Чужое имя, Ахшарумов Николай Дмитриевич, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 553 минут(ы)

ЧУЖОЕ ИМЯ

РОМАНЪ ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ

ЧАСТЬ I.

I. Наслдство.

Лтъ десять или пятнадцать тому назадъ, въ Псковской губерніи, въ Торопецкомъ узд, существовало одно небольшое село, по имени Жгутово. Оно и теперь еще тамъ, но теперь оно носитъ другое имя, до котораго намъ дла нтъ. Въ этомъ сел, въ август мсяц 184* года, на ветхомъ крыльц господскаго дома, сидлъ низенькій, худенькій старичокъ, съ сдыми усами, въ потертомъ военномъ сюртук безъ погоновъ и въ срыхъ нанковыхъ брюкахъ. То былъ управляющій небольшаго имнія душъ въ полтораста, отставной прапорщикъ Иванъ Кузмичъ Усовъ. Онъ сидлъ на верхней ступеньк, съ озабоченнымъ видомъ вытягивая шею и заслоняя рукой глаза, и поглядывая въ ту сторону, гд сквозь втви развсистыхъ липъ и ясеней, за плетнями, заборами и кустами, желтлъ овесъ на яровомъ пол, а за овсомъ, по склону отлогой возвышенности, мелькала дорога. По этой дорог долженъ былъ пріхать кто-нибудь, кого старикъ ожидалъ съ большимъ нетерпніемъ, потому что онъ сидлъ тутъ съ пяти часовъ вечера, машинально выколачивая и набивая и снова закуривая свою коротенькую, солдатскую трубочку, и во все это время почти не сводя глазъ съ описаннаго нами мста. Солнце долго пекло его открытую голову, потомъ, склоняясь мало-по-малу, опустилось за рощу, которая видна была вправо, надъ озеромъ, потомъ трава покрылась росой, въ лицо пахнулъ свжій втеръ, на двор стало темне, и дв или три звздочки затеплились въ вышин. Прошло еще полчаса, и даль подернулась сизымъ туманомъ, дорогу уже нельзя было отличить отъ окружныхъ полей, стада вернулись домой, блеянье овецъ, топотъ и фырканье лошадей, звуки бубенчиковъ и голоса пастуховъ послышались съ той стороны, гд стоялъ скотный дворъ, въ дворовыхъ избахъ мелькнули огни, ночь была уже на двор, безлунная, темная ночь, смотрть уже было некуда, старикъ вздохнулъ, кряхтя поднялся на ноги, протеръ глаза и началъ ходить взадъ и впередъ, по росистой трав, между крыльцомъ и калиткой сада.

— Яшка! крикнулъ онъ босоногому мальчику, бжавшему мимо съ горшечкомъ горячихъ угольевъ для самовара.— Зажги свчу въ моемъ фонар и поставь сюда, на крыльцо. Если Григорій Алексичъ прідутъ сегодня, такъ пусть увидятъ, по крайней мр, что здсь ихъ ждутъ.

Едва усплъ Яшка исполнить это приказаніе, какъ середи глухой тишины, въ полверст отъ села, послышался топотъ.

— дутъ! шепнулъ управляющій, вдругъ останавливаясь. Мальчикъ тоже остановился, и оба стали прислушиваться.

— дутъ, Иванъ Кузмичъ, отвчалъ наконецъ послдній:— тройка… вотъ повернули за рощу, направо… надо-быть наши.

Иванъ Кузмичъ сильно засуетился.— Скорй, Яша! скоре, дружочикъ! Ставь самоваръ, да зажги об свчи въ столовой, да позови Ивана, а Мар скажи, чтобы столъ накрывала, кричалъ онъ, второпяхъ хватая фонарь и поднимая его высоко надъ головой. Топотъ и стукъ копытъ между тмъ становились слышне, потомъ на минуту смолкли, послышался яростный лай собакъ и скрипъ воротъ, отворяемыхъ ночнымъ сторожемъ, и фырканье лошадей, и голосъ кучера, ободрявшаго пристяжную, телга тройкой подъхала къ дому и остановилась противъ крыльца. Изъ нея выскочилъ молодой человкъ въ запыленной шинели и, ни слова ни говоря, бросился на шею къ ожидавшему его старику.

— Батюшка, Григорій Алексичъ! Вотъ когда Богъ привелъ васъ увидть, дрожащимъ голосомъ говорилъ тотъ, утирая слезы на своихъ загорлыхъ щекахъ.— Да что это вы такъ поздно? А я съ пяти часовъ утра послалъ за вами въ городъ и ждалъ васъ къ обду.

— Въ Каменк съ лошадьми задержали, отвчалъ молодой человкъ, отрывисто и невнятно, слова какъ будто съ трудомъ выходили у него изъ горла, въ чертахъ лица и въ движеніяхъ его замтно было усиліе скрыть то, что происходило въ душ.— Иванъ Кузмичъ, продолжалъ онъ:— мн надо съ вами поговорить кой-о-чемъ, прежде чмъ я увижусь съ тмъ человкомъ, о которомъ вы мн писали.

— Надо, Григорій Алексичъ, самъ знаю, что надо, да только вы объ этомъ теперь безпокоиться не извольте. Успемъ все сдлать. Вдь мы еще здсь господа. Скоро сказка сказывается, не скоро дло длается. Отдохните съ дороги, напейтесь чайку, выспитесь, вымойтесь въ бан, а онъ подождетъ. Его череда еще не пришла, далеко до того. Слава Богу! вы покуда у себя дома, а не въ гостяхъ у Дмитрія Егорыча! Можетъ и самъ придти, если захочетъ сегодня же повидаться, а не то такъ и до завтра подождетъ. Онъ квартируетъ вонъ тамъ, въ новомъ флигел, что окошками въ садъ. Я ему и докладывать о вашемъ прізд не приказалъ, ну, а если узнаетъ, да самъ придетъ,— такъ ужь вы, батюшка, будьте поласкове, поостерегитесь немного, потому что вдь отъ него все зависитъ, вся, такъ-сказать, судьба ваша.

Старикъ остановился и замолчалъ, увидвъ, что около нихъ собралось нсколько человкъ изъ дворовыхъ. Одни весело улыбались, кланяясь прізжему въ поясъ, какъ старому ихъ знакомому, другіе стояли снявъ шапки и съ нмымъ любопытствомъ смотрли во вс глаза. Въ числ прочихъ была низенькая пожилая бабенка, лтъ за сорокъ.— Здравствуй, дитятко! говорила она, устремивъ на него свои голубые глаза, въ которыхъ сіяло чувство живой, неподдльной радости.— Здравствуй, мамка! едва внятно отвчалъ молодой человкъ, отдернувъ руку, которую она собиралась поцловать, и горячо обнимая свою кормилицу. Несмотря на такой радушный пріемъ, вся эта сцена, казалось, была невыносимо печальна и тяжела для прізжаго. Спша окончить ее какъ можно скорй, онъ торопливо отвтилъ на разныя привтствія, которыми жители роднаго села встрчали его со всхъ сторонъ, и бросивъ шинель въ дверяхъ, ушелъ вслдъ за Иваномъ Кузмичемъ въ комнату. Тамъ чайный приборъ уже былъ готовъ, и самоваръ киплъ на стол. При свт свчъ, можно было разсмотрть на стн нсколько закопченныхъ портретовъ, въ ихъ старыхъ, поблекшихъ рамахъ. Такія же старыя и поблекшія гардины висли на окнахъ безъ всякой претензіи на симметрію, а въ окна, сквозь втви сиреней и яблонь, смотрла темная, лтняя ночь. Въ углу стоялъ ветхій рояль, съ котораго давно сошелъ лакъ, а бронзовыя украшенія отъ времени почернли. Струны его, какъ нервы человка, тоскующаго въ бездйствіи, были такъ сильно разстроены, что когда прізжій бросилъ на крышку свой пыльный картузъ, он издали, сами собою, дрожащій, протяжный, болзненный стонъ. Иванъ Кузмичъ хлопоталъ около своего гостя, какъ нянька. Снявъ съ него дорожную сумку и синій вязаный шарфъ, онъ заботливо усадилъ его за столъ въ большія ддовскія кресла съ высокою спинкой. Несмотря на вс эти попеченія, однакоже, тотъ, казалось, все еще не могъ придти въ себя посл дороги, и не отвчалъ ничего на вс его ласки.

Григорій Алексевичъ Лукинъ — такъ звали прізжаго — былъ молодой человкъ высокаго роста, смуглый, широкоплечій и крпко сложенный. Съ перваго взгляда, ему можно было дать лтъ двадцать семь, пожалуй даже и боле, но всматриваясь внимательне, не трудно было замтить, что рзкія, крупныя черты лица, его блдность и озабоченное, почти угрюмое выраженіе съ одной стороны, а съ другой, дорожная пыль и загаръ и давно не бритая борода,— все это длало молодаго человка на видъ годами пятью старе чмъ онъ дйствительно былъ. Оставшись вдвоемъ съ Иваномъ Кузмичемъ, Лукинъ, который до той поры сидлъ съ какимъ-то разсяннымъ и усталымъ видомъ, посматривая вокругъ на стны и мебель хорошо-знакомой ему столовой,— вдругъ какъ будто очнулся отъ забытья и устремилъ на смущеннаго старика долгій, пристальный, вопросительный взоръ. Тотъ опустилъ глаза и голову подъ тяжестью этого взора. Тайный смыслъ его, казалось, вполн былъ ему понятенъ. На язык его вертлись какія-то слова, но губы шевелились безъ звука и ничего не вылетало изъ нихъ въ отвтъ.

— Ваши извстія, сказалъ наконецъ Лукинъ,— ваши извстія, мой милый Иванъ Кузмичъ, висятъ у меня какъ камень на ше. Скажите, вы писали по слухамъ и по догадкамъ, или… (голосъ молодаго человка дрожалъ, оканчивая вопросъ) или вы несомннно уврены въ томъ, что вы мн сообщили?

Иванъ Кузмичъ хотлъ отвчать, но Лукинъ, который все время не сводилъ съ него глазъ, перебилъ его:

— Понимаю, сказалъ онъ, махнувъ рукой,— я вижу по вашему лицу, что вы хотите сказать. Я сдлалъ вамъ глупый вопросъ. Конечно, такихъ извстій не посылаютъ за пятьсотъ верстъ, не убдясь въ ихъ истин самымъ яснйшимъ образомъ.

Иванъ Кузмичъ молча кивнулъ головой. Слезы подступали у него къ самому горлу, не позволяя выговорить ни слова.

— Да что жь вы молчите? продолжалъ Лукинъ, вдругъ вспыхнувъ и повернувшись на стул.— Скажите хоть слово: да или нтъ? Я хочу слышать наконецъ свой приговоръ, каковъ бы онъ ни былъ. Я не могу сидть тутъ сложа руки и хныкать какъ баба, въ такую минуту, когда вопросъ идетъ о жизни и смерти. Я долженъ сдлать что-нибудь для себя,— спасти свою будущность, если есть еще средство. Или уже никакой надежды не осталось?… При этихъ словахъ онъ поблднлъ, и голосъ его опять задрожалъ, но это было на мигъ.

— Богу угодно было отозвать къ себ вашего родителя и моего благодтеля, началъ плаксивымъ голосомъ Иванъ Кузмичъ.

Лукинъ нетерпливо пожалъ плечами.

— Что вы мн панихиду поете! перебилъ онъ его опять.— Мн некогда оплакивать потерю отца, теперь, когда по его милости, у меня самого виситъ петля на ше. Прежде чмъ отдать ему мой сыновній долгъ, я хочу знать, какъ исполнилъ онъ свои обязанности въ отношеніи ко мн, или, лучше сказать, почему онъ ихъ не исполнилъ? Вы пишете, что моя родная мать никогда не была замужемъ за отцомъ. Какимъ образомъ могло это случиться, да и откуда вы это узнали? Кто вамъ сказалъ?…

— Голубчикъ мой, Григорій Алексичъ! Не гнвайтесь на меня, — я это зналъ съ самаго начала, съ тхъ поръ, какъ вы на свтъ родились. Вдь мы съ покойникомъ Алексемъ Михайлычемъ весь вкъ почти вмст прожили. Въ одномъ полку служили пятнадцать лтъ. Знаю все это, какъ оно было, и если прикажете, все разкажу. Только вы, батюшка, на меня гнваться не извольте, по той причин, что хотя я во всемъ этомъ дл и причастенъ былъ съ самаго начала, но моей вины тутъ самая малость. Вдь я у покойника Алекся Михайлыча въ рот служилъ фельдфебелемъ и перечить имъ не привыкъ, а длалъ все, что прикажутъ, и говорилъ, если прикажутъ, а не прикажутъ, молчалъ. Не гнвайтесь тоже, если что на счетъ покойницы матушки въ словахъ моихъ можетъ показаться для васъ обидно. Мой долгъ вамъ чистую правду сказать, а ужь тамъ какъ оно выйдетъ, можетъ статься и грубо, и неучтиво, и не на свтскій манеръ, за то не могу отвчать, потому что въ школ я не учился и книжекъ не читывалъ. Рчь у меня простая, солдатская.

— Э! полноте! Намъ некогда за словами гоняться. Говорите какъ знаете, только не скрывайте отъ меня ничего. Скажите: мачиха моя, разумется, знала все?

— Знала, сударь, вотъ то-то и горе, что-знала. Не замшайся она, прости ее Господи, все это давно бы можно было поправить: по той причин, что покойникъ Алексй Михайлычъ васъ крпко любилъ, и когда умирала ваша родная матушка, Мара Прохоровна, клятвенно ей общалъ васъ пристроить и клятву свою исполнилъ бы непремнно, да покойница Варвара Клементьевна все въ долгій ящикъ откладывала. Ужь какъ онъ бывало ее упрашиваетъ, бывало и руки-то у нея цлуетъ и самъ чуть не плачетъ, а она какъ заладила подожди, да такъ до конца все одно и твердила. Шуточками бывало отдлывается, все въ смхъ обращаетъ, а иной разъ и сама расплачется. Ты, говоритъ, точно какъ передъ смертью своею торопишься: погоди, еще время терпитъ, еще мы съ тобой поживемъ. Еще успешь, говоритъ, насъ всхъ осрамить. Ты Богу будь благодаренъ, говоритъ, что онъ до сихъ поръ тебя спасъ отъ позора. Вдь стыдно будетъ сосдямъ глаза показать, когда про насъ пойдутъ всти, разныя сплетни и пересуды, и весь уздъ провдаетъ, что еще до свадьбы нашей ты имлъ сына, отъ моей крпостной служанки….

— Крпостной? повторилъ вздрогнувъ Лукинъ.— Вотъ она, проклятая доля! Да неужли же отецъ не могъ ее выкупить, если онъ дйствительно къ ней былъ привязанъ? Или онъ не нашелъ нужнымъ этого сдлать?

— Не усплъ, батюшка, Григорій Алексичъ! Видитъ Богъ, не усплъ. Я это дло во всей подробности знаю. Черезъ меня и переговоры вс шли со старымъ Барковымъ, съ тестемъ Алекся Михайлыча. Сначала споръ о цн затянулся. Старикъ былъ кремень и на деньгу падокъ, заломилъ дв тысячи чистаганомъ, вынь да подай, не то и слышать ни о чемъ не хочу. Вексель ему предлагали, такъ начисто отказалъ, ну, а у покойника, родителя вашего, запаснаго капитала въ ту пору не важивалось, занять на вексель было не у кого, пришлось заложить лсную дачу въ Холомскомъ узд. Опять меня же отправили въ Псковъ, спшилъ елико возможно, въ дв недли дло обработалъ и воротился съ деньгами, да засталъ уже вашу матушку при смерти. Она умерла ровно черезъ три дня посл того какъ вы родились.

— Подъ какимъ же именемъ ее схоронили?

— А схоронили ее, какъ боярыню Мару.

— Да разв никто изъ постороннихъ не зналъ о настоящемъ положеніи дла?

— Не знали, Григорій Алексичъ, не токмо изъ постороннихъ, даже здсь, въ Жгутов, изъ дворовыхъ никто не зналъ. Окром меня, да попа, которому много въ ту пору переплатили, вс тутъ, и въ сел и промежь сосдей, думали, что Алексй Михайлычъ съ покойною матушкой въ Рязанской губерніи былъ обвнчанъ, потому что, какъ онъ съ нею пріхалъ сюда, никому и въ догадъ не могло придти, чтобъ она была изъ простыхъ. Одта, бывало, всегда какъ барыня и грамот знала и на фортепьянахъ игрывала, а сама была такая тихая, кроткая, ручки и ножки маленькія, идетъ, бывало, точно какъ тнь, чуть до земли касается. Батюшка вашъ познакомился съ ней у Барковыхъ, въ ту пору, какъ мы съ полкомъ въ Рязанской губерніи стояли, а у Барковыхъ она была какъ родная дочь, вмст съ обими барышнями и росла и училась, да и старуха любила ее, какъ родную, до той поры какъ Алексй Михайлычъ ихъ домъ начали посщать. Съ этого времени вся судьба ея измнилась. Какъ увидли старики, что гостю приглянулась не старшая дочь, которую они ему прочили, а воспитанница, такъ вся семья ее разомъ и возненавидла. А тутъ, какъ на грхъ, изъ ея же родни, изъ дворовыхъ, нашлись такія мерзавки, что рады были случаю, изъ своихъ видовъ ее обнесли, сплели на нее такую мерзость, что не знавши и поврить-то мудрено. Въ другую пору никто бы и рта разинуть не смлъ, а тутъ вышло кстати, Барковы и разбирать не хотли, а прямо зачали гнать, сняли съ нея сперва дворянское платье, одли въ толстую рубаху и сарафанъ, да и сослали въ людскую, а тамъ и вонъ изъ села, въ другое имніе отправили. Да только себ этимъ нисколько не пособили. Батюшка вашъ влюбился въ Мару Прохоровну безъ памяти, да и она тоже всею душой къ нему привязалась. Отыскалъ онъ ее въ томъ гнзд, куда ее позапрятали, сталъ здить тайкомъ, а мсяца черезъ три, выбравъ темную ночку, подкатили мы съ нимъ на курьерскихъ къ ея деревеньк, отпускъ и подорожная были въ карман, она, моя матушка, вышла на большую дорогу въ простой душегрйк съ однимъ маленькимъ узелочкомъ въ рукахъ, сла къ намъ въ сани, усмхаясь сквозь слезы, ямщикъ свиснулъ, лошади понеслись, а вьюга тутъ же и слдъ замела. Черезъ полутора сутокъ, пріхали мы въ Москву. Тамъ, Алексй Михайлычъ одлъ ее какъ куколку, цлый обозъ всякихъ дамскихъ вещей накупилъ и отправилъ все въ Жгутово, куда и мы поспли къ самому Рождеству. Дорогой было говорено не разъ, чтобы тотчасъ по прізд въ село внчаться, и батюшка вашъ отъ этого былъ не прочь, да только разныя сумннія ему на умъ приходили. Тревожила его мысль: какъ посл съ Барковымъ придется раздлываться. Характера онъ былъ кроткаго, смирнаго, боялся огласки, боялся, чтобы между сосдями не обезславили, хотлъ сперва получить отпускную. Съ этимъ намреніемъ, написали они письмо: батюшка вашъ къ старику Баркову, а матушка, Мара Прохоровна, къ старух. Письмо мн поручили отвезти съ разными наставленіями да подарками, и ужь нечего говорить, стоило мн хлопотъ это дло. Старикъ, съ первой встрчи, чуть меня чубукомъ не отдулъ, такъ былъ разсерженъ. Насилу успли его уломать. Да и то сказать, что проку-то вышло, что онъ усмирился?— Иванъ Кузмичъ вздохнулъ и утеръ себ лобъ.— Больно теперь припомнить, продолжалъ онъ, переводя духъ,— что вс труды мои даромъ пропали и что матушк вашей не довелось умереть спокойно. Грустила она, моя голубушка, все время своего пребыванія въ Жгутов, чуяло ея сердце, что дло добромъ не кончится. Въ ту пору вотъ этотъ портретъ съ нея сняли и, врите ли, точь-въ-точь какъ вотъ тутъ на портрет, сиживала она каждый день у окошка, съ своею работой въ рукахъ. Губы блдныя, какъ у больной, а на щекахъ румянецъ, какъ зарево, то. потухнетъ, то опять вспыхнетъ, головка наклонена, а глаза заплаканы и смотрятъ такъ печально, какъ будто душа глядитъ изъ нихъ на свою горькую долю, да скорую разлуку съ землей и дальній путь свой предчувствуетъ…. Похожа, Григорій Алексичъ, похожа какъ дв капли воды!…

Лукинъ взглянулъ на портретъ своей матери, и тайный смыслъ того, что съ, дтскихъ лтъ въ этомъ лиц казалось ему загадкой, сталъ вдругъ для него понятенъ. Что-то похожее на слезу въ первый разъ блеснуло у него на глазахъ, онъ отвернулся, рука задрожала, но это былъ одинъ мигъ. Черезъ минуту вся наружность молодаго человка приняла опять свой прежній, угрюмый и сдержанный видъ, такъ сильно противорчившій взволнованному и растроганному лицу старика. Ему некогда было заниматься этого рода ощущеніями, онъ спшилъ длать дло. Отворотясь отъ портрета и придвинувъ къ себ стаканъ чаю, онъ снова началъ разспросъ.

— Вы говорите, Иванъ Кузмичъ, что отецъ устроилъ бы мое дло, еслибы мачиха ему не мшала. Да разв онъ не могъ обойдтись безъ ея согласія? Вдь Жгутово принадлежало ему?

— Сначала точно принадлежало, да покуда принадлежало, то онъ и не тревожился ни о чемъ, думалъ, что посл успетъ, а потомъ, какъ онъ перевелъ его на имя Варвары Клементьевны, такъ безъ нея ужь и шагу сдлать не могъ.

— А давно онъ его перевелъ?

— Въ октябр мсяц будетъ шесть лтъ.

— Для чего же онъ это сдлалъ?

— Да такъ, по доброт своей поддался. Покойникъ, какъ я уже вамъ докладывалъ, былъ нраву мягкаго, податливаго, даже въ полку, бывало, кто первый успетъ къ нему подольститься, тотъ и длаетъ изъ него, какъ изъ воску, все что душ угодно. Сколько денегъ у него такимъ образомъ пропадало! Взаймы, случалось, кто ни попроситъ, всякому поврить, всякому дастъ. Въ карты, бывало, усадятъ, и самъ знаетъ, что съ записными мошенниками, съ шулерами, и со стороны другіе товарищи отговариваютъ, такъ нтъ, духу нтъ отказать, за стаканчикомъ пуншу, такъ все и спуститъ до послдняго гроша. Ну, а Варвара Клементьевна, сударь мой, была барыня ловкая и разчитывала далеко. Опасалась она, что батюшка вашъ имнье свое продастъ, да, деньги вс вамъ въ наслдство оставитъ, тмъ боле что онъ ужь и такъ его раза два закладывалъ. Первый разъ это было, когда для васъ учителя выписывали изъ Москвы, а второй разъ въ ту пору, помните, когда васъ въ гимназію отправляли. Такъ вотъ, сударь мой, она и боялась, что батюшка когда-нибудь, безъ ея вдома и все остальное на воспитаніе ваше потратитъ, либо какъ-нибудь за вами же укрпитъ. Со страху этого и стала она, въ ту пору, ему докучать. Ты хочешь, говоритъ, меня безъ гроша оставить. Ты вспомни, что вдь я въ семь не одна, да и деньги-то т, что ты за мной въ приданое получилъ, вс на уплату твоихъ же долговъ, съ самаго начала были истрачены. Ну что я стану длать, если, чего Боже Храни, мн придется тебя пережить? Вдь Жгутово съ молотка пойдетъ, а мн доведется хать назадъ, въ Рязанскую губернію, подъ команду къ старух-тетк. А на счетъ Гриши, говоритъ, какъ бы я его ни любила, такъ вдь все же я для него не родная. Вдь если ты ему тамъ что и оставишь, такъ вдь онъ здсь, со мной, жить не захочетъ. Удетъ себ въ Петербургъ, и тамъ имніе проживетъ, а меня пуститъ на вс четыре стороны.— Такъ ужь ты лучше успокой меня, говоритъ, запиши Жгутово на мое имя. Въ моихъ рукахъ оно будетъ цле, а въ случа, если я умру прежде тебя, такъ вдь въ твоей вол оговорить, чтобъ оно чужимъ не досталось…. Ну и пошла, знаете, бабьимъ этимъ манеромъ, пилить каждый день все то же, да то же. А батюшк вашему это было какъ ножъ вострый, если кто ему безпрестанно однимъ и тмъ же надодаетъ. Сначала и слышать не хотлъ, покричалъ, посердился, а тамъ какъ увидлъ, что съ нею ничмъ не возьмешь, такъ вся и бодрость пропала, думалъ, думалъ, даже похудлъ отъ тоски, наконецъ не вынесъ, сдлалъ все, чего ей хотлось. Боже ты мой! Думалъ ли онъ въ ту пору, чмъ все это кончится, и что ни ей и ни вамъ, а Дмитрію Егорычу Баркову достанется его, въ пот лица, на царской служб нажитое добро!…

— Кто такой этотъ Барковъ? Я никогда о немъ не слыхалъ.

— А это, сударь мой, племянникъ Варвары Клементьевны, роднаго братца ихняго, Егора Клементьича, сынъ. Покойный отецъ его вмст съ Алексемъ Михайлычемъ въ нашемъ полку служилъ.. Онъ-то и ввелъ вашего батюшку въ семейство Барковыхъ, съ самаго начала имя въ виду отдать за него сестру. На первыхъ порахъ, дло это ему не удалось, и даже покойникъ батюшка вашъ, когда они посл похоронъ Мары Прохоровны отсюда въ полкъ воротидись, долго въ ссор были съ Егоромъ Клементьичемъ, черезъ годъ однакоже помирились и стали опять друзьями по прежнему. Опять сталъ Егоръ Клементьичъ батюшку къ себ зазывать. Все это на счетъ того, что покойница Мара Прохоровна отъ ихъ семьи претерпла, и все дло объ отпускной — все по своему перетолковалъ, такъ какъ будто бы это все сначала отъ недоразумнія произошло, а посл по глупости моей было спутано да переврано, ну и договорились они до того, что Алексй Михайлычъ опять къ старику Баркову въ гости похалъ, а тамъ ужь про старое ни гугу, приняли его какъ роднаго, разными праздниками да обдами начали угощать, ну, словомъ, только что на рукахъ не носили. А Варвара Клементьевна, въ ту пору, посл горячки только что выздоравливала. Вотъ они и сочинили про нее, что будто бы это она въ батюшку вашего ужь давно влюблена и отъ безнадежной любви своей захворала. Какая-то мадамъ у нихъ въ дом жила, та всю эту выдумку батюшк подъ строжайшимъ секретомъ передала. Такимъ-то манеромъ они его мало-по-малу къ рукамъ прибирали, водили, водили, да наконецъ и привели туда, куда всмъ имъ хотлось, то-есть съ Варварой Клементьевной подъ внецъ. А вы, Григорій Алексичъ, въ ту пору еще ребенокъ грудной, на рукахъ у мамки Анисьи, здсь въ Жгутов оставались. Сюда же и батюшка вашъ перехалъ черезъ полгода посл своей женитьбы. Въ ту пору мы вмст съ нимъ вышли въ отставку: онъ въ чин майора, а я, по милости его, съ мундиромъ и съ офицерскимъ чиномъ, и тотчасъ, какъ только сюда пріхали, они меня надъ всмъ своимъ имньемъ управляющимъ сдлали. По этой-то причин, то-есть потому стало-быть, что батюшка вашъ со мною весь вкъ свой вмст провелъ и въ преданности моей сумннія не имлъ, вс дла его и заботы до самой смерти мн были извстны. До самой послдней минуты, Алексй Михайлычъ все о васъ сокрушался и имя ваше упоминалъ. Мысли о вашей судьб его мучили, и то, что не усплъ онъ сдлать для васъ, что хотлъ.

— Опять не усплъ! На этотъ разъ я уже ршительно не могу понять, что ему помшало. Вдь мачиха умерла еще прошедшею зимой. Отецъ съ полгода жилъ посл нея. Въ полгода много чего можно было сдлать.

Иванъ Кузмичъ замялся и сначала какъ будто не зналъ, что сказать. Вставъ потихоньку со стула, онъ заглянулъ въ об сосдніе комнаты, потомъ вернулся, придвинулъ свой стулъ поближе къ молодому человку и началъ въ полголоса:

— Была другая забота, Григорій Алекснчъ, не знали какъ поступить насчетъ метрическаго свидтельства…

— Какого свидтельства?

— А того, по которому васъ помстили сперва въ гимназію, а потомъ изъ гимназіи въ университетъ. Барковы объ этомъ дл пронюхали неизвстно какъ, и, посл смерти Варвары Клементьевны, въ письм на этотъ счетъ намекнули…

— Но это свидтельство… что же въ немъ?.. я его никогда не видалъ…

— Да вдь оно, сударь… было фальшивое!

Медленно вышептывая эти слова, Иванъ Кузничъ нагнулся къ самому уху несчастнаго Лукина. Тотъ вздрогнулъ и поблднлъ, горькая улыбка мелькнула у него на лиц.

— Вотъ оно какъ! сказалъ онъ, подумавъ съ минуту.— А я, безумецъ, надялся еще на университетскій дипломъ, думалъ, что по крайней мр хоть онъ достанется мн наврно, думалъ…

Слезы брызнули у него изъ глазъ въ три ручья. Онъ ударилъ по столу кулакомъ и, вскочивъ съ мста, сталъ бгать взадъ и впередъ по комнат. Все вынужденное его спокойствіе вдругъ исчезло. На него страшно было смотрть. Въ порывахъ отчаяннаго горя, онъ хваталъ себя за голову обими руками и бормоталъ едва внятныя, отрывистыя слова:— Ну, что теперь длать? Что? Опозоренъ! Замаранъ со всхъ сторонъ!.. Отецъ — сочинитель подложныхъ бумагъ, мать — бглая крпостная двка, я самъ — что такое?.. Дома нтъ, имени нтъ, почти нтъ права на свт жить!.. Кто ты такой? Какъ тебя зовутъ?.. А чортъ тебя знаетъ!.. Зовутъ тебя просто Гришка… ты просто… тьфу! даже гадко сказать!.. лакей, лакей господина Баркова! Тьфу! Пакость! мерзость! Не хочу я этого, не хочу! Я прежде голову ему разможжу… я лучше въ Сибирь, въ каторжную работу… Ухъ! душно, чортъ возьми, душно!..

И онъ рвалъ съ себя галстухъ, рубашку, моталъ головой, мялъ пальцы, такъ-что суставы хрустли.

Иванъ Кузмячъ, страшно испуганный, вертлся около него, самъ не зная зачмъ и едва самъ понимая, что онъ такое длаетъ и что говоритъ. Нсколько разъ онъ готовъ былъ схватить его за руки, опасаясь, чтобъ онъ чего-нибудь надъ собою не сдлалъ, но тотъ, въ полномъ припадк неудержимаго бшенства, оттолкнулъ его отъ себя, такъ что старикъ едва устоялъ на ногахъ. Бгая за нимъ по слдамъ, тотъ вдругъ увидалъ, что Лукинъ поворачиваетъ къ дверямъ. Иванъ Кузмичъ, собравъ остатокъ своей ршимости, подбжалъ къ нему сзади и обхватилъ его крпко обими руками.

— Не пущу! Не пущу! твердилъ онъ задыхаясь: — хоть ты убей меня, не пущу!

— Пусти! грозно сказалъ Лукинъ, стараясь вырваться и ворочая его какъ ребенка:— пусти, говорятъ теб, я иду къ барину… какъ ты смешь меня держать?.. Я теб говорю, что я иду къ барину! У меня терпнья не хватитъ дожидаться до завтра. Хочу посмотрть, что за баринъ такой, и узнать его барскую волю… Извольте приказывать, ваше высокоблагородіе, только смотрите, не ошибитесь въ разчет… Да пусти же…

И замахнувшись на него кулакомъ, онъ загнулъ ему крпкое русское слово.

— Батюшка! Григорій Алексичъ! вопилъ тотъ, увертываясь отъ удара, но не пуская его изъ рукъ.— Ради Господа исуса Христа и Пречистой Матери Его, выслушайте старика, вашего дядьку! Вспомните, что я весь свой вкъ отцу вашему служилъ и васъ маленькаго на рукахъ носилъ! Неужели же моя любовь и вс мои попеченія не заслужили отъ васъ ничего кром браннаго слова да тычка въ зубы? Выслушайте, выслушайте только что я вамъ доложу. Вдь вы напрасно изволите опасаться… Вдь Дмитрій Егорычъ и не думаетъ васъ притснять, онъ съ ума еще не сошелъ, чтобы считать васъ своимъ слугою… Вдь онъ вамъ, все-таки, по естественному, по человческому, доводится двоюродный братъ. Съ чего же вы взяли, что все пропало?..

Лукинъ остановился, посматривая изъ-подлобья на старика.

— Простите, сказалъ онъ едва внятно:— я совсмъ одурлъ, и опустивъ руки, онъ отошелъ отъ дверей. Сознаніе мало-помалу къ нему возвращалось, порывъ былъ слишкомъ силенъ, чтобы длиться доле. Онъ слъ на диванъ и закрылъ руками лицо.

Черезъ полчаса, Иванъ Кузмичъ, насильно напоивъ его чаемъ, увелъ въ спальню, раздлъ своими руками какъ ребенка и уложилъ спать, а самъ легъ на полу, у дверей, въ предотвращеніе какого-нибудь несчастнаго случая.

II. Родственники.

Молодость иметъ разныя привилегіи, между которыми не послднее мсто занимаетъ право уснуть крпкимъ сномъ подъ гнетомъ самыхъ убійственныхъ впечатлній, и видть во сн совсмъ не то, что бсило или тревожило насъ наяву. Правомъ этимъ Лукинъ, какъ человкъ молодой и здоровый, воспользовался въ полной мр. Несмотря на свое опасное и шаткое положеніе, несмотря на вчерашнюю бурю и на то, что черезъ нсколько часовъ должна была ршиться его судьба,— онъ едва усплъ лечь въ постель, какъ сонъ подхватилъ его легкою рукой и унесъ на своихъ могучихъ крыльяхъ за тридевять земель отъ всего, что его окружало. Такого благодянія напрасно ждалъ бдный Иванъ Кузмичъ. Ему лично, завтрашній день не грозилъ никакою особенною бдой, но онъ былъ старъ и вытерплъ въ жизни не мало разнаго горя, и на плечахъ его ужь давно накопилась та тяжкая ноша, которая давитъ человка къ земл не столько качествомъ, сколько количествомъ своего содержанія и, несмотря на привычку, даетъ себя чувствовать въ полномъ объем каждый разъ, какъ судьба или время длаютъ къ ней сверху какое-нибудь новое прибавленіе. Такимъ прибавленіемъ для Ивана Кузмича была вчерашняя сцена. Ежеминутно повторяясь въ его раздраженномъ мозгу и вызывая вслдъ за собой, разныя боле или мене мрачныя сочетанія идей, она не позволяла ему заснуть ни на одинъ мигъ. Долго кряхтлъ онъ, ворочаясь съ боку на бокъ, долго слушалъ однообразную псню сверчка и неугомонное жужжаніе мухи, стучавшей въ потемкахъ о потолокъ, наконецъ, ему надоло лежать. Замтивъ утренній свтъ сквозь щели затворенныхъ ставней, онъ всталъ потихоньку, надлъ на себя свое безсмнное платье, подкрался къ другой постел и, убдись, что Лукинъ спитъ богатырскимъ сномъ, вышелъ на дворъ.

Заря только что занималась, воздухъ былъ тихъ и свжъ, небо ясно. Густая роса лежала на трав, вся окрестность какъ будто еще спала, ни одного звука не доносилось ни съ какой стороны. Закуривъ свою маленькую трубочку, онъ побрелъ, медленнымъ шагомъ, внизъ, къ берегу озера. Тамъ старая полуразвалившаяся баня стояла въ двухъ шагахъ отъ воды. На порог ея онъ слъ, облокотясь одною рукой на колни, и сталъ собирать свои разсянныя мысли. Онъ думалъ о дл Григорія Алексевича, въ которомъ личный его интересъ терялся какъ струйки ручья въ русл глубокой и быстрой рки,— терялся потому, что, вопервыхъ, своей семьи у него не было, а Лукинъ выросъ у него на глазахъ, и онъ усплъ привязаться къ нему какъ нянька къ своему питомцу, или какъ старая лягавая собака къ своему господину, а вовторыхъ, вся будущая участь его зависла отъ участи молодаго человка. Что ожидаетъ его впереди? думалъ онъ. Какъ приметъ его законный наслдникъ имнія? Какъ поступитъ съ нимъ въ личномъ и въ денежномъ отношеніи? Дастъ ему какія-нибудь средства продолжать начатую каррьеру, или пуститъ по міру нищимъ, бездомнымъ скитальцемъ, безъ гроша за душою, безъ имени, безъ семьи? И что въ такомъ случа будетъ длать онъ самъ? Вдь онъ можетъ попасть подъ судъ за слишкомъ-горячее участіе, которое онъ принималъ въ заботахъ покойнаго своего господина о приличномъ воспитаніи Григорія Алексевича. Но положимъ, что отъ этой бды ему удастся какъ-нибудь ускользнуть, — что тогда? Останется ли онъ по прежнему управляющимъ въ Жгутов и станетъ доживать, вкъ на старомъ обогртомъ мстечк, или и его тоже отправятъ на вс четыре стороны, и на старости лтъ ему придется сызнова начинать жизнь — искать работы между чужими людьми. Все это очень возможно, на все это надо ему быть готовымъ, потому что, какъ знать?… Онъ вчера почти поручился за этого господина, но онъ это сдлалъ по крайней необходимости, сдлалъ только затмъ, чтобы спасти Лукина отъ очень-опасной выходки, а на самомъ дл, онъ не боле Лукина зналъ о намреніяхъ Баркова, съ которымъ онъ, правда, обдалъ почти каждый день, со времени прізда его въ село, и говорилъ очень часто о хозяйств и о другихъ тому подобныхъ вещахъ, говорилъ даже и о Лукин, но каждый разъ, какъ рчь заходила объ этомъ предмет, получалъ въ отвтъ только одни скользкіе, ничего незвачащіе возгласы удивленія или сожалнія, изъ которыхъ нельзя было заключить ничего. А если Иванъ Кузмичъ, неудовлетворенный его отвтами, ршался прямо спросить его о томъ, что ему хотлось узнать, то, пожимая плечами, онъ прибавлялъ: ‘Посмотримъ’, ‘я подумаю’, или: ‘я еще совсмъ и не думалъ объ этомъ предмет’, или: ‘объ этомъ рано еще теперь толковать, мн надо сперва съ нимъ самимъ переговорить’, и на этомъ обыкновенно кончался ихъ разговоръ, а между тмъ ему было извстно, что Барковъ велъ переписку съ какимъ-то стряпчимъ въ Москв, отъ котораго, недале какъ третьяго дня, получилъ по почт большой пакетъ съ документами, посл чего онъ посылалъ въ городъ за гербовою бумагой, словомъ, длалъ разныя приготовленія, прямо противорчившія его словамъ.

Мысли этого рода занимали Ивана Кузмича около часу. Онъ долго ломалъ себ голову, стараясь припомнить все сказанное Барковымъ въ разную пору и сдлать какой-нибудь выводъ, но каждый разъ оказывалось, что онъ имлъ слишкомъ мало данныхъ. Онъ думалъ, думалъ усиленно и наконецъ задремалъ, посл безсонной ночи, убаюканный свжимъ воздухомъ, лнивымъ шепотомъ листьевъ въ кустахъ и тихимъ, мрнымъ плескомъ воды, въ двухъ шагахъ отъ него колыхавшей тростникъ. Когда онъ проснулся, солнце было уже высоко. Озаренный яркими лучами его, передъ нимъ стоялъ усатый лакей Баркова.

— Баринъ васъ проситъ къ себ, сказалъ онъ, небрежно снимая шапку.

Черезъ минуту, Иванъ Кузмичъ былъ въ кабинет Баркова. Передъ нимъ, за столомъ, уставленнымъ разными щегольскими вещицами, передъ зеркаломъ, вынутымъ изъ дорожнаго несессера, въ модномъ халат, съ цвтными отворотами и кистями, въ синей суконной ермолк съ длиннымъ хохломъ изъ чернаго шелка, откинутымъ на затылокъ, съ густо-намыленнымъ лицомъ и съ англійскою бритвой въ рук, сидлъ предметъ его недавнихъ догадокъ и соображеній, человкъ, отъ котораго зависло все,— отставной коллежскій совтникъ Дмитрій Егоровичъ Барковъ. Это былъ видный мущина лтъ тридцати, съ великолпными свтло-русыми бакенбардами и съ маленькими, голубыми, холодными, лукаво-прищуренными глазами.

— Извините, я сію минуту, сказалъ Барковъ, очень любезно улыбаясь сквозь мыло и легкимъ жестомъ руки приглашая его садиться.— Ну, что, почтеннйшій Иванъ Кузмичъ, продолжалъ онъ, окончивъ свое занятіе на столько, что оно уже не мшало ему говорить,— нашъ молодой человкъ пріхалъ?

— Пріхалъ, Дмитрій Егорычъ, вчера вечеромъ.

— Что жь вы мн не сказали? Мн очень пріятно было бы увидться съ нимъ и познакомиться, не теряя времени, а впрочемъ, это разумется, все равно. Скажите, онъ можетъ-быть усталъ съ дороги и не расположенъ теперь говорить о длахъ? Если такъ, то это можно отложить до другаго времени, но во всякомъ случа, я бы желалъ его видть. Что, онъ все еще спитъ?

— Всталъ-съ, я сейчасъ его видлъ въ окошко, если прикажете, позову.

— Позвольте, одну минуточку, я хочу съ вами еще немножко потолковать. Скажите, вы съ нимъ, конечно, вчера говорили? Что онъ, въ какомъ состояніи духа, встревоженъ, разстроенъ? Можетъ-быть сильно огорченъ? Мн, право, непріятно, что въ этомъ дл я долженъ играть такую роль.

Иванъ Кузмичъ опустилъ глаза въ землю и началъ крутить свои сдые усы, не зная, въ какихъ словахъ передать Баркову то, что вертлось у него на язык. Тотъ немного сконфузился, догадываясь въ чемъ дло.

— Я васъ прошу, сказалъ онъ, понизивъ голосъ,— скажите мн откровенно, какъ вы его нашли? Что онъ — взбшенъ?…

— Правду сказать, сударь мой, есть понемножку всего, что вы говорите. Да вдь простительно, Дмитрій Егорычъ, вдь вы примите въ соображеніе: молодой человкъ… всего двадцать два года… Нраву отъ природы горячаго, воспитанъ по-барски, въ Петербург, въ университет учится, и о своемъ несчастіи до сихъ поръ ни полслова не зналъ. Имйте, батюшка, Дмитрій Егорычъ, снисхожденіе къ сирот. Припомните, что онъ вамъ хотя и не по закону, а по естеству доводится все-таки родственникомъ.

— Кто жь вамъ сказалъ, почтеннйшій мой, Иванъ Кузмичъ, что я это забываю? Я знаю и помню все, какъ нельзя лучше. Еслибы этого не было, разв я сталъ бы вести себя такъ заботливо и внимательно? Разв я похалъ бы сюда, за тысячу верстъ, самъ, или, пріхавъ, сталъ бы медлить и выжидать, такъ какъ я длаю теперь? Я бы просто прислалъ повреннаго съ прошеніемъ въ судъ. Конечно, я не могу считать этого молодаго человка… Григорьемъ Алексичемъ, кажется, его зовутъ?…

— Точно такъ-съ.

— Я не могу считать Григорья Алексича моимъ родственникомъ въ собственномъ смысл слова, и вы сами знаете почему, но опять-таки, еслибъ я считалъ его совершенно чужимъ, то я и обошелся бы съ никъ, какъ съ чужимъ. Я бы не сталъ узнавать отъ васъ о его здоровь или о его состояніи духа, потоку что, въ собственномъ смысл говоря, какое мн дло до всего этого? Я не виноватъ, что покойникъ Алексй Михайлычъ не объяснилъ ему прежде его положенія. Я, конечно, сочувствую ему какъ человкъ, но повторяю, я въ этомъ дл не виноватъ ни на волосъ, и потому, если я стараюсь смягчить нашу встрчу, то я это длаю собственно для него.

Иванъ Кузмичъ посмотрлъ на него такими глазами, какъ будто онъ самъ былъ во всемъ виноватъ.

— Сдлайте же мн одолженіе, я покорнйше васъ прошу, продолжалъ Барковъ, пожимая его руку,— поговорите вы съ Григорьемъ Алексичемъ теперь же, объясните ему все, что я вамъ сказалъ, и постарайтесь его успокоить. Да, кстати, скажите ему, что я ожидаю его къ себ, что мы будемъ вмст пить чай.

Лицо Ивана Кузмича повеселло. Онъ пошелъ къ Лукину и передалъ ему весь разговоръ съ разными толкованіями отъ себя, насчетъ того, чего можно было ожидать и чего нельзя, и съ не-разъ-повторенною просьбой вести себя какъ можно благоразумне. Тотъ слушалъ, не отвчая почти ничего, и только подъ самый конецъ спросилъ: ‘все ли извстно Баркову?’ Иванъ Кузмичъ отвчалъ утвердительно, но прибавилъ, что онъ никакъ не могъ разузнать, иметъ ли онъ какія-нибудь врныя доказательства, или еще не усплъ ихъ достать.

— Плохо однакоже, Григорій Алексичъ, продолжалъ онъ въ полголоса,— плохо надяться намъ на эту статью, по той причин, что хотя бы онъ самъ чего и не могъ доказать, то вдь онъ все же отъ этого ничего не теряетъ. Ему что? Онъ напишетъ прошеніе въ судъ, а тамъ какъ пойдутъ разбирать, такъ и безъ него все узнаютъ.

— Узнаютъ, либо нтъ, возразилъ тотъ нетерпливо,— а съ моей стороны нелпо согласиться на все безспорно. Почемъ я знаю, онъ можетъ-быть лжетъ, а вы, хоть я вамъ и врю, вы тоже можете ошибаться. Я долженъ видть хоть что-нибудь, что могло бы убдить меня положительно, иначе подло было бы уступить. Дло идетъ не о какихъ-нибудь пустякахъ, не о десятинахъ земли, не о рубляхъ и копйкахъ, дло идетъ о правахъ и достоинств человка, о такихъ вещахъ, безъ которыхъ вся жизнь ничего не стоитъ. Отдать ему все, покориться во всемъ, это легко сказать, а потомъ что?… Потомъ влпить себ пулю въ лобъ?… Покорно благодарю! Это я успю сдлать во всякомъ случа, подавай онъ хоть двадцать прошеній въ судъ.

— Господь съ вами, Григорій Алексичъ! Что вы это говорите? Да неужли же вы думаете, что онъ будетъ требовать…

— А вы почемъ знаете чего онъ будетъ требовать, когда я отдамся на его произволъ? Разв вы читали, что у него сидитъ въ голов? Разв вы можете за него отвчать?… Да если я буду такъ глупъ, что положусь на словесное его общаніе, такъ, онъ на мое не положится, онъ захочетъ чего-нибудь посолидне. А я разв могу уступить ему въ чемъ-нибудь одномъ, не давъ права требовать и всего остальнаго?… Да что тутъ говорить!… Толкуй хоть до вечера, а все къ тому же придешь. Пора мн идти…

— Постойте, выслушайте, что я вамъ доложу…

— Некогда, Иванъ Кузмичъ, самоваръ поданъ, пора чай пить…— Онъ махнулъ рукой и ушелъ.

Барковъ принялъ его очень любезно. Онъ всталъ, пожалъ ему руку, посадилъ противъ себя за столъ, подалъ стаканъ съ чаемъ и предложилъ сигару, словомъ, онъ сдлалъ все, чего можно требовать отъ свтскаго человка. Одного только онъ не сдлалъ. Онъ ожидалъ, что все это поразитъ Лукина, и не усплъ скрыть своего удивленія, видя, что тотъ принимаетъ его любезность безъ малйшаго замшательства, такъ равнодушно, какъ будто бы между ними ничего другаго и ожидать было невозможно. Дйствительно, его новый знакомый услся въ кресла и положилъ ногу на ногу, самымъ безцеремоннымъ образомъ, осматривая его съ головы до ногъ. Это показалось Баркову довольно страннымъ, чтобы не сказать дерзкимъ. Онъ думалъ увидть юношу, можетъ-быть очень горячаго и бойкаго отъ природы, но сконфуженнаго своимъ исключительнымъ положеніемъ и нисколько не владющаго собой, а передъ нимъ сидлъ рослый, плечистый мущина, съ рзко-опредленными чертами лица и съ такимъ твердымъ, спокойнымъ взоромъ, что, глядя на него, онъ самъ вынужденъ былъ нсколько разъ опустить глаза.

Оба молчали, наконецъ:— Вы давно выхали изъ Петербурга? спросилъ Барковъ, убдясь, что новый его знакомый не намренъ начинать разговора.

— Въ четвергъ вечеромъ.

— Три дня зды, это скоро. А по какому тракту вы хали?

— По блорусскому.

— Да, это конечно, немного дале, но за то почта на всемъ разстояніи. Вы всегда здили этимъ путемъ?

— Нтъ, я лучше люблю другую дорогу, но на этотъ разъ я спшилъ. Извстія изъ деревни были такого рода, что мн нельзя было терять ни минуты.

— Да, вотъ, скажите!… Бдный, Алексй Михайлычъ! Кто бы могъ этого ожидать! Вы ничего не знали о его болзни?

— Не знал ничего.

— Оно, впрочемъ, и не удивительно, все это случилось такъ быстро, что я и самъ, можетъ-быть, до сихъ поръ сидлъ бы у себя дома, въ Рязанской губерніи, еслибъ одинъ знакомый человкъ, изъ числа здшнихъ вашихъ сосдей, съ самаго начала не увдомилъ меня обо всемъ. Я пріхалъ гораздо ране васъ, но и я не засталъ дядюшку въ живыхъ. Какъ жаль, что передъ смертію онъ не усплъ распорядиться своими длами! Я бы зналъ, по крайней мр, его волю, и это могло бы избавить меня отъ большихъ затрудненій. Вотъ, хоть бы ваше дло, напримръ: отъ всей души желалъ бы придумать что-нибудь такое, что и съ моей и съ вашей стороны могло бы равно быть признано справедливымъ, но вы не можете себ представить, какъ это трудно!… Скажите: Иванъ Кузмичъ мн нсколько разъ говорилъ, но мн все какъ-то не врится, неужели въ самомъ дл, до этого послдняго извстія, вы не знали ршительно ничего о настоящемъ характер… этого… этихъ вашихъ отношеній къ семейству Алекся Михайлыча?

— Ршительно ничего, да по правд сказать, и теперь еще знаю не много. Простое утвержденіе Ивана Кузмича, какова бы ни была степень его вроятности, не можетъ быть еще названо положительнымъ свдніемъ. Между мною и имъ этого было довольно, чтобы сильно меня встревожить, но между вами и мной этого слишкомъ мало, такъ мало, что я не могу основывать на его словахъ никакого соображенія, не только насчетъ того, что я долженъ длать, но даже и насчетъ того, что я буду съ вами говорить о дл.

Барковъ закусилъ губы. Онъ еще разъ ошибся въ разчет. Задача оказалась трудне чмъ онъ ожидалъ. Онъ думалъ сразу стать въ роль диктатора съ неоспоримымъ правомъ предписывать какіе угодно условія и законы, а его ставили въ положеніе истца, который долженъ оспаривать каждый шагъ и доказывать каждое слово. Все это начинало его бсить, но онъ былъ остороженъ и не показалъ ничего.

— Да, конечно, отвчалъ онъ,— съ вашей точки зрнія, вы совершенно правы. На вашенъ мст, то-есть, не зная въ подробности дла, а только слышавъ о немъ стороной, я, можетъ-быть, и самъ сказалъ бы то же самое. Но вотъ видите ли: вдь на этомъ дло не можетъ остановиться. Вы сами не захотите оставаться въ сомнніи на счетъ вещей, такъ близко до васъ касающихся, и конечно пожелаете разъяснить ихъ какъ можно скоре. Вопросъ только въ томъ, какимъ путемъ вы за это возьметесь?

— Не знаю, это трудно ршить заране. Я буду поступать, смотря по обстоятельствамъ, а покуда они не опредлятся ясне, не вижу другаго средства, какъ попросить совта у васъ. Одно ваше присутствіе здсь есть уже врная порука, что вамъ извстно больше чмъ мн, а то, что вы говорили сегодня Ивану Кузмичу, можетъ служить только къ подтвержденію этой догадки. Говоря объ извстности, я впрочемъ не разумю однихъ простыхъ слуховъ, повторять которые между нами было бы лишнее, я слышалъ обо всемъ, мн не слухи нужны, а доказательства. Имете ли вы ихъ?

— Можетъ-быть да, а можетъ-быть и нтъ, смотря по тому, что вы считаете доказательствомъ. Формальныхъ актовъ и документовъ у меня нтъ, что впрочемъ еще не значитъ, чтобъ я не могъ ихъ имть, а. только то, что я берегъ семейную тайну и не считалъ себя въ прав длать ее предметомъ всеобщей огласки, безъ которой никакъ бы не обошлось, еслибъ я сталъ искать законнаго удостовренія своихъ правъ. Смю надяться, что вы одобряете мою. осторожность.

— Я не могу ни одобрять, ни порицать ее, не зная вашихъ цлей. Да что тутъ играть словами? Скажите прямо: чего вы отъ меня хотите?

Барковъ посмотрлъ на него съ удивленіемъ.— Чего я хочу?… Чего я хочу?… повторилъ онъ нсколько разъ, теряясь въ догадкахъ, чтобъ объяснить себ то, что казалось ему непостижимою дерзостью. ‘Ужь не надется ли онъ на что-нибудь такое, что мн неизвстно?… Нтъ ли у него какой-нибудь лазейки?’ думалъ онъ, щуря глаза и поглаживая своя бакенбарды.

— Ну да, чего вы хотите?… Вдь вы же не даромъ пріхали сюда изъ Рязани?

— Само собой разумется, отвчалъ Барновъ, — и если вы желаете, чтобъ я не тратилъ лишнихъ словъ, то я могу объяснить вамъ это очень просто. Я хочу вопервыхъ, чтобы вы поняли относительное наше положеніе такъ, какъ я его понимаю, и убдились, что для насъ обоихъ гораздо выгодне и гораздо пристойне ршить все это дло безъ вмшательства постороннихъ лицъ, съ глазу на глазъ, какъ водится между порядочными людьми.

— Прекрасно, да вдь это все предисловія, это вопервыхъ, ну, а вовторыхъ что?

— А вовторыхъ… вовторыхъ я хочу, чтобы вы признали мои права.

— Я готовъ признать все, что вы успете доказать, ни боле, ни мене.

— А я опять васъ спрошу: какимъ путемъ вы хотите, чтобъ я вамъ доказалъ? потому что, если вы настаиваете на формальныхъ доказательствахъ, то мн ничего не остается боле длать какъ начать процессъ, въ результат котораго я обойдусь и безъ вашего признанія. Это, кажется, не трудно понять. Вы учитесь въ университет?

— Да!

— По какому факультету?

— По юридическому.

— Если такъ, то вы знаете не хуже моего, что такое значитъ формальное доказательство? Это есть актъ, содержаніе котораго не можетъ остаться тайною между вами и мною. А если разъ оно будетъ разглашено, тогда кто можетъ отвчать чмъ все это кончится? Я конечно не потеряю ничего, для меня это будетъ не боле какъ большая, серіозная непріятность, потому что я любилъ покойнаго дядюшку Алекся Михайлыча, и честь его всегда была для меня дорога. Но вы — другое дло… вы можете потерять не только вс т права, добровольной уступки которыхъ я теперь отъ васъ требую, вы можете потерять все: дипломъ, чинъ, званіе, имя, все чмъ вы пользуетесь теперь безспорно и что могло бы обезпечить вашу будущность. Имя это въ виду, я надюсь, что вы сами не захотите формальнаго доказательства.

— Формальнаго или нтъ, а я долженъ имть у себя передъ глазами что-нибудь такое, что убдило бы меня совершенно въ справедливости этихъ слуховъ. Не могу же я, основываясь на однхъ сказкахъ, уступить вамъ все.

— Я этого и не требую. Если только вы не потребуете отъ меня юридическихъ доказательствъ, если дло идетъ для васъ объ одномъ нравственномъ убжденіи, то я надюсь, что вы будете удовлетворены совершенно, и что мы, наконецъ, согласимся съ вами во всемъ… Знаете ли вы почеркъ покойнаго дядюшки?

— Еще бы!

— Такъ вотъ, не угодно ли вамъ прочесть. Вотъ что онъ писалъ къ тетушк Варвар Клементьевн, лтъ шесть или семь тому назадъ, когда она гостила у насъ въ Рязанской губерніи.

Съ этими словами, Барковъ вынулъ изъ дорожной своей шкатулки и подалъ ему открытое письмо. Оно было слдующаго содержанія:

‘Милая Варичка! Письмо это вмст съ вареньемъ, грибами, холстомъ и другими подарками для маменьки, вручитъ теб нашъ Герасимъ, котораго я отправляю сегодня. Вотъ уже шесть недль, какъ ты гостишь въ Толбин, а я все это время сижу здсь одинъ и начинаю сильно скучать. Разныя черныя мысли приходятъ въ голову, судьба Гриши сильно меня безпокоитъ. Вчера былъ день его рожденія: ему минуло пятнадцать лтъ, а въ ма будетъ уже два года, какъ мы его въ Петербургъ отправили. Что-то подлываетъ онъ тамъ одинъ между чужими людьми? Пишетъ, что здоровъ и что все идетъ хорошо, да мн все какъ-то не врится. Надо бы създить когда-нибудь туда, самому посмотрть на все… Пятнадцать лтъ!… Какъ время летитъ! Еще года два или три, и вотъ онъ уже выйдетъ изъ дтскаго возраста, и тогда какъ трудно будетъ скрыть отъ него всю истину, всю тяжкую мою вину передъ нимъ! Онъ станетъ у меня разспрашивать о своей матери, о прошедшемъ, а я что ему скажу? Я вынужденъ буду лгать на каждомъ шагу, лгать и краснть передъ нимъ, передъ Гришею!… Или признаться ему во всемъ, сказать, что вс права, которыя онъ иметъ теперь, что вс они краденыя, а на дл ему не принадлежатъ и могутъ быть отняты у него каждый день…. что по моей вин вся будущая судьба его зависитъ отъ случая… нтъ, я чувствую что у меня языкъ не повернется на такія признанія!… Милая Вричка! Прости, что я въ каждомъ письм пишу теб объ одномъ и томъ же. Еслибъ я не былъ вполн увренъ, что ты любишь Гришу такъ же нжно, какъ я, я бы никогда не ршился говорить съ тобою такъ часто объ этомъ предмет, тмъ боле что дйствительно длаю большую глупость, довряя бумаг вещи, о которыхъ конечно благоразумне было бы не писать ни слова. На счетъ благоразумія впрочемъ не мн тебя учить. Въ этомъ отношенія я надюсь на тебя какъ на каменную гору и увренъ, что въ твоихъ рукахъ тайны моя будутъ обережены еще лучше чмъ въ моихъ собственныхъ. Какое утшеніе имть такую добрую, милую, умную жену! Какое счастіе имть въ жен друга, который сочувствуетъ намъ. во всемъ и которому смло можно открыть вс свои мысли и чувства, все что закрыто въ душ отъ людскаго взора и отъ людскаго суда! Будь на твоемъ мст не ты, а какая-нибудь обыкновенная женщина, неспособная возвыситься надъ пошлыми предразсудками свта, да она бы всю душу изъ меня высосала, разыгрывая у меня въ дом роль мачихи и законной жены. Когда ты вернешься въ Жгутово, другъ мой, я хочу съ тобой еще разъ серіозно поговорить о томъ, какъ бы намъ наконецъ устроить Гришино дло такъ, чтобъ уже не опасаться боле за его будущность. Я придумалъ наконецъ, какъ устранить вс т препятствія, которыя ты находила въ послдній разъ. Надо, другъ мой, покончить наконецъ это дло, вотъ уже четырнадцать лтъ какъ я откладываю его въ долгій ящикъ.

‘Вс твои приказанія по хозяйству исполнены въ точности. Вотъ уже пятый день, какъ мы начали молотить рожь, и дло идетъ, вообще говоря, довольно благополучно. Мстами самъ шестъ, а мстами и самъ семъ.

‘Прощай, другъ мой Варичка! Тысячу разъ цлую твои ручки. Поклонись отъ меня мамаш, братцамъ, и всмъ Барковымъ, да Бога ради не оставайся у нихъ слишкомъ долго, а то наступитъ распутица, и тебя удержатъ пожалуй до праздниковъ.

‘Всмъ сердцемъ любящій тебя твой Алексй.’.

‘Р. S. Сейчасъ получилъ отъ Гриши письмо. Вообрази саб, у нихъ въ гимназіи корь! Это извстіе сильно меня встревожило. Прізжай поскорй…’

Лукинъ прочелъ письмо до конца, и сердце его сжалось. На минуту онъ забылъ свое положеніе, забылъ и Баркова, и ихъ разговоръ, и все, что давило его въ настоящемъ, что угрожало въ будущемъ. Онъ всею душой погрузился въ прошедшее, онъ видлъ живо передъ собою отца, нжно любящаго, доврчиваго отца, съ его тоской и заботами, съ его надеждами и опасеніями. Онъ вспомнилъ то время, когда письмо это было писано, то время, когда онъ сидлъ за книжкой, въ школ, или шалилъ въ кругу веселыхъ товарищей, вспомнилъ подарки и письма, и путешествіе на каникулы, въ Жгутово, ласки отца и холодные поцлуи мачихи… и опять перечелъ все письмо отъ первой строки до послдней. ‘Боже мой, думалъ онъ, какъ ужасно отецъ ошибался въ этой женщин! Онъ любилъ ее, и врилъ ей какъ дитя, безъ малйшаго подозрнія, безъ всякой задней мысли отдавая себя и все, что ему было дорого, въ ея руки, а она? Какъ заплатила она ему за все?.. Нтъ сомннія, что это письмо показано было всмъ Барковымъ тотчасъ, какъ только она успла его получить, и потомъ отдано имъ на сохраненіе, какъ документъ. Вонъ, тутъ даже и вс т строки, гд онъ говоритъ обо мн, подчеркнуты краснымъ карандашомъ. Любопытно знать, кто этимъ занимался? Она сама, или ея братъ, или этотъ господинъ?..’ Онъ посмотрлъ на Баркова, который давно уже всталъ и ходилъ взадъ и впередъ по комнат, ожидая когда онъ кончитъ.

— Ну, что? спросилъ тотъ останавливаясь: — убдились ли вы, наконецъ, что Иванъ Кузмичъ говорилъ вамъ правду?

Лукинъ поблднлъ. ‘Дло кончено, подумалъ онъ,— мн не остается ничего боле, какъ отдать ему все, и убираться отсюда къ чорту!’ Онъ молча кивнулъ головой, Барковъ подошелъ къ столу, и слъ прямо противъ него.

— Ну, послушайте же, сказалъ онъ,— до сихъ поръ, какъ вы сами говорите, вы слышали отъ меня только одно предисловіе, но теперь намъ пора поговорить серіозно о дл. Прошу васъ, выслушайте меня внимательно. Первый вопросъ, который намъ надо ршить, это вопросъ о томъ: кому должно перейдти по закону имніе покойнаго дяди? Вы знаете, что Жгутово записано было на имя Варвары Клементьевны, но такъ какъ она умерла прежде своего мужа, то по условію дарственной записи, оно должно было возвратиться въ руки покойнаго дяди. Я говорю, должно было, потому что въ полгода, прошедшіе между смертію жены и мужа, Алексй Михайлычъ не усплъ сдлать ничего, и дло остается теперь совершенно въ тамъ самомъ положеніи, въ какомъ оно было до смерти его жены. Вопросъ, стало-быть, могъ бы дать поводъ къ спору даже и въ такомъ случа, еслибы со стороны одного родственника Алекся Михайлыча были какіе-нибудь законные наслдники, но ихъ нтъ — это знаетъ и Иванъ Кузмичъ, знаютъ и въ нашемъ семейств вс, и наконецъ это ясно изъ того, что когда въ 1830 году, по смерти одного родственника Алекся Михайлыча, вызывали наслдниковъ къ оставшемуся отъ него билету сохранной казны, то никого кром Алекся Михайлыча не явилось. Обстоятельство это упомянуто въ приговор гражданской палаты, который и до сихъ поръ хранится въ бумагахъ покойнаго дядюшки. Но вы, можетъ-быть, опять мн не поврите на слово, и захотите убдиться своими глазами?

— Нтъ, это лишнее, я самъ знаю, что у отца близкихъ родственниковъ не было, это я слыхалъ отъ него самого нсколько разъ.

— Тмъ лучше. Мн остается слдовательно не боле какъ попросить васъ взглянуть вотъ на эти три документа, изъ которыхъ вы убдитесь, что я прямой и единственный наслдникъ Варвары Клементьевны, и что еслибъ я вздумалъ отыскивать Жгутово судебнымъ порядкомъ, то нтъ ни малйшихъ шансовъ, чтобъ я могъ проиграть свое дло.

— И это тоже лишнее. Я не сомнваюсь нимало, что у васъ есть съ собой вс нужныя бумаги, а впрочемъ, покажите.— Онъ развернулъ пакетъ, и пробжалъ мелькомъ его содержаніе.— Да, это все въ порядк, продолжалъ онъ,— но какое мн дло до всего этого?

— Имйте терпніе, Григорій Алексичъ, дла надо такъ длать, чтобы никогда не возвращаться назадъ. Вот видите ли, теперь, когда вы вполн убждены, что по закону я одинъ имю полное право владть наслдствомъ Алекся Мкхайлыча, я предлагаю вамъ, не заводя никакихъ тяжбъ и споровъ, окончить все это дло полюбовно.

— То-есть вы хотите, чтобы я уступилъ вамъ Жгутово?

— Да.

— А на какихъ условіяхъ?

— Объ этомъ мы посл поговоримъ. Я хочу сперва знать: согласны ли вы на такую уступку вообще, предполагая, разумется, что мы сойдемся съ вами во всхъ дальнйшихъ подробностяхъ?

Лукинъ задумался.— Что жъ… я… согласенъ, отвчалъ онъ съ разстановкой,— только я одного не понимаю. Если имніе не принадлежитъ мн по закону, то какое право я имю распоряжаться имъ, какъ своею собственностію?

— Да я отъ васъ и не требую такого распоряженія. Я хочу только, чтобы вы отреклись отъ всякихъ претензій на Жгутово, которое, въ настоящую минуту, есть не боле, какъ наслдство, оставшееся по смерти родной моей тетки, и не присуждено еще никому.

— Хорошо, положимъ, что я это сдлаю. Какая выгода будетъ мн отъ такой уступки?

— А выгода та, что вы останетесь родовой дворянинъ, и студентъ Петербургскаго университета, Григорій Алексевичъ Лукинъ, со всми правами и преимуществами, присвоенными вашему имени и званію. Все это могли бы вы потерять въ случа процесса.

— Положимъ, что и такъ, но въ дл подобнаго рода одинъ простой фактъ пользованія личными правами имени и званія значитъ очень не много, если онъ не обезпеченъ впереди никакимъ врнымъ ручательствомъ. Въ сущности, это не боле какъ отсрочка на неопредленное время, по векселю, уплата котораго можетъ быть потребована сегодня, завтра, на будущей недл, черезъ десять лтъ, во всякую пору. Быть всю свою жизнь подъ ударомъ, это самое подлое состояніе… это, по моему, хуже чмъ вынести ударъ одинъ разъ.

— Да отчего жь подъ ударомъ? Я не вижу, откуда этотъ ударъ можетъ придти. Чей интересъ можетъ столкнуться съ вашимъ на этой дорог? Кому можетъ понадобиться ваше имя или ваши права? А безъ этой надобности, трудно себ представить, чтобы нашелся такой аматеръ, который сталъ бы слдить и разнюхивать, контролировать безъ малйшей выгоды для себя, такъ, просто для забавы. Знаете что, мн сдается, что вы обратили слишкомъ мало вниманія на то, что я вамъ говорилъ о моихъ правахъ на наслдство. Разъ убдясь, что кром меня никакихъ претендентовъ не можетъ быть, чего вамъ бояться?

— Да я и не боюсь, разв я вамъ говорилъ что-нибудь въ этомъ род. Меня мучитъ мысль о вчной зависимости —

— Какая зависимость?.. Отъ кого?..

— Отъ перваго попавшагося… отъ… отъ васъ, наконецъ.

— Какъ отъ меня? Я васъ совсмъ не понимаю. Да вдь мн, когда я буду владть этимъ имніемъ, мене чмъ кому-нибудь другому можетъ придти въ голову оспаривать ваше общественное положеніе. Что я могу отъ этого выиграть? Скверный процессъ, больше ровно ничего, а потерять могу много. Впрочемъ, если вы мн не врите, то я вамъ общаю, что вы будете имть на мой счетъ такое обезпеченіе, лучше какого желать невозможно. Наши интересы связаны будутъ тснйшимъ образомъ. Это нужно столько же для васъ, какъ и для меня. Выслушайте меня внимательно, дло идетъ объ условіяхъ нашей сдлки. Первое изъ нихъ обязательно для меня. Я общаю, что я оставлю васъ совершенно спокойно пользоваться всми вашими личными правами. Обезпеченія я вамъ, конечно, не могу дать никакого, но вы сами можете его пріобрсти давъ мн солидную и постоянную причину дорожить вашимъ будущимъ благосостояніемъ. Другими словами, второе условіе должно быть обязательно для васъ.

— Какъ такъ? Вдь вы же сами говорили, что съ моей стороны ничего боле не потребуется, какъ только отречься отъ всякихъ претензій на Жгутово?

— Да, это насчетъ имнія,— это первый пунктъ, условіе, безъ котораго и говорить ни о чемъ бы не стоило, но если вы думаете, что этимъ дло можетъ ограничиться, то вы очень ошибаетесь.

— Ого! Вонъ оно какъ! Теперь ужь выходитъ, что вамъ и этого мало!

— И этого, хмъ! Вы въ самомъ дл думаете, что Жгутово Богъ знаетъ какая находка? Вы думаете, что я, какъ возьму его въ свои руки, такъ и пойду съ него чистый доходъ класть въ карманъ? Нтъ, Григорій Алексичъ, разв лтъ черезъ десять, не раньше, а первые годы мн еще и своихъ придется на него потратить. Знаете ли вы, что Жгутово заложено въ казенныхъ и въ частныхъ рукахъ? А деньги гд? Деньги вс на ваше воспитаніе были истрачены. А доходъ какой? Подите-ка поразспросите Ивана Кузмича, что онъ вамъ скажетъ? Сколько получается? Сколько уплачивается? Какъ сочтете, такъ вы и сами увидите, что я на этомъ одномъ помириться не могу. Мн нужно съ васъ получить по крайней мр все то, что Алексй Михайлычъ получилъ при залог имнія въ опекунскомъ совт, и что все, до послдней копйки, потрачено было на васъ, какъ мн это извстно изъ самыхъ врныхъ источниковъ.

Лукинъ посмотрлъ на него съ удивленіемъ.

— Требованіе ваше нелпо, отвчалъ онъ, слегка повышая голосъ.— Вопервыхъ, отецъ имлъ право тратить свои деньги на что ему было угодно, а вовторыхъ, если ужь онъ разъ ихъ истратилъ, такъ откуда же я ихъ возьму? У меня, кром Жгутова, нтъ ни гроша.

— Есть или нтъ, это все равно. Вдь я у васъ ихъ не сію минуту требую. Я готовъ ждать сколько угодно. Я буду ждать покуда вы успете ихъ пріобрсть, а теперь вы мн дадите не боле какъ простую сохранную росписку на тридцать тысячъ рублей.

Сумма, которую назвалъ Барковъ, въ ту пору не имла такого значенія, какое она могла бы имть теперь, потому что въ ту пору деньги считали на ассигнаціи. Но въ отношеніи къ Лукину, не имвшему ничего, это было почти все равно. Опять онъ посмотрлъ на него во вс глаза.

— Тридцать тысячъ — это большія деньги, возразилъ онъ,— но хорошо, положимъ, что я дамъ росписку, и что вы точно будете ждать. Ну, а если вы не дождетесь, если такой суммы у меня никогда не будетъ въ рукахъ?

— Разомъ, можетъ-быть, и не будетъ, да я разомъ ея не потребую, а мы сдлаемся съ вами вотъ какъ: рано или поздно, вы получите штатное мсто на служб и будете имть жалованье. Изъ этого жалованья вы будете мн платить четыре процента на сумму росписки, да еще одинъ на погашеніе долга,— итого пять.

— Какъ же это? Да вдь, по вашему разчету, мн придется вамъ отдавать почти все, что я могу получать.

— Ну, это только сначала, покуда вы будете на мелкихъ мстахъ, а черезъ нсколько лтъ, для васъ это будетъ совсмъ не трудно.

Лукинъ горько усмхнулся.

— Не трудно! Нечего сказать, вашъ планъ очень ловко придуманъ, да только я не могу на него согласиться. Я не могу закабалить себя вамъ въ податные на неопредленное время. Если вы хотите устроить сдлку, то предлагайте такія условія, которыя можно принять, а это чортъ знаетъ что!.. Я на это ршительно не согласенъ. Я скоре готовъ отдать вс права свои и пойдти въ солдаты, или записаться въ какое-нибудь мщанское общество, въ ремесленный цехъ! Тамъ изъ меня по крайней мр не станутъ выжимать сокъ по капл, какъ вы намрены это длать!

Барковъ пожалъ плечами.

— Напрасно, отвчалъ онъ,— напрасно вы смотрите на мое предложеніе съ такой чрной стороны. Мало ли есть людей, которые живутъ, каждый годъ отдавая дв трети своего дохода на уплату своихъ долговъ, и живутъ весело, и не считаютъ своего положенія нисколько для себя унизительнымъ. Подумайте то, что я вамъ предлагаю, какъ бы круто оно вамъ ни показалось на первый взглядъ, но вдь это, по крайней мр, врное, а то, на что вы хотите ршиться, отказавшись отъ своего предложенія, дло очень сомнительное. Если пойдутъ разсматривать ваши права, и если откроется, какимъ путемъ вы пріобрли ваше настоящее званіе, то можетъ-быть выйдетъ и хуже, чмъ вы полагаете. Не знаю, извстна ли вамъ въ подробности вся исторія этого дла, но если нтъ, то вы можете спросить у Ивана Кузмича. Онъ вамъ скажетъ, какимъ способомъ Алексй Михайлычъ усплъ помстить васъ въ гимназію и потомъ въ университетъ, подъ именемъ своего законнаго сына. Да если вы и сами сообразите, то вы поймете, что при этомъ нельзя было обойдтись безъ кой-какихъ маленькихъ штучекъ, на которыя законъ смотритъ совсмъ не ласково. Конечно, Алексй Михайлычъ умеръ, и съ него отвта никто не потребуетъ, но если вы ршитесь открыть это дло, то вы положите двойное пятно на его и на ваше имя. Мало того, теперь вс здшніе старики и вс, кто помнитъ вашу покойную матушку, не имютъ ни малйшей догадки насчетъ того, въ какихъ отношеніяхъ она находилась къ покойному вашему отцу. Вс считали ее законною супругой. Представьте же себ, какія сплетни и пересуды пойдутъ на ея счетъ, если тайна эта откроется. Наконецъ, есть и между живыми людьми одинъ человкъ, которому можетъ придтись очень плохо въ подобномъ случа. Иванъ Кузмичъ служилъ врой и правдой вашему отцу, служилъ почти всю свою жизнь, и не изъ чего другаго, какъ изъ усердія своего къ вашей польз, принялъ дятельное участіе въ томъ опасномъ дл, о которомъ я сейчасъ съ вами говорилъ,— въ дл подложнаго метрическаго свидтельства. Для него, все это можетъ кончиться очень дурно, онъ можетъ поплатиться за свою любовь и за свою преданность къ дому ни боле, ни мене, какъ каторжною работой, или, по крайней мр, арестантскими ротами…

Лукинъ былъ вн себя, слушая эти слова, крупныя капли пота выступили у него на лбу, руки его дрожали. Онъ закрылъ ими лицо.

— Какъ я запутанъ!… Боже! Какъ я запутанъ! шепталъ онъ про себя.

— Все это съ одной стороны, продолжалъ Барковъ совершенно спокойно:— а съ другой, я право не понимаю, что такое особенно-тяжелое находите вы въ моемъ предложеніи? Вы дадите мн сохранную росписку съ простымъ, словеснымъ общаніемъ уплачивать деньги по мр возможности, ежегодно, и за тмъ можете быть уврены съ логическою, съ математическою очевидностію, что я не только не потревожу васъ въ отношеніи къ вашимъ личнымъ правамъ, но даже самъ буду оберегать вашъ интересъ, самъ буду стараться всми средствами облегчить вамъ дорогу впередъ.

