.

Что касается теперешнего царя, то ему, невидимому, нетрудно было держаться безличной политики: в его молодые годы люди его положения проявляют обыкновенно мало индивидуальности во взглядах и характере. Но русское общество этого, видимо, не замечало, а если и замечало, то не придавало значения. Николай II был молод, и обычная вера людей в великодушие, бескорыстие и чистоту молодости еще более поднимала надежды и радостное доверие, с которым все приветствовали его восшествие на престол. Россия точно помолодела за ночь.

Затаенные чувства злобы и мести, накопившиеся среди ужасов минувшего царствования, суровое и мрачное отчаяние, готовое прорваться в новые кровавые деяния, внезапно превратились в розовые надежды — как надвигающаяся гроза иногда разрешается благодатным, теплым летним дождем. Крайняя или, точнее говоря, более основательно и логично мыслящая фракция оппозиции, умудренная опытом прошлого, отлично знала, что совершенное ребячество ожидать каких-либо уступок, не производя соответственного давления. Но и эта крайняя фракция смотрела с надеждой на будущее. Ей казалось, что новое правительство, возглавляемое столь молодым царем, будет податливее предшествовавшего, что поэтому потребуется гораздо меньшее давление и не нужно будет прибегать к насильственным действиям.

В обществе же прилив надежд вызван был внезапно вспыхнувшей верой в молодого даря, в его добрые намерения, его подлинную любовь к родине. Любопытно, что именно ‘Новое Время’, самая цинично-реакционная и вместе с тем наиболее дальновидная из всех русских газет, наиболее ярко выразила преобладавшее в то время настроение. ‘Россия, — так приблизительно писало ‘Новое Время’, — смотрит с надеждой на своего нового государя. Он молод, но молодость не порок. Молодость великодушна, и так мало нужно, чтобы дать счастье нашей многострадальной родине’. И действительно было бы достаточно весьма немногого, чтобы удовлетворить Россию. Наиболее дальновидная часть оппозиции выставляла требование конституции по образцу конституций других европейских стран. Большинство же либеральной партии не требовало и этого. По заявлениям либеральной прессы, по резолюциям представительных собраний, имевших мужество выражать свои мнения, а также по другим сведениям и указаниям можно заключить, что огромное большинство либеральной оппозиции готово было удовольствоваться палатой депутатов только с совещательным голосом.

Чтобы показать, до чего умеренно (можно сказать слишком умеренно) такое требование, достаточно упомянуть, что в России уже есть существующее пятьдесят лет учреждение, имеющее такой совещательный, консультативный голос в законодательстве. Это так-называемый Государственный Совет, выполняющий всю законодательную работу. Министры проводят контрабандой законы собственного изготовления путем циркуляров, имеющих силу закона, или же обязательных ‘разъяснений’ законов, иногда идущих явно в разрез с законом, который они разъясняют. Но обычно каждый новый законопроект, составленный в соответствующем министерском департаменте, представляется Государственному Совету, и он обсуждает его, предлагает поправки, выносит резолюцию за или против проекта, царю же предоставляется утвердить мнение большинства или меньшинства, после чего проект становится законом.

Один только сумасшедший Павел I писал свои глупые законы сам, ни с кем не советуясь. Все другие цари имели достаточно здравого смысла, чтобы не пользоваться в полной мере неограниченностью своей законодательной власти. Цари вводят иногда по своей инициативе новые законы, отдавая о том указы соответствующим министрам, но законы эти до их обнародования неизменно проходят через какое-нибудь совещательное собрание — обыкновенно через Государственный Совет, а в исключительных случаях через совет министров.

Собрание представителей народа, облеченных лишь совещательными полномочиями, означало бы только изменение в личном составе Государственного Совета. Вместо того, чтобы быть назначенными царем, эти советчики по законодательным делам были бы избранниками народа. Ясно, что такая реформа не передавала бы в руки народа управление государственными делами. Но не дело монарха, конечно, восставать против недостаточности такой реформы — и чем умереннее требование, тем меньше причин ждать отказа. Так приятно мечтать о дарах, падающих с неба — и в течение двух месяцев русское общество предавалось розовым надеждам.

За каждым шагом молодого царя следили с затаенным дыханием, и все истолковывалось в самом благоприятном смысле. Все точно молча сговорились хвалить и поощрять начинания нового царствования. Общество простило молодому царю его первый манифест, в котором, возвещая о своем вступлении на прародительский престол, он заявлял, что требует безусловной преданности и послушания себе, как непременного условия величия России. Это было несколько самонадеянно со стороны молодого человека двадцати шести лет, но на это посмотрели сквозь пальцы, как на традиционную фразу, и ждали все с той же доброжелательной снисходительностью каких-нибудь знаков перемены к лучшему.

Две незначительные уступки, сделанные в первые дни нового царствования, поддерживали надежды, порожденные в сущности бездейственным оптимизмом. В столкновении между поляками и генерал-губернатором Гурко, грубым кавалерийским генералом, молодой царь стал на сторону поляков. Он милостиво разрешил своим польским подданным принять присягу на своем родном языке, а не на официальном русском, чуждом для них. Генерал-губернатор обиделся и прислал прошение об отставке, которая была принята. В благодарность за эту небольшую уступку поляки встретили овациями преемника Гурко, генерала Оржевского, и 6-го декабря, в день именин царя, устроили в Варшаве блестящую иллюминацию без всякого понуждения со стороны полиции. Такой чести еще не удостаивался ни один царь от обитателей гордой польской столицы. У Николая II положительно не было основания жаловаться на недостаточное сочувствие и доверие к нему со всех сторон.

Столкновение с Финляндией было несколько более серьезное, и молодой царь проявил себя в нем в очень благоприятном свете, обнаружив редкую в королях и императорах способность внимать доводам разума и сознаваться в своих ошибках.

В первом манифесте царя, в котором он возвещал, что возложил на себя венец русской империи и великого княжества финляндского, о Финляндии говорилось, как о стране, ‘неразрывно соединенной’ с Россией, в то время как финны считают, что их родина совершенно отделена от русской империи, и только обе короны соединены на главе одного монарха. Кроме того, цари, как конституционные финляндские государи, всегда подписывали при восшествии на престол обещание соблюдать конституцию Великого Княжества Финляндского, после того только финны приносили присягу. Николай II уклонился от выполнения этого обычая, и финны сильно встревожились. В виду посягательств на их конституцию, отметивших последний год предшествовавшего царствовании, финны совершенно справедливо увидели плохое предзнаменование в поступке молодого царя и решили постоять за свои исконные свободы. Они с общего согласия отложили принятие присяги и послали своего официального представителя статс-секретаря генерала Денна в Ливадию к новому царю, с поручением сделать ему соответствующее представление и убедить его подписать торжественное обязательство. В течение целой недели Финляндия находилась в тревожном выжидании, пока, наконец, не получилась телеграмма от генерала Денна. Он сообщал, что молодой царь подписал обязательство и приказал исправить ошибку, вкравшуюся в манифест, после чего в Финляндии все приняли присягу на верность царю.

В противоположность этим двум фактам — отставке генерала Гурко и принятию финских представлений, говорившим в пользу молодого царя, ряд других фактов производил совершенно обратное впечатление. Через несколько дней после манифеста, возвещавшего о восшествии на престол Николая II , изданы были строгие указы, направленные против штундистов и евреев. Цензура действовала с прежней беспощадностью, и обыски, с неизбежно следовавшими за ними арестами, тюрьмой и ссылкой, производились еще с большей свирепостью, чем когда-либо, и по-прежнему без всякого разбора. Шансы в смысле ожиданий добра или худа от нового царствования склонялись скорее в сторону худа. Но общество не подводило итогов. Все дурное приписывали чиновничеству, а всякий намек на прогрессивность приветствовали, как солнечный луч в пасмурный день.

Основания для такого оптимизма были до такой степени ничтожны, что поневоле возникают сомнения в искренности их. Очень почтенные люди надеялись завлечь молодого царя похвалами. Популярность заманчива, и, быть может, ему захочется заслужить похвалы, которые так щедро расточались ему в кредит, быть может, он сам поверит, что таков, каким его выставляют. Няни прибегают иногда к такой хитрости с непослушными детьми, уверяя их, что они умницы, пока, наконец, они не начинают действительно хорошо вести себя.

