Август Стриндберг
Август Стриндберг
Современные басни.
Современные басни.
Claris majorum exemplis
Claris majorum exemplis
* * *
* * *
————————————————————
Claris majorum exemplis, Стриндберг Август, Год: 1882
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В зале покинутого рыцарского замка в Стокгольме царило необычайное оживление. Две поденщицы ходили по зале с тряпками в руках и старательно стирали пыль, старую дворянскую пыль, осевшую здесь еще в 1865 году, когда ее отрясли с своих ног дворяне, стучавшие каблуками в знак одобрения, славную графскую пыль, поднимавшуюся от голубой обивки скамеек, когда первые люди королевства в страхе беспокойно ерзали на своих местах, благородную баронскую пыль от блестящих расшитых мундиров. Была тут и не дворянская, а простая канцелярская пыль от потертых черных сюртуков. О той пыли, которая лежала густым слоем в галерее, нечего и говорить, потому что туда еще не заглядывали тряпки поденщиц.
Ландмаршальское кресло из слоновой кости стояло пустым, рядом, на столе лежал, молоток и несколько томов гербовника. Можно было подумать, что здесь недавно производился аукцион. Позади кресла стояла статуя Густава Адольфа (второго) и смотрела пустыми мраморными глазами куда-то вдаль через опустевшую залу на живопись потолка.
Солнце ярко светило через окна фасада и играло на поблекших гербовых щитах, висевших на северной стене залы, придавая им давно утраченный блеск.
Какие здесь чудные обои, сказала молодая поденщица, которая, вообще, еще мало видела на своем веку.
— Что ты, голубушка? Это их щиты, — отвечала старшая, помнившая еще старые порядки.
— А что это такое — щиты?
— Разве ты не знаешь? Щиты, гербовые щиты, гербы… ну, одним словом…
— Что же, они ими, должно быть, сражались, в роде как мечами?
— Нет, что ты? За них они прятались во время сражения.
— Зачем же они теперь висят здесь?
— Нужно же им где-нибудь висеть. А потом, всё это было так давно, что теперь уже никто не знает, почему их сюда повесили.
В это время в дверях появился молодой человек в шелковом картузике с ящиком с красками в руках и остановился на пороге. Он окинул стены презрительным взглядом, втянул голову в плечи и посмотрел на потолок, потом пожал плечами так, как умеют пожимать плечами только молодые художники, когда смотрят на посредственную живопись. После этого он прямо подошел к обеим женщинам и спросил их, где находится нумер 806, дворянский род нумер 806.
На этот вопрос госпожа Лундин смогла сразу ему ответить. Не далее, как сегодня утром, она поставила к стене высокую лестницу как раз под нумером 806. Дело в том, что еще в тот год, когда готовили замок к заседаниям последнего парламента, кровельщик начал чинить крышу. Сквозь разобранную крышу дождевая вода протекла на чердак, оттуда просочилась сквозь штукатурку и сильно попортила один гербовый щит, как раз тот самый, на котором стоял нумер 806. То обстоятельство, что именно этот, а не другой нумер стоял на попорченном щите, очевидно зависело от простой случайности, но обе женщины верили, что есть некто, распоряжающийся и случайностями. На потолке осталось отвратительное грязное пятно, напоминавшее болотную тину. Из этой тины вниз по стене ползла рыжая змея. Она бы могла напасть на нумер 805 или на нумер 807, словом, на любой из полсотни ближайших нумеров, но она проползла мимо них, будто белый ангел защитил их от опасности, и, как меткая стрела, достигла своей цели. В испорченном гербе не было ничего замечательного. Щит был разделен на три серебряных поля, и в каждом поле было по золотой собачьей голове. Над щитом не было ни шлема, ни короны, а три павлиньих пера с яркими глазками, которые были нарисованы так живо и так верно, что, глядя на них, казалось, будто они смотрят диким и воинственным взором. Но змея заползла на перья, покрыла своим грязным илом великолепные глазки, и они уже не имели прежнего вида. Потом рыжая змия обвилась вокруг всего щита и вылила на все три серебряных поля свой зеленый яд, который она собрала там на крыше между листами железа. С собачьими головами рыжая змея ничего не могла поделать, потому что они были сделаны из золота.