Лукинъ вспыхнулъ и вскочилъ со стула.

— Да вдь это оброкъ, чортъ возьми! Оброкъ! закричалъ онъ.— Вы отпускаете меня, какъ холопа, на заработокъ! Вы хотите, чтобъ я платилъ вамъ за свою личную свободу! Вотъ ваше намреніе, сквозь вс увертки и фразы, оно ясно какъ Божій день!

— Э, полноте, Григорій Алексичъ! Что за оброкъ! Это ваше воображеніе рисуетъ вамъ такія фантазіи. Не оброкъ, а просто требованіе кредитора, который ищетъ получить обратно свою законную собственность. Алексй Михайлычъ не имлъ права отнимать имніе у своихъ законныхъ наслдниковъ и тратить его на васъ, а если разъ онъ истратилъ, то его прямой долгъ былъ пополнить такъ или сякъ все то, что отнято было у насъ, но смерть помшала ему это сдлать, и вотъ его долгъ переходитъ на васъ.

— Какой долгъ!… Оставьте отца въ поко! Не ваше дло судить о томъ, что онъ долженъ и чего не долженъ былъ длать. Онъ могъ распоряжаться своимъ имніемъ какъ угодно: продать, прость, промотать, подарить кому вздумается,— какое вамъ до этого дло?

— А такое, что я отъ этого въ убытк.

— Вздоръ все это, фальшь, іезуитство! Не объ убытк тутъ идетъ рчь, а о такихъ претензіяхъ, которыя оба мы хорошо понимаемъ, и которыя не сдлаются ни на волосъ благородне отъ всхъ вашихъ юридическихъ метафоръ и оборотовъ рчи. Нтъ, господинъ Барковъ, вы не съ ребенкомъ имете дло, нечего пыль въ глаза пуекать! Долой маску съ лица! Имйте смлость казаться тмъ, что вы есть, безъ всякихъ прикрасъ.

Барковъ нахмурилъ брови при этой послдней выходк: его хладнокровіе и терпніе начинали замтно ему измнять.

— Я долженъ вамъ замтить, отвчалъ онъ вставая,— что вы давно уже позволяете себ говорить многое такимъ тономъ, который я терплъ до сихъ поръ только изъ снисхожденія къ вашимъ лтамъ и къ вашему трудному положенію. Но такъ какъ вы сами говорите, что вы не ребенокъ, то вы не должны и разчитывать на права, присвоенныя дтскому возрасту. Совтую вамъ не забывать, что есть мра всему, и что я могу заставить васъ дорого заплатить за всякую дерзость.

— Ага! вотъ она, оборотная-то сторона! Показалась наконецъ! возразилъ Лукинъ, съ трудомъ удерживая въ себ закипавшій гнвъ.— На этотъ разъ, я вамъ врю. Я врю, что вы дйствительно можете сдлать мн много зла, и что эта возможность есть истинная основа и единственная опора всхъ вашихъ требованій отъ перваго до послдняго. До сихъ поръ, изъ уваженія къ приличію, вы не говорили о ней ни слова, вы думали, что это подразумевается между нами, и что, имя это въ виду, я буду вести себя съ вами какъ съ полнымъ господиномъ моей судьбы, то-есть вы думали это до сихъ поръ, а теперь думаете, что я увлекаюсь, что я начинаю забывать наше относительное положеніе, и считаете долгомъ предостеречь меня, совтуете, чтобъ я не переступалъ границы…. Ну, а что если вы ошибаетесь? Если я не признаю той мры, на которую вы мн указываете, и шагну черезъ? Подумайте объ этомъ серіозно, прежде чмъ вы пойдете дале, да смотрите, не ошибитесь въ разчет!

— Вы, кажется, мн грозите? замтилъ Барковъ, щуря глаза и насмшливо улыбаясь, но въ ту же минуту, улыбка эта исчезла, онъ поблднлъ, его испугало лицо молодаго человка, который, бгая взадъ и впередъ по комнат,при послднемъ вопрос вдругъ остановился прямо противъ него и поднялъ голову. Выраженіе этого лица было такого рода, что Барковъ невольно сдлалъ два шага назадъ и ухватился за спинку стула. Онъ понялъ вдругъ, съ какимъ человкомъ онъ иметъ дло. Онъ понялъ, что еще одно неосторожное слово, еще одинъ непріязненный взглядъ, и дло окончатся такимъ взрывомъ, послдствія котораго никакая человческая мудрость не въ состояніи была предсказать.

— Полноте, Григорій Алексичъ! началъ онъ самымъ ласковымъ тономъ голоса:— успокойтесь, присядьте сюда! Изъ чего мы будемъ съ вами ссориться? Вдь мы не женщины. Мы должны смотрть спокойно на все, что отъ насъ не зависитъ, иначе на свт и жить нельзя. Пейте вашъ чай, я немного подожду говорить о длахъ, если хотите, можно даже до завтра отложить.

Лукинъ слъ, ничего не отвчая, на стулъ, и оттолкнувъ отъ себя стаканъ съ чаемъ, началъ тереть себ лобъ обими руками. Минутъ пять оба они молчали, наконецъ Барковъ позвонилъ.

— Убирай самоваръ, сказалъ онъ лакею,— да давай одваться. Прошу васъ, Григорій Алексичъ, продолжалъ онъ, когда человкъ ушелъ съ подносомъ изъ комнаты,— подумайте на досуг спокойно о моихъ предложеніяхъ. Измнить ихъ я не могу ни въ какомъ случа, но я могу ждать отвта не торопясь. Я самъ не хочу, чтобы вы дали его, не успвъ обдумать дла со всхъ сторонъ.

Лукинъ не отвчалъ ни подслова. Онъ сидлъ еще цлую минуту съ какимъ-то разсяннымъ видомъ, потомъ всталъ, взялъ фуражку и вышелъ, едва кивнувъ головой.

Барковъ, прищуря глаза и лукаво улыбаясь, смотрлъ ему вслдъ. Оставшись одинъ, онъ щелкнулъ пальцами съ видомъ большаго самодовольствія и закурилъ сигару. ‘Въ сумм, дло обошлось довольно благополучно, думалъ онъ про себя, я его ловко заматовалъ! Теперь, ему не остается боле ничего, какъ ступить еще шагъ и сдаться… Счастье, что онъ не сутяжникъ, а пылкій, прямой, благородный…’ Барковъ задумался, пріискивая существительное имя… ‘дуракъ!’ заключилъ онъ наконецъ, громко захохотавъ.

III. Свиданіе.

Пріздъ Дмитрія Егоровича Баркова, въ самый день похоронъ стараго помщика, и его долгое пребываніе въ сел, посл этого происшествія, дали поводъ къ разнымъ догадкамъ и толкамъ въ кругу многолюдной жгутовской дворни. Такъ, напримръ, не дале какъ на третій день посл означеннаго происшествія, когда уже для всхъ стало ясно, что гость пріхалъ не просто на похороны, а съ какою-нибудь особою цлію, ткачъ Антипъ, длинный, худой и съ виду угрюмый мужикъ, лтъ пятидесяти, сидя за ужиномъ, въ семейной изб, высказалъ свое собственное, остроумное соображеніе, что Барковъ, ‘значитъ, присланъ отъ молодаго боярина, присмотрть за его добромъ, чтобы чего не стащили,’ а на вопросъ ключницы: ‘на что посылать новаго? разв старый изъ вры выжилъ?’ отвчалъ, что нтъ, что Кузмичъ изъ вры не выжилъ, да только ему одному за всми не усмотрть. ‘Онъ поставленъ надъ нашимъ братомъ, и въ томъ ему вра, а надъ нимъ-то кому стоять, теперь, когда старый бояринъ померъ?’ Ткачъ былъ мстный авторитетъ, и многіе уже готовы были принять его толкованіе, но оно было опровергнуто совершенно, не дале какъ на другой день поутру, прізжимъ лакеемъ Баркова, едоромъ, который, выслушавъ его изъ вторыхъ рукъ, отъ кучера Ефима, улыбнулся презрительно и отвчалъ, взмахнувъ головой:

— Какъ бы не такъ! Станетъ нашъ баринъ у вашего молокососа на посылкахъ служить! Небось ему у себя въ Толбин длать нечего, чтобы въ самую въ рабочую пору, по чужой надобности, изъ дома ухать, да и было бы для кого! Что вашъ баринъ, генералъ что ли?

— Не генералъ, а вашъ? спросилъ Ефимъ.

— А нашъ, почитай, вплоть до самаго генерала дотянулъ. Нашъ баринъ, коллежскій совтникъ.

— А что то, дядюшка, что за чинъ такой — коллежскій совтникъ?

— Эхъ ты простота псковская! Полковника знаешь?

— Знаю, какъ не знать, къ намъ разъ изъ города привозили, такой былъ чистенькій, новенькій, словно золотая пуговка на солнц, такъ весь огнемъ и горитъ.

— Такъ вотъ, нашъ то же самое значитъ, что полковникъ, только не военный, а штатскій. Значитъ, то-есть, коли взять его, да изъ штатскаго на военное вывернуть, такъ будетъ полковникъ, а съ того же полковника ты только мундиръ сними, такъ вотъ теб и коллежскій совтникъ.

Ефимъ пожималъ плечами и не могъ надивиться такому простому способу уравненія двухъ разнородныхъ величинъ человческаго достоинства. Лакей Баркова, теперь уже не просто лакей прізжаго гостя, а спутникъ и повренный человка, изъ котораго въ любую минуту можно было сдлать полковника, выросъ въ его глазахъ на цлую четверть, а потому не безъ тайнаго чувства робости онъ ршился спросить:

— А коли не по приказу Григорія Алексича, такъ для чего жь вы съ бариномъ живете въ сел? Значитъ, у васъ своя какая есть надобность?

На это едоръ отвчалъ значительною миной и короткимъ совтомъ не мшаться въ чужія дла. ‘Постой, еще будетъ время, еще поспешь узнать,’ прибавилъ онъ самымъ стоическимъ тономъ, но еслибы кто заглянулъ въ его душу при этихъ словахъ, тотъ бы понялъ, чего ему стоилъ такой стоицизмъ, онъ бы увидлъ, какъ эта душа сгарала желаніемъ подлиться съ душой Ефима хоть частичкой тхъ обширныхъ и въ высшей степени интересныхъ свдній, какими она обладала. И точно, еслибы не строжайшее приказаніе Дмитрія Егоровича держать языкъ за зубами и толбинскихъ сплетенъ не разносить, то онъ могъ бы много чего поразказать. Ему было ужь подъ сорокъ лтъ, и лучшее время его жизни совпадало съ тою достопамятною эпохой, когда отецъ Григорья Алексевича въ первый разъ появился въ Толбин. Изъ похожденій майора Лукина, до брака его съ Варварой Клементьевной, одна часть извстна была ему какъ очевидцу, другая дошла до его ушей въ форм изустныхъ преданій, дополненныхъ творческимъ вымысломъ и не просянныхъ еще сквозь жесткое ршето исторической критики, а третья, та именно, которая заключалась въ період времени отъ похищенія опальной двицы Мары Прохоровой до вторичнаго появленія майора въ дом Барковыхъ, развивалась въ его голов рядомъ темныхъ догадокъ и мистическихъ предчувствій, для поврки которыхъ настала наконецъ давно ожиданная пора, и явился судьбою предназначенный человкъ, онъ самъ — едоръ Никитинъ, сынъ толбинскаго старосты Никиты едорова и лакей коллежскаго совтника Дмитрія Егоровича Баркова.

Проникнутый чувствомъ высокаго своего призванія, едоръ велъ себя очень важно все время своего пребыванія въ Жгутов, до самаго прізда Григорія Алексевича Лукина. Онъ говорилъ мало изъ опасенія проболтаться, а держалъ себя гордо и строго, какъ слдуетъ человку, по своему значенію въ обществ и по степени умственнаго развитія неизмримо превосходящему всю окружающую толпу. Сознаніе личнаго превосходства, впрочемъ, шло у него въ тснйшей связи съ предубжденіями племеннаго различія и, до нкоторой степени, было даже основано на нихъ. Онъ пріхалъ прямо изъ плодородной губерніи и богатаго села въ одинъ изъ самыхъ бдныхъ, глухихъ, хотя и самыхъ живописныхъ уголковъ нашей русской земли, и все, что онъ видлъ вокругъ себя, казалось ему несравненно грубе, хуже, ниже во всхъ отношеніяхъ чмъ то, что онъ оставилъ на родин. Въ критической параллели, которую онъ проводилъ нердко между своимъ и чужимъ, слова: рязанское и псковское, служили синонимически для обозначенія высшей и низшей точки человческаго развитія. Это оскорбляло патріотизмъ жгутовскихъ жителей и вооружало ихъ въ сильной степени противъ гостя, которому приходилось не разъ выслушивать отъ нихъ рзкія, саркастическія замчанія насчетъ того, что имъ казалось непростительнымъ чванствомъ, но онъ не обижался, онъ считалъ себя выше этого чувства и, опасаясь унизить свое достоинство, не пускался въ пространные споры, а высказавъ разъ свое мнніе насчетъ чего-нибудь одного, переходилъ прямо къ другому, не отвчая ни на какія возраженія. Впрочемъ, покуда критика его не выходила изъ сферы общихъ статистическихъ вопросовъ о сравнительномъ достоинств почвы и способ ея обработки, о качеств лошадей и скота, о красот бабъ, удобств одежды и прочихъ тому подобныхъ вещахъ, его слушали еще довольно спокойно, но ободренный успхомъ, онъ скоро началъ переходить къ такимъ частностямъ, которыя близко касались образа жизни, обычаевъ, нравовъ и даже понятій мстнаго народонаселенія, и не могли не оскорбить глубоко самолюбія его слушателей. Разъ, напримръ, онъ сталъ порицать основные принципы личнаго права и общественныхъ отношеній, съ давнихъ поръ укоренившіеся въ патріархальныхъ понятіяхъ жгутовской дворни.

— Такой неурядицы, какъ у васъ, отродясь не видалъ, говорилъ онъ, сидя на лавк, у окна, въ людской изб, гд многочисленное общество обоего пола собралось подъ вечеръ и вело бесду о разныхъ вещахъ.— Кто у васъ поваръ, кто кучеръ, кто ткачъ, кто лакей…

— Я ткачъ, въ скобкахъ замтилъ Антипъ.

— Кто ткачъ, кто лакей, самъ чортъ не разберетъ. На ткача кто отозвался? Ты? А ты что вечоръ длалъ? Небось ткалъ? такъ нтъ же, не ткалъ, а замсто лакея здилъ въ городъ съ письмомъ. А лакеи что длали? На барщин сно гребли! Тьфу, срамъ! Да еслибы меня баринъ вздумалъ на такую работу послать, такъ я бъ ему и совсмъ откланялся. Я бъ ему сказалъ: ‘этого, сударь, у насъ въ Толбив отродясь не важивалось. Лакей я, такъ я свое лакейское дло и знай, а не хотите меня лакеемъ, такъ ваша барская воля, берите другаго, а меня отпустите въ деревню къ отцу.’ А это вотъ поваръ, то-есть поваромъ только прозывается, а занятъ Богъ знаетъ чмъ. Вечоръ здилъ рыбу ловить, третеводня сапоги чинилъ управляющему, сегодня лошадь водилъ къ коновалу, а стряпалъ за него кто? Стряпала ключница. А это, вонъ, кучеръ! Хорошъ кучеръ! Цлую недлю въ саду яблоки сторожитъ! И это зовется дворня! Ахъ вы, Псковичи! Побывалъ бы кто изъ васъ въ нашихъ краяхъ, посмотрлъ бы какъ тамъ люди живутъ, такъ сюда бы потомъ и вернуться не захотлъ. У насъ, мальчуганъ лтъ десяти, и тотъ одно свое дло знаетъ, и того чужую работу справлять не пошлютъ. Всякій, на что кому Богъ талантъ даровалъ, то себ и длаетъ, а тамъ хоть трава не расти, мн какая нужда! Есть работа — занятъ, нтъ — лежу себ на печи: и никто, будь хоть самъ баринъ, противъ этого спорить не можетъ…

— Да о чемъ спорить-то? перебилъ ткачъ, сердито тряхнувъ своею косматою головой.— Ино дло и немудрено, а коли не смыслишь, такъ ужь знамо, справлять не пошлютъ. Этого дива нече у васъ, за Москвой, искать. Найдется и здсь такой, что ни на какую работу не годенъ, окром что смолоду по нужд затвердилъ. Вотъ теб, тепереча, Нефедка, пастухъ, по вашему, по рязанскому, одно свое дло только и знаетъ, свиней пасетъ, а ужь другаго чего и не суй, наврное спакоститъ. Такъ вотъ оно что, выверни-ка дло-то на изнанку, да понюхай чмъ пахнетъ… Что носъ-то поднялъ? Али не нравится? Н, братъ, спсь-то лучше сними, да въ карманъ спрячь, а то ужь больно пышна, во вс стороны растопырилась, неравно мимоходомъ заднутъ, обомнется, сломается. Н! Молодъ еще другихъ наставлять, поучись-ка самъ наперво, значитъ, коли есть умъ, а коли нтъ, коли глупъ, такъ просто и скажи глупъ, а что по глупости человкъ, безъ дла, на печк валяется, такъ этимъ нече хвалиться, нече людямъ глаза колоть, мудрость невелика.

Покуда ткачъ говорилъ, глаза всхъ присутствовавшихъ обращены были на него, его слушали съ жаднымъ вниманіемъ и съ такимъ горячимъ сочувствіемъ, съ какимъ обвиненный слушаетъ адвоката, говорящаго въ его пользу, но когда онъ кончилъ, вс вдругъ оглянулись на едора, и громкій хохотъ раздался со всхъ сторонъ, хохотъ, пересыпанный крупными шутками. Ему стало неловко, гордость его была оскорблена, чувство собственнаго достоинства пошатнулось, словамъ его предано было такое толкованіе, на которое онъ не зналъ что возражать, а между тмъ, посл перваго взрыва, хохотъ и шутка мало-по-малу начали утихать, и вс ждали не скажетъ ли онъ опять чего, въ надежд услышать какую-нибудь новую выходку отъ Антипа. Но оба противника долго сидли, мряя другъ друга глазами. Лукавая усмшка играла на губахъ у ткача, а едоръ дулся и грозно крутилъ усы.— Мужичье! Сволочь! ворчалъ онъ сквозь зубы:— съ ними говоришь какъ съ людьми, а они скалятъ зубы да лаются, какъ собаки! Эхъ вы, распущенная команда! Порядку васъ надо учить! Вжливости вы не понимаете! Вотъ ужо, постой, будетъ на васъ гроза. Какъ приберемъ васъ къ рукамъ, такъ дурь-то уймется, будете шелковые.— Ободряясь мало-по-малу, по мр того какъ будущность, въ мысляхъ, сулила ему удовлетвореніе, едоръ сказалъ послднія слова такъ громко, что ужь не одни т, которые сидли съ нимъ рядомъ, а вс присутствовавшіе въ изб успли разслушать его. Многіе поняли и замтно смутились, другіе ломали голову, чтобъ объяснить себ что это значитъ. Ключница съ поваромъ въ ту же минуту перемигнулись и вышли изъ горницы на крыльцо. За ними послдовало еще нсколько человкъ. Пользуясь этимъ случаемъ, и самъ первый виновникъ всего происходившаго, едоръ, положеніе котораго въ кругу явно нерасположеннаго къ нему общества съ каждою минутой становилось несносне, тоже взялъ шапку и вышелъ. Выходя, онъ бормоталъ еще про себя какія-то невнятныя рчи. Онъ былъ сильно взбшенъ, но не одинъ гнвъ подсказалъ ему ту угрозу, которая упала, какъ снгъ на голову, на торжествующихъ его противниковъ. Въ продолженіе десяти дней, проведенныхъ имъ въ Жгутов, онъ усплъ вывдать много такого изъ древней исторіи покойнаго майора Лукина, чего именно не доставало для пополненія толбинскихъ сплетенъ, хронологическая послдовательность которыхъ обрывалась на похищеніи Мары Прохоровой или просто Маруши, какъ звали ее на родин. Онъ узналъ, напримръ, что Маруша цлые четыре мсяца жила барыней въ Жгутов, а потомъ умерла, и что сынъ Алекся Михайловича Лукина, котораго со дня на день ждали въ село, былъ рожденъ отъ нея. Имлъ ли онъ какія-нибудь основательныя причины догадываться объ истинномъ смысл дла, или одинъ темный инстинктъ руководилъ его въ этомъ случа, неизвстно, но каковъ бы ни былъ тотъ путь, которымъ догадки его пробирались къ истин, дло въ томъ, что онъ уже былъ довольно близко отъ нея,— такъ близко, что, по прізд Лукина, достаточно было нсколькихъ словъ, съ великимъ трудомъ и опасностію подслушанныхъ за дверьми, чтобъ убдить его окончательно въ справедливости главныхъ его подозрній. Слова эти были произнесены во время свиданія Григорія Алексевича съ Барковымъ, но еще до прізда молодаго человка, въ сел уже ходили на его счетъ самые странные и разнорчивые толки, главною причиной которыхъ была все та же нескромность едора. Всей истины онъ не смлъ открыть. Онъ помнилъ хорошо запрещеніе барина и зналъ, что тотъ не любитъ шутить, но въ разныхъ стычкахъ и перебранкахъ съ дворовыми людьми, которые вс, съ перваго до послдняго, были жестоко противъ него озлоблены, и на каждомъ шагу длали ему всевозможныя непріятности, онъ часто не въ силахъ былъ выдержать строгую тайну. Легкіе проблески ея, какъ электрическія искры, срывались у него съ языка, въ вид намековъ, предсказаній или угрозъ, и проникали глубоко въ души встревоженныхъ слушателей. Въ Жгутов пахло грозой. Вс чувствовали приближеніе какого-то страшнаго переворота, но въ чемъ онъ будетъ состоять и когда совершится, никто не зналъ. Многіе изъ приближенныхъ Ивана Кузмича, побуждаемые заботой о своей будущей участи, пытались вывдать у него что-нибудь объ этомъ предмет, но осторожный старикъ или упрямо молчалъ, или запросто отсылалъ къ чорту тхъ, кто слишкомъ настойчиво ему докучалъ. Между послдними былъ нкто Андрей, молодой, рослый парень, молочный братъ Григорія Алексевича. Онъ жилъ при двор безъ всякаго опредленнаго дла, кром того, разв, что, какъ страстный охотникъ и ловкій, стрлокъ, ходилъ въ лсъ за дичью, каждый разъ какъ кому-нибудь изъ господъ, за столомъ, надодала постоянная очередь баранины съ дворовою птицей. Андрей былъ фаворитъ Григорія Алексевича. Они съ дтства росли и играли вмст, потомъ, когда послдній отправился въ Петербургъ и оттуда сталъ прізжать на каникулы въ Жгутово, охота и рыбная ловля сблизили ихъ еще тсне. Нердко, съ ружьями на плечахъ или съ рыболовнымъ снарядомъ, исчезали они изъ дома чуть свтъ и пропадали по нскольку сутокъ, ночуя гд-нибудь далеко, въ глухой деревушк, окруженной болотами и дремучими лсами, или стоящей на берегу пустыннаго озера, а день, весь напролетъ, посвящая своимъ любимымъ забавамъ. Слдствіемъ было то, что Андрей, какъ товарищъ и фаворитъ Григорія Алексевича, съ давнихъ поръ считался привилегированною особой и, не въ примръ другимъ, былъ избавленъ отъ всякой спеціальной обязанности въ сел, хром присмотра за лягавыми собаками молодаго барина, да за его ружейнымъ и рыболовнымъ приборомъ. Такое исключительное положеніе и разныя выгоды, неразлучныя съ нимъ, а также личная привязанность къ барину, сдлали его искреннимъ консерваторомъ и горячимъ приверженцемъ властвующей династіи. Въ цлой дворн не было ни одного человка, такъ сильно дорожившаго настоящимъ порядкомъ вещей, а потому, конечно, и слухи о близкой перемн никого не могли встревожить такъ сильно. Не получивъ отъ Ивана Кузмича никакого удовлетворительнаго отвта, Андрей съ нетерпніемъ ждалъ, когда баринъ прідетъ въ село, надясь узнать отъ него что-нибудь боле опредленное. Онъ былъ изъ первыхъ между встртившими его у крыльца, но ни въ этотъ день вечеромъ, ни на другой день поутру, ему не удалось застать его ни минуты наедин. Вечеромъ было уже слишкомъ поздно. Баринъ пріхалъ сумраченъ, озабоченъ и до глубокой ночи сидлъ запершись съ Иваномъ Кузмичемъ, а на другой день поутру, повидавшись съ Барковымъ, вышелъ оттуда весь блдный, точно какъ самъ не свой, и заперся опять съ управляющимъ. ‘Плохо дло! подумалъ Андрей, даже о своей любимой собак ни слова не спросилъ! Съ гостемъ обдаетъ врознь, стало-быть не въ ладахъ… Что-то будетъ изъ этого изъ всего?…’ И сидя въ своей изб, у окна, онъ грустно посматривалъ на крыльцо господскаго дома. Тамъ не было никого, только голуби, вылетая, изъ слуховаго окошка спускались внизъ, на траву, за разными поисками, да изрдка мальчикъ съ тарелками или блюдомъ выбгалъ изъ дверей, спша но протоптанной дорожк на кухню и оттуда обратно въ господскій домъ, а около него вертлась дворняшка, помахивая пушистымъ хвоотомъ и жадно подхватывая объдки, которыя онъ ей бросалъ. Съ полчаса прошло такимъ образомъ, наконецъ Иванъ Кузмичъ, съ своею маленькою трубкой въ зубахъ, вышелъ, и постоявъ нсколько минутъ на крыльц, отправился къ себ на квартиру прилечь. ‘Теперь пора’, шепнулъ Андрей, провожая его глазами. Онъ вышелъ въ сни и спустилъ съ привязи молодаго, кудряваго сеттера карей шерсти, который давно ужь визжалъ и рвался на волю, ноитотъ, вроятно догадываясь, что онъ это длаетъ для себя, не поблагодарилъ его ни взглядомъ, ни лаской, а прямо съ мста, хватилъ стрлою вонъ изъ дверей и скрылся изъ виду. Андрей пошелъ вслдъ за нимъ. Выходя изъ избы, онъ увидлъ барина на крыльц. Собака была уже тамъ, съ разными знаками неистовой радости, ласкалась она къ своему господину, который смялся и гладилъ ее по голов и, кажется, очень доволенъ былъ этою встрчей.

— Здравствуй, Андрюша! сказалъ Лукинъ, увидвъ своего молочнаго брата:— я съ тобой вчера и двухъ словъ не усплъ сказать.

— Здравія желаю, сударь, отвчалъ тотъ, снявъ шапку и весело улыбаясь.— На долго ли къ намъ пожаловали?

— Да Богъ знаетъ, какъ придется, отвчалъ Лукинъ,— можетъ быть скоро назадъ уду, и при этихъ словахъ, тнь опять набжала на его лицо. Онъ слъ на крыльцо и задумался.

‘Вотъ бы теперь спросить,’ подумалъ Андрей. Любопытный вопросъ уже вертлся у него на язык, но баринъ былъ такъ задумчивъ, и такъ замтно чмъ-то огорченъ, и такъ сердито подчасъ хмурилъ брови, что онъ не зналъ какъ начать, раза два открылъ ротъ, про бормоталъ что-то невнятное, замялся и замолчалъ.

— Ну что, какъ поживаешь? спросилъ Лукинъ, замчая, что тотъ собирается говорить. Что Карька,— какъ онъ себя ведетъ? Небось горячится попрежнему, тянетъ на блокъ, на зайцевъ, на всякую дрянь? Или остепенился, усплъ поумнть?

— Карька нешто, Григорій Алексичъ, дло свое сталъ давно разумть, на тетеревовъ нынче такъ ходитъ, что просто потха. Давеча, изъ-подъ него, всю выводку руками переловилъ, пять штукъ молодыхъ живьемъ забралъ, одна старая только и улетла, да и ту онъ чуть за хвостъ не поймалъ. Разную птицу сталъ тоже теперь отличать, за мелочью не повянетъ, коли что покрупне иметъ въ виду… да вотъ не угодно ли будетъ самимъ попытать, время самое, что ни есть, наилучшее. Дичи не оберешься, утки на Рюхин стадами сидятъ, дуппеля прилетли, въ низовомъ болот ономнясь три пары убилъ. Тоже вотъ туда, въ мохъ, за Гурьевою рощей, хорошо бы сходить, тамъ тепереча глушней наврно найдемъ…

— Не знаю, Андрюша, отвчалъ Лукинъ,— разв посл когда-нибудь, а теперь времени нтъ, хлопотъ у меня слишкомъ много, да, по правд сказать, и охота какъ-то на умъ нейдетъ. Вотъ, денька черезъ два, посмотримъ…

‘Что это съ бариномъ сталось? подумалъ Андрей: ничмъ его и развеселить невозможно! Бывало не дастъ ничего досказать, засыплетъ разспросами, а теперь, говори ему про что хочешь,— сидитъ себ, да глядитъ въ землю, точно будто со сна не усплъ опамятоваться!’

— Въ Ручьи, къ Лизавет Ивановн, тоже теперь недавно ходилъ. Тамъ, ихніе люди говорятъ, куропатокъ видали, продолжалъ онъ, все еще не теряя надежды раздразнить барина на охоту.

— А что, Лизавета Ивановна, теперь въ город или въ Ручьяхъ?

— Въ Ручьяхъ, Григорій Алексичъ.

— Одна или съ дочерью?

— Съ дочерью, Григорій Алексичъ.

— Такъ ты говоришь, что у нихъ куропатки теперь развелись?

— Давеча кучеръ ихній сказывалъ: за яровымъ полемъ, говоритъ, три раза ихъ подымалъ.

— Надо бы тамъ побывать, а? какъ ты думаешь: не сходить ли намъ завтра поутру?

У Андрея глаза заблистали отъ удовольствія.

— Когда угодно, сударь, отвчалъ онъ,— у меня все готово. И ружье ваше вычищено и патроны насыпаны, а Карька только того и ждетъ, онъ ужь три дня не ходилъ, и ужь такъ его разбираетъ, давеча чуть одинъ въ болото не улизнулъ, насилу его досвистался.

— Ахъ ты бестія! говорилъ Лукинъ, лаская собаку.— Такъ вотъ какъ мы сдлаемъ, братецъ. Мы отправимся съ тобой въ Ручьи завтра поутру, а тамъ я тебя отпущу и обдать останусь у Лизаветы Ивановны.

— Слушаю-съ, отвчалъ Андрей.

На другой день, поутру, они вышли изъ дома въ назначенный часъ. Дорогой, Лукинъ разспрашивалъ о болзни отца и узналъ нсколько подробностей, которыя не усплъ сообщить ему управляющій. Онъ узналъ между прочимъ, что старикъ, въ послдніе дни своей жизни, тосковалъ безутшно и за нсколько часовъ до конца, призвавъ къ себ мать Андрея, мамку Анисью, поручилъ ей сказать сыну своему Григорію Алексевичу, что ‘онъ проситъ у него прощенія въ тяжкой вин.’ На вопросъ, отчего мать сама не сообщила ему объ этомъ ни слова, Андрей отвчалъ, что при людяхъ не смла, а когда повидаетъ его съ глазу на глазъ, то разкажетъ все до послдняго.

— Что-то, сударь, что за слухи такіе ходятъ про васъ въ сел, продолжалъ Андрей.— Насъ пугаютъ, что вы скоро отоюда удете, и что вс достанемся въ руки Дмитрію Егорычу Баркову.

— Хмъ, вотъ какъ, а отъ кого ты это слышалъ? Кто васъ пугаетъ?

— Слыхалъ-то я, сударь, все больше отъ нашихъ, да только они не сами собой такіе толки ведутъ. Видитъ Богъ, никто изъ насъ не желаетъ другаго господина, окром васъ, а слухамъ этимъ никто не радъ, а идутъ они ужь извстно отъ кого. Все вотъ эта самая, усатая шельма, лакей, что съ господиномъ Барковымъ изъ Рязани пріхалъ,— все онъ мутитъ.

— Въ самомъ дл?… А что же онъ говоритъ?

— А говоритъ, сударь, такое, что никакъ и понять не возможно. Начнетъ, да и не покончитъ, на полслов иной разъ оборветъ. Онъ, вотъ изволите видть, на нашихъ дворовыхъ сердитъ, за то что мы ему въ поясъ не кланяемся, а наши то же крпко его не взлюбили, по той причин, что больно чваненъ, надъ всмъ надъ здшнимъ ругается, ну, ужь вдомо, наши тоже спуску ему не даютъ, другой разъ словцо такое загнутъ, что онъ какъ индюкъ надуется, да въ сторону отойдетъ. Такъ вотъ онъ и норовитъ все на то, чтобы чмъ ни есть, значитъ, досадить, стращаетъ да хорохорится. У васъ, говоритъ, порядку тутъ нтъ — избаловали, говоритъ, васъ господа, вотъ постой, говоритъ, мы васъ вышколимъ, какъ попадете къ намъ въ лапы, такъ забудете лаяться, тише воды, ниже травы станете…. Ну и насчетъ васъ то же….

— И на мой счетъ? Вотъ это любопытно! Что жь онъ обо мн говоритъ?

— А говоритъ: какой, говоритъ, онъ баринъ? Какъ вотъ я, такъ молъ и онъ, все равно. Вотъ мой, говоритъ, Дмитрій Егорычъ, господинъ Барковъ, такъ тотъ настоящій, а этотъ, говоритъ, баринъ на полчаса, повертится тутъ, да и удетъ съ носомъ Такъ, то-есть, онъ, лакеишка этотъ, говоритъ.

— Ну, а ты что объ этомъ думаешь?

— Да что думать-то, я ужь вечоръ ему говорилъ: смотри молъ ты, ворона залетная, коли ты у меня каркать не перестанешь, такъ я-те перья-то изъ подъ носу повыщиплю.

— Да какъ же, Андрюша, ну а если онъ правду говоритъ?

Андрей смшался и въ недоумніи посмотрлъ на барина.

Горькая улыбка мелькала у того на лиц.— Ну а что, продолжалъ онъ,— если я точно черезъ недлю уду отсюда совсмъ, и Жгутово, вмст со всми вами, достанется Дмитрію Егоровичу Баркову?

— Какъ, сударь, да разв вы хотите насъ продавать? Разв наше Жгутово вамъ наскучило? Или мы угодить не съумли?… Лукинъ молчалъ.— Извстно, продолжалъ Андрей, въ Питер съ барами веселе жить, чмъ здсь съ мужиками, такъ вдь на то ваша воля, сударь, живите гд вздумается, а тутъ и безъ васъ ваше добро не сгоритъ, Иванъ Кузмичъ присмотритъ. Онъ и при покойномъ барин всмъ завдывалъ, и грхъ про него что дурное сказать, никто не слыхалъ, чтобы за нимъ господская копейка пропала.

— Что за вздоръ, Андрей! Съ чего ты взялъ, что я сомнваюсь въ Иван Кузмич? Да и про Жгутово тоже, разв я говорилъ когда, что оно мн наскучило? Нтъ, я его люблю и теперь, какъ всегда любилъ, и люблю такъ, что не оставилъ бы ни за что, еслибъ оно было мое.

— Да чье же, судэрь, коли не ваше?

— Чье Жгутово? разв не знаешь? Жгутово давно продано моей мачих, и отъ нея теперь должно перейдти въ ея родъ.

— Ой, сударь! Что вы это сказали! Иль я ослышался? Неужто и въ правду мы отъ васъ перейдемъ, или вы такъ только опасаетесь?

— Не опасаюсь, а знаю наврно, Андрей. Спорить въ судахъ пожалуй можно, да пользы отъ этого не будетъ ни на волосъ. Теперь, или черезъ годъ и такъ или сякъ, какъ хочешь верти, а кончится все на одномъ. Такъ ужь лучше вы это заране знайте: помщикомъ у васъ будетъ Барковъ, а не я.

Сердце другнуло у молодаго парня такъ сильно, что онъ поблднлъ. Вс страхи его оправдались. Онъ уже видлъ предъ собой, впереди, тяжелую работу, нужду, а можетъ-быть и гоненіе, можетъ-быть и голодную нищету.— ‘Охъ ты, доля моя горемычная!’ произнесъ онъ едва внятно и, тяжело вздохнувъ, замолчалъ.

— Такъ-то, Андрюша, продолжалъ Лукинъ.— Жаль мн будетъ съ вами разстаться, а длать нечего и пособить вашему горю ничмъ не могу. Слушай, что я теб скажу: ни съ Барковымъ, ни съ лакеемъ его не ссорься, а то посл за каждое лишнее слово поплатишься. Смотри, помни этотъ совтъ.

— Буду помнить, Григорій Алексевичъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они отошли верстъ пять или шесть отъ дому. Погода стояла срая, и мелкій дождикъ накрапывалъ исподволь. Дорога ихъ долго шла темнымъ лсомъ, по берегу озера, потомъ, они повернули налво, и вышли на открытую, холмистую мстность, пересченную рощами и мелкимъ кустарникомъ. Вдали, на гор, виднлся погостъ: бдная, деревенская церковь съ деревянною, крашеною крышею и съ узорнымъ желзнымъ крестомъ на верху, окруженная рядомъ старыхъ, почернвшихъ отъ времени и покосившихся избъ. Отъ церкви до Ручьевъ оставалось всего дв версты. Около этого мста, въ кустахъ, между полемъ и рощею, по разчету Андрея, они должны были найдти дичь, и точно: едва успли, пройдя погостъ, свернуть съ дороги на право, какъ собака потянула прямо на втеръ, остановилась въ упоръ, и дв круглыя, жирныя куропатки, съ шумомъ вылетли изъ-подъ ногъ. Два выстрла раздались имъ вслдъ, одна упала, шагахъ въ десяти, на мокрой трав курился пеньковый пыжъ, голубая полоска дыму прозрачнымъ облакомъ потянулась по влажному воздуху, собака, нетерпливо обнюхивая и озираясь, ходила кругомъ, словомъ охота началась во всей форм, но не одинъ изъ охотниковъ не могъ найдти въ ней на этотъ разъ того горячаго и поглащающаго интереса, съ какимъ бывало они оба отдавались этой забав. Мысли ихъ и даже цль предпринятаго ими похода не имли ничего общаго съ несчастными куропатками, которыхъ Карька преслдовалъ съ такимъ неутомимымъ ожесточеніемъ. Андрей пошелъ съ намреніемъ вывдать у Григорія Алексевича что-нибудь на счетъ вопросовъ, его безпокоившихъ, а Лукинъ имлъ совсмъ другое въ ум. Бродя по кустамъ и стрляя, онъ безпрестанно оглядывался на село, которое давно уже было въ виду, и нсколько разъ посматривалъ на часы.

— Будетъ, сказалъ онъ наконецъ, отдавая ягдташъ и ружье Андрею.— Я пойду къ Лизавет Ивановн и пробуду до вечера у нея, а ты ступай домой и скажи Ивану Кузмичу, чтобъ онъ меня не ждалъ ни къ обду, ни къ ужину, что я возвращусь очень поздно. Или нтъ, погоди, сходи-тка сперва со мною въ Ручьи, да отдай куропатокъ всхъ до одной повару Лизаветы Ивановны, а то Барковъ пожалуй подумаетъ что я для него старался.

Минутъ черезъ пять они были въ сел.

Село Ручьи было одно изъ самыхъ мелкихъ имній въ узд, при немъ считалось всего сорокъ душъ. Помщица его, Лизавета Ивановна, получила его въ приданое отъ отца, при выход замужъ за лейтенанта 2-го ранга Веригина, стараго моряка, который сдлалъ много походовъ, здилъ вокругъ свта, и умеръ въ отставк два года тому назадъ. У вдовы, отъ него осталась пенсія въ 700 рублей ассигнаціями да двое дтей: сынъ, принятый въ морской корпусъ на казенный счетъ, и дочь, двушка восьмнадцати лтъ, воспитанная въ уздномъ город, уздными учителями съ помощію отца, который зналъ хорошо языки. Низенькій, деревянный домикъ, вмщавшій это семейство, былъ старъ. Стны его, не обшитыя тесомъ, почернли отъ времени, крыша проросла мохомъ, петли, ручки замковъ, крючки и задвижки на ставняхъ, окошкахъ, дверяхъ были изъ простаго желза, грубая отдлка котораго съ перваго взгляда обличала труды доморощеннаго кузнеца, словомъ, ни малйшихъ слдковъ избытка не видно было нигд, а между тмъ все имло опрятный и даже уютный видъ. Балконъ завшенъ былъ сверху зонтикомъ, въ окнахъ висли ситцевыя, цвтныя гардины и блыя сторы, чисто выметенная площадка передъ крыльцомъ окружена была свжимъ, только-что скошеннымъ дерномъ, садъ и дворъ обнесены высокимъ, исправнымъ заборомъ. Въ саду — группы яблонь, кусты крыжовника и смородины, грядки съ цвтами и кругомъ густая, липовая аллея. Балконъ выходилъ въ садъ, а на балконъ выходила столовая, двери которой отворены были настежь и у самаго входа, за маленькимъ столикомъ, съ работой въ рукахъ, сидла Лизавета Ивановна, старушка лтъ подъ шестьдесятъ, худая и блдная, съ большими черными глазами и съ замтною просдью въ волосахъ. Противъ нея, у окна, стояла дочь ея, Марья Васильевна, стройная двушка, съ густою, золотистою косой, серіознымъ лицомъ и задумчивымъ взоромъ. Об одты были подеревенски: мать въ спальномъ чепц и въ старой, драдедамовой куцавейк сверхъ юпки, дочь — въ сромъ, ситцевомъ плать, съ гладкою, блою пелеринкой и такими же рукавами.

Выстрлы только-что умолкли, когда Марья Васильевна вошла въ комнату и стала у окна.

— Маша, ты посылала узнать кто тамъ стрляетъ? спросила Лизавета Ивановна.

— Посылала, маменька, отвчала та, не поворачивая головы.

— Кто пошелъ?

— Никто не ходилъ. Яковъ говоритъ, что это жгутовскіе.

— Врно Андрюшка съ кмъ-нибудь изъ дворовыхъ. Ахъ, батюшки! Да вдь Григорій Алексичъ ужь давно долженъ быть въ сел. Не онъ ли это бдняжка? Жаль мн его, Маша. Молодой человкъ, только что жить начинаетъ, а ужь остался круглою сиротой. Одинъ отецъ только и былъ на свт, и того потерялъ. Каково ему было въ Петербург, ни о чемъ не зная, не вдая, вдругъ получить такое извстіе!

Двушка отвернулась и украдкой отерла глаза.

— Однако, чего же я думаю? Вдь онъ наврно зайдетъ сюда, въ прошломъ году частенько у насъ бывалъ. Куда ты, дружочекъ?

— Я въ садъ, маменька.

— Что теб вздумалось? Вдь дождикъ только-что пересталъ, весь подолъ вымочишь. Подь-ка сюда, что ты сегодня такая блдная?

Марья Васильевна подошла къ матери. Живой румянецъ вспыхнулъ у ней на лиц и въ ту же минуту опять исчезъ.

— Что съ тобой, Маша, здорова ли ты?

— Ничего, маменька, я здорова… Ахъ Боже мой! Кто это?

Въ сосдней комнат послышались скорые шаги.

— Григорій Алексичъ идутъ, сказала двочка лтъ двнадцати, просунувъ голову въ двери и хотла уйдти, но Лизавета Ивановна остановила ее.

— Танька! Танька! постой! говорила она вставая:— пойдемъ со мной, скоре давай одваться, да сбгай въ кухню, къ Авдоть, скажи чтобы сейчасъ пришла въ спальню. Маша, ты сдлай милость, выйди къ нему, покуда я соберусь. Видишь, я въ юпк и не причесана, нельзя же мн встртить его въ такомъ наряд, вдь онъ уже не мальчикъ, надо хоть платье надть, Да чепчикъ перемнить.

Но дочь не. слыхала и половины того, что ей говорили. Подбжавъ въ зеркалу, она поправила волосы, обернула пелеринку и вылетла какъ птица изъ комнаты.

На крыльц, она встртила гостя, сосда, съ которымъ знакома была давно. Съ дтскихъ лтъ, они были друзьями. Въ ту пору, когда она въ первый разъ его увидала, она была еще двочка лтъ восьми, очень дикая и застнчивая, съ большими срыми глазками, съ коротко-обстриженными рыжими волосенками, и съ очень страннымъ характеромъ. Это былъ кроткій и тихій, съ виду почти холодный ребенокъ, который въ куклы не игралъ, смялся рдко и очень немногимъ интересовался въ обыкновенное время. Но бывали минуты, когда на нее находила вдругъ быстрая перемна. Вдругъ зашалитъ, расхохочется, станетъ пть псни, разсказывать сказки или пойдетъ бгать, какъ кошка, по двору, по саду, лазить по лстницамъ, чердакамъ, пристаетъ ко всмъ въ дом, изорветъ платье, испачкаетъ руки, исцарапаетъ шею, лицо, но едва успетъ отецъ или мать, пожавъ плечами, сказать: ‘что это сдлалось съ Машей?’ смотрятъ, а Маши ужь не слыхать, сидитъ гд-нибудь въ уголку, смирнехонько, или смотритъ въ окошко по цлымъ часамъ, не трогаясь съ мста. Игрушки, обновки рдко доставляли ей очень большое удовольствіе. Посмотритъ бывало, открывъ широко глаза, повертитъ въ рукахъ, а потомъ броситъ и совершенно забудетъ. Несмотря на то, ящики и карманы у ней всегда бывали полны всякою дрянью, которую она берегла и любила какъ рдкость. Тряпка какая-нибудь, лоскутъ пестрой бумаги, кусокъ цвтнаго стекла, камушекъ особенной формы, сухой листъ, поднятый осенью на земл, ни съ того, ни съ сего, станутъ вдругъ ея фаворитами, она прячетъ ихъ тщательно, бережетъ и разглядываетъ наедин, и называетъ разными странными именами. Одна изъ такихъ бездлокъ была поводомъ къ маленькой ссор между ею и молодымъ Лукинымъ. Они видлись часто, то въ Жгутов, то въ Ручьяхъ, и часто играли вдвоемъ. Разъ,— это было въ Жгутов, лтомъ, на берегу небольшаго пруда — Маша поднимала съ земли плоскіе камушки, которые тотъ ловко пускалъ отскокомъ вдоль по вод. ‘А! какой славный! красивый!’ сказалъ онъ, выбирая одинъ, посмотрвъ на него съ минуту, отправилъ его туда же, вслдъ за другими.— Что за красивый, отвчала она.— Вотъ у меня есть красивый!— Двочка вынула изъ кармана красный, продолговатый песчаникъ съ блыми жилками, гладко обтертый и закругленный со всхъ сторонъ.— Дай-ка сюда, сказалъ Гриша, но она не хотла отдать.— Это мой милый камушекъ, мой фаворитъ, говорила она, вертя свою рдкость передъ глазами товарища.— Не отдашь? сказалъ онъ, и въ ту же минуту, ловко выхвативъ фаворита, пустилъ его вдоль пруда.— Камень сдлалъ два славныхъ отскока и упалъ въ воду, немножко не долетвъ до противоположнаго берега. Лукинъ обернулся къ ней съ торжествомъ, желая знать, что она скажетъ, но вмсто отвта получилъ звонкую оплеуху. Онъ вспыхнулъ и бросился за нее какъ кошка, но видя, что она не длаетъ никакого движенія, чтобы защищаться, и что крупныя слезы навертываются у ней на глазахъ, остановился какъ вкопаный, посмотрлъ на нее очень грозно, и отошелъ въ сторону. Двочка сла у берега на траву, и утирая глаза кулакомъ, начала горько плакать. Лукинъ долго глядлъ на нее въ сильномъ недоумніи, потомъ вдругъ, не говоря ни слова, обжалъ прудъ кругомъ и залзъ въ воду по поясъ.— Маша! поди сюда! кричалъ онъ, я помню куда онъ упалъ, я сейчасъ его вытащу.— Она прибжала въ ту же минуту, и сама чуть не влзла въ воду за нимъ, но тонкіе башмачки ея начали вязнуть въ глубокой тин, и это ее испугало, а между тмъ тотъ, весь мокрый, шарилъ руками на дн, и забирая оттуда пригоршнями разную дрянь, подавалъ ей на берегъ. Они вмст вынимали изъ грязи все, что по форм хоть сколько-нибудь было похоже на фаворита.— Этотъ? спрашивалъ онъ.— Нтъ, не этотъ, отвчала она, и начинала опять ревть. Минутъ пять длилось это занятіе, наконецъ, мачиха, издали увидавъ его въ вод, позвала къ себ, и больно выдрала за уши. Двочка видла наказаніе, и сначала, въ испуг, бросилась прочь отъ пруда, но потомъ когда они снова остались вдвоемъ, жалость ее взяла: она сама подошла къ нему, обняла крпко за шею, и начала цловать.— Не сердись, Гриша, сказала она, я тебя очень люблю. Ты будешь мой фаворитъ!— И съ этихъ поръ она прозвала его камушкомъ.— Камушекъ! камушекъ мой пріхалъ! кричала она иногда, завидя его въ Ручьяхъ изъ окна и выбгая въ припрыжку къ нему на встрчу. Два года спустя, его отвезли въ Петербургъ, и это разстроило ихъ короткія отношенія. Мальчикъ, въ гимназіи, одичалъ и получилъ то казацкое презрніе къ бабамъ, которое часто является въ школьникахъ, прежде чмъ пухъ выростаетъ у нихъ на щекахъ. Прізжая домой, на вакаціи, онъ смотрлъ свысока на прежнюю свою фаворитку, которая долго понять не могла, что съ нимъ сталось. Увидавъ стараго друга въ куртк, съ краснымъ воротникомъ и съ волосами, обстриженными подъ гребенку, она сперва начала хохотать, но посл, замтивъ въ немъ много другихъ перемнъ, сама стала дичиться. Съ этихъ поръ поцлуи, и Гриша, и Маша, и ты, пошли совершенно въ отставку. Разъ какъ-то еще, расшалившись, она по старой привычк, назвала его камушкомъ, но онъ такъ строго нахмурилъ брови, что она испугалась, и больше уже не смла произносить это слово. А между тмъ, время быстро летло, и съ каждымъ лтомъ они находили другъ въ друг новыя перемны. Двочка выросла, пополнла и стала годъ отъ году хорошть, а онъ изъ мальчика сталъ мущиной. Въ первый годъ посл выпуска изъ гимназіи, когда онъ пріхалъ къ ней лтомъ въ Ручьи, она совсмъ не узнала его, онъ тоже смотрлъ на нее съ удивленіемъ. Длинные кудри, корсетъ и длинное платье, все было такъ ново въ его глазахъ, но прежде чмъ кончилась его вакація въ этомъ году и не усплъ еще онъ ухать назадъ въ Петербургъ, какъ случай сблизилъ ихъ снова.

Разъ въ сумерки, возвращаясь съ отцомъ изъ Торопца, куда они здили оба верхомъ, Лукинъ увидалъ въ сторонъ отъ дороги, по направленію къ Ручьямъ сильное зарево. Они тотчасъ же повернули съ дороги направо и поскакали во весь опоръ. Пожаръ былъ въ Ручьяхъ. Възжая въ село, они застали ужасную суматоху: дымъ, пламя, вой, крикъ, бготня, горли службы: одна изба только-что занималась, а другая стояла ужь вся въ огн. Что было народу по близости, все сбжалось, кто съ ведрами, кто съ топоромъ, но тушить было трудно, не доставало ни рукъ, ни орудій. Несмотря на то, пять или шесть человкъ залзло уже на крышу, спша разобрать ее, прежде чмъ пламя успетъ все охватить. Между ними, при яркомъ свт огня, былъ виденъ самъ старый морякъ Веригинъ. Безъ шапки и сюртука, съ засученными рукавами и съ ломомъ въ рукахъ, онъ стоялъ молодцомъ, усердно трудясь и ободряя своихъ мужиковъ. Увидвъ прізжихъ, онъ обратился къ нимъ съ просьбой взять подъ команду народъ, который внизу ломалъ заборъ и сарай. Сдой майоръ ни слова не говоря, тотчасъ слзъ съ лошади и взялся за дло. Его сынъ уже былъ на ногахъ. Схвативъ топоръ, онъ шолъ за отцомъ, но въ эту минуту кто-то назвалъ его по имени. Оглянувшись, онъ увидалъ Марью Васильевну съ матерью. Он стояли подъ деревомъ, противъ избы, прижимаясь другъ къ другу отъ страха и заслоняя руками глаза. Лукинъ поклонился и хотлъ идти мимо, какъ вдругъ двушка вскрикнули и всплеснула руками. Сквозь облако дыма, при яркомъ свт огня, трескучія искры котораго падали къ ея ногамъ, въ окошк избы, уже горвшей внутри, она увидала кого-то.— Пашка! Пашка моя горитъ! закричала она, бросаясь впередъ. А Пашка была пятилтняя двочка, сирота, которую Марья Васильевна очень любила и берегла. Въ суматох, ее забыли вынести изъ избы, въ которой она спала, и въ которой давно уже не было ни души.— Пашку! Пашку забыли! Пашка моя горитъ! Кричала Марья Васильевна, подбгая такъ близко къ изб, что дымъ едва позволялъ ей дышать. Лукинъ догналъ ее въ ту же минуту.— Гд? спросилъ онъ. Дрожа всми членами, она указала ему на окно. Ребенокъ былъ ясно виденъ въ эту минуту. Вскарабкавшись на прилавокъ и уцпясь ручонками за толстую подоконницу, она силилась высунуть голову изъ избы, гд ей стало душно и горячо. Въ ту же минуту Лукинъ сбилъ раму съ петлей и ползъ вверхъ, чтобы выманить двочку изъ окна, но едва онъ усплъ это сдлать, какъ пламя и дымъ пахнули ему въ лицо. Вслдъ за тмъ слабый крикъ раздался внутри и что-то тяжелое рухнуло на полъ. Спрыгнувъ на землю, онъ кинулся въ избу черезъ сни, за нимъ вбжало двое другихъ. Черезъ минуту, вс трое вернулись оттуда, черные, выпачканные, съ опаленными волосами, у Лукина об руки были обожжены, и платье курилось въ разныхъ мстахъ, но онъ счастливо вынесъ ребенка, котораго онъ нашелъ ужь подъ лавкою, на полу, и самъ отдалъ на руки Марь Васильевн. Та, въ этотъ день, не сказала даже спасибо, такъ сильно была перепугана, но за то на другой, когда онъ пришелъ къ нимъ изъ Жгутова вмст съ отцомъ, она встртила его такимъ взоромъ, который глубоко запалъ ему въ душу. Ни слова не говоря, она взяла его за руку и повела въ свою комнату, гд малютка лежала у ней на постели. Шейка и ножки были жестоко обожжены, и закутаны въ вату, но несмотря на обжогъ, увидавъ свою госпожу, она улыбнулась. Что было сказано въ эту минуту, никто не помнилъ потомъ, но это свиданіе и пожаръ остались памятны обоимъ. Они быстро сошлись. То чувство, которое между ними возникло, было ново для нихъ. Не думая, не гадая, они влюбились другъ въ друга по уши, влюбились сами не зная что съ ними длается. Ни онъ, ни она не жили еще тою жизнью, которая приводитъ опытъ вслдъ за собой. Монастырскія стны гимназіи, а посл тсный кружокъ университетскихъ товарищей и время, почти вполн поглощенное строгимъ трудомъ, отдляли его отъ свта, а, она едва успла выйдти изъ дтскихъ лтъ и кром двухъ трехъ сосднихъ семействъ, съзжавшихся въ гости другъ къ другу, по табельнымъ днямъ, въ деревни въ глуши, почти не видала людей. Все это давало ихъ новому отношенію тотъ свжій, простой ароматъ, который рдко бываетъ удломъ любви, прошедшей сквозь вс параграфы анализа, прежде чмъ вспыхнуть своимъ самобытнымъ огнемъ. Любовь ихъ шла легкимъ, свободнымъ шагомъ, не выходя на подмостки передъ сознаніемъ, не драпируясь сентиментальнымъ нарядомъ. Препятствія, ревность, кокетство, сомнніе, все это было имъ незнакомо. Развязка лежала простая и ясная впереди, дорога къ ней казалась такая прямая и гладкая. Ни онъ, ни она, ни мать ея, ни отецъ, которымъ извстны были ихъ отношенія, не могли предвидть грозы. Она сбиралась гд-то въ сторон, въ сторонк, за небосклономъ, сбиралась тихо и долго…

— Григорій Алексевичъ! сказала двушка, протянувъ къ нему об руки, и онъ и она покраснли. Черезъ минуту, они были въ саду.— Какой вы мокрый! сказала она, взявъ его подъ руку…— Когда вы пріхали?

— Третьяго дня, поздно вечеромъ.

— А письмо въ Петербург давно получили?

— Въ четвергъ, и въ тотъ же день выхалъ.

— Мы съ маменькой очень жалли, что Иванъ Кузмичъ раньше васъ не увдомилъ. Онъ долженъ былъ вамъ написать въ тотъ же день, какъ только папенька захворалъ. Но скажите мн, ради Бога, что вы такъ долго длали въ Петербург, ныншнимъ лтомъ, отчего не пріхали къ намъ въ ма или въ іюн, какъ прежде бывало?

— Не знаю, Марья Васильевна, я самъ, до сихъ поръ, понять не могу отчего. Отецъ съ каждою почтой писалъ, чтобъ я погодилъ вызжать, что онъ самъ прідетъ ко мн по какому-то длу, въ которомъ я много могу ему пособить, а по какому, ни слова не объяснялъ, и такимъ образомъ цлое лто прошло у насъ врозь, такъ скучно прошло, какъ никогда еще не бывало. Точно какъ будто мн больше не суждено было его увидать…

Она взглянула украдкой на сосда, крупныя слезы катились у него по щекамъ. Чувство нжнаго, женскаго состраданія мелькнуло на миломъ лиц молодой двушки.

— Но, что же это за дло такое? спросила она, стараясь его развлечь.— Вамъ надо было бы узнать. Можетъ-быть нужное что-нибудь,— что-нибудь, что до васъ касается?

— Можетъ-быть, но если и такъ, то теперь уже поздно.

— Отчего поздно?

— Да такъ, что жь я одинъ, безъ отца, могу сдлать?

— Какъ знать!… Вы бы Ивана Кузмича разспросили.

— Я разспрашивалъ у него обо всемъ, подробно, третьяго дня. Онъ говоритъ, что отецъ имлъ точно разные планы насчетъ меня и много чего затвалъ, но не усплъ ничего привести въ исполненіе.

— Жаль! сказала она, вздохнувъ.— Иванъ Кузмичъ славный человкъ, продолжала она, минуту спустя,— вы любите Ивана Кузмича?

— Можно ли его не любить?

— Онъ будетъ у васъ хозяиномъ въ Жгутов, когда вы удете въ Петербургъ?

Лукинъ молчалъ, потупивъ глаза.

— Вы долго останетесь въ Жгутов?

— Нтъ… я узжаю довольно скоро… на дняхъ… можетъ-быть даже… завтра.

Она широко открыла глаза и пристально на него посмотрла, онъ былъ очень блденъ въ эту минуту.

— Что это значитъ? спросила она.

— Значитъ, произнесъ онъ нершительно,— значитъ, что мн здсь негд боле жить…

— Какъ такъ?

— Такъ, Жгутово переходитъ въ чужія руки…

— Въ чужія?…

— — Да, оно было записано на имя Варвары Клементьевны и переходитъ теперь въ ея родъ… Законный наслдникъ пріхалъ уже туда и ждетъ, не дождется, когда я выберусь вонъ!

— Боже мой! сказала она, всплеснувъ руками.— Боже мой! Что же это такое? Что это? Какой законный наслдникъ можетъ быть кром васъ?

— Какой наслдникъ?… Дмитрій Егоровичъ Барковъ, племянникъ покойной мачихи. Вы слышали, конечно, объ немъ, онъ давно уже здсь.

Она въ свою очередь поблднла.

— Да, я слыхала, конечно… я даже видла этого человка на похоронахъ у Алекся Михайловича. Но мн и въ голову не могло придти, чтобъ онъ… чтобъ онъ за этимъ пріхалъ. Я понять не могу. Какъ это такъ! Вдь вы родной сынъ! По какому же праву онъ можетъ отнять?… Это ужасно не справедливо!… Это… низко, не благородно съ его стороны! Голосъ ея начиналъ замтно дрожать.— Сядемъ, сказала она,— я устала идти.

Они сли на маленькую скамейку въ алле, хорошо знакомую обоимъ, и нсколько времени оба молчали, потомъ, она стала снова разспрашивать, но Лукинъ не зналъ, что ей отвчать. Онъ сидлъ, закрывая руками лицо, и молчалъ, какъ убитый. Она тихо и робко отняла одну руку и посмотрла ему въ глаза. Взглядъ полный тоски и нмаго отчаянія былъ отвтомъ на этотъ безмолвный вопросъ. Слезы блеснули у ней на глазахъ.

— Вы не хотите со мной говорить? продолжала она.— Давно ли это? Что такое я сдлала? Отчего я вдругъ стала для васъ чужая?

— Вы?… чужая?… перебилъ онъ, съ трудомъ заставляя себя отвчать.— Это неправда. Я шелъ къ вамъ сюда, какъ въ родную семью, шелъ къ своимъ отъ чужихъ… именно затмъ, чтобъ отдохнуть и поговорить съ вами. Но у меня въ голов такая каша… я право самъ не знаю, что со мной длается. О дловыхъ подробностяхъ я не могу теперь говорить, я занятъ былъ ими два дня, былъ отравленъ ими все время, и ядъ давитъ меня вотъ тутъ. Онъ показалъ рукой на горло.

— Бдный, Гриша! сказала она, горячо сжимая руку его въ обихъ рукахъ и смотря на него сквозь слезы.

— Когда-нибудь, продолжалъ онъ,— когда я уже не буду съ вами, вы узнаете все это дло… отъ матушки… отъ сосдей… Иванъ Кузмичъ, пожалуй, разкажетъ вамъ все, а я теперь не могу. Я усталъ и пришелъ сюда отдохнуть. Не много часовъ осталось у насъ впереди, эти часы очень дороги для меня. Дайте мн посидть возл васъ попрежнему, тихо, спокойно, и насмотрться на васъ въ послдній разъ, прежде чмъ я уду отсюда… на долго… можетъ-быть навсегда.

— Зачмъ навсегда? спросила она въ сильномъ волненіи.

— Зачмъ? Это легко спросить, но что я могу сказать вамъ въ отвтъ? Разв я знаю, зачмъ все это случилось? Зачмъ вся судьба, все будущее у меня впереди стало вдругъ совершенно иначе, чмъ я ожидалъ?… Что я теперь? Нищій, студентъ, безъ гроша въ карман, нищій, который не знаетъ, что съ нимъ будетъ завтра. Въ такихъ обстоятельствахъ, разв я могу отвчать, что я сюда возвращусь? Да еслибъ и случилась возможность, то куда я пріду? У меня здсь не будетъ угла своего.

Сосдка его заплакала.— А мы-то? А нашъ домъ?… Грхъ вамъ, Григорій Алексичъ, такъ говорить! Вы насъ совсмъ позабыли… совсмъ разлюбили, я это вижу ясно изъ вашихъ словъ.

— Къ несчастію, это не такъ легко, какъ вы думаете!

— Къ несчастію? съ упрекомъ повторила она.

— Да, отвчалъ онъ ршительно.— Къ чему обманывать себя пустыми мечтаніями?… Постоянная любовь, врность, все это можетъ быть хорошо для того, кто идетъ по ровной дорог, кого ждетъ успхъ впереди. А въ моемъ положеніи было бы подло и низко подать вамъ какую-нибудь надежду на будущее. Да и какъ дать другому то, чего самъ не имешь?

Въ слезахъ она опустила голову къ нему на плечо.

— Оставьте будущее въ поко, прошептала она,— мн дорого настоящее… Зачмъ настоящее отнимать?

Онъ былъ вн себя и часто мнялся въ лиц.

— Настоящее, повторилъ онъ,— но вдь это минута, которая уже проходитъ! Съ трудомъ выговаривая слова, онъ принудилъ себя улыбнуться, но усмшка его была страшна, блдныя губы болзненно покривились. Испуганная, дрожащая, Марья Васильевна схватила его за об руки.

— Нтъ, нтъ! говорила она:— все не кончено еще, все не пройдетъ такъ скоро… Богъ не позволитъ! Богъ сжалится!… Она не успла окончить, какъ тоненькій, двичій голосокъ раздался за кустами.

— Барышня! Гд вы? Маменька зовутъ васъ и Григорія Алексича въ комнату.

Двочка, посланная за ними, отыскивала ихъ въ саду. За втвями ее не было видно, но легкіе, быстрые шаги ея босыхъ ножекъ слышны уже были въ сосдней алле. Оба встали и пошли прочь отъ того мста, откуда звукъ долеталъ. Черезъ минуту, двочка догнала ихъ на поворот, повторяя т же слова.

— Хорошо, скажи, что сейчасъ придемъ, отвчала Марья Васильевна, отворачиваясь отъ нея и обмахивая лицо платкомъ. Они сдлали еще кругъ, по алле, прежде чмъ пошли въ комнату. Старушка встртила ихъ на балкон, она обняла Лукина и поцловала въ об щеки.

— Здравствуй, Гриша! Здравствуй, батюшка! говорила она.— Куда это вы, вдвоемъ, отъ меня убжали? Я ужь хотла сама искать васъ въ саду, да сырости побоялась. Ну, дай-ка-съ на себя посмотрть. Фу! Да какой же ты сталъ молодецъ! Хоть сейчасъ въ гренадеры. Ну кто бы узналъ теперь того мальчугана, что годиковъ десять тому назадъ я сама на рукахъ таскала! Охъ! Много воды съ тхъ поръ утекло! Садись, садись, батюшка, потолкуемъ. Горе большое у насъ безъ тебя приключилось. Богъ всмъ намъ слезы послалъ… И надо же было теб, какъ на грхъ, этимъ-то именно лтомъ, сюда опоздать! Мы съ Машей часто объ этомъ здсь говорили. Маша! Да куда же она двалась? Сейчасъ тутъ была… А, да вотъ и она. Подь-ка сюда, сударыня, дай-ка-съ на платье свое посмотрть… Что? Подолъ-то, я чай, весь мокрый?

— Ничего, маменька, отвчала Марья Васильевна,— это высохнетъ черезъ полчаса. Это все оттого, что такъ длинно,— я вамъ говорила тогда.

— Говорила! говорила! ворчала старушка, осматривая ее съ ногъ до головы и останавливая свой вопросительный взоръ на лиц.— Чмъ пустяки-то говорить, скажи-тка мн лучше, что съ тобой сдлалось, что тебя сегодня узнать нельзя? Что это у тебя глаза? Точно какъ будто ты плакала.

Дочь потупила голову, не зная что отвчать, но старушка, замтивъ ея смущеніе, не продолжала допроса. Обращаясь опять къ Лукину, она стала его разспрашивать о своемъ сын, который учился въ корпус, въ Петербург, потомъ разговоръ перешелъ къ болзни и смерти покойнаго Лукина, вс главныя обстоятельства которыхъ были подробно извстны Лизавет Ивановн. Тмъ временемъ подали завтракъ.

— Кушай, батюшка, кушай, говорила она, накладывая Лукину полную тарелку яишницы съ ветчиной.— Стыдно теб со мной церемониться. Молодой человкъ, все утро на охот, пшкомъ пришелъ за восемь верстъ, нельзя не проголодаться. Покойный отецъ твой, на этотъ счетъ, всегда себя велъ молодцомъ и никакой діеты терпть не могъ. Мы даже часто ссорились за это. Въ послдній разъ, помню, не дальше какъ за недлю до смерти, онъ былъ еще на ногахъ, и мы, отъ обдни, похали вмст къ Кондратью Егоровичу въ Масловку,— ты знаешь Кондратья Егорыча? Онъ выбранъ теперь судьей на мсто Шелкова и будетъ жить въ город. Маша съ нами была, а оъ въ ту пору ужь былъ нездоровъ и дорогой все жаловался на спазмы. ‘Плохо, говоритъ, матушка Лизавета Ивановна, подъ ложечкой точно какъ камень лежитъ, всю ночь сегодня не спалъ, думалъ, совсмъ ужь Богу душу отдамъ.’ — Христосъ съ тобой, Алексй Михайловичъ, я говорю, въ твои года рано еще помирать. Да ты бы мяты горячей на ночь испилъ, такъ къ утру и былъ бы здоровъ. ‘Не люблю, говоритъ, я эту мяту и въ дом ея не держу, а есть у меня, говоритъ, одно солдатское средство,— полынная, такъ ту я пробовалъ раза два и вечоръ и нынче поутру.’ — Ну чтожь, помогла? ‘Да нтъ, говоритъ,— сначала, какъ выпьешь, такъ оно какъ будто и легче, маленько отдаетъ, а черезъ часъ смотри опять то же. Вотъ и теперь, говоритъ, такъ коробитъ, что Господи упаси.’ Я стала его упрашивать, чтобъ онъ домой воротился. да тамъ горчишникъ себ поставилъ на грудь, а онъ смется. ‘Отроду, говоритъ, гадости этой не длалъ.’ — Ну, воля твоя, батюшка.— Такъ и пріхали мы къ Кондратію Егорычу въ Масловку. Къ обду стало ему полегче, а за обдомъ батвинью со льдомъ первымъ кушаньемъ подавали. Гляжу я на Алекся Михайлыча, а онъ себ цлую тарелку беретъ.— Что ты отецъ мой, я говорю,— въ своемъ ли ум? Ночью хотлъ умирать, а теперь… ‘Ничего, говоритъ, я себя знаю.’ Стала я ему выговаривать, а онъ себ какъ ни въ чемъ не бывало, хохочетъ да стъ,— и хозяинъ тоже хохочетъ. Ну, думаю я, не быть бы бд, и на другой день похала въ Жгутово провдать. Смотрю, а онъ ужь въ постели лежитъ. Насилу его уломали за докторомъ въ городъ послать,— думали, доктора больше послушаетъ. А у него такой былъ обычай. Рецептъ возьметъ и деньги заплатитъ и за лкарствомъ въ Торопецъ пошлетъ, да только какъ принесутъ ему банку, онъ ее въ шкапъ, подъ замокъ, да такъ она тамъ и стоитъ цлый годъ съ печатью и съ ярлыкомъ, стоитъ не раскупоренная, пальцемъ до нея не дотронется. А иной разъ, какъ только завидитъ, такъ и кричитъ: вонъ ее, Павелъ! лей за окошко! Только ни разу еще, сколько помню, за окошко лкарство не выливали. Палашка ваша, дурасья, выпроситъ склянку себ и выпьетъ всю дочиста. ‘Дура, ты, дура! Да для чего же ты это длаешь?’ — А пузырекъ, матушка, нуженъ. ‘Такъ тъі бы его и взяла, а зелье-то пьешь зачмъ?’ — А неужто же, матушка, и взаправду его выливать? Вдь за него поди-ти какія деньги заплачены!

Отъ Палашки она вернулась опять къ послдней болзни сосда, къ его кончин, похоронамъ. Старушка была мастерица разказывать, и время прошло незамтно вплоть до обда. Посл обда, она легла отдохнуть, а Марья Васильевна, съ гостемъ, опять остались вдвоемъ. Они сидли въ гостиной, которая окнами смотрла на дворъ. На двор мелкій дождь сыпалъ щедро, сбгая ручьями со стеколъ и крышъ и съ листьевъ березъ, которыя густымъ заборомъ стояли вокругъ пруда. Въ комнат стало темно отъ гардинъ и отъ срой погоды. Они долго молчали.

— Вы придете къ намъ еще разъ, проститься? спросила она.

— Нтъ, отвчалъ Лукинъ.— Я ду скоро, можетъ-быть завтрашній день.

— Какъ вы спокойно это говорите!

Онъ вздрогнулъ и посмотрлъ на нее печально.

— Нтъ, Григорій Алексичъ! продолжала она, замтивъ въ лиц его быструю перемну.— Не думайте, чтобъ я хотла васъ чмъ-нибудь попрекнуть. Я только хотла спросить: зачмъ вы прячете ваше чувство? Вы точно стыдитесь мн показать, что васъ это огорчаетъ.

— Я не стыжусь, Марья Васильевна, но мн тяжело, такъ тяжело, что я не могу разказать. Знаете что меня мучитъ?

— Что?

— Ваша судьба… я испортилъ ее.

— Это неправда! Почемъ вы знаете, что мн суждено? Можетъ быть мн суждено еще быть… счастливою. А говоря о прошедшемъ, клянусь вамъ, ни мать, ни отецъ, никто на свт не сдлалъ мн столько добра какъ вы. Какъ я ни молода, а это я очень хорошо понимаю. Безъ васъ я завяла бы въ этой глуши, какъ вянутъ здсь многія двушки, не знавшія въ жизни ни одного счастливаго дня. Все, что во мн есть хорошаго,— все отъ васъ… Три года, я была счастлива черезъ васъ.

— А теперь? А потомъ?

— Теперь и потомъ разв вы виноваты? Гршно было бы мн васъ обвинять. Узжайте, если это непремнно нужно,— ищите себ другую родину, новыхъ друзей… Я такъ много отъ васъ получила, что не имю права требовать боле. Я васъ только прошу: не забывайте меня совсмъ. Вспомните обо мн хоть разъ въ годъ и напишите мн нсколько строкъ… Гд вы? Здоровы ли вы? Что вы длаете?.. вотъ и все.

— Милая Марья Васильевна! онъ отвчалъ, цлуя руку, ему протянутую:— я не могу отказать въ вашей просьб, но я васъ прошу: возьмите ее назадъ. Я васъ не забуду, еслибы даже я этого и хотлъ, но переписка со мною можетъ жестоко вамъ повредить. Она будетъ поддерживать старую привязанность и помшаетъ составиться новой, а новая вамъ нужна.

— Зачмъ это?

— Затмъ, что вы должны имть въ жизни точку опоры боле положительную чмъ привязанность къ человку, который вамъ больше не пара. Думайте о себ: вотъ вамъ моя послдняя воля, мое завщаніе, заботьтесь о собственномъ счасть, а меня предоставьте судьб. Одинъ я легче снесу свое горе. Покуда я самъ, одинъ, за себя отвчаю,— все сносно, но знать, что есть другой человкъ, котораго я люблю, и которому я испортилъ всю жизнь, и который долженъ длить со мной до конца мою подлую участь…

— Подлую участь! перебила она, смотря со страхомъ ему въ глаза.— Отчего подлую?.. Давно ли вы сами учили меня иначе смотрть на бдность и трудъ человка, который вынужденъ самъ себ зарабатывать хлбъ?

Лукинъ спохватился. Онъ не хотлъ открыть ей всего, или, врне сказать, у него не хватало духу на такой подвигъ, но въ пылу разговора, онъ сказалъ слово, которое нужно было теперь объяснить.

— Кром бдности, онъ отвчалъ,— есть еще кое-что, что мн достается на долю. Отецъ оставилъ долги, отъ которыхъ я не могу отказаться, не обезчестивъ имени, которое я ношу. Я долженъ ихъ взять на себя, а между тмъ они ставятъ меня на долго, если не навсегда, въ зависимость отъ людей, которыхъ я ненавижу. Я рабъ ихъ,— разв это не унизительно?

— Нтъ! отвчала она и хотла еще что-то сказать, но голосъ ея задрожалъ. Крупныя слезы навертывались у ней на глазахъ, по старой привычк, она утирала ихъ кулаками.— Нтъ! повторила она громче прежняго.— Унизительно то, къ чему вы хотите меня принудить. Вы хотите, чтобъ я оставила васъ въ несчастіи и думала только о себ!

Лукинъ потупилъ глаза и долго молчалъ.

— Послушайте, Марья Васильевна, сказалъ онъ наконецъ,— еслибы вы имли средства меня спасти, я ни слова бы не сказалъ. Я принялъ бы вашу помощь такъ же весело и охотно какъ вы бы мн ее предложили. Но этого нтъ, и вы можете только себя утопить, стараясь вытащить меня изъ воды, а на это я не согласенъ. Я не могу принять такую жертву. Вы молоды, въ ваши лта надо однихъ безплотныхъ чувствъ да нжныхъ воспоминаній, чтобы заполнить всю жизнь. Не будьте ребенкомъ, подумайте объ этомъ спокойне. У васъ есть мать, есть семейство и будущность, вы сами должны быть современемъ матерью и женой. Какое право я имю лишить васъ всхъ этихъ мирныхъ и прочныхъ радостей жизни, чтобы дать вамъ на мсто ихъ — что такое? Одн только слезы да напрасныя ожиданія…

— Отчего же напрасныя? Разв ваше положеніе не можетъ перемниться?.. Когда-нибудь…. что нужды когда?… рано или поздно… я буду ждать терпливо, только, ради самого Бога, не отнимайте у меня всего. Подумайте, что со мной будетъ… Вы мн пророчите новую привязанность, но я не хочу, я ршительно этого не хочу, мн противно объ этомъ думать… вы не имете права требовать этого отъ меня, потому что еслибъ я даже и захотла послушаться васъ, то разв это зависитъ отъ моей воли? разв я могу шутить такъ съ своимъ сердцемъ? Не удалось съ однимъ,— другаго искать!.. Вы сами,— помните, Гриша?— сами какъ часто мн объясняли, что это низко. А теперь вы же велите мн такъ поступать. Я васъ узнать не могу! Что дло касается васъ самихъ, такъ разв это причина, чтобы вы судили о немъ иначе?..