Но эта наивная уловка не имела в данном случае желанного успеха. Молодой царь или действительно принимал похвалы буквально, считая, что заслужил их, или же был органически лишен воображения и не увлекся стремлением к популярности.

По возвращении из Ливадии, он находился, повидимому, под бдительным надзором и не делал никогда ничего, ‘что могло бы вызвать опасное возбуждение в общественном мнении’, по излюбленному выражению цензуры. Старые заправилы вполне им завладели, и внутренняя политика постепенно входила в прежнюю колею. Все министры прежнего царствования остались на своих местах, кроме Кривошеина, который был смещен за очень уж неприкрытую растрату казенных денег. Дурново, министр внутренним дел, настолько успокоился, что в частной беседе с редакторами влиятельных петербургских газет очень уверенно заявил, что нечего ждать каких-либо перемен и что все останется по-старому. Так и казалось по всем признакам. Но молодой царь еще не открывал свои карты, и общество продолжало надеяться и ждать.

Через несколько недель предстояло бракосочетание молодого паря с принцессой Алисой. Все с нетерпением ждали этого события потому, что оно должно было, наконец, вывести царя из его сдержанности. Манифесты, которые неизменно издаются в таких случаях, хотя по существу и не носят политического характера, но всегда отражают политическое направление правительственных кругов. Золотая грамота, рог изобилия, расточающий разные милости, появился, в должное время. Иностранная печать, продолжая по инерции итти по пути восхваления, приветствовала манифест, как акт высокой милости, не виданной в России уже полвека. Но сами русские были другого мнения. При всем желании нельзя было питать никаких иллюзий относительно характера этого манифеста. Крестьянам, по обыкновению, прощались недоимки, которых было не собрать с них, так же, как и старые долги казне, все равно совершенно безнадежные, во всем же остальном манифест был до-нельзя скаредный и мелочный. Только по отношению к ворам, грабителям и лихоимцам, молодой монарх проявлял человеколюбивые чувства. Что касается проступков, совершенных, как протест против общего угнетения и нетерпимости, то о них или совершенно не говорилось в манифесте, или говорилось с такой мелкой мстительностью и злобой, что это подтверждало — в ином смысле — мнение некоторых английских газет об исключительном характере манифеста. В нем не блеснуло ни луча надежды для многих сотен людей, пострадавших за свои религиозные убеждения. Ни словом не были упомянуты нарушения законов о печати, хотя амнистия всегда касается в первую голову такого рода проступков.

О поляках, традиционных жертвах русских царей, в манифесте, правда, идет речь, но как бы с тем, чтобы устроить над ними издевательство. Участникам в польском восстании, происходившем тридцать два года тому назад, проживавшим еще в Сибири, разрешалось селиться всюду…, кроме тех мест, где министр внутренних дел сочтет их пребывание опасным для общественного порядка. Другими словами, им запрещалось возвращаться именно в Польшу, и таким образом амнистия, будто бы дарованная полякам, зависела в каждом отдельном случае от усмотрения министра внутренних дел.

Что касается политических преступников, то лишь одна категория их получила полную амнистию — те, которые осуждены были по ст. 447 [Ст. 103 Угол. Улож. (по прод. 1909 г .)] Уложения о Наказаниях. Но если справиться с этой статьей, то оказывается, что она относится к проступкам, которые стыдно даже называть преступлениями: в статье этой говорится о виновных ‘в надругательстве над изображениями царя, царицы или наследника’, т.-е. в повреждении или уничтожении ‘священных’ изображений, а также виновных в ‘заочном оскорблении, угрозе или надругательстве’ государя или членов его семейства, но без цели возбудить неуважение к священной особе императора’, т.-е. в пьяном виде или в момент какого-нибудь возбуждения, когда бывает, что люди ищут облегчения в бессмысленной ругани.

К настоящим же политическим преступникам отношение манифеста оскорбительное и злостное. Ничто им не дается без коварной уловки, предоставляющей властям возможность отнять то, что дано. Облегчение наказаний заключенным или сосланным в Сибирь обусловлено их ‘хорошим поведением’ — это отдает их всецело на произвол министра и властей. Когда речь идет о ‘политических’, то дурное поведение означает верность принципам, за которые они страдают, — часто даже просто достоинство и выдержку в обращении с властями.

Эта мелочная осмотрительность сказывается еще с большей ясностью в статье манифеста, касающейся политических эмигрантов. Им милостиво разрешается обратиться к министру внутренних дел с прошением о разрешении вернуться на родину, причем они должны изъявить готовность ‘искупить свою вину искренним раскаянием и преданностью престолу’. Это мало похоже на помилование. В праве отречься от своего прошлого никогда не отказывали политическим преступникам, и правительство всегда принимало отступников с распростертыми объятиями. Достаточно упомянуть о Льве Тихомирове. Он отрекся от своих прежних убеждений и получил полное прощение от Александра III ,—хотя и был в свое время членом Исполнительного Комитета, приговорившего к смерти Александра II .

Несколько менее выдающихся людей, которые последовали примеру Льва Тихомирова, тоже получили всепрощение, и им разрешено было вернуться на родину. И в этой части манифеста Николая II есть пункт, который ставит бюрократию на более высокое место, чем она занимала до того. По отношению к эмигрантам, как и к полякам, право миловать по собственному усмотрению, которое составляет личное право царя, — никто из предшественников Николая II никому этого права не уступал — теперь передается министру внутренних дел.

По точному смыслу манифеста министр внутренних дел по собственному усмотрению представляет или не представляет царю прошения раскаявшихся эмигрантов. Ему ‘разрешается’ принимать такие прошения и давать им надлежащий ход. А то, что ‘разрешается’, тем самым предоставляется на усмотрение.

Мы, конечно, никоим образом не желаем упрекнуть молодого царя за препятствия, которые он ставит ренегатам. Мы только отмечаем еще один знак усиления власти бюрократии, которой новый царь очень легко во всем уступает.

Приведем еще одну любопытную подробность. Министру внутренних дел не предоставляется полная свобода в этом вопросе. Манифест ограничивает его в одном пункте: министру запрещается представлять царю прошения о помиловании эмигрантов преступление которых подходит под ст. 249 Уложения о Наказаниях.

Можно подумать, что в этой статье идет речь о цареубийстве или того хуже. На самом деле, если ознакомиться с статьей 249, то окажется, что она в сущности обнимает все виды политических преступлений.

Вот эта знаменитая статья, которая постоянно применялась в последние пятнадцать лет: — ‘За бунт против власти верховной, т.-е. восстание скопом и заговором против Государя и государства, а равно и за умысел ниспровергнуть правительство во всем государстве или некоторой оного части или же переменить образ правления… все, как главные в том виновные, так и сообщники их, подговорщики, подстрекатели, пособники, попустители и укрыватели, подвергаются лишению всех прав состояния и смертной казни, те, которые, зная о таком злоумышлении и приготовлении к приведению оного в действо и имея возможность довести о том до сведения правительства, не исполнили сей обязанности, приговариваются к тому же наказанию’.

Совершенно ясно, что эта статья может быть применена ко всякого рода участию в деле революции, и действительно, начиная с 1879 г ., т.-е. с тех пор, как революционная партия включила в свою программу низвержение самодержавного строя, всех революционеров предавали суду на основании этой ужасной 249-ой статьи. Государственный обвинитель требовал всегда смертной казни для каждого из обвиняемых, и всякое смягчение приговора рассматривалось, как особая милость.

Ссылка на эту статью превращает весь манифест в насмешку, и приходится предположить, что или молодой царь просто дурачил простодушное общество, или же сам был одурачен и подписал первый ответственный документ своего царствования, не дав себе труда вникнуть в смысл, скрывавшийся за неуклюже составленными параграфами манифеста.