Между тем, молодой человек, забрав под мышку свой ящик с красками, уже преспокойно восседал на верхушке лестницы и ломал себе голову над изобретением предлога, чтобы как можно дольше не начинать предстоявшей ему скучной работы.
Он вынул из кармана короткую трубку и уже собирался закурить, но вспомнил, в каком месте он находится, а потому, желая быть корректным, счел нужным спросить у обеих женщин:
— Здесь можно курить?
— Что вы? Как вам не стыдно спрашивать такие вещи? — с негодованием ответила старшая поденщица.
— Если нельзя курить, то, значит, можно жевать?
На этот вопрос женщина даже не нашла нужным отвечать, но вполне определенно заявила, что плевать на пол она не позволит.
Молодой человек уже не слушал её рассуждений и, засунув за щеку плитку табаку, засвистал веселый походный марш.
Такой неслыханной дерзости не могла снести старая блоха, просидевшая сто лет на одной и той же скамье на хорах в зале заседаний. Много насмотрелась и наслушалась она, сидя на этом месте. Слышала она много умных речей, доводилось ей часто слушать и пустую болтовню, а еще чаще и настоящие глупости, но еще ни разу не пришлось ей слышать, чтобы кто-нибудь осмелился свистать в этой зале. Детство свое старая блоха провела на живой изгороди из терновника. Отсюда она перебралась в зеркальную придворную карету, проехавшую слишком близко от изгороди. Наконец, усевшись на государственного канцлера (в этот день он был при всех своих регалиях), блоха попала в замок. Здесь, оставшись верной своим демократическим наклонностям, она выбрала своим местопребыванием хоры, где всегда можно было нюхать приятный запах сырого платья и сапог. Последние пять лет блоха сплошь проспала вместе со своей девяностодевятилетней дочерью. Обеих разбудил необычайный шум в зале. Не очухавшись еще от долгого сна, старая блоха растолкала свою дочь и попросила ее встать и посмотреть, в чём дело.
Совершив полет на барьер, молодая блоха возвратилась с известием, что какой-то маляр (что было бы, если бы он мог это слышать!) собрался мазать одну из таблиц. Слово ‘таблица’ она произнесла довольно пренебрежительно, потому что блохи вообще ни во что не ценят все не деревянные предметы. Старая блоха была ужасно любопытна от природы, и потому она решила немедленно предпринять вместе с дочерью путешествие, чтобы самой разузнать, в чём дело. Обе блохи на время расстались с гостеприимной скамьей и отправились в путь по полу, вдоль хор, через маленькие кучки сушеных табачных корней. Наконец, они благополучно добрались до стенки. Затем им пришлось прыгать с таблицы на таблицу, при чём старая блоха пришла к тому заключению, что на этом дурацком железе можно совсем отморозить ноги. Зато молодая блоха была в восхищении от тех роскошных и удивительных вещей, которые попадались им на дороге. Им пришлось путешествовать через дубовые рощи, они натыкались на кобольдов, грифов, змей и драконов, они перелезали через башни и стены, проходили через целые города и пробирались между остатками людей и животных, между скипетрами и коронами, звездами и солнцами.
Наконец, они добрались до карниза.
— Ну, теперь держись крепче! — сказала старая блоха своей дочери. — Нам придется теперь пробираться над пропастью. Вон на той большой картине в середине потолка нам будет лучше всего. Там должно быть много холста и масляной краски.
Путешествие было не из безопасных и не из легких. То оказывалась трещина в штукатурке, то на самой дороге была протянута паутина, то мосты из пыли обваливались под тяжестью смелых путешественниц. Жизнь висела на волоске, голова кружилась, и каждую минуту можно было сорваться в пропасть.
Но вот блохи почувствовали вкусный запах масляной краски. Они почти добрались до места.
— Теперь следуй за мной, — сказала старшая.