— Марья Васильевна, отвчалъ онъ:— вы меня не такъ поняли. Я не требую, чтобы вы искали новой любви, я только желаю, чтобы вы отъ нея не бжали и не отворачивались, если она сама встртится вамъ по пути. Я желаю…

— Если вы этого желаете, перебила она горячо, —то вы меня никогда не любили!

— Маша! Вы ли это говорите? Онъ хотлъ взять ее за руку, но она съ сердцемъ оттолкнула его.

— Оставьте меня! Не играйте комедіи! Я вамъ не врю! Вы меня обманули! Я несчастная, несчастная двушка! Она вскочила и, вся въ слезахъ, убжала изъ комнаты.

Съ полчаса ходилъ онъ одинъ по гостиной, порой останавливаясь и оглядываясь кругомъ, какъ будто бы ожидая увидть кого-нибудь, но въ комнат не было ни души. Ее наполняли одни только образы да сцены изъ прошлой жизни. Каждая мебель, каждая вещь на стн или на стол,— все было знакомо ему издавна, и все приводило на память кого-нибудь или что-нибудь. Лица сосдей или сосдокъ, посл обдни, въ храмовой праздникъ, нахавшихъ въ гости къ Веригинымъ и сидящихъ вокругъ у стола, на которомъ стоятъ подносы съ закусками, мелькали въ его памяти, какъ живыя. Вонъ, тамъ въ углу, сидитъ его покойный отецъ и весело ведетъ разговоръ съ старымъ Веригинымъ, а возл Веригина, здсь, на самой середин дивана, сидитъ его мачиха въ большомъ, старомодномъ чепц съ лиловыми лентами. Вдова-полковница, Ольга Сергевна, толстая барыня, входитъ въ гостиную, за ней трое тощихъ двицъ, ея дочерей, а за ними исправникъ съ какимъ-то сосдомъ. Вс встали, идетъ живой разговоръ, окошко отворено, жаркій іюньскій день стоитъ на двор. Солнце печетъ, запыленная бричка съ четверней дородныхъ карихъ лошадокъ отъзжаетъ прочь отъ крыльца. Маша, двочка лтъ девяти, смотритъ въ окно, густыя кудри ея волосъ горятъ на солнц какъ червонное золото. Она лукаво киваетъ ему головой,— онъ знаетъ, что это значитъ. Они бгутъ изъ комнаты на крыльцо, садятся рядомъ въ просторную бричку и громко кричатъ пошолъ! Кучеръ, смясь, оглянулся назадъ и крупной рысью повезъ ихъ по двору, далеко, на край села, туда, гд стоятъ сараи. Тамъ много уже отложенныхъ лошадей и между ними много знакомыхъ. Онъ и она ласкаютъ ихъ, гладятъ по морд, у ней карманы еще съ утра набиты корками хлба, которыя она вынимаетъ одну за одной и робко подноситъ своимъ фаворитамъ. Оттуда они бгутъ на птичій дворъ, гд Маша горитъ нетерпніемъ показать ему крошечныхъ утятъ, только что вылупившихся изъ яйца, но едва успли они заглянуть въ избу къ птичниц, какъ ихъ догоняютъ съ извстіемъ, что обдъ давно уже поданъ, и гости вс сли за столъ.

Но это было давно, и съ тхъ поръ пролетло много палящихъ солнечныхъ дней, много зимнихъ метелей и вьюгъ. Другія сцены бывали потомъ въ той же самой гостиной. Вотъ тамъ, у окна, стоитъ небольшая софа для двоихъ, передъ ней старинный, краснаго дерева, дамскій рабочій столикъ. За этимъ столикомъ, въ послдніе годы, какъ часто сидли они вдвоемъ съ какою-нибудь книжкой въ рукахъ, которую онъ читалъ вслухъ, а она, съ жаднымъ вниманіемъ слдя за каждою строкой, подчасъ перебивала его наивнымъ вопросомъ! Тогда, онъ клалъ книгу въ сторону, и они начинали болтать обо всемъ, что въ голову приходило. Какъ звонко и весело смялась она порой, а когда разговоръ принималъ серіозное направленіе, какимъ румянцемъ пылало ея лицо, какимъ огнемъ сіяли глаза! Сумерки, чай или ужинъ перерывали ихъ разговоръ, но онъ продолжался потомъ въ саду, при свт луны, или въ рощ, или въ поляхъ, покрытыхъ росой, между двумя стнами волнистыхъ колосьевъ высокой, желтющей ржи. Она собирала цвты, пла псни, и поздно вечеромъ возвращались они вдвоемъ въ старушк, которая слегка бранила ихъ за эти прогулки, грозя въ другой разъ не пустить, но угрозы ея оставались безъ исполненія, и много, много счастливыхъ часовъ пролетало надъ ихъ головой. Какъ пышно цвла надежда въ ту пору, въ какихъ сіяющихъ, розовыхъ краскахъ далекая будущность рисовалась у нихъ въ глазахъ! Что еслибъ знали они тогда… еслибъ она или онъ могъ предвидть, чмъ все это кончится! Длинныя вереницы безпечныхъ, счастливыхъ дней летли быстро въ необозримую даль, казалось! конца имъ не будетъ, но вотъ онъ пришелъ таки наконецъ, ихъ послдній, ихъ суженый день. Вотъ онъ какой! Дождь на двор темно, холодно, сыро. Онъ узжаетъ, онъ разстается съ ней навсегда, а она убжала куда-то въ слезахъ и назадъ не приходитъ, врно плачетъ гд-нибудь въ спальн, за ширмами, прижавшись къ подушк лицомъ. Сердце у него повернулось въ груди. Неужели все прошло, всмъ радостямъ, всмъ надеждамъ конецъ? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не обмануть ли ее, общая пріхать когда-нибудь? Кто знаетъ? Можетъ-быть снова судьба улыбнется, можетъ-быть онъ успетъ поправить свои дла. А между тмъ, какая отрада была бы на всякій случай сберечь для себя это пылкое, врное сердце! Не педантство ли отказаться отъ переписки, оборвать разомъ все? Какое утшеніе было бы для него писать къ ней всякій разъ, когда сгрустнется, и посл ждать отъ нея отвта, какъ праздника! Онъ, правда, ршился иначе поступить, и это ршеніе принято не слегка. Свобода, полная свобода отъ всякихъ связей нужна ему еще больше чмъ ей. Онъ не можетъ уступить, онъ долженъ себя отстоять, долженъ биться на смерть… ему вс силы нужны для этой борьбы.. но если ему суждено когда-нибудь вынырнуть изъ волны, если въ будущемъ онъ опять выйдетъ изъ тсной дороги на ровный, широкій путь, и на этомъ пути ужь не будетъ ея? Что тогда?.. Стиснувъ зубы и сжавъ кулаки, онъ началъ снова ходить по комнат. Тяжелый внутренній споръ шелъ бурею у него по душ, въ эти минуты ршалась его судьба…

Лукинъ колебался не долго. Минутъ черезъ пить, окончательный приговоръ былъ ясно написанъ у него на лиц. Блдный, усталый, съ отуманеннымъ взоромъ, но съ выраженіемъ непреклонной ршимости въ сжатыхъ губахъ, онъ слъ ни диванъ и долго водилъ рукой по лбу.

Въ такомъ положеніи застала его Лизавета Ивановна. Съ двумя колодами картъ въ рукахъ, она, по старой привычк, пришла раскладывать гранъ-пасьянсъ. Привычка эта была давнишняя, и Лизавета Ивановна не оставляла ея ни для кого, но пасьянсъ не мшалъ ей вести разговоръ.

— Куда жь это Маша моя убжала? Нечего сказать, очень учтиво! Оставила одного!

— Марья Васильевна сію минуту вышла изъ комнаты.

— Врно работу пошла искать, она у ней вчно невсть гд валяется.

Черезъ минуту Маша вернулась, и точно съ какою-то тряпичкой въ рукахъ, по которой вился узоръ, начатый краснымъ шелкомъ. Въ сумеркахъ, выраженіе ея лица трудно было разглядть.

— Ну, что жь это, дти? Что жь вы оба молчите? Маша, ты у меня совсмъ разучилась гостей занимать. А впрочемъ, если по правд сказать, то какъ тутъ и не разучиться-то! Все одн да одн тутъ въ деревн сидимъ,— въ кои вки сосдъ заглянетъ. Постой, вотъ ужо, на зиму, въ городъ подемъ жить. Тамъ, говорятъ, батальйонъ будетъ нынче квартировать… Ну, сударь, скажи-тка хоть ты что-нибудь. Надолго ли къ намъ пріхалъ?

— Нтъ, не надолго, Лизавета Ивановна. Я все собирался сказать, да къ слову не приходилось. Вдь я къ вамъ проститься пришелъ. Я узжаю отсюда завтра.

— Какъ, завтра? Вотъ теб и на! Да вдь ты, батюшка, всего два дня какъ пріхали.

— Правда, Лизавета Ивановна.

— То какъ же завтра-то хать назадъ? Что за спхъ такой? Разв на срокъ отпущенъ?

— На самый короткій, не задумываясь отвчалъ Лукинъ.

— Что жь такъ? Что у васъ классы что ли начинаются?.

— Да, классы, отвчалъ Лукинъ.

— Ну, это не хорошо, дружочекъ. Ученье ученьемъ, конечно, отъ товарищей отставать не слдуетъ, а паннихиду-то по отц все-таки не мшало бы отслужить.

— Я вчера отслужилъ.

— Вчера само по себ, а на девятый-то день, батюшка? Вдь пятница-то не за горами. Можно бы, кажется, подождать. Неужто ужь тамъ у васъ этихъ вещей не понимаютъ? Вдь это ужь изстари обычай такой, священнымъ долгомъ каждый считаетъ.

Лукинъ молчалъ.

— Охъ ужь сроки мн эти поганые! вздохнувъ проворчала старушка. Много они мн слезъ стоили на вку, какъ теперь помню… И увлекаясь своими воспоминаніями, Лизавета Ивановна начала очень длинный разказъ о томъ, какъ ровно недлю спустя посл свадьбы, покойникъ ея Василій Терентьичъ, вмсто отсрочки, которую онъ просилъ, назначенъ былъ въ дальній походъ и долженъ былъ бросить ее въ деревн, а самъ скакать на почтовыхъ, безъ отдыха, въ Петербургъ, чтобы къ сроку не опоздать, и какъ она посл, одна, въ долгой разлук, да въ страх, что мужъ не вернется, вс глаза себ выплакала, чуть не ослпла отъ слезъ. За этимъ разказомъ послдовалъ другой, за другимъ третій. Когда она кончила, свчи были давно уже зажжены и самоваръ шиплъ на стол. Молодые люди все время молчали, тревожно и грустно посматривая другъ на друга. Посл чаю, Лукинъ сталъ прощаться. Старушка благословила его въ слезахъ. Марья Васильевна, ни жива, ни мертва, стояла въ сторонк. Лицо и шея у нея были какъ мраморныя, вс въ пятнахъ.

— Идите потише, я выйду васъ провожать, шепнула она едва слышно, когда онъ нагнулся, чтобы поцловать ея руку.

— Не велть ли теб, дружочекъ, лошадку верховую осдлать? Погоди, я сейчасъ прикажу.

— Нтъ, покорно васъ благодарю, Лизавета Ивановна, отвчалъ Лукинъ, спша скоре окончить тяжелую сцену.— Я лучше пшкомъ пройдусь.

— Да какъ же ты пшій-то, въ такое ненастье, одинъ поплетешься?

— Я не боюсь дождя, Лизавета Ивановна, дорога не новая, каждый кустикъ на ней знакомъ. Прощайте, благодарю васъ за вс ваши ласки и дружбу. Я не забуду ихъ во всю жизнь.

Они еще разъ простились, и онъ ушелъ.

Ночь была уже на двор, небо закрыто тучами, мелкій дождикъ сыпалъ на мокрую землю. Въ воздух стало сыро, холодно и темно до того, что дорогу трудно было разглядть. Пройдя ворота и садъ, онъ сдъ на большомъ, плоскомъ камн, противъ калитки, которая вела изъ липовой аллеи, черезъ кусты, прямо въ поле, на узенькую тропинку, огибавшую все село и на этомъ мст сходившуюся съ дорогой. Сюда, въ старые годы, Марья Васильевна приходила его провожать, но ея еще не было, и вокругъ не слыхать было ничего кром втра, который шумлъ въ кустахъ, да дождя, мелкою дробью стучавшаго о заборъ.

Надвинувъ фуражку на брови и поднявъ воротникъ, онъ ждалъ терпливо. Минутъ черезъ пять, небольшой стукъ и вслдъ затмъ тихій голосъ послышались за калиткой. Въ тни оршника и черемухи, разросшихся надъ заборомъ, не видно было ни зги, но онъ слышалъ, что изнутри кто-то сильно ворочаетъ задвижку, стараясь ее отодвинуть.

— Григорій Алексичъ, вы здсь?

— Здсь, отвчалъ онъ, вставая, дверь заскрипла, и навстрчу ему вышла Марья Васильевна. На плечахъ у нея накинутъ былъ старый суконный плащъ, весь вымоченный дождемъ, крупныя капли котораго, висвшія на втвяхъ, осыпали ее съ головы до ногъ, прежде чмъ она успла выбраться изъ кустовъ. Она сла рядомъ, на камн, онъ взялъ ее за руки, она положила голову къ нему на плечо. Долго сидли они такимъ образомъ, ни слова не говоря. Того, что происходило въ душ ихъ, ни онъ, ни она не съумли бы высказать. А между тмъ дождь началъ идти сильне, платочекъ, которымъ повязана была ея голова, намокъ и прилипъ къ волосамъ, мокрыя руки охолодли.

— Пора! сказалъ онъ, замтивъ, что она вся дрожитъ. Она прижалась къ нему еще крпче и плакала, не отвчая ни слова. На другомъ конц села, по дорог, послышался стукъ колесъ.

— Пора! повторилъ онъ, вставая. Она вскочила, не помня себя отъ горя, и рыдая, упала къ нему на грудь. ‘Гриша мой! Гриша!’ повторяла она едва внятно. Прощальный поцлуй прозвучалъ въ потемкахъ, черезъ минуту, калитка скрипнула, и онъ остался одинъ. Онъ закусилъ себ губы до крови и стоялъ, не трогаясь съ мста, долго стоялъ, какъ будто прислушиваясь къ какому-то мнимому звуку, какъ будто еще ожидая чего-то. Мужичокъ въ таратайк, закутанный въ рогожу съ головы до ногъ, прохалъ въ двухъ шагахъ отъ него. Стукъ колесъ вывелъ его изъ забытья.

‘Все кончено!’ подумалъ онъ про себя, махнулъ рукой и медленнымъ шагомъ пошелъ по дорог.

IV. Полюбовная сдлка.

Все кончено,— эта мысль преслдовала Лукина цлую ночь, и съ нею онъ проснулся на другой день поутру. Но все слово очень неопредленное, каждый его понимаетъ по-своему и даетъ ему тотъ размръ, какой, въ извстную минуту и при извстномъ случа, совпадаетъ съ его кругомъ зрнія, а потому и Лукинъ, говоря: все, разумлъ подъ этимъ вроятно не боле какъ свои отношенія къ Марь Васильевн. Онъ ихъ разорвалъ, и это было для него очень больно, но къ чувству боли скоро стало примшиваться другое, боле сложное чувство, похожее на чувство человка, за которымъ гонятся по пятамъ, и который, чтобы легче бжать или свободне защищаться, сбросилъ съ плечъ дорогую, но слишкомъ тяжелую ношу. Онъ поступилъ можетъ-быть жестоко и грубо, но это было въ характер человка. Онъ не могъ остановиться безвыходно на чемъ-нибудь темномъ или двусмысленномъ. Во всемъ, что онъ начиналъ или что для него начиналось, ему нужна была положительная, ясно опредленная развязка, а гд развязать было невозможно, тамъ онъ рубилъ и рвалъ, не щадя ничего, лишь бы вырваться на свободу. Одинъ узелъ такимъ образомъ онъ уже разорвалъ, и въ этомъ смысл все точно могло считаться оконченнымъ, но съ другой стороны узловъ еще было много, такъ много, что онъ весь былъ опутанъ какъ стью, и тутъ-то дло его не только не было кончено, а собственно едва начиналось. Вдобавокъ, оно было очень опасно и при слишкомъ-крутомъ оборот могло погубить его невозвратно, а потому, какъ ни твердо онъ былъ намренъ дать сильный отпоръ и выбиться на свободу, но онъ видлъ ясно, что въ настоящее время этого сдлать нельзя, а надо ждать случая и отыскивать средства, которыхъ покуда не только не было у него подъ рукой, но даже и впереди не предвидлось. Онъ зналъ хорошо, что если онъ не согласится на сдлку, предложенную Барковымъ, то никакой юристъ въ мір, какъ бы онъ ни былъ свдущъ въ подробностяхъ писаннаго закона или опытенъ въ ихъ практическомъ примненіи, не въ состояніи предсказать даже и приблизительно, чмъ все это можетъ окончиться, потому что въ дл подобнаго рода, въ дл, по рдкости выходящемъ изъ сферы обычнаго права, случай и произволъ почти всегда распоряжаются самовластно. ‘Слдовательно’, ршилъ онъ, посл долгаго совщанія съ Иваномъ Кузмичемъ, убдясь окончательно, что ни вмст, ни порознь, оба они не въ силахъ отыскать никакого выхода изъ ихъ запутаннаго положенія, ‘слдевательно нечего больше и толковать. Я пойду и покончу все разомъ. Да… позвольте, чуть не забылъ, что такое вы начали мн разказывать, когда я васъ перебилъ? Что-то объ этой каналь, что пріхалъ сюда съ Барковымъ… едоръ, что ли? Какъ бишь его зовутъ?’

— Такъ точно, Григорій Алексичъ, о едор. Я хотлъ вамъ сказать, что до меня ужь давно доходили разныя сплетни, да я все думалъ, что наши дворовые путаютъ. Оно и точно, сударь, толку отъ нихъ добиться куды мудрено, да только вечеръ я своими ушайи слышалъ, какъ эта бестія хвасталъ, сидя вонъ тамъ, на крылечк, у кухни съ прачкой и съ ключницей… было ихъ тутъ еще человка три, да я въ потемкахъ не могъ разглядть,— хвасталъ, что онъ вашу матушку Мару Прохоровну знавалъ. Она, молъ, у насъ на сел жила, между нашими, толбинскими, Марушею прозывалась, а гд обвнчана была съ вашимъ бариномъ, да и была ли, про то де вы лучше моего должны знать. Такъ вотъ, сударь, этакимъ-то манеромъ онъ тутъ давно ужь мутитъ. Я все собирался съ Дмитріемъ Егорычемъ поговорить, да думалъ, можетъ вы сами не доложите ли ему? Нужно бы молодца постращать маленько, а еще лучше, кабы Дмитрій Егорычъ попросту отослали его домой. На что онъ имъ тутъ? У насъ и безъ него народу не мало, есть кому прислужить.

— Хорошо, я скажу, отвчалъ Лукинъ.

‘Все кончено и тутъ, подумалъ онъ про себя.— Дальше въ Жгутов оставаться нельзя, а то меня со всхъ сторонъ такъ подкопаютъ, что не на что будетъ опереться. Земля подъ ногами провалится! Между своими станешь не свой! Вонъ! вонъ, отсюда, на свжій воздухъ и на просторъ!’

Онъ пошелъ черезъ дворъ, во флигель, къ Баркову.

— Что, баринъ твой всталъ? спросилъ онъ у едора, который сидлъ на крыльц.

— Встать-то встали, отвчалъ тотъ, звая и не трогаясь съ мста,— да только они теперича заняты.

Не обращая вниманія на вторую половину отвта, Лукинъ хотлъ пройдти мимо, но тотъ вскочилъ и взялся за ручку дверей.— Извольте обождать, сказалъ онъ довольно грубо.— Дмитрій Егорычъ никого впускать не велли.

Лукинъ нахмурилъ брови.— Ступай скажи, что я хочу его видть, произнесъ онъ, длая шагъ впередъ.

— Скажу посл, вотъ, когда одваться станутъ, а теперь не пойду, отвчалъ едора’, заслоняя ему дорогу.

— А не пойдешь, такъ я и безъ тебя обойдусь. Пусти ручку и пошелъ вонъ.

— Не пойду! У меня свой господинъ. Довольно и одного. Жирно будетъ, когда каждый встрчный учнегь помыкать… Онъ не усплъ договорить, какъ дверь, вырванная у него изъ рукъ и отворенная съ размаху, полетла въ одну сторону, а онъ самъ въ другую.

— Что тамъ такое? Эй! едоръ! Кто тамъ? кричалъ Барковъ, выбгая въ переднею.— А! это вы! сказалъ онъ, встртивъ Лукина у дверей.— Что это! Что съ вами? прибавилъ онъ, ретируясь отъ него торопливо и со страхомъ посматривая на его лицо. На этомъ лиц онъ увидлъ опять то же самое выраженіе, которое очень недавно убдило его въ необходимости вести себя осторожне.

— Вашъ… вашъ лакей, отвчалъ Лукинъ, едва владя собой,— вашъ лакей… я въ жизнь свою не видалъ такой скотины!… Я… я вамъ слово даю, что если онъ еще разъ со мною столкнется, такъ я его живаго изъ рукъ не выпущу.

— Мой лакей? Ради Бога извините, я знаю, что онъ скотина, но что такое онъ сдлалъ?

— Что онъ сдлалъ? Онъ ужь давно тутъ всю дворню бунтуетъ!… Что такое ему извстно, чортъ его знаетъ, но онъ суется туда, гд его не спрашиваютъ, онъ распускаетъ на счетъ меня разные слухи и сплетни, онъ, наконецъ, мн самому длаетъ дерзость!… Онъ сейчасъ захлопнулъ у меня подъ носомъ дверь…. Ну, да чортъ съ нимъ! Я не за тмъ пришелъ, чтобъ у васъ расправы искать, я и самъ съ нимъ управлюсь. Я пришелъ говорить о дл, но я васъ предувдомляю, господинъ Барковъ, что дло не можетъ уладиться, если т обстоятельства, изъ которыхъ оно возникло, станутъ извстны всему узду.

Барковъ наконецъ догадался, въ чемъ дло.— Ахъ ты!… пробормоталъ онъ въ полголоса, мысленно обращаясь къ виновнику всей тревоги.— Будьте спокойны, Григорій Алексичъ, я приму вс нужныя мры, чтобъ исправить бду. Я вышлю моего человка сегодня же вонъ изъ села и отправлю его домой. Я теперь сожалю, что взялъ съ собой этого дурака, но могу васъ уврить, ему строго запрещено было болтать.

Лукинъ ходилъ по комнат взадъ и впередъ, не отвчая ни слова. Онъ началъ подозрвать, что едоръ былъ привезенъ не безъ цли, и что тотъ, запретивъ ему сплетничать, можетъ-быть лучше всхъ звалъ, до какой степени это запрещеніе могло его удержать. Правъ ли онъ былъ въ своемъ подозрніи, неизвстно, но если Барковъ точно имлъ въ виду сдлать ему невыносимымъ дальнйшее пребываніе въ Жгутов, чтобы заставить его скорй уступить, то разчетъ его оказался вренъ.

Оба молчали нсколько времени.— Садитесь, Григорій Алексичъ, сказалъ наконецъ Барковъ, торопливо убирая бумаги, разложенныя на стол.— Забудьте эту маленькую непріятность. Стоитъ ли гнваться изъ-за такихъ мелочей? Поговоримъ лучше о дл. Скажите, какъ вамъ угодно: еще подождать или вы ужь ршились и теперь же дадите отвтъ?

— Да, я ршился, отвчалъ тотъ.— Я готовъ принять ваши предложенія вообще, но я бы хотлъ знать: какъ вы намрены все это устроить? То-есть какіе именно акты или обязательства вы хотите отъ меня получить?

— О, это очень не трудно. Выслушайте, я вамъ объясню все въ двухъ словахъ. Вотъ видите ли: отъ меня уже давно подано въ псковскую гражданскую палату прошеніе, въ которомъ, какъ родной племянникъ и единственный законный наслдникъ Варвары Клементьевны, я излагаю свои права и требую, чтобъ они были признаны. Вслдствіе этого, сдланъ будетъ обыкновенный вызовъ наслдниковъ, и разумется, по этому вызову, никто кром васъ явиться не можетъ, да и вы, если не явитесь въ срокъ, теряете всякое право. Но до сроку намъ дожидаться долго, а потому, я предлагаю вамъ, заявивъ о себ, какъ о лиц, по близкому родству съ бывшею владтельницей, могущемъ имть претензіи на наслдство, тмъ же актомъ отказаться отъ этихъ претензій въ пользу мою.

— Хорошо, отвчалъ Лукинъ, подумавъ немного,— но вдь для этого надо мн хать въ Псковъ.

— Зачмъ? Вы можете все это кончить сію минуту, не выходя изъ комнаты. Актъ у меня готовъ, вы его подпишете, а на подачу отъ вашего имени дадите довренность мн. Это первое. Второе еще короче. Вы мн дадите сохранную росписку на 30.000 рублей ассигнаціями съ процентами, считая отъ настоящаго дня, впредь до востребованія денегъ обратно. Вотъ и все.

— Все съ моей стороны, а съ вашей?

— Съ моей, я готовъ сдлать все что угодно, да только не знаю, чего вы хотите?

— Я долженъ имть какое-нибудь обезпеченіе!

— Въ чемъ?

— А въ томъ, что посл всего мною исполненнаго вы оставите меня въ поко.

— Хорошо, я готовъ, да какъ прикажете это сдлать, то-есть какую законную форму вы хотите этому дать? На словахъ легко сказать, но попробуйте изложить на бумаг, и если вы имете хоть какое-нибудь понятіе объ этого рода вещахъ (въ чемъ впрочемъ я нисколько не сомнваюсь), вы сами увидите, что это неисполнимо. Можно дать обязательство на уплату денегъ, можно отречься отъ какихъ-нибудь положительныхъ правъ или дать положительныя права, но обязаться оставить въ поко, не упоминая, по какому длу, или по какой претензіи, или въ какомъ случа, это пожалуй можно, да къ чему это поведетъ? И въ какомъ суд, у какого маклера или нотаріуса заявите вы подобнаго рода актъ?… Впрочемъ можетъ-быть я не такъ васъ понялъ, можетъ-быть вы придумали что-нибудь, что мн и въ голову не приходитъ.

Лукинъ не зналъ что сказать.

— Позвольте мн говорить откровенно, продолжалъ Барковъ,— иначе мы никогда не кончимъ.

— Говорите.

— Мн кажется, я могу угадать причину вашихъ опасеній. Вы не уврены въ вашихъ личныхъ правахъ, потому что вы рождены не въ томъ состояніи, къ которому вы теперь принадлежите, и вы опасаетесь, чтобъ я современемъ не поднялъ снова объ этомъ вопроса. Григорій Алексичъ! Я ужь не буду говорить, какъ обидно для меня такое сомнніе посл того, какъ вы разъ уже согласились на вс мои предложенія. Оставимъ нравственную сторону вопроса. Будемъ смотрть на него съ чисто-юридической точки зрнія. Скажите, чего вы боитесь? Неужели вы думаете, что, получивъ отъ васъ отреченіе отъ наслдства и сохранную росписку на 30.000 рублей, я могу начать споръ о вашихъ личныхъ правахъ, не запутавъ себя въ самый безвыходный и самый разэорительный лабиринтъ судебныхъ продлокъ, хлопотъ и непріятностей разнаго рода, не общающихъ ровно никакой выгоды? Что я могу выиграть? Чего еще добиваться? Требовать опять денегъ? Это было бы столько же нелпо, сколько и подло, но положимъ, что я бы вздумалъ этого добиваться. Разв документы той сдлки, которую мы теперь намрены заключить, не выйдутъ при этомъ наружу и не заговорятъ противъ меня? А при такихъ свидтеляхъ противъ себя, какой шансъ успха могъ бы мн оставаться? Поврьте: мы оба успли бы два раза умереть прежде чмъ я усплъ бы выиграть искъ и потомъ требовать отъ васъ выкупа. Надо быть записнымъ ябедникомъ и любить ябедничество артистически, для него самого, чтобы затять такую безсмыслицу. Подумайте хорошенько, и вы сами увидите, что я правъ.

Лукинъ молчалъ.

Съ другой стороны, продолжалъ Барковъ,— положимъ, что я далъ бы вамъ обязательство, или подписку, или что-нибудь въ этомъ род, и сказалъ въ ней, что я отказываюсь отъ всякихъ правъ въ отношеніи къ вамъ… но что же дале? Вдь надо же сказать отъ какихъ, иначе не будетъ смысла, а разъ назвавъ то, что должно оставаться въ строжайшей тайн, что вы будете длать съ вашимъ документомъ? Надо его заявить… подумайте, что же это будетъ? Это все равно, что, высунувъ голову изъ окошка, кричать: не ходите ко мн, меня дома нтъ! Это значитъ давать оружіе противъ себя, идти на встрчу именно тому, чего вы хотите избгнуть.

— Да, отвчалъ Лукинъ,— въ этомъ смысл, вы можетъ-быть и правы, но… я хочу имть какое-нибудь ручательство въ томъ, что росписка, которую я вамъ дамъ, не будетъ употреблена стснительнымъ для меня образомъ. Я не могу поставить себя въ зависимость отъ вашего произвола. Назначьте сроки для взноса денегъ.

— Въ сохранной росписк, сроки нельзя назначать, но я не намренъ длать изъ этого затрудненія. Напротивъ, я готовъ сдлать все, что законъ допускаетъ въ подобномъ случа, я готовъ, напримръ,— выслушайте меня внимательно,— получить съ васъ заемныя письма, особо на капиталъ и на проценты особо.

— Какъ такъ?

— А вотъ, изволите видть, на весь капиталъ долга вы мн дадите одно письмо, срокомъ на девять лтъ.

— Только на девять?

— Позвольте, выслушайте… Только на девять оттого, что больше закономъ не дозволяется. Я повторяю, одно письмо на весь капиталъ безъ процентовъ, а два или три на ту сумму, которую проценты составили бы въ теченіи девяти лтъ. Съ 30.000, по 4 процента въ годъ (пятый, я такъ и быть, скидываю)… 4 процента, это составитъ 1.200 рублей ассигнаціями въ годъ, за девять лтъ — 11.200 рублей. Эту сумму я вамъ могу разложить на три заемныхъ письма, положимъ такъ, черезъ два года — 2.500, черезъ четыре года — 2.500, а черезъ шесть лтъ остальные, или ужь такъ и быть, черезъ шесть лтъ опять 2.500, итого 7.500, а остальные 3.700 рублей, мы прибавимъ къ послднему девятилтнему сроку…— Объясняя свои предложенія, Барковъ записывалъ ихъ очень четко на лоскутк бумаги.— Понятно ли? спросилъ онъ, окончивъ и показывая Лукину готовый разчетъ. Тотъ прочиталъ, пожимая плечами.

— Вс четыре письма безъ процентовъ? спросилъ онъ.

— Конечно. Замтьте, продолжалъ Барковъ,— это самая длинная и самая выгодная разсрочка, какая только можетъ быть сдлана, не прибгая къ посредничеству судебныхъ мстъ. Надюсь, что вы это оцните, и что посл этого вы согласны со мною во всемъ.

Лукинъ кивнулъ головой. Онъ былъ слишкомъ молодъ, чтобы бороться доле съ такою выжигой какъ Барковъ. Къ тому же, подьяческій запахъ, которымъ вяло отъ послдняго, несмотря на его изящныя бакенбарды и щегольское блье, подйствовалъ на непривычные нервы молодаго человка такъ отвратительно, что онъ спшилъ раздлаться съ нимъ какъ можно скоре.

— Согласенъ, отвчалъ онъ угрюмо.

— Если такъ, продолжалъ Барковъ,— то мы съ вами теперь же можемъ окончить все или почти все. Бланки у меня есть, я напишу вамъ заемныя письма сію минуту, и вы ихъ подпишете здсь же, а завтра, или въ другое время, когда вамъ будетъ угодно, мы създимъ въ городъ, и вы ихъ заявите въ уздномъ суд.

— Я буду въ Торопц сегодня, сказалъ Лукинъ.

— Тмъ лучше, въ которомъ часу?

— Въ третьемъ.

— Прикажете и мн тоже пріхать, или вы сдлаете мн удовольствіе, позволите вмст съ вами?

— Нтъ, мн нельзя вмст, я ду одинъ. Въ три часа, вы найдете меня въ уздномъ суд.

Барковъ посмотрлъ на часы.— Хорошо, сказалъ онъ.— Я встрчу васъ тамъ ровно въ три, а покуда, сдлайте милость, потрудитесь прочесть вотъ эти бумажки. Это прошеніе и довренность на подачу. Я такъ былъ увренъ въ вашемъ согласіи, что заготовилъ ихъ вчера вечеромъ, чтобы не заставить васъ ждать.

При этихъ словахъ, онъ вынулъ изъ портфеля два листа гербовой бумаги, чисто переписанные набло, и подалъ ихъ Лукину. Покуда тотъ читалъ, заемныя письма были готовы. Барковъ прочелъ вслухъ. Посл этого, вс шесть документовъ были подписаны. Лукинъ бросилъ перо на столъ я вздохнулъ. ‘Все кончено,’ подумалъ онъ снова, но будущій владлецъ Жгутова должно-быть думалъ иначе, потому что, едва скрывая на тонкихъ губахъ своихъ улыбку полнаго удовольствія, онъ потеръ себ руки, откашлялся и началъ говорить такъ:

— Я радъ отъ всей души, Григорій Алексичъ, сказалъ онъ,— отъ всей души радъ, что мы съ вами такъ скоро, и такъ миролюбиво ршили это сложное дло. Будьте уврены, что я цню въ полной мр вашъ открытый и благородный характеръ, вашу уступчивость и вашу безкорыстную прямоту. Другой, на вашемъ мст, надлалъ бы и себ и мн тысячи непріятностей, затянулъ бы развязку на нсколько лтъ, и кончилъ бы Богъ знаетъ чмъ. Вы поняли все съ перваго взгляда, и тмъ избавили меня отъ горькой необходимости вести процессъ съ сыномъ многоуважаемаго и искренно любимаго мною человка, нашего незабвеннаго Алекся Михайлыча. Могу ли я не быть вамъ отъ всей души благодаренъ? Могу ли я не желать, чтобъ и вы съ своей стороны отдали мн справедливость въ той мр, въ какой я заслужилъ, стараясь всми силами уладить дло безъ ссоры, устроить все какъ можно мене стснительнымъ для васъ образомъ? Григорій Алексичъ, теперь, когда дло это окончено, позвольте мн поблагодарить васъ отъ всей души, и позвольте надяться, что мы на всю жизнь останемся короткими пріятелями, близкими родственниками и друзьями…— Говоря это, онъ протянулъ ему руку, но Лукинъ, который слушалъ все время съ большимъ вниманіемъ, вмсто того чтобы пожать ее, плюнулъ на полъ, и посмотрлъ на него совсмъ не по-дружески. Злобная улыбка мелькнула у него на губахъ.

— Послушайте, господинъ Барковъ, отвчалъ онъ, — еслибы вы, вмсто всхъ этихъ фразъ, отъ которыхъ меня тошнитъ, просто спрятали ваши бумаги подъ ключъ и сказали, что вамъ ничего больше не нужно, я бъ имлъ о васъ гораздо лучшее мнніе. Я бы считалъ васъ, извините за откровенность, считалъ бы васъ просто разбойникомъ.

Барковъ поблднлъ и вскочилъ со стула.

— Куда вы?.. Сидите, не бойтесь, я сейчасъ кончу.

— Милостивый государь! воскликнулъ тотъ въ сильномъ волненіи, размахивая руками:— какое право имете вы отвчать бранью на мои дружескія слова? Вы… вы забываетесь милостивый государь! Вы употребляете во зло мое снисхожденіе къ несчастію.

— Нисколько. Что за снисхожденіе? Никакого снисхожденія не было. Вы меня ограбили дочиста, отняли у меня не только все, что я имлъ, но почти все, что я буду когда-нибудь имть. Я нищій, но у меня осталось право высказать вамъ сполна, что я о васъ думаю..

— Какое право!.. Вы не имете никакого!.. Я не позволю…

— Желалъ бы я посмотрть, какъ вы не позволите, сказалъ Лукинъ, въ свою очередь, вставая со стула и подходя къ нему близко. Барковъ былъ взбшенъ до того, что губы у него поблли, но въ эту минуту чувство самосохраненія saговорило въ немъ громче гнва. Онъ опустилъ глаза и отошелъ въ сторону.

— Послушайте, Барковъ, продолжалъ тотъ,— не будьте бабой. Выслушайте спокойно, что я вамъ скажу, и потомъ длайте или отвчайте все, что угодно, я не уйду, если нужно, но я говорю вамъ заране, не уйдете и вы. Я не искалъ объясненія, но если вы сами на него напросились, то ужь извольте слушать. Я повторяю: до сей поры, я считалъ васъ просто разбойникомъ, а теперь считаю еще и плутомъ. Вспомните, что вы сейчасъ говорили и въ какую минуту! Вы сами увидите, что на васъ и смотрть иначе нельзя. Обобравъ человка дочиста, такъ дочиста, какъ никакой каторжникъ на большой дорог не въ состояніи обобрать, вы надли маску честнаго человка на волчью морду, вы начали хвастать, что вы уладили дло безъ ссоры, какъ можно мене стснительнымъ образомъ для него, вы имли безстыдство протянуть ему руку и предлагать вашу дружбу. Чтожь, я не гордъ. Честное слово даю, что еслибы вашъ лакей, котораго я сію минуту столкнулъ съ крыльца внизъ головой, пришелъ ко мн черезъ полчаса и сказалъ: ‘Григорій Алексичъ, помиримся, вотъ вамъ моя рука’, я бы посовстился ему отказать, потому что, въ моихъ глазахъ, онъ былъ бы гораздо благородне васъ. Онъ не цловалъ, какъ уда, того, кого онъ задумалъ продать, онъ не ласкалъ овцы, которую собирался зарзать. А вы… вы, Барковъ?.. Ставьте къ зеркалу, посмотрите на что вы похожи. На васъ лица нтъ, вы слова не въ состояніи выговорить, такъ вы перетрусили… Прощайте. Нате вамъ ваши бумаги.— Онъ схватилъ со стола подписанные листы и бросилъ ихъ на полъ, къ ногамъ Баркова.— Нате ихъ, шьте! Отъ всей души желаю вамъ подавиться!

Съ этими словами, онъ вышелъ изъ комнаты, оставивъ Баркова переваривать на досуг то, что было говорено. Какъ удалось это Баркову, неизвстно, знаемъ только, что долго онъ бгалъ по комнат, отъ времени до времени останавливаясь у стола, выпивая стаканъ холодной воды, и очень запальчиво бормоча что-то такое, самъ про себя, а документы, все это время, валялись измятые и разбросанные на полу. Черезъ полчаса, впрочемъ, они были подняты, старательно сложены и спрятаны въ портфель, а ихъ обладатель сидлъ за столомъ и пилъ чай. Часу въ десятомъ, Лукинъ получилъ отъ него записку, которую онъ развернулъ съ любопытствомъ, ожидая найдти что-нибудь по поводу ихъ недавняго разговора, но онъ ошибся. Въ записк стояло всего три слова:

‘Будете ли въ уздномъ суд въ три часа?

‘Д. Б.’

Лукинъ написалъ снизу: ‘буду’, и отослалъ не завертывая.

Въ тотъ же день, ровно въ часъ по-полудни, телга тройкою, та самая, въ которой, три дня тому назадъ, Лукинъ пріхалъ изъ города, стояла у крыльца господскаго дома. Внутри, лежалъ чемоданъ, покрытый ковромъ, и дорожный мшокъ съ замочкомъ. На передк, въ сромъ кучерскомъ кафтан, съ краснымъ шерстянымъ кушакомъ, и въ кучерской поярковй шляп, сидлъ Андрей, по желанію Григорія Алексевича, назначенный на этотъ разъ кучеромъ. Много народу,— мужиковъ, бабъ и дтей,— стояло толпою вокругъ, вся дворня была въ передней.

— Что жь вы такъ пріуныли, мой добрый Иванъ Кузмичъ? говорилъ Лукинъ, сидя за завтракомъ. Вдь мы съ вами не въ первый разъ разстаемся, и жить врознь намъ обоимъ не новость. Къ тому же, сами вы остаетесь тутъ, въ нашемъ Жгутов, на старомъ, обогртомъ гнзд, и вроятно останетесь долго. Барковъ не дуракъ, чтобы упустить изъ рукъ такого управляющаго какъ вы. А обо мн что горевать? Жилъ хорошо, буду жить скверно. Какъ одно прошло, такъ авось и другое пройдетъ.

— Дай-то Богъ, Григорій Алексичъ.

— Дастъ Богъ, еще свидимся, продолжалъ Лукинъ.— Времени еще много впереди, и что будетъ, никому неизвстно. А заране хмуриться глупо. Ну, полно грустить! Выпьемъ-ка еще по чарочк на прощанье, да и въ дорогу.

Онъ налилъ два стакана вина, оба чокнулись, выпили и встали изъ за-стола.

— Готова ли телга? спросилъ Лукинъ у Яшки.

— Готова, Григорій Алексичъ, тутъ у подъзда стоитъ.

Они простились и пошли на крыльцо.

Лукинъ обнялъ и перецловалъ всхъ, кто вышелъ его провожать. Бабы плакали, утирая передниками глаза. Старуха, мамка его, ревла навзрыдъ. Онъ долго ее цловалъ и на прощаньи подарилъ ей маленькій золотой перстенекъ съ бирюзой, оставшійся у него отъ матери. Увидвъ эту вещицу, она, какъ ребенокъ, усмхнулась сквозь слезы, и стала съ жаромъ его благодарить. Когда онъ садился въ телгу, его собака съ жалобнымъ визгомъ подбжала къ нему, махая хвостомъ и ласкаясь.— Прощай, мой песъ, сказалъ онъ, гладя ее по голов.— Съ тобою мы больше ужь не пойдемъ ни въ лсъ, ни въ болото. Иванъ Кузмичъ, поберегите Карьку, я вамъ оставляю его на память… Ну, все ли готово?

— Все готово, сударь, отвчалъ Андрей, подбирая вожжи.

— Съ Богомъ, пошелъ! Кучеръ свиснулъ, толпа разступилась, кони дружно крупною рысью побжали впередъ.

— Прощайте, Иванъ Кузмичъ! Прощайте, мои друзья! закричалъ онъ, снимая фуражку.

— Прощайте, Григорій Алексичъ! Прощайте, баринъ! раздались вслдъ ему голоса. Дай Богъ вамъ счастія! Дай Богъ вамъ много лтъ здравствовать!

Прохавъ ворота, онъ обернулся назадъ, и долго, долго смотрлъ на родное село, смотрлъ до тхъ поръ, покуда, на поворот дороги, съ горы, домъ и озеро и вся живописная мстность кругомъ мелькнули въ послдній разъ передъ нимъ, мелькнули и скрылись.

V. Дорога.

Лукинъ халъ назадъ, въ Петербургъ, съ самымъ неяснымъ понятіемъ о томъ, что ждетъ его впереди. Не говоря уже о надеждахъ и планахъ на будущее время, чисто-матеріяльное существованіе его въ настоящемъ не было обезпечено. Правда, онъ сдастъ свой послдній университетскій экзаменъ въ будущемъ ма мсяц, и, при счастіи, можетъ скоро получить штатное мсто съ хорошимъ окладомъ жалованья, но если вычесть изъ этого оклада т деньги, которыя онъ долженъ платить ежегодно Баркову по векселямъ, то въ рукахъ у него можетъ остаться не боле какъ годовая цна голой комнаты въ какомъ-нибудь грязномъ квартал столицы, а что касается до наличныхъ, то изъ денегъ, полученныхъ имъ отъ отца въ ма мсяц, у него оставалось всего 150 рублей ассигнаціями въ бумажник, да нсколько мелкой монеты въ кошельк, то-есть ровно что нужно, чтобы проскакать на почтовыхъ до Петербурга и по прізд остаться безъ гроша, въ ожиданіи будущихъ благъ. Не удивительно, что, въ такомъ положеніи, онъ смотрлъ на свои 150 рублей какъ на единственную надежду и послдній оплотъ, а потому ршился беречь ихъ до послдней возможности. Съ этою цлью въ виду, онъ началъ соображать, какъ бы ему подешевле дохать до Петербурга. О перекладныхъ нечего было и думать. На жгутовской тройк онъ могъ дохать до перваго города въ сосднемъ узд, а оттуда можно было нанять долговаго извощика прямо до мста. Такимъ образомъ, думалъ онъ, въ Петербургъ можно пріхать, издержавъ не боле половины изъ своего наличнаго капитала, и на остатокъ протянуть какъ-нибудь до перваго случая… А тамъ… тамъ надо будетъ искать какое-нибудь занятіе, кром науки, работать весь день съ ранняго утра и до поздней ночи, трудиться въ пот лица, до упаду, только за тмъ, чтобы съ голоду не умереть и чтобы быть прилично одту, безъ всякой опредленной надежды выбиться когда-нибудь изъ этого адскаго положенія на просторъ, потому что, какъ знать, удастся ли ему при самой строжайшей экономіи и при самомъ усиленномъ, постоянномъ труд, не только сберечь что-нибудь, но даже просто выплачивать ежегодно всю сумму, которую онъ обязанъ вносить. Хорошо, если да. Въ такомъ случа есть хоть далекая надежда современемъ расплатиться вполн. Но что если нтъ? Что, если, вмсто того чтобъ уменьшаться, долгъ будетъ расти, и онъ всю жизнь останется въ тхъ же тискахъ? Нтъ, думалъ онъ, я не изъ тхъ людей, которые какъ баранъ, спокойно даютъ себя стричь, или, какъ волъ, послушно вставляютъ шею въ ярмо. Прежде чмъ я помирюсь съ этою участью, надо, чтобы весь огонь въ душ погасъ до послдней искры, чтобы вся энергія воли истрачена была въ напрасной борьб противъ силы непреодолимой, а до этого еще далеко! Еще посмотримъ. Случай пестеръ, всяко бываетъ, можетъ найдтись и въ глухомъ переулк какая-нибудь лазейка, какой-нибудь нежданный, негаданный оборотъ, какая-нибудь возможность поставить карту противъ этого господина, съ немножко-боле-сносными шансами чмъ теперь, и если это удастся, тогда держись, господинъ Барковъ. Тогда мы помряемся силами и посмотримъ еще, кто изъ двухъ останется въ дуракахъ…

Такъ думалъ Лукинъ, възжая въ Торопецъ, гд его ожидала еще одна, послдняя встрча съ Барковымъ. Тотъ покраснлъ, увидвъ его въ суд, но ни полслова боле между ними не было сказано. Окончивъ дло, Лукинъ отправился къ одному старому пріятелю своего отца, съ намреніемъ посидть, пока лошади отдохнутъ, да телгу починятъ, но починка тянулась такъ долго, что ему надоло ждать. Возвратясь на постоялый дворъ въ сумерки, онъ залегъ и проспалъ до утра, а на другой день, чуть свтъ, пустился опять въ дорогу. Это было въ середу, а въ четвергъ, въ самый полдень, онъ прибылъ въ Великія Луки. Онъ выбралъ эту дорогу, чтобы не зассть на одномъ мст, въ случа, если долгихъ извощиковъ не найдетъ или они будутъ просить слишкомъ дорого. Къ тому же, дохавъ до варшавскаго тракта, онъ могъ найдти мсто въ почтовой карет. Великія Луки, городокъ не казистый и не многолюдный, остались совсмъ въ сторон, съ тхъ поръ, какъ изъ Витебска, черезъ Невель и черезъ Опочку на Островъ, открыто было шоссе, но въ то время, о которомъ теперь идетъ рчь, Великія Луки лежали еще на большой блорусской дорог, а потому ежедневно видали въ своихъ стнахъ довольно большое число прозжихъ изъ Петербурга на югъ, въ Малороссію, въ Кіевъ, Одессу и въ другія мста, или оттуда на сверъ.

Русскій уздный городокъ, для того, кто живетъ въ немъ или въ его округ, иметъ, конечно, свою хорошо-знакомую и совершенно-индивидуальную физіономію. Для постояннаго жителя — это свтъ въ уменьшенномъ размр или по крайней мр та сторона подлуннаго міра, которая содержитъ его въ себ, обхватываетъ его со всхъ сторонъ, служитъ ему представителемъ и посредникомъ всего остальнаго,— другими словами, та середина, черезъ которую приходятъ и путемъ которой уходятъ вс самыя крупныя и самыя интересныя явленія его жизни. Для помщика, это рынокъ, мсто покупки или продажи всего, что онъ потребляетъ и производитъ,— окошко, черезъ которое долетаютъ до него извстія изъ Петербурга или Москвы, и въ которое самъ онъ выглядываетъ всякій разъ, когда горизонтъ сельской жизни становится тсенъ для взора, когда мысли или дла, не умщаясь въ своей ежедневной рамк, ищутъ выхода изъ нея на просторъ, въ боле-широкую сферу общественной жизни. Всякій уздный городъ, какъ бы онъ ни былъ, на первый взглядъ, не казистъ, малолюденъ и лишенъ всякой особенности, иметъ все-таки свое живое значеніе и свой, боле или мене глубокій и положительный интересъ. Но есть одинъ человкъ, который смотритъ на него свысока, или совершенно со стороны, и для котораго, по этой причин, все значеніе и весь интересъ его сокращаются до такихъ безконечно-малыхъ размровъ, что въ результат остается не боле какъ одна, простая, черная точка на карт Россіи, точка, девяносто девять разъ на сто не имющая ни малйшаго отличительнаго характера въ ряду нсколькихъ сотъ другихъ подобныхъ ей точекъ. Этотъ человкъ — прозжій. Для него, уздный городъ — это гостиница, съ такими же тараканами, или станція, такая же грязная, какъ и вс остальныя, которыя онъ уже прохалъ, или которыя лежатъ еще впереди. Для прозжаго человка, идея узднаго города связана только съ двумя послдовательными желаніями, по сил своей совершенно равными. Первое изъ нихъ, это — сильное нетерпніе скоре туда пріхать, а второе, слдующее безъ всякаго промежутка за исполненіемъ перваго, это такое же нетерпніе какъ можно скоре ухать. Бываютъ, конечно, случаи, не подходящіе подъ это общее правило, но они очень рдки. Такъ, напримръ, человкъ съ археологическимъ вкусомъ, припоминая какія-нибудь дв или три замчательности, связанныя у него въ памяти съ именемъ города, который встртился ему на пути, можетъ-статься не будетъ спшить отъздомъ, а напротивъ, съ большимъ любопытствомъ избгаетъ его вдоль и поперекъ, отыскивая какой-нибудь остатокъ стны съ бойницами и амбразурами на верху, или ворота, или извстный соборъ, но его любознательность едва ли будетъ вознаграждена. На поврку почти всегда окажется, что соборъ перестроенъ на новый ладъ и безъ малйшаго уваженія къ старин, а стна, или ворота, или остатокъ стариннаго зданія, гніютъ какъ бездушный трупъ, съ пренебреженіемъ брошенный новою жизнію, которая ужь давно разорвала съ нимъ всякую связь и забыла его совершенно, которая вся живетъ въ настоящемъ и не хочетъ знать ничего о томъ, что было не только за три или четыре вка, а даже за три или четыре года тому назадъ. Съ нмымъ сожалніемъ, съ неясными догадками въ голов, простоялъ минутъ пять на паперти, или передъ иконостасомъ, или передъ руиной, изъ которой давно растасканы годные кирпичи, если онъ обратится къ кому бы то ни было изъ жителей города съ просьбой что-нибудь ему объяснить, то онъ скоро увидитъ, что кром его никому тутъ и въ голову не приходило ничего даже издали похожаго на самый простой историческій вопросъ. Ему или скажутъ какую-нибудь глупость, или просто, пожавъ плечами, уйдутъ, и трудно ршить, кто шире, при этомъ, разинетъ ротъ, онъ, или тотъ, кто, судя по его словамъ, приметъ его за полупомшаннаго педанта или дурака.

Съ Лукинымъ, впрочемъ, давно уже ничего подобнаго не случалось, а что касается до настоящаго раза, то кром сильнаго голода да желанія выбраться поскоре опять на большую дорогу, все остальное на время умолкло въ его душ,— такъ сильно убаюкалъ его шестичасовой, утомительный перездъ, къ концу котораго домашняя тройка, въ полутора сутокъ сдлавшая безъ малаго сто двадцать верстъ, едва волочила ноги. Тотчасъ по прізд, онъ вымылся, отобдалъ и, не теряя времени, пошелъ самъ нанимать долговаго извощика въ Петербургъ. Это было въ половин втораго. На улицахъ встртилъ онъ крестный ходъ, по случаю церковнаго праздника, на станціи, кром бабъ, ни души, на рынк — тоже, но за то на папертяхъ и на площади много народу. Чиновники, купцы и мщане, въ ихъ праздничныхъ платьяхъ, спшили изъ церкви домой, закусить, а другіе Богъ знаетъ когда уже успли это вдлать, и были навесел. Звуки гудка, балалайки и псень долетали съ разныхъ сторонъ, однимъ словомъ — былъ праздникъ. Съ большимъ трудомъ онъ нашелъ двухъ или трехъ человкъ, которые въ состояніи были дать ему нужныя свднія насчетъ того, гд слдовало искать извощиковъ. Безпрестанно останавливаясь и спрашивая дорогу, и заходя то туда, то сюда, по разнымъ дворамъ и квартирамъ, онъ обошелъ весь городъ, а дло все-таки не двигалось ни на шагъ. Двоихъ онъ дома не засталъ, третій лежалъ на печи мертвецки пьяный, а двое другихъ наотрзъ объявили, что въ праздникъ они не подутъ, и что во всякомъ случа, раньше какъ на другой день поутру, никто его не повезетъ, потому, молъ, что раньше никакъ и не справиться,— лошади въ пол. Надо ихъ изловить, да надо ихъ привести, да надо ихъ накормить, да надо ихъ подковать, а тепереча кузнецъ въ праздникъ работать не станетъ, да надо и овсеца съ собой взять, а дома осталось всего два гарнца, надо на рынк купить, а на рынк теперь все заперто, и т. д. Вдобавокъ, никто не соглашался везти дальше Порхова. Въ большой досад, не зная что длать, онъ уже въ третій разъ проходилъ широкую, грязную площадь и мостъ на рынк. Звуки бубенъ и дудки раздавались съ другой стороны. За мостомъ, на углу, у воротъ двухъ-этажнаго дома, стояла довольно большая кучка народу разнаго пола и возраста, а въ середин два мужика, съ ручнымъ медвдемъ, давали извстное представленіе. Лукинъ вмшался въ толпу, и, терпливо дождавшись конца, повторилъ одному изъ присутствовавшихъ свой, давно уже наизустъ-затверкіеиный вопросъ: ‘Извощика въ Питеръ?’ Тотъ, подумавъ, отвчалъ: ‘Нтъ, баринъ, здсь такихъ не найдешь. Наши въ Питеръ не возятъ. Слышь, Вася прибавилъ онъ, толкнувъ локтемъ возл-стоявшаго молодаго парня въ красной рубах, съ головой, повязанною ремешкомъ, и съ маленькою рыжею бородкой:— извощика въ Питеръ спрашиваетъ.’ — ‘А гд его взять?’ отвчалъ тотъ. ‘Здсь нту, а вотъ вы извольте на почт спросить, продолжалъ онъ, обращаясь къ самому Лукину:— тамъ староста со всми великолуцкими извощиками знакомъ, да только въ Питеръ наврядъ ли изъ никъ кто возьмется.’ Лукинъ махнулъ рукой и пошелъ уже прямо домой съ намреніемъ лечь спать, а вмсто себя отправить Андрея на почту за справками, но едва онъ усплъ повернуть за уголъ въ улицу, какъ услышалъ, что кто-то сзади бжитъ. Онъ оглянулся: мальчишка, въ пестрой рубах и въ бломъ передник, догонялъ его во весь духъ. ‘Эй, баринъ! баринъ!’ кричалъ онъ, махая рукой.

— Что тамъ такса?

— Вы куда изволите хать?

— Въ Петербургъ.

— Пожалуйте! у насъ прозжій въ гостиниц попутчика ищетъ. Они тоже въ Питеръ, послали спросить, не угодно ли будетъ вмст?

— А гд онъ?

— Тутъ, у насъ въ номер стоитъ.

— Въ какомъ номер?

— А въ гостиниц въ нашей, вотъ въ этомъ самомъ дом тутъ, сейчасъ за угломъ, на лстниц вверхъ, во второмъ этаж… Пожалуйте, я васъ провожу.

Лукинъ вернулся, и черезъ минуту былъ въ комнат, одно окно которой выходило на площадь, а другое на улицу. Первое было отворено, и на немъ сидлъ жиденькій, блднолицый и блокурый молодой человкъ въ очкахъ, безъ сюртука и безъ галстука, въ туфляхъ, съ сигарой во рту. Другое окно было затворено, но на немъ не было сторы, и солнечные лучи, свободно проходя сквозь запыленныя стекла, наводняли вою комнату яркимъ свтомъ. Въ комнат этой господствовалъ ужаснйшій безпорядокъ. По самой середин ея, на полу, стоялъ большой, развязанный чемоданъ, а возл него и по разнымъ угламъ, валялась куча всякаго сора: крошки хлба, окурки сигаръ, вишневыя косточки, пепелъ, концы веревокъ, лоскутья бумаги и проч. Кругомъ, на столахъ и на стульяхъ, развшено и разбросано было множество самыхъ разнообразныхъ вещей, вынутыхъ изъ мшка или изъ чемодана. Тутъ были рубахи, носки, полотенца, мыло и щетки и зубной порошокъ, кошелекъ и бумажникъ, фуражка и галстухъ, подтяжки, перчатки и книги и пр. и пр. Стаканъ и бутылка съ недопитымъ пивомъ стояли въ углу на стол, и мухи роемъ жужжали вокругъ. Входя въ комнату, Лукинъ споткнулся о сапоги, которые валялись у самыхъ дверей.

— Извините, тутъ немножко не убрано, сказалъ хозяинъ упомянутыхъ сапоговъ, съ трудомъ отпихнувъ ногой чемоданъ, который мшалъ его гостю пройдти, и усаживая его на диванъ, между двумя узелками блья, на то самое мсто, откуда онъ долженъ былъ снять рукомойникъ и тазъ, чтобъ очистить небольшое пространство для постителя:— немножко неубраво и разбросано, продолжалъ онъ,— да что прикажете длать? Въ этихъ проклятыхъ гостиницахъ прислуга является только тогда, когда нужно счетъ заплатить, а до этого времени, въ цломъ дом не доищешься ни души, и прозжій, какъ Робинзонъ на необитаемомъ остров, долженъ самъ везд поспть, обо всемъ подумать и сдлать все.

— Ну, Робинзонъ не съ пустыми руками былъ выброшенъ на необитаемый островъ, замтилъ Лукинъ, посматривая на поклажу, разбросанную вокругъ.— У него остались кой-какія бездлки на память отъ европейской жизни.

Прозжій въ очкахъ засмялся.

— Могу васъ уврить, отвчалъ онъ,— что Робинзонъ былъ счастливе меня. Ему не нужно было возить свой запасъ на перекладныхъ, и раскладывать и укладывать его двадцать разъ. У него бы терпнія не хватило. Надо быть Русскимъ и путешествовать по Россіи, въ телг, съ претензіями на комфортъ, чтобы понять, до какой степени человческое терпніе можетъ простираться. Вотъ, дв недли работаешь какъ негръ, часто изъ одного убжденія, изъ принципа, безъ всякой крайней необходимости, только затмъ, чтобы не отказаться отъ привычекъ порядочнаго человка!

— Вы врно первый разъ въ дорог?

— На перекладныхъ въ первый разъ. Весной я ухалъ изъ Петербурга въ Полтавскую губернію съ однимъ бариномъ, старымъ университетскимъ товарищемъ, у котораго былъ свой дормезъ и свой человкъ для прислуги. Онъ зазвалъ меня къ себ въ гости на лто, общая свозить туда и обратно такъ, что на меня въ дорог пылинки не упадетъ. Вонъ оно какъ не упало! сказалъ онъ, указывая на фуражку, которая валялась на чемодан, покрытая густымъ слоемъ пыли.— Туда, впрочемъ, онъ точно довезъ меня хорошо, но, проживъ у себя въ деревн два мсяца, этотъ баринъ подрзалъ меня самымъ жестокимъ образомъ. Вмсто того чтобы назадъ отвезти, взялъ да и померъ. Померъ Богъ знаетъ зачмъ, безъ всякой внутренней необходимости, такъ, ни съ того, ни съ сего. Не могъ одолть двухъ фунтовъ галушекъ съ саломъ и отправился на тотъ свтъ, а мн предоставилъ хать назадъ одному, какъ знаешь.

Лукинъ посмотрлъ на лицо говорившаго, ожидая увидть на немъ холодный отблескъ стоической шутки, но онъ ошибся. На лиц, подъ безпечною усмшкой, видна была тихая грусть.

— Вы учились въ Петербургскомъ университет? спросилъ онъ прозжаго.

— Да, въ Петербургскомъ, а вы?

— И я тоже, только я васъ не помню. Вы по какому факультету?

— По филологическому. Впрочемъ, я вышелъ уже два года тому назадъ. Кстати, имю честь рекомендоваться: кандидатъ Алексевъ, а вы?… позвольте узнать.

Лукинъ назвалъ себя и свой факультетъ.

— Если вы дете въ Петербургъ, то неугодно ли вмст? сказалъ Алексевъ.— Я слышалъ здсь изъ окна, какъ вы искали извощика, но долговой извощикъ, если вы его и найдете, будетъ вамъ стоить врядъ ли дешевле того, что вы издержите, если мы подемъ по почт вдвоемъ. Къ тому же, потеря времени и остановка на постоялыхъ дворахъ…

— Да, разумется, отвчалъ Лукинъ:— все это тоже чего-нибудь стоитъ, тмъ боле что никто не берется везти дальше Порхова, а въ Порхов опять нельзя знать, найдешь или нтъ.

— Браво! Значитъ мы демъ вмст?

— демъ. У васъ есть подорожная?

— Есть.

— Давайте сюда, я снесу на почту, а вы покуда укладывайте ваши вещи.

Получивъ подорожную, онъ ушелъ, и живо устроилъ все дло. Прозжихъ не было, на станціи въ пять минутъ заложили телгу, на которой онъ прямо похалъ къ себ на постоялый дворъ, заплатилъ деньги, взялъ вещи, простился съ Андреемъ, которому подарилъ пять рублей, и былъ обратно въ гостиниц, прежде еще чмъ попутчикъ его усплъ совершенно окончить вс сборы.

Въ пятомъ часу пополудни, они выхали, изъ Великихъ Лукъ на телг, тройкой, съ колокольчикомъ подъ дугой и съ ямщикомъ навесел. Попутчикъ сначала охалъ и морщился, подскакивая на мст и придерживаясь рукою за чемоданъ до тхъ поръ, покуда они не прохали жесткую мостовую. Но какъ только городскія улицы остались у нихъ назади, и телга пошла колесить по мягкой дорог, онъ успокоился и тотчасъ же началъ опять разговоръ.

— Вы часто зжали на перекладныхъ?

— Часто. А что?

— Да такъ, это видно по тому, какъ вы ловко телгу уложили. Отъ самаго Могилева я едва душу держалъ за зубами, такъ меня колотило, а теперь ничего, сравнительно даже сносно.

— Опытность, батюшка. Привыкнете и вы, какъ поздите еще раза два или три.

— Ну нтъ, спасибо! Другой разъ меня на этой зд никто не поймаетъ!

— Да какую же вы хотите еще у насъ въ Россіи? Мальпостъ только по двумъ дорогамъ ходитъ, и мста вс нарасхватъ, а въ своемъ экипаж чтобъ хать, надо имть такой, который бы ни разу чинить не приходилось. Разъ починилъ, потомъ у каждой кузницы будешь стоять по три часа и переплатишь денегъ столько, сколько и вся дорога не стоитъ. То ли дло въ телг! знать, ничего не знаешь. Какая ни есть, хоть бы о трехъ колесахъ, лишь бы до станціи довезла.

— Ну нтъ, покорно благодарю, другой разъ я лучше пшкомъ пойду, если ужь будетъ необходимо куда-нибудь.

— Что жь вы теперь не попробовали?

— Поздно пробовать, когда со второй станціи меня такъ разбило, что до сихъ поръ вс суставы точно какъ выломаны, а шею едва повернуть могу.

Ямщикъ засмялся.

— Это пройдетъ, подождите немножко, стерпится, слюбится.

— Не люблю я эту пословицу, отъ нея пахнетъ татарскимъ ярмомъ. Изо всхъ добродтелей терпніе, конечно, самая глупая.

— Что длать? Гд умная не беретъ, тамъ дура иногда лучше вывезетъ.

— Вотъ, баринъ ладно сказалъ, замтилъ ямщикъ.— Нашему брату терпнье что хлбъ, дня безъ него не проживешь.

— А чортъ теб веллъ ямщикомъ быть? возразилъ Алексевъ.— Цлый вкъ на облучк торчать,— конечно, натерпишься!

— Эхъ, сударь! На пахот-то разв народъ не терпитъ? Всякому Господь на долю довольно послалъ. Чай и барамъ иной разъ случается въ затылк-то почесать?

— Случается, братъ, сказалъ Лукинъ, потрепавъ его по плечу.

— Ну вы, съ Богомъ! крикнулъ ямщикъ нараспвъ, погоняя кнутомъ лошадей.

— Вы изъ Торопца дете?

— Да, изъ Торопца.

— Изъ своего села?

— Нтъ, изъ чужаго.

— А, стало-быть такъ же, какъ я, въ гостяхъ жили. Оно, если хотите, и лучше.

— Не думаю, отвчалъ Лукинъ.

— А я, думаю. Лучше быть гостемъ чмъ хозяиномъ того мста, куда вы пріхали отдыхать. У хозяина слишкомъ много хлопотъ на ше.

— Что жь! хлопоты выкупаются. Въ общемъ счет, я думаю, вы и сами бы предпочли владть тмъ имніемъ, гд вы жили, чмъ пробыть тамъ два мсяца гостемъ?

— Не пожелай дому ближняго твоего…. возразилъ Алексевъ.— Впрочемъ что лицемрить, надо правду сказать. Во всемъ, что до выгодъ касается, конечно я бы не прочь, но если подумаешь, какъ дорого за эти выгоды надо платить!..

— Дорого или дешево,— выгоды даромъ въ карманъ не ползутъ. Даромъ ничего не дается. Самый отдыхъ, о которомъ вы говорите, не имлъ бы смысла, еслибы не былъ купленъ трудомъ,— а какимъ, не все ли равно?

— Нтъ, не все равно, отвчалъ тотъ.— Трудъ труду рознь, и если нтъ отдыха безъ труда, то есть трудъ безъ отдыха, трудъ непріятный, трудъ человка, который находится въ ложномъ положеніи и понимаетъ это вполн, и бьется какъ рыба объ ледъ, чтобы выйдти изъ него: а выйдти нельзя. Такого человка я видлъ не дале какъ ныншнимъ лтомъ, видлъ своими глазами какъ онъ страдалъ….

— Не тотъ ли, что галушекъ обълся?

— Тотъ самый, вы какъ его знаете?

— Вы сами разказывали въ Великихъ Лукахъ.

— Ахъ, да, точно, я и забылъ. Но вы не знали этого человка! Вы не можете себ вообразить, какая это была высокая и прекрасная душа! Бдный Левшинъ! онъ халъ въ свою деревню съ твердымъ намреніемъ осуществить на дл свои благородныя убжденія. Не онъ ошибся, горько ошибся! Его не поняли, потому что онъ опередилъ далеко свое время. Сосди, свои крестьяне, своя семья, не понялъ никто, и вслдствіе этого….

— Онъ обълся.

— Нтъ, онъ увидлъ себя въ томъ трудномъ и ложномъ положеніи, о которомъ я вамъ говорилъ.

Лукинъ задумался.— Шутки въ сторону, сказалъ онъ,— я врю, что вашъ пріятель былъ добрый и благородный человкъ, но извините, я право не понимаю, что его такъ затрудняло?

— А вотъ что. Представьте себ, что вы помщикъ.

— Хорошо.

— И видите, что, по какимъ бы то ни было историческимъ или экономическимъ причинамъ, хозяйство у васъ въ имніи идетъ не такъ, какъ оно могло бы идти, и что отъ этого происходитъ столкновеніе вашего интереса съ интересомъ людей, которые вполн зависятъ отъ васъ, а вслдствіе этого столкновенія терпятъ вс,— терпятъ въ нравственномъ и физическомъ отношеніи. Я спрашиваю, что бы вы сдлали?

— На это трудно указать общее правило.

— Правда, но представьте себ, что, вникнувъ въ характеръ вашего частнаго случая и опредляя, соотвтственно съ нимъ, уже готовыя въ вашей голов общія правила, вы принимаете мры, которыя, разумется, могутъ имть успхъ только тогда, когда не встртятъ сопротивленія со стороны непосредственныхъ исполнителей. А между тмъ эти-то исполнители и длаютъ все, что только возможно, чтобы мры ваши не удались. Они не хотятъ перемны, они забились въ рутину и боятся всякаго нововведенія какъ огня. Не врятъ вамъ наконецъ, думаютъ, что вы хотите ихъ притснять, что, изъ какой-нибудь лишней копйки, вы готовы весь сокъ изъ нихъ выжать! Что вы на это скажете?

— Скажу, что они имютъ полное право не врить, потому что ваша наука для нихъ — китайская грамота. Почемъ они могутъ знать, что выйдетъ изъ тхъ перемнъ, которыя вы затваете? Они знаютъ одно,— что, въ случа неудачи, вы вмсто трехъ тысячъ получите, можетъ-быть, не боле какъ одну, положимъ такъ, но и съ этою одною вы конечно не пропадете, а они, въ случа неудачи, могутъ пропасть, потому что у нихъ убытокъ падетъ на первыя необходимости жизни. Они хотятъ наконецъ въ томъ, что до ихъ хозяйства касается, дйствовать по ихъ собственному убжденію, а вы хотите, наперекоръ этому убжденію, заставить ихъ дйствовать зажмуря глаза, быть слпыми орудіями въ вашихъ рукахъ.

— О! да я ихъ и не виню. Я знаю, что это дти!

— Нтъ, позвольте. Дти, да не совсмъ: дти въ отношеніи къ вашей наук, пожалуй, но въ отношеніи къ пониманію своихъ правъ, далеко не дти. Мужикъ писаннаго закона не знаетъ. Для него это такая же абракадабра, какъ и ваши хозяйственныя системы. Для него существуетъ только одно обычное право, и ему онъ покоренъ, покуда вы сами его не нарушили, но попробуйте тронуть обычай, и тогда вы увидите, что онъ не дитя.

— Правда, и это все правда. Да въ такомъ случа, что же длать? Какъ выйдти изъ этого положенія, въ которомъ нравственная отвтственность за все лежитъ на томъ, кто ни нравственно, ни физически, не можетъ измнить ничего?

— Какъ измнить не можетъ?

— Да также, же можетъ. Вы сами это сейчасъ доказали, да и на дл это выходитъ дйствительно такъ. Какъ прикажете убдить человка, не знающаго науки, что вы совтуете ему добро, и что ваши мры клонятся не къ его угнетенію, а къ общей польз?

— Надо доказать ему, что вы не личной выгоды ищете.

— А какимъ способомъ?

— Способъ одинъ, другаго не можетъ быть. Надо пожертвовать личною выгодой.

— Ба! Это легко сказать! Жертва не можетъ быть сдлана общимъ правиломъ.

— Конечно, поэтому-то я и сказалъ, что общаго правила нельзя указать. Но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы положеніе было безвыходное. Вздоръ! Кто захочетъ, всегда можетъ выйдти.

— То-есть, кто захочетъ жертвовать своею выгодой. Но всякій изъ насъ иметъ право беречь свою выгоду, и эта бережливость нужна не для него одного, она необходима для цлаго общества. Представьте себ, что всякій сталъ бы бросать свою собственность за окошко, не дорожилъ бы своимъ интересомъ нимало. Что изъ этого выйдетъ? Все общество обанкрутится.

— Да на что вы тутъ общество вмшиваете? Оставьте его въ поко. Дло идетъ просто о частномъ лиц. Я говорю, что человкъ съ ясно-опредленными убжденіями, въ такомъ положеніи, о какомъ вы говорите, не станетъ втупикъ, а найдетъ выходъ.

— То-есть поступитъ какъ Донъ-Кихотъ, погибнетъ безъ всякой пользы для общества, принесетъ себя въ жертву частному случаю. Ну, а если это не входитъ въ число его убжденій? Если онъ жертвовать собой не намренъ?

— Тогда онъ принесетъ въ жертву себ интересы другихъ людей.

— А если онъ благороденъ, и не въ силахъ ужъ поступить?

— Ну, такъ не поступитъ.

— Такъ что жь онъ будетъ длать?

— А я почемъ знаю? Если его убжденія не ведутъ ни къ чему, такъ, по моему, они гроша не стоятъ, и лучше вовсе ихъ не имть, а жить со дня на день спустя рукава, и брести зажмуря глаза, куда случай толкаетъ.

— Вотъ видите къ чему вы пришли. По вашему, все общество должно состоять изъ ангеловъ, приносящихъ себя въ жертву другъ другу, или изъ дикарей, которые пожираютъ другъ друга, а жить такъ, чтобъ и себ и другимъ было хорошо,— невозможно.

— Я этого не говорилъ. Я вовсе не брался ршать задачу, какъ общество должно быть устроено.

— А, вотъ въ томъ-то вы и ошибаетесь, что вы объ этомъ не хотите говорить. Вы думаете, что когда дло идетъ объ убжденіяхъ человка, относящихся къ сфер его общественной дятельности, вопросъ объ общественномъ устройств можетъ быть обойденъ? Вы думаете, что частное лицо во всемъ виновато, что оно можетъ сдлать все, да не хочетъ? Нтъ, сударь мой, ничего человкъ не можетъ сдлать одинъ. Шагу онъ не пройдетъ, не стукнувшись лбомъ о то, что, мимо воли его и безъ согласія его, загораживаетъ ему дорогу со всхъ сторонъ. Будь хоть семи пядей во лбу и имй какія хочешь высокія убжденія, а какъ попробуешь одинъ идти противъ общаго хода вещей, такъ разв лобъ себ разобьешь, а плетью обуха не перешибешь!

Опять Лукинъ замолчалъ и задумался. Его собственное положеніе пришло ему живо на умъ, и въ немъ было много такого, что подтверждало эти слова.

— Еще разъ, сказалъ онъ,— я долженъ признаться, что въ вашихъ словахъ много правды, да только я понять не могу, что изъ нихъ слдуетъ. Вы говорите объ обществ какъ о какомъ-то спрятанномъ машинист, который сидитъ невидимкою между толпою частныхъ людей, и всми вертитъ по своему. У васъ это выходитъ что-то отдльное отъ тхъ лицъ, изъ которыхъ общество состоитъ. Позвольте узнать: что же, по вашему, долженъ длать человкъ съ убжденіями, который понялъ, что плетью обуха не перешибешь?

— Одинъ человкъ не можетъ ничего сдлать, общество должно проложить ему путь.

— Опять общество! экъ вамъ оно далось! Да вдь если одинъ не можетъ, такъ и другой тоже, и третій, и наконецъ вс. Спрашивается, кто же можетъ?

— Могутъ вс, если вс согласны, а одинъ противъ всхъ бесеиленъ.

— Ну, если вы будете ждать покуда вс согласятся, такъ вамъ долго придется ждать.

— А вы какъ же думаете?

— А я думаю: длай всякій что можетъ, не дожидаясь другихъ.

— Но если онъ можетъ только сломить себ шею, или раззориться впухъ, безъ всякой пользы для кого бы то ни было?

— Если не можетъ ничего боле, такъ нечего ему и соваться.

— Конечно не можетъ.

— Такъ что же онъ можетъ? Вдь все приходитъ наконецъ къ этому, потому что никто не обязанъ къ тому, чего онъ не можетъ, а если не можетъ никто, то не могутъ и вс.

— Я вамъ скажу, что онъ можетъ.

— Сдлайте милость, я васъ давно ужь прошу.

— Онъ можетъ говорить.

Лукинъ громко захохоталъ.— Говорить! Говорить всякая старая баба можетъ, да что изъ этого толку?

— Не смйтесь, слово могущественное оружіе. Словомъ одинъ можетъ побдить всхъ, заставить, всхъ съ собой согласиться. Въ наше время, передовые люди берутся за слово, вс говорятъ или пишутъ и этимъ путемъ стремятся осуществить свои убжденія.

— Плохой же они выбрали себ путь. Знаете, къ чему это приведетъ?