Если та часть манифеста, которая относится к политическим преступникам, любопытна для характеристики всего умственного склада молодого царя, то другая часть, касающаяся ссылки, имеет еще более широкое значение и знаменует собою цельную политическую систему.

Не может быть речи ни о внутреннем мире, ни о правосудии, ни о гарантиях гражданских прав, ни об ослаблении бюрократической тирании, пока сохраняется в силе административная ссылка.

Относительно этого же теперь не остается сомнений. Об административной ссылке на протяжении всего манифеста говорится, как о чем-то неоспоримом, как о неотъемлемой части всего правительственного строя.

С жертвами административного произвола манифест обходится еще хуже, чем с пострадавшими от судейского прислужничества.

Манифест смягчает наказания политическим преступникам, осужденным по суду, за исключением тех случаев, когда приговоры состоялись в административном порядке. Участь административных ссыльных облегчается лишь при том условии, что административным властям заблагорассудится высказаться за такое облегчение.

После обнародования манифеста от 17-го января всякому непредубежденному человеку было ясно, что нечего ждать добровольных уступок от нового царя. Но русское общество обладает в необычайной степени способностью надеяться вопреки очевидности, и большие придворные торжества, вроде свадеб, коронации и т. п., особенно благоприятствуют проявлению этой черты.

Разочарованные свадебным манифестом, эти оптимисты перенесли было свои надежды на коронацию. Но тут произошло нечто неожиданное: молодой царь спустился с облаков бюрократического Олимпа и выступил со столь определенным, недвусмысленным заявлением, что всякая дальнейшая иллюзия становилась невозможной.

Один из героев великого сатирика Щедрина сожалеет, что он не бессловесное животное, например, не вол, так как человеку никак нельзя чувствовать себя в безопасности в России, что бы он ни говорил. Каждое слово может быть ложно истолковано шпионами и навлечь беду на того, кто произнес его. А если бы человек только мычал, то самый пронырливый шпион не смог истолковать его мычания в дурную сторону.

И для царя было бы многим приятнее, если бы его подданные только мычали. Но так как они обладают даром речи, не имея права пользоваться им, или, как выражается Ольга Новикова, пользуются полной свободой убеждений, но не имеют права их высказывать, то иногда происходят неприятные инциденты. Подданным царя полагается говорить, они даже обязаны говорить в некоторых торжественных случаях, так как никакое торжество не может ограничиться пантомимой — это было бы слишком скучно, но в членораздельной речи неминуемо проскальзывают предосудительные мнения. Это царю пришлось изведать на собственном опыте.

В ответ на первый манифест царя, возвещавший о его восшествии на престол и о предстоящем брака, многие губернии и области империи прислали в столицу делегации с поздравлениями. Несколько земств тоже воспользовались этим случаем, чтобы выразить молодому государю истинные чувства и пожелания страны. Явились представители от тверского, черниговского и других земств. Чтобы показать, до чего скромны были эти пожелания, достаточно привести адрес тверского земства, наиболее открыто и с наибольшим достоинством высказавшего свои и общие пожелания. Вот главнейшие места этого адреса, в котором выражалась уверенность, что ‘с высоты престола всегда будет услышан голос нужды народной’ и затем говорится: ‘Мы уповаем, что счастье наше будет расти л крепнуть при неуклонном исполнении закона как со стороны народа, так и со стороны представителей власти, — ибо закон, представляющий в России выражение монаршей воли, должен стать выше случайных видов отдельных представителей этой власти. Мы горячо веруем, что права отдельных лиц и права общественных учреждений будут незыблемо охраняемы. Мы ждем, государь, возможности и права для общественных учреждений выражать свое мнение по вопросам, их касающимся, дабы высоты престола могло достигать выражение потребностей и мысли не только администрации, но и народа русского… Мы верим, что в общении с представителями всех сословий русского народа, равно преданных престолу и отечеству, власть вашего величества найдет новый источник сил и залог успеха в исполнении великодушных предначертаний вашего императорского величества’.

Адрес тульского земства был не то, что еще более умеренный, — трудно было превзойти в этом отношении тверских земцев, — но он был составлен в таких покорных выражениях, что только чуткое русское ухо могло подметить в нем намек на оппозицию. После многократных изъявлений преданности и верноподданнических чувств, тульское земство имеет смелость сказать следующее:

‘Связанные с лицом народа, сознавая себя частью великого единого целого и призванные к местной общественной деятельности, мы, люди земские, глубоко верим, что местные потребности могут быть удовлетворены лишь при посредстве местных людей, и просим доверия своего царя, которое необходимо для плодотворного служения родине, просим открытого доступа голоса земства к престолу. Мы верим, что только освященное живым общением царя совокупное единство работ возбудит новые живые силы’.

Эти выдержки дают ясное общее представление содержания адресов. Недовольные подданные, наверно, никогда и нигде не говорили со своими деспотическими властителями в таком примирительном тоне.

Прежде чем иметь право представить свои адреса государю, депутации должны были вручить их на просмотр министру внутренних дел, и он уже решал, насколько удобно представить их государю. Либеральным земствам отказано было в этом праве, их адреса, признали неподходящими, и министр лишил депутации этих земств ‘счастья’ предстать перед царем.

Царю, конечно, доложили о дерзости либеральных земств, и у него было достаточно времени, чтобы обдумать и подготовить ответ, очевидно поэтому, что ответ царя следует считать вполне обдуманным изложением его взглядов. Ответ этот хорошо известен в Англии, он произвел впечатление холодного душа. Вот эта знаменательная речь, которую я привожу целиком. В одном качестве ей нельзя отказать, в краткости:

‘Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для выражения верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому русскому. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления.

Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель’.

Официальные газеты сообщали, что речь царя была встречена восторженными криками. Но это неверно. Очевидцы говорят, что в начале речи действительно раздавались крики ‘ура’, но заключительные слова выслушаны были в гробовом молчании. На другой день на заранее объявленный молебен из шестисот делегатов явились только тридцать. Корреспонденты иностранных газет, немецких и английских, которые пишут с мест, сообщали все, что речь царя вызвала крайнее недовольство. Даже русские газеты, несмотря на цензурную узду, носят явные признаки перелома в общественном мнении России. Иначе быть не могло: помимо содержания, речь царя произвела самое тягостное впечатление по самой форме. Вежливость — основной закон в сношениях между культурными людьми, каково бы ни было их общественное положение, и как было не обидеться на грубость человека, который, при всей высоте своего ранга, был неопытным мальчиком сравнительно е людьми пожилыми, предводителями дворянства, бывшими судьями, председателями земств, и вздумал обратиться с ними, как со школьниками.

В политическом отношении речь 17-го января составляет эпоху в истории русского оппозиционного движения. До того правительство представляло дело в таком виде, точно одни лишь беззаконники, сумасброды, революционеры, социалисты и другие такого рода беспутные люди требуют преобразования русского государственного строя. Николай II первый заявил всенародно, что вся страна через своих полномочных представителей просит у него конституционных реформ, и что он, царь, отказывает своему народу в этой просьбе, и решил отказывать до тех пор, пока это будет возможно.

Внутренняя политика нового царствования, невыясненная до того, вполне определилась речью царя в ответ земствам, конечно, определилась не раз навсегда, но во всяком случае на некоторое время. Медовый месяц нового царствования закончился 17-го января. Царь и Россия столкнулись, как враги. Народ сделал Николаю II мирное предложение, он его отверг и предпочел войну.

Какова же, однако, причина такого безумного упорства, спросит английский читатель. В наш скептический век люди не верят ни во что трансцендентное — ни в трансцендентную добродетель или порок, ни в трансцендентную мудрость или глупость. Кажется совершенно невероятным, чтобы человек в своем уме умышленно сел на предохранительный клапан, отлично зная, что рано или поздно должен последовать взрыв, между тем как у него в руке ключ, которым стоит только повернуть кран, чтобы весь опасный пар сразу вышел.

Такая самоубийственная тупость кажется прямо непостижимой, и потому приходят к заключению, что царь не имеет возможности преобразовать государственный строй, который он возглавляет. Он бы, наверно, это сделал, если бы мог.