Надо было еще пройти по облакам, чтобы добраться до мантии богини, нарисованной на полотне. Здесь щедрый художник мазнул по глубокой складке мантии добрым полуфунтом кармина. В этом месте путешественницы и решили остановиться.
Старая блоха протерла глаза и заглянула вниз.
— Что-то я ничего не разберу. Посмотри-ка ты, какой там нумер на этой таблице, — сказала она дочери.
—Нумер 806, — сообщила та.
Старая блоха прижалась лбом к своей шестой ножке и глубоко задумалась.
— Три собачьих головы!.. Три павлиньих пера!.. О, Солон, Солон! — шептала старая блоха.
Молодая блоха была страшно заинтересована таким странным поведением матери и стала так усиленно просить ее рассказать ей историю таблицы 806, что старая блоха согласилась исполнить её просьбу и рассказала ей всё, что сама слышала от мыши, проживавшей на хорах.
Вот рассказ блохи про No 806:
Однажды во время войны с Норвегией его величество король Магнус лежал ночью в лагере у Тиведена и беспокойно ворочался на своей постели. Он не мог заснуть, так как у него болели почки от чрезмерного употребления аликанта. Было еще совсем темно, но король не хотел зажигать света. Он пощупал свои водяные часы, было четыре часа, — еще целых два часа до рассвета! Он встал, прочитал несколько молитв, выпил кружку пива и снова улегся. Так пролежал король до утра и беспокойно метался по своей постели, волнуемый тревожными мыслями.
Рано утром пришел доктор, осмотрел больного и нашел положение его настолько серьезным, что предписал немедленно какое-нибудь развлечение, например, облаву или охоту. Так как по соседству не было никаких крестьян, а солдат короля нельзя было отрывать от дела, то мысль об облаве пришлось оставить и остановиться на охоте. Кстати, неподалеку от Тиведена видели лосиные следы. Только одно обстоятельство портило всё дело. Во всём лагере не было ни одной охотничьей собаки. Это было ужасно! Король в ожидании охоты было приободрился, но узнав, что нет собак, страшно разгневался и упал в обморок. Весь лагерь был убит этим обстоятельством. Назначили большую награду тому, кто сумеет раздобыть хоть одну собаку.
— Хоть одну собаку! Одну только собаку! — это было всеобщее желание, но все старания не привели ни к чему.
Состояние здоровья короля заметно ухудшалось. Гробовая тишина царила в лагере. Все с ужасом ожидали самого печального исхода.
Около полудня доктор вышел от короля и озабоченно покачал головой.
Вдруг из самой чащи леса послышался громкий собачий лай. Сначала это был густой отрывистый лай цепного пса, который лает только потому, что это его обязанность, потом раздался голос гончей, звонкий как охотничий рог, обозначающий, что собака напала на свежий след, затем лай перешел в отрывистое взвизгивание, будто гончая уже висит на хвосте убегающего зайца. Громкое ура огласило ряды палаток. Все с нетерпением ожидали, что на опушке леса вот-вот покажется желанная собака. Но каково же было всеобщее изумление, когда из-за стволов пушистых молодых сосен появилась тщедушная фигурка генерал-фельдцейхмейстерского цирюльника. Он бежал вприпрыжку по опушке и лаял.
Появление цирюльника было встречено дружным смехом, но потом все лица сделались серьезными. Король, услыхав собачий лай, вскочил с постели, вышел из своей палатки и был свидетелем происшедшего. Однако, цирюльник Монс не терял понапрасну драгоценного времени и, сняв картуз, обратился с следующими словами к королю.
— Ваше величество и милостивые государи! Услыхав о тяжкой болезни, которую причиняют вашему величеству ваши королевские почки и зная, какое целебное лечение прописано врачом, а также будучи поставлен в известность, что в наличности не имеется необходимых средств для его применения, я взял на себя смелость предложить вашему величеству свои скромные услуги.
— Что же ты можешь делать? — спросил разгневанный король.
— Я могу лаять, ваше величество.
— Это хорошо. А можешь ты гонять лосей?
— Нет, я не гоняю крупного зверя. Но зато я могу гонять зайцев, рябчиков и другую мелкую дичь.