— Къ чему?

— Приведетъ къ пустой болтовн. Врьте мн, изъ этихъ писакъ да говоруновъ никакого проку не будетъ. Вс они смотрятъ себ въ карманъ. Вс они думаютъ отдлаться краснобайствомъ, а тамъ, какъ до дла дойдетъ, такъ они гроша изъ кармана не выпустятъ, волоса съ головы не пожертвуютъ.

— Отчего вы такъ думаете?

— А отъ того, что я этихъ господъ видалъ. На слова они мастера. На словахъ, они вамъ изъ чернаго блое сдлаютъ, а на дл… дла вы отъ нихъ не дождетесь. Они думаютъ, что если они наговорили съ три короба, такъ все ужь и кончено,

— Кто же такъ думаетъ? Кто такіе эти господа?

— Да вс ваши господа литераторы. Вс они себ благую часть избрали: сидя у себя въ кабинет и жизни въ глаза не видавъ, учить другихъ какъ надо на свт жить. Мудрость не велика: изъ разныхъ книжонокъ повычитать на удачу, что подъ руку попадетъ, да тотчасъ и хвать за перо. Вотъ, молъ, какую великую истину я вамъ скажу, а про то и молчатъ, что эту великую истину они вчерашняго дня первый разъ сами въ глаза увидали.

При этихъ словахъ, его спутникъ сдлалъ довольно квелую мину.— Мн очень жаль, отвчалъ онъ,— что вы такого дурнаго мннія о литераторахъ вообще, потому что я самъ принадлежу къ ихъ числу.

— А!… Въ такомъ случа, извините…. еслибъ я зналъ…. впрочемъ я не о всхъ говорю. Есть, разумется, исключенія.

— Есть, разумется, и очень не мало, хотя впрочемъ я спорить не буду, что есть и такіе, какъ вы сейчасъ говорили, но не судите такъ строго о всемъ сословія по нсколькимъ экземплярамъ, которые вамъ мелькомъ случалось видть. Врьте мн: въ этомъ кругу цвтетъ вся надежда Россіи. Вс передовые люди нашего времени, вс, кто призванъ и предназначенъ….

— А что, господа, перебилъ вдругъ ямщикъ, который все время слушалъ внимательно ихъ разговоръ,— не въ обиду милости вашей, позвольте спросить: о чемъ такомъ вы толкуете? Такъ то-есть оно несообразно выходитъ, что и въ догадъ никакъ не возыіешь. Кажись, и по-русски сказано, а понять куды мудрено!

Оба путешественника расхохотались.

— Вотъ видите, замтилъ Лукинъ,— вотъ видите, какъ мы далеки отъ той жизни, которая насъ окружаетъ. Мы говоримъ цлый часъ, а жизнь, простая, естественная жизнь, слушаетъ и не понимаетъ ни слова. Извини, братъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ ихъ удивленному слушателю,— опять заврался. А если ты хочешь знать о чемъ было говорено, такъ я теб откровенно скажу: ни о чемъ. Хоть убей, теперь самъ не припомню. А ты если и не понялъ, такъ право не много потерялъ. Вдь это и между вашимъ братомъ, я чай, иной разъ бываетъ, что двое заспорятъ ни съ того, ни съ сего, и кричатъ цлый часъ, а тамъ какъ кончатъ да хватятся о чемъ была рчь, такъ никто и не помнитъ.

— Бывать-то бываетъ, да больше все промежь бабъ, отвчалъ ямщикъ.

Оба прозжіе снова захохотали.

— Только, чтобъ этакъ красно да складно кто говорилъ, въ жизнь свою еще не слыхалъ.

— Спасибо хоть похвалилъ наконецъ, сказалъ Алексевъ.

— Это стало-быть по книжному, значитъ, по ученому.

— Вотъ именно, отвчалъ Лукинъ,— теперь ты понялъ, отчего оно такъ несообразно выходитъ?

— Понялъ, сударь, такъ, значитъ, въ школ вашу милость учили.

— Въ школ еще того хуже.

— Эко диво.

Вс замолчали. Ямщикъ оглянулся на солнце, поправилъ шапку, тряхнулъ головой и гикнулъ на лошадей. Он побжали сначала крупною рысью, а потомъ вскачь… Мчится телга, подпрыгиваютъ сдоки, а на встрчу имъ мчится верстовой столбъ, который сильно коситъ, однимъ глазомъ глядя на югъ, а другимъ прямо на сверъ. За нимъ, деревня съ огородами и садами, и мелкая рчка, и мостъ, черезъ который они проносятся съ громомъ, а за мостомъ пашни съ рядами сноповъ, луга, и опять поле, а тамъ мелкій кустарникъ, и кочки, и лсъ, а за лсомъ опять верста, а тамъ станція. Сдой смотритель^—въ очкахъ сидитъ у окошка, передъ нимъ грязная книга и чернилица съ мухами, надъ нимъ рамки съ разными правилами, предписаніями и росписями, а въ окошко виднется дворъ, засоренный соломой и сномъ, забрызганный дегтемъ, уставленный рядомъ телгъ. Одну изъ нихъ мажутъ, закладываютъ и подвозятъ. Прозжій сидитъ у окошка или стоитъ за крыльц, съ сигарой во рту, и смотритъ какъ вещи его перекладываютъ, а товарищъ его, его будущій, какъ онъ называется на техническомъ язык подорожной, лежитъ на диван. Колокольчикъ побрякиваетъ, точно какъ будто ему не терпится скорй зазвонить, а другой уже отзвонилъ и спрятанъ вмст съ дугой, но звуки его гудятъ еще въ оскорбленныхъ ушахъ прозжаго.

— Все готово, извольте садиться, говоритъ староста. Старый ямщикъ снялъ шапку и проситъ на водку, смотритель отдаетъ подорожную, и вотъ опять сли и опять понеслись.

Прохавъ верстъ пять, Лукинъ вынулъ сигару и сталъ искать въ карман огнива съ кремнемъ, но кремня не было.

— Врно на станціи выронилъ. Нтъ ли у васъ огоньку? сказалъ онъ, обращаясь къ товарищу.

Тотъ сталъ доставать и вдругъ поблднлъ.— Стой! закричалъ онъ ямщику.

— Что съ вами? спросилъ Лукинъ.

— Бумажника нтъ! чортъ возьми, неужли я его потерялъ? Онъ выскочилъ, распахнулся и началъ проворно ощупывать вс карманы.

— Смотрите, смотрите, вы его уронили сейчасъ.

— Гд?

— Вонъ, тутъ на земл, у васъ подъ ногами.

Алексевъ нагнулся и поднялъ свой портфель, который засунутъ былъ за сюртукъ мимо кармана и выпалъ оттуда тотчасъ, какъ только онъ усплъ разстегнуть первую пуговицу.

— Слава Богу! Счастливо обошлось, сказалъ онъ, отрадно вздохнувъ и усаживаясь опять въ телгу.— Ну, батюшка, я вамъ скажу, давно уже мн не случалось такъ струсить.

— А что?

— Да только то, что въ бумажник у меня лежитъ билетъ заемнаго банка на 30.000 руб. ассигнаціями. Шутка сказать, все состояніе! Поди ищи его посл тутъ по большой дорог. Поднялъ бы какой-нибудь пшеходъ, да и концы въ воду.

— А билегь не на ваше имя?

— Нтъ, безыменный.

— Ну, еще можно было бы нумеръ публиковать.

— Да, разумется, если припомнишь, но можно и ошибиться.

— А разв онъ у васъ не записанъ?

— Записанъ-то записанъ, да вдь записка тутъ же, въ бумажник, была спрятана, и вс наличныя деньги тутъ. Все вмст отправилось бы къ чорту, еслибы бумажникъ пропалъ.

— Зачмъ вы берете съ собою въ дорогу такія вещи?

— Да куда же двать?

— Оставили бы кому-нибудь изъ родныхъ въ Петербург.

— Какихъ тамъ родныхъ! Откуда я ихъ возьму? Меня по десятому году въ Петербургъ привезли, да и бросили одного. Съ тхъ поръ, отецъ всего разъ прізжалъ навстить. Онъ былъ смотритель таможни на прусской границ и померъ еще въ 31 году. Посл него, изъ родныхъ, у меня въ цломъ свт оставался только одинъ дядя, старый холостякъ, который служилъ въ Новгород, по какой части,— ужь право не помню. Знаю только, что года два тому назадъ, онъ тоже отправился на тотъ свтъ, не оставивъ ни роду ни племени. Вотъ вамъ и вся родня.

— Ну, не родн, такъ изъ друзей кому-нибудь можно было отдать, хоть подъ росписку.

— Разв что подъ росписку. А такихъ пріятелей, на которыхъ я могъ бы вполн положиться, кром Левшина, у меня не было. Все это люди, которые съ тобой, хороши, покуда ты тутъ, а какъ съ глазъ долой, такъ и дружба къ чорту. Умри я сегодня, завтра никто и справиться не подумаетъ. Даже наслдниковъ, и тхъ не найдется, а это много сказать. Да, батюшка, одинъ, одинъ какъ перстъ въ цломъ свт.

— Ну, на этотъ счетъ, пару себ не трудно найдти. Какъ кажется, мы съ вами товарищи не въ одномъ отношеніи.

— А что, вы разв тоже испытываете отраду уединенія?

— Полнйшую, у васъ хоть одинъ пріятель есть, да за то надежный, а у меня ровнехонько никого.

— Хмъ, вы про этого барина говорите, что тутъ у меня въ карман лежитъ? Но вдь и онъ чуть-чуть не далъ тягу. Вотъ бы штуку сыгралъ.

Слово за слово, разговоръ завязался опять и еще откровенне прежняго. Чувство полнаго одиночества съ обихъ сторонъ и увренность, что его раздляютъ, быстро сблизили ихъ другъ съ другомъ. На одной изъ слдующихъ станцій, они пили чай. За чаемъ, Лукинъ, въ короткихъ словахъ, разказалъ главныя обстоятельства своего положенія. Товарищъ его былъ глубоко тронутъ и долго потомъ разспрашивалъ о подробностяхъ.— Что жь вы намрены длать теперь? спросилъ онъ, когда разказъ былъ оконченъ.

— А что придется, право не знаю, отвчалъ тотъ.— Общали мн мсто въ министерств юстиціи, да когда я его получу и получу ли еще, Богъ знаетъ.

— Послушайте, сказалъ Алексевъ,— мы съ вами недавно знакомы, но время тутъ очень второстепенный вопросъ. Главное дло это довріе, а еслибы вы его не имли ко мн, вы бы врно не разказали мн того, что я сейчасъ слышалъ. Впрочемъ, я не люблю предисловій. Дло вотъ въ чемъ. Ни у меня, ни у васъ, въ Петербург пріятелей нтъ, то-есть такихъ, на которыхъ мы могли бы разчитывать въ полной мр, а потому, я думаю, для насъ обоихъ было бы лучше поселиться вдвоемъ и жить вмст.

Лукинъ слегка покраснлъ. Стыдъ гордаго человка, котораго несчастіе и нужда длаютъ черезчуръ щекотливымъ ко всему, что хоть издали похоже на благодяніе, первый разъ вонзилъ въ него свое жало. Онъ долго молчалъ. Чувства самаго противоположнаго рода тснились въ его груди. Съ одной стороны, ему совстно было принять предложеніе, вс матеріальныя выгоды котораго были явно на его сторон, а съ другой, онъ не могъ не цнить простоты и широкаго радушія, съ которымъ предложеніе это было сдлано, и не хотлъ обидть холоднымъ отказомъ человка, котораго онъ усплъ уже полюбить.

— Я подумаю, отвчалъ онъ.

— Хорошо, только не думайте, чтобы я увлекался драматическою стороной вашего положенія и хотлъ играть въ немъ какую-нибудь роль. Я просто ищу своей пользы и своего удовольствія. Мн надоло жить одному. Вы не знаете, что за жизнь я велъ въ Петербург, съ тхъ поръ какъ я вышелъ изъ школы! Какъ я нуждался, какъ я хандрилъ, и сколько горя я перенесъ, сколько ошибокъ надлалъ, не имя возл себя никого, кто бы могъ дать совтъ, остеречь и помочь! Послушайте, я вамъ все разкажу.— И вотъ, въ свою очередь, онъ началъ подробный разказъ, который Лукинъ слушалъ внимательно. Память у него была хорошая, и все, что онъ слышалъ, вырзывалось на ней какъ на мдной доск. Ихъ разговоръ былъ начатъ на станціи, за самоваромъ, а затянулся на весь перездъ. Выпивъ по два стакана горячаго чаю, они закурили сигары и поскакали опять по мягкой пыльной дорог. Тмъ временемъ солнце сло, и изъ-за лса, на горизонт, выглянулъ красный рогъ новаго мсяца. Густая роса ложилась кругомъ, а по низкимъ мстамъ туманъ стлался какъ легкое кисейное покрывало. Въ поляхъ стемнло, по деревнямъ, тамъ и сямъ, замелькали далекіе огоньки. Два раза они обогнали гурты воловъ, расположенные на ночлегъ. Погонщики, обставивъ себя повозками и разложивъ костеръ на опушк лса, сидли какъ черныя тни вокругъ, а яркій отблескъ огня рисовалъ ихъ суровыя лица. Но глазъ едва успвалъ вглядться въ эти картины. Он налетали какъ сонъ и, мелькнувъ, проносились мимо.

На слдующую станцію, они пріхали уже ночью. Было половина двнадцатаго. Лукинъ, который везд отдавалъ подорожную отъ себя, сталъ требовать лошадей, но, съ вечерней попойки въ честь праздника, вс ямщики были пьяны, и смотритель совтовалъ обождать. Это былъ свжій, бодрый старикъ, средняго роста, съ румянымъ лицомъ и курчавыми блокурыми волосами, въ которыхъ блестла замтная просдь.

— Дайте имъ выспаться, сударь, говорилъ онъ,— не то они пожалуй вамъ шею сломаютъ, а мн придется за васъ отвчать. Что длать-то! Съ ними не справишься, такой ужь народъ. Какъ праздникъ, такъ и наржутся. Теперь тоже лошади у насъ все больше новыя, совсмъ дороги не знаютъ, а до Машковой есть горка довольно крутая и мостъ. Сдлайте Божескую милость, повремените хоть до свту, авось о ту пору проспятся.

Лукинъ оглянулся, желая узнать, что скажетъ его товарищъ, который вошелъ вмст съ нимъ, но Алексева не было. ‘Ну, врно спать залегъ,’ подумалъ онъ, вспомнивъ, какъ тотъ притихъ подъ конецъ перезда и сидя въ телг дремалъ, раскачиваясь на вс стороны.

— Длать нечего, сказалъ онъ,— до свту я подожду, но не доле. Только сдлайте одолженіе, запишите сейчасъ подорожную и отдайте мн, чтобы посл не позабыть, да распорядитесь теперь же насчетъ лошадей.

— Насчетъ лошадей безпокоиться не извольте, лошади будутъ, былъ бы только ямщикъ. Самоваръ не прикажете ли?

‘А, вотъ теб чего нужно,’ подумалъ Лукинъ.

— Нтъ, покорно благодарю, отвчалъ онъ,— мы пили чай на той станціи, а теперь я лучше засну.

Съ этими словами, взявъ сальную свчку въ грязномъ, заплывшемъ подсвчник, онъ вышелъ въ другую комнату. Это была обыкновенная комната для прозжихъ, безъ сторъ, съ диваномъ, покрытымъ кожею, съ большими, неуклюжими стульями и столомъ, на которомъ лежала извстная шнуровая тетрадь для записки жалобъ. Портреты Суворова и Барклая-де-Толли висли съ одной стороны, на стн, возл зеркальца, обклееннаго бумагой, а съ другой, почтовыя правила въ рамкахъ. Товарищъ его лежалъ на диван въ полной дорожной форм, то-есть въ шинели, покрытой густымъ слоемъ пыли, и въ такой же фуражк, онъ спалъ крпкимъ сномъ. Лукинъ подошелъ къ нему со свчой въ рук и съ минуту стоялъ неподвижно. Его поразила необыкновенная блдность лица, а также какое-то странное выраженіе нмаго, торжественнаго покоя во всхъ чертахъ. ‘Точно мертвый’, подумалъ онъ самъ про себя.

— Алексевъ! шепнулъ онъ въ полголоса, трогая его за плечо.

— Сейчасъ, сейчасъ… подожди, Левшинъ, одну минуточку… я совсмъ готовъ… пробормоталъ тотъ во сн, не открывая глазъ, и повернулся къ нему спиной.

‘Воспоминаніе изъ прежней дороги,’ подумалъ Лукинъ. Потомъ, онъ поставилъ свчку на столъ, посмотрлъ на часы, сбросилъ шинель свою на полъ и растянулся на ней во всю длину. Съ минуту еще въ ушахъ его смутно гудлъ мнимый звукъ колокольчика и мнимый стукъ колесъ по земл, потомъ все умолкло, и онъ заснулъ.

Прозжій, на станціи, рдко видитъ во сн какія-нибудь опредленныя грезы. Обыкновенно, онъ такъ утомленъ, что спитъ какъ убитый, но на этотъ разъ вышло иначе. Съ самаго начала, какъ только Лукинъ уснулъ, ему стала чудиться всякая всячина. Деревня, столица, Торопецъ, Великія Луки и станція, недавнія сцены и образы изъ давно-минувшихъ годовъ, все это путалось, переплетаясь въ какой-то странной перестановк лицъ, мстностей, впечатлній. То снилось ему, что онъ снова ищетъ извощика, то, что извощикъ, на долгихъ, везетъ его въ Петербургъ, то, что онъ скачетъ на почтовыхъ, въ спокойномъ дормез, и съ нимъ какой-то попутчикъ. Оказывается, что это не Алексевъ, а Левшинъ, что Левшинъ вовсе не умеръ, а умеръ кто-то другой. Они вмст отыскиваютъ Алексева и знаютъ наврное, что онъ гд-то спитъ, но гд, онъ не можетъ припомнить. И вотъ они прізжаютъ на станцію, входятъ въ комнату: Алексевъ лежитъ на диван въ дорожной шинели и въ пыльной фуражк. Они подходятъ къ нему, Левшинъ будитъ: ‘вставай, говоритъ, пора’, тотъ встаетъ, и они узжаютъ въ дормез, а онъ остается одинъ. Ему грустно и скучно, онъ ждетъ лошадей, отъ скуки онъ хочетъ зажечь сигару и опускаетъ руку въ карманъ, но въ карман лежитъ не огниво, а портфель, портфель Алексева, и въ немъ цлая кипа билетовъ на разныя суммы. Скорй! Скорй лошадей! Надо догнать ихъ, надо отдать, а то они подумаютъ Богъ знаетъ что! Лошадей подаютъ, онъ гонитъ во весь опоръ, а сзади кричатъ ему: ‘Стой! стой! Деньги укралъ!..’ Но шумъ замолкъ, все исчезло, и только въ потемкахъ что-то стучитъ. Это сердце его бьется въ груди, или нтъ, это маятникъ на часахъ. Часы, онъ знаетъ, тутъ возл висятъ, а все, что онъ видлъ, все это сонъ, потому что вотъ онъ лежитъ тутъ на станціи, свчу кто-то загасилъ, должно-быть смотритель, и потому не видать ничего, но онъ знаетъ, что тутъ, на диван, возл него, лежитъ Алексевъ. Сознаніе вернулось на мигъ, но вслдъ за тмъ опять грезы. Опять, онъ скачетъ во весь опоръ на почтовыхъ, и скачетъ одинъ. Товарищъ его остался на станціи, но отдалъ ему свой бумажникъ, затмъ чтобъ онъ вынулъ изъ банка проценты, нанялъ квартиру для нихъ въ Петербург и заплатилъ впередъ за весь годъ. Они будутъ жить вмст и будутъ жить хорошо, а съ Барковымъ онъ знаетъ какъ сдлать. Надо его надуть. Надо распорядиться такъ, чтобъ онъ не могъ его отыскать, а для этого, квартиру надо нанять на имя Алексева, который одинъ будетъ извстенъ, а самъ онъ будетъ прятаться, такъ что его не замтятъ, это очень не трудно, потому что онъ самъ Алексевъ, да, Григорій Алексевъ. Лукинымъ онъ останется только какъ частное лицо, а въ отношеніи къ обществу будетъ скрываться за личностію Алексева. Но какъ сдлать съ паспортомъ?… Онъ начинаетъ придумывать, мысли путаются у него въ голов, онъ не можетъ ихъ уловить. Вмсто мыслей, какія-то странныя сочетанія словъ шевелятся на язык… Общество, частное лицо, жертва, общее правило, частный случай… все это иметъ какое-то особенное отношеніе къ нему и къ его настоящему положенію въ жизни, но какое, онъ напрасно силится разгадать, а между тмъ разгадка какъ будто бы очень близка. Въ иную минуту, ему такъ и кажется, что вотъ, вотъ поймалъ, вотъ сейчасъ все станетъ ясно какъ на ладони, но тутъ, какъ нарочно, новый потокъ образовъ, мыслей и словъ подхватывалъ его на лету и увлекалъ съ неотразимою силой. Безсвязные, мутные сны проходили надъ его головой какъ волны…

Когда онъ проснулся, въ комнат было еще совершенно темно, но въ окошко уже глядлъ темно-синій, едва примтный утревній полусвтъ. Лукинъ всталъ и, руками ощупывая дорогу, пробрался къ смотрителю, который, сидя по прежнему у стола, записывалъ что-то въ книгу. На стол, передъ нимъ, лежалъ пакетъ, и горла свча, точь-въ-точь какъ въ ту пору, когда онъ вошелъ къ нему въ первый разъ.

— Что это? Вы не спали или я ошибаюсь? Который часъ?

— Четыре часа, отвчалъ тотъ, взглянувъ и продолжая писать.— Такое ужь наше житье. Хоть совсмъ и въ постель не ложись. Почта сейчасъ прохала, прибавилъ онъ,— лошадей всхъ забрала, только дв тройки всего и осталось, одна курьерская, а другая незженная, прямо изъ табуна, намедни, подрядчикъ прислалъ.

— Такъ что же, зачмъ дло стало?

— Да Богъ ее знаетъ, какъ-то еще пойдетъ. Неровенъ часъ, пожалуй въ канав будете. Обождите, сударь, маленько. Часамъ къ девяти обратные будутъ. Какъ только покормятъ, тотчасъ велю заложить, а вы покуда чайку напейтесь.

— Да что вы все чаемъ меня угощаете? возразилъ Лукинъ.— Что, я тутъ.цлыя сутки что ли буду стоять? Изъ-за какой надобности? Вчера вы говорили, что ямщики пьяны, сегодня, что лошади не объзжены, а дальше что будетъ? Нтъ, дудки! Я за носъ себя водить не позволю. Велите сейчасъ закладывать, а чай пейте сами, если хотите.

Не отвчая ни слова, смотритель всталъ и ушелъ. Лукинъ довольно долго стоялъ у окна, на запотлыхъ стеклахъ котораго отблескъ свчи встрчался съ холоднымъ лучомъ разсвта. Черезъ четверть часа, онъ услышалъ большую возню на двор, въ промежуткахъ которой побрякивалъ колокольчикъ. Въ потемкахъ, нельзя было ничего разглядть, кром тусклаго фонаря да группы черныхъ фигуръ, сновавшихъ взадъ и впередъ, но голоса слышны были явственно.

— Давай хомутъ, Вася, кричалъ одинъ.— Ахъ ты, волкъ-те заржь! Вишь морду ворочаетъ, словно барыня питерская! Погоди, я те вышколю!… Давай хомутъ, говорятъ, чего уши развсилъ? Аль съ праздника хмль-то еще не проспалъ?

— Вишь, черти проклятые! ворчалъ другой.— Чтобы вамъ лопнуть! Опять уздечки не привезли.

Сильный топотъ и фырканье перебили его слова.

— Держи! Держи ее крпче! Да держи же, русскимъ теб языкомъ говорятъ! И возжу, поверни ее направо маленько, вотъ такъ, еще, назадъ, назадъ отодвинь. Я говорилъ, коротки постромки…

— А гд он коротки? глянь-ка сюда, видишь?

Долго слушалъ Лукинъ, звая, потомъ пошелъ и разбудилъ Алексева.

— Вставайте, сейчасъ лошадей подаютъ, сказалъ онъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, отвчалъ тотъ, приподнимаясь и протирая глаза.— Пусть сперва выдутъ, а я еще полежу.

— Когда тутъ лежать? вонъ, слышите, вызжаютъ. Скрыпъ воротъ и звонъ колокольчика подтвердили его слова. Слышно было, какъ лошади шарахнулись бшено, и какъ ихъ съ трудомъ удержали, выводя потихоньку за ворота. Черезъ минуту, прозжіе были готовы и вышли изъ комнаты на крыльцо.

На двор разсвтало. Телга съ тройкой лихихъ вороныхъ коней, совсмъ готовая, стояла поодаль, но стояла не слишкомъ смирно. Два дюжихъ парня держали подъ устцы пристяжныхъ, которыя поминутно то пятились въ сторону, то рвались впередъ, а коренная храпла, крутила шею дугой и рыла копытами землю.

— Вещи уложены? спросилъ Лукинъ ямщика.

— Все уложено, извольте садиться скорй, господа, вишь лошади не стоятъ.

Лукинъ живо вскочилъ въ телгу, но товарищъ его едва занесъ ногу и взялся за облучокъ, какъ пристяжная взвилась на дыбы. Онъ ороблъ и отшатнулся назадъ.

— Что это значитъ? Какихъ зврей они намъ заложили? спросилъ онъ, со страхомъ посматривая на лошадей.

— Ничего, сударь, кони хорошіе. Первый разъ въ хомутахъ, такъ вотъ они и кобенятся. Садитесь только скорй, Богъ милостивъ, не въ первый разъ объзжаемъ.

— Какъ такъ Богъ милостивъ? Какъ объзжаемъ? Да я совсмъ не хочу объзжать лошадей. Я не кучеръ и не берейторъ, я лучше здсь цлый день просижу.

Лукину стало смшно и досадно.— Садитесь, полно вамъ пятиться, сказалъ онъ нетерпливо, но видя, что тотъ еще не ршается,— передовые люди, хмъ! прибавилъ онъ съ язвительною насмшкой.

Алексевъ весь вспыхнулъ.— Пошелъ! закричалъ онъ, вскочивъ въ телгу. Ямщикъ перекрестился, державшіе пристяжныхъ пустили поводья и отскочили въ сторону, кони шарахнулись, и въ одинъ мигъ тройка, телга, прозжіе, все скрылось вдали. Только срая пыль вилась по дорог, обозначая ихъ слдъ.

— Горячи что-то больно, Гаврилычъ, не быть бы имъ на боку, замтилъ сдой широкоплечій ямщикъ, обращаясь къ старост.

— Нешто ему въ первый разъ? отвчалъ тотъ.

— Извстно не въ первый, что говорить, парень бывалый, да только гораздо хмленъ былъ вечеромъ, валялся какъ стелька въ изб подъ столомъ. Со сна-то оно не такъ чтобы очень примтно, сидитъ себ словно трезвый, а тамъ смотри, на втру учнетъ разбирать, не хуже вчерашняго раскачаетъ.

Староста согласился, что это можетъ случиться, но прибавилъ, что только бы до мосту съ рукъ сошло, а тамъ, по песку, умаются. Посл того, они простояли еще съ минуту и преспокойно отправились спать. А между тмъ вопросъ, о которомъ они разсуждали, былъ близокъ къ своему разршенію.

Вытянувъ шеи и раздувая ноздри, съ блою пной на губахъ, тройка несла во всю прыть, несла такъ бшено, что телга подпрыгивала, виляя за ней по пятамъ, какъ пустая корзина, а сдоки принуждены были держаться руками за что попало, чтобъ усидть на мстахъ. Ямщикъ, дюжій парень лтъ подъ сорокъ, уперся ногами въ передокъ и перегнулся назадъ до того, что косматая голова его съ рыжею бородой лежала почти на колняхъ у Лукина, а тотъ между тмъ тревожно посматривалъ то на него, то на его лошадей. Нсколько разъ ему показалось, что вожжи въ рукахъ ямщика затянуты не такъ твердо, какъ надо было желать, и что самъ онъ покачивается. При этомъ, онъ вспомнилъ слова смотрителя насчетъ вчерашней попойки и сталъ опасаться, чтобы дло не кончилось дурно, а между тмъ товарищъ его, который сначала сидлъ весь блдный и ждалъ неминуемой катастрофы, пришелъ немножко въ себя и, видя, что опасенія его не сбываются, замтно повеселвъ.

— Вотъ молодецъ! сказалъ онъ, любуясь лихою осанкой ямщика.— Ему хоть самого чорта запряги въ корень, онъ и того повернетъ по своему.— Но едва онъ усплъ выговорить это, какъ молодецъ ни съ того, ни съ сего началъ гикать, повертывая вожжами то вправо, то влво, и въ то же время телга, которая прежде летла прямо вдоль по дорог, вдругъ пошла колесить страшнымъ образомъ, забирая то въ ту, то въ другую сторону. Раза два они промчались во весь опоръ по самой окраин рва. Лукинъ ухватился за вожжи, стараясь ихъ вырвать, чтобы самому занять мсто ямщика, но тотъ, несмотря на то, что былъ пьянъ, держалъ ихъ такъ крпко, что съ нимъ мудрено было справиться. А между тмъ, ршительная минута уже наступала. Впереди уже виденъ былъ спускъ, за которымъ внизу мелькала рка, и все это вихремъ неслось къ нимъ на встрчу. Едва успли они понять свое опасное положеніе, какъ дорога пошла быстро подъ гору. Въ самое это время, одна изъ двухъ пристяжныхъ, задвъ ногой за постромку, лягнула на всемъ скаку. Передокъ затрещалъ.— Держи! Держи! закричали они въ одинъ голосъ, но ямщикъ не могъ удержать. Тогда Лукинъ оттолкнулъ его въ сторону и, схвативъ вожжи въ об руки, дернулъ изо всей мочи. Вся тройка дрогнула, а коренная рванулась назадъ, но это былъ одинъ мигъ, телга съ наскоку ударила ей въ крестецъ, и вслдъ за тмъ никакая сила уже не въ состояніи была удержать ее. Дв вожжи лопнули, Лукинъ пошатнулся. Что дале было, онъ помнилъ какъ смутный сонъ. Помнилъ, что лошади понесли ихъ внизъ подъ гору, что онъ вылетлъ изъ телги и ударился о-земь, потомъ отчаянный крикъ послышался гд-то вдали, и все стихло…

Опомнясь, онъ увидлъ себя въ кустахъ, на трав. Платье разорвано, лицо и руки въ царапинахъ, въ плеч и въ боку жестокая боль, но упругія втви кустовъ и мягкій грунтъ того мста, куда онъ упалъ, спасли его отъ дальнйшей бды. Онъ всталъ на ноги безъ труда и, немного прихрамывая, выбрался на дорогу. Авось и имъ обошлось такъ же дешево, думалъ онъ, оглядываясь кругомъ, но разбитое колесо, на которое онъ наткнулся, и глубокая, извилистая борозда по песку были первымъ зловщимъ отвтомъ на эту надежду. Пройдя шаговъ пять, онъ взглянулъ внизъ и вдругъ увидлъ все остальное. Подъ горой, у самаго моста, валялся кузовъ телги, раздробленной въ щепки. Лошадей не было, ямщика тоже, но тутъ же, въ сторонк, лежалъ Алексевъ. Мшки, чемоданы, колеса, обрывки вожжей разбросаны были кругомъ. Во одну минуту, онъ сбжалъ внизъ и былъ середи этой сцены. Онъ кинулся къ Алексеву, тотъ лежалъ весь въ пыли и въ крови, безъ признаковъ жизни, лицо блдное, грудь не дышетъ, а на лвомъ виск большое синее пятно въ форм подковы.

‘Конецъ!’ подумалъ Лукинъ, и сердце его болзненно сжалось. Минутъ пять стоялъ онъ надъ трупомъ товарища, кусая губы и ногти. Наконецъ глухой стонъ заставилъ его оглянуться. Шагахъ въ десяти, изо рва вылзала измятая и растрепанная фигура.

— Что съ тобой, братецъ? Весь ли ты цлъ? спросилъ онъ, съ трудомъ узнавъ ямщика, съ котораго хмль сошелъ вдругъ, какъ съ гуся вода.

— Чуточку поразбили, проклятыя, отвчалъ тотъ, потирая себ грудь и плечи, и вдругъ увидлъ кузовъ телги со всмъ, что лежало вокругъ.

— Ой, свтики! Пропала моя головушка! завопилъ онъ, взмахнувъ руками.— Батюшки! Баринъ-то, баринъ-то, какъ лежитъ!

— Да, братъ, лежитъ такъ, что ужь больше не встанетъ, сказалъ Лукинъ, утирая глаза кулакомъ.

— Господи исусе Христе! Помилуй насъ гршныхъ! продолжалъ тотъ, крестясь.— Да гд же кони-то, бсы-то окаянные удрали куда? Хоть бы единаго увидать, а то вдь безъ нихъ тутъ хоть цлыя сутки сиди! Безъ нихъ вдь и глазъ на станцію не кажи!… Батюшка! Ваше благородіе! продолжалъ онъ:— ради Христа, потерпите вы туточку маленько, я сбгаю за мостъ, лошадокъ моихъ поищу!

Лукинъ, не отвчая ни слова, указалъ ему пальцемъ на трупъ. Тотъ понялъ, и вдвоемъ они отнесли его въ сторону отъ дороги, въ кусты. Такимъ же образомъ убраны были и вещи. Положивъ послднюю изъ нихъ на траву, ямщикъ повторилъ, что надо идти поискать лошадей, да потомъ създить верхомъ на станцію. Черезъ минуту, Лукинъ остался одинъ. Онъ сидлъ на большомъ чемодан, а передъ нимъ, на трав, лежалъ трупъ Алексева.

VI. Рубиконъ.

Лукинъ находился въ странномъ положеніи, по еще боле странны и дики были т мысли, которыя бродили у него въ голов. ‘Я тутъ сижу какъ разбойникъ, думалъ онъ, да, какъ разбойникъ надъ трупомъ прозжаго, котораго онъ убилъ и затащилъ со всмъ добромъ его въ лсъ, но не усплъ убрать ни того, ни другаго до свта, и вотъ, солнце взошло, какъ судья, на золотомъ своемъ трон, взошло, освщая ночное дло и призывая въ свидтели лсъ, небо, рку и каждый кустъ и каждую травку. Конечно, одно наружное сходство, потому что кто можетъ меня обвинять? Разв я что-нибудь затвалъ? Разв я могъ предвидть, чмъ все это кончится? Боже мой! Да еслибъ это зависло отъ меня, я бъ охотно легъ тутъ, на его мсто, потому что мн жизнь не мила, а онъ былъ полонъ надеждъ, онъ врилъ въ судьбу и въ свое назначеніе, считалъ себя въ.числ избранниковъ, призванныхъ, въ числ тхъ, кого судьба бережетъ, какъ орудіе, для возвышенной цли… Ба! Вонъ она какъ бережетъ! Вонъ онъ — избранникъ, не первый и не послдній, котораго она бросила по дорог, какъ старую тряпку, негодную никуда!.. Убитъ! убитъ словно кротъ, котораго перехали колесомъ, а я живъ!.. Но то, что я живъ, чистый случай, потому что я самъ могъ быть убитъ и лежать на его мст… Въ чемъ я виноватъ? Что такое я сдлалъ?.. Сначала я, разумется, сдлалъ глупость. Я не поврилъ смотрителю, думалъ, что онъ меня просто пугаетъ, хитритъ, хочетъ содрать полтинникъ за самоваръ, но посл, когда я увидлъ заложенныхъ лошадей, почемъ я могъ знать, что ямщикъ пьянъ, и что мы не додемъ? Наконецъ, что за невидаль хать на бшеныхъ лошадяхъ? Сколько разъ со мной это случалось и сколько разъ счастливо обошлось! Откуда же это подлое чувство, которое крадется въ душу невольно и шевелится такъ пріятно на дн, и отчего за нимъ вяжутся вс эти черныя мысли? Убійство, грабежъ,— какое мн дло до этихъ вещей?.. Не убивалъ я, не грабилъ, я просто сдлалъ неосторожность довольно мелкаго рода, изъ числа тхъ, что девяносто девять разъ сходятъ счастливо съ рукъ. А что касается до моихъ личныхъ отношеній къ этому человку, то разв въ нихъ было что-нибудь, въ чемъ бы я могъ себя упрекнуть? Напротивъ, онъ мн понравился, я полюбилъ его съ первой встрчи, и посл думалъ сойдтись съ нимъ еще короче, думалъ, что вотъ я опять не одинъ на свт, что я нашелъ человка, съ которымъ мы будемъ друзьями, будемъ жить вмст… Да, я разчитывалъ, что мы будемъ жить вмст, но что же тутъ дурнаго?’ И точно, дурнаго не было ничего, но странно сказать, что-то кольнуло его при этомъ. Онъ вспомнилъ свой сонъ, бумажникъ и деньги… Все это вдругъ мелькнуло у него въ голов, кровь хлынула къ сердцу, оттуда въ лицо… Что это такое? Съ чего онъ вдругъ покраснлъ? покраснлъ передъ мертвымъ, который лежалъ въ двухъ шагахъ, на трав!……. Онъ вдругъ поймалъ свою заднюю мысль, которая долго скользила, увертывалась отъ внутренняго анализа, но наконецъ, случайно попавъ на глаза, явилась въ вид какой-то маленькой черной точки на дн. ‘Что за вздоръ!’ думалъ онъ, а самъ началъ вглядываться, и вотъ точка стала расти, шире и шире, быстре и быстре, и вдругъ охватила его со всхъ сторонъ, какъ мрачная туча. ‘Гд я? Что со мной? думалъ онъ. Какой бсъ меня искушаетъ?… Я… я одинъ въ цломъ свт. Меня ограбили и выбросили на большую дорогу съ пустыми руками. У меня ничего, ничего впереди не осталось! Одна надежда на случай… А случай какъ тутъ. Я не напрасно его призывалъ. Вотъ онъ, лежитъ на трав, въ карман у мертваго человка, стоитъ только нагнуться да взять, вотъ и все. Взять — что такое? Чужую собственность? Чью? Кто наслдники? Наслдниковъ нтъ, деньги достанутся первому встрчному, кто запустятъ руку въ карманъ, а не ему, такъ земской полиціи, которая подлитъ ихъ между собой, заплативъ кому слдуетъ вверху и внизу. Спрашивается, почему же имъ, а не мн?.. Еслибы мертвый могъ встать и сказать свою волю, конечно онъ отдалъ бы мн… О! Чортъ хитеръ! Онъ не требуетъ, чтобы гордый человкъ, чистый человкъ, прямо съ перваго раза отвсилъ ему поклонъ въ ноги. Нтъ, ему только головой кивни, глазомъ мигни, и онъ готовъ теб услужить всмъ, чмъ хочешь… Ба! Что за мысли! Я сижу тутъ точно ребенокъ, у котораго нервы разстроены бабьими сказками. Длать или не длать, что-нибудь одно изъ двухъ. Но если длать, то, разумется, надо обдумать сперва вс послдствія. Билета я не видалъ, надо бы на него посмотрть…’ Онъ оглянулся. Но мосту кто-то скачетъ,— это ямщикъ, онъ поймалъ лошадей и скачетъ на станцію, но можетъ-быть задетъ сюда,— нтъ, вонъ онъ мимо прохалъ, кругомъ ни души. Лукинъ всталъ и твердою рукой вынулъ у мертваго изъ кармана бумажникъ. Первое, что попалось ему на глаза, былъ паспортъ покойника. Онъ былъ выданъ изъ университета, на имя Григорія Андреевича Алексева. Опять Лукинъ припомнилъ свой сонъ. ‘Да, точно, я самъ бы могъ быть Алексевъ, подумалъ онъ, еслибъ отецъ того захотлъ, и тогда это имя, за исключеніемъ нсколькихъ буквъ, могло бы быть моимъ собственнымъ… Странно!’ Онъ сложилъ паспортъ и вынулъ другую бумагу, это былъ просто счетъ, поданный гд-то въ трактир. Наконецъ, вотъ онъ, билетъ заемнаго банка, на тридцать тысячъ рублей ассигнаціями, на имя неизвстнаго. ‘Но это что же? Зачмъ тутъ фамилія его выписана?.. А! Это внесъ вроятно его отецъ, надворный совтникъ Андрей Степановичъ Алексевъ, внесъ очень давно,— вонъ оно — тридцать три года. А это что? Хмъ,— это проценты сынъ вынималъ, каждый годъ, и рука его врно извстна. Но это вздоръ, съ безыменнымъ билетомъ всегда можно справиться. Одно только дурно. У него въ чемодан могутъ найдтись бумаги, старыя письма, могутъ узнать, что у него были деньги и сколько и гд. Тогда на меня падетъ подозрніе. Въ банк объявятъ, примутъ разныя мры. Казна или, лучше сказать, ея представители почуютъ, что ихъ лишили добычи, и тогда трудно будетъ концы схоронить. Могутъ, пожалуй, даже теперь задержать, и если возникнетъ малйшее подозрніе, пожалуй, обыщутъ. Тогда, это имя, тутъ на билет, заговоритъ противъ меня и выступитъ моимъ обвинителемъ… Хмъ| Я право сижу тугъ какъ воръ, и какъ воръ веду свой разчетъ! А между тмъ, вдь это одна только форма, и форма изъ самыхъ пустыхъ. Кому принадлежатъ эти деньги? Покуда, ршительно никому. Это чистая res nullius. Онъ самъ говорилъ, что у него нтъ родныхъ. Онъ самъ, проживи онъ хоть съ четверть часа доле, отдалъ бы мн свой билетъ, опасаясь, чтобъ онъ не достался въ руки людей совершенно чужихъ. Съ чего же я буду педантствовать? Я буду трусъ и дуракъ, если я пропущу этотъ случай. Кто знаетъ, когда другой попадется такъ ловко навстрчу? Можно всю жизнь прождать понапрасну, всю жизнь отбыть въ кабал у этого мерзавца Баркова!… Вотъ воръ такъ воръ,— несомннный, а между тмъ у него все по форм и по закону, на этомъ его не поймаешь. Нтъ, надо на форму наплевать, чтобы выбиться у него изъ рукъ, и, разумется, я это сдлаю. Я передъ писанною бумагой не струшу, я не поклонникъ обряду и букв. Я не позволю себ кавычками руки связать, запереть себя подъ замокъ параграфа! Я ему покажу… Хмъ! Да ему-то что? Онъ обими руками перекрестится, если я ему деньги вс разомъ отдамъ. Ему только того и нужно. А если не разомъ, такъ выйдетъ все-таки только то, чего онъ самъ ожидалъ, то-есть онъ будетъ лупить съ меня оброкъ, каждый разъ прищелкивая языкомъ отъ радости, что вотъ-молъ какая славная штука мн удалась и на какого аккуратнаго малаго я попалъ! Нтъ, этимъ его не удивишь. Его надо иначе угостить. Надо такъ дло устроить, чтобъ онъ ни копйки съ меня не взялъ, чтобъ онъ, прождавъ годъ и не получая ни гроша, сталъ разыскивать и не нашелъ ничего! Фить! Исчезъ Григорій Алексевичъ Лукинъ,— поди отыскивай его по всей Россійской имперіи!.. Оно кажется и хитро, а вдь штучка-то очень проста…. такъ проста, что почти цликомъ пришла въ голову, сама, безъ зову пришла, явилась не прошенная, нежданная!.. Охъ, сонъ мой, сонъ! Куда ты меня ведешь?.. Какой бсъ нашепталъ мн тебя?.. Какой ангелъ защититъ меня отъ твоихъ обольщеній?.. Нтъ его, моего добраго ангела! Я самъ оттолкнулъ его отъ себя, я разстался съ нимъ навсегда.’ Онъ закрылъ лицо и задумался. Сцена въ Ручьяхъ пришла живо ему на память, а за ней и другія сцены въ деревн. Онъ видлъ живо передъ собою врага, видлъ скрытое торжество у него на лиц, припоминалъ вс рчи его отъ слова до слова, и злоба, неукротимая злоба кипла у него на душ. Чувство обиды, которую трудно забыть и трудно простить, бродило отравой въ крови. Съ нимъ сдлали страшную вещь, у него отняли почву изъ-подъ ногъ, оторвали прошедшее. Его, какъ негодное дерево, вырвали съ корнемъ вонъ изъ родной земли и бросили на дорогу. ‘Моя жизнь разрзана пополамъ, думалъ онъ, да жаль — не совсмъ. Дв половинки держатся другъ за друга на такой бездлк, что смхъ сказать. Простой звукъ, нсколько буквъ на лоскут грязной бумаги, вотъ все, что мн осталось отъ столькихъ годовъ! Не будь этого, я былъ бы по крайней мр на вол, но за этотъ проклятый хвостъ, за эту тонкую ниточку ухватился мой врагъ, и держитъ меня на привязи, какъ купленную собаку! Онъ надется, что я не ршусь всего оборвать, что я струшу. Нтъ, чортъ возьми, пропадай все, а я у тебя крпостнымъ не останусь! Я лучше въ Сибирь по этапу пойду и тамъ стану землю копать, а воли своей не отдамъ! Эшафотъ не безчеститъ, безчеститъ подлая сдлка съ врагомъ! Но до этого уравненія еще далеко, еще мы постоимъ за себя и попробуемъ своей силы… Идетъ! темная!’ Онъ закрылъ бумажникъ и спряталъ его въ карманъ, а оттуда вынулъ другой, оглянулся кругомъ и засунулъ его въ карманъ къ Алексеву. ‘Ну, теперь живо! надо много чего успть сдлать, чтобъ обезпечить себя.’ Прежде всего, его собственный чемоданъ и мшокъ: они пойдутъ за вещи покойника, иначе нельзя, но изъ никъ надо взять кое-что, безъ чего онъ не могъ обойдтись. Онъ развязалъ ихъ проворно, вынулъ одну пару платья, одну перемну блья да нсколько мелочей, и спряталъ ихъ въ чемоданъ Алексева. Перемщеніе было исполнено очень скоро, но много времени надо было потратить, чтобъ успть развязать вс ремни, ремешки, веревки, и потомъ привести ихъ опять въ прежній видъ. Полчаса слишкомъ прошло за этою работой. Едва онъ усплъ ее кончить, какъ вдалек послышался конскій топотъ и трель колокольчика подъ другой. ‘дутъ!’ шепнулъ онъ самъ про себя, и тутъ же припомнилъ, что онъ еще сдлалъ не все. Онъ кинулся впопыхахъ осматривать платье у мертваго, опасаясь, чтобы гд-нибудь не осталось письма или другаго чего въ этомъ род, что могло бы ему измнить, но ничего такого, онъ не нашелъ. Въ карманахъ нашлись только вещи, перемнить ихъ своими онъ не успетъ. Ну, что за бда! Что тамъ такое? Часы, портъ-сигаръ, кошелекъ,— пустяки! По такимъ мелочамъ ничего не узнаютъ. Тутъ что еще? Платокъ и ключъ отъ мшка… Нтъ, этого нельзя оставить, ключи пойдутъ въ дло, а платокъ врно съ мткой. Живе, живе! Колокольчикъ звенитъ уже близко, сверху могутъ увидть его въ кустахъ! Только что онъ усплъ спрятать къ себ эти вещи, а на мсто ихъ сунуть свои, какъ большая телга четверней, съ двумя ямщиками, старостою и станціоннымъ смотрителемъ, спустилась съ горы на мсто несчастнаго происшествія и стала у моста. Лукинъ вышелъ къ нимъ на дорогу.

— Гд онъ лежитъ? спросилъ смотритель, выскакивая изъ телги.

Лукинъ указалъ рукой на кусты. Трое пошли вслдъ за нимъ, а одинъ остался при лошадяхъ. Увидвъ трупъ, вс сняли шапки и перекрестились. ‘Царство небесное! Упокой, Господи, душу раба Твоего!’ прошепталъ смотритель.— Вы тоже упали? спросилъ онъ у Лукина.

— Да, я вылетлъ изъ телги еще вонъ тамъ, наверху, вонъ, гд лежитъ разбитое колесо, и упалъ въ ровъ, но такъ счастливо…

— Оно точно что счастливо, перебилъ смотритель,— а все же вамъ порядкомъ досталось. Вонъ, у васъ все лицо изцарапано. Вотъ видите, не послушали старика, а а васъ какъ просилъ обождать. Теперь, вонъ какой грхъ приключился… поди, отвчай! Врите слову? Вотъ, какъ Богъ святъ, съ мста не сходя, согласился бы руку либо ногу переломить, лишь бы только на этомъ кончилось! Вамъ что? Васъ допросятъ, да и ступай себ съ Богомъ, а у меня вдь оно на ше повиснетъ! Меня совсмъ задятъ!.. Надетъ полиція, пойдутъ допросы, разспросы, почтмейстеръ изъ города прикатитъ, въ Петербургъ рапортъ напишутъ, слдствіе нарядятъ, а тамъ только того и жди, что съ мста долой, на старости лтъ безъ куска хлба останешься… а за что? Я ли не остерегъ? Я ли своего дла не сдлалъ? Я ль виноватъ, что по писаному всего не пригонишь, что и конь коню рознь, и ямщикъ о праздник пьянъ, и прозжій тебя точно холопа своего погоняетъ? Скорй да скорй! Я, молъ, знать ничего не хочу, у меня, молъ, чтобъ лошади были сейчасъ готовы! Какъ въ книг, такъ чтобы и на конюшн. Откуда хочешь возьми! Хоть роди, да подай, какъ давича генералъ требовалъ… Вотъ оно, житье окаянное! Охъ, Господи помилуй, Господа помилуй, Господи помилуй!.. пробормоталъ онъ скороговоркой и опять перекрестился.— Что жь, надо на станцію отвезти. Ну, съ Богомъ, Гаврилычъ, подымайте-ка вы вдвоемъ, а вещи посл снесете.— Староста съ ямщикомъ подняли мертвое тло и понесли къ телг. Лукинъ хотлъ идти вслдъ за ними, но смотритель его удержалъ.

— На минуточку, мн нужно съ вами два слова сказать, произнесъ онъ.— Позвольте спросить: вы съ кмъ изволили хать?

— Съ попутчикомъ.

— Такъ-съ, а какъ его чинъ и фамилія?

— Студентъ Лукинъ.

— Онъ вамъ не родственникъ?

— Нтъ.

— Какъ же вы съ нимъ? Сами будете его хоронить, или оставите его у насъ на рукахъ?

Лукинъ задумался.

— Я съ нимъ всего одинъ день знакомъ, отвчалъ онъ.— Мы случаемъ встртились на дорог, и я его взялъ какъ попутчика. Несмотря на то, я бы желалъ всею душой отдать ему долгъ товарища и сдлалъ бы это непремнно, еслибы…

— Если вы останетесь его хоронить, перебилъ смотритель,— то вамъ придется долго прождать.

— Вотъ въ томъ-то и бда, что мн ждать невозможно.

— Вы, значить, въ Питеръ спшите?

— Да, я спшу.

— Такъ вотъ извольте же выслушать, что я вамъ доложу. Мы вамъ дать лошадей не можемъ, прежде чмъ земская пополиція не сниметъ допроса и не отпуститъ васъ съ Богомъ. А скоро ли вы съ нею раздлаетесь, это въ вашей вол. Если вы на допрос покажете, что ямщика я вамъ далъ пьянаго, а лошадей не объзженныхъ, такъ вамъ отъ этого мало пользы, а товарищу вашему, царство ему небесное, и еще того мен. Вы этимъ только меня утопите ни за грошъ, а себ то сдлаете, что васъ тутъ продержатъ, покуда все слдствіе не окончится. Будутъ вамъ очныя ставки производить, заставятъ подписывать протоколы, показанія сочинять, словомъ, будете Бога благодарить, если черезъ три дня со станціи тронетесь. А мой вамъ совтъ вотъ какой: какъ только станутъ они у васъ спрашивать, отчего, молъ, такая бда случилась? вы просто скажите: лошади понесли. А отчего понесли, бсъ ихъ знаетъ. Вамъ что за дло? Вы не кучеръ, чтобы за лошадей отвчать. Понесли подъ гору, да и все тутъ. А если про ямщика спросятъ, не былъ ли онъ хмленъ, такъ вы про это не знаете, можетъ и былъ, только я, молъ, того не замтилъ. Ну, и насчетъ того, тоже, что мы теперь мертваго прежде осмотра съ мста увозимъ, мы вдь не лкаря. Мы почемъ знаемъ: можетъ, онъ и о сю пору еще живъ. Не оставлять же его валяться тутъ, по дорог, безъ помощи. Такъ если васъ спросятъ, когда вашъ товарищъ умеръ? вамъ тоже и это неизвстно. Лежитъ, молъ, безъ памяти и не говоритъ ничего, а живъ, либо умеръ, не знаю. Такимъ образомъ, какъ увидятъ, что со словъ вашихъ ни взадъ, ни впередъ, ровнехонько ничего не выходитъ, такъ они и держать васъ не станутъ, по той причин, что права не будутъ имть. Съ какой стати? Вдь вы къ длу этому ни съ какой стороны непричастны?

— Конечно нтъ.

— И обвинять никого не желаете?

— Ршительно никого. Будьте спокойны, я васъ не запутаю. Лишь бы ваша команда на станціи…

— Наша команда?.. А имъ что за дло? Разв имъ позволяется отъ себя сочинять? Что прикажу, то и будутъ у меня говорить.

Черезъ полчаса посл этого разговора, они были на станціи. Лукинъ увидлъ себя опять въ той же комнат съ портретомъ Суворова и съ маленькимъ зеркальцемъ, оклееннымъ пестрою бумагой. Когда-то его товарищъ лежалъ вотъ тутъ на диван, и онъ его разбудилъ, и вышелъ вмст съ нимъ на крыльцо. Неужели это было сегодня, за два часа передъ тмъ? Нтъ, быть не можетъ. Онъ столько пережилъ, такъ постарлъ, все такъ перемнилось съ тхъ поръ! Товарищъ его окончилъ свой путь безъ тройки и подорожной, а онъ повернулъ круто въ сторону, съ знакомой торной дороги, на какую-то новую, совершенно ему неизвстную. Оба разстались, разъхались навсегда, и не успли даже пожать руки на прощанье, не успли взглянуть другъ на друга въ послдній разъ! Злая тоска одолла нашего путешественника, когда эти мысли стали бродить у него въ голов. Съ одной стороны, образъ потеряннаго товарища и его ужасная смерть, съ другой — чувство полнаго одиночества и отсутствіе всякой помощи въ виду разныхъ опасностей, которыя ему угрожали,— все это гнетомъ лежало у него на душ. Ему было душно, онъ рвался изъ тсноты на просторъ, онъ горлъ нетерпніемъ оставить свою пассивную роль и принять дятельное участіе въ ршеніи тхъ загадокъ, какія столпились у него на пути, онъ жаждалъ дла, а между тмъ, на самомъ первомъ шагу, вотъ, он заслъ тутъ на станціи и долженъ ждать Богъ знаетъ чего.

На станціи суета. Алексевъ лежитъ на другой половин, въ пустой комнат, ставни у которой затворены. Старикъ смотритель бгаетъ туда и сюда, хлопочетъ, кричитъ. Что тамъ такое готовится? За кмъ хотятъ посылать? Кто прідетъ и скоро ли?… Кто ихъ знаетъ! Можетъ-быть, тутъ цлыя сутки придется сидть! Какая тоска! Онъ слъ у окошка и отворил его настежь. Станціонный домъ стоялъ на самомъ краю деревни. По другой сторон дороги, насупротивъ того мста, гд онъ сидлъ, длинный рядъ избъ кончался песчанымъ пригоркомъ. За пригоркомъ бжала мелкая рчка, а за ней зеленли поля. Птухи пли съ разныхъ сторонъ, по дворамъ. Погода, съ утра совершенно-ясная, посл восхода солнца шла быстро на перемну. По синему небу сперва бродили свтлыя тучки, потомъ потянулась туманная полоса. Разстилаясь изъ края въ край, она густла со всхъ сторонъ, заволакивая лазурь. Синія тни исчезли, солнечный свтъ потускъ, на двор потемнло, втерокъ стихъ, птицы умолкли, срая пелена вверху, теряя свои контуры, опускалась все ниже и ниже, нсколько капель упало на землю, и вслдъ за ними посыпался дождь. А между тмъ у послдней избы, не обращая вниманія на погоду, цлая куча босыхъ ребятишекъ и бабъ стояла, съ нмымъ любопытствомъ поглядывая на станцію. Лукинъ вспомнилъ, что у него лицо изцарапано, и отошелъ отъ окна. Нсколько минутъ спустя, со двора выхала телга. Въ ней сидлъ староста, онъ только что сунулъ за пазуху какую-то бумагу, сложенную вчетверо. Вслдъ за телгою, проскакалъ парень верхомъ, но тотъ повернулъ въ противоположную сторону. Первый былъ посланъ съ увдомленіемъ къ становому, который жилъ недалеко оттуда, въ своей деревушк, второй везъ рапортъ къ почтмейстеру, въ городъ.

Длать нечего, надо ждать, а это не такъ-то легко, когда на карту поставлена голова. Лукинъ затялъ опасное дло, дло такого рода, что еслибъ онъ имлъ время обдумать его на досуг, то онъ едва ли ршился бы его предпринять. Къ несчастію, окончательное ршеніе и связанный съ нимъ нераздльно первый шагъ дйствія нельзя было отложить. Обстоятельства вынуждали обсуждать, и ршаться, и дйствовать почти въ то же время, а время для зрлаго обсужденія было очень неблагопріятное. Тяжелое, неожиданное, ничмъ не заслуженное несчастіе обрушилось на Лукина и возмутило его глубоко. Виновникомъ этого несчастій былъ, разумется, не одинъ человкъ, а длинный рядъ лицъ, характеровъ и событій, большая часть которыхъ не отличалась ничмъ отъ того, что мы видимъ вокругъ себя каждый день, и что насъ нисколько не удивляетъ. Но весь этотъ рядъ, для него, пришелъ, наконецъ, къ одному результату, его завершало одно лицо, съ его собственнымъ личнымъ дломъ, выражающимъ его личную волю, и оно-то, въ глазахъ Лукина, явилось прямымъ, непосредственнымъ представителемъ враждебнаго приговора судьбы, оно олицетворяло собою все остальное. Немудрено, что все остальное упущено было изъ виду, и что въ душ Лукина громче всего говорило неукротимое чувство злобы противъ того, кого онъ считалъ единственнымъ своимъ притснителемъ. Ошибка была естественна, почти неизбжна, а между тмъ она была велика. Противъ Баркова Лукинъ былъ правъ, и съ нимъ однимъ онъ легко могъ бы справиться, но за Барковымъ стояло много людей, стояла масса неизмримая, съ ея законами и обычаями, съ ея слпымъ, формальнымъ судомъ, съ ея громадною силой, и Лукинъ это смутно предчувствовалъ, прежде чмъ сдлалъ ршительный шагъ. На мигъ, передъ нимъ мелькнула догадка объ истинномъ смысл его положенія, догадка, что онъ бросаетъ свой вызовъ въ лицо не одному человку, а цлому обществу, съ его историческимъ бытомъ, и что трудно бороться съ такимъ врагомъ, но это былъ мигъ. Лучъ дневнаго, трезваго свта блеснулъ сквозь зарево личныхъ страстей и исчезъ безъ слда. Пылкій мальчикъ увлекся краснорчивою страницей и не дочелъ своего романа до конца. Такъ случилось, а могло ли случиться иначе, могъ ли онъ дочитать, могъ ли онъ выбрать лучше и пойдти по другому пути,— это мудреный вопросъ. Трудно сдлать холодный, безстрастный выводъ изъ анализа своего настоящаго положенія въ жизни, въ такую минуту, когда это положеніе тснитъ насъ со всхъ сторонъ,— трудно и для практическихъ цлей почти безполезно, потому что логическій, голый выводъ не можетъ дать силы, нужной для дйствія. Для этого нужна страсть, а страсть нужно долго дрессировать, чтобы, въ ршительную минуту, она не сорвала поводьевъ и не сбросила съ себя регулятора, иначе логика всегда будетъ выбита изъ сдла, и вс ея выводы опрокинуты вверхъ ногами, безъ малйшаго сопротивленія съ ихъ стороны, потому что, къ несчастію, у ихъ безплотной формы нтъ ни верху, ни низу, и для нихъ все равно, на какой бокъ ихъ положатъ. Лишенные собственной цли, они готовы служить для всякой, какую мы имъ дадимъ, и въ отношеніи къ ней всегда останутся врны, а что дале, до того имъ и горя мало. Такъ было и съ Лукинымъ. Его главная цль была вырваться изъ когтей Баркова, и средство, которое случай ему послалъ, конечно могло привести его къ этому самымъ кратчайшимъ путемъ. ‘Дло естественное, думалъ онъ. Григорій Алексевичъ Лукинъ, былъ разбитъ лошадьми и будетъ похороненъ, а Григорій Андреевичъ Алексевъ подетъ дале. Кому придетъ въ голову поврять? Подорожную везд я отдавалъ, а въ лицо ни одна душа насъ не знаетъ. Деньги, конечно, могли бы родить подозрніе, но денегъ никто не видалъ. Остается одно: непредвиднная задержка изъ пустяковъ и случайные шансы, ну, это вздоръ, противъ этого есть отличное средство.’ Онъ вынулъ бумажникъ, взятый у Алексева, и сосчиталъ наличныя деньги. Ихъ было слишкомъ 700 рублей. ‘Математически невозможно! ршилъ Лукинъ: первый шагъ начисто обезпеченъ, а дале что? Дале Барковъ, конечно, будетъ справляться, сперва въ Петербург, но тамъ Лукина не найдутъ, потомъ по дорог,— ему напишутъ, что вышелъ несчастный случай, что его родственникъ умеръ и схороненъ въ такомъ-то мст, тогда-то… Воображаю, какъ онъ будетъ жалть! ‘Такой прекрасный былъ молодой человкъ! Такія надежды подавалъ!’ Что длать, Дмитрій Егоровичъ! На все воля Божія! Бываютъ и не такія потери… ‘Ахъ! скажетъ, вы не знаете, какъ онъ дорогъ былъ для меня! и сколько я въ немъ потерялъ!…’ Да, ужь объ этомъ, конечно, едва ли кто знаетъ! Ну, а я самъ что буду длать? Мн, прежде всего, надо какъ-нибудь этого Андреевича по-боку. Дло не мудреное: всего три буквы вытравить вонъ, и скоблить даже незачмъ, просто закапалъ чернилами или сигарой прожегъ. Тогда если и встртишь кого изъ знакомыхъ, то все само собою понимается. Мало ли есть людей, для которыхъ законное право носить отцовскую фамилію далеко не такъ ясно, чтобъ они могли его доказать. Въ такомъ случа, чтобы глаза не кололо, дворянскій кончикъ долой, и Алексевичъ по просту — Алексевъ, а Павловичъ — Павловъ. Вещь очень обыкновенная. Это даже не значитъ имя перемнить, это просто называется его сократить, сдлать съ нимъ маленькую операцію, въ род того, какъ бульдогу хвостъ отрубить, чтобъ его за хвостъ не кусали. Что тутъ такого, чтобы могло удивить или заставить справляться? Да и кому какое до этого дло? Чьи интересы отъ этого терпятъ хоть на волосъ, а безъ этой пружины, то-есть безъ интереса, кто сдвинется съ мста? Кто дастъ себ трудъ поврять? Да, шансы вс въ мою пользу, и они велики. Чтобы съ такими картами проиграть,— надо большое несчастіе, но при несчастіи и другая дорога была бы не лучше. Кто можетъ знать, что Лукинъ, еслибъ онъ остался въ живыхъ, былъ бы счастливе Алексева? Non bis in idem. Разъ случай пропустишь, а въ другой онъ и самъ не придетъ, да еслибъ и пришелъ, то нельзя поручиться, что будетъ счастливе этого…’ Странное дло! Разсужденіе кажется и врно, а между тмъ чего-то не достаетъ, что-то тревожитъ, волнуетъ, не позволяетъ свободно вздохнуть. Не пропустилъ ли онъ чего-нибудь? Надо снова поврить… И вотъ, онъ опять перебираетъ всю нить, по звену. Все что можно предвидть,— все здсь, на лицо, и все въ его пользу, но тутъ, гд-то въ сторонк, есть темное мсто, какой-то закрытый, невдомый уголокъ, надъ которымъ анализъ напрасно пробуетъ силу. Ему не поднять покрывала, не угадать что подъ нимъ. Подъ нимъ сидитъ, прижавшись на корточкахъ, непредвиднный случай и ждетъ терпливо своей череды. Онъ глухо-нмой идіотъ, онъ малъ и ничтоженъ покуда, похожъ на черную точку, на нуль, въ немъ нтъ ничего осязаемаго, ничего такого, за что бы можно было его ухватить, но онъ содержитъ въ себ, какъ въ зерн, неизмримо упругую силу. Когда-нибудь, когда его не ждутъ и не просятъ, онъ выйдетъ наружу и скажетъ послднее слово. Тогда узнаетъ Лукинъ, чего именно не доставало въ его разчет, теперь же, онъ только смутно предчувствуетъ, что между звеньями измренной цпи есть темный, несоизмримый моментъ, есть х, котораго онъ не можетъ опредлить никакими разчетами, и что этому онъ далъ на себя безсрочный вексель, гораздо крупне того, который данъ былъ Баркову.

Занятый этими мыслями, Лукинъ долго ходилъ по комнат, садился, ложился, опять вставалъ и часто посматривалъ на часы. У него терпнія не хватало слдить за ихъ медленнымъ, ровнымъ шагомъ. Стрлка не доползла еще и до половины девятаго, а онъ уже двадцать разъ передумалъ обо всемъ, что только было у него въ голов. Со скуки, онъ при, казалъ подать себ самоваръ. ‘Вотъ что значитъ судьба, думалъ онъ, наливая стаканъ. Не даромъ смотритель все чаемъ меня угощалъ. Ужь видно безъ чаю отсюда не выдешь.’ Только что кончилъ онъ первый стаканъ, какъ послышался звукъ колокольчика. Черезъ минуту, большой тарантасъ четверней подъхалъ къ крыльцу. Усатый баринъ, въ военной шинели съ бобровымъ воротникомъ, важно прошелъ черезъ комнату. Онъ сильно спшилъ и громко требовалъ лошадей. Едва успли его отправить, какъ нсколько троекъ прискакали одна за другой. То были повозки и брички съ купечествомъ, которое хало съ ярмарки по домамъ. Вся комната наполнилась бородами разнаго покроя и разныхъ цвтовъ, начиная отъ огненно-рыжаго до чернаго съ сизымъ отливомъ. Купцы везли съ собою свой самоваръ и свой собственный уголь. Они сами достали воды изъ колодца и сами пошли ее кипятить. Погребки съ посудой, корзины съ сномъ, въ которыхъ лежали связки баранокъ, чай, сахаръ, вилки, ножи, скатерти, фляжки съ ромомъ,— все это вынуто было изъ повозокъ и развязано за полу. Въ комнат вдругъ стало жарко и тсно, запахло дегтемъ и сномъ, тулупомъ, банею и разнаго рода състнымъ. Лукинъ допилъ на скорую руку свой чай и вышелъ въ смотрительскую. ‘Что за чортъ, думалъ онъ, что они вс на меня такъ смотрятъ?’ Заглянувъ въ зеркало, онъ увидлъ, что пыль и загаръ и трехдневная борода во всю щеку, вмст съ царапинами и съ изорваннымъ платьемъ, длали изъ его лица что-то дйствительно очень страшное. ‘Фу ты, что за цыганская рожа! замтилъ онъ самъ про себя. Немудрено, что таращатъ глаза.’ Лукинъ терпть не могъ бриться дорогой, но осторожность на этотъ разъ совтовала сдлать все, что возможно, чтобы не обращать на себя вниманія безъ нужды, а потому онъ тотчасъ принялся за дло: досталъ воды, полотенце, развязалъ чемоданъ Алексева, вынулъ оттуда свое блье и чистое платье, отыскалъ въ присвоенномъ мшк футляръ съ бритвами, ремень, щетку, мыло и началъ свой туалетъ не спша. Не зная куда двать время, онъ радъ былъ найдти хоть какое-нибудь занятіе. Когда онъ окончилъ его и вернулся въ переднюю комнату, купцовъ уже не было, но русскаго духу осталось не мало, да сверхъ того оставалось такое количество сна, что годовалому жеребенку хватило бы на обдъ. Онъ веллъ вымести и убрать, отворилъ оба окошка, легъ на диванъ и заснулъ какъ убитый.

Въ просонкахъ, или во сн, онъ слышалъ нсколько разъ звонъ колокольчика и топотъ копытъ у крыльца, но чтобъ увриться, были ли то настоящіе звуки, или ему только такъ чудилось, надо было проснуться и встать, а этого онъ не длалъ, и потому не слыхалъ, какъ наконецъ, въ самомъ дл, къ станціонному дому подъхалъ пыльный дормезъ, запряженный шестеркою взмыленныхъ лошадей. На козлахъ сидлъ лакей въ военной шинели съ сдыми бакенбардами и усами, а въ крытомъ отдленіи позади, горничная, круглолицая двочка съ бойкими глазками и съ платочкомъ на голов. Внутри не видать было ничего за зеленою сторой, но минуту спустя, когда лакей отворилъ дверцы дормеза, молодая дама выглянула оттуда, звая и протирая глаза. Ея измятое, разгорвшееся лицо, на которомъ замтенъ былъ оттискъ подушки, и концы мягкихъ волосъ, русыми змйками выползавшіе изъ-подъ чепчика, служили уликой нечаяннаго пробужденія посл глубокаго, долгаго сна.

— Что тамъ такое? спросила она.

— На станцію пріхали, сударыня, не угодно ли выйдти, покушать? отвчалъ старый лакей, держа фуражку въ рукахъ.

— А что, разв такъ уже поздно? Который часъ?

— Половина втораго, сударыня, всю ночь и все утро изволили хать, ни разу не останавливаясь.

— Hl&egrave,ne! Hl&egrave,ne! сказала дама, толкая рукою другую особу, отъ которой покуда не видать было ничего крон плеча подъ широкими складками кашемировой шали, да маленькаго чепца съ густыми локонами темныхъ волосъ, утонувшихъ въ подушк.

— Что тамъ? Оставьте меня въ поко, отвчала Hl&egrave,ne по-французски.

— Hl&egrave,ne! да ну же, мой другъ! Не стыдно ли спать, какъ сурокъ, цлый день напролетъ? Вонъ тутъ Иванъ, который кушать хочетъ, жалуется, что мы его оставляемъ съ голоду умирать.

Другое, очень молодое и хорошенькое, но тоже заспанное личико показалось въ дормез.

— Что тамъ такое? спросило оно, звая изо всей мочи.

— На станцію пріхали, сударыня, отвчалъ лакей.

— Хочешь ты кушать, мой другъ? спросила дама.

— О, да, я этого очень хочу, отвчала двушка.

— Иванъ, сестра хочетъ кушать, да и я тоже. Мы пойдемъ въ комнату. Мы будемъ чай пить. Велите намъ самоваръ подавать, да смотрите, чтобы лошадей запрягали, потому что мы здсь не долго останемся.

Лакей хотлъ высадить ее изъ кареты.

— Фи! поди прочь! какой ты весь мокрый! сказала она и, опираясь на руку горничной, выпрыгнула на крыльцо. За ней выпрыгнула ея спутница, и об побжали въ комнату.

— Софи, посмотри, шепнула двушка, усмхаясь и дергая за рукавъ сестру, которая вошла и остановилась у зеркала, не замтивъ, что комната занята. Об глядли въ недоумніи съ улыбкой на губахъ. Меньшая подбжала на цыпочкахъ къ другой двери и взглянула въ щелку, но за дверями не было ничего, кром тсной смотрительской комнаты, прокуренной табакомъ и вообще не слишкомъ опрятной.

— Что тамъ такое? въ полголоса спросила Софи.

— Не знаю, какая-то гадость.

— Тсъ… Паша! сказала старшая, обращаясь къ служанк:— подите, посмотрите, нтъ ли тутъ гд-нибудь другой комнаты.

— Нтъ, сударыня, я ужь везд глядла. На другой половин двери заперты на замокъ и ставни затворены.

Об сестры нсколько секундъ смотрли другъ другу въ глаза, молча, и потомъ начали хохотать въ полголоса.

— Что длать, придется пить чай втроемъ, вотъ и все, шутя сказала Софи.

— Да, если этотъ господинъ проснется, но онъ, кажется, и не думаетъ.

— Если этотъ господинъ не проснется теперь, онъ будетъ жалть потомъ, вотъ и все.

— А если проснется, я бьюсь объ закладъ, что онъ будетъ сильно удивленъ.

— Отчего удивленъ? Онъ будетъ думать, что видитъ во сн.

— Хочешь, я его сейчасъ разбужу?

— Нтъ, оставь, мн его жаль, онъ должно-быть ужасно усталъ.

— Онъ теб нравится?

— Онъ немножко похожъ на чорта, но въ сумм онъ не дуренъ.

— Да, но онъ иметъ видъ рыцаря печальнаго образа посл его сраженія съ кошками.

— Le pauvre enfant! Что съ нимъ случилось?

— Спроси у него, когда онъ проснется.

— Непремнно спрошу.

Об путешественницы говорили между собой въ полголоса и почти сплошь на французскомъ язык.

— Паша! продолжала старшая, опять обращаясь къ служанк:— подите, скажите Ивану, чтобъ онъ не шумлъ, когда принесетъ самоваръ.

— Слушаю, сударыня.

Горничная ушла и черезъ минуту вернулась съ извстіемъ, что лошадей нтъ, а будутъ не раньше какъ часа черезъ три.

— Ба! да это цлое приключеніе! сказала Софи.

— Цлое приключеніе! повторила Hl&egrave,ne:— но тмъ лучше.

— Отчего тмъ лучше?

— Такъ, я имю свои причины, чтобы такъ находить.

— Какія причины?

— Угадай.

— Не трудно ихъ угадать.

— Ты думаешь?

Он опять посмотрли другъ на друга и опять засмялись. Все это время дв путешественницы не оставались безъ дла. Он бгали отъ стола въ зеркалу и отъ зеркала снова къ столу, на скорую руку поправляя волосы, платье и вертясь и осматривая себя со всхъ возможныхъ сторонъ, а между тнь осторожно поглядывая на Лукина, чтобъ убдиться, что онъ дйствительно спитъ. Об он, несмотря на широкій, небрежно накинутый и дорогою сильно измятый костюмъ, одты были со вкусомъ и об стройны, но старшая немного повыше меньшой, меньшая немного тоньше и легче старшей. Чертами лица он были мало похожи, тмъ боле что меньшая смотрла еще ребенкомъ, а старшей на видъ было ужь лтъ двадцать пять, но рзвые, быстрые срые глазки и плутовская улыбка, которая часто играла на кончикахъ губъ, давала такую черту фамильнаго сходства, въ которой не трудно было узнать двухъ сестеръ. Когда он вошли въ комнату, прозжій спалъ крпкимъ сномъ. Его наивная, безцеремонная поза не разъ заставляла ихъ улыбнуться, но вслдъ за улыбкою невольная робость являлась при взгляд на эту мощную фигуру съ крупными, рзкими чертами лица и съ густыми, всклокоченными волосами, фигуру, которая лежала какъ спящій левъ, растянувшись во всю длину и заложивъ руку подъ голову.

Съ четверть часа прошло такимъ образомъ, и на стол стоялъ уже самоваръ, когда звонъ ложки, упавшей въ стаканъ, разбудилъ Лукина. Онъ медленно открылъ глаза, потянулся, звнулъ и вдругъ увидлъ прізжихъ.

— Прошу извинить, mesdames!сказалъ онъ, проворно вставая:— я не замтилъ какъ вы вошли.

Дамы слегка покраснли и усмхнулись.

— Il n’у а pas de mal, monsieur, отвчала Софи.— Вы намъ не мшаете, а мы по крайней мр не желали бы вамъ мшать. Къ несчастію, это такая странная станція. Нтъ ни комнаты, чтобъ остаться, ни лошадей, чтобъ ухать.

— Мы нисколько не хотимъ вамъ мшать, проворно прибавила меньшая сестра, съ трудомъ удерживаясь отъ смха.— Не стсняйтесь, прошу васъ, длайте, какъ еслибы насъ тутъ совсмъ не было.

— Покорно васъ благодарю, сударыня. Вы видите, что я и такъ не стсняюсь, отвчалъ онъ, поправляя у зеркала свои растрепанные волосы и свой полуразвязанный галстухъ.

— Хорошо ли вы спали? спросила Софи по-французски.

— Я бы сказалъ да, еслибы могъ быть увренъ, что точно проснулся, но то, что я вижу, такъ сильно похоже на сонъ, что трудно ршить.

— Какъ! разв вы somniloque, monsieur?

— И somnambule вмст съ тмъ? прибавила меньшая сестра.

— Не знаю, mesdames. Еслибы меня спросили объ этомъ вчера, я бы поклялся, что нтъ, но съ тхъ поръ были случаи, посл которыхъ я имю право сомнваться во всемъ.

— Какіе же это случаи?