Это рассуждение в некотором смысле совершенно верное. Очевидно, есть что-то непреодолимое, что мешает царю перестроить внутреннее управление России. Что же это такое? — спрашивают англичане.

Самая быстрая и услужливая из наших умственных способностей — воображение. Оно всегда готово заполнить пробелы понимания, и воображение, конечно, склонно ко всякого рода сенсационным толкованиям фактов. Останавливая с изумлением взор на могущественнейшем монархе в мире, который в то же самое время как будто самый беспомощный из людей, воображение очень просто разрешает загадку такого сочетания власти и бессилия в одном человеке.

Революционеры весьма убедительными средствами побуждают царя к либеральным реформам, повидимому, желательным для всех и благотворным для страны. Но, очевидно, в России, под боком у царя, есть другая партия, такая же крайняя и неистовая, как революционеры. Она толкает его в противоположную сторону и, повидимому, готова, если ее прижмут к стене, пустить в ход такие же средства устрашения, как и революционеры. Поставленный между этими двумя огнями, царь не знает, на что решиться, и ему остается дрожать и сохранять status quo.

Такие предположения постоянно высказываются и публично и в частной беседе, когда речь идет о положении России. Таинственных поборников реакции называют иногда ‘аристократической партией’, иногда ‘старыми славянофилами’. Но чаще, для большей таинственности, их не обозначают никаким названием. Это во всяком случае лучше. Но еще лучше, однако, совсем не говорить о подобного рода пугалах, ибо их в действительности не существует. Это знает всякий образованный русский.

В России нет ‘аристократической партии’ по той простой причине, что нет аристократии в научном, историческом смысле этого слова. Кучка людей, которые называют себя аристократами, на самом деле являются классом, который в ряде поколений пользовался известными привилегиями, дарованными ему царской властью в ущерб народу.

Что касается ‘славянофилов’, то о них нельзя говорить серьезно. Небольшая часть их, почти никем теперь не представленная, является группой ученых и философов, не имеющих даже той власти, которую дает людям над их современниками мастерство слова и высота мысли. Другая, большая часть славянофилов, вполне влилась в бюрократию и представляет собою в этой среде честолюбивые и захватные стремления самодержавия.

Единственный класс, который в России определяет собою внутреннюю политику, — это бюрократия, полчища чиновников. Хотя каждый из них в отдельности и все вместе зависят от царской воли, но их очень много, и над ними не может быть действительного контроля, поэтому они имеют полную возможность действовать наперекор своему властителю и обратить в ничто каждый его приказ, если им это вздумается. Но между ними нет никакой внутренней связи, никакой солидарности. Они никогда открыто не восстают, не устраивают забастовки, даже не проявляют неудовольствия по поводу какого-нибудь распоряжения. Их сопротивление пассивное, молчаливое, покорное, но непреодолимое, потому что оно органическое, как следствие некоторых основных черт бюрократии, ее традиций и привычек, обратившихся во вторую природу.

Пытаясь преобразовать государственный строй чрез посредство бюрократии, царь оказывается в положении человека, вздумавшего поднять стул, на котором он сидит. Но ничто не мешает ему стать на твердую почву и найти новую точку опоры. История величайшей реформы, предпринятой по инициативе самодержавия, — освобождение крестьян — служит доказательством и примером этого.

Николай I искренно стоял за отмену крепостного права, и уже в 1826 г . собирался сделать что-нибудь для освобождения крестьян. Но он был слепой приверженец бюрократизма и поручил разработку закона освобождения комиссии чиновников, они же имели сами крепостных и относились, конечно, враждебно r предпринятой реформе. Они делали поэтому вид, что повинуются воле царя, но умудрялись просто путем проволочек разбить все его намерения. Целых двадцать лет комиссии заседали, собирали материалы, накопляли груды томов в архивах и не двигали дело ни на один шаг. При смерти Николая I вопрос об отмене крепостного права находился в совершенно таком же положении, как при его вступлении на престол.

Когда Александр II принял твердое решение провести реформу, бюрократия в целом отнеслась к его решению так же враждебно, как плантаторы южных штатов в Америке к освободительным планам президента Линкольна — и по тем же причинам. Чиновники не помышляли, однако, о том, чтобы открыто ослушаться царских приказаний, а если на этот раз им не удалось задушить проект под кипами канцелярских отношений, то лишь потому, что Александр II отклонился от бюрократической рутины и привлек к сотрудничеству живые силы страны, печать и общественное мнение. Это сделало возможным осуществление реформы и в дальнейшем усовершенствовало бы ее и изменило всю жизнь России, если бы Александр II не повернул вскоре назад и не пошел по стопам своего отца.

Предположим, что царь решил дать конституцию России. Нет той силы, которая бы заставила его в таком случае отказаться от своего намерения. Реакционная партия при дворе и министры, неразрывно связавшие себя с реакцией, подняли бы все на ноги, чтобы оказать давление на царя. Они бы старались запугать его всяческими вымышленными опасностями. Но им бы никогда не пришло в голову предпринять что-либо с целью насильственного воздействия на царя или даже стать в открытую оппозицию, а тем более во враждебное отношение к царю.

Даже персидский шах или турецкий султан могут скорее натолкнуться на открытую оппозицию при дворе, чем русский царь. Религиозный фанатизм часто толкает людей на опрометчивый шаг, расчетливость же придворных никогда не допускает неосторожности. К тому же по отношению к конституционной реформе двор и высшая бюрократия будут домом, разделившимся сам в себе. Свет культуры сделал свое дело даже в этих темных сферах, и в настоящее время есть много сторонников конституции даже среди министров.

Царь только глава огромного административного механизма и сам по себе может сделать очень немного. Но он легко мог бы найти деятельных помощников среди лучших людей чиновничества, так же как Александр II находил сподвижников для реформ раннего периода его царствования.

Ничто не может фактически помешать царю, если он захочет провести конституционную реформу, никакая тайная сила не может удержать его против воли на путях реакции. Относительно этого не может быть двух мнений среди тех, которые сколько-нибудь осведомлены о русском чиновничестве. Но с такой же уверенностью можно утверждать, что если бы действительно существовали фактические препятствия и воображаемые опасности, мешающие конституционной реформе, то тем скорее можно было бы ожидать добровольного отречения от самодержавной власти.

Нравственная власть бюрократии над царем гораздо могущественнее всякого предполагаемого запугивания со стороны темных реакционных сил. Царь не может освободиться от бюрократического рабства, потому что оно сидит в нем самом. Царь глава бюрократии и проникся ее духом, ее складом мыслей и взглядами. Из орудия в руках государства бюрократия превратилась в воплощение самого государства. Огромный автомат приобрел в течение ряда поколений какую-то кажущуюся жизненность и поработил механика, который боится коснуться его, из боязни, что вместе с ним рушится весь мир.

Чем огромнее и сложнее становится государственная машина, тем менее вероятия, чтобы какой-нибудь царь тронул ее, и напротив того, тем сильнее становится искушение оставаться во главе этого гигантского механизма в тщетной надежде на возможность управлять его работой.

В тех, кого люди имели глупость сделать вершителями судеб народов, с самого детства развивают дурные инстинкты: гордость, высокомерие, нетерпимость ко всякому порицанию и сознание недосягаемого превосходства над всеми другими людьми. Все эти инстинкты и страсти сами по себе препятствуют тому, чтобы самодержец добровольно отказался хотя бы от частицы своего могущества. Нельзя и ожидать, чтобы человек, постоянно окруженный лестью, привыкший считать себя высшим существом, поставленным у власти волей Божией и предполагаемой слепой преданностью миллионов народа, вдруг сделался поборником народных прав .

Но, к несчастию, опьянение властью не только плод дурных инстинктов. Оно питается также добрыми намерениями. Гуманитарные идеи нашего века, несомненно, повлияли на русское самодержавие и сделали невозможным абсолютно эгоистичный эпикурейский деспотизм в духе римских цезарей или восточных ханов и шахов, но этот же прогресс уменьшил шансы русских на то, что они получат конституцию с высоты престола.