— Вот отлично! До сих пор мне еще ни разу не приходилось стрелять зайцев из-под цирюльника. Но это ново, и наверно это меня развлечет. Трубач, труби к охоте! А ты, шталмейстер, седлай коней!
К обеду король застрелил трех зайцев и был очень доволен.
Он позвал к себе Монса, чтобы его наградить.
— Что ты хочешь получить в награду, деньги или дворянство. То и другое вместе ты получить не можешь. Выбирай!
— Дворянство, ваше величество!
— На колени, собака!
Монс упал на колени, получил три удара королевским боевым мечом и встал на ноги дворянином.
— Ты будешь носить на своем щите три собачьих головы в воспоминание о твоих выдающихся заслугах. Вместо шлема на твоем гербе будет три павлиньих пера в знак того, что у тебя оказалось больше честолюбия, чем алчности. Ты свободен, Монс Хунд, иди, размножайся и наполняй землю!
Итак, Монс сделался настоящим дворянином. Как дворянину, ему надо было покупать латы, щит, меч и ездить в карете. Но у бедного Монса совсем не было золота. На свой новый дворянский кредит он попробовал было открыть фабрику сапожной ваксы, но не мог сладить с конкуренцией и прогорел. Он перепробовал все средства, чтобы поправить свои дела, но кончил тем, что вернулся на прежнее место и снова стал служить цирюльником у генерал-фельдцейхмейстера.
К этому времени Монс был уже женат и имел детей, маленьких благородных детей, которым надо было дать воспитание, подобающее их дворянскому званию. А это было вовсе не так легко.
Сын Монса дослужился до чина сержанта, вышел в отставку, женился, и дети его были продолжателями рода Хундов.
Потом за целое столетие никто из Хундов не прославился. Все они вели себя тихо и смирно. Только один из Хундов дослужился до чина штандарт-юнкера и вышел в отставку лейтенантом.
Знаменитая история возникновения рода со временем была забыта, и Хунды из поколения в поколение жили скромно и бедно, как обыкновенно живут оскудевшие дворянские семьи. Было что-то такое, что мешало Хундам разбогатеть. Дворянство было всегда при них, а деньги отсутствовали, и они ни разу не осмелились заняться торговлей. Дворянский герб должен был оставаться незапятнанным, а его обладатели должны были пытать счастье на государственной службе. Род Хундов не мог разориться по той простой причине, что у членов его никогда не было богатства, но он не мог и разбогатеть, потому что для этого у Хундов недоставало денег.
Знаменитый талант родоначальника, доставивший ему в свое время дворянство, передался через шесть поколений известному Даниилу Хунду, которого король Иоанн III натравил на Эриха XIV. Даниил оставил описание этого замечательного события, и потому его считают первым историческим писателем Швеции.
Как известно, у Иоанна III было благородное сердце, и поэтому Даниил не остался без награды. Следом за наградой пришло и золото, и вскоре в Стокгольме, на Нормансторге, вырос великолепный родовой замок Хундов. Тут пошло веселье и легкое житье. Жилось так легко и так весело, что после смерти Даниила его наследникам пришлось всё отдать кредиторам. По этому поводу старые кумушки говорили: ‘Как нажито, так и прожито’.
Затем следует значительный пробел в истории рода, но я знаю наверно, что род Хундов влачил очень жалкое существование вплоть до царствования Карла XI. К этому времени в недрах рода распустился новый махровый цветок. Это был юноша, у которого была маленькая голова, но зато огромное честолюбие, совсем крошечная совесть и непомерный запас наглости. Родители поместили его в какую-то контору. В точности никто не знает, что случилось, но говорили, что в один прекрасный день молодой человек вздумал не совсем похвальным способом позаботиться о благосостоянии своего семейства (вернее, о своем собственном), и после этого ему пришлось предпринять спешное путешествие в Новую Швецию.
В наше время Новая Швеция, в Америке, представляет из себя образцовое государство, с честными и добродетельными гражданами, на которых европейцы смотрят с завистью и почтительным удивлением. В те далекие времена дело обстояло совсем иначе. Новая Швеция, как, впрочем, и вся Америка, служила выгребной ямой для Европы. Туда собирался всякий сброд.