— Ихъ было много, сударыня, но послдній стоитъ всхъ остальныхъ.

— А этотъ послдній?

— Съ послднимъ я имю удовольствіе разговаривать въ эту минуту.

— Comment, monsieur! вы меня называете случаемъ? бойко возразила Софи.— Но позвольте вамъ замтить, что это по меньшей мр двусмысленно. Вопервыхъ я здсь не одна, а съ сестрой, слдовательно если есть случай, то не одинъ, а два, а вовторыхъ, подъ случаемъ можно много чего понимать. Есть случай удобный и неудобный, счастливый и несчастный, и есть просто une aventure, приключеніе. Въ послднемъ случа мы можемъ подумать, что вы считаете насъ авантюрьерками.

— Совсмъ нтъ. Я считаю васъ порознь за два хорошенькіе случая, а вмст за одно очень странное, но очень пріятное приключеніе.

Дамы расхохотались.

— Браво! Браво! говорила Софи, хлопая въ ладоши.— Вамъ удалось таки наконецъ сказать хоть одну любезность. Но, mon Dieu! какого труда вамъ это стоило! Я боялась, что вы никогда этого не достигнете.

— Я сказалъ только то, къ чему я былъ вынужденъ строгимъ допросомъ…

— А! это значитъ, что вы берете назадъ ваши слова, проворно перебила меньшая сестра.— Вы хотите сказать, что вынужденное признаніе нельзя считать правдой? Софи, я ему не врю, потому что ce monsieur теперь говоритъ совсмъ не то, что онъ прежде сказалъ. Вдь ce monsieur началъ съ того, что онъ считаетъ насъ кошемаромъ.

— Что жь, еслибъ и такъ? Разв призракъ хорошенькой женщины не можетъ быть кошемаромъ? Нтъ ничего страшне и ничего опасне красоты…

— Allons, monsieur! Нечего поправлять то, что сказано, возразила Софи.— Надо принять кошемаръ какъ онъ есть и сносить его терпливо, а потому прошу не играть роль святаго Антонія въ обществ молодыхъ женщинъ и не длать такой постной мины! Прошу васъ садиться сюда и пить чай.

Лукинъ въ свою очередь засмялся. Ему не очень хотлось пить чай, но отказаться отъ приглашенія было трудно, а потому онъ поклонился, слъ у стола и взялъ чашку, которую Софи ему налила.

— Ба! Вы умете смяться! сказала Софи.— Признаюсь, я не думала. Но я вамъ скажу, что это вамъ больше къ лицу чмъ вашъ прежній видъ каменнаго гостя и эти аскетическіе, воинственные узоры, которыми вы украшаетесь какъ дикарь.

— Вы хотите сказать царапины?

— Да, царапины, это совсмъ не красиво, откуда вы это достали?

Лукинъ съ трудомъ заставилъ себя улыбнуться, такъ живо лежало у него на душ недавнее происшествіе.

— Со мною былъ случай. Я вылетлъ изъ телги, отвчалъ онъ коротко, не желая безъ нужды разказывать всхъ подробностей своего приключенія.

— О! Въ самомъ дл? Ну, я теперь понимаю, отчего у васъ такая постная мина. Вы врно очень ушиблись?

— Не могу сказать, чтобъ очень, но еслибъ и такъ, то отчего вы думаете, что ушибъ могъ меня опечалить?

— Оттого, что это очень больно и очень досадно. Я сужу по себ. Въ ваши лта, когда мн случалось упасть и ушибить себ что-нибудь, я всегда горько плакала.

— Въ мои лта?.. Разв я похожъ на ребенка?

— Да, немножко, отвчала Софи, у которой явилось непреодолимое желаніе его подразнить.— У васъ такое наивное выраженіе лица и такое застнчивое обращеніе.

Лукинъ посмотрлъ на нее съ удивленіемъ и улыбнулся невольно. Она вспыхнула подъ его пристальнымъ взоромъ и на минуту смшалась, но тотчасъ же оправляясь, прибавила очень бойко:— Впрочемъ я можетъ-быть ошибаюсь, то-есть въ моихъ догадкахъ о возраст. Возрастъ трудно опредлить. Есть люди, которые до старости остаются похожими на дтей, а другіе въ семнадцать лтъ смотрятъ ужь стариками. Наивное выраженіе тоже часто обманываетъ. Это часто бываетъ не боле какъ маска, за которой скрываются желанія и страсти сатира, но… но… Она опять покраснла и остановилась на мигъ.

— Прошу васъ, продолжайте, сударыня, сказалъ Лукинъ улыбаясь.— Я слушаю васъ съ любопытствомъ.

— Но, договорила она проворно,— въ одномъ я твердо уврена: я уврена, что у васъ есть что-нибудь такое, что васъ печалитъ. Можетъ быть не ушибъ, можетъ-быть что-нибудь въ другомъ род, но что-нибудь есть.

— Конечно есть, отвчалъ Лукинъ,— какъ и у всякаго человка. Кто изъ насъ не иметъ своей печали?

— Правда, возразила она,— но я хочу, чтобы вы открыли мн вашу.

— Зачмъ?

— Я хочу васъ утшить. Я очень люблю утшать.

— Благодарю васъ за доброе намреніе, но вы не успете этого сдлать.

— Отчего?

— Оттого, что я не ребенокъ, котораго можно утшить въ четверть часа.

— Но намъ не даютъ лошадей, и мы вроятно пробудемъ здсь доле, и я хочу имть какое-нибудь занятіе, чтобы не было скучно.

— Причина, конечно, очень достаточная, но слдствіе съ ней не вяжется. Если вамъ скучно, то лучше пошлите спросить у смотрителя колоду картъ и начните раскладывать grande patience. Это будетъ немножко поинтересне чмъ меня утшать.

— Отчего вы такъ думаете?

— Оттого, что вы не можете этого сдлать.

— Отчего же нтъ? Почемъ вы знаете, какія у меня есть средства?

— У васъ есть только одно средство — французскія фразы, а мн этого недостаточно. Если я положусь на ваше общаніе и разкажу вамъ свою печаль, почемъ вы знаете, какія лкарства потребуются для ея излченія? Можетъ-быть фразъ окажется мало, можетъ-быть нужны будутъ жертвы, дла…

— Тмъ лучше. Это будетъ еще интересне. Мн захочется что-нибудь для васъ сдлать, принести вамъ какую-нибудь жертву, что-нибудь въ этомъ род, que sais-je? А между тмъ чувство долга и чувство приличія будутъ меня удерживать. Произойдетъ столкновеніе, сердечная борьба и т. д., а время уйдетъ непримтно, и у смотрителя не надо будетъ занимать его грязныхъ картъ.

— Да, ваша цль, конечно, будетъ достигнута, но моя?

— Какъ знать? Можетъ-быть и ваша тоже? Можетъ-быть чувство великодушія одержитъ верхъ въ моемъ сердц, и я ршусь принести для васъ жертву.

— Это заманчиво, отвчалъ Лукинъ.

— Да, это стоитъ того, чтобы подумать, сказала Софи.

— И подумавъ, рискнуть, прибавила Hlne.

— Да, но этого мало, потому что это неврно, а я хочу обезпечить себя на случай какой-нибудь неудачи.

— Но чего жь вы хотите?

— Я хочу, чтобы вы, если вы не успете или не захотите меня утшить, заплатили мн тою же монетой, то-есть открыли бы въ свою очередь то, что у васъ на сердц лежитъ.

— А если тамъ не лежитъ ничего?

— Ну, въ такомъ случа я могу проиграть, но я все-таки требую права открыть золотой ящикъ и убдиться своими глазами, точно ли онъ пустой.

— Хорошо, я общаю вамъ это право, но съ тмъ, чтобы вы бросили ваши длинныя предисловія и перешли прямо къ длу.

— Извольте, я вамъ скажу въ двухъ словахъ, но съ тмъ, чтобы вы не требовали именъ собственныхъ.

— Какъ! Даже и вашего?

— Нтъ, мое я могу вамъ сказать. Я кандидатъ Алексевъ.

— Кандидатъ? Qu’est ce que c’est? Кандидатъ на что?

— Кандидатъ, это — ученая степень.

— Ну, это немного, конечно, но это общаетъ… Куда вы дете?

— Въ Петербургъ.

— Зачмъ?

— Отыскивать неизвстное.

— Но что же это такое?

— Еслибъ я зналъ, я бы могъ вамъ сказать.

— Какъ? Разв у васъ нтъ никакой опредленной цли?

— Была одна, да я ее потерялъ. Я иду не къ цли, а прочь отъ нея.

— Но это навыворотъ тому, что вс люди длаютъ, и, извините, наперекоръ здравому смыслу.

— Что жь длать! Не все, что случается пережить, кроится по мрк для здраваго смысла! Я былъ бы радъ всею душой идти туда, куда вс другіе идутъ, еслибъ я имлъ впереди то, что другіе имютъ, то-есть, что-нибудь положительное, ясно-опредленное, что я бы зналъ и любилъ. Къ несчастію этого нтъ! Что я зналъ и любилъ, то прошло невозвратно, а что ждетъ меня въ будущемъ, того я не знаю и потому ни желать, ни любить не могу.

— Pauvre enfant! сказала Софи, вздохнувъ и смотря на него глазами влажными отъ участія.— Я догадываюсь въ чемъ дло. Вы потеряли кого-нибудь, кого вы очень, очень любили?

— Да… я… потерялъ, отвчалъ Лукинъ глухимъ голосомъ. Онъ хотлъ сказать еще что-то, но кровь прилила къ горлу такъ сильно, что онъ вдругъ измнился въ лиц, всталъ со стула и вышелъ.

— Что съ нимъ? спросила Hl&egrave,ne съ большимъ удивленіемъ смотря ему вслдъ:— онъ поблднлъ и не кончилъ отвта.

— Что-нибудь есть на сердц, что очень болитъ, отвчала Софи, вся красная какъ роза, отворачиваясь отъ сестры и длая видъ, что смотритъ въ окошко.

Съ минуту об молчали.

— Я сдлала глупость, сказала Софи.

— Какую, ma ch&egrave,re?

— Довольно большую. Фу! какъ здсь жарко! У меня голова болитъ отъ этого самовара. Посиди здсь, Hl&egrave,ne, я выйду немного на воздухъ. Чего ты смешься, дитя?

— Такъ, ничего, я знаю то, что я знаю.

— Ты напрасно думаешь, что ты знаешь что-нибудь. Ты не знаешь ршительно ничего. Tu es une sotte, Hl&egrave,ne, сказала она уходя.

— Et toi, tu es une coqutte, Sophie.

Но Софи не слыхала отвта.

Покуда этотъ короткій разговоръ шелъ въ комнат, Лукинъ стоялъ на крыльц. Онъ былъ вн себя, а между тмъ не могъ дать себ никакого отчета въ томъ, что случилось. Горе вырвалось у него изъ груди и выскочило наружу въ такую минуту, когда онъ мене всего ожидалъ. Любуясь веселыми лицами и рзвыми глазками своихъ новыхъ знакомыхъ, онъ былъ увренъ, что они не напомнятъ ему ничего. Онъ думалъ, что ихъ разговоръ окончится шутками, пустяками, какъ вдругъ что-то иное въ него замшалось, что-то такое, чего онъ вовсе не ожидалъ, къ чему онъ не былъ готовъ. Онъ что-то сказалъ, что было далеко не шутка, и одна изъ нихъ ему отвчала — что именно, онъ не помнилъ, но тонъ ея словъ отозвался у него на душ. Въ немъ было что-то знакомое, какой-то старый мотивъ, который тихо подкрался подъ самое сердце и вдругъ сдавилъ его такъ, что оно подпрыгнуло отъ боли. Онъ выбжалъ, задыхаясь, изъ комнаты и долго стоялъ на крыльц, облокотясь на перила и закрывая руками лицо. Ему чудилась ночь, дождливая, мрачная… кто-то жмется къ нему въ темнот и тихо проситъ его о чемъ-то. ‘Пора!’ говоритъ онъ и встаетъ, но чьи-то руки обвиваютъ его шею, чьи-то слезы текутъ у него по щекамъ… Прочь! прочь отъ сердца прошедшее! Кто проситъ тебя воскресать? Кто вызываетъ тебя на сцену? Разъ перейдя Рубиконъ, поздно оглядываться назадъ. Не время думать о томъ, чего нельзя воротить. Надо смло идти впередъ, надо думать не о тняхъ, а о дл!.. Онъ приподнялся и гордо тряхнулъ головой. Тни исчезли, но легкій шелестъ послышался позади. Лукинъ оглянулся, возл него стояла Софи.

— Знаете ли, monsieur Алексевъ, сказала она, смотря на него очень строго.—Я вамъ скажу, что вы сдлали большую невжливость.

— Какую?

— Вы убжали отъ меня съ такимъ видомъ, какъ будто я сдлала или сказала что-нибудь очень для васъ непріятное.

— Отчего вы такъ думаете?

— Оттого, что это довольно ясно. Наше общество и нашъ разговоръ вамъ не нравились, вы старались отдлаться отъ нихъ всми силами, и начали съ того, что сказали мн дерзость, которую я сперва приняла за шутку.

— Какую дерзость?

— Вы сказали, что кром французскихъ фразъ отъ меня ничего нельзя ожидать, и конечно, еслибъ я тогда поняла ваши слова такъ хорошо, какъ я теперь понимаю, я отвчала бы вамъ иначе. Но мн и въ голову не могло придти, чтобы вы были такъ злы и такъ неблагодарны. Я увидла это только тогда, когда вы вышли изъ комнаты съ разсерженнымъ лицомъ.

— Я?… сказалъ дерзость?… Я?… вышелъ изъ комнаты съ разсерженнымъ лицомъ?… отвчалъ Лукинъ, смотря на нее въ сильномъ удивленіи.— Извините, ей Богу не понимаю ни слова.

— Неправда. Вы очень хорошо понимаете, но вы ведете себя какъ молодой человкъ, который совсмъ не уметъ жить. Вотъ видите ли, monsieur Алексевъ: если дв незнакомыя дамы, вынужденныя длить съ вами комнату, даютъ вамъ мсто возл себя за столомъ и сами начинаютъ съ вами разговоръ, то, кажется, не трудно понять, que ce n’est pas pour vos beaux yeux, qu’on le fait что он это длаютъ, чтобы не стснять васъ своимъ присутствіемъ, и что это большое снисхожденіе съ ихъ стороны, а между тмъ вы этого не понимаете, вы не цните ихъ вниманія, вы обижаетесь шутками…

— Позвольте, позвольте, сударыня! Вы длаете такія обвиненія, которыя я никакъ не могу допустить. Если я и сказалъ что-нибудь неосторожное, то сказалъ, конечно, шутя, и вы сами такъ думали до тхъ поръ… до тхъ поръ пока я не вышелъ изъ комнаты. Это вдругъ заставило васъ иначе смотрть, и я согласенъ пожалуй, что это могло служить поводомъ… могло показаться невжливымъ, даже было пожалуй невжливо съ одной стороны. Но на это была причина, которой вы не знаете. Еслибы вы знали, вы бы, конечно, не судили такъ строго… Я очень хорошо понимаю, что вы приняли меня въ свое общество только потому, что вы не желали стснять меня вашимъ присутствіемъ, отчего же вы не хотите понять, что я оставилъ васъ на минуту, чтобы не стснять васъ собой?

— Но какимъ образомъ вы могли насъ стснить?

— Очень просто. У меня есть на сердц тяжелое горе, о которомъ я не могу говорить такъ спокойно, какъ обыкновенное приличіе требуетъ. Я долженъ былъ замолчать и уйдти, когда разговоръ дошелъ до этого предмета, потому что я былъ вн себя. Я не могъ сдлать иначе, это было не въ моей власти, да еслибъ и было въ моей власти, то это могло бы скоре васъ опечалить и возмутить, чмъ пріятно занять ваше вниманіе.

Софи опустила глаза.

— Я это знала, отвчала она, совершенно перемняя свой тонъ.— Объ этомъ не трудно было догадаться.

— Если вы знали, спросилъ онъ съ удивленіемъ,— за что же вы меня обвиняете?

— Такъ… мн показалось… я думала… я боялась, что наши шутки васъ оскорбили, но… но если вы говорите, что этого не было, то это совсмъ другое дло, и, конечно, я сожалю… но объ этомъ нечего говорить, потому что это само собой разумется, то-есть разумется, что вы на меня не сердитесь, потому что я не хочу съ вами ссориться…

Лукинъ посмотрлъ ей въ глаза и не могъ удержаться отъ смха. Она нахмурила брови, но худо скрытая улыбка играла у ней на губахъ.

— Простите, сказалъ онъ, взявъ ее за руку. Она не знала, что отвчать, и повернулась, чтобъ уйдти, но въ эту минуту глаза ихъ встртились снова. Неизъяснимо-комическое выраженіе мелькало у ней на лиц, Лукинъ начиналъ хохотать.

— Vous tes un impertinent! сказала она, топнувъ ногой. Онъ нагнулся и поцловалъ ея руку. Она ускользнула какъ змйка, расхохоталась и убжала въ комнату.

Лукинъ долго стоялъ на крыльц, длая разныя догадки насчетъ своей новой знакомой. ‘Что это: двушка, или замужняя женщина? Петербургская барыня, или провинціялка? Кокетка, или просто шалунья? Кто она такая? Какъ ее зовутъ? Какое положеніе она занимаетъ въ обществ?’ Два или три изъ числа этихъ вопросовъ очень легко было разршить. Онъ пошелъ черезъ сни, къ смотрителю въ комнату. Смотрителя не было тамъ, но на стол, сверху книги, лежала открытая подорожная. Онъ взялъ ее и прочелъ…. жен генералъ-майора Софь Осиповн Маевской… отъ Минска до Петербурга… и пр.

Имя было ему незнакомое. Онъ слъ на стулъ и задумался. Изъ сосдней комнаты долетали до него звуки живаго, бглаго разговора съ примсью бойкихъ французскихъ фразъ. Онъ началъ прислушиваться, но смотритель ему помшалъ.

— Вотъ гд вы изволите сидть! сказалъ онъ, входя въ комнату:— а я васъ ищу по всей станціи.

— Что угодно? спросилъ Лукинъ.

— Да такъ, сударь, ничего, я хотлъ… позвольте спросить: вы знакомы съ этими барынями?

— Да, немножко, а что?

— Врно ужь все изволили разказать?

— Нтъ, покуда еще не все. Нсколько разъ вертлось на язык, да боялся, чтобы васъ не подвесть, потому что он дутъ въ Петербургъ и о томъ, что узнаютъ, молчать не будутъ, ну, а тамъ, разумется, слухи пойдутъ по городу и очень легко могутъ дойдти до ушей почта-директора въ самомъ преувеличенномъ вид.

Смотритель перемнился въ лиц.

— Ради Господа Бога, сударь! сказалъ онъ:— не говорите имъ ничего, подумайте сами, на что имъ все это знать?

— Конечно, особенной надобности нтъ, отвчалъ равнодушно Лукинъ,— да только вдь все равно,— не отъ меня, такъ отъ людей своихъ могутъ узнать, а т ужь, разумется, успли пронюхать.

— Какъ! Ужь успли? Разв вы слышали отъ нихъ что-нибудь? спросилъ смотритель въ сильной тревог.

— Нтъ, ничего не слыхалъ, даже и не знаю гд они.

— Здсь, сударь, на заднемъ крылечк чай пьютъ, и дастъ Богъ, ничего не узнаютъ. Я принялъ вс мры, чтобы лишнихъ слуховъ не разошлось, особливо между прозжими. Ямщикамъ всмъ заказалъ, передъ образомъ клятву далъ, что если хоть одна шельма изъ нихъ лишнее слово проронитъ, да я потомъ свдаю, такъ я съ него съ живаго шкуру сдеру. А бабъ, сударь, я съ утра выслалъ вонъ, всхъ выслалъ, даже свою жену, и ту на погоста къ попадь отправилъ.

— Какъ! и вашу туда же? Неужто и за нее нельзя отвчать?

— Нельзя, сударь. Въ чемъ другомъ головой поручусь, а по этой стать ни за какую ручаться нельзя. У бабьей породы языкъ слабъ, не держитъ. Черезъ это мсто у нихъ, что ни есть на ум, какъ изъ воронки все вонъ утекаетъ. И не то, чтобы съ умысломъ не хотли молчать, нтъ, грхъ сказать, другая и рада бы всею душой, да какъ зачешется, такъ ужь ей и не въ мочь, волей-неволей должна все выпустить вонъ.

— Хмъ! Я вижу, вы знаете женщинъ не дурно. Но я вамъ вотъ что скажу: дамы эти сидятъ тутъ слишкомъ долго и досидятся пожалуй до той поры, когда земская полиція къ вамъ прикатитъ. Тогда трудно будетъ отъ нихъ утаить.

— Нтъ, сударь, не досидятся, дастъ Богъ, раньше отправимъ. Всего одной тройки только не достаетъ, съ часу на часъ ожидаемъ. Я ужь и встоваго на встрчу послалъ торопить. Только завижу, тотчасъ закладывать прикажу.

— А становой скоро прідетъ?

— А Богъ его знаетъ, надо быть подъ вечеръ, раньше едва ли поспетъ, по той причин, что ему спшить не въ привычку. Онъ до обда съ мста не тронется, а посл обда любитъ хорошую высыпку задать, и безъ этого не подетъ.

— Вы съ нимъ знакомы?

— Знакомъ-съ. Онъ тутъ отъ насъ всего десять верстъ, въ своемъ сельц проживаетъ.

— Что онъ, беретъ?

Станціонный смотритель поглядлъ на него съ удивленіемъ.

— Извстно беретъ, отвчалъ онъ.

— Ну, и съ васъ, конечно, возьметъ?

— Да, ужь и мн, значитъ, этого не миновать. Я вамъ доложу, сударь, мн это дло дорого обойдется, по той причин, что я съ двухъ сторонъ подъ ударомъ. И своимъ и чужимъ, всмъ отвтъ подавай, а запасы-то у меня не велики. Вы сами изволите знать, на нашемъ на смотрительскомъ мст какой доходъ? Много что въ иной день за самоваръ съ прозжихъ полтинникъ успешь собрать. Такая ужь почва безплодная!

— Ну, не вамъ однимъ этотъ случай дорого можетъ обойдтись. Я самъ могу потерять, если меня здсь долго задержатъ. Мн, посл завтра утромъ, хоть лопнуть, а надо быть въ Петербург, иначе у меня домъ пойдетъ съ молотка. Какъ вы думаете: если сегодня вечеромъ я уду, поспю ли я туда посл завтра, примрно къ двумъ часамъ по-полудни?

— Трудно, сударь, сказать. Какъ удастся. Впрочемъ, если дорогой не будете ночевать, да другихъ задержекъ не встртится, то, вроятно, поспете. Легкая почта отсюда въ полтора сутокъ туда дозжаетъ.

— То-есть, выходитъ, что мн ни часу нельзя терять. Ну, а если теперь этотъ господинъ вздумаетъ до завтрашняго утра отложить, или посланный вашъ его не застанетъ?

— Что длать! Всяко можетъ случиться.

— Но вы говорили, что онъ будетъ вечеромъ?

— Да, это врне. Утромъ тутъ сотскаго видли, тотъ говорилъ, что дома, а коли дома, такъ, надо думать, сегодня прідетъ.

Лукинъ слушалъ его съ озабоченнымъ видомъ и потиралъ себ лобъ. Мимо всхъ вымышленныхъ причинъ и всей импровизированной надобности быть въ Петербург въ назначенный срокъ, его тревожила мысль, что первый шагъ еще имъ не пройденъ, и что темная игра случая можетъ испортить все дло при самомъ его начал. Полнаго проигрыша онъ не могъ ожидать, но онъ могъ запутаться такъ, что посл трудно бы было поправить. Каждую минуту, на станцію могли пріхать новыя лица и, несмотря на вс мры, принятыя смотрителемъ, могли легко узнать дло во всей его вншней подробности, и этихъ людей онъ могъ въ послдствіи встртить, и какъ знать, до какой степени все это могло усложнить его будущую задачу, къ какимъ новымъ опасностямъ могло повести? ‘Прежде чмъ я не уду отсюда, думалъ Лукинъ, я не буду спокоенъ. Надо пустить въ дло вс средства, чтобъ избжать лишней задержки.’

— Ну, а если онъ будетъ сегодня, спросилъ Лукинъ,— какъ вы полагаете, скоро все это кончится?

— Да, если, какъ я вамъ докладывалъ, вы ничего лишняго не станете говорить, то для васъ можетъ кончиться скоро, потому что вы тутъ совсмъ въ сторон.

— Лишняго я не скажу, объ этомъ не безпокойтесь. мн время такъ дорого, что я готовъ платить рубль за минуту, лишь бы только ухать скоре.

Смотритель навострилъ уши.

— Хе, хе, сказалъ онъ, потирая руки.— Это хорошія прогоны, и если такъ, то я вамъ головой отвчаю, что вы лишней минуты здсь не пробудете. Не поскупитесь, сударь, дайте-ка мн сюда… примрно сказать… бленькихъ штучки три, а тамъ ужь будьте спокойны, лишняго здсь не пробудете. Плюньте мн въ рожу, если я вамъ все это не устрою.

Лукинъ задумался на минуту.

— Три бленькихъ не мудреное дло, отвчалъ онъ.— Это меня не раззоритъ, только сдлайте милость, вы ему какъ-нибудь не проговоритесь насчетъ того, что мн надо поспть посл завтра и для чего. Это я вамъ по секрету сказалъ, а ему вы просто мигните: спшитъ молъ, спшитъ по дламъ, больше ни слова, а то онъ пожалуй захочетъ еще, и вмсто того чтобы скорй отпустить, станетъ нарочно тянуть.

— Не безпокойтесь, сударь. Вы еще молоды, а я уже тертый калачъ, я знаю, какъ съ этимъ народомъ дло вести.

Лукинъ засмялся. Онъ вынулъ изъ бумажника деньги, и, отдавъ ихъ смотрителю, вернулся опять въ общество дамъ. Опять онъ былъ встрченъ бглимъ огнемъ живаго, веселаго разговора, на этотъ разъ, главную роль взяла на себя меньшая сестра, а старшая, которая чмъ-то была недовольна, слушала ихъ съ притворно-разсяннымъ видомъ, изрдка вмшивая какое-нибудь колкое замчаніе или наивно-лукавый вопросъ и принимая живое участіе въ разговор только тогда, когда самъ Лукинъ обращалъ къ ней прямо свои слова. Съ перваго взгляда было замтно, что дамы немножко поспорили между собой, и что Софи сердита была на сестру, но эта тнь разсялась быстро. Лукинъ не далъ имъ времени думать о томъ, что могло быть предметомъ ихъ спора. Онъ вышелъ изъ прежняго оборонительнаго положенія, самъ повелъ разговоръ и далъ ему новое, гораздо боле опредленное направленіе. Онъ ловко заставилъ ихъ говорить о цли ихъ путешествія въ Петербургъ. Наружная сторона ея объяснялась въ короткихъ словахъ. Мужъ Софьи Осиповны, едоръ Леонтьевичъ Маевскій, служившій лтъ пять бригаднымъ начальникомъ въ арміи, получилъ новое назначеніе. Онъ сдланъ былъ губернаторомъ Сольской губерніи и вызванъ изъ арміи въ Петербургъ, куда его семейство хало вслдъ за нимъ, чтобы провесть въ столиц нсколько мсяцевъ и потомъ отправиться къ мсту его новой службы въ губернскій городъ Сольскъ. Но съ этими очень короткими фактами, въ голов молодыхъ путешественницъ вязался самымъ естественнымъ образомъ длинный рядъ плановъ, надеждъ и вопросовъ разнаго рода, который былъ далеко не такъ простъ. Ни одна изъ нихъ еще не видала столицы. Польки по матери и отцу, он родились и воспитаны были далеко, въ западномъ кра Россіи, въ другой обстановк, въ другомъ быту общественной и семейной жизни, и это мшало имъ составить себ ясное понятіе о томъ, что ихъ ждетъ впереди. Какъ примутъ ихъ въ Петербург? Въ какомъ кругу придется играть имъ роль? Какое впечатлніе произведутъ он въ свт? и наконецъ, что встртятъ на постоянной квартир, въ томъ Сольск, гд, худо ли, хорошо ли, он должны будутъ жить по меньшей мр лтъ пять? Все это вмст являлось для нихъ въ вид одной огромной загадки, надъ разршеніемъ которой он ломали голову каждый день, но ломали ее самымъ пріятнымъ образомъ, потому что въ туман этой загадки мерцали для нихъ, какъ звзды, тысячи сладкихъ надеждъ. Спектакли, балы, маскарады, рядъ новыхъ костюмовъ и новыхъ знакомствъ, надежда меньшей сестр составить блестящую партію, а старшей играть роль царицы въ подвластномъ ей маленькомъ царств, гд все должно быть у ногъ ея губернаторскаго величія…. и много, много чего другаго, далеко не такъ ясно опредленнаго, но тмъ не мене сладкаго впереди. Въ этихъ двухъ маленькихъ женскихъ головкахъ, надежды роились въ такомъ огромномъ числ, что имъ было тсно, и потому он рады были всякому случаю вырваться на просторъ. Лукину стоило только начать рчь объ этомъ предмет, чтобы заставить ихъ высказать почти все. Съ своей стороны, онъ не остался въ долгу. Онъ сочинилъ имъ короткую исторію своей жизни, въ которой то, что онъ слышалъ дорогой отъ Алексева, служило канвой и было такъ осторожно, такъ ловко пущено въ ходъ, что никакого опредленнаго понятія о его положеніи въ свт невозможно было составить. Впрочемъ, судя по тому, что онъ о себ говорилъ, его легко можно было принять за человка съ хорошими средствами, который недурно знаетъ столицу (что быстро возвысило его въ глазахъ его новыхъ знакомыхъ) и которому доступъ во всякую сферу жизни открытъ во всякое время, но который, до сей поры, былъ слишкомъ серіозно занятъ другими предметами, чтобы составить себ кругъ знакомствъ и вести открытую жизнь. Объ одномъ не сказалъ онъ ни слова, это о той потер, про которую онъ невольно выронилъ нсколько словъ въ предыдущемъ ихъ разговор, но посл того, что было уже говорено, онъ имлъ право думать, что он не ршатся напомнить ему объ этомъ печальномъ предмет, и онъ не ошибся. Съ своей стороны, он легко могли догадаться, что онъ говоритъ имъ не все, но, въ ихъ глазахъ, это было естественно и законно. Конечно, он не знали, что это былъ единственный пунктъ изъ всего, что онъ имъ открылъ, въ которомъ была капля истины, а все остальное довольно круто отъ нея уклонялось, такъ круто, что, судя попросту, ничего иного нельзя было бы сказать, кром того, что онъ сильно налгалъ. Такъ, разумется, сказали бы и он, еслибъ он могли о томъ знать, но самъ онъ смотрлъ на это не такъ. Не получивъ отъ своего прошедшаго никакихъ правъ, онъ считалъ, что онъ и обязанностей никакихъ къ нему не иметъ. Онъ отрекся отъ него начисто, какъ отъ наслдства, обремененнаго чужими долгами, съ чего же бы онъ сталъ еще съ нимъ церемониться? Разъ усвоивъ чужое имя (конечно не даромъ, потому что онъ явно платилъ за него цною крупнаго риска), не усвоить себ, вмст съ нимъ, и всего, что къ имени относилось, было бы крайне нелпо съ его стороны. Такъ думалъ Лукинъ, и такъ какъ выводъ его изъ данныхъ, которыя онъ имлъ, казался ему логически вренъ, такъ какъ онъ долженъ, необходимо былъ долженъ дйствовать такъ, чтобъ остаться врнымъ тому основанію, на которомъ онъ сталъ, то гд же тутъ ложь? думалъ онъ. Если она лежитъ въ основаніи, то въ этомъ не онъ виноватъ. Не онъ лжетъ, а обстоятельства его лгутъ, и если кому-нибудь эта ложь можетъ современемъ повредить, то, разумется, ему первому. Не онъ устроилъ свою судьбу въ томъ вид, какой она теперь приняла. Онъ только воспользовался естественнымъ правомъ защиты. формальная сторона закона давила его права, она ставила ему свой барьеръ подъ самое горло, а онъ, вмсто того чтобъ терпть и задохнуться, ступилъ черезъ и вышелъ опять на просторъ, вотъ и все.

Такъ думалъ Лукинъ, а между тмъ время быстро летло, и часъ за часомъ проходилъ незамтно въ живомъ, интересномъ для всхъ разговор. На двор уже смерклось, когда лошади наконецъ были заложены, и черноглазая Паша пришла объявить о томъ своимъ госпожамъ. Фонари у дормеза свтили черезъ окошко въ комнату, гд не было еще свчъ. При ихъ легкомъ отблеск, мшки и разныя вещи живо были уложены, дамы надли плащи и вышли изъ комнаты на крыльцо. Уходя, об простились по-дружески съ Лукинымъ.

— Надюсь, что мы съ вами встртимся въ Петербург, проворно проговорила Софи. Онъ не сказалъ ничего, но поклонился и крпко пожалъ ея руку. Черезъ минуту, дормезъ, запряженный шестеркою лошадей, умчался быстро по петербургской дорог. Лукинъ смотрлъ ему вслдъ. Онъ долго стоялъ на крыльц, снова одинъ и снова замкнутый въ кругу своихъ собственныхъ мыслей, но это было уже не то, что онъ чувствовалъ поутру. Уединеніе не было полное. На рубеж его волшебной черты, мелькали два легкіе образа. Ему стоило только закрыть глаза, чтобы видть передъ собою опять ихъ милыя лица и быстрые глазки, чтобы слышать опять ихъ звонкіе голоса. А между тмъ, он были уже далеко, и время опять летло, и темная ночь ложилась кругомъ. Изрдка лай собакъ да голоса на станціонномъ двор нарушали всеобщую тишину. Въ окошкахъ избъ, насупротивъ станціи, мелькали огни. Онъ вспомнилъ Жгутово, и мысли его приняли быстро другой оборотъ…. Но около этого времени звонъ колокольчика послышался вдалек, сначала тихо, чуть внятно, то умолкая, то вновь заливаясь далекою трелью, потомъ звучне, звучне, и вотъ, та самая тройка съ телгой, которая ухала поутру, во весь карьеръ прискакала къ крыльцу, за ней летлъ тарантасъ: телга и тарантасъ набиты были народомъ. Шесть человкъ, между которыми двое въ простыхъ армякахъ, слзли одинъ за другимъ, и вс отправились въ комнату. Смотритель встртилъ ихъ въ корридор со свчею въ рукахъ.

— Здравствуйте, Яковъ Ильичъ! сказалъ онъ толстому господину въ кожаномъ картуз и въ очкахъ, который шелъ впереди.

— Здорово, батька! отвчалъ тотъ.— А я къ вамъ на балъ со всми гостями заразъ. Вонъ тутъ и мастеръ съ своимъ подмастерьемъ и дв бороды, чтобъ играть за болвана…. всхъ силой забралъ, дабы времени не терять, а приглашенія посл имъ напишу.

— Гости есть, было бы угощеніе, проговорилъ у него за спиной рябой господинъ съ краснымъ носомъ и съ ястребиными глазками, тотъ самый, котораго Яковъ Ильичъ называлъ мастеромъ.

— Будетъ, будетъ, господа, прошу пожаловать въ комнату, отвчалъ смотритель, провожая ихъ со свчей въ рукахъ. Вс вошли за исключеніемъ Лукина. Двое мщанъ, понятыхъ, сняли шапки и перекрестились.

— Ну! что у васъ тутъ за проказы? сказалъ становой, всмъ всомъ тучнаго своего тла опускаясь на кожаную софу.— Что за проказы, а? повторилъ онъ.— Прозжаго задавили! Фу ты, Господи! Да это что-то совсмъ новое! Экіе безпорядки, подумаешь, на этихъ станціяхъ завелись!

— Никакихъ безпорядковъ не было, Яковъ Ильичъ, отвчалъ смотритель.— Просто несчастіе.

— Да, слыхалъ ужь я эту псню. Вашъ староста мн еще утромъ ее проплъ…. Хе, хе! Немудрено быть несчастію, когда ямщики съ перепою да лошадей прямо изъ табуна прозжему въ экипажъ запрягутъ!

— Напрасно клеплете, Яковъ Ильичъ! У насъ этого никогда не бываетъ. У насъ на это предписанія есть.

— Толкуйте о предписаніяхъ! Будто ужь мы ничего не знаемъ! Не за тридевять земель отсюда живемъ. Кабы у васъ вс предписанія исполнялись, такъ зачмъ бы мн здсь теперь быть? Мн до почтоваго вдомства что? У меня и помимо большой дороги дла не перечтешь.

Покуда онъ говорилъ, смотритель подошелъ къ нему близко и шепнулъ ему на ухо нсколько словъ.— Вы извольте спросить, прибавилъ онъ громко.

— Ну, ну, хорошо, спросимъ, весело отвчалъ становой.— Я что жь? Я вдь не ревизоръ! Я только такъ свое мнніе говорю…. Обождите минуточку, господа, мн съ хозяиномъ нужно два слова сказать.

Рябой господинъ улыбнулся, а фельдшеръ съ писаремъ и двое мщанъ, сидвшихъ поодаль, переглянулись между собою. Яковъ Ильичъ со смотрителемъ вышли въ сосднюю комнату и оставались тамъ съ четверть часа. Когда они воротились назадъ, на стол ужь стоялъ самоваръ и подносъ со стаканами.

— Что жь, вы бы насъ хоть ромкомъ угостили, сказалъ рябой господинъ.— Смерть какъ усталъ!

— Сію минуточку, господа, сію минуточку все принесутъ,— отвчалъ смотритель.

— Гд же этотъ баринъ-то, что тутъ арестованъ? спросилъ становой, оглядываясь кругомъ. Не мшало бы его сюда попросить, потому что онъ былъ свидтелемъ всего происшествія.

— Сейчасъ я его позову.

Смотритель выбжалъ на крыльцо и черезъ минуту вернулся назадъ съ Лукинымъ. Тотъ вошелъ въ комнату и кивнулъ головой гостямъ съ безпечнымъ видомъ прозжаго, который изъ любопытства забрелъ въ уздный трактиръ.

— Здравствуйте, милостивый государь! громко сказалъ становой, важно откинувъ голову назадъ и смотря на него сквозь очки.— Съ вами, я слышалъ, случилось непріятное приключеніе. Потрудитесь намъ разказать, какъ это было.

Лукинъ слъ и открылъ ротъ, чтобы говорить, но становой его перебилъ.

— Позвольте. Я чуть было не забылъ. Вашъ чинъ и фамилія?

Настала ршительная минута для Лукина, но онъ не задумался.— Кандидатъ С.-Петербургскаго университета Григорій Алексевъ, отвчалъ онъ спокойно.

— Откуда изволите хать?

— Изъ Кіева.

— Вы были съ попутчикомъ?

— Да.

— Кто отъ такой?

— Студентъ Григорій Алексичъ Лукинъ.

— Запиши-тка теперь, чтобъ посл не повторять, сказалъ становой писарю.— А то баринъ этотъ и такъ ужь тутъ долго сидитъ. Пожалуй на насъ изъ Петербурга доносъ подастъ, что мы его долго здсь продержали.

— А вашъ попутчикъ съ пашпортомъ былъ, продолжалъ онъ, обращаясь опять къ Лукину.

— Не знаю, я паспорта не видалъ, должно-быть иметъ какой-нибудь видъ.

— Но вамъ, можетъ-статься, извстно откуда онъ халъ?

— Онъ выхалъ, очень недавно, изъ Петербурга и возвращался туда, а былъ гд-то тутъ въ сторон, недалеко, гд именно, я не усплъ разспросить, потому что мы съ нимъ всего полсутокъ были въ дорог.

— Онъ стало-быть вамъ не родня?

— Нтъ, не родня.

— А взяли вы его съ собой гд?

— Въ Великихъ Лукахъ.

— Хмъ, недалеко отсюда. Должно-быть въ Торопц или въ Осташков былъ. Впрочемъ, это не наше дло…. Ну-съ, такъ какъ же это съ нимъ такое несчастіе приключилось?

— Какъ онъ былъ разбитъ, вы хотите сказать? Этого я не видалъ. Я вылетлъ прежде его изъ телги.

— Но прежде чмъ ваша милость изволили вылетть, что такое случилось? Что, васъ лошади что ли несли?

— Да, лошади подъ гору понесли.

— Да съ чего жь он такъ? Что, он были бшеныя или необъзженныя, или другая какая причина была?

— Не знаю. Я въ лошадяхъ не знатокъ. До спуска мы хали хорошо, и я ничего такого особеннаго не замтилъ.

— Можетъ-статься ямщикъ не сдержалъ?

— Легко можетъ быть.

— Что жь онъ, пьянъ что ли былъ?

— Нтъ, кажется, не былъ, а впрочемъ Богъ его знаетъ, можетъ и былъ, только я его не могу обвинятъ, потому что я ничего не замтилъ.

— Хозяинъ, позовите-ка намъ ямщика. Вотъ мы его самого поразспросимъ. Можетъ, совсть-то у него нечиста, такъ онъ и должонъ будетъ покаяться.

Позвали ямщика. Онъ вошелъ, и перекрестясь передъ образомъ, отвсилъ низкій поклонъ. Голова и лвая кисть были у него обвязаны и одна щека замтно толще другой.

— Ты опрокинулъ прозжихъ?

— Я, ваше высокоблагородіе, отвчалъ ямщикъ.

— Что, братъ, провинился?

— Гршенъ, ваше высокоблагородіе, точно что провинился, отвчалъ тотъ, повторяя опять поклонъ въ поясъ.

— Какъ же ты, шельма ты эдакая! Какъ тебя нелегкая угораздила этакую штуку удрать?

— Воля Божія, ваше высокоблагородіе, я вдь и самъ не радъ.

— Ахъ ты с…. с…! Еще бы ты радоваться сталъ!… Что жь ты, пьянъ что ли былъ посл праздника?

— Никакъ нтъ, ваше высокоблагородіе, ни-же-ни не былъ пьянъ.

— Такъ для чего жь ты лошадей не держалъ?

— Держалъ, сударь,— для чего жь бы я не сталъ ихъ держать? Да не ровенъ часъ, нелегкая угораздила,— больно шибко подъ гору потянуло.

— Съ чего жь оно такъ потянуло? Что ты, первый разъ на нихъ что ли здишь?

— Въ первый разъ, сударь, на Машкову у насъ никогда не закладываютъ, по той причин, что спускъ больно крутъ.

— Смотри ты у меня не ври, потому что ужо я васъ всхъ допрошу.

— Смю ли я врать, сударь! Вдь шкура-то у меня не изъ сыромяти выкроена.

— Ну, мы посл посмотримъ, изъ чего она выкроена. Ступай.

Ямщикъ вышелъ.

— Что жь, надо бы намъ осмотръ произвесть? сказалъ Яковъ Ильичъ, обращаясь къ врачу.

— А я бы думалъ сперва лучше чаемъ заняться, отвчалъ тотъ.— Куда намъ спшить?

Яковъ Ильичъ призадумался.

— Если вамъ не куда, замтилъ Лукинъ,— то мн есть куда. Я прошу васъ припомнить, что я здсь съ девятаго часа утра дожидаюсь.

— Ну, ну, не гнвайтесь, мы васъ лишняго не продержимъ, перебилъ становой.— Пойдемте-ка, господа. Гд онъ лежитъ?

Смотритель взялъ свчку, повелъ ихъ въ ту комнату, которая съ самаго утра была заперта.

Вся толпа вошла молча и стала вокругъ деревянной, старой кровати, на голыхъ доскахъ которой лежали останки несчастнаго Алексева. Они были накрыты его дорожною шинелью. Когда ее сняли, Лукинъ живо вспомнилъ вчерашнюю ночь. Та же самая блдность, только еще сильне, и то же самое строгое выраженіе торжественнаго, нмаго покоя въ чертахъ, но все остальное… какъ страшно переиначила смерть!..

Когда осмотръ былъ конченъ, Яковъ Ильичъ спросилъ, гд вещи покойнаго. Смотритель указалъ ему чемоданъ и мшокъ.

— А на немъ можетъ тоже что-нибудь есть? спросилъ тотъ.

Стали шарить въ карманахъ у мертваго и вынули: ключъ, носовой платокъ, бумажникъ, часы, кошелекъ и кожаный портъ-сигаръ, изъ котораго становой преспокойно вынулъ сигару и тутъ же ее закурилъ. Примру его послдовалъ лкарь. Посл того вынутъ былъ паспортъ и деньги изъ портфеля: деньги сосчитаны и записаны, а паспортъ,— собственный паспортъ Лукина, Яковъ Ильичъ прочелъ вслухъ.

— ‘Студентъ С.-Петербургскаго университета’, сказалъ становой.— Онъ, стало-быть, вашъ товарищъ? Какъ же вы давеча говорили, что съ нимъ незнакомы?

— Разв вс товарищи должны быть непремнно знакомы между собой?

— Казалось бы, такъ.

— Казалось бы мало ли что, надо знать какъ на дл бываетъ. Вотъ вы, напримръ, становой и вс становые Псковской губерніи ваши товарищи, а разв вы знаете всхъ?

— Гд жь ихъ всхъ знать? У насъ восемь уздовъ.

— А у насъ шесть факультетовъ, и т, кто по разнымъ идутъ, такіе же товарищи другъ для друга, какъ становые изъ разныхъ уздовъ. Иной и комнаты той не видалъ, въ которой другой сидитъ каждый день.

Яковъ Ильичъ замолчалъ, но только что кончилъ Лукинъ свой отвтъ, какъ новый вопросъ былъ предложенъ ему съ другой стороны. Рябой лкарь, вертя въ рукахъ портъ-сигаръ покойнаго Алексева, замтилъ дв буквы на крышк. ‘Г. А?’ сказалъ онъ вполголоса, указывая на нихъ Лукину, который стоялъ къ нему ближе другихъ.

Сердце дрогнуло въ груди самозванца. Онъ вдругъ увидлъ себя на шагъ отъ погибели. Малйшая перемна въ лиц, малйшій признакъ испуга въ отвт или другая оплошность съ его стороны,— и та игра, которую онъ игралъ, могла быть проиграна невозвратно. Подозрніе могло вспыхнуть какъ порохъ отъ первой искры, случайно въ него попавшей, его могли задержать… и по горячимъ слдамъ, въ короткое время, тайна легко была бы открыта. Вс эти мысли мелькнули разомъ въ его голов, но на лиц не отразилось и тни. Ни одинъ глазъ не мигнулъ, ни одной кровинки не убыло. Онъ посмотрлъ на лкаря съ разсяннымъ видомъ чужаго и посторонняго человка, который не понимаетъ о чемъ говорятъ, потому что онъ думаетъ не о томъ.

— ‘Г. А’, повторилъ тотъ, пристально разсматривая дв буквы.— Отчего не Г. Л.?

— Я почемъ знаю! отвчалъ равнодушно Лукинъ.

Неизвстно, какъ принялъ лкарь отвтъ и что онъ думалъ въ эту минуту, но онъ замолчалъ и положилъ портъ-сигаръ на кровать. По счастію, никто изъ присутствующихъ не усплъ обратить вниманія на ихъ разговоръ. Вс были заняты съ другой стороны, у стола, на грязную доску котораго Яковъ Ильичъ высыпалъ мелкія деньги изъ туго-набитаго кошелька и раскладывалъ ихъ по кучкамъ. Занятіе это имло для всхъ какой-то особенный интересъ. Разъ флегматическій лкарь, услышавъ звонъ серебра, навострилъ уши и подошелъ туда же, къ другимъ.

— Стойте! Стойте! Вы положили сюда четвертакъ, говорилъ смотритель.

— Двугривенный, отвчалъ становой.— Вонъ видите, точки…

Монета истерта была до такой степени, что можно было поспорить, но большинство голосовъ ршило въ пользу двугривеннаго.

Покуда они считали и спорили, Лукинъ кусалъ себ губы отъ нетерпнія. Минуты казались ему часами, а между тмъ именно въ эти минуты онъ не ршался ихъ торопить. Какой-то внутренній голосъ совтовалъ ему переждать, чтобъ узнать достоврно, намренъ ли докторъ оставить буквы въ поко, или онъ хочетъ еще о нихъ говорить. Въ послднемъ случа, лишняя торопливость могла показаться сомнительною для тонкаго обонянія этихъ господъ, которые впрочемъ скоро окончили счетъ.

— Ну, пойдемъ чай пить, сказалъ становой — Да надо этого барина отпустить. Онъ намъ ни на что не годится.

Лукинъ посмотрлъ на лкаря сзади, ожидая, не скажетъ ли онъ что-нибудь. Сердце его забилось, когда онъ увидлъ, что тотъ обернулся при этихъ словахъ и указалъ рукой на него.

— А разв имъ не угодно выпить стаканчикъ въ нашей компаніи, покуда имъ лошадей запрягутъ? сказалъ онъ, улыбаясь.

— Ну, славу Богу! мимо прошло, подумалъ Лукинъ.— Я не прочь, господа, отвчалъ онъ развязно и весело.— Пять минутъ для меня не составятъ разчета.

Все общество отправилось въ комнату, гд стоялъ самоваръ. Въ сняхъ, Лукинъ пропустилъ ихъ впередъ.— Сдлайте милость, велите сію же минуту закладывать лошадей, сказалъ онъ смотрителю, который остановился возл дверей, чтобы запереть ихъ опять на замокъ.— Вамъ ужъ заложено, сударь, отвчалъ тотъ.— Телга стоитъ у крыльца. Въ Петербург, если случится вспомнить смотрителя-старика, такъ скажете по крайней мр, что онъ свое слово сдержалъ.

Лукинъ не въ силахъ былъ скрыть свою радость. Онъ горячо пожалъ ему руку и пожелалъ ему счастія отъ всей души. Черезъ минуту, онъ снова сидлъ за чайнымъ столомъ, на которомъ киплъ и шумлъ, завывая къ погод, тотъ же самый старый, маленькій самоваръ. Онъ, видлъ его уже третій разъ въ одинъ день и дивился, припоминая, съ какими разнообразными ощущеніями человкъ можетъ смотрть на одинъ и тотъ же предметъ. А предметъ, между тмъ, какъ-будто смялся, лукаво поглядывая на него изъ-подлобья. Онъ какъ будто желалъ сказать: ‘Вотъ, не хотлъ со мной разъ посидть, такъ высидлъ цлыхъ три!’ ‘Ну, ужь куда не шло третій, разъ, думалъ Лукинъ, лишь бы послдній!’ Два раза онъ обжегъ себ ротъ, торопясь допить свой стаканъ. Лкарь замтилъ гримасу, которую онъ сдлалъ въ послдній разъ, и громко захохоталъ.— Экъ вы торопитесь! сказалъ онъ.

Лукинъ сдлалъ другую гримасу, стараясь весело улыбнуться, но на этотъ разъ никто не видалъ.

Вокругъ стола шелъ громкій, веселый разговоръ. Бутылка съ ромомъ быстро переходила изъ рукъ въ руки. Пуншъ съ каждою минутой становился крпче, гости съ каждою минутой шумне.

— Что жь вы себ не нальете? говорилъ становой, презрительно поглядывая на стаканъ Лукина, въ которомъ чаю оставалось уже не боле какъ на половину, но онъ былъ горячъ, и, два раза обваривъ себ языкъ, тотъ все еще дулъ, не ршаясь окончить заразъ…— Эхъ! маменькинъ сынокъ! Дайте-ка я вамъ подбавлю.

Тому пришло въ голову, что отъ рому чай разомъ простынетъ.

— Лейте пожалуй, сказалъ онъ.

Толстый Силенъ взялъ бутылку и налилъ по самый край.

— За ваше здоровье, господа! Желаю вамъ счастливо оставаться, сказалъ Лукинъ. Онъ всталъ со стула и выпилъ залпомъ стаканъ.

— Молодецъ! заревлъ Яковъ Ильичъ.— Ей-ей! молодецъ! Вотъ этакихъ я люблю! Эхъ, жаль, что ты узжаешь! Да чорта себ спшить, посиди здсь еще полчасокъ!

— Нельзя, отвчалъ Лукинъ.— Лошади ждутъ у крыльца. Прощайте, господа!

Гости высыпали толпой на крыльцо провожать его. Яковъ Ильичъ обнялъ и поцловалъ его въ об щеки. Лкарь жалъ горячо ему руку, отъ обоихъ разило пуншемъ. Ему стало гадко.

— Пошелъ! закричалъ онъ, проворно вскакивая въ телгу. Ямщикъ свиснулъ и лошади понеслись.

Скоро станція и деревня съ ея огоньками остались за нимъ назади. Темная ночь, въ чистомъ пол, лежала спокойно, просторно кругомъ. Небо разъяснило къ ночи. Въ темно-синей его глубин, вверху, надъ самою головой, сіяла Большая Медвдица, съ ея лучезарнымъ хвостомъ. Онъ вздохнулъ широко и свободно, онъ бодро и весело поднялъ голову. Душа его была полна черезъ край. Прошедшее, со всми его тревогами, сливалось на горизонт ея въ одну обширную массу, которая мрачно темнла вдали, но тамъ, впереди, далеко, далеко на сверъ, мерещился ему большой городъ, гд ожидала его другая, новая жизнь. Туда летлъ онъ на крыльяхъ воображенія, опережая почтовую тройку и смло впиваясь глазами въ глубокую ночь. Порой ему чудилось, что она разступается, и что вдали, при блеск тысячи яркихъ огней, мелькаютъ два милые образа. Одинъ изъ нихъ киваетъ ему головой и манитъ блою рукой къ себ. Скорй! Скоре на встрчу! Онъ не жилъ еще до сихъ поръ, онъ только стоялъ у порога. Ему сего двадцать лтъ, а его ужь чуть не зарыли живаго въ могилу! Теперь, когда онъ вырвался на просторъ,— о! какъ ему вдругъ захотлось пожить, не тихо и скромно, нтъ, онъ знаетъ теперь хорошо, что онъ къ этому не рожденъ. Ему нужна широкая, пестрая жизнь! Онъ долженъ спшить, покуда есть деньги и есть свобода въ рукахъ, чтобы посл, когда его вдругъ потребуютъ на расплату, было хоть за что заплатить.

— Тссъ! Тпрру!

— Что тамъ такое? спросилъ онъ у ямщика, замтивъ, что тотъ сталъ придерживать лошадей.

— Спускъ, ваше благородіе.

Лукинъ снялъ шапку и перекрестился. ‘Прощай, мой бдный товарищъ! подумалъ онъ. Теб досталась иная доля! Ты рано отправился на ночлегъ!’

Тройка бережно съхала на мостъ, нсколько времени прошла шагомъ, а потомъ легкою рысцой начала подниматься въ гору.

— Что, выхали на ровное мсто?

— Выхали, ваше благородіе.

— Ну, съ Богомъ! Валяй въ хвостъ и въ гриву! Полтинникъ на водку! Маршъ!..

Ямщикъ привсталъ, подобралъ вожжи, свиснувъ:— Гей вы, молодчики! Гей вы, любезные! Го!…

Они помчались во весь опоръ.

ЧАСТЬ II.

I. Товарищи.

Въ Петербург, въ первыхъ числахъ сентября мсяца, въ два часа пополудни, по гладкимъ, гранитнымъ плитамъ дворцовой набережной, неподалеку отъ Лтняго Сада, шелъ медленнымъ шагомъ высокій, видный мущина съ короткими темными бакенбардами и усами на смугломъ лиц. На немъ была новая шляпа и темнобурое, щегольское пальто, а въ рукахъ камышевая трость съ золотымъ набалдашникомъ. Галстухъ, перчатки, блье, все это какъ слдуетъ, все по форм, все съ иголочки новое, и на все онъ поглядывалъ часто какимъ-то критическимъ, недоврчивымъ взоромъ, какъ длаетъ юноша, только-что вышедшій изъ казеннаго заведенія или поручикъ въ отставк, только-что снявшій мундиръ. Со стороны, замтить эту черту было впрочемъ не такъ-то легко, потому что онъ самъ какъ будто сознавалъ ее и при встрч съ прохожими велъ себя очень прилично, то-есть смотрлъ куда-нибудь мимо, не кося глазомъ на обшлага и не роняя тревожнаго взора на кончикъ носка или на пальцы перчатокъ.

Такой контроль надъ собой, какъ мра предосторожности при встрч съ людьми незнакомыми, былъ, разумется, лишній. Совсмъ незнакомому человку и въ голову не могло придти, что это студентъ, не кончившій курса и не явившійся въ срокъ и неуволенный отъ начальства и незаконнымъ образомъ промнявшій свою трехуголку съ синимъ воротникомъ на полный костюмъ джентльмена, а мимо этой догадки, все, что могли подумать о немъ посторонніе люди, ему было все равно, потому что онъ ихъ не боялся и одобренія ихъ не искалъ. Онъ не для нихъ просидлъ три недли на Лиговк, въ тсной комнат, нанятой отъ жильцовъ со столомъ и прислугой, въ той комнат, изъ которой онъ выходилъ только въ сумерки, отправляясь къ портному или къ сапожнику или въ другія мста, гд было заказано модное платье, блье, сапоги и прочія вещи подобнаго рода. Не для нить тоже онъ отростилъ себ эти бакенбарды съ усами. Все это сдлалъ онъ для своихъ же пріятелей, для знакомыхъ, затмъ, чтобы, встртивъ его случайно, они не могли догадаться, что это Лукинъ, ихъ бывшій товарищъ или ученикъ. Не то, чтобъ онъ боялся, что вотъ они такъ возьмутъ да тотчасъ и выдадутъ, нтъ, къ чести ихъ, надо сказать, едва ли кто между ними способенъ былъ съ умысломъ сдлать такую низость. Но, вопервыхъ, это могло случиться, какъ часто бываетъ, безъ умысла, а вовторыхъ, онъ не хотлъ зависть вы отъ кого и потому взялъ вс нужныя мры, чтобъ его какъ можно трудне было узнать. Невольно спросишь: зачмъ же онъ бралъ на себя весь этотъ трудъ и весь рискъ? Разв безъ нихъ онъ не могъ обойдтись? Зачмъ пріхалъ онъ въ Петербургъ или пріхавъ, остался тамъ доле сутокъ? Разв нтъ мста въ Россіи помимо ея чухонской столицы? Онъ могъ повернуть съ блорусской дороги въ сторону и отправиться прямо въ Москву или въ другой какой городъ, гд ни одна душа не знаетъ его въ лицо и тамъ, безъ всякихъ хлопотъ, устроиться на простор. Мысли подобнаго рода, конечно, не разъ приходили ему на умъ, но, странно сказать, онъ ни разу еще не остановился на нихъ серіозно. Сердце къ нимъ не лежало, отъ нихъ вяло холодомъ полной разлуки съ прошедшимъ, полнаго изгнанія изъ круга обычной жизни въ область загадокъ и неизвстностей всякаго рода. Въ Петербург остаться, конечно, нельзя, онъ зналъ это хорошо. Когда-нибудь да придется ухать оттуда, чтобъ искать боле прочной основы и боле безопаснаго поля дйствія, но до этого еще не такъ близко, это все еще впереди, а покуда ему нужна только станція посл трудной дороги, нуженъ пріютъ, гд бы онъ могъ отдохнуть и пожить на свобод и обдумать свое положеніе на досуг, а такой пріютъ, гд скоре всего найдешь какъ не въ старомъ, знакомомъ гнзд? Изъ всей Россіи, кром Торопца, изъ котораго онъ бжалъ, одинъ Петербургъ былъ знакомъ ему хорошо. Петербургъ, для него, конечно, не родина, но въ Петербург онъ жилъ восемь лтъ, и хотя, въ это долгое время, не усплъ приклеиться къ нему ни съ какой стороны, кром университета, ось которымъ теперь вс прежнія его отношенія были разорваны навсегда, а все-таки тутъ онъ чувствовалъ себя какъ-будто не вовсе чужимъ. Отъ людей онъ скрывался покуда, но кром людей, тутъ были другіе предметы, съ которыми онъ сжился, и середи которыхъ ему казалось какъ будто тепле. Улицы, домы, сады, театры, Нева, все это носило знакомую физіономію и по нужд замняло для сердца живыхъ пріятелей. Послднихъ онъ не желалъ бы встрчать, а при нечаянной встрч боялся быть узнаннымъ, правда, но все же вдь это были пріятели, добрые люди, и ни одинъ изъ нихъ не желалъ ему зла, и многіе, встртясь, не стали бы спрашивать: откуда досталъ онъ свой паспортъ и деньги, а были бы искренно рады. Онъ самъ хоть и бгалъ отъ нихъ, а между тмъ ему все-таки было пріятно, если не встртить ихъ невзначай, то по крайней мр знать, что они живутъ тутъ, въ одномъ город съ нимъ, и что онъ можетъ со всякимъ увидться тотчасъ, какъ только захочетъ. Самая опасность, его окружавшая, не была для него отвратительна. Напротивъ, она имла въ глазахъ его что-то заманчивое и соблазнительное. Онъ надленъ былъ сильнымъ инстинктомъ самосохраненія и чуялъ близость опасности всми порами своего существа, но онъ былъ ловокъ, находчивъ, смлъ, владлъ собой въ высшей степени, короче, имлъ вс средства бороться успшно и потому не бжалъ отъ борьбы. Она ему нравилась безсознательно, нужна была для него какъ живой элементъ интереса, живая связь съ обществомъ, отъ котораго онъ во всхъ другихъ отношеніяхъ былъ отрзавъ. Затмъ, опасность вблизи и на дл была далеко не такъ велика какъ издали это казалось. Вопервыхъ, онъ былъ свободенъ какъ птица, онъ могъ вспорхнуть при первой тревог, вспорхнуть и скрыться изъ виду безъ всякихъ слдовъ, а вовторыхъ, онъ ужь не въ первый разъ выходилъ днемъ на улицу. Онъ былъ уже въ банк, благополучно вынулъ оттуда деньги и внесъ ихъ въ другой банкъ, оставивъ въ карман довольно значительный кушъ, и посл нсколькихъ разъ, являлся въ разныхъ мстахъ и усплъ уже встртить двухъ человкъ, которые оба знали его въ лицо, но оба они прошли отъ него въ двухъ шагахъ, не обративъ никакого вниманія на его особу, а между тмъ одинъ изъ нихъ былъ опасенъ. То былъ ни боле, ни мене какъ бывшій его субъ-инспекторъ, истинный сыщикъ въ душ, къ тому же имвшій съ нимъ нсколько разъ враждебныя столкновенія. Другой былъ старый его товарищъ по гимназіи. Оба, конечно, легко могли бы его узнать во всякомъ наряд, еслибы только имли малйшее подозрніе, еслибы кто-нибудь, напримръ, указавъ имъ на улиц Лукина, спросилъ: узнаете? Но никакого подобнаго повода всматриваться внимательно въ лицо одного изъ тысячи мимоидущихъ людей ни тотъ, ни другой не имли, а безъ этого, то-есть безъ пристальнаго осмотра, пріятеля имъ мудрено было вдругъ узнать: такъ сильно измняли его на взглядъ усы, бакенбарды, новый костюмъ и даже какое-то новое, боле строгое и сосредоточенное выраженіе лица, вынесенное имъ изъ недавнихъ его приключеній.

Лукинъ шелъ по набережной безъ всякой опредленной цли. Какъ птица, вылетвшая изъ клтки, онъ расправлялъ свои крылья и пробовалъ силу ихъ, озираясь кругомъ съ полною охотой, съ полною готовностію полетть, но безъ всякаго плана. День былъ похожъ на лтній: тихо, тепло, солнце играло ярко на золотой игл Петропавловскаго собора, голубая поверхность Невы сіяла какъ зеркало, по ней скользили пестрые ялики, вдоль берега тснились рядами или тянулись на бичев плоскія барки съ сномъ, съ дровами, съ известкой и углемъ, по длинному мосту съ громомъ неслись запыленные экипажи, мстами пестрли возы, нагруженные мебелью. Осень стояла уже на двор, но въ город еще мало была замтна, одни деревья только носили ея ливрею. Лукинъ оглянулся на Лтній Садъ. Густой навсъ, его оснявшій, мстами ужь началъ пестрть. На плитахъ тротуара, возл чугунной ршетки, видны были издали желтые листья. Онъ вошелъ въ садъ и слъ на скамейку. Какой-то сонный покой царствовалъ въ темныхъ аллеяхъ, изрдка до ушей долетали дтскіе голоса, изрдка уединенный прохожій шелъ мимо, на Царицыной площади пыль стояла столбомъ. Онъ опустилъ глаза на песокъ и сталъ чертить на немъ палкой узоры. Чувство полнйшаго уединенія давило его со всхъ сторонъ. Въ былое время, когда случалось сюда заходить, онъ радъ былъ найдти тишину, теперь, она почти испугала его. Онъ посмотрлъ на часы, всего четверть третьяго, онъ завтракалъ въ часъ, обдать рано, а до обда что длать? Куда дваться? Съ кмъ сказать слово? Одинъ, одинъ въ цломъ мір, безъ семьи, безъ друзей, безъ занятія. Сотни тысячъ людей живутъ близко, но онъ имъ совершенно чужой, онъ изгнанникъ среди ихъ, ему нтъ доступа никуда, и это тянется ужь давно. Сначала, оно не такъ еще было примтно. Покуда онъ бгалъ къ портному, а отъ портнаго къ сапожнику, а отъ сапожника въ мебельный рядъ, заказывалъ, торговалъ, покупалъ, возился съ деньгами въ банкахъ, искалъ квартиру, лакея, время было разобрано, была какая-нибудь цль впереди, было чего ожидать и о чемъ позаботиться, а теперь?… Теперь, все окончено, онъ успшно выбился изъ стей, онъ вольный казакъ, карманъ его набить деньгами, дворянскій паспортъ лежитъ въ карман, онъ можетъ хать куда угодно, длать съ собой все что вздумается,— да только, что жь наконецъ? Създить въ Павловскъ, послушать Цыганъ? Сходить въ трактиръ пообдать или въ театръ позвать? Нтъ, этого, мало, съ этимъ не обойдешься. Надо выступить изъ затишья, вмшаться въ толпу, ворваться въ центръ ея жизни и, взять себ свою часть. А для этого денегъ однхъ недостаточно, люди нужны. Для этого надо сойдтись съ кмъ-нибудь… Но здсь, въ Петербург, безъ всякаго повода, составить знакомство, куда мудрено! Были у него въ отарые годы… въ старые годы! хмъ, всего какой-нибудь мсяцъ прошелъ съ тхъ поръ, но въ этотъ мсяцъ много воды утекло, и онъ стоилъ годовъ!… Да, были тутъ въ старые годы два, три семейства, которыя онъ посщалъ, да нтъ, теперь они не годятся. Вопервыхъ, тамъ до смерти скучно, а вовторыхъ теперь объ этомъ и думать нельзя. Нтъ, старое кончено, не годится ни къ чорту, надо все сызнова начинать.

На этомъ мст своего размышленія, онъ сильно задумался, а рука его между тмъ безсознательно продолжала работать, она чертила узоры и буквы на мягкомъ песк, и между ними были довольно красивые. Вотъ капитель съ дорическими украшеніями, а вотъ вензель съ кудрявыми завитками. С. М… гд-то онъ видлъ его точь-въ-точь. А какъ онъ тутъ нарисованъ… С. М.? а, это вензель того экипажа, который онъ видлъ на станціи, вензель его знакомой, Софьи Маевской… Гд-то она теперь? Должно-быть еще въ Петербург. Помнится, она говорила, что у нихъ нанята тутъ квартира до февраля… Квартира въ Большой Милліонной! Мужъ губернаторъ! Должно-быть богатые люди и славно живутъ… Эхъ! вотъ бы куда попасть! Да только какъ это сдлать? Квартиру немудрено отыскать, но она не звала. Нельзя же штурмомъ ворваться въ гостиную, Богъ знаетъ, какъ примутъ. Она сказала однако: надюсь, что мы съ вами встртимся, значитъ, она не прочь, но въ Петербург, въ Милліонной, не то, что въ дорог, гд вс приличія вмст съ корсетомъ запрятаны въ чемоданъ, гд всякій капризъ сходитъ съ рукъ, такъ много на все оправданій: скука, случайная встрча, нужда. Слова и поступки имютъ совсмъ другой смыслъ, если отъ нихъ не ждутъ продолженія. Въ дорог, отъ скуки, можно со всякимъ заговорить. Здсь, въ Петербург, въ строю, въ парадномъ мундир обычаевъ и приличій, это сочтутъ юродствомъ, если не преступленіемъ. Надо однакоже постараться. Другаго выхода нтъ, да еслибъ и былъ, то удобне трудно найдти. Что еслибы встртить ихъ гд-нибудь? Можетъ-быть позовутъ… Но вопросъ — гд? Отыскать ихъ квартиру, въ Милліонной и караулить у входа — смшно! Пожалуй подумаютъ, что влюбленъ. Торчать на всхъ сходкахъ, гуляньяхъ, въ Павловск, на публичныхъ концертахъ, на Невскомъ, въ театр?… Но этакъ, можно побиться на сто противъ одного, что прежде ихъ встртишь кого-нибудь, кого совсмъ не хочешь встрчать… Глупое положеніе! Точно въ карантин! Точно какъ зачумленный, прячься отъ всхъ! Еслибы не эта загвоздка, чортъ бы ее побралъ! дло бы скоро можно устроить. Стоитъ только шепнуть два слова Зыкову или другому изъ этихъ франтовъ, что знаютъ весь городъ наперечетъ. Разомъ отыщутъ дорогу, разкажутъ, укажутъ, съ кмъ нужно сведутъ. Уладятъ все такъ, что съ своей стороны останется только жать руки, да кланяться, думать ненужно ужь ни о чемъ, все за тебя придумаютъ. Они на этотъ счетъ преловкій народъ, да жаль, въ другомъ отношеніи не надежны, держать языка на привязи не умютъ, точь-въ-точь какъ т бабы, про которыхъ станціонный смотритель мн говорилъ… Славный старикъ!… Что-то онъ тамъ подлываетъ? Какъ развязался съ этою исторіей?… Лукинъ задумался. Происшествія дня, проведеннаго имъ на станціи, одно за другимъ повторялось въ его голов. Дошла очередь и до двухъ путешественницъ. Ихъ лица и рчи воскресли въ памяти его какъ живыя, онъ вспомнилъ свой разговоръ на крыльц, вспомнилъ блую ручку, украденный поцлуй, и сильное желаніе встртить ихъ снова загорлось въ немъ жарче прежняго. Но какъ исполнить его? Прямой, разумной дороги нтъ, это ясно, надо ждать случая. Эта слпая лошадка, подчасъ, лучше зрячей дорогу найдетъ. Она уже разъ его вывезла, авось вывезетъ и въ другой. Но ждать, ждать сложа руки, шатаясь по городу безъ всякаго дла… Боже, какая тоска!…

Въ досад онъ стукнулъ палкою о земь и всталъ со скамьи.

Четверть часа спустя, Лукинъ шелъ по Милліонной. Онъ самъ не могъ бы сказать, зачмъ онъ туда попалъ. Возможность встртить Маевскихъ мелькала неясно въ его ум. Такъ, надо было идти куда-нибудь,— вотъ онъ и пошелъ въ эту улицу. Два раза прошелъ онъ по ней въ раздумь, посматривая на окна высокихъ домовъ. У воротъ одного изъ нихъ стоялъ дворникъ, рябой, бородатый мужикъ, въ широкихъ, плисовыхъ шароварахъ и въ синемъ суконномъ жилет сверхъ пестрой рубахи.

— Кого вамъ угодно? спросилъ онъ, замтивъ, что тотъ оглядывается по сторонамъ.

— Генералъ-майора Маевскаго, не задумываясь отвчалъ Лукинъ.

Тотъ равнодушно пожалъ плечами.

— Здсь нтъ, проворчалъ онъ сквозь зубы и отвернулся.

— Слушай, парень, сказалъ Лукинъ, вынимая изъ кошелька цлковый,— Маевскій живетъ въ этой улиц, и я могу самъ его отыскать, да мн времени нтъ. На, вотъ, возьми, завтра чтобы ты зналъ квартиру, я приду сюда въ три часа, слышишь?

— Слушаю, сударь, до завтра найдемъ, какъ не найдти,— отвчалъ дворникъ, снимая шапку.

Лукинъ поглядлъ съ минуту на домъ и отправился дале. ‘Это шалость, подумалъ онъ, но отъ-нечего-длать и это годится. Все же не даромъ, по крайней мр, ходилъ въ Милліонную, что-нибудь сдлалъ, и на завтра есть что-нибудь впереди,— а сегодня довольно утаптывать мостовую, надо какъ-нибудь иначе время убить.’

Онъ вышелъ на набережную, слъ въ яликъ и веллъ хать на острова. Тамъ, онъ бродилъ часовъ до шести, перебирая въ ум различные планы, сперва по Каменному, потомъ по Елагину, вышелъ на Стрлку, просидлъ тамъ минутъ пять, потомъ вернулся назадъ, и пошелъ на Крестовскій. Народу мало, сухіе листья шумятъ подъ ногой, дачи смотрятъ уныло, пустынно, но въ трактирахъ и около замтна еще довольно шумная жизнь. Въ одномъ изъ нихъ, ему подали скверный холодный обдъ, до котораго онъ едва дотронулся. Посл обда, онъ слъ на воздух, у берега, на скамью, закурилъ сигару и просидлъ такимъ образомъ часа два. На двор была уже ночь, когда онъ собрался идти домой. Дорогой звуки оркестра отвлекли его въ сторону. Въ какомъ-то саду висли ряды цвтныхъ фонарей, и толпился народъ. Сквозь втви кустовъ, виднлся ярко-освященный павильйонъ. Въ павильйон сидла музыка, только-что отвалявшая какой-то модный галлопъ, вокругъ скамейки толпа, а дальше, за павильйономъ, трактиръ съ длиннымъ рядомъ свтящихъ оконъ, въ которыхъ чернютъ тни. Звенятъ тарелки, мелькаетъ прислуга съ подносами, мелькаютъ пестрыя шляпки дамъ, и молодецки загнутыя на бекрень фуражки офицеровъ. Стукъ сабель и шпоръ, запахъ сигаръ и пуншу, и смутный говоръ многихъ голосовъ,— словомъ, осенній кутежъ въ полной форм. Лукинъ не любилъ этихъ праздниковъ, но сидя ночью, на берегу, онъ прозябъ и чувствовалъ нужду согрться. Къ тому же, ему хотлось увидть людей, хотлось выйдти хоть на минуту изъ той волшебной черты, которая отдляла его отъ всхъ. Онъ заплатилъ полтинникъ за входъ, пошелъ въ буфетъ и спросилъ себ чаю… Буфетъ, сосднія комнаты и общество, ихъ наполнявшее, все это было неслишкомъ чисто. Женщины, находившіяся тутъ въ довольно большомъ числ, имли весьма двусмысленный видъ, изъ мущинъ нкоторые казались совсмъ готовы, а нкоторые еще только навесел. Изъ заднихъ комнатъ слышны были громкіе голоса и стукъ кіевъ на билліярд. Лукинъ отошелъ въ сторонку и слъ у отвореннаго окна. Подъ окномъ, на трав, стоялъ столикъ, вокругъ котораго нсколько человкъ мущинъ, повидимому коротко-знакомыхъ между собой, вели живой разговоръ. Между ними были два юнкера, одинъ офицеръ, и нсколько лицъ въ гражданскихъ костюмахъ. Большой подносъ съ бутылками и стаканами стоялъ на стол.

— Что же наши дамы нейдутъ? сказалъ, посматривая вокругъ себя, одинъ изъ присутствовавшихъ, полный мущина лтъ тридцати съ румянымъ лицомъ и маленькими проворными глазками.

— Это надо у васъ спросить, отвчалъ офицеръ:— вы ихъ водили въ буфетъ.

— Я ихъ оставилъ на дв минуты съ едоромъ Иванычемъ,— едоръ Иванычъ кормилъ ихъ слоеными пирожками, и общалъ сейчасъ привести. Ба! да вотъ онъ и самъ. Эй! едоръ Иванычъ! остановилъ онъ какого-то господина въ усахъ и въ очкахъ, который спускался съ крыльца.— едоръ Иванычъ! Куда вы двали Анну Егоровну съ Лизой?

— Никуда, он тамъ на диван сидятъ съ какимъ-то шутомъ.

— Съ кмъ?

— Не знаю, право, чортъ его знаетъ кто онъ такой, должно быть ихъ старый знакомый, оборвышъ какой-то, поретъ имъ дичь, а он себ держатся за бока, да хохочутъ какъ сумашедшія.

— Да зачмъ вы ихъ тамъ оставили? Притащили бы ихъ сюда.

— Легко сказать: притащили бы! подите-ка, сами попробуйте притащить. Анну Егоровну вы такъ угостили, что едва на ногахъ стоитъ, а Лиза та чуть глаза мн не выцарапала, когда я хотлъ ее увести.

Вс засмялись. Ршились послать депутацію къ дамамъ.

— А съ кавалеромъ что длать? кто-то спросилъ.

— А кавалеръ пусть убирается къ чорту.

Минуту спустя, въ сосдней комнат послышался споръ и вслдъ за тмъ громкій хохотъ. Депутаты вернулись съ отвтомъ, что кавалеръ — буянъ страшный, не хочетъ пустить ни Лизу, ни Анну Егоровну, и самъ не хочетъ къ чорту идти.