Чем более человек сознает в себе искреннее желание творить добро, тем более он держится за власть, в твердой вере, что только власть и даст ему возможность выполнить свои намерения .

Так как самодержавие, несомненно, сделало очень много для России в прошлом, то, при желании, легко убедить себя, сделав небольшое усилие воображения, что так оно будет и теперь.

В одном отношении, в смысле расширения пределов государства, самодержавие действительно имеет преимущество перед свободным государственным строем. Свободная Россия будет сильнее изнутри. Но конституционное государство не может сравниться с монархией в завоеваниях и аннексиях, так как жизненные силы народа направлены при свободном строе преимущественно на внутреннее развитие. Внешняя политика отходит на второй план по мере того, как расширяется гражданская и политическая свобода, в то время как при самодержавии она составляет главную опору государственной власти.

Официальные защитники самодержавия говорят, что оно необходимо для того, чтобы сохранилось единство империи. Это совершенный вздор. Россия органически единая страна и не может распасться на части совершенно так же, как северо-американские Соединенные Штаты. Польша и Финляндия — не Россия. Если — что, однако, мало вероятно — они предпочтут отдельное существование в качестве мелких государств преимуществам свободного политико-экономического союза с такой страной, как Россия, и в виду этого отпадут, то Россия от этого ничего не потеряет. Но, конечно, если желать дальнейшего расширения государства во все стороны, то необходимо сохранить самодержавие. А на чем остановится процесс такого расширения? Шовинизм ведь ненасытен.

Недавняя японская война разоблачила скрываемые до того стремления русского правительства укрепить за собой первенство на Дальнем Востоке. России нужна Манджурия и Корея, Порт-Артур и еще многое другое, и поэтому она не хочет, чтобы Япония выхватила у нее эту добычу.

Армянский вопрос столь же ясно выявил захватные стремления России в другом направлении. Русские дипломаты ни за что не соглашались на автономию Армении, потому что независимая Армения, как независимая Болгария, составила бы преграду расширению России. Порабощенная же Армения, напротив того, будет искать спасения от ужасов турецкого владычества под скипетром белого царя, и рано или поздно упадет к его ногам, как золотое яблочко. Это даст России стратегический ключ к владычеству над двумя морями и обратит Малую Азию и Персию в подвластные России области. Затем, когда русская граница ‘округлится’ в этих направлениях, удовлетворятся ли этим амбиции ‘националистов’? Не соблазнятся ли они желанием раздвинуть русские границы и открыть для русского рынка полосу земли, ныне управляемую эмирами, а оттуда перескочить в огромную страну несказанных богатств, охраняемую всего семидесятью тысячами солдат? Эта страна может показаться беззащитной добычей тому, у кого под началом четырехмиллионная армия, которая к тому времени дорастет до семи или восьми миллионов.

Европа никогда не сделается ‘казацкой’, как предсказывал Наполеон. Превосходство европейской культуры составляет этому непреодолимое препятствие. Но в Азии все преимущества на стороне России, и нет пределов ее возможному расширению в этом направлении. Мольтке говорил, что Россия, быть может, завоюет когда-нибудь всю Азию, за исключением Индии. Но книга его написана была пятьдесят лет тому назад, когда нельзя было предвидеть, как велико будет в военном отношении преимущество стран, которые ввели у себя всеобщую воинскую повинность. Подтвердил ли бы он теперь свое тогдашнее ограничение? И — что более важно — признали ли бы необходимость такого ограничения русские шовинисты?

В человеческом стаде сохранилось еще столько грубых инстинктов, свойственных дикарям, что тысячи людей готовы продать свое прирожденное право на свободу за чисто Платоническое наслаждение от мысли, что их родина попирает ногами другие народы и повергает их в прах. Вот почему самодержцы стараются окружить себя обаянием военной славы.

Легко себе представить, что у тех, которые стоят во главе государства и сами играют главную роль в этой шовинистской эпопее, может закружиться голова от столь блестящих перспектив. Им поэтому кажется не только допустимым, но и доблестным отказать народу в свободе ради такой ‘великой’ будущности.

И не только все это поддерживает самодержавное упорство. Существует еще фантастическое представление о всемогущем правителе, который, подобно народному трибуну, стоит выше классовых интересов и соревнований и является благодетелем и защитником народных масс. Этой фикцией пользовались уже десятки раз и никогда ею так не злоупотребляли, как в царствование Александра III . Но она все же постоянно снова всплывает как в высших сферах, так и в низших слоях сельского населения: непонимание политической действительности при царском дворе такое же непроходимое, как и в самой темной толще русского крестьянства. К этому присоединяется узкая и односторонняя критика парламентских упреждений, преувеличенное осуждение их незначительных недостатков и пренебрежение к их большим достоинствам. Этого рода критику особенно удобно применять к парламентаризму в настоящее время социальной борьбы, когда в самых передовых странах начался перелом и созидается новый общественный и политический строй. Осложнения французской парламентской жизни, панамский скандал, так же как бессмысленные динамитные взрывы, — все это рассматривается, как доводы в пользу самодержавия.

Если такой человек, как английский журналист Стед, защищая самодержавие в России, прибегает к такому доводу, как то, что парламентский строй, в конце — концов, не лучше царизма, то от Николая II нечего и ожидать более здравого рассуждения.

И откуда бы явилось у него более просвещенное и подлинно демократическое понимание обязанностей государя и прав народа?

Во времена расцвета самодержавия, когда оно питало незыблемую уверенность в своей собственной устойчивости, новые идеи имели более свободный доступ в придворные круги. Императрица Екатерина II поручила воспитание будущего Александра I республиканцу Лагарпу, Николай I назначил воспитателем наследника поэта Жуковского, одного из самых выдающихся людей того времени. Теперь все это стало невозможным. Самодержавие запугано: оно сделалось подозрительным и осторожным. Людей, занимающих такое положение в обществе, как в свое время Лагарп и Жуковский, не подпустят и на пушечный выстрел ко двору.

Все, что проникает в тайники императорского двора — люди, книги, газеты — подлежит тщательному наблюдению. Сам царь, великие князья и княгини состоят под более строгим надзором, чем ‘опаснейшие’ из простых граждан.

Такого рода ‘естественный подбор’, который проводился систематично и непрерывно в течение по меньшей мере сорока лет, понизил умственный уровень высших сфер в России до невообразимой для простого смертного степени.

Мало надежды на то, чтобы на русский престол вступил второй Петр Великий, который наверстал бы потерянное время и вновь перестроил русские государственные учреждения по западно-европейскому образцу.

Жизнь складывается, правда, очень прихотливо, и возможно, что какая-нибудь счастливая случайность опровергнет все наши предсказания. Но крайне невероятно, чтобы таким счастливым исключением оказался законный наследник престола, у него всего меньше шансов на это. И если среди других членов императорской семьи, мужчин или женщин, оказался бы кто-нибудь, так исключительно одаренный природой или выросший в особенно благоприятных условиях и потому не похожий на всех других, то единственным средством использовать такое счастливое исключение было бы произвести дворцовый переворот, низвергнуть старшую линию династии и заменить ее младшей. Иначе у России нет надежды, чтобы вновь появился ‘революционер на престоле’, как называли Петра Великого.

Во всяком случае можно с уверенностью сказать, что Николай II не будет вторым Петром Великим. Вплоть до настоящего времени он не проявил никакой инициативы.

В Петербурге ходит по рукам карикатура — молва приписывает ее молодой императрице — на которой Николай II изображен ребенком, он сидит за столом на высоком детском стуле, у него повязана салфетка вокруг шеи, и министры кормят его с ложки.

Совсем недавно самый видный член царского министерства князь Лобанов-Ростовский высказался публично приблизительно в таком же смысле. Я говорю о его вызвавшей много толков беседе с корреспондентом лондонского ‘Таймса’. Он откровенно сказал, что ‘совершенно ошибочно предполагать, будто воля царя действительно его личная воля. Это на самом деле воля народа, она первоначально отпечатлевается на ‘немногих избранниках’, которые доводят ее до ведения государя. ‘Они внушают ему ее как откровение высочайшей подлинной истины. Она становится частью окружающей его атмосферы, укрепляется в его сознании, и он ее выявляет, как собственную волк’.