Наш друг имел неосторожность спустить в одном из портовых городов все свои деньги, и для того, чтобы иметь возможность продолжать путешествие, ему пришлось исполнять на корабле разные тяжелые работы. Это обстоятельство навело его на счастливую мысль. По приезде в Америку он заказал себе визитные карточки, на которых он значился лейтенантом флота его величества. Слова ‘его величества’ произвели глубокое впечатление на американцев, и мнимый лейтенант мог бы далеко уйти по службе, если бы он умел держать язык за зубами. К сожалению, этого таланта у него как раз и не было. В продолжение нескольких лет он околачивался в золотой стране, но потом его забрала такая тоска по родине что, благодаря ей и проискам американской полиции, он очутился палубным матросом на корабле, возвращавшемся в Европу.
По возвращении в Стокгольм он первое время чувствовал себя как-то неловко. Многие его сверстники и товарищи, благодаря трудолюбию и честности, добились прочного положения, некоторые из них даже сделались известными государственными людьми. Это вызывало в нём чувство глубокого озлобления. Правда, он не питал никакой злобы против тех лиц, которые пользовались влиянием и занимали видные служебные должности, потому что этот сорт людей всегда может оказаться полезным. Но зато он ненавидел всех тех, кто сумел устроиться лучше его самого. Одновременно с этой ненавистью в нём неожиданно проявились литературные наклонности. Его произведения относились к тому сорту литературы, которая не занимает много места в газете и оплачивается построчно. В скором времени наш друг ушел совсем с головой в газетную литературу которая так процветала при Карле XI.
Вскоре, однако, все его темы, или, проще говоря, все его друзья были использованы. Тогда статьи его стали появляться реже, а обеды его перестали быть ежедневными. Мрачная бедность держала его в своих объятиях, и скоро он очутился под замком в долговой башне. Голь, как говорят, хитра на выдумки, а потому этот господин (мы уже не можем, как прежде, называть его — ‘наш друг’, после того, как он так низко пал) сделал величайшее изобретение своего века. Он стал писать в газеты письма из путешествий. Таким образом, в печати появлялись сочиненные в тюрьме великолепные описания Туниса и Константинополя. Читатели зачитывались увлекательными сообщениями ‘шведского дворянина’ с театра военных действий. В каждой строчке этих произведений сквозила личная храбрость и неустрашимость автора, подвергавшего беспощадной критике действия и распоряжения генералов (не всех, впрочем, а только некоторых). Особенно ярко выступала в этих статьях любовь ‘шведского дворянина’ к морскому делу. Так, в своем критическом разборе предложенных проектов обновления флота он поразил своих читателей редким знанием вопроса. Он писал об якорях, реях, вантах и мог назвать по имени каждый канат на мачте. Ему было доподлинно известно, сколько надо взять жбанов дегтю, чтобы просмолить гросстенгпардун. Разумеется, такие специальные технические указания были очень ценны и имели огромное значение в деле морской обороны государства. Благодаря своей изобретательности, наш герой скоро оказался на свободе. С свободой к нему вернулась его прежняя смелость, а за ней появилась и заносчивость.
Между тем, в жизни столицы произошли крупные перемены. Появилась новая крупная фабрика и при ней образовалось новое крупное акционерное общество, одним из пайщиков которого был сам король. Понятно, что оба эти патриотические предприятия могли процветать только при условии полной и надлежащей осведомленности публики, жертвовавшей на них свои капиталы. Публика должна была своевременно узнавать о действительном положении дела, о планах и намерениях его директоров и о блестящих видах на будущие барыши. Для этой благой цели специальная газета была самым подходящим средством.