— Да вы бы его за окошко выбросили, сказалъ одинъ изъ двухъ юнкеровъ..

— Подите, попробуйте, былъ отвтъ.

— Пойдемъ, Александръ.

— Пойдемъ, отвчалъ офицеръ.

— Эй, господа! Нтъ ли еще охотниковъ?

Все общество встало и цлою ватагой нахлынуло въ комнату. Комната эта, довольно тсная, выходила балкономъ въ садъ и набита была народомъ, большая часть котораго шла въ будетъ или шла изъ буфета, и шумъ, производимый этимъ движеніемъ, вмст съ оркестромъ, игравшимъ въ саду, мшали разслушать явственно разговоръ, который шелъ въ уголку на соф, занятой двумя дамами съ ихъ знакомымъ. Дамы были довольно молоды, съ лица не дурны и нарядно одты, но отъ нихъ вяло дкимъ букетомъ той сферы, въ которой они цвли. Рядомъ съ ними сидлъ, развалясь, съ грошовою сигаркой во рту и въ старой, измятой, шелковой шляп, надвинутой ухарски на бекрень, ихъ кавалеръ. Это былъ маленькій, сухощавый, но коренастый и бойкій мущина съ большими, сверкающими глазами на выкат, и съ массой густыхъ, всклоченныхъ, русыхъ волосъ на очень забавномъ лиц. Безпечная улыбка и ясный взоръ какъ-будто нечаянно встрчались на немъ съ слдами частыхъ попоекъ и буйныхъ ночей, а странная смсь дтскаго простодушія съ невыразимымъ безстыдствомъ мартышки, на зло густымъ бакенбардамъ, давала ему видъ школьника, только-что выбжавшаго на улицу и затвающаго какую-нибудь наглую шалость. Блье на немъ было грязное: помятые воротнички изъ-за галстука выскакивали на авось, манишка растрепана, на жилет висла оборванная пуговица, жиденькій сюртучокъ на распашку имлъ потертый ощипанный видъ, но вс эти явные недостатки костюма покрыты были лихимъ и молодецки самоувреннымъ видомъ, съ которымъ маленькій человкъ носилъ его на себ. Мысль о томъ, что онъ одтъ скверно, и что это ставитъ его ниже другихъ, казалось, не разу не приходила ему на умъ.

— Анна Егоровна! Эхъ Анна Егоровна! говорилъ онъ, покачивая головой, одной изъ двухъ дамъ, которая только-что кончила хохотать.— Ахъ, Анна Егоровна! послушайте вы моего совта да что вы сметесь-то? Смяться нечего, я вамъ не шутя говорю: выходите вы поскоре замужъ, да именно замужъ, замужъ! Надо спшить, а то будетъ поздно, вонъ ужь у васъ куриныя лапки пошли вокругъ глазъ.

Анна Егоровна посмотрла на него въ недоумніи, не зная шутитъ ли онъ, или серіозно говоритъ.

— Нтъ, нтъ, совсмъ не шучу. Я серіозно вамъ говорю. Ломаться тутъ нечего, свой человкъ говоритъ, пріятель, другъ говоритъ… Чего тутъ! Мы съ вами не въ Смольномъ воспитаны, намъ вдь не въ первый разъ. Такъ вотъ послушайте вы меня. Мой вамъ совтъ: ищите скоре себ штатнаго мста, а то что толку въ этой цыганской жизни? Сегодня въ трактир тутъ до зари промаячите, завтра въ Павловскомъ или въ Лтнемъ Саду, сегодня шампанскимъ нальютъ васъ до невозможности, завтра мозоли себ натрете,— отплясывая канканъ гд-нибудь на шершавомъ полу. Оно весело, спору нтъ, да вдь все это прахъ, суета!….

— Суета! насмшливо повторила дама, сжимая и вытягивая свои румяныя губы.— Смотрите, какую проповдь говоритъ! Что вы, въ монахи что ли хотите идти? Вы на себя посмотрите, вы-то что? Ужь нечего сказать — хорошъ!

— Хорошъ! хорошъ! повторила Лиза, смясь.

— А что жь? чмъ не хорошъ? Да рчь-то не обо мн. Мн что? Съ меня это все какъ съ гуся вода, а вдь вы, Анна Егоровна, женщина, хрупкое существо, вамъ надо себя поберечь, надо подумать о будущемъ. Вотъ и сестрица тоже теперь подросла, вы ей примромъ должны служить… Знаете что? Хотите я васъ сосватаю?

Дамы опять засмялись.

— Что жь! Сватайте пожалуй, отвчала Анна Егоровна.

— Серіозно хотите?

— Серіозно хочу.

— Славная партія у меня для васъ есть, Анна Егоровна, солидный, зажиточный человкъ на примт.

— О! въ самомъ дл?

— Честію вамъ клянусь. Лтами, онъ правда, не такъ чтобы очень молодъ, а впрочемъ…

— Что вы тутъ длаете, mesdames? Пойдемте въ садъ къ нашимъ, васъ тамъ вс ждутъ, перебилъ высокій мущина въ модномъ плащ, съ лорнетомъ въ глазу, подходя къ нимъ вдвоемъ съ другимъ господиномъ. Это были два депутата. Анна Егоровна встала, но, посмотрвъ съ минуту на говорившаго, засмялась какимъ-то особеннымъ смхомъ и опустилась опять на диванъ.

— Анна Егоровна предпочитаетъ сидть, ей тутъ спокойне на диван, замтилъ маленькій человкъ.

— Васъ не спрашиваютъ, отвчалъ депутатъ, окинувъ его презрительнымъ взоромъ.— Лиза, пойдемте.— Онъ взялъ-было подъ руку другую изъ дамъ, но та проворно освободилась, сдлавъ при этомъ такое движеніе, что онъ отскочилъ шага два назадъ.

— Оставьте меня, убирайтесь къ дьяволу!

— Милостивый государь!— вмшался опять маленькій человкъ.— Оставьте въ поко дамъ. Вы сами видите, что он не хотятъ идти въ садъ. Он предпочитаютъ мою компанію вашей, это кажется ясно.

— Молчите, я съ вами не говорю.

— А съ кмъ же вы говорите?

— Не ваше дло.

— Ого! Да что у васъ тутъ дловая-то часть, на откупъ,что ли взята?

— Брось, Петръ Иванычъ, охота теб вязаться, сказалъ другой депутатъ, стараясь увести товарища въ садъ.

— Бросьте, Петръ Иванычъ, охота вамъ въ самомъ дл вязаться! повторилъ маленькій человкъ, съ невыразимою насмшкой уставивъ глаза на высокаго господина.

— Онъ пьянъ, сказалъ тотъ, брюзгливо пожавъ плечами.

— Легко можетъ быть, отвчалъ кавалеръ.— Смотрите, остерегитесь, бонъ-тонъ свой какъ бы не уронить… Того и гляди, выйдетъ исторія.

Депутаты шепнули другъ другу на ухо что-то, и въ ту де минуту ушли. Какой отчетъ дали они въ своемъ порученіи и какъ онъ былъ принятъ, это уже разказано. Общество встало и отправилось выручать своихъ дамъ, но въ самую ту минуту, какъ партія, сидвшая подъ окномъ, входила въ комнату съ одной стороны, Лукинъ вошелъ туда же съ другой. Сидя въ пяти шагахъ, за тонкою досчатою перегородкой, онъ слышалъ послднюю часть разговора, и голосъ, который звучалъ въ ней такъ звонко и смло, невольно привлекъ на себя его вниманіе. Ему показалось какъ-будто онъ прежде когда-то его слыхалъ.

— Хмъ! Такъ и есть! шепнулъ онъ самъ про себя, усмхаясь, какъ только курчавая, небольшая фигурка съ измятой шляпой на бекрень попалась ему на глаза.— Матюшка! Кому больше быть! Ахъ ты горе-богатырь! Мало ты на вку своемъ натерплся!

Матюшка или точне Борисъ Матюшкинъ былъ старый его знакомый. Они учились вмст въ гимназіи, гд Матюшкина очень любили товарищи, именно за такія черты, за которые его не терпло начальство. Послднее чувство расло, по мр того какъ предметъ его вырасталъ, проявляя себя различными столкновеніями и наконецъ разразилось. Изъ передпослдняго класса Матюшкинъ былъ выгнанъ за какую-то шалость, посл чего Лукинъ рдко встрчалъ его.

Едва усплъ онъ узнать эту особу, какъ въ грязныхъ стнахъ увеселительнаго заведенія началась одна изъ тхъ дикихъ сценъ, которыя очень не рдко случаются въ подобныхъ мстахъ.

— Гд эта бестія? громко спросилъ одинъ изъ двухъ юнкеровъ, замтно нагртый шампанскимъ.

— А вотъ, честь имю рекомендовать, отвчалъ господинъ съ лорнетомъ въ глазу, указывая на Матюшкина.

Человкъ семь, съ военною силой впереди, подошли къ той соф, гд находились дв дамы и ихъ кавалеръ. Послдній сидлъ, развалясь съ окуркомъ сигары во рту и съ прищуренными глазами. Онъ чуялъ грозу, но одна только бровь его, какъ-то забавно приподнятая, могла служить признакомъ, что онъ не совсмъ спокоенъ насчетъ результата.

— Это вы не пускаете дамъ идти въ садъ? спросилъ юнкеръ, откинувъ голову и подходя къ нему съ самымъ зловщимъ видомъ.

— Я!… Да разв я ихъ держу? Я не держу, могутъ идти куда вздумаютъ. Я только насильно тащить не позволю.

Густая толпа народу, чуя скандалъ, нахлынула изъ сосднихъ комнатъ. Анна Егоровна, не трогаясь съ мста, съ безсмысленною улыбкой смотрла на происходившее, но Лиза, испуганная, вскочила съ софы.— Анюта, смотри, они хотятъ его бить! шепнула она сестр, и догадка ея казалась близка къ оправданію.

— Ты не позволишь? Ты? да я тебя въ комокъ сверну, оборвышъ поганый! задорнымъ теноромъ вскрикнулъ юнкеръ, подскакивая со сжатыми кулаками. Но Матюшкинъ былъ опытный человкъ, онъ мигомъ спрыгнулъ съ дивана и сталъ на безопасное разстояніе.

— Вы, кажется, силу хотите пробовать? сказалъ онъ, швырнувъ сигару подъ стулъ.— Что жь, я не прочь, да только васъ семеро, со всми за разъ неловко, а не угодно ли кому-нибудь одному?

— Катай его! Нечего тутъ разсуждать, сказалъ кто-то сзади.

Три человка бросились разомъ на маленькаго героя, но въ ту же минуту и противъ всякаго ожиданія, одинъ изъ нихъ полетлъ, сбитый съ ногъ ударомъ сильной руки, а двое другихъ отскочили. Женщины взвизгнули, нсколько постороннихъ бросилось разнимать. все сбилось и спуталось, въ общей сумятиц слышны были разные голоса… ‘Катай его…’ ‘Охъ!’ ‘Стойте, куда вы? это не онъ, другой ударилъ, другой!..’ ‘Господа, это мерзость! это кабакъ!..’ ‘Бросьте, уйдемъ!’ ‘Какъ бросить! да онъ разбилъ его въ кровь!…. надо ему вс кости переломать!’ — ‘Да кому? Говорятъ теб это не онъ.’ — ‘Какъ не онъ? Кто же?’ ‘Кто?’ ‘Разв ты не видалъ? Вонъ этотъ чорный, плечистый, вонъ, вонъ проходитъ въ дверяхъ!’ — ‘Стой! Стой! Держите его! Бутягинъ! Волковъ! держите!’…. ‘Идемте за нимъ, господа, этого такъ нельзя пропустить…’ Къ первымъ виновникамъ драки пристало еще нсколько лицъ, большею частью военныхъ, и вс они вмст яростно кинулись въ садъ, но густая толпа, валившая имъ на встрчу, замедлила ихъ движеніе, а минуту спустя, когда эта шайка успла выбиться на просторъ, она не нашла уже никого. И маленькій и большой оба исчезли какъ дымъ. Въ саду и въ комнатахъ между тмъ бродили странные слухи. Дло, какъ оно было, видли очень немногіе, да и т не могли хорошенько понять, что такое случилось. Одни увряли, что это былъ Англичанинъ, притравленный, кровный боксеръ, котораго напоили въ буфет и который одинъ въ состояніи избить въ пуддингъ дюжины дв обыкновенныхъ людей. ‘Да зачмъ онъ вмшался?’ ‘А такъ, онъ видите рутинеръ, инстинктивно не можетъ терпть отступленія отъ законовъ того, что у нихъ называется честною игрой. Это все то же, какъ вотъ, я вамъ разкажу, у одного изъ моихъ знакомыхъ былъ водолазъ, такъ тотъ купаться ему не давалъ. Какъ только увидитъ бывало въ вод, такъ тотчасъ за нимъ и ловитъ за волосы, чтобы вытащить на берегъ.’ Но многимъ не нравилось это объясненіе, съ патріотической точки зрнія его находили неправдоподобнымъ, и толковали о шайк воровъ, одтыхъ будто бы въ разное платье и затвающихъ драку нарочно, чтобы въ свалк очистить карманы. Цлый часъ посл того, какъ все уже стихло, и публика снова услась и музыка снова играла какой-то маршъ, квартальный съ городовымъ, какъ водится опоздавшіе, ходили еще въ саду и въ трактир, съ встревоженнымъ видомъ осматривая пустыя дорожки и заднія комнаты, и длая видъ, какъ будто бы ищутъ кого.

Но тотъ или т, кого они могли бы найдти, въ ту пору были уже далеко.

Прежде чмъ въ свалк успли хватиться откуда пришелъ ударъ, Лукинъ, который нанесъ его, протолкался и вышелъ въ садъ, а изъ саду на пыльную, загородную дорогу. Погони не было, онъ это зналъ, и потому шелъ тихо, не торопясь, какъ вдругъ услыхалъ, что кто-то за нимъ бжитъ.

— Постойте, постойте, эй! какъ васъ? Да дайте же хоть спасибо сказать!

Лукинъ обернулся.

— Матюшкинъ, ты?

— Я самъ, клянусь Богомъ, я самъ!

Матюшкинъ догналъ его на углу, подъ окномъ какой-то лавчонки, изъ котораго тусклый лучъ свта падалъ на нихъ обоихъ.

— Знакомый! Знакомый!.. Вотъ славная штука! Дайте-ка посмотрть… ей Богу знакомый! твердилъ онъ, схвативъ его за руки и стараясь вглядться…— Ба! ба! ба! Ахъ, я оселъ! Скажите, совсмъ ослпъ!.. Лукинъ! товарищъ, другъ дорогой! Какъ это я не узналъ! Впрочемъ, по правд сказать, я видлъ только одну спину, а по спин не всякаго различишь. Я, знаешь, какъ эта солдатчина на меня кинулась, норовилъ промежь нихъ нырнуть, глядь, а тутъ сзади кто-то какъ хватитъ съ плеча, такъ даже подъ сердцемъ кнуло, думалъ въ меня. Анъ нтъ, не въ меня. Смотрю: летитъ одинъ кувыркомъ, а другіе опшили. Только тогда догадался назадъ посмотрть. Вижу, кто-то работаетъ въ свалк локтями, направо, налво, такъ все и пятится въ сторону. А! значитъ вотъ онъ молодчикъ-то гд! Ну, думаю, чорта я стану тутъ дожидаться? Лучше скорй за нимъ, можетъ и я ему еще пригожусь. А тутъ кутерьма такая кругомъ пошла, на меня уже никто и не смотритъ кричатъ, на тебя указываютъ другъ другу. Я шмыгъ, да насилу пробился, народъ такъ и валитъ на встрчу, вс въ двери, ты одинъ изъ дверей, только поэтому и узналъ. Да покуда я до крыльца добраться усплъ, ты былъ ужь въ конц аллеи, у самаго выхода, такъ что я долженъ былъ за тобою бгомъ…

Матюшкинъ такъ запыхался, что больше не могъ говорить.

— Ты въ городъ? спросилъ Лукинъ.

— Да, въ городъ.

— Ну, если такъ, то вмст идемъ.

Они отправились рядомъ.

— Жаль, что мы остальныхъ не отдули, замтилъ маленькій человкъ.

— Нашелъ о чемъ сожалть! Ахъ, ты побдная голова! Скажи слава Богу, что насъ не прибили. Ихъ тутъ было съ полдюжины. Хватись только во время, да они могли бы насъ такъ угостить, что на обоихъ бы, вдоволь пришлось.

— На насъ обоихъ? Желалъ бы я посмотрть! Дай-ка ты мн на четверть часа свои плечи, да я бы…

— Да, ты бы ихъ въ славномъ вид мн воротилъ! Хочешь, вернемся, попробуемъ чья вывезетъ?

Матюшкинъ захохоталъ.

— А что, шутки въ сторону, вдь ты пожалуй пойдешь, я тебя знаю. Ахъ, золотой человкъ! Люблю я такихъ людей! Другъ! Пріятель! Дай руку, будь я подлецъ, если я эту услугу забуду. На, бери меня всего, какъ я есть, длай со мной, что хочешь, въ огонь и въ воду готовъ за тебя! Чего смешься? Ей Богу пойду, я отъ души говорю. Попробуй скажи: чего хочешь? Хочешь сейчасъ брошусь съ мосту въ рку? Хочешь вонъ этому полицейскому въ рожу дамъ?

— Да полно дичь-то пороть. Ну, что мн въ томъ проку, что онъ тебя въ будку возьметъ или что ты окунешься въ вод? Скажи-ка лучше, съ тобою часто такія продлки бывали?

— Часто не часто, а правду сказать, случалося раза три.

— Ну и что жь, всякій разъ также легко съ рукъ сходило?

Матюшкинъ замялся.

— Случалось, что и сойдетъ, ну а иной разъ… того…

— Что это значитъ, того?

— Да такъ, того, потреплютъ маленько… Конечно, и я на руку охулки не клалъ, прибавилъ онъ, гладя себ бакенбарды.— Я бъ и сегодня въ долгу у нихъ не остался, еслибы на то пошло.

Лукинъ покачалъ головой.

— Ну, братъ, я вижу, ты мало перемнился съ тхъ поръ какъ въ гимназіи, на скамейк сидлъ.

— Да съ чего мн мняться-то? Худъ ли, хорошъ ли, какъ Богъ сотворилъ, таковъ я и есть.

— Да, это само собой разумется. Ну, а скажи пожалуста, что за женщины это были, изъ-за которыхъ у васъ вышелъ споръ? Он, кажись, немножко того…

— Нтъ, не немножко, а очень того…

— Ты съ ними знакомъ?

— Я съ кмъ незнакомъ! Что длать, братецъ! Съ моими средствами къ свтскимъ барынямъ и не суйся, у нихъ тамъ претензіи разныя. Фракъ чтобъ сшитъ былъ по мод, въ обтяжку, штрибки чтобы были во всю подошву, перчатки чтобъ были и днемъ и ночью у тебя на рукахъ, да еще чтобъ и чистыя были… гд мн за всмъ этимъ утоняться! Я человкъ простой, живу на мдныя деньги, а женщинъ и общество тоже люблю. Аппетиты, потребности разныя, все это также какъ у другихъ. Только я не брюзгливъ. Мн что за дло какая она тамъ такая, я ей не судья. На мой вкусъ: чмъ проще баба, тмъ лучше. У этихъ по крайности все на лицо, вс грхи на показъ, а чего и невидно такъ догадаться легко, а у тхъ, у приличныхъ… поди разбери, что она тамъ подъ кружевомъ прячетъ, такъ можетъ, что и похуже еще откопаешь. Вотъ оно что. Да вотъ Анна Егоровна напримръ..

— Хмъ! это та, у которой лиловая шляпка была на бекрень?..

— Да, ну, она, правду сказать, сегодня немножко лизнула, да мн до этого что? Разв я пьянъ никогда не бывалъ? Мн что за дло, какъ тамъ у ней шляпа торчитъ? Хоть задомъ ее напередъ наднь… Я знаю одно. Три года тому назадъ, какъ я въ горячк лежалъ… въ кою пору, бывало, товарищъ-художникъ на пять минутъ забжитъ, одинъ, ни души возл, не кому бы напиться подать, кабы не она. Ну, а она, спасибо ей, не забыла. И доктора привела, и сама разъ пять на день, бывало, ко мн забжитъ, все, что нужно, своими руками сдлаетъ. А въ ту пору, ей было всего двадцать три, такъ вотъ оно, сердце-то, поди-тка такихъ поищи! Скажутъ, шлюха… оно пожалуй и такъ, да шлюха-то эта, по моему, лучше пяти графинь.

— А ты почемъ знаешь графинь?

— Какихъ тамъ графинь! Мн что за дло до нихъ, я такъ, для примра, сказалъ.

— Скажи, пожалуста, ты съ художниками знакомъ? Что, ты ужь самъ не малюешь ли чего?

— Какъ же, братецъ. Я вотъ уже пятый годъ въ Академіи занимаюсь. Чмъ-нибудь надо же промышлять. Уроки имю, портреты пишу съ купцовъ на заказъ.

— Что жь они много теб даютъ?

— Купечество-то?

— Ну да, за портреты и за уроки?

— Кой чортъ, много. До обморока торгуются, подлецы. Иной разъ, конечно, бываетъ копйка въ карман, да какъ заплатишь долги, останется малость такая, что и беречь ужь какъ-то смшно. Въ одну недлю съ друзьями пропьешь, а тамъ опять мсяца три на кредитъ. Чайкомъ въ прикуску, да ломтикомъ чернаго хлба питаешься. Бумагу, краски, карандаши, все въ долгъ, ночуешь въ нетопленой комнат, а днемъ въ классахъ или къ кому-нибудь изъ художниковъ погрться зайдешь…

— Ну, а другихъ знакомыхъ, кром художниковъ, у тебя много?

— Да, есть. Съ актерами я большой пріятель, со швейками тоже.

— А съ студентами ты знакомъ?

— Нтъ. Есть тамъ, правда, нсколько человкъ, нашихъ старыхъ товарищей-гимназистовъ, да все это важно ужь слишкомъ стало съ тхъ поръ, какъ при шпаг, въ чиновники, въ бары глядитъ. А я, видишь, вонъ какъ одтъ. Вонъ, теръ-десіеномъ рукавъ замазанъ. Шинелишка, тоже, что зимой носишь, не слишкомъ казиста, купилъ на толкучк подержанную за тридцать рублей… такъ вотъ, они ужь и знаться со мной не хотятъ. Идетъ, понимаешь ли, въ треуголк, морскимъ офицеромъ такимъ глядитъ, да какъ встртитъ тебя, тотчасъ глаза куда-нибудь въ сторону, приметъ такой разсянный видъ, точно и не замтилъ… А мн-то что до него? Мн на такихъ пріятелей наплевать!.. То-есть я это такъ говорю… я не хотлъ…

Матюшкинъ опять замялся.

— Ты меня извини, Лукинъ, я совсмъ и забылъ, что ты самъ…

— Ничего, братецъ, я ужь боле не студентъ, да если хочешь, то даже и не Лукинъ.

— Какъ такъ?

—А такъ, дло вотъ видишь какого рода. Въ прошедшемъ мсяц умеръ отецъ, и по смерти оставилъ долговъ тьму-тьмущую, то-есть не то чтобы занялъ да не отдалъ, нтъ, онъ былъ честный баринъ, а такъ, взысканія разныя, кляузы, счеты аптекарскіе на него навели, и все это требуютъ теперь отъ меня. А у меня капиталецъ въ карман есть небольшой, жидамъ этимъ весь отдать, самъ безъ гроша останешься. Вотъ оно дло-то и выходитъ, что я отъ нихъ прятаться долженъ, а они меня ищутъ, по всей Россіи съ собаками ищутъ и сюда въ Петербургъ дали знать.

— Вотъ подлецы! Раз…

— Да, подлецы, а что съ ними сдлаешь! По закону, они имютъ право. Такъ вотъ, братъ, я нечего-длать студентскій мундиръ свой по боку, да и отцовскую фамилію вмст съ нимъ. Фамилію, впрочемъ, на время, покуда тревога пройдетъ.

— Хмъ! понимаю. Ну, братъ, я теб скажу, ты молодецъ! Штуку лихую удралъ. Да какже? Какъ же тебя теперь-то зовутъ?

— А такъ же, какъ звали, только короче.

— Какъ такъ короче?

— Такъ. Прежде я былъ Григорій Алексичъ Лукинъ, а теперь просто Григорій Алексевъ.

— Ха! ха! ха! Лукина по боку! Просто Григорій Алексевъ! Ну, а какъ же по батюшк?

— А такъ же. Григорій Алексевичъ Алексевъ, вотъ-те и все.

— Браво! И пашпортъ фальшивый досталъ?

— На что мн фальшивый? У меня есть въ деревн сосдъ, близкій родственникъ, Алексевъ, а зовутъ его Алексй Никитичъ, и есть у него сыновья: одинъ — Алексй, другой — Павелъ, третій — Григорій. Теперь понимаешь? Григорью-то пашпортъ его зачмъ? Онъ тамъ, въ деревн своей, безъ виду можетъ прожить хоть сто лтъ. Понимаешь? Вотъ онъ мн видъ-то свой и ссудилъ.

— Брависсимо! Вотъ что называется начисто всхъ надулъ. Только смотри, братъ, ухо держи востро. Узнаютъ, такъ можетъ достаться.

— Кой чортъ узнаетъ? Ты разв узналъ?

— Узналъ, божусь Богомъ, узналъ.

— Полно врать. Смотрлъ минутъ пять носомъ къ носу, да и то уже посл, какъ я сказалъ… Ну, смотри же, Матюшкинъ, чуръ, ни гугу! Трезвый, я знаю, что ты товарища не продашь, объ этомъ и говорить не стоитъ, да только съ пьяныхъ-то глазъ, ради Бога, ты какъ-нибудь не сболтни.

— Что за вздоръ! Разв я баба, чтобъ языкомъ своимъ не владть?

— То-то же, помни, что я сказалъ, на носокъ себ заруби.

— Не бойся, я съ тхъ поръ, какъ на свт живу, ни разу еще никого не впуталъ въ бду.

— Ну, баста! Объ этомъ нечего больше говорить. Четверть одиннадцатаго, я находился сегодня вдоволь и сть до смерти хочу. Садись, подемъ ко мн.

Онъ кликнулъ пустую коляску, которая шагомъ плелась мимо нихъ, и они поскакали.

Лукинъ былъ въ дух. Скука его исчезла. Тысячи плановъ, тысячи разныхъ затй бродили въ его голов. Случай какъ будто подслушалъ его желанія и быстро вывелъ его за порогъ карантина, въ которомъ онъ былъ до сихъ поръ заключенъ. Матюшкинъ, конечно, находка сама по себ не очень блестящая, но обстоятельства длали ее драгоцнною. Теперь онъ былъ уже не одинъ, онъ нашелъ себ точку опоры и ловкій рычагъ вн собственнаго лица, съ которымъ опасно было соваться впередъ. Матюшкинъ былъ бойкій, толковый и преданный человкъ. Онъ сдлаетъ для него все, что нужно. Онъ будетъ первою ступенью въ той крпкой позиціи, которую онъ хотлъ штурмовать. Но надо, конечно, чтобъ онъ не остался въ наклад, надо, чтобъ онъ награжденъ былъ сполна за все, чего Лукинъ ждетъ отъ него. А это не трудно. Начало уже положено: онъ выручилъ его изъ бды, онъ спасъ его отъ такой переборки, въ которой не только рукавъ, запачканный теръ-де-сьеномъ, а вмст и весь костюмъ его съ бакенбардами и съ усами и съ прочими какъ искусственными, такъ и природными принадлежностями, могли пострадать жестоко. Но этого мало. Лукинъ зналъ хорошо, что пріятель его любитъ кутнуть, но что карманъ его пустъ, что онъ нуждается очень во многомъ, и вотъ, онъ ршился, вопервыхъ, на славу его угостить.

Квартира его была на фонтанк, между Измайловскимъ и Обуховымъ мостомъ. Третій этажъ, дв чистыя, свтлыя комнаты, окошками на рку, удобная мебель, обои, гардины, каминъ. Какъ только успли они войдти, и мальчикъ-лакей зажегъ свчи, хозяинъ тотчасъ же отдалъ ему вс нужныя приказанія.

— Слушай, Вася, вотъ видишь, я гостя съ собой привелъ: надо намъ пиръ задать, такъ ужь ты постарайся. Вотъ деньги, сейчасъ же бги бгомъ къ кухмистеру. Чтобъ ужинъ на двухъ готовъ былъ духомъ, да не какой-нибудь жиденькій, постный, а чтобы бы было за что спасибо сказать. Баринъ, молъ, именинникъ сегодня, гостей принимаетъ, самое лучшее, что только можетъ достать, все чтобы было тутъ. Да скажи, чтобъ прислалъ отъ себя человка съ приборомъ со всмъ, слышишь ли?

— Слушаю, сударь.

— А отъ кухмистера ты бги въ фруктовую лавку, знаешь, тамъ, за мостомъ?

— Знаю-съ.

— Тутъ же и винный погребъ внизу. Въ лавк возьми икры и швейцарскаго сыру, а въ погреб… въ погреб ты купи три бутылки вина. Матюшкинъ, какого хочешь заказывай.

Матюшкинъ слушалъ, облизываясь, да пощелкивая языкомъ. Желудокъ его предчувствовалъ страшное наслажденіе.

— Все равно, какого, я всякое пью.

— Шампанское любишь?

— Люблю, чортъ возьми! адски люблю!

— Ну, хорошо, возьми три бутылки шампанскаго. Ну а еще чего? Не хочешь ли портеру?

— Хочу, братецъ, очень хочу!

— Слышишь, Вася? Три бутылки шампанскаго, да одну портеру. Смотри, не забудь. Вели при себ уложить въ корзинку, вмст съ икрою и съ сыромъ, и тотчасъ неси сюда. Ну, ступай, живо, бгомъ!

Мальчикъ кинулся со всхъ ногъ, и минутъ черезъ десять вернулся, исполнивъ вс данныя порученія. Вмст съ нимъ пришли отъ кухмистера двое. Столъ былъ накрытъ, каминъ затопленъ, бутылка портеру выпита еще до ужина. Вслдъ за ней появилось шампанское, подали супъ, и ужинъ пошелъ своимъ чередомъ. Матюшкинъ, вниманіе котораго долго поглощено было исключительно тарелкою и стаканомъ, на первыхъ порахъ велъ себя очень чинно, но пять или шесть бокаловъ шампанскаго привели его вдругъ въ неистово-шумное и веселое настроеніе духа. Шутки и выходки брызнули изъ него, какъ пна изъ полуоткупоренной бутылки.

— Чудо! прелесть! великолпіе! кричалъ онъ въ неудержимомъ восторг, глотая шипучую жидкость.— Ощущеніе ни съ чмъ въ мір несоизмримое. Эй! Васька! Поди сюда, собачій сынъ!

Мальчикъ пришелъ.

— Знаешь ли ты… поди сюда, ближе… стань здсь… знаешь ли ты, гд раки зимуютъ?

— Никакъ нтъ-съ, отвчалъ тотъ, косясь на тарелку съ Фруктовымъ желе, въ середин котораго горкой наложено было варенье.

— Куда ты глядишь, мошенникъ? Ты думаешь, тамъ? А вотъ и не тамъ. Смотри сюда: видишь, вонъ они гд зимуютъ.— Онъ щелкнулъ ножомъ по бутылк.— А какъ ихъ изъ норки на чистую воду выводятъ, знаешь?

— Знаю-съ, отвчалъ Васька.

— А нутка, выведи, покажи.

Бойкій мальчикъ взялъ въ руки бутылку и налилъ въ пустой бокалъ.

— Молодецъ! Будетъ прокъ… на, пей!

— Полно, къ чему ты его балуешь? сказалъ Лукинъ.

— Оставь, братецъ, не мшай. Я хочу его поучить, не бось, не испорчу. Пей, говорятъ теб!

Васька хлбнулъ.

— Ну, что? Каково?

— Нтъ-съ, не кисло-съ.

— Что жь, хорошо?

— Хорошо-съ.

— А нутка, хлбни еще… Стой! стой! Что это ты кучу какую выпилъ? Подай назадъ половину… подай сейчасъ, говорятъ теб, плутъ!

— Нельзя-съ, назадъ не хочетъ идти.

— Не хочетъ? Ну такъ пошли курьера въ догонку, чтобъ воротилъ.

Васька хватился было опять за рюмку, но Лукинъ, которому шутка эта не нравилась, стукнулъ пальцами по столу и веллъ ему идти вонъ.

— Эхъ, братецъ, ну зачмъ ты его услалъ? Я бы его разомъ выучилъ пить.

— Очень нужно!

— Еще бы не нужно! Онъ бы тутъ же, съ мста не трогаясь, высказалъ намъ всю душу, все, что въ немъ есть. Какъ знать, можетъ-быть, въ этомъ щенк великій человкъ кроется. А пьянымъ не напоишь, ничего не узнаешь. Подъ спудомъ гаснетъ огонь, мелочи, дрязги будничныя давятъ къ земл. Великіе люди вс это понимали, вс этимъ путемъ узнали свое призваніе, и отъ этого вс были горькіе пьяницы. Я самъ давно бы за это принялся, чтобы себя разузнать, да жаль, денегъ нтъ. А вотъ, подожди, когда-нибудь въ добрый часъ, самъ съ средствами соберусь, увидишь, какую штуку выкину, всхъ удивлю. Запоемъ запью, на цлый мсяцъ запрусь у себя, картину такую имъ напишу, что разомъ первую золотую дадутъ. Въ Римъ уду… оттуда пришлю сюда на профессора…

— Хорошъ ты будешь профессоръ!

— А ты какъ думаешь? Профессоръ буду такой, что вс ко мн перейдутъ. Другъ и товарищъ буду съ учениками… всю академію съ круга спою. Я врагъ педантскимъ системамъ и деревянному стилю! Я школу свою особую заведу, школу естественной непосредственности. Все нараспашку! Вс пробки вонъ! Все, что въ печи, то и на столъ мечи!… Я имъ покажу, что значитъ художникъ!

— А что? спросилъ, усмхаясь Лукинъ.— Нельзя ли мн по секрету открыть?

— Художникъ… Слушай, братъ, художникъ, это — младенецъ, голубь душой. Ни къ чему не причастенъ, ни съ чмъ не знакомъ, глупъ, простъ до пошлости, во всемъ выливается весь, цликомъ, всему отдается сполна, себя не жаля, не мыслитъ, не разсуждаетъ, живетъ безсознательно, со дня на день, съ часу на часъ, съ руки прямо въ ротъ.

— Тьфу, гадость какая! Да это какой-то юродивый! Какой-то баранъ! идіотъ!

— Постой, постой, больно прытокъ! Это все такъ, юродивый, идіотъ съ одной стороны, да съ другой-то вдь это змя подколодная, ехидна, хитеръ какъ бсъ… все видитъ насквозь, все знаетъ заране наизусть, все пережилъ, перечувствовалъ и отвдалъ, и посл на все наплевалъ. Своя жизнь наскучила, онъ чужою живетъ, десять тысячъ всякаго рода жизней въ одну минуту сожретъ и все еще голоденъ, все ему мало!.. Въ своей шкур тсно, вотъ онъ, каналья, въ чужую ползетъ, сокъ-то весь высосетъ, а кожицу шлепъ за окошко…

— Матюшкинъ! помилуй, да это вампиръ!

— А ты думалъ какъ? Да, братецъ, да, художникъ вампиръ, и нтъ, братецъ, нтъ не вампиръ! Художникъ — это змя и голубь, младенецъ и бсъ… и все это смшано въ немъ, какъ блила съ олонецкою костью, въ скромненькій, сренькій полутонъ… Художникъ — это Матюшкинъ… Матюшкинъ свинья, бездльникъ, пьяница, мотъ, оборванецъ! и Матюшкинъ — великій человкъ! Матюшкинъ — геній, профессоръ Санктъ-Петербургской Академіи художествъ, надворный совтникъ и кавалеръ! Уррра!

Онъ вскочилъ съ бутылкой въ рукахъ на стулъ и сталъ лить вино себ прямо въ горло. Лукинъ хохоталъ, держась за бока.

За выходками пошли разказы и анекдоты, за анекдотами цлыя представленія. Было ужь два часа пополуночи, остатки ужина только что вынесли вонъ, Матюшкинъ только что кончилъ какой-то разказъ, его разбирало. Въ неудержимомъ порыв, придвинувъ къ комоду стулъ, онъ вскочилъ на него и началъ разыгрывать дикую сцену.

Натурщикъ, парень лтъ за сорокъ, мщанинъ, съ краснымъ носомъ, съ обрюзглою рожей и съ маленькими, подслповатыми глазками, позируетъ въ мастерской старичка-живописца, который, за недостаткомъ женской натуры, пишетъ съ него фигуру Евы въ раю. Старикъ поставилъ его въ граціозную позу, а самъ сидитъ у холста и работаетъ очень усердно. Но онъ не доволенъ, онъ сердится и ворчитъ, потому что натурщикъ пришелъ къ нему пьяный, съ трудомъ стоитъ на ногахъ, безпрестанно мняя позу, зваетъ, потягивается, икаетъ, смется, прищуря глаза и длая глупую рожу, почесываетъ украдкой то спину, то локоть, то голову, наконецъ, дремлетъ, раскачиваясь съ большою опасностію полетть и опрокинуть картину, а старичокъ, съ очками на лбу, уткнувъ носъ въ работу, читаетъ ему мораль и безпрестанно его поправляетъ.

— Кисточку, кисточку, Сенька, поженственне, помягче… да что это палецъ-то у тебя какъ распухъ? Валялся гд-нибудь, бестія, на мостовой… вишь синяки-то какіе наколотилъ на вискахъ!

Сенька фыркаетъ и третъ себ локоть, который тоже распухъ.

— Охота вамъ, Осипъ Григорьичъ, съ этой скотины писать! говоритъ ученикъ, присутствующій при работ.— Какую изъ него Еву сдлаешь? Вдь въ немъ отъ Евинаго-то рода только и есть что грхъ.

— Хмъ, грхъ! ворчитъ старикъ, занятый своимъ дломъ… Грхъ!.. Много ты смыслишь, молокососъ!.. А линіи-то какія? А тонъ?.. Сенька, не спи, подлецъ. (Сенька потягивается и зваетъ.) Смотри, вонъ, вишь, по торсу-то отъ плеча, вишь выгибъ какой идетъ!.. Женственно, нжно!..

— Тьфу, пакость! шепчетъ отплевываясь молодой человкъ.

— Ахъ ты, глупецъ, глупецъ. Да теб женщину-то поставь, такъ ты и двухъ мазковъ по холсту не сдлаешь, весь тутъ растаешь…

— Вы не я, Осипъ Григорьичь, ваши лта не т. Неужто и вы растаете?

— Растаю! Какъ же, такъ вотъ я теб и растаялъ… Ай Сенькаі Сенька! Ахъ, бестія! Ахъ, подлецъ!..

Сенька, который уснулъ, летитъ съ подмостковъ внизъ головой и роняетъ картину.

Спрыгнувъ со стула. Матюшкинъ началъ плясать, потомъ заплъ во все горло, потокъ легъ на полъ, и сталъ представлять какъ Англичанинъ плаваетъ на шесть манеръ, потомъ какъ онъ катается на конькахъ, потомъ какъ здитъ верхомъ и т. д. Съ полчаса еще длилась потха. Лукинъ хохоталъ до упаду, наконецъ онъ и самъ началъ чувствовать, что становится пьянъ. Матюшкинъ совсмъ былъ готовъ. Косматые волосы длинными клочьями висли у него на глазахъ, изъ-подъ клочьевъ глаза смотрли безумно съ какимъ-то особеннымъ напряженіемъ, какъ будто сбираясь выскочить изъ орбитъ. Васька, который въ передней додалъ вс остатки отъ ужина и допивалъ аккуратно подонки отъ всхъ бутылокъ, былъ тоже пьянъ и усплъ ужь разбить дв тарелки. Пора было кончить кутежъ. Вдругъ ему въ голову пришла какая-то мысль.

— Эй! Матюшкинъ! Матюшкинъ! сказалъ онъ, кидаясь къ нему и хватая его за рукавъ.—Матюшкинъ! Ты знаешь меня?

— Знаю, чортъ тебя побери! Еще бы не знать!

— А ну-ка, скажи, какъ зовутъ?

— Какъ зовутъ? Ха! ха! ха! Зовутъ тебя… тссъ! ни гугу!… Хмъ! вотъ оно что! Хмъ! понимаю… Значитъ нельзя, не должно, ну такъ и нечего говорить…— Онъ вдругъ опомнился и сталъ тереть себ лобъ, потомъ взглянулъ на пріятеля очень серіозно.— Не бойся, братъ, Алексичъ, сказалъ онъ:— Матюшкинъ часто бываетъ пьянъ, на этотъ счетъ гршенъ… но выдать товарища… Н-никогда!.. Хмъ! Такъ-то-съ. Да, это такъ, въ этомъ не сомнвайся, пожалуста… Н-не сомнвайся, чортъ побери!..

Съ минуту, онъ бормоталъ еще что-то невнятно себ подъ носъ, потомъ опрокинулся на диванъ и заснулъ мертвымъ сномъ.

II. Розыскъ.

На другой день, поутру, довольно поздно, Лукинъ съ своимъ пріятелемъ пили чай. Матюшкинъ сидлъ на окн съ сигарой во рту, а Лукинъ на диван.

— Такъ вотъ, братецъ, дло какого рода, Лукинъ говорилъ.— Квартира вздоръ, квартиру я самъ отыщу, а нуженъ мн человкъ, который бы лично ихъ зналъ, или знакомый этого человка, или знакомый его знакомаго, кто-нибудь все равно, лишь бы дорогу найдти, да за что-нибудь уцпиться, а тамъ ужь я самъ доберусь.

— Такъ-съ, отвчалъ Матюшкинъ, лукаво прищуря глаза,— такъ-съ понимаемъ-съ, приложимъ стараніе всевозможное, будемъ разнюхивать на вс стороны, и какъ только почуемъ слдъ, тотчасъ къ вашему благородію съ рапортомъ… А позвольте спросить: что это за Маевскіе, и на что они вамъ?

— Вотъ видишь ли братецъ… Лукинъ — немножко замялся:— это дв барыни, которыхъ я встртилъ на станціи и съ которыми я хочу покороче сойдтись.

— А! Такъ вы стало-быть ужь знакомы! Скажи пожалуста, да изъ чего жь ты еще хлопочешь? Знакомы, такъ и ступай прямо въ домъ.

— Нельзя, братецъ. Это не швейки какія-нибудь, къ которымъ ходятъ безъ, спроса… Свтскія, дамы, мужъ губернаторъ. Въ ихъ кругу это не принято. Мало ли съ кмъ въ дорог заговоришь, это еще не даетъ теб права, безъ приглашенія, лзть въ гостиную. У нихъ тамъ на все свои формы есть.

— О! чортъ побери эти формы! Есть изъ чего затрудняться! Дло простое, естественное… встртилъ въ дорог… бабенка смазливенькая… понравилась… приволокнуться смерть хочется… ну и приволокнись.

— Ба! что за вздоръ! Матюшкинъ, ты сдлай милость не думай…

— Вотъ еще, стану я думать. Мн-то до этого что? Я не баба чтобы сплетнями заниматься. Мое дло тутъ сторона. Я теб ихъ отыщу, а тамъ длай съ ними что хочешь, хоть лалономъ имъ кади… Я теб только одно скажу: плутъ ты братецъ, Григорій Алексичъ, большой руки плутъ!

Лукинъ засмялся.

— Ну нечего тутъ говорить, сказалъ онъ, махнувъ рукой,— объ этомъ съ тобой не столкуешься. Я тебя только прошу, когда станешь развдывать, чуръ обо мн ни полслова. Придумай тамъ первое что теб въ голову попадетъ, какой угодно предлогъ.

— Это зачмъ?

— Да такъ, на случай, если кто спроситъ, зачмъ ты о нихъ справляешься.

— Вотъ еще! очень тутъ нуженъ предлогъ! Такъ, просто, справляюсь безъ всякаго повода… На улиц слышалъ фамилію, видлъ въ театр тамъ что ли… А если замчу, что кто-нибудь соблазнился, я ему тотчасъ по твоему: вы, дескать, сдлайте милость не думайте, вотъ и все.

— Отлично!

Они говорили еще съ полчаса. Замтивъ, что тотъ собирается уходить, Лукинъ искусно навелъ разговоръ на денежныя его обстоятельства. Оказалось, какъ можно было легко угадать, что они очень плохи.

— Знаешь ли что, Матюшкинъ, возьми у меня въ займы.

— А что, въ самомъ дл? Дай, братецъ, пожалуста сколько-нибудь, хоть пять или десять рублей, а то въ карман такъ пусто, что просто тошнитъ.

— Десять рублей! Ну, нечего сказать, запросилъ!

Матюшкинъ сконфузился.

— Что ты сдлаешь на десять рублей? Издержишь помелочамъ въ какую-нибудь недлю, а тамъ опять останешься безъ копйки.

— Да, оно правда, такъ какже длать-то, братецъ? Я право не знаю.

— А вотъ какъ. Мы вдь съ тобой товарищи?

— Правда.

— И церемониться намъ другъ съ другомъ глупо?

— Конечно глупо.

— Такъ вотъ, ты знаешь, что у меня теперь деньги есть, вотъ ты мн запросто и скажи, сколько теб тамъ нужно на все, чтобы до перваго срока хватило.

Матюшкинъ повеселлъ.

— Ну-ка, давай считать, продолжалъ Лукинъ.— Сколько ты долженъ всего?

— Это затмъ?

— Затмъ чтобы заплатить. Я буду твой кредиторъ, а всхъ остальныхъ мы по боку, ладно?

— Ладно, идетъ, только братъ ты сдлай милость не думай, чтобъ я того… я только что получу, все выплачу.

— Ну, ну, конечно. Считай-ка.

Матюшкинъ началъ считать, но пріятель перебилъ его. Ну а на платье теб сколько нужно?

— На платье? Зачмъ? Годится и это.

— Нтъ, не годится. Поди-ка, стань къ зеркалу, посмотри. Вонъ видишь: ворсъ вытертъ, петли дерутся, воротникъ грязный, засаленные рукава тоже. Я не на счетъ щегольства теб говорю, а все же надо, чтобъ было хоть чисто, да цло везд. А это ты хоть кого спроси, это все — брюки, жилетъ, блье, сюртукъ, шляпа,— все отслужило свой срокъ и не годится ни къ чорту, надо все новое шить.

— Сшить-то не штука, пожалуй можно и сшить, да только вдь это все стоитъ…

— Объ этомъ не хлопочи, считай сколько стоитъ.— Матюшкинъ опять сталъ считать, выкладывая по пальцамъ.— Постой, приложи еще на квартиру, на столъ, чай, сахаръ и проч. считай на три мсяца.

— Вотъ те на! Да вдь это выходитъ, что я на твой счетъ буду жить, потому что когда же я все это выплачу?

— Объ этомъ посл поговоримъ, считай.

— Пожалуй, счетъ сдлать не трудно.

Такъ думалъ Матюшкинъ, но на поврку вышло трудне чмъ онъ полагалъ. Около часу прошло прежде чмъ онъ усплъ свесть итоги. Вышло что денегъ нужно ему всего четыреста пятьдесятъ рублей съ чмъ-то. Считали они, какъ вс въ ту пору, на ассигнаціи, тмъ не мене, когда пришлось выговорить всю сумму, Матюшкинъ опять сконфузился.

— Четыреста! онъ бормоталъ: — вонъ оно, вонъ куда повезло! Четыреста пятьдесятъ!.. Нтъ, братъ Григорій Алексичъ, шутишь, не по карману!

— Это отчего? Въ карманъ что ли не влзетъ? Или карманъ дырявый, не сбережешь?

— Да если хочешь, то можетъ и это случиться. Я деньги беречь не привыкъ,

— Ну такъ я за тебя сберегу, а ты приходя и бери когда нужно.

— Спасибо, да только прежде чмъ мы поршимъ, ты мн скажи откровенно… на сколько, то-есть когда и долженъ буду отдать?

— А когда хочешь, мн все равно.

— Какъ все равно?

— А также. У меня денегъ теперь гораздо больше чмъ нужно. Все равно, будутъ лежать безъ пользы…

— Ну а проценты?

— Какіе проценты! Что я жидъ, что ли, чтобы товарищу на проценты давать? Да и что тамъ, съ пяти сотъ рублей, много ли ихъ накопишь?

— Да какже? Ну а если надолго затянется, на нсколько лтъ?

— Такъ чтожь?

— Да такъ! Оно какъ-то совстно.

— Это отчего? Вдь ты не выпрашивалъ, я самъ теб предложилъ. Послушай, Матюшкинъ, еслибы ты былъ съ деньгами, а я безъ копйки, неужли ты не далъ бы мн такихъ пустяковъ?

— Я?.. Чортъ знаетъ, братецъ… мн и во сн никогда не снилось, чтобъ я былъ съ деньгами… Почемъ я знаю, что было бы въ такомъ случа. Я можетъ-быть сталъ бы не тотъ человкъ, что теперь, сталъ бы копечникъ, скряга… а впрочемъ что на себя клепать! Теперь, въ эту минуту, случись у меня капиталъ, конечно я въ ростъ бы его не пустилъ. Я бы ему протеръ глазки.

— Ну и товарищу далъ бы взаймы? спросилъ Лукинъ.

— Конечно далъ бы, вотъ ты же даешь.

— Ну такъ чего жь толковать! Подумай, Матюшкинъ, вдь это глупо. Деньги на то и сдланы, чтобъ ихъ тратить. Деньги не любятъ лежать. Он хороши только тогда, когда отъ нихъ польза кому-нибудь есть, а безъ этого деньги что? Тьфу! Добраго слова не стоятъ.

— Вотъ правда, славно смазалъ! воскликнулъ Матюшкинъ, спрыгнувъ съ окна.— Да я то что чушь несу, совсмъ ошаллъ, ей Богу! Человкъ хорошее дло длаетъ, деньги даетъ товарищу въ долгъ, а товарищь кобенится, упирается какъ баранъ. Нечего меледить! Нечего жаться, да лицемрить! Надо вести себя откровенно. Деньги нужны, деньги даютъ отъ души, ну и бери отъ души, вотъ и все.

— Берешь стало-быть?

— Беру, Григорій Алексичъ, беру! Спасибо теб, дай руку. Пусть будетъ по твоему, пусть буду я долженъ теб со всхъ концовъ,

— Не хлопочи, сочтемся когда-нибудь,

— Дай Богъ! Ну прощай, пора до дому, дло есть.

— Теперь возьмешь что-нибудь?

— Возьму. Давай пожалуй, только не все. Давай двсти рублей.

Лукинъ отсчиталъ ему деньги и отпустилъ его. Часа черезъ два, онъ отправился въ Лтній Садъ, а оттуда опять въ Большую Милліонную. Дворникъ стоялъ опять у воротъ. Завидвъ его, онъ издали еще снялъ шапку.

— Ну что, отыскалъ?

— Отыскалъ, сударь. Вонъ прямо, за переулкомъ, четвертый домъ. Съ улицы, въ первый подъздъ, извольте идти на лстницу, тамъ, во второмъ этажъ, будетъ дверь. Тутъ они и живутъ. Всего два мсяца какъ самъ генералъ перехалъ, а барыня ихъ съ сестрицей недавно изволили быть.

Лукинъ пошелъ прямо къ дому. Безъ всякой цли въ виду, онъ просто хотлъ убдиться въ своей находк.

— Кого вамъ угодно? спросилъ швейцаръ, встрчая его въ дверяхъ.

— Маевскіе здсь живутъ?

— Здсь сударь, только ихъ дома нтъ. едоръ Леонтьичь къ министру ухали, а Софья Осиповна съ сестрицей отправились Эрмитажъ смотрть.

— Он одн тамъ?

— Нтъ-съ не одн, капитанъ Левель съ ними.

— А, Левель! Ну, хорошо, прощай.

— А какъ прикажите о васъ доложить?

— Не нужно, я ихъ увижу прежде тебя.

Онъ вышелъ къ старому зданію Эрмитажа. Какая досада! Билета нтъ! думалъ онъ, а впрочемъ на что билетъ? Новая встрча меня не подвинетъ впередъ, а скоре испортитъ мой планъ. Швейцаръ пожалуй разкажетъ, он догадаются, что я ихъ искалъ, и выйдетъ глупо, смшно. Вотъ Левель другое дло. Левель — дорожка, которая ближе меня приведетъ… Гвардеецъ конечно… какъ бы взглянуть на мундиръ?.. Чтожь, подождемъ: если только он еще тутъ, то я увижу ихъ издали непремнно. Ба! это что за коляска?.. Эй! кучеръ! чей экипажъ?

— Генеральши Маевской.

Рядомъ съ коляской стояли дрожки.

— А ты чей? спросилъ Лукинъ.

— Левеля, капитана.

— Хм! Левель… Фамилія мн знакома. Капитанъ Левель… какого полка?

— У нихъ нтъ полка, они служатъ по антиреліи.

Лукинъ повернулся и пошелъ прочь. Ждать было незачмъ, онъ узналъ все что нужно. Всю дорогу домой имя Левеля не выходило у него изъ мыслей. Онъ не солгалъ кучеру, утверждая, что имя ему знакомо. Въ звук было дйствительно что-то знакомое, что-то такое, что онъ слыхалъ когда-то, давнымъ давно. Въ гимназіи можетъ-быть?.. Нтъ, кажется не въ гимназіи… скоре въ деревн. Онъ началъ припоминать, и что-то неясное зашевелилось въ потемкамъ прошедшаго, гд-то далеко, далеко, какая-то слабая радуга красокъ, безъ всякаго очертанія, какой-то хаосъ безсознательныхъ ощущеній… ‘Левель?..’ твердилъ онъ себ, какъ проснувшійся человкъ, который усиливается припомнить свой сонъ… И вотъ, вслдъ за звуками этого слова, какъ вслдъ за таинственннымъ заклинаніемъ чернокнижника, начали выходить изъ хаоса, одинъ за другимъ, знакомые образы съ старыми, хорошо знакомыми очертаніями… Лто и зелень… тихій іюльскій вечеръ… смолистый запахъ деревьевъ… сосновая роща… рка… Вотъ, онъ сидитъ у берега съ удочкой, а возл Андрей… Поплавокъ у него нырнулъ, и въ то же мгновеніе длинный конецъ удилища согнулся до самой воды… ‘Легонько, легонько! отдайте! не вдругъ! шепчетъ Андрей весь вспыхнувъ.— Большущая рыбина!.. Крпче держите, крпче! утянетъ!..’ Онъ выдался весь впередъ, пестрая спинка щуки мелькнула на мигъ изъ воды, рыба дала скачокъ, онъ съ дуру дернулъ въ противную сторону, и въ ту же минуту все кончилось. Хвостикъ оборванной лесы болтался на воздух, онъ и Андрей смотрли другъ другу въ глаза, широко разинувъ рты, рыба ушла!— Гд это было? Позвольте… не слишкомъ далеко отъ Жгутова,— гд-то верстахъ въ двадцати, въ какомъ-то имніи на Двин… Они отправились на рку изъ маленькой деревушки, за Рябовымъ озеромъ, которую звали… какъ бишь?.. Верехино, кажется — да, точно, Верехино. Они его долго искали. Онъ помнитъ какъ вечеромъ, въ сумерки, когда она подъзжали къ Верехину лсомъ, попался имъ маленькій, старенькій мужичокъ, котораго онъ допрашивалъ и который сказалъ… А! вотъ оно гд! Поймалъ наконецъ! У нихъ былъ въ узд одинъ сосдъ Левель. Въ имніе этого Левеля они здили удить, давнымъ-давно и всего раза два,— но одинъ разъ онъ помнитъ, потому что въ тотъ разъ, у него сорвалась рыба первой величины, и онъ съ досады едва не плакалъ… Но что жь изъ того? Левель, еслибы даже и тотъ, или сынъ того самаго, все-таки съ нимъ не знакомъ, ни онъ, ни отецъ никогда его не видали, да еслибъ отецъ и видлъ, то что жь изъ того? Ршительно ничего,— пустяки! все старое ни къ чему не ведемъ. Старое надо забыть, вымести, вычеркнуть, выскоблить, чтобъ оно не совалось куда не требуютъ.

Въ тотъ же день вечеромъ, онъ отправился на Васильевскій Островъ къ Матюшкину. Онъ долго его искалъ, наконецъ гд-то, за Среднимъ Проспектомъ, на заднемъ двор, ему указали грязную, темную лстницу, по которой онъ долженъ былъ ощупью идти вверхъ. На лстниц пропасть дверей. Разъ пять онъ звонилъ и стучался то въ ту, то въ другую, пока наконецъ въ какой-то кухн, какая-то судомойка, сжалась надъ нимъ, не указала куда идти. Опять онъ попалъ на кухню.

— Матюшкинъ, Борисъ Петровичъ, тутъ? спросилъ онъ у двочки, отворившей двери.

— Здсь, вотъ сюда идите, направо, вотъ я сейчасъ посвчу. Она повела его въ корридоръ, загроможденный шкапами, два раза, онъ чуть не разбилъ себ лобъ, спотыкаясь о разную дрянь. Наконецъ провожатая указала ему на какую-то дверь. ‘Вотъ здсь,’ сказала она. Лукинъ отворилъ и увидлъ густое облако дыма. Дымъ былъ табачный. Въ дыму мерцали дв сальныя свчки. При красномъ зарев ихъ, мелькало множество юныхъ, веселыхъ лицъ. Цлое общество, въ разныхъ позахъ, сидло, лежало, стояло вокругъ небольшаго стола, безъ скатерти, уставленнаго стаканами, мстами прожженнаго и страшно засыпаннаго табачною золой. На стол стоялъ кривоногій, пузатый маленькій самоваръ, весь закопченный и почернвшій отъ старости, У самовара сидлъ Матюшкинъ, въ рубах, съ сигарой во рту. Передъ Матюшкинымъ откупоренная бутылка рому и штофъ съ очищеннымъ, только-что начатой. Возл штофа, краюха ситнаго хлба и нсколько блыхъ булокъ. Въ другомъ углу комнаты — мольбертъ, на мольберт ветхая папка, на папк налпленъ рисунокъ: натурщикъ, въ мудреной поз, стоитъ растопыривъ до-нельзя свои мускулистыя ноги, и пальцемъ указываетъ куда-то.

— Кого я вижу! воскликнулъ Матюшкинъ, вскочивъ.— Григорій Алексичъ! Вотъ славно! Вотъ истинно одолжилъ! А у меня тутъ товарищи… вмст изъ классовъ зашли… все славный народъ. Эй, господа! Честь и мсто… Мой другъ,— мой истинный другъ и пріятель, Григорій Алексичъ Алексевъ, прошу любить да жаловать,— еще въ гимназіи на одной скамейк сидли. Григорій Алексичъ, садись, братъ, спасибо теб, что пришелъ, садись сюда на диванъ, вотъ я сейчасъ теб чаю налью.

Лукинъ слъ, съ любопытствомъ осматриваясь кругомъ. Все притихло, когда онъ вошелъ. Художники, большая часть которыхъ, одтая довольно мизерно, сидла безъ сюртуковъ и безъ галстуковъ, дичились, застнчиво поглядывая на его щегольской сюртукъ. Онъ самъ не зналъ, въ какой кругъ попалъ, и что ему длать тутъ съ этими господами. Но бойкій хозяинъ проворно вывелъ изъ затрудненія всхъ. Онъ началъ съ того, что выругалъ двухъ или трехъ за то что они мало рому пьютъ.

— Григорій Алексичъ, рому?

— Давай.

— Эй, господа! Вы чего тамъ молчите? Что я къ вамъ ректора что ли привелъ? продолжалъ Матюшкинъ.— Зиновьевъ! Булкинъ! Вдь вы сейчасъ во все горло орали. Чего жъ вы сконфузились-то, небось не укуситъ… Ужь это, братъ, надо теб сказать, такой народъ у васъ тутъ. Между своими кутила, буянъ, трезвонитъ безъ умолку, такъ что на улиц уши себ заткнешь, а при чужомъ человк тише ягненка, каналья, прикинется, маленькимъ, безсловеснымъ такимъ глядитъ, водой не замутитъ…

— Славно онъ росписалъ! сказалъ Зиновьевъ, малый лтъ двадцати, съ голубыми глазами и свжимъ, румянымъ лицомъ, по которому русый пухъ всходилъ обильнымъ посвомъ.

— А что жь? разв портретъ не похожъ?

— Похожъ на Сидора писанъ съ Архипа. А Сидоръ-то кто? Сидоръ-то самъ маляръ.

— Я?

— Ну да, ты. Недаромъ Василій Назарычъ вечоръ теб говорилъ, что твои вс рисунки мурломъ на тебя похожи.

Все общество засмялось.

— Василій Назарычъ!.. вона!.. Нашелъ на кого сослаться! Старикъ десять лтъ какъ ослпъ и все это время дальше руки своей ничего не видалъ. Щуритъ, щуритъ, глаза-то, ты думаешь онъ на натуру глядитъ, а онъ только такъ, по привычк, видъ длаетъ будто смотритъ. Стоитъ Кондратій, а онъ теб Аполлона на память чертитъ!

— Есть этотъ гршокъ, замтилъ одинъ художникъ.

— Василій Назарычъ — живописецъ? спросилъ Лукинъ.

— Да, былъ живописцемъ еще при цар Горох, а умеръ давнымъ-давно, да забыли изъ списковъ вычеркнуть,— такъ и остался.

— А много у васъ такихъ?

— На половину.

— Что жь вы съ ними длаете?

— Да что съ ними длать-то!.. Какъ больно ужь станетъ отъ котораго землей пахнуть, такъ возьмемъ да на кладбище и свеземъ. Вы въ классахъ у насъ никогда не бывали?

— Нтъ, не бывалъ

— Такъ вотъ зайдите когда-нибудь, покажемъ.

— Зайду, когда будетъ возможность, да скучно, билетъ надо брать.

— На что вамъ билетъ? Разв сами хотите порисовать?

— Нтъ, я такъ думалъ… У насъ вдь везд формальности, да секреты, и постороннему дверь заперта.

— Оно пожалуй и такъ, да только у насъ въ рисовальныхъ классахъ народу такая гибель, что всхъ не сочтешь. Словно на рынокъ иной разъ привалитъ. Гд тутъ разобрать: кто посторонній, кто нтъ, ходятъ къ намъ всякіе рисовать.

— То-есть, какъ всякіе?

— Да такъ… есть и чиновники въ вицъ-мундирахъ, есть и купцы въ армячкахъ. Дьячки, военные есть, а нынче даже какой-то монахъ затесался.

— Гд? спросилъ одинъ молодой художникъ.

— А въ гипсовыхъ головахъ… Да ты гд былъ?.. На него вс смотрть ходили.

— Военныхъ много у васъ бываетъ? спросилъ Лукинъ.

— Да, есть. Съ полдюжины наберется.

— Офицеры?

— Да, больше офицеры.

— Есть и гвардейцы?

— Есть. Почему жь бы и имъ не быть?

— Да такъ. У нихъ дла много и безъ академіи.

— Блоручки! замтилъ Матюшкинъ.— Пальцемъ до чернаго карандаша не дотронется, а станетъ чинить — перчатки натянетъ, да тутъ же и пуговку застегнетъ. Нтъ, это что за художники! Вотъ какъ нашъ братъ, изъ класса, руки не вымывъ, чаю не выпивъ, бгомъ бжитъ въ оперу въ парадизъ,— вотъ это художникъ! Значитъ онъ любитъ искусство какое оно тамъ ни есть, а то что!

— Давича, въ Эрмитаж, замтилъ кто-то,— даму одну я видлъ. Въ бархатномъ плать и въ желтыхъ перчаткахъ писала.

— Съ чего?

— Да съ Греза, какую-то головку. Ужь я вилялъ, вилялъ около, чтобы на холстъ-то ей заглянуть.

— Врешь ты все, Иванъ Павлычъ, перебилъ Матюшкинъ.— Знаешь ли чего теб было нужно? Вишь сказки разказываетъ на холстъ! Просто хотлось приволокнуться.

— Ей-Богу, и.въ мысляхъ не было!

— А ну, побожись еще разъ.

— На что божиться? Мн и безъ этого люди поврятъ. А вотъ вашъ братъ, что въ Любек до зари гуляетъ… такъ васъ-то надо бы допросить.

— Чего допрашивать-то? Отптый! прибавилъ Зиновьевъ, махнувъ рукой.

— А что, господа-братцы, спросилъ одинъ изъ присутствовавшихъ, высокій парень, съ угрюмымъ лицомъ, все время безмолвно тянувшій водку:— что нынче, въ Любек, музыка есть?

— Есть, отвчало нсколько голосовъ.

— Я иду, кто хочетъ со мной?

Человкъ пять встало.

— Куда вы? Чортъ васъ возьми! Поспете!

Но какъ ни старался Матюшкинъ ихъ удержать, а большая часть разошлись, осталось два или три человка, да и т сидли не долго. Какой-нибудь часъ спустя, Лукинъ остался одинъ съ товарищемъ.

— Матюшкинъ, я, братецъ, опять къ теб съ просьбой.

— А что?

— Да все о томъ же предмет.

— Дай срокъ. Я ужь справлялся, да только въ одинъ день выслдить…

— Нтъ, не въ одинъ день, это само собой, разумется, а вотъ видишь ли я хочу теб что сказать. Дло наше выходить гораздо проще чмъ я ожидалъ. Маевскихъ искать не нужно.

— Какъ такъ?

— Да такъ, я ужь нашелъ одного человка, который съ ними знакомъ. То-есть нашелъ не его самого, а узналъ его имя.

— Ладно. Кто жь онъ такой?

— Какой-то артиллеристъ, капитанъ Левель. Вотъ видишь: къ вамъ ходитъ много народу и между тми, которые ходятъ, конечно, есть кто-нибудь, кто знаетъ, если не прямо его, то, кого-нибудь изъ его товарищей. Вотъ этого-то, знающаго-то надо намъ прежде всего найдти, а тамъ не трудно будетъ добраться и до него самого.

Матюшкинъ задумался.

— Артиллеристъ? повторилъ онъ.— Постой, братъ, постой! Къ намъ ходитъ какой-то артиллеристъ… я съ нимъ незнакомъ, да это пустое. Постой, я завтра же до него доберусь, а послзавтра приду къ теб дать отвтъ. Найдемъ братецъ, непремнно найдемъ, дай только время.

— Что тутъ о времени толковать! Спшить, разумется, глупо: можно все дло испортить. Нтъ, ты примись за это подумавши, толкомъ. Выбери случай. Да сшей себ платье сперва. А то не въ обиду теб сказать, твоя особа въ тхъ тряпкахъ, въ которыхъ я видлъ ее недавно, не слишкомъ способна расположить къ себ человка… который… ну да что тутъ,— который привыкъ видть людей, одтыхъ немного почище.

— Хмъ! Вотъ оно что!.. Ты думаешь? проворчалъ тотъ, немного сконфуженый.

— Не думаю, а наврно знаю. Я не насчетъ себя говорю. Я твой товарищъ, я зналъ тебя еще въ куртк, такъ мн, разумется, все равно что у тебя на плечахъ. Напяль на себя хоть куль дырявый… Ну, а для новаго человка… ты самъ разсуди. Съ непривычки оно того…

— Такъ, такъ, братецъ, понимаю. Значитъ до слдующей недли отложить нужно… Hy, ладно, небойся, въ грязь лицомъ не ударимъ: и платье сошьемъ, и узнаемъ, все сдлаемъ, все.

Часа полтора спустя посл того какъ Лукинъ, на набережной, допрашивалъ кучеровъ, господа ихъ, насмотрясь до упаду на живопись разныхъ школъ, спустились звая по лстниц и вышли на старый подъздъ.

— Надюсь, что вы будете обдать у насъ? сказала Hl&egrave,ne своему чичероне, ловкому, статному гвардейскому офицеру лтъ тридцати.

— Merci, cousine, сегодня это ршительно невозможно.

— Отчего невозможно?

— Садитесь, посл будете говорить, звая поребила Софья.— Я такъ устала, что едва стою на ногахъ. Садитесь въ коляску, Поль.

Поль — иначе Павелъ Петровичъ Левель — посадилъ своихъ дамъ и слъ напротивъ.

— Домой, сказала Софи.— Я неспособна боле ни на что. Вашъ Эрмитажъ прекрасенъ, но онъ меня такъ утомилъ, что я его ненавижу. Удивляться цлое утро… пять тысячъ разъ сряду приходить въ восторгъ безъ отдыха. Уфъ! Je n’en puis plus!.. У меня шея болитъ отъ восхищенія!..

Она опустилась на спинку экипажа и громко звнула.

— Кстати, Поль, я помшала вамъ отвчать… Отчего это тамъ невозможно?

— Нельзя, cousine, по пятницамъ я всегда обдаю у тетки Варвары Павловны.

— Всегда? Разв тамъ такъ весело?

— Не очень, но…

— Но веселй чмъ у васъ?

— О! нтъ! У ней собираются родственники, люди все стараго вка и очень почтенныхъ лтъ… очень добрые, чинные…

— И скучные, досказала Софи.

— Я этого не говорю.

— Но вы это думаете? Зачмъ же вы здите къ ней такъ, часто?

— Долгъ, Софья Осиповна, старый семейный обычай…

— А! понимаю… вы врно ея наслдникъ, и вы за ней ухаживаете? фи! это низко!

— Софья Осиповна, это ужь слишкомъ скоро! Я точно ея наслдникъ, но разв всякій наслдникъ необходимо долженъ быть лицемръ? Можно любить старуху, родственницу, несмотря на то, что въ дом у ней не слишкомъ весело, и несмотря на то, что она завщала намъ свое состояніе.

— Любить и обдать по пятницамъ, дв вещи розныя.

— Но розныя вещи встрчаются… Семейныя сходки — это старинный обычай, которому можно не слдовать у себя, если онъ вамъ не нравится, но который нтъ надобности осмивать у другихъ только за то, что онъ старъ, и что мы отъ него отстали.

— О! знаю, знаю! Я знаю васъ, Поль. У васъ на все есть цлый магазинъ систематическихъ доказательствъ. Вы моралистъ и — не скажу лицемръ, потому что я этого не знаю,— но педантъ, въ этомъ я совершенно уврена.

— Моралистъ, лицемръ и педантъ! Вотъ что значитъ попасться на язычокъ женщин въ такую минуту, когда она не въ дух!

— Я не сказала лицемрь…

— Но вы это думаете, merci, это отличный урокъ! Ни за что другой разъ не поведу дамъ въ Эрмитажъ.

— Sophie, какая неблагодарность! сказала Hl&egrave,ne.

— Неблагодарность, которая ведетъ за собою несправедливость, прибавилъ Левель.

— Paix, оставьте меня въ поко, дти, я спать хочу.

Коляска остановилась въ Большой Милліонной, вс вышли.

Левель раскланялся.

— Куда жь вы? Успете еще къ обду. Зайдите къ намх на минуту, иначе я буду думать, что вы сердиты на меня сказала Елена.

— Поль разв можетъ сердиться! Еслибъ я это думала, я бъ не позволила себ съ нимъ шутить. Нтъ, онъ слишкомъ разсудителенъ и слишкомъ добръ, возразила Софи, протянувъ ему руку.— Войдите, Поль, у меня есть къ вамъ просьба.

Они вошли.

— едоръ Леонтьичъ еще не вернулся? спросила Софи.

— Никакъ нтъ-съ.

— Поль, подите сюда… Нтъ ли у васъ, между вашии знакомыми, одного мосье Алексева?

— Алексева? Нтъ.

— Если нтъ, то сыщите мн его непремнно и какъ можно скоре.

— Алексева? Да кто онъ такой? Алексевыхъ въ Петербург есть сотни три, за это я вамъ головой отвчаю.

— Онъ… кандидатъ… на что-то такое — право не помню. Hl&egrave,ne, чего ты смешься?

— Такъ, ничего, я вспомнила… Хотите я вамъ скажу, примты, Поль? Брюнетъ, лтъ двадцати пяти, высокаго роста, смуглый, съ небольшимъ лбомъ…

— Неправда, перебила Софи.

— Съ небольшимъ лбомъ, продолжала Hl&egrave,ne,— но за то съ большимъ носомъ и съ очень-густыми, чорными волосами… Руки и плечи какъ у носильщика…. лицомъ похожъ на Рауля Синюю Бороду, по крайней мр у него эта часть лица, гд ростетъ борода, была положительно синяя… Мы встртились съ нимъ на станціи и должны были раздлить единственную комнату, въ которой застали его на соф, крпко спящимъ… Тогда лицо у него было исцарапано, не знаю по какому-то случаю, и это сдлало на Софи очень сильное впечатлніе.

Вс засмялись.

— О! въ самомъ дл? сказалъ капитанъ.— Я не зналъ, что Софья Осиповна такъ впечатлительна.

— Я? что за вздоръ! красня перебила Софи.— Hl&egrave,ne шутитъ! Неужели вы не догадываетесь, что она разказываетъ о себ?.. Она думала, что причиной царапинъ было какое-нибудь романическое приключеніе… вышло все вздоръ, онъ просто свалился съ телги.

— Что же могло васъ такъ, сильно расположить въ его пользу?

— Ничего, такъ, просто прихоть. Я просто хочу, чтобы вы его отыскали и представили мн,— больше ршительно ничего.

— Постараюсь исполнить ваше желаніе.

— Стараться совсмъ не надо, надо просто исполнить.

— А. если это мн не удастся?

— Тогда я буду думать, что вы не хотли, потому что ревнуете его къ которой-нибудь изъ насъ.

— Но еслибъ и такъ, это было бы очень естественно.

— Естественно, можетъ-быть, но вмст съ тмъ очень глупо.

Капитанъ разсмялся.

— Съ вами нтъ никакой возможности спорить!

— Отчего? Разв я такъ глупа?.

— О! нтъ, но вы деспотъ.

— Про женщину нельзя сказать это. То, что въ мущин было бы деспотизмъ, въ ней, не боле, какъ сознаніе своихъ правъ.

— На безусловное послушаніе?

— Нтъ, только на полную свободу.

— Противъ этого я не смю сказать ни слова, отвчалъ Левель, кланяясь.

Въ тотъ же день, онъ спросилъ у одного изъ многочисленныхъ своихъ родственниковъ, студента С., не знаетъ лк онъ Алексева?

— Знаю трехъ, отвчалъ тотъ.

— А нтъ ли между ними одного, кандидата?

— Былъ одинъ, да только его давно ужь не видать.

— Узнай, сдлай милость, гд онъ?

— На что теб?

— Такъ, нужно, меня просили представить его въ одинъ домъ.

Студентъ общалъ и недлю спустя сообщилъ ему слдующее: ‘Кандидатъ Алексевъ, если только былъ тотъ, о которомъ шла рчь, ухалъ отсюда весной и съ тхъ поръ его не видали, стало-быть не вернулся.’

— Не можетъ быть, онъ давно здсь.

— Можетъ-быть это не тотъ. Онъ изъ нашего университета?

— Я думаю, а впрочемъ, легко можетъ быть, что и нтъ.

Онъ похалъ къ Маевскимъ и повторилъ имъ вопросъ.

— Ma foi, я право не знаю. Hl&egrave,ne, ты не помнишь? Онъ, кажется, говорилъ, что изъ здшняго?..

Но Hl&egrave,ne разв могла помнить о такихъ пустякахъ? Она не помнила ршительно ничего.

Что длать? Окончить на этомъ Левель и радъ бы былъ да не смлъ. Онъ зналъ Софью Осиповну и зналъ хорошо, что если онъ не исполнить ея желаніе, то это даромъ ему не пройдетъ. ‘Чортъ съ нимъ съ этимъ Алексевымъ!’ думалъ онъ. ‘Вотъ навязали обузу! Он не знаютъ, что такое Петербургъ, и какъ трудно въ немъ отыскать неизвстнаго человка. Он думаютъ, что здсь тоже, что у нихъ тамъ, въ какомъ-нибудь польскомъ мстечк!’

Но Левель былъ ловкій человкъ, еще въ школ ему случалось ршать такія задачи, надъ которыми всякой другой становился въ тупикъ. Подумавъ немного, онъ слъ на дрожки.— Ступай къ Янцевичу, сказалъ онъ. Кучеръ сталъ поворачивать.— Нтъ, стой, не къ Янцевичу,— къ Реймерсу. Кучеръ опять поворотилъ.

Реймерсъ былъ одинъ изъ его пріятелей, который, по его соображенію, имлъ наибольшее число знакомыхъ посл Янцевича, но былъ гораздо толкове и расторопне этого господина.