Говоря проще, это значит, что царь игрушка в руках его министров.

Князь Лобанов не опроверг изложения этой беседы, не внес в него даже поправок, и, стало быть, передачу его слов следует считать верной.

Едва ли можно ожидать какого-либо смелого шага от правителя, который в течение целого года соглашался играть столь неблагодарную роль. Но будет ли он таким же тупым и беспощадным деспотом, как его отец, — это еще рано решать. Несомненно только, что он ничего не предпримет без давления извне. На то он и царь. Остается вопрос, сколько давления и какого рода понадобится, чтобы побудить его к действию.

Для того, чтобы беспристрастно, т.-е. по возможности верно судить о каком бы то ни было политическом положении, нужно считаться с действительными обстоятельствами, а не с теми, какими мы хотели бы, чтобы они были.

Не нужно упускать из виду для правильности суждения безграничную самонадеянность самодержавия, так же как и его робость. Все цари до некоторой степени теряют голову, поставленные впервые лицом к лицу перед огромным государственным механизмом, которым они должны управлять. Александр III , реакционер по природе, обнаруживал, как мы видели, некоторое тяготение к либерализму в первые месяцы своего царствования. Александр II стал проявлять признаки своих истинных наклонностей в конце второго года своего царствования, и только три года спустя после своего восшествия на престол взял на себя обязательство провести свою первую великую реформу. Вполне допустимо, что в виду возбужденного состояния страны, молодой царь предпочитает держаться торной дороги во внутренней политике как можно дольше — если возможно, то и на неопределенное время. Но Россия не может дольше оставаться в прежних условиях, именно потому, что она в возбужденном состоянии.

Нейтральность царя не освобождает страну от гнета. Она означает только необузданную тиранию бюрократии, не имеющей над собой даже видимости какого-либо контроля. В своей ответной речи земствам молодой царь просит страну не ставить ему это в вину и предоставить ему свободу действий на том основании, что он якобы желает только блага своему народу.

Мы не станем оспаривать его добрые намерения, но как поверить в его власть выполнить их? При системе бюрократического деспотизма благожелательность к крестьянам и заботу об их интересах можно проявить только одним способом: усиливая властное вмешательство бюрократии в крестьянские дела, т.-е. еще более подчиняя крестьян чиновникам в экономическом и политическом отношении. Тринадцать лет минувшего царствования показали в достаточной мере, к чему сводится это патриархальное доброжелательство. Наивные уверения молодого паря не побудят русскую интеллигенцию отречься от своих стремлений к свободе и не удовлетворят народные массы. В словах царя не блеснул ни единый луч надежды ни для народа, ни для интеллигенции.

В России еще все спокойно — страна выжидает. Но это не может долго длиться. Слишком много накопилось горючего материала, слишком горько разочаровало всех новое царствование. И все время неустанная реакция еще подливает масло в огонь, непрерывно разжигая на-ново революционный пыл, она будет, конечно, до тех пор вдалбливать свое в умы, пока действительно не разразится революция.

В каком виде возродится революционное движение, невозможно предвидеть. Представьте себе трех коней, участвующих в бегах: вороного коня народных восстаний, гнедого коня терроризма и серого коня военных бунтов. Каждый из них уже в разное время носился по широким русским равнинам. Все три, несомненно, вышли на ристалище. Который придет первым к цели? Вероятно, тот, которого сильнее пришпорят — это все, что можно сказать. Но который это будет, покажет будущее.

Крестьяне ‘любимцы’ русских царей. Не следует, однако, забывать, что нежность ‘батюшки-царя’ к его ‘деткам’-крестьянам не очень-то бескорыстная. Крестьяне единственная часть населения, которая платит налоги, не спрашивая, куда идут деньги. Средний и высший классы не так сговорчивы. Самодержцы это знают и сообразуются с этим в своих действиях,

У русских царей есть только одно средство отдалять, насколько возможно, необходимость обращаться за помощью к населению — это принижать крестьян. И чтобы как можно больше выжать из крестьян, правительство, конечно, старается поднять производительность их труда. За последние тридцать пять лет русское правительство очень занято решением любопытной экономической задачи: как сделать труд крестьянина столь же производительным, как труд свободного человека, в то же время отнимая у него целиком плоды его труда, как будто он невольник. Эта экономическая загадка разрешена введением своего рода коллективного рабства всех крестьян по отношению к казне. В то время как каждому крестьянину в отдельности предоставляется достаточно свободы для того, чтобы он жил исключительно на собственные средства, казна берет себе большую половину его дохода. Но каждый крестьянин в отдельности знает, что лишится не только половины, но и всего своего дохода и что он сделается нищим, если не будет напрягать до крайности всю свою энергию и смышленость и не использует всякую возможность заработка. При крепостном праве не было такого рода побудительных причин, и производительность труда удвоилась в России за два поколения — причем это пошло исключительно на пользу казне. Прежде, при миллионах крепостных, работающих на казну, нельзя было свести концы с концами. Но коллективное закрепощение, доведенное далее известных пределов, неминуемо ведет к порабощению каждого в отдельности.

По прошествии некоторого времени одного только экономического давления становится мало для того, чтобы повысить в достаточной мере производительность труда. Нужны более действительные понудительные меры, и власти получают новые полномочия в патриархальном духе, уже над каждым крестьянином в отдельности. Вновь вводятся розги, как существенная принадлежность хорошего правления, и крестьяне становятся постепенно рабами чиновничества, как были прежде рабами дворян.

Чем более увеличиваются государственные расходы, тем ‘доброжелательнее’ делаются цари по отношению к крестьянам, и тем старательнее они следят за тем, чтобы крестьяне соблюдали свои интересы.

Отеческое расположение к народу со стороны молодого царя просто означает, что он будет продолжать выжимать по возможности больше из крестьян, пока они будут терпеть. Это очень печальная перспектива для крестьян, но также и для будущего династии.

Русские крестьяне самое терпеливое племя на свете, но даже их поднимала на бунт крепостная зависимость. Они восставали против нее в минувшие времена, и двести крестьянских бунтов, произошедших от 1850—55 года, доказывали, что снова готовится крупное восстание, но тогда Александр II мудро решил своевременно произвести реформу для того, чтобы, по его собственным словам, ‘заменить революцией сверху революцию снизу’.

А между тем самая характерная черта русской внутренней политики в настоящее время — это постепенное восстановление крепостного права в его самых резких проявлениях. Мы видели, какими большими шагами шел по этому направлению Александр III . Нет более сомнений, что и Николай II намерен вести ту же линию до конца. В июле минувшего года прошел новый закон, предоставляющий чиновникам право удерживать до одной трети из жалованья неисправных плательщиков податей в уплату их долга казне. Новый закон применяется в виде опыта только к фабричным рабочим, но будет, несомненно, распространен и на деревню. Печать говорит об этом, как о факте. И действительно, нет оснований действовать по отношению к крестьянам в деревне иначе, чем к тем же крестьянам, работающим на фабриках.

Половина русских крестьян в постоянном, безвыходном долгу у казны, и так как все эти должники откажутся работать за плату, урезанную на четверть или на треть, то очевидно, что следующий шаг будет заключаться в том, чтобы предоставить чиновникам право посылать неисправных плательщиков на какую им заблагорассудится работу, как это делают деревенские общины. Готовится проект нового закона, и сущность его в том, что правительство объявит земли, находящиеся во владении крестьян, и за которые в некоторых случаях выплачены уже две трети стоимости, неотъемлемой собственностью государства, выкупные деньги будут при этом обращены в постоянную подать. Это лишит крестьян всех экономических выгод, полученных от освобождения и добытых в силу его.

Если такая мера пройдет, что довольно вероятно, то что останется от крестьянской c вободы? А затем спрашивается еще, потерпят ли это крестьяне долго ли будут терпеть?