Редактором этой газеты мог быть только человек совершенно беспартийный в коммерческом деле и твердо убежденный в том, что только французская кардуанская фабрика должна пользоваться привилегиями в Швеции и что итальянское общество стеклянных заводов имеет огромное значение для шведской промышленности. Кроме того, человек, поставленный во главе газеты, должен был обладать крепким лбом, с помощью которого он мог бы отбивать все нападения завистников, иначе говоря, конкурентов. Вместе с тем, редактор должен был быть человеком разносторонним и уметь справляться со всеми темами, интересующими читателей, как-то: поэзия, литература, театр, искусство, — для того чтобы газета не имела вида делового издания с циркулярами акционерного общества.
Трудно было найти более подходящего человека, чем наш друг. Теперь мы опять можем его так называть, раз он вышел из затруднительного положения и готов вступить на новый путь, который, несомненно, должен привести его к славе и почету.
Итак, наш друг был найден и занял место редактора. Теория наследственности, которая в то время не была еще общепризнанной, получила в его лице веское подтверждение. Агафон Хунд, потомок благородного рода дворян Хундов, прозванных бесстыжими, с достоинством нес свое имя и родовое прозвище, полученное предками за длинный ряд блестящих подвигов, и вплел новые лавры в славный венок своего дворянского рода.
Лучшего выбора не могли сделать обладатели патриотических акций. Им нечего было опасаться принципиальных разногласий с редактором своей газеты, потому что его личные взгляды по всем вопросам политическим, социальным, церковным и экономическим формулировались короткой фразой, в которой отражался весь его обаятельный нравственный образ: ‘Хорошо иметь вино за обедом!’. Инструкция, преподанная для руководства акционерной компанией нашему другу, была столь же лаконична, но не менее характерна. Она состояла всего из двух слов: ‘Пиль!’ и ‘Тубо!’ Редактор должен был в каждом отдельном случае сам решить, какой из двух лозунгов необходимо пустить в ход и, разумеется, исключительно от его редакторского такта зависела своевременность применения инструкции.
Газета выходила под заголовком ‘Фараон’, что должно было указывать на её строго монархическое направление и её горячую любовь ко всему тому, что испытано столетним опытом. Но простодушные читатели, не слыхавшие о существовании египетских фараонов, познакомившись с содержанием газеты, почему-то решили, что имя ‘Фараон’ дано ей в честь азартной игры ‘фараончик’, в которую принято играть подтасованными картами.
Насмешливой судьбе угодно было поместить редакцию на Норрмальсторге, в прежнем родовом замке Хундов. Замок этот с давних пор переходил с молотка из рук в руки и сдавался под различные торговые заведения. Здесь, в доме своих предков, в нижнем этаже, где некогда происходили роскошные пиры, устраиваемые представителями старого и славного рода, теперь заседал полновластным хозяином наш друг Агафон и чинил суд и расправу над жизнью и имуществом своих сограждан. Иногда ему случалось подняться во второй этаж и заглянуть в прежнюю фамильную залу, занятую теперь мебельным магазином, и тогда какое-то непонятное жуткое чувство сжимало ему грудь. А люди, глядя на каменный герб Хундов, всё еще украшавший ворота замка, воображали, что это просто вывеска ‘Фараона’.
После невольного путешествия в Америку, республиканские идеи пустили глубокие корни в душу нашего друга Агафона. Поэтому в той области, где ему была предоставлена полная свобода печати, а именно во всём, что касалось театра, поэзии и живописи, он не придерживался монархических принципов и усердно проводил новые идеи. Однако, чтобы не навлечь на себя беды и не повредить делу, он заимствовал только некоторые идеи у одной западной, так называемой, ‘республики’, то есть у аристократической Венеции. Из всей её республиканской конституции он старался провести в жизнь только один чрезвычайно интересный и общеизвестный институт, называемый ‘львиною пастью’. Обычай этот, перенесенный в Швецию XVII столетия, очень быстро превратился в признанный правительством способ анонимного доноса, так как каждый мог безнаказанно, за умеренную плату в пять. талеров серебром, помещать в газете какой угодно недоказанный пасквиль на своих врагов. Это нововведение приносило огромный барыш своему изобретателю. Вскоре наш друг Агафон считался самым могущественным человеком в столице после короля.