Недлю спустя, въ одномъ изъ длинныхъ, мрачныхъ корридоровъ академіи художествъ, слабо-освщенномъ тремя фонарями, толпилось нсколько сотъ человкъ. Кто былъ въ пальто, кто въ шинели, большая часть въ фуражкахъ, блиномъ лежавшихъ на голов. Очень многіе съ усами, нсколько человкъ съ бородой, вс съ огромными свертками толстой бумаги въ рукахъ. Шумный говоръ носился по корридору. Главная масса народу стояла тсною толпой въ углу, у дверей, которыя были заперты, но сквозь окошко, вверху, свтился свтъ, и за дверьми слышны были голоса. Вся толпа горла какимъ-то особеннымъ нетерпніемъ, въ авангард, нсколько разъ поднимался неистовый шумъ, стучали, ломились, кричали. ‘Пора! отворяй! звони!’ и проч. Но все это не вело ни къ чему, и только когда шумъ доходилъ до крайней степени, небольшое окошко въ дверяхъ отворялось и изъ него высовывалась красивая, бородатая голова натурщика, съ спокойною улыбкой на губахъ.

— Нельзя, не звонили. Шести часовъ еще нтъ.

Покуда это происходило у входа, по корридору, въ разныхъ мстахъ, стояли, ходили, сидли на подоконницахъ безчисленныя группы не мене усердныхъ, но боле терпливыхъ людей. Къ одной изъ этихъ группъ подошелъ маленькій человкъ.

— Ба! ба!.. Матюшкинъ! Смотрите-ка, господа!..

— Матюшкинъ! Ты ли это?

— Я самъ.

— Да что, ты наслдство что-ли получилъ?..

— Или женился?

— Смотри-ка! Смотри-ка!— что за пальто!

— И шляпа какая!

— А жабо-то, жабо какое выпустилъ! Ха! ха! ха!

— Да полно вамъ, чортъ васъ возьми! Ну чего разорались! Платья новаго не видали? Не все же въ старомъ ходить! Сукно вещь бренная, пожалуй разлзется наконецъ, наготу не прикроешь…

— Ха! ха! ха! Что за франтъ! Боже ты мой, что за франтъ!

Продолжать было невозможно. Сторожъ съ колоколомъ, величиной котораго не побрезгала бы иная уздная колокольня, явился вдругъ, неизвстно откуда, по самой середин толпы и началъ звонить съ увлеченіемъ страстнаго аматера. Передъ дверьми и за дверьми поднялся хохотъ, задвижка въ ту же минуту была отдвинута, и масса народу хлынула въ двери, давя и толкая другъ друга. Минуты не успло пройдти, какъ вс рисовальные классы были полны. Въ одномъ изъ нихъ, гипсовая статуя Бойца стояла на круглой платформ, ярко-освщенная большою лампой. Передъ платформой, амфитеатромъ, тянулись скамейки, а надъ скамейками, длинный пюпитръ, за которымъ рисующіе стояли. Въ числ этихъ рисующихъ находился одинъ офицеръ. Онъ не былъ въ классахъ прошедшій мсяцъ, и потому съ трудомъ нашелъ себ мсто. Прежде всего надо было узнать, которые нумера не заняты, потомъ отыскать и выбрать изъ нихъ какой-нибудь поудобне. Офицеръ былъ совсмъ не похожъ на тхъ франтовъ, про которыхъ Матюшкинъ разказывалъ, будто они чинятъ въ перчаткахъ свой карандашъ. Это былъ скромный мущина лтъ за тридцать, средняго роста, съ блднымъ лицомъ и съ большими висячими усами. Одтъ онъ былъ не по форм, безъ эполетъ, безъ шпаги, въ потертомъ, старомъ военномъ сюртук и въ широкихъ, казацкихъ шараварахъ. Не усплъ онъ начать свой контуръ, какъ возл него очутилась забавная, маленькая фигурка, съ густыми, русыми бакенбардами и курчавыми волосами. Фигурка эта имла въ тотъ вечеръ какой-то праздничный видъ.

— Нтъ-ли тутъ мста свободнаго, господа? сказала она, ?оглядывая на Бойца.— У насъ тамъ такая баня, что нтъ никакой возможности. Другъ другу папки кладутъ на голову, на шею садятся верхомъ.

— А вы изъ натурнаго? спросилъ офицеръ улыбаясь.

— Да, изъ натурнаго, отвчалъ Матюшкинъ.

— Вотъ этотъ номеръ не занятъ, да только что за охота Бойца рисовать, когда у васъ тамъ стоитъ натура?

— Бойца?.. Да вы что думаете о Бойц? то больше на человка похожъ чмъ Никита. Тотъ, какъ откормленный боровъ, весь жиромъ заплылъ, а этотъ… вотъ онъі Взгляните: летитъ! Вс мускулы въ дл, какъ у живаго, всякая косточка, всякая жилка видна!

— Такъ вы не шутя хотите тутъ рисовать? спросилъ офицеръ, замтивъ, что тотъ развертываетъ бумагу.

— А почему жь бы и нтъ? Мн номеръ не нуженъ, у меня номера въ этюдномъ класс идутъ.

— Ну, если такъ, то я очень радъ имть васъ сосдомъ, отъ васъ можно узнать что-нибудь, чему-нибудь выучиться.

— Отъ всякаго можно узнать что-нибудь.

Они начали рисовать. Офицеръ безпрестанно заглядывалъ на работу сосда, стараясь подмтить его пріемы, чтобъ облегчить себ собственный трудъ. Онъ былъ большой энтузіастъ и ревностный жрецъ искусства, бредилъ академическою техникой, видлъ во сн медали и выставку… Брюловъ, Италія, Римъ,— великіе образцы искусства, все это были предметы, о которыхъ онъ могъ говорить безъ умолку цлый день на пролетъ. Его сосдъ, ученикъ натурнаго класса, казался ему счастливцемъ, неизмримо опередившимъ его и всхъ настоящихъ товарищей. Онъ скромно длалъ ему вопросы и слушалъ его какъ оракула. Матюшкинъ разомъ смекнулъ всю выгоду своего положенія, но помня совтъ Лукина, не спшилъ. На первый разъ, у нихъ шелъ разговоръ объ одномъ только чистомъ искусств, о постороннихъ вещахъ не сказано было ни полслова. Но какъ только кончился классъ, Матюшкинъ бгомъ побжалъ къ Лукину.

— Ну что? спросилъ тотъ.

— Ничего, дло идетъ на ладъ. Артиллериста добылъ, и если удастся, то завтра онъ будетъ ужь у меня.

— Какого артиллериста?

— А, ну, какого Богъ послалъ. Птица, конечно, не велика… Приходи завтра, увидишь самъ. Такъ или сякъ, а ужь я постараюсь его къ себ затащить.

— Хорошо, буду… А что ты у него ни о чемъ не разспрашивалъ?

— Нтъ еще, ни о чемъ. Вчера только, въ класс, первый разъ въ жизни съ нимъ слово сказалъ. Я и не буду разспрашивать ничего, это ты самъ можешь сдлать, а я только васъ сведу.

— Хорошо. Да какъ же ты его къ себ приведешь, если ты съ нимъ вчера первый разъ встртился?

— Объ этомъ не безпокойся, это мое дло. У меня есть такая приманка, что онъ какъ только нюхнетъ, тотчасъ пойдетъ на нее, иначе и сдлать не можетъ.

— Посмотримъ, въ которомъ часу мн придти?

— Въ начал девятаго. Приходи такъ, просто, какъ-будто самъ отъ себя, безъ зову зашелъ, а то онъ какъ разъ догадается, что у насъ тутъ зати.

На другой день, контуръ у Матюшкина былъ ужь готовъ и онъ началъ его тушевать. Офицеръ смотрлъ съ любопытствомъ.

— Вы, стало-быть, не намрены переводить на другую бумагу? спросилъ онъ.

— Зачмъ? И эта хороша.

— А фонъ будете длать?

— Нтъ, не буду… На что ему фонъ? Слишкомъ много чести, обойдется и безъ того.

— Да какъ же такъ?

— Да такъ! фонъ вдь для номера только и нуженъ, а номеръ мн здсь зачмъ? фонъ вдь только теперь въ моду вошелъ, а прежде за этимъ никто не гонялся… Вы видли когда-нибудь классные рисунки Егорова и другихъ стариковъ?

— Нтъ, а что?

— Да то, что иные изъ нихъ совсмъ безъ фону, въ пору эффекту не добивались. Въ ту пору, главное дло рисунокъ былъ, на него все вниманіе обращали, за то и были у насъ рисовальщики… Старый рисунокъ, я вамъ скажу, прелюбопытная вещь. На первый взглядъ, такъ себ, ничего не замтишь особеннаго, а какъ присмотришься, такъ глаза не захочешь отвести. Скромно, легко, не то что у нашего брата — глаза деретъ, не то, чтобы сажи этой, что нынче въ палецъ налпятъ — растушовки почти не видать, а между тмъ каждая жилка, каждая косточка — все на лицо!

Офицеръ слушалъ съ возраставшимъ одушевленіемъ. О не смотрлъ уже на Бойца, онъ положилъ карандашъ, его художественное любопытство было жестоко раздражено.

— Ради Бога! Гд вы ихъ видли? Скажите, можетъ-быть и мн удастся когда-нибудь имть это счастіе!

— Видлъ я въ разныхъ рукахъ, а впрочемъ и самъ имю. Въ прошедшемъ году, у Гаврилы дв штуки купилъ:— одну Егорова, другой — Карла Павловича Брюлова. Послднія деньги, что были въ карман, за нихъ ему заплатилъ.

— Еще бы не заплатить! Я бы дорого далъ, не то чтобъ ихъ имть, а такъ, просто, хоть бы взглянуть-то на нихъ когда-нибудь!

— Взглянуть совсмъ не такъ трудно, это вы можете сдлать сегодня же, посл класса, если вы не спшите домой. Приходите ко мн пить чай.

— Покорно благодарю. Я, конечно, сочту за особенное удовоіьствіе.

— И я тоже.

Сейчасъ посл класса, Матюшкинъ повелъ офицера къ себ. Рисунки тотчасъ же вынуты были изъ старой, засаленной папки, торжественно разложены на полу и прилично освщены. Офицеръ жадно впился въ нихъ глазами и долго ни слова не говорилъ, а Матюшкинъ возился за самоваромъ. Въ такомъ положеніи засталъ ихъ Лукинъ.

— Ба, ба, ба! Григорій Алексичъ! Какими судьбами!.. Вотъ не гадалъ и не думалъ увидть сегодня.

Лукинъ засмялся.

— Ну, это не очень любезный пріемъ, сказалъ онъ,— а впрочемъ долгъ платежомъ красенъ. Я, братъ, и самъ не думалъ быть у тебя сегодня. Я только-что воротился изъ Павловска, да человкъ мой куда-то ушелъ…. все подъ ключомъ, даже въ двери не могъ попасть. Вотъ я и отправился къ теб чай пить.

— И славно сдлалъ, а у меня здсь товарищъ по академіи, господинъ Васильковъ, который, по доброт души, удостоилъ меня постить.

— Доброта небольшая, съ улыбкою отвчалъ офицеръ.

— Ну, мы объ этомъ спорить не будемъ. Я радъ, что я не одинъ, по крайней мр вамъ скучно не будетъ. Позвольте васъ познакомить съ моимъ пріятелемъ: Григорій Алексичъ Алексевъ, большой цнитель искусства.

Лукинъ и новый его знакомый раскланялись.

— Борисъ Петровичъ, по доброт, прибавилъ немножко, сказалъ Лукинъ.— Я долженъ его поправить. Я уважаю искусство отъ всей души, но цнитель я очень плохой.

— Все вртъ, перебилъ Матюшкинъ,— такой знатокъ, какихъ въ Петербург мало.

Офицеръ посмотрлъ съ любопытствомъ на Лукина, не зная шутитъ Матюшкинъ или серіозно говоритъ, но любопытство скоро смнилось другимъ интересомъ. Онъ былъ художникъ въ душ, и смуглая, атлетическая фигура гостя, живописно освщенная снизу двумя свчами, стоявшими на полу, произвела на него замтное впечатлніе. За чаемъ, онъ часто поглядывалъ на это лицо. Вотъ бы съ кого портретъ списать! думалъ онъ.

— Вы конечно художникъ? спросилъ Лукинъ, желая начать разговоръ. Офицеръ грустно вздохнулъ.

— Желалъ бы отъ всей души носить это званіе, да только Богъ знаетъ, имю ли право?

— Почему жь нтъ?

— Такъ, это, вотъ видите ли вопросъ, который я самъ еще не ршилъ. Можетъ ли быть художникомъ человкъ, по рукамъ и ногамъ связанный скучными обязанностями своей службы?

— Почему жь нтъ? Если только вы не смотрите на сословіе художниковъ какъ на касту, избавленную отъ обыкновенныхъ заботъ, выпадающихъ на долю всякаго, не обезпечиннаго какими-нибудь исключительными привилегіями, то вы согласитесь, что всякій чмъ-нибудь связанъ, всякій долженъ что нибудь длать чтобы жить, и этотъ долгъ для него обязателенъ.

— Да, но быть связану такимъ дломъ, которое любишь или чмъ-нибудь совершенно чужимъ для души, это дв вещи разныя. Ремесло и искусство плохо уживаются между собой

— Напротивъ, мн кажется, что искусство безъ ремесла и существовать не можетъ.

— Это отчего?

— А оттого, что искусство одно, по натур своей, слишкомъ воздушно, чтобы наполнить всю жизнь. Жизнь требуетъ боле плотнаго матеріяла, ей нужно кром эссенціи, кром летучаго элемента, чего-нибудь, что въ состояніи было бь опредлить этотъ элементъ и дать ему твердую точку опоры.

— Да разв искусство ея не даетъ?

— Не знаю, какъ вы это понимаете, мн кажется, не даетъ Однимъ чистымъ искусствомъ питаться нельзя, оно, само по себ и корки сухаго хлба не дастъ: ясный знакъ, что въ немъ нтъ всего, что для жизни нужно.

— Не хлбомъ единымъ сытъ будешь, сказалъ Васильковъ

— Такъ, а безъ хлба вдь тоже не проживешь.

— Но можно и хлбъ имть. Между художниками есть люди съ достаткомъ, которые нажили себ состояніе своимъ…

Васильковъ невольно остановился, пріискивая слово.

— Своимъ ремесломъ? добавилъ Лукинъ.

— Не ремесломъ, а искусствомъ.

— Едва ли, Лукинъ отвчалъ.— Богатство, конечно, могло ими достаться случайно, но случай не ведетъ еще къ правилу, по правилу, деньги даются только тому, кто ихъ ищетъ. И это въ программу чистаго искусства не входитъ, стало-быть надо имть другую цль, надо искусство оборотить въ ремесло, чтобъ оно приносило доходъ. Да вотъ, возьмемъ напримръ хоть Бориса Петровича. Онъ службой не связанъ, но я увренъ, онъ скажетъ вамъ тоже, что однимъ чистымъ искусствомъ существовать нельзя.

— Невозможно! отвчалъ маленькій человкъ.— Надо писать портреты съ какихъ-нибудь свиныхъ рылъ, давать уроки слпымъ щенкамъ, малевать суздальщину на заказъ, или имть пріятеля, который даетъ взаймы, иначе съ голоду околешь. Это дйствительно такъ, я это самъ на себ испыталъ.

— Хмъ, на что вы пріятеля тутъ примшали? Пріятели денегъ взаймы не даютъ, это я положительно знаю, а что касается до портретовъ и прочаго, такъ вдь это со службой нельзя сравнить. Это не тянетъ васъ въ сторону, это по той же дорог лежитъ, у васъ, такъ сказать, подъ ногами ростетъ. Нечего тратить времени, чтобъ искать, наклонился, да поднялъ, вотъ и весь трудъ.

— Вотъ оно тотчасъ и видно, что вамъ наклоняться-то не случалось, замтилъ Матюшкинъ,— а тобъ вы узнали, сколько разъ нужно спину согнуть, чтобъ одинъ разъ что-нибудь съ полу поднять. Ваше-то дло другаго рода. Служба, конечно, не дружба, служба, что говорить, можетъ она и скучна и времени много беретъ, да за то дло врное. Какъ мсяцъ кончился, идешь себ къ казначею, пожалуйте молъ что мн слдуетъ, ну и дло въ шляп.

— Такъ, да вотъ видите шляпа-то эта голову давитъ, сказалъ офицеръ, безсознательно потирая свой блдный лобъ.

— Вы во фрунт служите?

— Считаюсь….. моя батарея въ Ц** стоитъ, а оттуда я по технической части прикомандированъ сюда въ Петербургъ къ *** заводу.

— А въ Ц** вы часто бываете?

— Почти никогда.

— Вашихъ товарищей стало-быть рдко видите?

— Нтъ, случается таки частенько. Они прізжаютъ сюда въ Петербургъ. Двухъ или трехъ тутъ всегда найдешь. Впрочемъ они мн товарищи боле по мундиру чмъ по душ. Мои настоящіе товарищи вотъ гд, онъ указалъ рукой на Матюшкина.

— А изъ гвардейскихъ офицеровъ вашей службы, вы знаете многихъ?

— Нтъ, очень не многихъ, но знаю нсколько человкъ.

— Капитанъ Левель вамъ не знакомъ?

— Левель? нтъ. Куда мн за этими барами? У нихъ карманъ золотомъ выстланъ, а я на мдныя деньги живу. Пословица говоритъ: пшій конному не товарищъ…. Впрочемъ, явидлъ этого господина и слышалъ о немъ кое-что. Человкъ онъ, какъ кажется, дльный, рисуетъ, науками занимается: у товарищей на хорошемъ счету. Но мое мнніе можетъ-быть вамъ покажется лишнимъ, вы сами можетъ-быть съ нимъ знакомы?

— Нтъ, я такъ…. слышалъ о немъ.

На этомъ мст ихъ разговора, Матюшкинъ подалъ стаканы съ чаемъ. Гости сидли долго, и разстались пріятелями, давъ адресы и сказавъ: до свиданія.

Не прошло и двухъ дней, какъ Лукинъ навстилъ Василькова и просидлъ у него весь вечеръ, но кром хозяина видалъ ни души. Тотъ принялъ его самымъ любезнымъ образомъ, показалъ ему вс свои этюды, рисунки, портреты, эскизы, и долго, съ большимъ увлеченіемъ, говорилъ сперва объ искусств, потомъ о служб, которая надола ему ужасно, и наконецъ, слдуя безсознательно за направленіемъ разговора, который Лукинъ держалъ постоянно въ рукахъ, упомянулъ о товарищахъ, которые часто приходятъ мшать ему по утрамъ. Какъ разъ въ тотъ часъ, который онъ назвалъ при этомъ, Лукинъ явился къ нему черезъ день, извиняясь, что можетъ быть онъ ему помшалъ и приглашая его въ воскресенье себ на обдъ, на которомъ ихъ общій знакомый, Матюшкинъ уже общалъ ему быть. Приглашеніе, разумется, принято было очень охотно. Между тмъ, пришли два офицера, разбитные, веселые люди, готовые въ четверть часа сойдтись подружиться со всякимъ, кто только самъ не пятится отъ нихъ прочь, а такъ какъ Лукинъ не пятился, то въ этотъ день число его новыхъ знакомыхъ удвоилось.

Такимъ образомъ, наконецъ, ледъ былъ прорванъ, и стна отдлявшая его отъ общества, рушилась. Онъ скоро вошелъ въ новый кругъ, въ которомъ, конечно, онъ могъ столкнуться и съ кмъ-нибудь изъ прежнихъ своихъ знакомыхъ, но этотъ рискъ, съ его стороны вполн сознанный, не въ силахъ былъ удержать его. Волка бояться — въ лсъ не ходить, думалъ онъ. Съ первой встрчи, конечно, придется все бросить и хать изъ Петербурга куда-нибудь въ глушь, ну да тогда и оставить игру будетъ достаточная причина, а теперь, безъ всякаго явнаго повода, отказаться отъ всхъ своихъ плановъ и сдаться безъ боя — была бы жалкая трусость. Съ такими чувствами, смло глядя въ лицо разнаго рода опасностямъ, Лукинъ шелъ впередъ, къ задуманной цли, не подозрвая, что цль съ своей стороны сама стремится къ нему навстрчу.

Ровно мсяцъ спустя посл того, какъ отдано бы извстное деспотическое приказаніе: отыскать и представить такого-то, Алексева, куда слдуетъ, капитанъ Левель исполнилъ первую его половину съ отличнымъ успхомъ.

— Ну что? спросилъ онъ разъ поутру у Реймерса, который попался ему на Невскомъ.

— Нашелъ, отвчалъ тотъ.

— Какъ, не шутя? Гд это теб удалось?

— Нашелъ у Карцева, который впрочемъ и самъ познакомился съ нимъ недавно.

— Да полно, тотъ ли это?

— Тотъ самый.

— Онъ кандидатъ?

— Да, кандидатъ.

— И былъ въ дорог, пріхалъ сюда недавно?

— Недавно, всего какихъ-нибудь семь или восемь недль.

— И встртилъ Маевскихъ?

— Ну, этого я не спрашивалъ. Къ какой стати?

— Да, правда, а впрочемъ это наврно долженъ быть онъ. Ну что, какъ онъ теб показался на взглядъ?

— Да какъ теб сказать? Онъ не изъ тхъ, у которыхъ все видно насквозь, а впрочемъ онъ мн понравился. Лихой, бойкій малый, одтъ хорошо и держитъ себя прилично, вообще, кажетоя, человкъ порядочный.

— Ты думаешь стало-быть, что его можно принять къ себ?

— Хм! да, я думаю. Карцевъ объ немъ хорошо отзывается.

— Ну, Карцевъ не слишкомъ разборчивъ на вкусъ. Эти гусары старыхъ временъ народъ далеко не тонкій. Имъ лишь бы съ виду былъ хватъ.

— Карцевъ порядочный человкъ.

— О, кто говоритъ! Карцевъ золото, только на вкусъ его положиться трудно. Ну, да что тутъ о вкус? Я радъ, что мы до него добрались наконецъ, этотъ розыскъ наскучилъ мн до смерти. Теперь, Реймерсъ, какъ бы устроить такъ, чтобы встртиться съ нимъ случайно? Мн не хочется, чтобъ онъ зналъ, что я отыскиваю его по порученію, это неловко.

— Конечно, тмъ боле что очень легко и безъ этого обойдтись.

— Какимъ образомъ?

— Очень просто. Они съ Карцевымъ собираются въ Ц* къ Сергю Ивановичу Находкину, у котораго будетъ кутежъ. Когда? это я не усплъ хорошенько узнать, но должно быть на этой недл. Стоитъ създить къ Находкину, онъ непремнно меня позоветъ, а я тебя приведу.

— Хорошо, только дай знать заране.

Тотъ общалъ, и дней черезъ пять, сдержалъ свое слово. 1 октября, вечеромъ, они отправились въ Ц* по желзной дорог.

Городокъ Ц* лежалъ смирно и тихо, закутанный въ темную, осеннюю ночь. На улицахъ ни души, ни звука не слышно съ какой-либо стороны, только изрдка рзкій, протяжный свистъ и фырканье локомотива долетали со станціи, да какія-нибудь гусарскія дрожки парой проносились стрлой, но стукъ ихъ колесъ и топотъ копытъ пропадали на мягкомъ, гладкомъ какъ бархатъ шоссе, по которому мелкій дождь сбгалъ струями на об стороны. Изрдка, тусклый фонарь мерцалъ гд-нибудь на углу, но онъ горлъ тамъ напрасно, ему нечего было освщать. Вся жизнь давно ушла съ улицы въ комнату и заперлась по домамъ. Снаружи ее можно было замтить только по освщеннымъ окнамъ, да и тхъ оставалось немного, потому что дв трети жителей, проводившихъ тутъ лто, давно перехали въ Петербургъ. Къ числу немногихъ исключеній принадлежалъ одинъ скромный, одноэтажный домикъ въ Московской улиц. Изъ оконъ его сіяло яркое освщеніе. На спущенныхъ сторахъ мелькали китайскія тни, то были тни гостей, собравшихся на вечеръ къ хозяину дома, поручику Сергю Ивановичу Находкину.

Трудно опредлить, что это былъ за вечеръ, по неимнію класснаго чина, усвоеннаго ему на русскомъ язык. Врне всего сказать, что это былъ вечеръ изъ рода неправильныхъ, но изъ этого еще вовсе не слдуетъ, чтобы въ дом поручика происходило какое-нибудь безчинство, не принятое между порядочными людьми. Въ хорошемъ обществ, гд умніе жить развито въ очень-высокой степени, и гд все основано на строжайшихъ законахъ приличія, ничего подобнаго, безалабернаго и безчиннаго, разумется, нтъ и не можетъ быть, а если и допускаются иногда отступленія отъ общаго правила, то они въ свою очередь тотчасъ подводятся подъ законы немене строгіе, законы, нарушить которые не дерзнетъ никакой поручикъ въ мір, будь онъ хоть вдвое моложе и вдвое отважне господина Находкина, само-собой, разумется, если только онъ принадлежитъ къ хорошему обществу, вн котораго нсть спасенія. Въ сумм, это похоже немножко на неправильные глаголы въ грамматик какого-нибудь образованнаго языка, латинскаго напримръ. Ихъ только такъ называютъ неправильными, потому что они на другіе не похожи, но это еще не значитъ, чтобъ ихъ можно было спрягать какъ вздумается, или чтобы произвольное ихъ спряженіе найдено было мене неприличнымъ чмъ какая-нибудь ошибка въ amo, amavi, или другомъ классическомъ образц.

Итакъ поручикъ Находкинъ давалъ неправильный вечеръ, на которомъ все шло очень правильно.

Въ числ гостей находился Лукинъ. Онъ сидлъ на соф возл хорошенькой, блокурой шалуньи лтъ девятнадцати, которая вертлась около него, какъ котенокъ. Шумъ, говоръ и хохотъ только что стихли вокругъ. Фаворитка столичной публики того времени, цыганка Таня, сидла въ кругу молодыхъ людей, съ гитарой въ рукахъ, и напвала лниво какой-то страстный романсъ, иногда наклоняясь и щуря томные глазки и пожимая плечами въ тактъ. Въ промежуткахъ пнія, поднимался неистовый шумъ: человкъ десять любителей хлопали, топали, громко кричали: браво! и пили шампанское за здоровье балованной Тани, которая запросто кивала имъ головой въ отвтъ. Цыганка пла въ гостиной, а возл, въ затйливо-убранномъ кабинет, метали банкъ, и оттуда слышны были восклицанія совершенно иного рода. ‘Дама взяла!…’ ‘Позвольте, пліе!’ ‘Шестерка убита!…’ ‘Тьфу, подлая карта! три сотни сегодня на ней просадилъ!’

Но не въ одномъ кабинет играли. Лукинъ, толкая локтемъ сосдку, шепталъ ей на ухо что-то, и оба смялись изъ-подтишка, поглядывая на парочку, которая тутъ же, за маленькимъ ломбернымъ столикомъ, играла въ пикетъ. Партія шла между юнымъ, румянымъ какъ яблоко, пушистымъ какъ персикъ корнетомъ и немного подержанною, немного подкрашенною, но прелестно-одтою француженкой лтъ тридцати, съ густыми бровями дугой и съ остатками замчательной красоты во всей своей бойкой, вертлявой особ. Противникъ сидлъ развалясь въ поз безпечнаго, опытнаго игрока, ‘beau joueur’, какъ сказалъ бы французъ, но щеки его, пылавшія какъ макъ, и масляный, отуманенный взоръ говорили противное. Онъ проигрывалъ крпко, а француженка была дух и болтала безъ умолку, но не трудно было замтить, что главная доля ея вниманія сосредоточена на игр. Осыпая его любезностями и шутками, на которыя тотъ едва поспевалъ отвчать, она ни на мигъ не переставала сдавать, покупать, объявлять и считать, съ удивительною ловкостью и проворствомъ соединяя все это въ одинъ, непрерывный процессъ.

— Вы, кажется, въ выигрыш, мадамъ Сальи? спросила Эмилія

— Да, въ выигрыш, не мшайте пожалуста… пять и пятнадцать, годится? Merci… Пять и пятнадцать, двадцать, терца и три короля, 26, 27, 28, 29 и шестьдесятъ, это за Ah-a! Мосье Поводовъ, откуда пришло къ вамъ это кольцо?

— Спросите скоре: куда идетъ? отвчалъ Поводовъ самолюбивою улыбкой.— Одинъ, два, три, ваша.

— Хи, хи! Я васъ понимаю, а впрочемъ, оно и на вашей рук очень мило, у васъ рука маленькая и блая какъ у женщины… 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, леза 77, да три восемьдесять.

Она быстро смшала карты, сдала и стала откидывать снова.

— Спросите, много ли она выиграла? шепнулъ Лукинъ.

— Много вы выиграли, мадамъ Сальи?

— Немного, оставьте меня въ поко, Эмилія… Comm monsieur!… Вы опять отдаете мн дв?… Pardieu! вы смлы и великодушны какъ левъ!

— Бдный левъ! вздохнувъ сказала Эмилія:— его стригутъ, какъ барашка!

Поводовъ оглянулся съ туманною улыбкой на губахъ.

— Что такое она говоритъ? спросилъ онъ разсянно.

— Ничего, пустяки. Молчите, Эмилія! Это глупо! Потому, что вдь это не ваше, я знаю откуда къ вамъ это идетъ: вамъ шепчетъ сосдъ вашъ направо, а вы, ma foi! vous trop stupide, чтобы сказать отъ себя какую-нибудь злость.

— Что жь, умъ приходитъ съ годами, а въ этомъ, я вамъ должна уступить.

Француженка злобно нахмурила брови.

— Ого! возразила она, не переставая играть,— вы хотите доказать, что и у васъ есть жало, моя маленькая эхидночка!… Вашъ терцъ не годится, квартъ отъ туза и четырнадцать королей… Смотрите, я могу дорого заставить васъ заплатить за вашъ умъ, если только онъ точно вашъ… двацать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

— О! разумется, насмшливо отвчала Эмилія,— вы заставляете платить вамъ за все: за умъ и глупость, за злость и дружбу… чуть не сказала — любовь, но это ужь прошлое, товаръ сильно упалъ въ цн, pauvre dame!… Пришло время играть въ пикетъ или устраивать нжныя встрчи…

Она не успла кончить, какъ сильно разгнванная Сальи, въ ту пору державшая карты въ рукахъ, швырнула въ нее колодой. Та отвернулась проворно и десятки, валеты, тузы, весь пестрый букетъ зеленаго поля посыпался на сюртукъ Лукина. Онъ громко захохоталъ.

— Ну, нтъ, здсь опасно сидть! сказалъ онъ вставая. Поводовъ тоже вскочилъ. Онъ частію не разслушалъ, а частію не понялъ предшествующаго разговора.

— Что это! Что это вы, mesdames?… Мадамъ Сальи, Эмилія! Что съ вами?

— Ничего, отвчалъ усмхаясь Лукинъ.— Дв милыя пастушки поссорились за ваше золотое руно.

— А что такое золотое руно? спросилъ Поводовъ, плохо знакомый съ миологическими эмблемами.

— Золотое руно, смясь отвчалъ Лукинъ,— это такая тонкая, теплая шерстка, которая тихо растетъ, но быстро стрижется.

— А, понимаю! сказалъ офицеръ, считая мелкомъ на стол.— Вы намекаете на мой проигрышъ… Тысяча триста двадцать четыре pointe по гривеннику, сколько это будетъ?…

— Я полагаю, сто тридцать два рубля сорокъ копекъ серебромъ, отвчалъ Лукинъ.

— Покорно васъ благодарю, мадамъ Сальи, получите… Вы можетъ-быть думаете, что для меня это составляетъ значительный счетъ? продолжалъ Поводовъ.— Мн это ровно ничего не значитъ, ей Богу! я хоть сейчасъ готовъ проиграть, втрое боле.

— Въ самомъ дл?

— Клянусь честію.

— Хм! Это пріятно для тхъ, кто можетъ воспользоваться, успокоиваетъ ихъ совсть.

Поводовъ поглядлъ на него нершительно. Онъ смутно догадывался, что надъ нимъ смются, но точнаго смысла насмшки не могъ уловить. Немного надувшись, онъ спряталъ бумажникъ въ карманъ и отправился въ кабинетъ. Сальи была уже тамъ. Она стояла въ граціозной поз передъ однимъ изъ зеленыхъ столовъ и яростно понтировала на выигранные деньги.

— Что у васъ тутъ случилось? спросилъ толстый, усатый артиллерійскій полковникъ, садясь на диванъ возл Эмиліи, которая хохотала.

— Пустяки, эта Сальи такъ уморительно разбсилась!

— О! эта Сальи, пребойкая баба! Ей пальца въ ротъ не клади… Но, съ чего она такъ? Вы врно ее раздразнили?

— Да, было немножко. Она, вотъ видите ли, не любитъ, чтобъ ей мшали обыгрывать новичковъ… Впрочемъ, это вотъ онъ во всемъ виноватъ. Она указала на Лукина.

— Если не виноватъ, то, по крайней мр, наказанъ какъ виноватый. Колода назначена была чисто вамъ, а попала меня.

— И по дломъ, отвчала Эмилія.— Фи, злой! Вы, кажется, сожалете, что карты попали не мн въ лицо?

— О, нтъ, но я не люблю присваивать чужую собственность, вотъ и все.

Оттнокъ досады мелькнулъ на дтскомъ лиц Эмиліи.

— Какъ это любезно! сказала она кусая губы.

— Ну, ну, не сердитесь, моя курочка, перебилъ толстый полковникъ, пыхтя и стараясь подссть къ ней поближе.— Успкойтесь, вотъ я сейчасъ вамъ дамъ прохладительнаго.

Онъ налилъ рюмку шампанскаго и ловко поднесъ ей къ губамъ.

— Подите вы прочь! Вы, толстый, старый Фальстафъ!

— Я, старый?…

Полковникъ хотлъ сказать еще что-то, но въ эту минуту нсколько новыхъ лицъ вошло въ комнату.

— А! Левель!… Bonjour!

Лукинъ оглянулся. Въ пяти шагахъ отъ него стоялъ ловкій красивый гвардеецъ, лтъ тридцати, ростомъ почти съ него, но легче, стройне его сложенный.

— Ага! Нашелъ-таки наконецъ! подумалъ онъ про себя.

— Здравствуйте, Алексевъ! сказалъ подходя къ нему другой офицеръ.

Услыхавъ эту фамилію, капитанъ въ свою очередь оглянулся. Фигура, которую онъ увидлъ, поразила его своимъ рзкимъ, типическимъ очертаніемъ. Сказавъ слова два съ Находкинымъ, вышедшимъ къ нему на встрчу, онъ слъ на мсто полковника, котораго увели въ кабинетъ.

— Вы, кажется, не узнаете меня, капитанъ? сказала Эмилія, протянувъ ему руку.

— Ah! bonjour petite! Я не думалъ найти тебя здсь.

— Отчего это?

— Такъ, я думалъ, что ты еще до сихъ поръ на сцен.

— О, нтъ, мн надоло долбить ихъ глупыя роли, я лучше люблю играть свою.

— Какую же это свою? Смотри хороша ли?

— Не хуже твоей… Брось ты свою мораль, mon vieux papa! Теб это не къ лицу, потому что вдь ты совсмъ еще не такъ старъ. Полно лобъ хмурить, посмйся немножко… Знаешь, я тоже не думала встртить тебя такъ скоро.

— Что жь, разв не рада?

— О, нтъ, очень рада! Я очень тебя люблю, потому что ты добрый, совсмъ не похожъ на другихъ.

Она посмотрла, слегка надувъ губы, на Лукина.

— На какихъ же это другихъ?

— Такъ, я знаю.

— Ты врно поссорилась съ кмъ-нибудь, по старой привычк?

— Меня обидли… Эта вдьма, Сальи, пустила въ меня колодой. Смотри, вонъ карты еще лежатъ на полу.

— За что это?

— Я разв знаю! Спроси вонъ этого чорнаго, вонъ что стоитъ возл Реймерса, это онъ виноватъ.

Капитанъ оглянулся. Пользуясь этимъ случаемъ, Реймерсъ назвалъ ихъ другъ другу.

— На васъ тутъ объявлена маленькая претензія, сказалъ капитанъ.

Лукинъ пожалъ плечами.

— Что прикажете длать? отвчалъ онъ смясь.— Хорошенькая женщина вся состоитъ изъ претензій, это одна нескончаемая претензія.

Эмали посмотрла на него украдкой и улыбнулась едва примтно.

— Слышишь, что про тебя говорятъ, Эмилія? сказалъ Реймерсъ.

— Говорятъ вздоръ.

— Какой вздоръ? Говорятъ, что ты хороша, разв это не правда?

Она засмялась.

— Если претензія хороша, то надо ее удовлетворить.

— Мосье Алексевъ отъ этого не откажется.

— Конечно, не откажусь, претензія слишкомъ мила.

Онъ подвинулся, собираясь ее обнять, но Эмилія ускользнула, вся вспыхнувъ.

— Allez vous en, mchant noir, je vous crains! отвчала она, убгая.

Реймерсъ, Лукинъ и Левель остались втроемъ.

— Забавная двочка! сказалъ Лукинъ.— Вы, кажется, съ не знакомы? спросилъ онъ у Левеля.

— Да, знаю немножко.

— Это актриса?

— Нтъ, она была на сцен всего полгода, а потомъ бросила. Вы слышали: свою роль, говоритъ, играть хочу. Подит, толкуйте съ этимъ чертенкомъ!

— Какой она націи?

— Богъ ее знаетъ. Какая-то помсь. Она родилась здесь, но отецъ у нея былъ Жидъ, ювелиръ, женатъ на француженк, обанкрутился, умеръ, а мать помстила ее на сцену, чтобы сбыть съ рукъ, и ухала въ Брюссель. Она, конечно, разчитывала на то, что случилось. Прошедшею зимой, дочь сыскала себ попечителя, старичка, въ род Бартоло, который ее одваетъ какъ куколку и возитъ съ собою въ театръ.

— Ты былъ вчера въ опер? спросилъ Реймерсъ.

— Былъ.

— Въ партер?

— Нтъ, въ лож, Маевскіе не пустили въ партеръ…

‘Браво!’ подумалъ Лукинъ, ‘случай самъ въ руки просится!’

— Позвольте васъ перебить, капитанъ, сказалъ онъ,— вы назвали фамилію, которая мн немножко знакома. Въ август я имлъ удовольствіе встртить дорогой двухъ дамъ и въ обществ ихъ провелъ нсколько времени самымъ пріятнымъ образомъ. Одну изъ нихъ звали, кажется, Софья Осиповна…

— Софья Осиповна мн родственница, отвчалъ Левель.

— Другую Елена Осиповна.

— Это ея сестра.

— Прошу васъ, когда вы увидитесь съ ними, передайте имъ отъ меня поклонъ.

Капитанъ отвчалъ: ‘съ удовольствіемъ’.

Слово за словомъ,— у нихъ завязался довольно живой разговоръ, одинъ изъ такихъ, посл которыхъ порядочный человкъ считаетъ возможнымъ сдлать визитъ другому порядочному человку. Но имъ не дали разговаривать слишкомъ долго. Шумное общество высыпало изъ залы въ гостиную.

Молодой человкъ во фрак, съ еврейскою физіономіей, слъ у піано и начали играть кадриль. Дамы, съ блюдечками мороженаго въ рукахъ, окружили его смясь и притопывая. Въ зал прислуга проворно отодвигала стулья. Нсколько человкъ подошли къ нимъ съ извстіемъ, что хотятъ канканировать. Лукинъ всталъ и ушелъ въ кабинетъ. Въ кабинет играли на двухъ столахъ. За однимъ изъ столовъ, Находкинъ, вдвоемъ съ какимъ-то присяжнымъ любителемъ, метали банкъ, смняя другъ друга, когда одинъ изъ двухъ уставалъ, или первый считалъ приличнымъ на время оставить игру, чтобы заняться съ своими гостями. Находкинъ игралъ очень часто и проигрывалъ почти сплошь, но на этотъ разъ счастье ему везло. Пачки бумажекъ и золото горкой лежали съ его стороны, и горка эта росла, опустошая карманы понтеровъ. Между послдними находилась Сальи. Она играла съ такою же страстію, съ такимъ же жаднымъ, неутомимымъ вниманіемъ, какъ и прежде, но это ужь былъ не пикетъ, и противники не похожи были на юныхъ барашковъ, охотно дающихся стричь. Въ полчаса съ небольшимъ, она успла спустить вс деньги, выигранныя у Поводова, и съ бшенствомъ на лиц, худо скрытымъ подъ вынужденною улыбкой, со страхомъ въ глазахъ, на которыхъ порой навертывались слезы, проигрывала симпелями рублей пятьдесятъ своихъ собственныхъ, кровныхъ денегъ. Нсколько человкъ любопытныхъ собрались вокругъ нея. Смясь и подшучивая, они слдили за рзкими перемнами выраженія, появлявшимися у нея на лиц при неожиданныхъ оборотахъ счастія. Порою, сдержанный хохотъ или лукавое замчаніе въ полголоса слышны были между ними, но это повидимому нисколько не развлекало ея вниманія.

— На шесть кушей, сказала она, взявъ дв карты сряду и загибая семерку, но не успла отнять руки, какъ карта была убита.

— Maldiction! прошептала Сальи, проворно схвативъ ее со стола и разрывая на мелкіе лоскутки. Шепотъ и смхъ послышались у нея за спиной, она оглянулась, за ней сидли опять Эмилія и Лукинъ.

— А! это вы, monsieur! и вы, моя милая! Отчего это вы не танцуете, вы, такая охотница до cancan во всевозможныхъ его значеніяхъ?

Эмилія покраснла.

— Bien! Понимаю! продолжала француженка:— предмета, который удерживаетъ васъ сегодня, не нужно далеко искать. Онъ тутъ, возл васъ… А вы, monsieur, извините, не знаю вашего имени, но судя по вниманію, съ которымъ вы смотрите на игру, можно подумать, что она вамъ ужасно нравится

— Въ самомъ дл, отчего это вы не играете, мосье Алексевъ? спросилъ по-французски хозяинъ.

— Плохо знаю эту игру, отвчалъ Лукинъ,— вотъ поучусь, тогда къ вашимъ услугамъ.

— Да глядя со стороны, во сто лтъ не выучитесь, сказалъ Поводовъ,— а вы попробуйте, какъ сотъ пять или шесть спустите, такъ вотъ тогда и будете знать.

— Попробуйте, мосье Алексевъ, прибавила бойко Сальи,— а то мы пожалуй подумаемъ, что вы трусите.

Лукинъ кусалъ губы.— Пожалуй попробую, отвчалъ онъ схвативъ колоду. Аттанде, двойка идетъ.

— На сколько прикажете? спросилъ улыбаясь Находкинъ.

— Идетъ на двсти рублей.

— Ого! сказалъ Поводовъ, Сальи завистливо на него посмотрла.

— Ваша, сказалъ хозяинъ, прокинувъ два абцуга и вскрывая на лво двойку.

— Для начала не дурно, замтилъ кто-то.

— Уголъ, сказалъ Лукинъ, снявъ двойку и загибая туза. Опять онъ выигралъ, перегнулъ туза вдвое, взялъ на него еще разъ и записалъ мелкомъ на стол тысячу двсти.

Все стихло, понтеры переглянулись, улыбка исчезла съ лица хозяина.

— Иванъ Васильичъ, сказалъ онъ товарищу,— садитесь-ка вы, мн что-то плохо везетъ.

Иванъ Васильевичъ — красивый, полный мущина, лтъ подъ сорокъ, въ синемъ фрак стариннаго покроя, въ очкахъ, съ большимъ орлинымъ носомъ, и съ парой густыхъ, высокихъ бровей, садясь, окинулъ глазами столъ.

— Ну! вс понтерки попрятались!

— Это вашъ тузъ, сударь, всхъ распугалъ.

— Что жь, милости просимъ, пожалуйте, выводите его опять въ походъ.

Лукинъ съ минуту смотрлъ ему прямо въ глаза, какъ будто стараясь прочесть въ нихъ что-то, потомъ вынулъ трефоваго короля и медленно положилъ его на то мсто, гд у него записанъ былъ выигрышъ.

— Malbroughs’en va-t-en guerre… запла Сальи вполголоса.

— На пе? спросилъ банкометъ.

— Ва-Банкъ! сказалъ громко Лукинъ.

— Браво! Кто это тамъ понтируетъ такъ лихо? закричалъ ротмистръ Карцевъ, бросивъ свою игру на другомъ стол и подбгая къ Ивану Васильевичу. За нимъ вскочило все общество, оидвшее въ кабинет, густая толпа окружила играющихъ, и вслдъ затмъ все стихло, только изъ залы слышенъ былъ легкій, веселый кадансъ французской кадрили.

‘Malbrough s’en va-t-en guerre,

Mizon ton, ton, ton, mirontaine!

Malbrough s’en va-t-en guerre,

Dieu sait quand reviendra!..’

продолжала Сальи вполголоса.

— Прикажете начинать? спросилъ банкометъ.

— Прошу покорнйше.

Иванъ Васильевичъ кашлянулъ и началъ метать. По пятому абцугу, на лво упалъ король.

— Карта взяла! сказалъ Лукинъ.

Громкое браво хоромъ раздалось вокругъ. Иванъ Васильевичъ взглянулъ на Находкина, который сидлъ весь красный, кусая губы. ‘Капутъ’, сказалъ онъ, бросая карты.

— Капутъ, отвчалъ тотъ. Разбиты въ прахъ! Потрудитесь пожалуста разчитаться, добрйшій Иванъ Васильичъ… Тутъ, по записк, намъ слдуетъ еще получить кой съ кого… Чего теб, Осипъ?

— Ужинать подано, ваше благородіе, отвчалъ деньщикъ. Находкинъ всталъ и ушелъ.

Вся горка, лежавшая на стол, пошла въ карманъ къ Лунину. Въ ней было три тысячи слишкомъ, да сверхъ того, по разчету, съ понтеровъ онъ долженъ былъ получить сотенъ пять. Одни заплатили, но нсколько человкъ, игравшихъ на слово, просили его подождать. Въ числ должниковъ его очутилась Сальи. За ней оставалось рублей полтораста, которые, хотя и лежали у ней въ карман сполна, но разстаться съ ними, по разнымъ соображеніямъ, она не желала.

— Мосье Алексевъ, сказала она, подавая ему свою карточку съ адресомъ,— посл своей блестящей побды, надюсь, будетъ великодушенъ и дастъ мн срокъ.

Лукинъ просилъ не безпокоиться о такихъ пустякахъ. Въ награду, она подарила его очень нжною улыбкой.— Надюсь, прибавила она,— что этотъ случай доставитъ мн удовольствіе видть васъ у меня?

Лукинъ поклонился.— Только въ такомъ случа, онъ отвчалъ,— если вы общаете, что о вашемъ маленькомъ должк не будетъ боле и рчи.

— Oh! mais vous tes un trsor de galanterie! сказала она, схвативъ его подъ руку.— Я васъ обожаю, пойдемте ужинать.

Лукинъ оглянулся. Въ пяти шагахъ, отъ него стояла Эмилія. Губы ея были стиснуты, ноздри раздуты, облако ревности и досады омрачило ея хорошенькое, почти дтское личико.

— Одну минуту, сказалъ Лукинъ, подходя къ ней съ француженкой.— Эмилія, что съ вами? Но та отвернулась проворно, не отвчая ни слова, и тотчасъ же начала разговоръ съ какимъ-то бариномъ, очень замтно уже вкусившимъ отъ сока лозы.

— Не хлопочите объ этомъ, шепнула француженка.— Это не стоитъ труда. Если она вамъ такъ нравится, то, je vous donne ma parole, она будетъ ваша. Un beau malin, passez chez moi, nous en parlerons… Я вижу вы еще новичокъ, но головой отвчаю, вы имъ не долго останетесь.,

На мигъ ему стало гадко. На мигъ онъ почувствовалъ инстинктивное побужденіе плюнуть въ это раскрашенное лицо, но этотъ мигъ прошелъ безъ слда, а на слдующій вс сидли за ужиномъ. Ужинъ начался чинно, скромнымъ бульйономъ съ слоеными пирожками, а кончился пламенною жженкой, посл которой оргія тянулась до поздней ночи. Левель ухалъ сейчасъ посл ужина. Лукинъ оставался вплоть до конца. Онъ былъ въ числ тхъ, которые вышли изъ дома, хотя и не твердою поступью, но все-таки на своихъ ногахъ.

III. Визитъ.

— Что вы сегодня длаете, кузина? спросилъ Павелъ Петровичъ Левель, садясь на стулъ возл Софьи Осиповны, которая вертла въ рукахъ какую-то русскую книгу, не раскрывая ея.

— Скучаю, Поль.

— Это дурно.

— Очень дурно, я знаю сама, да только я въ этомъ не виновата. Что прикажете длать въ вашемъ большемъ, сонномъ город, съ вашимъ жеманнымъ, чопорнымъ, соннымъ народомъ?

— Отчего соннымъ?

— Разв я знаю? Это у васъ скоре можно спросить… Она засмялась.— Поль, сыщите вы мн наконецъ живую душу! продолжала она, полушутя, полусеріозно.— Что это такое? Вдь это все мертвецы, покойники! Если имъ кожу разрзать, я думаю кровь не пойдетъ.

— Попробуйте, можетъ-быть, вы ошибаетесь, отвчалъ Левель.

Она схватила булавку.

— Знаете, Поль, если ужь пробовать, то пробовать съ васъ. Вы меня бсите съ вашею мороженою улыбкой! Она сіяетъ какъ снгъ у васъ на лиц, и что тамъ, подъ этимъ снгомъ, одинъ Богъ вдаетъ! Скажите мн откровенно: смялись ли вы когда-нибудь отъ души, во все горло, плакали ли вы когда-нибудь съ тхъ поръ, какъ вамъ минуло десять лтъ? Есть ли какая-нибудь возможность вывести васъ изъ себя?

— Попробуйте, повторилъ онъ опять.

— Вы не отвчаете на вопросъ. Я уврена, что вы не были никогда ребенкомъ.

— Это было бы неестественно, а все-таки было бы лучше чмъ оставаться ребенкомъ всю жизнь.

— Вы хотите сказать, что я ребячусь?

— C’est vous qui le dites.

— Молчите, vous tes un impertinent! Вы считаете себя ceріознымъ человкомъ, а между тмъ, я пари держу, что вы не боле какъ холодный человкъ. Я бы хотла, чтобы вы когда-нибудь растаяли, тогда можно было бы узнать, что у васъ тамъ такое въ сердц: вода или кровь… Я бы хотла, чтобы вы влюбились въ кого-нибудь, влюбились по уши, до безумія, это было бы очень забавно! Куда бы вы дли тогда вашу эквилибристику, ваше философическое, невозмутимое, отвратительное равнодушіе?

— Вы хотите, чтобъ я сошелъ съ ума, и спрашиваете, куда бы я длъ разсудокъ?

— Ah! Je vous tiens. Ah! Вы любовь называете сумашествіемъ?

— Если она доходитъ до сумасшествія, то какже ее назвать?

— Мало ли что до чего доходитъ! Я иногда дохожу до Лтняго Сада, что жь изъ этого слдуетъ?

— Только то, что вы шутите, больше ршительно ничего.

— Неправда, еще кое-что, сказала Hl&egrave,ne входя.

— Что же еще?

— То, что вы съ Софи вчно спорите. Я боюсь, что вы съ ней когда-нибудь не на шутку поссоритесь.

— Нтъ, возразила Софи,—я этого не боюсь. Cousin Поль серіозный человкъ, онъ не будетъ ссориться съ такими дтьми, какими онъ насъ считаетъ.

— А! вотъ какъ! сказала Hl&egrave,ne нершительно. Она была еще въ такомъ возраст, въ которомъ двушка сильно боится быть принятой за дитя.

— Кстати, Поль, что вы сдлали съ моею просьбой? сказала Софи.

— Съ какою? спросилъ Левель, притворяясь, что онъ забылъ.

— Какъ это мило! Вы заставляете меня повторять!.. Съ просьбой найдти намъ этого Алексева?

— А! Синюю Бороду?.. Синюю Бороду я нашелъ.

— Вы шутите? сказала Софи, красня.

— Нисколько, онъ былъ у меня на дняхъ, и мы говорили о васъ. Онъ горитъ нетерпніемъ имть счастіе…

— Итакъ — дале? сказала Софи.

— Итакъ дале, повторилъ капитанъ.

— Что жь вы ему отвчали? Надюсь, что вы ему не оказали какой-нибудь глупости?

— Покорно благодарю, отвчалъ Левель, кланяясь.

— Перестаньте шутить, серіозно, что вы ему сказали?

— Сказалъ, что я съ вами поговорю, что хоть, кажется, вы и не вовсе къ нему равнодушны, но что все-таки я не знаю, найдете ли вы приличнымъ такъ скоро…

— Ахъ, фи! Какъ вамъ не стыдно! фи! Можно ли было сказать такой вздоръ! въ одинъ голосъ воскликнули об сестры, сильно сконфуженныя.

Левель смялся, съ довольнымъ видомъ потирая руки. Он посмотрли ему въ глаза и тоже захохотали.

— Вы лжете! Вы лжете, Поль! Дайте мн слово, что вы не говорили никакихъ вздоровъ.

Левель смялся, не отвчая ни слова.

— Ah! de par Dieu! Если только я что-нибудь узнаю!..

— Успокойтесь кузина, вы не узнаете ничего… то-есть ничего такого, что бы могло навлечь на меня вашъ гнвъ. Когда прикажете представить мою находку?

— Когда вамъ угодно, пожалуй хоть завтра, только не ране двухъ, потому что намъ надо еще побывать у этой… какъ ее?.. ну, просто сказать, у нашей корсетницы, а потомъ мы хотли захать… но все равно, если вы насъ не застанете, подождите, мы будемъ минутъ черезъ пять…

Поль поклонился.

— А теперь, cher cousin, продолжала она, минуту спустя,— скажите мн откровенно: какъ вамъ понравился нашъ знакомый.

— Такъ, ничего.

— Такъ, ничего!.. повторила она, передразнивая его равнодушный тонъ голоса — Allons donc! Терпть не могу такого отвта! Это только у васъ въ Петербург такъ говорятъ, но изъ этого ничего не поймешь. Что это значитъ: понравился или нтъ?

— Что жь вы хотите, чтобъ я вамъ сказалъ? Я видлъ его всего раза три.

— А сколько же разъ надо видть?

— Не знаю, смотря по обстоятельствамъ, но по первому впечатлнію судить не возможно.

— Судить и не нужно, скажите мн просто ваше первое впечатлніе.

— Извольте. Первое впечатлніе было выгодное. Мущина здоровый, свжій, росту хорошаго, смотритъ такимъ молодцомъ, что хоть сейчасъ въ первую Преображенскую роту.

— Фи! Я разв у васъ объ этомъ спрашивала?

— Въ добавокъ не глупъ и въ обществ держитъ себя прилично… Одтъ хорошо…

— А! Фи! молчите. Поль, я считала васъ умнымъ человкомъ, а вы говорите мн пошлости.

Левель расхохотался.

— Чего же вы отъ меня хотите, кузина, я право не понимаю… Ну, длать нечего, попробую еще разъ… Онъ очень порядочный и, если хотите, интересный человкъ, но въ немъ есть что то странное, чтобъ не сказать таинственное. Во первыхъ, онъ очень скрытенъ. Кто онъ такой? Откуда? какія у него средства, и что онъ длаетъ или что думаетъ длать, ничего не узнаешь путемъ, все надо угадывать, а угадывать можно что хочешь. Можно думать пожалуй, что онъ съ трудомъ выбился на просторъ изъ какой-нибудь темной и тсной сферы, о которой ему непріятно упоминать, или что онъ остатокъ, щепка, уцлвшая отъ крушенія какого-нибудь богатаго корабля, сынъ разорившагося помщика… что-нибудь въ этомъ род, что именно трудно сказать, но наврно его положеніе въ обществ иметъ какую-нибудь шаткую сторону, какой-нибудь иксъ или вопросительный знакъ. Съ другой стороны, наружность его обманчива, онъ кажется старе и гораздо солидне чмъ онъ есть. Судя по лицу, манерамъ и разговору, я далъ бы ему лтъ тридцать, но стоитъ взглянуть на него за картами или за бутылкой вина, чтобъ убдиться, что онъ еще очень молодъ. Гд только дойдетъ до дла, тамъ вы его не узнаете, горячъ, крутъ, скоръ какъ мальчикъ и падокъ какъ мальчикъ на всякую всячину.

— Qu’est ce que c’est всячина? спросила Hl&egrave,ne.

— Извините, отвчалъ капитанъ, улыбаясь,— я вамъ своихъ словъ не выдаю за готовое мнніе и потому не берусь объяснять ихъ подробно. Это не боле какъ догадки, составленныя по первому впечатлнію.

— И потому можетъ статься ошибочныя? сказала Софи.

— О! легко можетъ быть. Совтую вамъ проврить ихъ собственнымъ наблюденіемъ, прежде чмъ вы сдлаете изъ нихъ какіе-нибудь выводы.

— Merci, Paul, отвчала Софи.— Вы были очень добры. Скажите, я иного хлопотъ вамъ надлала съ моею просьбой?

— Дло прошлое, отвчалъ капитанъ усмхаясь,— не стоитъ о немъ говорить теперь, а можно бы кое-что разказать, потому что отыскивать здсь, въ Петербург, лицо никому неизвстное, это такая задача, о трудностяхъ которой, ma ch&egrave,re cousine, вы не можете составить себ ни малйшаго представленія. Это не то, что въ какомъ-нибудь губернскомъ городк, гд вся дворянская часть народонаселенія извстна наперечетъ Здсь надо имть, какъ я, цлый полкъ пріятелей и друзей, и всхъ поставить на ноги, всхъ пустить по слдамъ, всмъ имъ твердить каждый день вашу просьбу, чтобы, наконецъ, посл долгаго времени, добиться до какого-нибудь положительнаго результата.

— Поль, признайтесь, вы врно меня проклинали не разъ съ моими капризами?

— До этого еще не дошло, кузина, отвчалъ Левель смясь, — но признаюсь иной разъ досадно было немножко.

— Ну, а теперь?

— Теперь, я очень доволенъ, что мн удалось исполнить ваше желаніе.

— Oh! Vous tes bien bon, mon ami! Venez que je vous embrasse!

Этимъ окончился разговоръ.

На другой день, поутру, часовъ около двухъ, въ прихожей Маевскихъ раздался звонокъ.

— Павелъ Петровичъ и господинъ Алексевъ, сказалъ слуга, входя въ кабинетъ къ генералъ-майору Маевскому.

— Скажи Софь Осиповн, отвчалъ генералъ.

— Софьи Осиповны нтъ дома-съ.

Генералъ проворчалъ что-то очень нетерпливо.

— Проси, сказалъ онъ вставая и вышелъ изъ кабинета въ гостиную.

едоръ Леонтьевичъ Маевскій былъ очень приличный генералъ. По чину, онъ не былъ ни слишкомъ старъ, ни черезчуръ уже молодъ. Ему было ровно пятьдесятъ лтъ. Двойной подбородокъ не выползалъ у него изъ-за галстуха, брюхо не выдавалось впередъ, волосы на вискахъ и на лбу не торчали насаленными крючками, а лежали такъ мягко и ровно, какъ цнный боберъ, и. какъ боберъ пестрли красивою просдью. Въ лиц видна была важность и полное сознаніе собственнаго величія, правда, но это сознаніе было спокойно. Взглядъ не грозилъ фухтелями или начальническимъ распеканьемъ. Онъ не любилъ, чтобы ему говорили за каждымъ словомъ ваше превосходительство, и самъ не повторялъ этого титла, разказывая свой разговоръ съ какимъ-нибудь низшимъ по чину лицомъ. Онъ даже не говорилъ ты никому кром своей жены да лакея, и вообще былъ достаточно вжливъ.едоръ Леонтьевичъ зналъ три языка: французскій, польскій и русскій, учился когда-то прилежно и помнилъ пройденое въ школ на столько, чтобы не смшать Карла Великаго съ Карломъ XII, а математику зналъ даже такъ аккуратно, что могъ во всякое время довольно врно опредлить различіе между хордою, радіусомъ и діаметромъ, между прямымъ и острымъ угломъ, между ариметическою и геометрическою прогрессіей. Мало того, лтъ двадцать тому назадъ, принявъ въ наслдство посл отца довольно значительное имніе, онъ счелъ за нужное прочесть отъ доски до доски полный курсъ сельскаго хозяйства Тера, да не такъ давно еще какую-ту русскую книжку о политической экономіи, что дало ему нкоторую возможность судить о разныхъ серіозныхъ вещахъ, выходящихъ изъ сферы его служебной дятельности. Служилъ онъ во фрунт, по кавалеріи, тридцать лтъ, былъ въ польскомъ и турецкомъ походахъ, былъ раненъ куда-то слегка и по поводу этого случая имлъ право носить камышовую трость съ золотымъ набалдашникомъ, словомъ, былъ человкъ уважительный и приличный. Въ молодые годы, онъ былъ большой волокита, имлъ длинный рядъ романическихъ похожденій и вынесъ изъ нихъ сытое самолюбіе съ одной стороны, съ другой — сердечную преданность къ прекрасному полу, съ которымъ всегда былъ рыцарски вжливъ, лукаво шутливъ, развязенъ и веселъ. Женился онъ года четыре тому назадъ, въ Минской губерніи, въ которой онъ долго стоялъ съ своею бригадой. Попавъ случайно въ село одного, когда-то богатаго, но въ ту пору раззореннаго пана, онъ страстно влюбился въ старшую его дочь, и чтобъ привлечь сердце двушки, пустилъ въ ходъ всю опытность прежнихъ годовъ, но долго дло не шло на ладъ. Рзвая, умная, ловкая Зося скользила какъ змйка изъ рукъ. Долго водила она почтеннато стараго воина за его старый, почтенный носъ, смялась надъ нимъ жестоко, кокетничала, шалила и наконецъ, уже натшившись досыта, уступила настойчивымъ просьбамъ отца. Софь Осиповн минуло ровно двадцать два года въ ту пору, когда она вышла за мужъ. Она любила едора Леонтьевича какъ добраго малаго, свтскаго человка и уважала какъ мужа, за что съ своей стороны требовала полной покорности, полнаго, безусловнаго послушанія. Требованіе это было безмолвно, оно само собой подразумвалось, это была не больше какъ разница во взаимномъ, сердечномъ отношеніи влюбленнаго стараго волокиты къ молодой, бойкой, слегка привязанной женщин, разница, сама по себ составлявшая естественное право въ пользу послдней. По какому случаю едоръ Леонтьевичъ назначенъ былъ губернаторомъ въ Сольскъ, объ этомъ нтъ точныхъ свдній, но достоврно извстно, что онъ имлъ связи. Изъ старыхъ его товарищей, пріятелей, родственпиковъ, многіе въ Петербург служили на видныхъ мстахъ, съ иными онъ велъ переписку, въ которой не разъ повторялъ, что кочевая жизнь въ польскихъ губерніяхъ и военное поприще въ мирное время надоли ему ужасно, что онъ желалъ бы подъ старость пожить спокойно на постоянной квартир и по примру другихъ его сверстниковъ быть полезнымъ отечеству не на однихъ смотрахъ и маневрахъ, что онъ не разъ, въ теченіи своей службы, исполнялъ важныя порученія, по хозяйственной, слдственной и другимъ частямъ, при чемъ усплъ изучить порядокъ гражданской администраціи и т. д. Желанія его наконецъ сбылись. Въ-одно прекрасное утро, онъ былъ увдомленъ частнымъ образомъ о новомъ своемъ назначеніи и вмст съ тмъ приглашенъ въ Петербургъ для личныхъ переговоровъ. Изъ нихъ, Маевскій увидлъ необходимость заблаговременно ознакомиться съ ходомъ длъ въ Сольской губерніи. Кипы бумагъ, уставовъ, проектовъ, меморій, отчетовъ и смтъ появились у него на стол. Все это надо было пересмотрть хоть мелькомъ, и во всемъ этомъ заключалось такъ много темнаго, незнакомаго для него, такъ много справокъ о разныхъ предметахъ необходимо было собрать, чтобы прикрыть хоть немного свое незнаніе въ глазахъ своихъ новыхъ начальниковъ и будущихъ подчиненныхъ, что въ голов у него пошло колесомъ. А между тмъ время, которое было ему дано, чтобы собрать вс нужныя свднія въ центр администраціи, летло съ ужасною быстротой, и тысяча постороннихъ вещей, отъ которыхъ нельзя отказаться, обды, визиты, пріемные дни, разносили его по частямъ, разрывали на мелкіе лоскутки. Часто, по цлымъ утрамъ, онъ прятался у себя въ кабинет подъ разными предлогами, но наконецъ докладъ о прізд какого-нибудь человка, отъ котораго трудно было отдлаться, или внезапное появленіе Софьи Осиповны съ словами: ‘Мой другъ, надо выйдти, такая-то и такой-то тутъ,’ заставляли его вздрогнуть, отправляться въ гостиную и съ головой, отуманенною дловыми подробностями, вести разговоръ о самыхъ пустопорожнихъ вещахъ. Въ такія минуты, едоръ Леонтьевичъ мысленно проклиналъ свое замтное положеніе въ обществ, своихъ знакомыхъ, родныхъ и даже сердился подъ-часъ на жену, но гнвъ его продолжался недолго. Онъ былъ веселый, уживчивый, общежительный человкъ. Нахмуритъ бывало брови, покрутитъ усы, поклонится холодно, а четверть часа спустя покорится своей судьб и станетъ такимъ любезнымъ хозяиномъ, какихъ въ Петербург мало.

— Очень радъ, очень радъ! сказалъ едоръ Леонтьевичъ, когда Левель представилъ ему Лукина.— Мое семейство, если не ошибаюсь, имло удовольствіе познакомиться съ вами немного пораньше чмъ я?

Лукинъ отвчалъ, что дйствительно, на одной станціи въ Псковской губерніи, онъ имлъ счастіе ждать лошадей вмст съ семействомъ его превосходительства.

— А вы давно пріхали въ Петербургъ? спросилъ едоръ Леонтьевичъ.

— Въ половин августа.

— Вы здсь служили когда-нибудь.

— Нтъ, отвчалъ Лукинъ.— Я вовсе еще не служилъ, но когда-нибудь надо отвдать этого удовольствія, вотъ ужь два то да какъ я собираюсь.

— Два года! съ большимъ удивленіемъ повторилъ едоръ Леонтьевичъ.

— Что жь, это время не даромъ было истрачено. Я прожилъ его въ деревн, въ разъздахъ… Прежде чмъ окунуться въ омутъ служебныхъ воззрній и длъ съ ихъ неподвижными формулами, мн казалось не лишнимъ узнать хоть немного ту жизнь, которая въ нихъ укладывается иногда не совсмъ просторно.

— Хм! да, оно, конечно, не лишнее, отвчалъ едоръ Леонтьевичъ,— и въ отношеніи къ здшнимъ, столичнымъ чиновникамъ, кром своихъ департаментовъ не видавшимъ ршительно ничего, вы правы. По служба въ губерніи, это другое дло.

Лукину отвчалъ, что служба въ губерніи кажется ему въ десять разъ интересне здшней.

— Тамъ они дло длаютъ, сказалъ онъ, — а здсь только толкуютъ о дл, да и то о такомъ, котораго не видали въ глаза.

Замчаніе это очень понравилось едору Леонтьевичу. Онъ отозвался довольно лестно насчетъ молодыхъ людей съ свжимъ взглядомъ.

— Пріятно видть какъ нынче все это двигается впередъ!.. заключилъ онъ.— Вы гд воспитывались?

— Я кончилъ курсъ въ здшнемъ университет.

— И посл ухали изъ столицы?

— Да, узжалъ раза два.

— Гд же вы жили?

— Въ деревн… большею частію.

— Въ какой губерніи?

— Въ Полтавской.

— А, помню, живалъ… Мста довольно унылыя… скука!…

— Скука зависитъ отъ случая, замтилъ Лукинъ.

— Правда, чистйшая правда! Я самъ это испыталъ. Скучаешь часто безъ всякихъ замтныхъ причинъ, совсмъ противъ ожиданія. Ну и навыворотъ то же случается. Назадъ тому лтъ двадцать пять, господа, когда я былъ вашихъ лтъ и служилъ еще въ Н—скомъ уланскомъ полку, мы стояли съ полгода въ одномъ изъ самыхъ глухихъ уздовъ Литвы, стояли, въ глухую осень, въ жидовскомъ мстечк, въ грязи, да какъ нарочно еще финансы въ ту пору у всхъ были плохи. Ну, разуігвется, ждали убійственной скуки, а вышло наоборотъ. Врите ли, это время осталось въ памяти до сихъ поръ какъ самое счастливое время жизни?

— Осталось ужь врно не даромъ, замтилъ Левель, съ усмшкой поглядывая на стараго улана.— Вспомните, едоръ Леонтьичъ, что-нибудь было въ мстечк или по близости, чего вы не ждали, сбираясь скучать?

Маевскій молчалъ съ минуту, лукаво посмиваясь и съ очень довольнымъ видомъ покручивая усы.

— Хы, да, по правд сказать, были дв три сосдки, замужнія барышни, у которыхъ нашъ кругъ собирался порой… ну, да гд же ихъ нтъ?.. Люди везд живутъ, да не везд умютъ жить весело. Вотъ, хоть, у васъ тутъ, въ столиц, блестящее общество, балы, вечера каждый день, а между тмъ нигд въ Россіи не видишь такого множества молодыхъ людей, одержимыхъ смертельною скукой. Если бы я былъ ихъ докторомъ, клянусь честью, я бы ихъ всхъ отправилъ въ провинцію года на три. Тамъ бы ихъ вылчили, тамъ бы съ нихъ скуку порастрясли, потому что тамъ люди умютъ жить лучше чмъ здсь… Не правда ли? сказалъ онъ, обращаясь опять къ Лукину.

— Да, люди тамъ мене избалованы, у нихъ меньше претензій и общество связано крпче чмъ здсь. Здсь, у него нтъ центра, все это какъ песокъ ползетъ врознь. Здсь люди сходятся чисто случайно и расходятся тоже, въ ихъ жизни нтъ ничего, чтобы сближало ихъ необходимымъ путемъ.

— Другими словами, замтилъ Маевскій,— у васъ тутъ нтъ общества въ собственномъ смысл слова, потому что какое же это общество, у котораго нтъ центра?

— Нтъ одного, но за то ихъ есть тысячи, сказалъ Левель.

— Покорно васъ благодарю, за ваши тысячи! Если ихъ сосчитать, то можетъ-быть на поврку окажется, что всякій здсь самъ себ центръ, или лучше сказать, что у васъ тутъ другъ друга и знать не хотятъ. Я этого право не понимаю. У васъ тутъ, царствуетъ какая-то страшная апатія ко всему, все длается какъ-то нехотя, по заказу, такъ вяло и медленно какъ будто у всякаго тысяча лтъ впереди, а между тмъ какая тамъ тысяча! Въ тридцать вы смотрите уже стариками!

— Поврьте, едоръ Леонтьичъ, возразилъ Левель,— здсь люди такіе же какъ везд и также долго бываютъ молоды и живутъ такъ же скоро, только ихъ жизнь не бросается такъ въ глаза, какъ въ провинціи, потому что у ней здсь нтъ одной вынужденной, казенной рамки, въ которой глазъ могъ бы разомъ охватить ее всю. Она течетъ пестро, широко, по разнымъ путямъ, которые тутъ встрчаются, тамъ расходятся, тутъ ясно выходятъ наружу, а тамъ спутываются и переплетаются въ какой-то безвыходный лабиринтъ…

— Ну, я на это скажу, что я не охотникъ до лабиринтовъ. Оно можетъ-быть интересно, не спорю, другому, досужему человку, а для того, кто дломъ занятъ по горло какъ я, нуженъ прямой, ясный путь.

Не усплъ онъ окончить, какъ изъ прихожей раздался опять ввовокъ, и минуту спустя, дв дамы вбжали въ комнату, веселыя, ловкія, об съ живымъ румянцемъ отъ скорой ходьбы и съ холодомъ свжаго осенняго утра въ широкихъ складкахъ ихъ шелковыхъ платьевъ. Въ одну минуту, густое жужжаніе мужскихъ голосовъ покрыто было ихъ звонкою, милою болтовней, бглая музыка которой, какъ трели щебечущихъ птицъ, веселымъ тономъ вознаграждала за маленькій недостатокъ логической связи.

— Даю вамъ слово, monsieur, сказала Софья Осиповна, садясь на софу,— я никогда бы васъ не узнала, вы такъ… заросли!

— Однако жь узнали, сударыня, отвчалъ онъ,— и я благодаренъ за это маленькое исключеніе хоть на сегоднишній разъ.

— О! сегодня мы ждали васъ, и потому ошибаться было довольно трудно, но еслибы мы встртились гд-нибудь невзначай…

— Vraiment, monsieur, мы бы васъ не узнали! проворно договорила Hl&egrave,ne.

— Вы находите стало-быть, кузина, что мосье Алексевъ теперь уже не похожъ на Синюю-Бороду? спросилъ Левель.

— На какую Синюю-Бороду? проговорила она красня.

Лукинъ посмотрлъ на нихъ съ удивленіемъ. едоръ Леонтьевичъ тоже. Софи улыбнулась.

— Это, то-есть этотъ цвтъ бороды… вы извините, Григорій Алексичъ, была одна изъ примтъ, оставшихся въ памяти у Елены Осиповны посл вашей дорожной встрчи.

Лукинъ засмялся.— Но я былъ выбритъ въ ту пору, замтилъ онъ. Hl&egrave,ne покраснла еще сильне.

— Какой вздоръ, Поль! перебила она.—Какъ вамъ не совстно сочинять! Я право не помню, чтобъ я… можетъ-быть это Софи вамъ сказала? прибавила она, бросивъ лукавый взглядъ на сестру.

— Я? что за выдумки, Поль, pas de btisee, je vous prie!.. довольно строго сказала Софи.

— Ну, кто изъ васъ виноватъ, это совтую вамъ обстоятельно разъяснить, произнесъ Маевскій вставая,— а меня Григорій Алексичъ извинитъ, потому что я право заваленъ работой по горло. Впрочемъ, прибавилъ онъ, радушно протягивая гостю руку,— это, надюсь, не помшаетъ мн видть васъ часто у насъ… Прошу покорнйше когда-нибудь вечеркомъ… едоръ Леонтьевичъ раскланялся и ушелъ.

— Теперь, мосье Алексевъ, сказала Софи,— вы намъ должны описать ваши дорожныя приключенія. Надюсь, вы больше не падали изъ телги?

— Некогда было, Софья Осиповна, очень спшилъ.

— Вотъ это благоразумно! замтила Hl&egrave,ne. Такія вещи можно позволить себ на досуг, какъ развлеченіе, но если есть какая-нибудь особенная причина спшить… у васъ, конечно, была особенная причина, мосье Алексевъ?

— О! совершенно особенная. Въ дорог обыкновенно спшатъ пріхать на мсто, а я спшилъ напротивъ ухать съ мста.

— Вамъ стало-быть все равно было въ какую сторону хать?

— Все равно.

— Отчего жь вы пріхали въ Петербургъ?

— Да куда жь было больше пріхать? Петербургъ это центръ тяготнія въ русскомъ мір, и все что летитъ безъ собственной цли въ пространств, попадаетъ сюда механически по естественному закону движенія.

— Но вдь вы хали же сюда за чмъ-нибудь? сказалъ Левель смясь.

— Да, халъ за чмъ-нибудь, но ей Богу, не знаю за чмъ.

— А служба?

Лукинъ въ свою очередь усмхнулся.

— Служба загадка, онъ отвчалъ.

— Но вы готовите себя къ ршенію этой загадки?

— Да, только какъ я ее разршу, одинъ Богъ вдаетъ. Я готовлю себя ко всякому случаю, а случай пестеръ.

— Но вы имете же какой-нибудь планъ насчетъ будущаго? сказала Софи.

— Никакого, сударыня. Я по опыту убдился, что безъ плана живется гораздо пріятне. ланъ это прежде всего потерянный трудъ, потому что ни йоты изъ будущаго не угадаешь, а вовторыхъ всякій планъ портитъ жизнь. Если не сбудется, какъ это бываетъ обыкновенно, мы считаемъ себя несчастными, если сбудется, вся прелесть непредвидннаго удовольствія измята, весь аппетитъ притупленъ ожиданіемъ.

— Бываетъ и такъ, сказалъ Левель,— да не отъ насъ зависитъ, чтобъ было иначе? Планъ это не боле какъ рядъ связныхъ желаній, а желаніе — вещь невольная. Желаніе въ сердц растетъ какъ трава на земл, несянное, незванное.

— Да, только траву не прячутъ, потому что трава хорошая вещь, которая иметъ свой смыслъ, а изъ пяти желаній четыре по меньшей мр бываютъ такъ глупы или такъ гадки, что мы стыдимся о нихъ говорить и прячемъ ихъ инстинктивно.

— Не всегда удается спрятать, сказала Софи.— Чего языкъ не досказываетъ, то часто написано на лиц. Берегитесь, мосье Алексевъ, я умю читать эту грамоту.

— Это не трудно, замтилъ Лукинъ,— когда на лиц дйствительно написано что-нибудь, да сверхъ того еще написана правда, но что если оно молчитъ какъ пустая страница или, еще хуже, лжетъ?

— Въ такомъ случа, это ужь не лицо, а маска. Надюсь, что вы не носите ея, мосье Алексевъ?