Современный международный характер европейской культуры, обусловленный легкостью духовных и торговых сношений, не допускает застоя ни в одной стране. Внутреннее развитие России является разительным подтверждением этого. Оно шло по всем направлениям, несмотря на отсталость политического строя, и хотя умственное развитие крестьянской среды менее ощутимо, чем прогресс в высших, классах, в виду того, что не так легко двинуть огромные народные массы, но все же оно, несомненно, идет вперед. Крестьяне наших дней совсем другие люди, чем были крестьяне тридцать лет тому назад.

Вся наша демократически настроенная интеллигенция давно уже посвящает свои лучшие силы делу просвещения крестьянства.

Это подтверждается, между прочим, одним чрезвычайно интересным официальным документом — конфиденциальным отношением министра внутренних дел к министру народного просвещения с просьбой содействовать искоренению Определенного рода народной литературы. Любопытна не столько сущность Документа, как те попутные замечания, которые делает министр по поводу нового ‘хождения в народ’. Замечания министра являются свидетельством той работы, которую министр называет опасной для государства. Она велась непрерывно более тридцати лет всяческими способами и путями: посредством составления учебников, путем непосредственной пропаганды — никакие угрозы самыми суровыми наказаниями не могли ее остановить — и путем повседневных сношений крестьян с их более развитыми братьями. Зародыши новых идей закрались в умы русских крестьян, не взирая на все препятствия. Крестьяне вкусили от запретного плода.

Весьма знаменательно, что среди полученных Николаем II адресов с требованиями либеральных реформ был также и адрес от крестьян.

Это первый случай в России, чтобы крестьянская община подняла голос во имя свободы, случай этот не будет последним. Новое поколение крестьянства, не знавшее крепостного права, прошло через сельские школы, и все усилия правительства не смогли помешать этим школам стать рассадниками более широких идей и чувств.

Теперешние крестьяне сознают унизительность своего положения, оскорбительность его для человеческого достоинства. В газетах отмечают много случаев самоубийств и умопомешательств в связи с применением телесных наказаний. Нельзя допустить, чтобы безрассудная политика правительства по отношению к крестьянам не вызвала более энергичной и действенной формы протеста. Как скоро это произойдет — зависит от той настойчивости, с которой правительственный произвол содействует своими мерами нарастанию протеста.

Точный срок, когда начнется движение, охватывающее огромные неорганизованные массы, так же трудно предугадать, как момент извержения вулкана. Нет никаких признаков, предупреждающих о наступлении катастрофы. Но при известных условиях движение непременно должно начаться — весь вопрос в том, когда.

Двоякого рода восстания, происходившие в прошлом, опирались на интеллигентные слои общества, и казалось бы, что их легче было предвидеть и легче было управлять ими. Но это ошибка. Всякого рода революционный взрыв — проявление органического недуга в государственном строе и, поскольку это так, не зависит от человеческой воли.

Не может быть двух мнений о том, что предпочтительнее, терроризм ли или военное восстание, в интересах свободы и общего политического воспитания России.

Но вызвать военное восстание, если исторические условия не подготовили для него почву, столь же невозможно, как предотвратить вспышку терроризма, когда для него настало время. Военные восстания возможны только тогда, когда какая-нибудь общая идея с такой огромной силой овладевает всей массой интеллигенции, что влиянию ее подпадает даже военный класс.

Восстание декабристов было результатом великого брожения в умах, вызванного наполеоновскими войнами и оккупацией русскими войсками нескольких французских провинций, это привело русских офицеров и солдат в непосредственное соприкосновение с свободными политическими учреждениями.

Мы видели, что пятнадцать лет тому назад произошла революционная вспышка, чрезвычайно близко подходившая по характеру к восстанию декабристов. Она вызвана была, с одной стороны, глубоким впечатлением, произведенным турецкой войной 1877 г ., а с другой — террористическим движением. Оно взволновало всю Россию и, показав слабость правительства, придало революционной партии внушительность непреодолимой силы. Без такого движения, вызванного общими причинами, военный класс, обыкновенно далекий от всякой политики, трудно вовлечь в большом числе в ряды революционеров. Это совершенно ясно, но дело в том, что и терроризм, хотя он представляется делом небольшой группы людей, должен иметь органические причины.

В значительной мере терроризм дело рук самого русского правительства. Его исключительно, можно сказать, единственно вызывающие меры, нестерпимые оскорбления чести и священнейших чувств человека — уже это одно вызывает и нравственно оправдывает, в отсутствии других способов удовлетворения, суровый способ возмездия, к которому прибегали одно время русские революционеры.

Но этого личного элемента недостаточно. Якутская бойня и несказанные ужасы, происходившие на Каре, превосходят худшие проявления чиновничьего грубого произвола при Александре II. Все же за этим не последовало террористических актов. Терроризм же стал распространяться несколько лет спустя, когда память об этих ужасах была уже не столь жгучей, но когда общее озлобление против всего бесчеловечного строя сильно обострилось. Все, что делается с политической целью, должно таить в себе надежду, и активное выступление против правительства, в какой бы то ни было форме, произойдет лишь тогда, когда общее состояние умов сделает возможным серьезный удар всему строю. Вот почему возрождение терроризма более возможно при Николае II, нежели при Александре III. Положение Николая II более неустойчивое, и недовольство приняло более широкие размеры.

Мы далеко не радуемся открывающимся перспективам для терроризма. Опыт прошлого показал, до чего рискованны, трудны и в сущности до чего медленно действуют террористические методы. Они суживают поле действия, ограничивают боевые силы одними революционерами и превращают революцию в чистейшую азартную игру. Это худший из всех революционных методов, и хуже его только одно — раболепная покорность и отсутствие всякого протеста.

Нельзя считать возрождение терроризма не чем иным как позором для России. Но терроризм был бы позором, если бы Россия была способна создать более действительные способы борьбы, чем терроризм.

Есть только одно средство предотвратить возможность терроризма и обратить на благо народное движение, когда таковое начнется: либеральная оппозиция должна воспользоваться теперешней временной передышкой, выступить с достаточной энергией и добиться, чтобы нерешительное правительство изменило направление своей политики.

Либеральная Россия не бездействует. Борьба ведется по всей линии. Программа, выдвинутая этим широким, знаменательным движением, не конституционная в европейском смысле, хотя она и требует народного представительства, но предоставляет царю право или внимать голосу народа, или не считаться с ним. Это протест не против самодержавия царя, т.-е. не против корня всех наших зол, а против самодержавия чиновничества, оно же на самом деле лишь практическое проявление самодержавного принципа.

Можно сожалеть об этом робком, непоследовательном компромиссе, но бесполезно закрывать глаза на правду. Ни в строках, ни между строками сотен статей, написанных в течение настоящего года великих треволнений в либеральных газетах и журналах, ни в десятках адресов, поданных либеральными земствами и городскими управами, нет требования уничтожения самодержавия. Это факт, и с ним нужно считаться, как бы к нему ни относиться. Только революционеры стоят за логику и следование европейским образцам. Движение это очень широкое и отличается замечательным единством. Не только программа у всех одна и та же, но она составлена почти в одинаковых выражениях. Это указывает если не на организованное движение, то во всяком случае на предварительное соглашение по главным пунктам общего действия.

Кампанию открыли либеральные земства во главе с тверским. Тверской адрес не содержит никаких требований ограничения самодержавия. Все просьбы сводятся к тому, чтобы царь выслушивал голос народа при формальном признании, что в России законы ‘выражение воли монарха’.

Опрометчивая. выходка 17-го января была, несомненно, большой ошибкой со стороны молодого царя. После его речи всякая демонстрация такого рода становится преступлением. Но демонстрации и выступления все же не прекратились, и до нас доходят вести о других такого же рода требованиях, предъявляемых правительству. Писатели, адвокаты, печатники, студенты и профессора выступают с коллективными требованиями либеральных реформ по различным отраслям. Все эти атаки ни к чему не привели. Писатели и печатники были отражены, говоря военным языком, без урона. Земства же потерпели потери в виде увольнений и ссылки своих вождей.