Горе тому, кто не желал ему кланяться! Горе тому, кто жаловался на его нападки! Он писал хвалебные гимны абсолютизму, ратовал за церковное вмешательство в частную жизнь по закону 1686 года, он возбуждал судебные преследования против еретиков и высказывался за уничтожение всех дворянских привилегий, так как это превратило бы сразу всех дворян в таких же бедняков, как и он сам. Крестьян он ненавидел за то, что они прочно сидели на своих местах и могли, то есть должны были, платить оброк. Однажды он даже предложил вовсе прогнать крестьян, а земли обрабатывать без них, при помощи ветряных и водяных двигателей. По его мнению, имения вообще существовали только ради оброка, а вовсе не ради крестьян. Исходя отсюда, он доказывал, что крестьяне не имеют права пользоваться землями, так как они не являются владельцами ренты, то есть оброка. Здесь он твердо стоял за привилегии крупного землевладения.
Подобного защитника своих интересов никогда еще не имели крупные землевладельцы. Правда, они стыдились такого знакомства, но всё же никогда не забывали ответить приветливым кивком головы на его почтительный поклон, когда он с шляпой в руках стоял на краю панели, и его обрызгивала грязь из-под колес их великолепных карет. Оказав нашему другу такое внимание, эти господа никогда не забывали сплюнуть в противоположное окно кареты, как делают суеверные люди, когда кошка перебежит им дорогу.
Вечером Агафон появлялся в театральном погребке, и каждый актер считал долгом встать и уступить ему свое место, так как судьба этих бедняков была в его руках. В ХVII столетии питали такое доверие ко всему, что печаталось в газетах, что актеров увольняли немедленно, если в газете появлялись о них неодобрительные отзывы. В то время случалось нередко, что почтенный отец семейства, лишившись таким образом куска хлеба, со слезами умолял редактора пожалеть его малых детей. Милость редактора выражалась в том, что он больше не бранил этого актера в своей газете.
Насытившись, Агафон вставал из-за стола бедняков. Но как только шпага его скрывалась за дверью, на голову нашего друга начинали сыпаться проклятия. Иногда даже судорожные руки извлекали блестящие клинки из ножен, но потом клинки, как бы пристыженные, сами снова опускались в ножны. Не будь в то время закона, строго воспрещающего дуэль, нашему другу не долго пришлось бы заниматься доходным ремеслом редактора газеты.
Он пополнел от счастливой и покойной жизни, и щеки его лоснились от самодовольства.
Говоря о нём, люди расходились во мнениях. Одни утверждали, что он продал свою душу, другие доказывали, что ее у него купили.
Тут блоха замолчала и задумчиво поникла головой. Тем временем художник успел отстегнуть ремни от ящика с красками и, окончив изыскания в области геральдики, наконец, собрался приступить к работе. Он глубокомысленно посмотрел на пятно ржавчины, покрывавшее поле герба, и, не долго думая, плюнул на него (подумайте только, плюнул! каково!), потом вынул носовой платок и стал усердно тереть. Но все труды были напрасны.
— Послушай, милая, дай-ка сюда тряпку и мыла! — крикнул он одной из поденщиц.
После довольно продолжительных дипломатических переговоров, он, наконец, получил то, что ему было надо. Но все старания стереть ржавчину не увенчались успехом.
— Надо эту штуку позолотить, иначе ничего не выйдет, — пробурчал художник, захлопнул свой ящик с красками и спустился на пол.
— Так расскажи же, что было. потом с нашим другом? — спросила молодая блоха, которой очень хотела слышать окончание рассказа.
— Фабрика обанкротилась, акционерное общество прекратило свое существование, а наш прежний друг стал нищим.
— Но щит его продолжает висеть в храме воспоминаний?
— Да. Потому что дворянство передается по наследству так же, как преступность.
— А наказание?
— Оно придет потом, своевременно.
— В чём же оно будет состоять? Claris majorum exemplis? Так, что ли?
— Нет, наказание это будет состоять в кое-чем другом.
Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том II. Современные басни. — Издание В. М. Саблина, Москва —— 1908. C. 63.
ABBYY FineReader 11