Все это составляет, так сказать, генеральные сражения либералов, о них знают за границей, и английская печать давала о них подробные сведения. Но помимо этого в России ведется мелкая упорная партизанская война, незаметная для иностранцев. Каждый новый законопроект, каждая новая мера, каждое сколько-нибудь заметное событие повседневной жизни служит сигналом для возобновления военных действий между либералами и консерваторами в столичной и провинциальной печати и в пределах разных избирательных собраний. Это, конечно, поддерживает либеральную агитацию и приумножает ее силы в стране. Цель всех этих частичных усилий либеральной оппозиции может быть сведена к трем пунктам: освобождение крестьян от гнета местных властей, освобождение граждан от произвола бюрократии и освобождение земств от опеки министерства.

В такой стране, как Россия, конечно, очень трудно бороться, и борьба преисполнена опасностей — но не таких, однако, ужасных, как обыкновенно представляют себе. Россия не Турция. Полный застой невозможен в стране, которая так широко, так настойчиво и жадно впитывает в себя европейскую культуру. Я говорил о нарастающем просвещении народных масс, но это лишь слабое отражение того, что происходит в высших слоях населения. Духовное развитие среди имущих классов происходит в десять, в двадцать раз быстрее. Внутренние изменения не отразились на форме правления и очень мало на законах. Но применение законов значительно изменилось, так же как изменились взаимоотношения между населением и властями. Интеллигентная Россия сама присвоила себе на деле значительную часть прав, которые законом ей не предоставлялись. В течение двух поколений силой постоянного давления, посредством множества ‘преступлений’, повседневно повторяемых сотнями, интеллигентная Россия одолела чиновничество и довела его до некоторой степени терпимости к определенным провинностям и до уважения к некоторым правам личности.

В России нет свободы слова. Современное Уложение о Наказаниях такое же, как при Николае I. Но при железном царе Достоевского и его товарищей сослали на каторгу за чтение запрещенных книг и обсуждение их, теперь же за такого рода провинности почти совсем не наказывают. ‘Нельзя сослать всю Россию в Сибирь’, объясняют сами жандармы. В России нет свободы печати, но имеется много заведомо и стойко либеральных газет и журналов, они имеют сотни тысяч читателей и печатают статьи, за которые во времена Николая I и авторов и редакторов заключили бы на всю жизнь в крепость, если бы только, по особой милости деспота, не объявили их сумасшедшими ж не заперли в сумасшедший дом. И граф Нессельроде, николаевский канцлер, не посмел бы шепнуть в подушку то, что князь Лобанов говорил во всеуслышание о правнуке Николая I.

Этот медленный, бессознательный и неудержимый прогресс — его можно назвать геологическим, ибо он подобен свершающимся в течение веков изменениям в строении нашей планеты, — несомненно, приведет нас незаметно и благополучно к политической свободе, если мы согласимся прождать ее еще лет сто. Но можно надеяться, что русский народ ускорит собственными усилиями течение прогресса, пользуясь, как рычагом, тем немногим, что уже добыто на пути к свободе. Новый неписанный закон, утвердившийся в обычаях и традициях, очень неустойчив. Его легко преступить, и власти преступают его, когда им заблагорассудится. Но либеральная оппозиция, насчитывающая среди своих членов наиболее ответственных представителей общественного мнения и состоящая преимущественно из людей с видным положением, извлекает наибольшую для себя пользу из такого положения вещей.

К тому же органический прогресс породил еще одну не менее существенную перемену. Он создал не существовавшую до того связь между различными слоями населения и между отдельными людьми, создающими политическую жизнь страны. Сила либеральной оппозиции в том, что входящие в нее люди естественные вожди общественной жизни, известные и уважаемые в более или менее широких кругах своих соотечественников.

Они не зависят всецело от произвола властей. Конечно, было бы просто глупо воображать, что либеральная оппозиция легко добьется уступок от правительства. Оппозиции предстоит еще тяжелая борьба: ей предстоят гонения. Но самодержавие не посмеет действовать по отношению к ней с таким варварством, с каким оно обращалось с молодыми людьми без всякого общественного положения и с неведомыми революционерами. Правительство не задумается сослать в Сибирь сто студентов: это в порядке вещей, и никого не удивит. Но оно не сразу решится сослать члена какого-нибудь земства, которого никак нельзя выдать за бунтаря и человека опасного для государства. У нас есть общественное мнение, и правительство с ним считается. В силу общественного мнения Толстой недосягаем и неприкосновенен для властей, им приходится смиренно проглатывать все горькие истины, которые он им говорит в лицо. Конечно, положение Толстого единственное. Второго Толстого в России нет, но есть сотни людей, принадлежащих к либеральной оппозиции, которые тоже защищены общественным мнением, хотя и не в такой степени.

Люди, конечно, никогда не примыкают массами к движению, которое требует полного самоотвержения. Но было бы клеветой на русский народ предположить, что избранные ее граждане не способны приносить жертвы для своей родины.

Начавшееся теперь движение имеет все шансы на то, что разовьется, расширится и приведет к более смелым и энергичным шагам.

Как оно будет развиваться? Нельзя знать, каково будет сопротивление, на которое оно натолкнется. Это зависит от многих непредвидимых обстоятельств и влияний. Несомненно одно, что каждая его победа будет новым залогом мира и порядка в нашем отечестве.

Я не говорю, что намеченная выше программа реформ, включая венец либерального здания — совещательную палату — удовлетворит революционеров. Но всякая реформа, идущая в направлении самоуправления и обеспечения гражданских прав, каковую оппозиции удастся вырвать у правительства, отдалит опасность революционного взрыва и продлит настоящее затишье соразмерно важности такой реформы.

Палата, о которой мечтают либералы, продлила бы затишье на очень долго — быть может, на неопределенное время, если бы центральное правительство действовало с достаточным благоразумием.

Мы против чисто совещательной палаты, потому что она все предоставляет царю, иначе говоря, его советчикам. Александр III постоянно оставлял без внимания мнение ‘Государственного Совета, в состав которого входят великие князья и высшие сановники’. Во всех важных вопросах он становился всегда на сторону своих немногих любимых министров, хотя они составляли в Совете незначительное меньшинство. Как поручиться за то, что то же самое не повторится с совещательной палатой? А если так, то игра не стоила свеч.

Но предположим, что царь будет твердо воздерживаться от пользования своим неограниченным правом ставить препятствия воле народа. В таком случае у нас установилось бы фактическое народное представительство, и среди революционеров не найдется ни одного глупца, который станет в таком случае мешать царю мирно пользоваться своей верховной властью.

Я, конечно, не принимаю на себя обязательства в этом смысле от имени революционеров. Ни один человек в отдельности не имеет права давать такие обязательства. Я только говорю как человек, знающий революцию, и думаю, что ни один революционер не станет опровергать моих слов.

Мы все социалисты сторонники экономического переустройства современного общества в интересах рабочих масс, и мы все до одного предпочли бы распространение наших идей среди русского народа борьбе за отвлеченные вопросы государственного права.

Таково наше отношение к знаменательному движению, которое началось теперь в России. Программа его не наша, но мы желаем ему успеха, потому что оно идет совершенно по тому же пути, как и наше, только заходит не так далеко, как мы в своих целях. И наше сочувствие не бездейственное. Очень важное и многообещающее знамение времени то, что оба крыла оппозиции идут рука об руку. Революционеры печатают за границей либеральные адреса и распространяют их в тысячах экземпляров среди русских, отмечая с искренним признанием гражданское мужество и патриотизм либералов. Наши друзья в России действуют совершенно так же. В высшей степени желательно, чтобы общественное мнение за границей было на стороне оппозиции в этот критический момент.

Обращаясь к английскому народу, я хочу указать, что каковы бы ни были кажущиеся выгоды союза с русским правительством, будущее принадлежит оппозиции, и непреходящие интересы культурного мира лежат в свержении самодержавия в России. Не может быть никаких гарантий для всеобщего мира, пока в России продолжает существовать теперешний государственный строй.

————————————————————

Источник текста: Царь-чурбан, царь-цапля / Степняк-Кравчинский. — Пб.: Гос. изд., 1921. — 184 с., 25 см.

Исходник здесь: http://www.agitclub.ru/hist/narod/step/stepnyak.htm