— Случается, Софья Осиповна, но я не вижу въ томъ зла. Маска, это — законное орудіе’обороны въ рукахъ у всякаго, кто имъ уметъ владть. Ни вы, ни я, никто, кром ребенка, не открываетъ себя вполн и не высказываетъ всего, что у него на душ.

— Правда, отвчала она смясь,— всего сказать невозможно. Мало ли какой вздоръ иногда придетъ въ голову!

— Что тамъ? спросила она, замтивъ слугу, который вошелъ въ гостиную.

— Пакетъ прислали изъ магазина, сударыня.

Пакетъ былъ съ нотами. Hl&egrave,ne схватила его и начала разбирать.— Вотъ этотъ nocturne, Поль, который вы мн хвалили вчера, я нарочно достала. Сыграйте, мн хочется знать…

— Пожалуй.— Левель взялъ ноты, и они вмст ушли въ сосднюю комнату.

Лукинъ остался вдвоемъ со старшею сестрой.

— Нашъ разговоръ о маск не конченъ, сказала она.— Вы носите ее не на шутку, я это знала давно.

Она открыла рабочій ящикъ и занялась какою-то бездлкой. Полные тоны рояля, долетавшіе къ нимъ изъ залы, почти покрывали звукъ ея голоса.

Лукинъ молчалъ, устремивъ на нее вопросительный взоръ.

— Я это знала давно, повторила она,— и давно оправдала васъ, потому что я знаю причину.

Онъ вздрогнулъ и опустилъ глаза. Усмшка, игравшая у него на лиц, исчезла.

— Не бойтесь, мосье Алексевъ, продолжала она мстами серіозно, мстами шутя.— Я не потребую отъ васъ исповди. Если хотите, я любопытна какъ всякая женщина, но я не такъ мелочно любопытна, чтобы мучить васъ скучными, привязчивыми разспросами. Ваше прошедшее, если вы помните, стало извстно мн въ общихъ чертахъ вслдствіе одного, маленькаго, невольнаго признанія, которое у васъ вырвалось тамъ, на станціи. Этотъ взрывъ, cette courte explosion de sentiment, потому ли что онъ былъ неожиданъ или по какимъ-нибудь другимъ причинамъ, не знаю, но все это тронуло меня въ ту пору гораздо глубже чмъ я могу разказать. Мосье Алексевъ, не будьте злы, не смйтесь, прошу васъ, поврьте, не любопытство, а чувство другаго рода заставляетъ меня говорить. Вы можетъ-быть спросите: чего я хочу отъ васъ? Очень немногаго. Я хочу, чтобы вы дали мн право знать… то что я знаю, и при мн не душили себя напрасно подъ маской…

Лукинъ слушалъ съ жаднымъ вниманіемъ. Пульсъ забился у него сильне, что-то мелькнуло въ душ неясное, но заманчивое. Онъ сказалъ ей въ отвтъ какую-то странность, что-то безсвязное, непонятное, но тонъ его голоса и пристальный, огненный взглядъ придавали словамъ такой смыслъ, отъ котораго краска вспыхнула у нея на лиц.

— Вы, кажется, бредите, мосье Алексевъ?

— Можетъ-быть, но если и такъ, то вы должны извинить. Вы хорошо угадали мое прошедшее, но вы не знаете еще настоящаго… Я здсь одинъ, безъ семьи, безъ друзей, безъ врной точки опоры у себя подъ ногами… Въ такомъ положеніи, сердце хватается жадно за все, что выходитъ хоть на волосъ изъ рамки холодныхъ приличій, что похоже хоть издали на теплое чувство. Безъ этой пищи ему невозможно жить: оно ее ищетъ везд, но иногда, вмсто хлба, ему шутя сунутъ камень, иногда ему кажется, что оно что-то нашло, а наповрку выходитъ, что его забавляли игрушками…

— Мосье Алексевъ, я не шучу…

— Но вы назвали бредомъ мои впечатлнія.

— Я и теперь готова назвать ихъ бредомъ, если не буду убждена, что вы меня поняли совершенно.

— Какъ же я долженъ васъ понимать?

— Какъ можно проще. Я высказала вамъ чувство очень естественное и высказала безъ всякдго опасенія, потому что не вижу нужды его прятать, потому что оно не изъ тхъ, которыя требуютъ тайны. Надюсь, что вы поймете меня вполн и не сдлаете какихъ-нибудь опрометчивыхъ выводовъ… Это была бы дурная награда за мою искренность.

Онъ понялъ урокъ, заключенный въ ея словахъ, и ему стало неловко. ‘Ухъ! какіе у ней шипы! подумалъ онъ. Сколько! Надо вести себя осторожне.’

— Что вы молчите? спросила она, улыбаясь лукаво.— Вамъ не понравилось мое замчаніе?

— Я боюсь, чтобы вы не сочли меня дуракомъ.

Она засмялась.— О! будьте спокойны. Я врю твердо въ вашъ умъ, иначе я не ршилась бы говорить такъ открыто, но ошибиться можетъ и умный человкъ, къ тому же я вовсе не утверждаю, чтобы вы ошиблись, я только предвидла близость ошибки и хотла предостеречь… Allons, ne vous fchez pas, monsieur, оставимъ этотъ вопросъ. Скажите мн, что вы длали въ Петербург съ тхъ поръ какъ вернулись сюда? Это было давно, почти въ одно время съ нами, можетъ-быть въ одинъ день?

— Да, дйствительно, въ одинъ день. Въ Гатчин, я немножко васъ не догналъ. Я видлъ издали какъ вашъ дормезъ ускакалъ со станціи. Съ тхъ поръ мы разъхались въ разныя стороны.

— И не встртились до сихъ поръ? Какимъ образомъ это могло случиться?

— Хм! Вы не знаете Петербурга, иначе вы бы не спрашивали. Въ Сибири, въ Киргизской степи, легче встртиться чмъ здсь, на пространств какихъ-нибудь пяти верстъ. Здсь горы непроходимыя раздляютъ людей другъ отъ друга.

— Какія тамъ горы! Все плоско какъ на тарелк!

— Горъ этихъ мы не замчаемъ, покуда не стукнемся о нихъ лбомъ. Это невидимыя заставы, рогатки и западни, устроенныя на вашемъ пути педантствомъ и спсью, двумя могущественными рифригераторами нашей общественной жизни.

— Pardon, что такое рифригераторъ?

— Это сосудъ, наполненный льдомъ или снгомъ для быстраго охлажденія того, что въ него опускаютъ.

— О! Въ самомъ дл? Такъ вотъ отчего, съ тхъ поръ какъ мы здсь живемъ, я чувствую себя такъ какъ-то немножко холодновато.

— Будетъ еще холодновате, какъ поживете подоле.

— Покорно благодарю, я постараюсь ухать отсюда какъ можно скоре?

— Очень хорошо сдлаете.

— А вы остаетесь?..

— Я остаюсь.

— Зачмъ. Вдь вы говорите, что тутъ слишкомъ холодно?

— Холодно для того, кто захочетъ себя морозить ради приличія, а я не хочу. Я вольный козакъ, найду гд согрться, и въ рамки вставлять себя не позволю.

— Вотъ какъ! Вы, стало-быть, намрены жить вн общества?

— А что жь? Разв вн общества нтъ и жизни? Вн общества не значитъ еще безъ общества, а только вн всякихъ заставъ и рогатокъ.

— Но разв изъ нихъ выходятъ?

— Конечно. Неужели вы думаете, что за заставой пустыня? Такіе же люди живутъ, и живутъ очень весело. Бытъ ихъ — это какая-то загородная прогулка en permanence.

— Пикникъ, то-есть? Что жь! это довольно весело, но рядъ пикниковъ не составитъ каррьеры. Чтобы сдлать каррьеру, надо жить въ обществ, въ город, а не за городомъ. Надо служить въ военной или гражданской служб или родиться поэтомъ, художникомъ и посвятить себя какому-нибудь искусству. Вы стиховъ не пишете, мосье Алексевъ?

— Нтъ, Софья Осиповна, не пишу!

— И живописью не занимались?

— Не занимался.

— Что жь вы намрены длать? Какой родъ службы вы думаете избрать?

— Чисто личный. Я собираюсь служить себ, своимъ интересамъ, страстямъ, желаніямъ… а какимъ образомъ, это заране невозможно сказать. Пойду, куда втеръ подуетъ и буду длать что нравится, а что не понравится или надостъ,— брошу. Буду самъ своимъ прокуроромъ, судьей, казначеемъ и стряпчимъ, и самъ своимъ губернаторомъ.

Она засмялась.

— Какой же вы эгоистъ!

— Не боле какъ и всякій другой. Вс служатъ себ, на этотъ счетъ вс одинаковы. Разница только въ томъ, чмъ эта служба оправдывается. Одинъ оправдываетъ отечествомъ, другой семействомъ, третій наукою и такъ дале.

— А вы чмъ намрены оправдать?

— Я не намренъ оправдывать, потому что я въ этомъ не виноватъ. Жить для себя одного — скверно, но все-таки лучше чмъ вовсе не жить. Дилемму эту не я сочинилъ, это дло исторіи.

— Но разв изъ этой дилеммы нтъ выхода?

— На словахъ можетъ-быть,— на дл нтъ никуда.

— Кто жь вамъ мшаетъ на дл жить для другихъ?

— Мшаютъ… вс. Вопервыхъ, кому это нужно, чтобы я жилъ? Разв кто-нибудь этого требуетъ? Никогда… Гнить для другихъ, умирать для другихъ, быть ихъ лакеемъ, чернорабочимъ, служить простымъ механическимъ колесомъ или палкою, рычагомъ — вотъ что требуется, а остальное ненужный товаръ, за остальное вамъ гроша никто не дастъ.

— О, да какой же вы софистъ! Какъ! Разв гражданскій чиновникъ или солдатъ, офицеръ — не живутъ для другихъ, не служатъ другимъ?

— Живутъ для себя и служатъ себ, а кто иначе длаетъ, по собственной вол или по вол другихъ, тотъ разв живетъ? Попробуйте-ка служить по совсти, да васъ задятъ или съ голоду уморятъ или прославятъ педантомъ, глупцомъ, и будутъ старательно обходить, осыпая насмшками, вы мста себ не найдете на свт,— и по дломъ! Зачмъ длать на зло другимъ то, чего другіе не требуютъ, не хотятъ, и что остается безъ пользы, потому что на зло общественному порядку, на перекоръ всему свту, пользы не сдлаешь, а можно воду толочь, пожалуй, и думать что жертву приносишь, пожалуй и такъ, да что толку въ жертв, которая никому не нужна? Еслибы кто-нибудь вамъ предложилъ, въ доказательство безграничной преданности, броситься съ моста въ рку или выскочить изъ окошка, что бы вы ему сказали?

— Ma foi! Я бы просто ему сказала, что онъ очень глупъ.

— Ну, вотъ видите, наше общество то же самое говорятъ тому, кто рвется ему служить на зло его собственной вол.

— Можетъ-быть… а все-таки вы софистъ.

— Мы стало-быть оба софисты, потому что вы соглашаетесь со мной въ сущности?

— Да, покуда я слушаю васъ, мн кажется что вы правы, но какъ только вы кончите, и я стану соображать все то, что вы говорили,— простой здравый смыслъ подсказываетъ мн, что это не такъ… а почему не такъ, право не знаю. Знаю только, что выводы ваши странны, что они идутъ на перекоръ всему принятому, однимъ словомъ, царапаютъ глаза.

— А то, что царапаетъ намъ глаза, мы называемъ софизмами, не правда ли? прибавилъ Лукинъ.— Мы хотимъ, чтобъ истина была утшительна, иначе это не истина?

— Конечно, не истина.

— Ну, такъ, я это зналъ. Это обыкновенная логика женщинъ.

— Чмъ же она хуже вашей?

— Тмъ, что она гнется по обстоятельствамъ.

— Это-то и хорошо, это значитъ она живая, а не деревянная, не желзная какъ у васъ.

— Логика приличій! сказалъ Лукинъ.

— Лучше чмъ ваша логика неприличія, отвчала она.

Лукинъ засмялся.

— Это послднее слово зажимаетъ мн ротъ, сказалъ онъ.— Всякое возраженіе противъ логики приличій не позволительно, потому что въ вашихъ глазахъ, оно можетъ-быть найдено неприличнымъ.

— Легко можетъ быть… Скажите, мосье Алексевъ, вы, стало-быть не намрены вовсе служить?

— Я этого не говорю. Я никакихъ зароковъ не длаю. Когда нибудь, легко можетъ случиться, что вы увидите меня въ вицъмундир.

— О! Въ самомъ дл? О чемъ же мы спорили?

— Право, не знаю. Вы, кажется, требовали, чтобы я служилъ для другихъ, а я говорилъ, что если буду служить, то буду служить для себя, какъ вс это длаютъ. Но былъ не правъ. Зачмъ говорить о томъ, что вс знаютъ не хуже насъ, но о чемъ вс ршились молчать, изъ приличія?

— Tenez, вы опять начинаете вашу войну противъ цлаго свта?

— О, нтъ! Я совсмъ не такъ храбръ какъ вы думаете… Вы видите, я бгу… онъ взялъ шляпу и всталъ.

— Отъ кого? Неужели отъ меня?

— Я могу сказать да, потому что вы, разумется, не поврите… До свиданія.

— До свиданія, отвчала она, протянувъ ему руку.

— Куда вы? спросилъ его Левель, когда они вышли въ залу.

— Къ Сенъ-Жоржу.

— Постойте, вмст пойдемъ. И минутъ черезъ пять, они ушли вмст.

IV. Лабиринтъ.

Итакъ, Лукинъ наконецъ прибылъ счастливо на первую станцію своей новой дороги. Онъ принятъ былъ въ дом Маевскихъ, и этотъ пріемъ открывалъ ему доступъ въ другіе дома.

— Ну, теперь можно и отдохнуть, думалъ онъ, можно пожить, не заботясь о завтрашнемъ дн, потому что спшить теперь некуда. Надо оправиться, осмотрться, выждать пока положеніе само-собой обрисуется и укажетъ на что-нибудь впереди.

…. Такъ онъ и сдлалъ. Разъ выбившись на просторъ, онъ бросилъ поводья и далъ себ полную волю во всемъ. Первое, въ чемъ это высказалось, было: немедленная отставка всмъ лишнимъ знакомымъ, три четверти изъ которыхъ оказывались теперь не нужными. Онъ тотчасъ же пересталъ посщать ихъ, и время, у нихъ конфискованное, раздлилъ между тми, отъ которыхъ могъ ждать какой-нибудь пользы или удовольствія. Въ числ этихъ избранныхъ, кром Маевскихъ и ихъ кружка, конечно стоявшихъ на первомъ план, были дв женщины, нсколько эксцентрическаго характера. Одна изъ нихъ, нкто Эмилія Г**, была именно та хорошенькая, но взыскательная блондинка, съ которой онъ познакомился у Находкина. Съ этой особой, въ тотъ вечеръ, случилось маленькое несчастіе, довольно печальное въ ея положеніи. Она влюбилась по уши, что было замчено предметомъ любви и разработано самымъ эгоистическимъ образомъ. Черезъ нсколько дней, они встртились снова у одной доброй пріятельницы, посл чего она принимала его такъ часто, что это успло дойдти до ушей ея попечителя и, разумется, повело къ непріятной развязк….

Другая была та пріятельница, о которой сейчасъ упомянуто, нкто Шарлотта Сальи, француженка, нсколько лтъ уже поселившаяся въ Россіи. Эта милая дама долго жила въ Москв, гд занимаясь различными промыслами, успла нажить себ маленькій капиталецъ, но частыя ссоры съ полиціей, по поводу связей съ какими-то лицами сомнительной репутаціи, принудили ее наконецъ оставить свое мсто жительства. Сальи перехала въ Петербургъ. Здсь она долго блуждала, не зная куда пріютиться, потомъ обжилась и пользуясь опытомъ прошлыхъ годовъ, стала вести себя осторожне. Въ эпоху знакомства ея съ Лукинымъ, она занимала на Мойк, у Синяго моста, въ 3-мъ этаж какого-то виднаго дома, квартиру въ 5-ть комнатъ, убранную со вкусомъ, держала прислугу, повара, экипажъ и принимала открыто. Расходы на все это, само-собой разумется очень не малые, по мннію многихъ, должны были истекать изъ кармана какого-нибудь зажиточнаго лица, но кто было это лицо, гд оно проживало и въ какихъ отношеніяхъ находилось къ немного поблекшей уже красавиц, никто не могъ разршить. Впрочемъ, если хозяина въ дом никто невидалъ, то хозяйка была на лицо и принимала гостей такъ любезно, что смшно было затрудняться какими-нибудь маленькими неформенностями общественнаго ея положенія. Множество лицъ посщало ее. Одни прізжали по утру, то просто съ визитомъ, то съ просьбами и подарками. Другіе съзжались къ ней вечеромъ, ли и пили, плясали, болтали и волочились, разумется на правахъ холостой компаніи, то-есть безъ всякихъ излишнихъ стсненій. Играли въ карты почти каждый разъ, сначала въ вистъ или въ преферансъ, посл которыхъ обыкновенно кто-нибудь изъ присутствующихъ закладывалъ маленькій банкъ или штоссъ, такъ, больше для шутки, pour la bonne bouche, какъ говорила хозяйка смясь. Сама она невсегда принимала участіе въ игр, но всегда была тутъ, любезна, внимательна, весела,— всегда готова поздравить счастливаго побдителя или утшить проигрывающаго, или занять разговоромъ того, кто оставилъ игру. Слухи ходили будто она была въ части съ банкометами и будто бы банкъ приносилъ ей доходъ и будто бы…….. но очень немногіе этому врили, потому что о комъ въ Петербург не ходитъ слуховъ, и можно ли врить всмъ сплетнямъ, имъ же числа нсть въ подсолнечномъ мір! Да и что жь наконецъ?— Ну, положимъ, игорный домъ, конечно оно очень скверно, да вдь мало ли чего сквернаго попадается въ жизни на каждомъ шагу? Всего не минуешь. А разъ допустивъ азартную игру, какъ неизбжное зло, лучше чтобы она была правильно организована, потому что тогда постоянный, открытый барышъ на сторон банкомета съ достаточнымъ капиталомъ можетъ избавить его отъ нужды плутовать и будетъ служить прямымъ обезпеченіемъ для понтера…. Незнаю врны ли эти выводы, но такъ думалъ Лукинъ, который съ тхъ поръ, какъ началъ играть, въ короткое время усплъ втянуться по уши въ это удовольствіе. Слухъ о побд его у Находкина быстро разнесся въ извстномъ кругу. На другой же день, вечеромъ, онъ получилъ нсколько приглашеній съ разныхъ сторонъ, принялъ ихъ вс и смло пошелъ на встрчу своей судьб…. Чего тутъ трусить!— Недавній успхъ покрылъ почти вдвое всю сумму издержекъ его за цлыхъ два мсяца по прибытіи въ Петербургъ. Бумажникъ въ карман съ трудомъ вмщалъ въ себя деньги, напиханныя туда безъ счету, на скорую руку, прямо съ зеленаго стола и съ тхъ поръ даже несчитанныя. Ему незачмъ было даже трогать своего собственнаго, запаснаго капитала, можно было вести игру на выигрышныя, а тамъ — что будетъ, то будетъ, забастовать всегда въ его вол. Первымъ послдствіемъ этой ршимости было нсколько новыхъ знакомствъ, исключительно по картежной части, вторымъ, длинный рядъ новыхъ побдъ. Онъ сталъ играть часто и очень удачно. Какое-то особенное, слпое, почти безошибочное чутье руководило его игрой. Иной разъ, середи самой счастливой полосы, онъ вдругъ останавливался на первой проигранной карт и тотчасъ-же бастовалъ, другой разъ гнулъ на проломъ, несмотря на потери,— гнулъ неоглядываясь и не отступая ни шагу назадъ до тхъ поръ покуда его не возьметъ. Сидлъ онъ нердко вплоть до утра и возвращался въ проигрыш, но проигрышъ рдко бывалъ великъ и посл нсколькихъ неудачъ, ему достаточно бывало одного счастливаго вечера, чтобы вернуть свое, втрое и впятеро. Средства его росли съ неожиданной быстротой, вмст съ средствами росли, безъ сомннія, и зати. Онъ завелъ повара, завелъ себ сани и пару лихихъ рысаковъ, нанялъ еще одного лакея и кучера, сшилъ шубу цлковыхъ въ триста, купилъ дорогіе часы. Впрочемъ, онъ былъ не такой человкъ чтобы заботиться только о собственномъ своемъ, личномъ комфорт. Узнавъ, что одна особа изъ числа новыхъ его друзей находится на мели и въ затруднительныхъ отношеніяхъ къ своимъ кредиторамъ, онъ тотчасъ же выплатилъ вс долги ея до послдней копйки, мало того, онъ нанялъ для нея квартиру и эту квартиру меблировалъ на собственный счетъ. Все это стоило ему (даже и въ ту пору, когда деньги считали еще на ассигнаціи и все было дешево) очень не малую цифру, но онъ былъ такъ счастливъ, что, за всми издержками, въ шкатулк его оставалось еще тысячъ двадцать наличными, чистыми деньгами, сверхъ капитала, который лежалъ въ билетахъ нетронутый. Мало того, упомянутые 20,000, несмотря на значительныя и почти ежедневныя колебанія, въ общемъ счет не думали убывать. Напротивъ, въ начал зимы, за всми расходами и потерями, он принесли ему ровно сто на сто… Счастье ршительно повернулось къ нему лицомъ и дарило улыбками, да какими еще? во всю щеку, до самыхъ ушей!

Надолго-ли? надъ этимъ онъ не ломалъ себ головы. Ему некогда было: онъ спшилъ жить, покуда живется легко и весело. Съ этимъ взглядомъ на жизнь, никакъ не могъ согласиться пріятель его, Павелъ Петровичъ Левель, который видлъ конечно одну только сторону его жизни и не имя ключа къ ея объясненію, не разъ удивлялся, какъ можно существовать такимъ образомъ, со дня на день, не имя передъ собою въ виду ничего ясно-опредленнаго и неразсчитывая, что выйдетъ изъ всего этого современемъ.

— Куда вы?— спросилъ онъ разъ вечеромъ, выходя вмст съ нимъ отъ Маевскихъ, у которыхъ они обдали въ этотъ день и которыя собирались на балъ, а потому отпустили ихъ раньше обыкновеннаго. Вечеръ былъ ясный и тихій, только что выпавшій снгъ скриплъ подъ ногами. Они велли своимъ кучерамъ хать сзади, а сами пошли пшкомъ.

— Куда вы? спросилъ капитанъ.— Пойдемте ко мн чай пить.

— Нельзя, я далъ слово Сальи.

— Опять къ Сальи? Да бросьте вы эту старую…….. Капитанъ выразился не слишкомъ учтиво.

— Зачмъ бросать? У ней весело.

— Въ самомъ дл? Вы у ней часто бываете?

— Да какъ вамъ сказать? не то чтобы слишкомъ часто, а такъ, случается иногда.

— Что жь вы тамъ длаете?

— То же, что и другіе. У ней бываютъ хорошенькія женщины и хорошій столъ Волочимся, ужинаемъ, а посл играемъ въ карты….

— Хмъ, говорятъ тамъ игра главное, а остальное все такъ, для приманки….

— Можетъ быть.

— Я думаю, съ васъ успли уже содрать порядкомъ за вс ваши посщенія?

— Нтъ, всего какихъ-нибудь рублей триста. А впрочемъ я тамъ недавно началъ играть.

— Берегитесь, слухи ходятъ, что у ней мечутъ какіе-то старые пріятели изъ Москвы, которые того очень ловко…. онъ сдлалъ маленькій жестъ рукой.

Лукинъ улыбнулся.

— Едва-ли? онъ отвчалъ.— Штуки этого рода сходятъ съ рукъ изрдка съ какимъ-нибудь близорукимъ, который позволитъ себя провести, а вообще говоря, это дло рискованное. Разъ что-нибудь замтятъ, все кончено, да еще пожалуй и зубовъ не дочтешься. Къ чему ей это? Она и безъ этого можетъ имть постоянный барышъ.

— Да, можетъ быть, отвчалъ Левель подумавъ.— Съ ея стороны на это можно пожалуй смотрть какъ на правильное ремесло, да вамъ-то что за охота вязаться съ такими людьми?

— Вязаться нтъ надобности. Я съ ними знакомъ, покуда сижу за картами, а карты подъ столъ — и знакомство туда же.

— Конечно, васъ занимаетъ игр.а, а не игроки ,но этого-то я и не могу понять. Со стороны кого-нибудь, кто иметъ въ виду нажиться, оно хоть и грязно, да покрайней мр послдовательно, а съ вашей — что васъ влечетъ? Чего вы тамъ ищете?

— Пріятнаго ощущенія, боле ничего. Игра дйствуетъ наркотически, какъ кофе или вино, только гораздо сильне.

— Но это ощущеніе разрушительно.

— Да, можетъ-быть.

— Къ тому же, вы можете проиграться.

— Такъ что жь?

— Да только то, что тутъ смыслу нтъ, извините. Къ чему жь это все? Какой изъ этого результатъ?

— Какой-нибудь выйдетъ, это не мое дло, пускай выводятъ т, для кого оно интересно, а я итогами не люблю заниматься.

— Хмъ, все это хорошо покуда расплачиваться не пришлось, замтилъ Левель.

— Ну, отвчалъ Лукинъ,— по этой мрк будетъ все скверно, потому что за все придется когда-нибудь платить.

— Тмъ боле причины тратить время и силы съ разчетомъ, чтобы не пришлось платить дорого за какую-нибудь дрянь, которая гроша не стоитъ, возразилъ Левель.

— Эхъ, Павелъ Петровичъ! Если есть что-нибудь, на что силы и время тратятся самымъ отвратительнымъ образомъ и что дйствительно гроша не стоитъ, такъ это именно ваши разчеты. Всю жизнь будете разчитывать, а такой формулы все-таки не высчитаете, которая бы годилась хоть на одинъ непредвиднный случай.

— Ба! Что такое непредвиднный случай?… Непредвиднныхъ случаевъ не должно быть!

— Въ самомъ дл? Ну а если теперь, въ эту самую минуту, вамъ на голову упадетъ кирпичъ или кусокъ штукатурки съ карниза, какого рода это будетъ случай?

— Будетъ случай скоропостижной смерти, возможность котораго всякій долженъ предвидть.

— Положимъ, но этого рода предусмотрительность не иметъ никакого практическаго значенія. Что же изъ этого слдуетъ? Какое правило вы выведете изъ этого для жизни?

— Такое, что всякій долженъ быть готовъ умереть въ любую минуту.

— Но что жь изъ этого? Готовъ или не готовъ, кто это спрашиваетъ? Да и что такое значитъ готовъ умереть?

— О! это значитъ очень и очень много!…. Когда-нибудь я выскажу вамъ подробно, какъ я это понимаю.

— Зачмъ подробно, скажите въ короткихъ словахъ.

— Хорошо, сказалъ Левель, останавливаясь у своего подъзда въ Большой Конюшенной. Готовъ умереть тотъ, кто можетъ разстаться съ жизнію, не жаля, что онъ жилъ такъ, а не иначе

— А! фатализмъ!… Ну, это длинный заворотъ въ сторону…. Не по дорог, прощайте.

— Совсмъ не фатализмъ, а кое-что другое Да куда вы спшите? Зайдите ко мн посидть, ночь длинна, успете еще къ Сальи.

— Я хотлъ захать домой на минутку, а впрочемъ все равно, посл успю. Они вошли вмст.

— Ба! Да у васъ тутъ цлая библіотека! Какъ это я до сихъ поръ не замтилъ? сказалъ Лукинъ, входя въ кабинетъ и съ любопытствомъ посматривая на рядъ шкаповъ, открытыя полки которыхъ съ самого низу до потолка уставлены были книгами.

— Очень просто, отвчалъ, Левель.— Вы не были еще въ этой комнат, потому что ни разу не заставали меня одного, а я никогда не вожу сюда шумное общество. Я въ этой комнат занимаюсь, и потому люблю, чтобы тутъ было тихо и чисто во всякую пору дня. Для меня даже одно простое воспоминаніе какой-нибудь суматохи или шумнаго, вздорнаго разговора, связанное съ извстнымъ мстомъ, длаетъ это мсто негоднымъ для дльныхъ занятій. Галиматья очень дкая вещь. Она иметъ какой-то особенный, возмутительный запаху, который въдается въ мебель, обои, гардины…. во всю матеріальную обстановку.

— Да… это правда…. вы чмъ занимаетесь?

— Какъ вамъ сказать? У меня есть нсколько разныхъ вещей, которыя я люблю, но эта проклятая, столичная жизнь, съ ея безчисленными условіями и требованіями, не позволяетъ мн ни въ одну изъ нихъ углубиться серіозно. Я очень люблю, напримръ, математику, это старинная пассія, я бредилъ дифференціалами еще въ школ. Мн кажется, еслибы жизнь иначе сложилась, а главное, еслибы смолоду меня повели толкове, изъ меня вышелъ бы недурной астрономъ, или инженеръ-механикъ, или что-нибудь въ этомъ род, что именно я теперь не могу сказать, потому что, я долженъ признаться, меня иногда тянетъ въ разныя стороны.

Лукинъ улыбнулся.

— Можетъ-быть оттого, продолжалъ Левель,— что ни въ одну изъ нихъ я не имю возможности направить свое вниманіе постоянно… Физика, химія, зоологія, медицина, все это сильно меня интересуетъ…

— Да, это все интересныя вещи, замтилъ Лукинъ.— Жаль только что за всмъ не угонишься.

— О! никакимъ образомъ! И теперь, Боже мой! Какъ припомнишь сколько времени потрачено даромъ и что можно было бы сдлать въ продолженіе столькихъ лтъ, такая досада беретъ, что руки отваливаются! Бросишь все и иногда цлый мсяцъ до книгъ не дотрогиваешься…

— Что же вы длаете въ такіе дни?

— Да что? То же, что длаетъ весь этотъ рой трутней, которымъ наполнены наши гостиныя… театры, рауты, клубы и служба тоже, хоть впрочемъ на службу немного уходитъ времени, но одна уже эта мысль, что тогда-то, вамъ нужно быть тамъ-то и длать то-то, или часто не длать даже ршительно ничего, а такъ просто присутствовать или позировать въ вид декораціонной мебели, одна уже эта мысль отбиваваетъ охоту отъ всякаго путнаго дла. Впрочемъ, у меня есть нсколько маленькихъ утшеній на эти случаи… Музыка, живопись…

— О! въ самомъ дл! Вы пишете?..

— Да, немножко. У меня есть небольшой талантъ и большая охота, техники только недостаетъ, да и времени тоже. Въ музык, я гораздо дальше ушелъ, но музык я учился… давно впрочемъ…

— Я вамъ удивляюсь, замтилъ Лукинъ.

— А что?

— Да то, зачмъ вы идете наперекоръ естественному влеченію? Еслибы вы были бдный чиновникъ, который бьется изъ-за куска хлба или какой-нибудь ротный командиръ, что всми правдами и неправдами едва успваетъ кормить шесть человкъ дтей, я бы ни слова не сказалъ. Но имя вс средства жить такъ какъ хочется…

— О! неужели вы думаете, перебилъ Левель,— что я отказался совсмъ отъ надежды жить такъ какъ хочется? Могу васъ уврить, я думаю объ этомъ серіозно. У меня даже есть подробно-обдуманные планы на этотъ счетъ, и если до сихъ поръ я ихъ не исполнилъ, то это только отъ того, что всхъ нужныхъ элементовъ не было еще подъ рукой… Я, вотъ видите ли, такъ созданъ, что меня никакая блестящая односторонность не можетъ удовлетворить. Я требую отъ жизни полнаго существованія, а въ рамк такого существованія и вся прошедшая жизнь должна найдти себ мсто. Я не могу вычеркнуть изъ нея десять лтъ, не по слабости характера, нтъ, еслибы я считалъ это нужнымъ, я бы давно это сдлалъ. Но я глубоко убжденъ, что всякій изъ насъ, прежде чмъ жить такъ какъ хочется, долженъ пожить такъ какъ свтъ этого требуетъ. Нельзя оттолкнуться совсмъ отъ той середины, въ которой мы родились, и съ самаго начала оборвать съ него вс связи и отношенія. Съ этихъ связей и отношеній, съ подчиненія имъ надо начать и посл уже обдуманно, осторожно, прокладывать собственный путь. Всякому отъ природы даны конечно свои природныя склонности. Я, напримръ, имю склонность къ наук, но я не родился въ сфер людей, посвятившихъ себя наук, и потому не могъ шагнуть въ нее прямо, помимо всхъ переходныхъ ступеней, которыя насъ отдляютъ. Это досадно, разумется, но и это иметъ свою хорошую сторону, потому что наука, конечно, отличная вещь, но наука, сама по себ, не выучитъ жить. Кабинетъ ученаго, вдь это въ своемъ род келья, и если начать съ того, что запереться въ эту келью, то много чего существеннаго отъ насъ ускользнетъ.

— О! да еще какъ много! сказалъ Лукинъ.

— Я думаю, продолжалъ Левель, что представители науки не потеряли бы ничего, еслибъ они начинали свою карьеру не съ дтскихъ лтъ, а въ боле зрломъ возраст, когда они успютъ уже достаточно ознакомиться съ жизнію, чтобы не быть совершенными невждами въ длахъ міра сего.

— Конечно,— сказалъ Лукинъ.

— Потеря времени, продолжалъ Левель,— щедро была бы вознаграждена извстной долею свтской мудрости, которая изощряетъ умъ не хуже любаго теоретическаго анализа. Но я не примняю этого къ себ, потому что ученымъ, въ собственномъ смысл слова, я, разумется, никогда не буду.

— Отчего жь?

— Да такъ, вотъ видите ли, прочнаго основанія не достаетъ. Слишкомъ много… Чего пришлось бы съ азбуки начинать, а это въ мои лта трудно. Несмотря на то, я имю въ виду современемъ позаняться серіозне, чмъ это мн удавалось досел. Когда-нибудь, брошу службу и брошу столицу, переселюсь на просторъ… займусь хозяйствомъ и книгами…

— И женитесь, разумется?

— Да, надо когда-нибудь этимъ кончить. Это даетъ жизни осдлый характеръ, который для прочнаго счастія необходимъ. Въ деревн, въ семейств, человкъ меньше подверженъ вліянію всхъ этихъ маленькихъ, неустойчивыхъ, раздражительныхъ элементовъ, которые вырабатываются въ большихъ муравейникахъ человческой жизни… Въ деревн!.. повторилъ онъ задумчиво.— Знаете-ли вы, Григорій Алексевичъ, что это такое?

— Немножко имю понятіе.

— Вы жили когда-нибудь въ деревн?

— Жилъ… одно время, отвчалъ Лукинъ,— въ гостяхъ, прибавилъ онъ отворачиваясь и грустно уставивъ глаза на кучку горящихъ угольевъ въ камин.— Они сидли въ углу, на мягкой соф, за круглымъ столомъ, на которомъ стоялъ фарфоровый чайный сервизъ. Синій дымокъ отъ сигаръ ихъ вился, улетая въ трубу. Но мысли обоихъ, въ эту минуту, блуждали далеко отъ настоящей ихъ обстановки… Лто и зелень… смолистый запахъ деревьевъ, сосновая роща, Двина и удочка воскресли въ памяти Лукина, а за ними, одно за другимъ, воскресало все старое, невозвратное. Еще въ первые дни ихъ знакомства, догадка его насчетъ Левеля оправдалась вполн. Павелъ Петровичъ былъ сынъ одного изъ старинныхъ сосдей его отца. Павелъ Петровичъ имлъ село въ пяти верстахъ отъ Двины, село, въ которое онъ подетъ, когда ему вздумается и увидитъ опять его родину, его милую родину, этотъ рай, который закрытъ для него навсегда. Сердце сжалось въ груди Лукина. Зависть и злая тоска давили его.

— Помните? продолжалъ Левель, увлеченный воспоминаніями.— Помните эти ощущенія, которыя здсь ни съ чмъ сравнить и ничмъ замнить невозможно?.. Эту тишину, эту свжесть, просторъ, это постоянное присутствіе чего-то несвязаннаго съ мелочами вашей будничной жизни, чего-то могучаго и свободнаго, что живетъ вчною жизнію, чуждою волненія и страстей, идетъ своимъ врнымъ, спокойнымъ шагомъ къ какой-то далекой цли, которая везд и нигд!… Синяя даль, холмы съ кудрявымъ кустарникомъ, пустынное озеро, старый лсъ… какъ все это мирно ласкаетъ душу!.. Совсмъ другія мысли приходятъ въ голову… какъ-то иначе смотришь на жизнь!.. сны даже снятся другіе!..

Лукинъ тяжело вздохнулъ.

— Правда, сказалъ онъ,— но странное дло, надо разстаться со всмъ этимъ и можетъ-быть потерять это все, чтобы вполн оцнить. Такъ, какъ вы говорите о сельской жизни, такъ говорятъ о ней только въ город, да пожалуй еще въ большомъ… На мст, или даже по близости, вы не услышите ничего подобнаго.

— Да, это старый грхъ: сытый голоднаго не понимаетъ.

— Правда, но лучше ли понимаетъ голодный сытаго, это еще вопросъ.

— А вы какъ полагаете?

— Я полагаю, что нтъ. Мы вс понимаемъ вещь въ томъ вид, какъ она кажется намъ съ нашей сегоднишней точки зрнія, а какъ она будетъ казаться намъ завтра, когда наше относительное положеніе къ ней перемнится, это загадка неразршимая. Какъ знать? современемъ, когда вы устроитесь такъ, какъ вы теперь желаете, можетъ-быть вы пожалете о столиц и служб.

— Не думаю. Такія иллюзіи случаются только въ первой молодости, покуда опытъ еще не пришелъ. Теперь я знаю чего мн нужно.

— То-есть чего вамъ нужно теперь, а почемъ вы знаете чего вамъ завтра захочется? Человкъ мняется, понятія, взгляды и вкусы и страсти его мняются.

— Да, пока все это не сложилось въ строго-обдуманную, ясно опредленную рамку.

— А вы думаете, что такая рамка возможна, что вы осуществите ее когда-нибудь?

— Я въ этомъ увренъ.

— Смотрите, не ошибитесь. Будете всю свою жизнь прилаживаться, да усаживаться, а тамъ, какъ придетъ время ссть, какой-нибудь случайный толчокъ, чортъ знаетъ откуда, опрокинетъ вверхъ дномъ вс ваши мудрые планы и замыслы, смететъ все долой какъ пыльную паутину и унесетъ васъ куда-нибудь въ тартарары, куда воронъ костей не заносилъ!.. Эхъ! Павелъ Петровичъ! Поврьте: жизнь не подходитъ ни подъ какія формулы, жизнь — это игра, азартная, самая азартная, какая когда-нибудь существовала!..

Левель задумался.

— Конечно, отвчалъ онъ, минуту спустя,— бываютъ случаи, отъ которыхъ ничто не спасетъ, но они мене вроятны для того, кто ихъ избгаетъ, чмъ для того, кто идетъ имъ на встрчу. Мы любимъ сваливать всю отвтственность на судьбу, между тмъ какъ почти всегда сами бываемъ главными виновниками во всемъ.

— Мы сами? Да разв мы съ вами одни живемъ въ цломъ свт?.. Насъ самихъ много!.. Вы говорите, что вы отвчаете за себя, положимъ, я спорить объ этомъ не стану. Можетъ-быть вы не промотаетесь, не заржетесь, не будете сосланы въ рудники или застрлены на дуели, да за другихъ-то разв вы можете отвчать?

— Не связывайтесь съ такими, за которыхъ вы не можете отвчать.

— Легко сказать: не связывайтесь!.. Да разв это отъ васъ зависитъ? Разв связи устроиваются по выбору?.. Отца, напримръ, мать, брата, родню, разв мы выбираемъ?

— Отца? Левель посмотрлъ на него съ удивленіемъ.

— Ну, оставимъ пожалуй отцовъ и родню въ поко… Вы можете, напримръ, влюбиться въ женщину безъ всякаго выбора, такъ, Богъ знаетъ съ чего, совершенно случайно…

— Такъ что жь?

— И можете жениться на ней.

— Никогда.

Лукинъ въ свою очередь поглядлъ на него съ удивленіемъ.

— Какъ никогда? сказалъ онъ, я васъ не понимаю.

— Сію минуту поймете. Это, вотъ видите ли, вопросъ, который я разъ навсегда ршилъ отрицательнымъ образомъ. Жениться на женщин, въ которую вы влюбились сами не зная какъ, это безумство! Это значитъ поставить на карту все! Если есть страсть, которая въ состояніи обмануть хуже всякой другой, такъ это любовь… Сказать — что влюбленный не видитъ ршительно ничего — мало. Сказать — что онъ никогда ничего не увидитъ и не узнаетъ, покуда онъ будетъ влюбленъ, опять таки мало. Нтъ, онъ видитъ и будетъ видть всегда совершенно навыворотъ, вверхъ ногами. Глупость будетъ казаться ему невинностью или наивною простотой, кокетство живостью, упрямство характеромъ, и такъ дале… Это такая галлюцинація, хуже которой не можетъ быть. Завяжите глаза и заткните уши здоровому, онъ никогда не будетъ такъ слпъ и глухъ какъ влюбленный… Что? Вы сметесь?.. Вы думаете я утрирую? Ну, желаю вамъ испытать, и тогда посмотрю, что вы скажете!..

— Не знаю, но вдь и вы не знаете что вамъ будемъ казаться и на что вы ршитесь, если разъ влюбитесь по уши. Теперь вы думаете такъ, а тогда будете думать иначе, совершенно иначе, и будете твердо убждены, что никогда не видли вещи ясне, не были ближе къ истин.

— Ну, нтъ, мн вдь не девятнадцать лтъ! Въ мою пору жизни, сердечная лихорадка не такъ опасно дйствуетъ на больной мозгъ. Я буду видть конечно навыворотъ, какъ и всякой другой, но буду самъ знать, что вижу навыворотъ.

— Ну, это будетъ такой фокусъ…

— Почему жь фокусъ? разв во сн не случается видть нелпости и вмст съ тмъ чувствовать, что это нелпо, что это не боле какъ сонъ? Привычка критическаго анализа великая вещь! Разъ составленная, она никогда васъ не покидаетъ вполн, будетъ служитъ вамъ врой и правдой всю жизнь.

— И помшаетъ быть счастливымъ?

— Нисколько и ни въ какомъ отношеніи. Неужели счастье должно выходить изъ болзненнаго, лихорадочнаго, антинормальнаго состоянія души и тла и проходить вмст съ нимъ? Если когда-нибудь я женюсь, то сдлаю это самымъ обдуманнымъ образомъ. Выберу двушку, которую я буду знать какъ свои пять пальцевъ, въ которой буду увренъ боле чмъ въ себ самомъ.

— Мудрено что-то!

— Не такъ мудрено какъ кажется… Сыщите двушку, которая не жила еще, не видала ничего, въ душ которой ничего не успло еще сложиться, и сумйте овладть ею вполн, привязать ее къ себ такъ, чтобы вы стали для нея все на свт, чтобъ она видла вашими глазами, слышала вашими ушами, думала вашимъ умомъ, чтобы малйшее ваше желаніе было для ней законъ, малйшая ваша радость — счастье. Для этого даже нтъ надобности, чтобъ она была влюблена въ васъ сначала. Любовь — это капризный, измнчивый элементъ, который можетъ остыть или перейдти на другой предметъ. Достаточно, чтобъ она была предана вамъ вся до конца ногтей, а къ этому женщина очень способна, тмъ боле если она не отвдала еще свтской жизни, тмъ боле если ваше появленіе было первое, что пробудило въ ней новыя чувства, тмъ боле если вы стали мужемъ ея и отцомъ ея дтей. Она сразу попадетъ въ свою естественную колею и останется въ ней навсегда.

— Мудрено что-то, повторилъ Лукинъ.— Вы возьмете къ себ въ домъ ребенка вдвое моложе себя, дитя, которое надо еще нянчить и которое вамъ надостъ черезъ годъ, потому что вы будете слышать отъ него, какъ отъ попугая, только то, чему вы сами успете его выучить. Это все равно, что смотрться въ зеркало всю свою жизнь, безопасно, но скучно.

— Э! полноте, не все ли равно что вы будете слышать отъ женщины, лишь бы она васъ любила? На что вамъ самостоятельный умъ? У васъ и своего довольно… Женщина съ самостоятельнымъ умомъ всегда не въ мру самолюбива. Это синій чулокъ, а синій чулокъ ставитъ себя высоко и любитъ, чтобъ ему удивлялись.

— Зачмъ же синій чулокъ? Разв не можетъ быть умъ другаго рода? Да вотъ, напримръ, Елена Осиповна, которая, между прочимъ сказать, къ вамъ очень не равнодушна…

Капитанъ улыбнулся.

— Шалитъ, отвчалъ онъ,— а впрочемъ мн все равно, на такой двушк, какъ Елена Осиповна, я никогда не женюсь. Она мила, умна, все что вамъ угодно, но она уже на столько отвдала сладкаго яда лести и свтскаго блеска, что не въ состояніи обойдтись безъ него. Елена Осиповна никогда не согласится жить съ мужемъ въ деревн безвыздно и прилежно возиться съ дтьми, а если и согласится, то будетъ считать себя жертвой. Къ тому же, Елена Осиповна во все не такъ умна, чтобъ ее приводить въ примръ. Это слабая копія старшей сестры съ обихъ сторонъ: и съ хорошей, и съ дурной.

— А вамъ хорошо извстна дурная?

— Да, я вотъ видите, присмотрлся къ женщинамъ и знаю немножко толкъ, къ тому же кузинъ моихъ я усплъ изучить особенно близко. Он передо мной не стсняются, да и я съ ними тоже. Впрочемъ не думайте, что бы я имлъ о нихъ вообще какое-нибудь невыгодное понятіе. Я ихъ люблю и уважаю отъ всей души за разныя добродтели. Вопервыхъ, вы съ ними никогда не соскучитесь, а это рдко о комъ можно сказать. Это какой-то неистощимый запасъ жизни свжей, игривой, перекипающей черезъ край. Он развяжутъ языкъ самому молчаливому, разгонятъ самый неизлчимый сплинъ. Вовторыхъ… но мы будемъ говорить о старшей сестр, потому что у ней типъ гораздо ясне опредленъ… Это свтская женщина въ полномъ смысл слова, ей не достаетъ только поля довольно просторнаго, чтобы развернуться во всей полнот. Поставьте ее въ какую угодно сферу и смло держите десять противъ одного, что она будетъ играть тамъ первую роль и всхъ повернетъ по своему. Ума у ней хватитъ на пять обыкновенныхъ мужскихъ умовъ… у! это бойкая голова! и властолюбивая голова!… Посмотрите, какая изъ нея выйдетъ губернаторша!.. Она имъ покажетъ, кто у нихъ господинъ!… Конечно, вс эти качества имютъ свою обратную сторону. Не дай Богъ попасться ей въ руки… влюбиться въ нее, напримръ, или обидть ее чмъ-нибудь… просто шею свернетъ! Кокетка, вспыльчива, прихотлива, языкъ острый какъ бритва… двумя словами доржетъ васъ до крови, деспотъ такой, какого рдко удастся найдти даже и между женщинами, а между тмъ сердце доброе, но доброта лежитъ у него на самомъ дн, и покуда вы доберетесь до этого дна, вы переколете себ руки въ кровь… такая бездна шитовъ у этой махровой розы!.. Смотрите, Григорій Алексичъ, я васъ предостерегаю…

Онъ хотлъ сказать еще что-то, но въ эту минуту раздался звонокъ.

— Чортъ бы ихъ побралъ! проворчалъ Левель вполголоса.

— Дмитрій Васильичъ Свчинъ, сказалъ слуга. Вошелъ молодой студентъ, въ мундир и въ блыхъ перчаткахъ.

— Павелъ Петровичъ, сказалъ онъ входя,— подемъ къ Свскимъ, я общалъ тебя привести. Левель сбирался ему отвчать, но Лукинъ его перебилъ.

— Прощайте, сказалъ онъ, вставая.

— Куда вы? Я не пойду, останьтесь еще посидть.

— Нельзя, я далъ слово. Онъ наскоро пожалъ руку хозяину и тотчасъ ушелъ.

— Кто это? спросилъ студентъ.

— Это? Да разв ты не узналъ?.. Это изъ вашихъ… Помнишь, я просилъ тебя справиться объ одномъ кандидат?

— Помню, такъ что жь?

— Ну, это онъ.

— Кто такой онъ?

— Алексевъ.

Свчинъ покачалъ головой.

— Не тотъ, отвчалъ онъ.

— Какъ такъ не тотъ?

— Такъ, онъ можетъ-быть и Алексевъ, только не тотъ, котораго я зналъ. Тотъ кончилъ курсъ по нашему факультету, по филологическому, я помню его хорошо.

— Но ты говорилъ, что знаешь еще одного или двухъ?

— Да, но не этого. А впрочемъ, если не ошибаюсь, гд-то я видлъ эту смуглую, лихую фигуру.

— Можетъ-быть въ университет?

— Да, кажется, должно быть въ университет, только именно его не помню.

— Я теб говорю, что это Алексевъ. Я это положительно знаю, да и не я одинъ, у него знакомыхъ съ три короба.

— Можетъ-быть… что жь, демъ къ Свскимъ?

— А что у нихъ тамъ такое: балъ что ли?

— Да, балъ.

— Скучно, а впрочемъ, пожалуй, заду на полчаса.

Покуда они говорили, старый гость вышелъ поспшно на улицу и слъ въ сани.

— Домой! сказалъ онъ. Озябшій конь помчалъ быстро.

Лукинъ былъ не въ дух. Не въ первый разъ ему случалось бжать при появленіи кого-нибудь изъ студентовъ, но прежде это случалось на улиц, въ театрахъ, воксалахъ, собраніяхъ, въ мстахъ, гд онъ могъ ожидать такой встрчи и гд, поэтому, она не захватывала его врасплохъ, какъ теперь, и при свидтеляхъ, да еще при какихъ!.. Лицо Свчина показалось ему знакомо, но по имени онъ его не помнилъ, и потому, разумется, вроятности были въ ту сторону, что и онъ не былъ узнанъ, но тамъ, гд дло идетъ о своей голов, однхъ вроятностей мало… Онъ былъ не дитя, онъ понималъ хорошо всю шаткость своего положенія, но никогда еще она не бросалась ему въ глаза такъ ярко, какъ въ эту минуту. На какомъ волоск висла его судьба!.. Попадись на мсто этого господина какой-нибудь другой, знакомый… разомъ все кончено, все надо бросить и хать чортъ знаетъ куда… все бросить въ такую минуту, когда счастіе только-что начало улыбаться, оставить столько заманчивыхъ плановъ, столько людей, съ которыми онъ усплъ сойдтись и всю эту теплую, обогртую сферу жизни, все что добыто съ такимъ трудомъ, терпніемъ и опасностями, скакать опять на телг, скитаться опять по большой дорог, опять отыскивать уголъ, устроиваться, усаживаться, знакомиться, строить планы… зачмъ? Чтобы, полгода спустя, опять оборваться гд-нибудь самымъ подлйшимъ образомъ!.. Если ужь этой развязки не миновать, такъ ужь пусть бы она пришла разомъ, открыто, ршительно, безъ всхъ этихъ подлыхъ намековъ и подлыхъ угрозъ, которыя портятъ вамъ жизнь безъ всякой необходимости. Размышляя объ этомъ, онъ чувствовалъ тоже, что чувствуетъ часовой, стоящій на мин, которая можетъ быть взорвана въ ту же минуту… Какъ знать?.. Можетъ-статься зажженный фитиль ужь приложенъ… и можетъ-быть онъ догараетъ… можетъ-быть догорлъ?.. Онъ былъ подъ ударомъ, и это его бсило, и онъ радъ бы былъ выйдти изъ этого положенія, да время еще не пришло, кубокъ не допитъ, разчеты не кончены, цль не достигнута, а бросить ее не хочется, слишкомъ большія надежды надо оставить, слишкомъ заманчивый выигрышъ ускользаетъ изъ рукъ, мягкости, гибкости нтъ въ характер, хочется на своемъ поставить, хочется банкъ сорвать… Нечего длать! Идетъ на ва-банкъ!..

Сани остановились на набережной фонтанки, возл его подъзда. Онъ вышелъ и побжалъ вверхъ по лстниц, а за нимъ побжалъ еще кто-то.

— Григорій Алексичъ! Григорій Алексичъ! кричалъ чей-то знакомый голосъ.

— Кто тамъ?.. А! это ты, Матюшкинъ? Здравствуй, что, ты ко мн?

— Къ теб, Григорій Алексичъ.

— Пойдемъ. Они вошли вмст.

Не усплъ Лукинъ сбросить шубу, какъ навстрчу ему выбжала стройная, ловкая, прекрасно-одтая женщина. Радость свтилась у ней на лиц. Не оглядываясь, не останавливаясь, она бросилась прямо къ нему на шею.

— А! Эмилія! Давно ли ты здсь? спросилъ онъ, цлуя и глад ее по голов.

— Я… давно… Я пріхала къ теб, mon gros, посидть, и ждала| тебя цлый вечеръ. Tu m’oublies gri-gri! Tu comrnences me ngliger!.. Она остановилась, замтивъ въ прихожей другое, совсмъ незнакомое ей лицо.

— Эмилія Павловна, вотъ я привелъ теб гостя… Борисъ Петровичъ Матюшкинъ, артистъ, прошу любить и жаловать, это мой старый товарищъ.

Эмилія выпрямилась и поклонилась слегка. Краска стыда и досады мелькнула у ней на лиц, но тотчасъ же, вслдъ за тмъ, она усмхнулась при вид гораздо сильне сконфуженной и въ высшей степени удивленной, комической мины Матюшкина. Она не ожидала увидть такого гостя, но онъ еще мене ожидалъ найдти у пріятеля своего такую хозяйку. Модный, богатый костюмъ, французскія фразы и немного спсивый видъ, сбили его совершенно съ толку. Въ первую минуту, онъ не зналъ что подумать объ этомъ явленіи. Мысль, что это какая-нибудь знатная барыня, графиня или княгиня, съ которою Лукинъ свелъ связь и которая навщаетъ его тайкомъ, была единственная, на которой онъ могъ остановиться. Правда, Лукинъ не привелъ бы его къ себ, еслибы зналъ, что она тутъ, но онъ, очевидно, не ждалъ ея посщенія и конечно теперь недоволенъ, можетъ-быть желалъ бы, чтобъ онъ ушелъ, но совстится сказать при ней, а можетъ-быть думаетъ, что бда небольшая, потоку, вдь онъ знаетъ, что онъ Матюшкинъ надежный человкъ, на котораго можно положиться во всякомъ случа, который не выдастъ. Сомннія и догадки подобнаго рода сдлали то, что онъ еще больше сконфузился, такъ что, когда Эмилія попросила его войдти, онъ отправился вслдъ за нею на цыпочкахъ, скромно вертя свою шляпу въ рукахъ, опасаясь ступить слишкомъ громко или сдлать какую-нибудь другую неловкость, которая можетъ быть принята съ ея стороны за признакъ неуваженія.

— Матюшкинъ! Что ты, братецъ? Что съ тобой?… Ты жмешься какъ котъ, котораго облили холодною водой. Полно дурачиться, брось свою шляпу, садись, будь какъ дома. Кстати, что тебя такъ давно не видать? Отчего никогда не зайдешь?…

— Да я былъ у тебя, Григорій Алексичъ, три раза: ни одного разу дома не засталъ.

— А, ну, можетъ-быть…

Лукинъ задумался и, засунувъ руки въ карманъ, началъ ходить по комнат, не обращая вниманія на присутствующихъ. Его тревожили черныя мысли. Матюшкинъ тмъ временемъ услся на кресла, прямо противъ Эмиліи, и сидлъ какъ обвороженный. Ни разу въ жизни еще не видалъ онъ, такъ близко возл себя, такой красавицы и одтой съ такимъ вкусомъ. Онъ поглядывалъ на нее украдкой и молчалъ, а она закрывала лицо платкомъ и отворачивала глаза въ сторону, чтобы не расхохотаться. Надо было начать говорить, чтобы выйдти изъ этого натянутаго положенія.

— На чемъ вы играете? спросила она, припомнивъ что гость представленъ былъ ей какъ артистъ.

Матюшкинъ вытаращилъ свои большіе, выпуклые, удивленные зрачки.

— Я-съ? отвчалъ онъ, слегка запинаясь,— игралъ на гитар-съ… давно только, гитара такая старая, скверная… вс струны повыскочили…

— На гитар? повторила она усмхаясь,— вы стало быть поете?

— Да-съ, каждое воскресенье, на клирос…

— На клирос? повторила она съ возрастающимъ удивленіемъ и сильно красня отъ сдавленнаго желанія хохотать,— вы стало быть, пвчій?

— Да, пвчій, если угодно, только не по обязанности, а по собственному желанію.

— Пвчій! вмшался Лукинъ, прислушиваясь къ ихъ разговору.— Что за вздоръ! Какой онъ пвчій!… Онъ живописецъ, художникъ…

— Ба! Вотъ какъ! А я думала…

— Вы врно любите музыку, Эмилія Павловна? спросилъ Матюшкинъ, немного оправившись.

— Люблю.

— Бываете въ опер?

— Бываю, а вы?

— Я тамъ постоянно, каждое представленіе. Безъ меня увертюра не начинается, вс капельдинеры меня знаютъ.

— Въ самомъ дл? У васъ стало-быть кресло абонировано?

— Нтъ-съ, не кресло, а въ парадиз билетъ.

— А! знаю… Это тамъ спереди, на самомъ верху, откуда кричатъ и букеты бросаютъ?

— Да-съ.

— Тамъ, кажется, тсно немножко?

— Да-съ, точно-съ, на пустоту пожаловаться нельзя. Иной разъ чуть не верхомъ сидятъ другъ на друг: второй рядъ на первомъ, а третій рядъ на второмъ.

— Какъ же это они выдерживаютъ?

— Кто-съ?

— Да т, что въ первомъ ряду.

— А имъ что длается? Народъ все больше молодой, здоровый и вс другъ съ другомъ пріятели. Жарконько, правда, немного, ну, да пословица говоритъ: ‘паръ костей не ломитъ’. Приходятъ въ чемъ-нибудь легонькомъ… имъ видно за то хорошо. А насчетъ того, чтобы силу особенную имть, такъ вдь это, я вамъ доложу, не кули на себ таскать. Свалиться некуда, спереди балюстрада подъ самое горло, съ боку сосдъ, съ другаго сосдъ, сидитъ себ все-равно, какъ въ футляр… зависть даже иной разъ возьметъ, по той причин, что онъ тамъ сидитъ, ни о чемъ не заботясь, и наслаждается зврски, а ты тутъ, надъ нимъ, гимнастику такую выдлываешь весь вечеръ!… Ногами стоишь у него на фалдахъ, колнками обопрешься въ перила… вотъ такъ (Матюшкинъ вскочилъ на кресла, чтобы наглядне объяснить это трудное положеніе), а для того, чтобы не свалиться въ партеръ, рукой уцпишься за желзную перекладину сзади, а другую въ спину ему упрешь, или такъ просто, на воздух, маневрируешь.

Опираясь на столъ, онъ вытянулся черезъ спинку креселъ, всмъ тломъ впередъ, въ положеніи человка, который силится что-то увидть вдали.

Эмилія хохотала, Лукинъ подошелъ къ нему, тоже смясь.

— Смотри не свались, сказалъ онъ, поддерживая его рукой.

— Ничего, здсь вдь не съ пятаго этажа, отвчалъ онъ, соскакивая,— а вотъ только кресла теб перепачкалъ.

Онъ смахнулъ пыль платкомъ и потомъ вытеръ начисто фалдой.

— Ты пилъ чай?

— Пилъ, отвчалъ Матюшкинъ.

— Тмъ лучше, чай, стало-быть, намъ не будетъ мшать… Эй! Васька!… Вина!

— Не хорошо! Не нужно! шепталъ Матюшкинъ, толкая его ногой подъ столомъ,— Эмилія Павловна, можетъ-быть, не любитъ, прибавилъ онъ громче.

— Не безпокойся, перебилъ Лукинъ,— Эмилія Павловна женщина безъ претензій, она не любитъ, чтобы при ней стснялись. Не правда ли, Эмилія?

— О! разумется! отвчала она насмшливо.— Я. не люблю портить другимъ удовольствіе, но я не знаю еще что думаетъ объ этомъ нашъ гость? Можетъ-быть онъ привыкъ пить шампанское только за имениннымъ обдомъ или на крестинахъ, а такъ просто, безъ всякаго торжественнаго случая, найдетъ неприличнымъ?

— Кто? Матюшкинъ?… Матюшкинъ найдетъ неприличнымъ?… Ха, ха, ха! Ну, плохо же ты его знаешь! Вотъ посмотри, онъ покажетъ теб сейчасъ, какъ онъ на это смотритъ., Борисъ Петровичъ, слышишь въ чемъ тебя обвиняютъ? Оправдывайся какъ самъ знаешь, это, братъ, до меня не касается.

Матюшкинъ смшался. Во всякомъ другомъ случа, онъ не ползъ бы за словомъ въ карманъ, но красота Эмиліи Павловны и мнимое значеніе ея въ свт лишили его обыкновенной смлости. Онъ чувствовалъ себя передъ ней въ какомъ-то скользкомъ и неустойчивомъ положеніи, которое при всякомъ усиліи его выпутаться и поправиться, какъ будто на зло становилось еще неустойчиве, еще затруднительне. Вотъ, онъ хотлъ соблюсти вжливость и готовъ былъ для этого пожертвовать даже шампанскимъ, а вышло, что онъ сказалъ какую-то неловкость, и надъ нимъ же еще посмялись.

— Бда попасть на зубокъ свтской барын! сказалъ онъ, собравшись съ духомъ и машинально почесывая въ голов.— Не знаешь съ чего начать и какъ держать себя!… Захочешь спроста… скажутъ: грубо! мужикъ! невжа! плебей!… А начнешь тонкимъ манеромъ, поведешь себя деликатне, скажутъ: вишь какъ онъ жмется, ломается, видно, что въ обществ не уметъ жить!

Лукинъ и Эмилія перемигнулись, кусая губы.

— Вы что-то имете противъ свтскихъ дамъ, сказала она, толкая локтемъ сосда, чтобъ онъ не мшалъ,— иначе вы врно не стали бы ихъ обвинять въ такихъ совершенно несправедливыхъ претензіяхъ.

— Я, сударыня? Божусь вамъ, ршительно ничего! отвчалъ онъ красня. ‘Ну, впутался!’ подумалъ онъ про себя.

— Выпей, Борисъ Петровичъ, ты что-то робешь, сказалъ Лукинъ, наливая ему бокалъ. Матюшкинъ хлебнулъ, и это его ободрило.

— Я?… Эмилія Павловна, продолжалъ онъ,— я противъ нихъ ничего-съ… Мн только нашего брата жаль, по той причин, что онъ какъ себ тамъ не вертись, а все ужь не угодитъ.

— Почему жь вы такъ думаете? Вы разв пробовали угождать?

— Ужь гд тамъ пробовать! отвчалъ онъ, махнувъ рукой.— Куда намъ, дуракамъ, чай пить!… У насъ и платье-то не такъ сшито, и по-французски-то мы не смыслимъ, и тонкостей всхъ этихъ, обычаевъ всхъ не знаемъ… Одно слово — плебей, хамъ, то-есть, человкъ необтесаный, вотъ оно значитъ и знай свое мсто, выше себя не суйся.

— О! это все вздоръ! Это вамъ только такъ кажется… Вы, какъ артистъ, имете право держать голову такъ же высоко, какъ всякій другой. Артистъ… это аристократія таланта, которая не уступитъ ршительно никакой, я слышала это часто отъ вашихъ собратій.

— Что слышали-то, это еще не диво, языкъ безъ костей… мало ли что нашъ братъ совретъ… особенно еще если пофранцузски, такъ оно можетъ-быть и похоже на дло, по той причин, что у нихъ тамъ во Франціи все не по нашему, а по-русски переведи, такъ и выйдетъ чушь… Извините, Эмилія Павловна, я не на вашъ счетъ.

— Сдлайте милость, безъ извиненій! Говорите мн прямо все, что вамъ въ голову придетъ, оно будетъ проще и веселе. Вы слишкомъ скромны, это хуже всего можетъ вамъ помшать въ большомъ свт. Скромность — самый дурной тонъ… Длайте что угодно, и говорите что вздумается, только смле, все съ рукъ сойдетъ… Вотъ, напримръ, теперь: бьюсь объ закладъ, вы бы выпили вчетверо боле, еслибы меня здсь не было… Не правда ли?

— Что правда, то правда, не отопрусь.

— Ну, вотъ видите ли! Вотъ и не хорошо, глупо!… зачмъ стсняться?… Смотрите, я вамъ подамъ примръ… За здоровье артистовъ! сказала она, протянувъ къ нему рюмку. Матюшкинъ чокнулся.

— Стой! перебилъ Лукинъ.— Выпьемъ-ка лучше за здоровье плебеевъ, это здоровье будетъ покрпче и ненужне для насъ!… Артисты! Знать!… Ветошь все это! Старо!… Плебеи другое дло, плебеи имютъ будущность впереди… Ура! за здоровье плебеевъ!

— Ура! заревлъ Матюшкинъ.

Вс трое чокнулись и допили рюмки до дна. Матюшкинъ повеселлъ. Глаза его искрились, встрчаясь съ глазами Эмиліи, въ груди становилось тепло. ‘Ну,’ думалъ онъ, ‘это штучка такая, что просто мое почтеніе! Вотъ оно что значитъ барыня-то! Вотъ оно что! Красавица, умница, прелесть! Просто отдай все!…’ Согртый шампанскимъ, онъ скоро раздлался съ своимъ замшательствомъ окончательно и развернулся во всю ширину. Онъ началъ пть псни, разказывать все, что въ голову попадетъ, смшилъ Эмилію до того, что она хохотала, держась за бока. Съ своей стороны и она не осталась въ долгу. Съ полнымъ бокаломъ въ рукахъ, она пла ему куплеты изъ водевилей и псенки Беранже, въ которыхъ онъ, правда, ни слова не понималъ, но которые приводили его въ восторгъ неописанный. Покуда они хохотали, болтали и пли вдвоемъ, Лукинъ, который сначала смялся и вралъ не мене ихъ, мало-по-малу замолкъ. Минутъ пять ужь прошло, какъ онъ ни слова не говорилъ, а только сидлъ, да пилъ рюмку за рюмкой. Мысли его бродили далеко отъ того, что происходило въ эту минуту у него въ комнат, на сердц лежала тоска, которую ни шампанское, ни разказы Матюшкина, ни глазки Эмиліи, ни псни ея не въ состояніи были разсять. Чтобы приподнять ея полновсный гнетъ, надо было вызвать на помощь другаго бса, крупне, могущественне, ближе сродни настоящему настроенію его души.

— Эй! Васька! крикнулъ онъ, стукнувъ рукой такъ сильно, что донышко откололось у бокала и звонкіе черепки стекла посыпались На полъ.

— Что, кучеръ ужиналъ?

— Ужиналъ, Григорій Алексичъ.

— Скажи, чтобы вызжалъ.

— Куда ты? спросила Эмилія.

— Къ Сальи.

Усмшка исчезла съ ея лица.

— Разв теб такъ скучно съ нами? спросила она.

— Нтъ, но я общалъ.

— Общалъ?… Ну въ такомъ случа и я съ тобой ду.

— Пожалуй, подемъ.

— А! теб теперь все равно! Прежде ты этого не любилъ.

— Я и теперь не люблю, но я не хочу удерживать тебя, если теб тамъ весело.

— Мн весело тамъ, гд теб весело, ты это знаешь, ты знаешь, что я Сальи ненавижу.

— Но ты любишь общество, которое у нея собирается.

— Не правда! Ты знаешь это самъ очень хорошо, а говоришь только мн на зло… Разв я не бросила въ угоду теб всхъ старыхъ знакомыхъ?… Разв я узжала отъ тебя когда-нибудь такъ, какъ ты теперь хочешь ухать?… Не могу же я наконецъ сидть одна у себя на квартир, по цлымъ недлямъ?

— Я этого не требую.

— То-то мн и обидно, что ты этого не требуешь, возразила она утирая слезы.— Еслибы ты этого дйствительно желалъ, дорожилъ этимъ хоть на грошъ, еслибъ это нужно было для кого-нибудь въ мір, я бы могла помириться съ необходимостію и сдлала бы это охотно… Но теб все равно, гд я и что, я длаю!…

— Довольно, посл объ этомъ поговоримъ, сказалъ Лукинъ, взглянувъ на Матюшкина, который стоялъ въ неописанномъ удивленіи, посматривая на нихъ обоихъ. Этотъ жестъ и эти слова, заставили опомниться Эмилію Павловну, она вдругъ замолчала и бросила быстрый взоръ въ ту же сторону, но вмсто холодной насмшки, которую она ожидала увидть на лиц посторонняго человка, свтилось такое искреннее участіе и наивное изумленіе, что ей незачмъ было опускать глаза. Она подошла къ нему, улыбаясь сквозь слезы, и крпко пожала руку.

— Что же ты, дешь? спросилъ Лукинъ.

— Нтъ, я поду домой.

— Не хочешь ли я тебя довезу?

— Ненужно.

— Ну, какъ угодно, прощай… Матюшкинъ, подемъ, намъ по дорог.

— А какъ же Эмилія Павловна-то, одна отсюда подетъ въ такую пору?

— А, теб хочется ее проводить? Ну, провожай себ съ Богомъ… прощай, заходи когда-нибудь по утру… до двнадцати я всегда дома… у меня еще деньги твои остались… Послднія слова сказаны были за дверями, въ передней. Когда онъ ушелъ, Эмилія бросилась на диванъ и прислонясь, лицомъ въ уголокъ, къ подушк, принялась горько плакать.

Матюшкинъ стоялъ передъ нею какъ вкопанный, вертя свою шляпу въ рукахъ. Ему хотлось сказать что-нибудь, чтобъ ее утшить, но что именно, онъ не зналъ. Онъ былъ подъ вліяніемъ какого-то особеннаго, неиспытаннаго до сихъ поръ ощущенія. Съ тхъ поръ какъ онъ помнилъ себя, ему въ первые не хотлось шутить, невозможно было расхохотаться. Личность Эмиліи Павловны обворожила его, а случайная обстановка и т исключительныя обстоятельства, подъ вліяніемъ которыхъ образовалось это впечатлніе, еще удвоили его силу. Узнай онъ съ перваго слова ея настоящее положеніе, она никогда не заняла бы его воображенія до такой степени, останься онъ до конца при томъ убжденіи, что Эмилія — барыня, положеніе это никогда не тронуло бы его такъ глубоко, не пробудило бы въ немъ такого искренняго, сердечнаго состраданія. Первая, ошибочная догадка произошла отъ того, что Эмилія Павловна дйствительно не похожа была на всхъ тхъ Лизочекъ, Сашъ и Пашъ, которыхъ онъ зналъ. На ней отражались, хотя и косвенными путями, лучи того свта, большаго свта, на который онъ часто посматривалъ изъ райка, какъ на какой-то завтный, недосягаемый міръ. Въ этихъ лучахъ, она явилась ему сначала, и впечатлніе это не исчезло вмст съ ошибкой, исчезло только то мнимое разстояніе, которое отдляло его отъ ней. Матюшкинъ чувствовалъ это всми порами своего существа, но чувствовалъ безотчетно. Онъ долго стоялъ и молчалъ, не сводя глазъ съ Эмиліи, она долго сидла и плакала, не думая вовсе о немъ, не смотря на него, не замчая его.

— Эмилія Павловна! произнесъ онъ наконецъ, подходя къ ней на цыпочкахъ.

Она встала, откинула волосы съ разгорвшихся щекъ и отерла глаза.

— Подемте, сказала она, отыскивая мантилью и шляпку. Онъ кинулся со всхъ ногъ помогать, подалъ ей шубу, свелъ внизъ, по лстниц, нанялъ извощика и отвезъ домой.

Возвращаясь на Островъ пшкомъ, онъ такъ былъ взволнованъ, такъ занятъ своими мыслями, что не слыхалъ земли подъ ногами, у Александровскаго театра чуть не попалъ подъ дышло, у Полицейскаго моста наткнулся на двухъ прохожихъ, которые его обругали, и противъ обыкновенія, не отвчалъ имъ ни слова. Дома, у себя, закутавшись въ старый халатъ и загасивъ свчку, онъ Долго ворочался съ боку на бокъ, напрасно стараясь уснуть: виски горли, сердце стучало внятно, странныя картины проносились передъ закрытыми глазами, странныя чувства тснились въ груди. Къ утру ему приснилось, что онъ женится на Эмиліи и что ихъ внчаютъ на сцен Большаго театра, въ какихъ-то оперныхъ костюмахъ, при звукахъ какой-то знакомой музыки, а весь партеръ хохочетъ, указывая на нихъ пальцами.

Около этого времени, въ три часа по полуночи, на Мойк, у Синяго моста, на квартир мадамъ Сальи, человкъ пять записныхъ игроковъ еще рзались въ банкъ. Вс остальные гости давно разъхались и даже огни погашены были везд, за исключеніемъ одной комнаты, въ которой, сквозь облако табачнаго дыма, мерцали яркими пятнами свчи на игорномъ стол. За этимъ столомъ присутствовала сама хозяйка. Въ измятомъ бальномъ наряд, съ открытыми, блдными плечами, по которымъ вились, какъ зми, полуразвитыя кольца черныхъ волосъ, она сидла въ углу, на соф и несмотря на усталость, замтно написанную во всхъ чертахъ, слдила внимательно за игрой. Возл нея, сидлъ господинъ среднихъ лтъ и довольно почтенной наружности. Онъ былъ въ усахъ и въ очкахъ, во фрак и въ черномъ военномъ галстух, застегнутомъ сзади пряжкою, изъ-за которой торчали тесемки отъ щегольской, тончайшаго голландскаго полотна, манишки. У него былъ орденъ въ петличк и большой красный носъ, короткіе волосы съ просдью и маленькая, едва примтная лысина на затылк. Алмазный перстень горлъ на указательномъ пальц правой руки, на брюх висла толстая золотая цпочка съ брелоками, изъ-подъ срыхъ бровей, изъ-за стеколъ очковъ, выглядывали маленькіе, зеленые, масляные, добродушно веселые глазки. Это былъ банкометъ, Осипъ Осипычъ Хоботовъ. Ломберный столъ, за которымъ онъ предсдательствовалъ и вокругъ котораго оставалось всего три понтера, исписанъ былъ весь запутанными рядами цифръ, крестиковъ, знаковъ, засыпанъ пепломъ, окурками отъ сигаръ и страшно запачканъ мломъ. На одномъ изъ краевъ его, лежали кипы измятыхъ бумажекъ, наваленныхъ одна на другую горкою, возл которой блестла другая горка монеты. Груда изломанныхъ картъ и разорванные обертки колодъ разсыпаны были по полу, подъ столомъ и вокругъ. Другой столъ съ закуской и съ рядомъ порожнихъ бутылокъ стоялъ поодаль отъ карточнаго. За нимъ, дремало въ потемкахъ, облокотясь надъ стаканомъ, какое-то толстое, неуклюжее существо, лтъ 50-ти, въ широкомъ гороховомъ сюртук, съ лоснящимся краснымъ лицомъ и съ густою рыжею шерстью на голов. Жесткіе клочья такой же шерсти торчали у него изо всхъ мстъ, недоступныхъ для бритвы, изъ ушей, изъ носу, изъ-за галстуха, изъ подъ рукавовъ. Этотъ Силенъ былъ одинъ изъ самыхъ прилежныхъ постителей Сальи. Онъ вчно торчалъ возл ломбернаго стола и самъ понтировалъ иногда, но чаще откупоривалъ бутылки или распоряжался закуской, при чемъ на долю его всегда доставалась львиная часть.

— Опять надула проклятая! сказалъ ротмистръ Карцевъ, вымаравъ только что записанные на его сторон дв отмтки и перекидывая нсколько ассигнацій. Восклицаніе это относилось къ двойк, которая безъ сомннія уже не разъ повторяла съ гусаромъ свои предательскіе поступки, потому что, въ этотъ день, ротмистръ усплъ проиграть тысячъ десять. Несмотря на то, онъ повидимому еще не намренъ былъ бастовать. Ротмистръ былъ средняго роста мущина съ простымъ, солдатскимъ покроемъ лица и съ парой лихо-закрученныхъ къ верху усовъ.

— Что жь вы пасуете? спросилъ онъ у Лукина, который сидлъ уже нсколько минутъ, сложа руки.

— Не везетъ, отвчалъ тотъ сквозь зубы. Онъ былъ не въ дух, потому что дйствительно ему не везло въ этотъ день. Началось съ этой неловкой встрчи у Левеля, потомъ онъ поссорился съ Эмиліей, а вечеромъ, никогда еще ему не случалось продуться такъ сильно какъ въ этотъ разъ. Семь тысячъ слишкомъ перешло изъ его кармана въ банкъ, въ бумажник оставалась мелочь.

— Подите, сядьте сюда, я васъ утшу, сказала Сальи пофранцузски, очищая ему небольшое мстечко съ края.

Лукинъ всталъ и слъ возл нея. Она прислонилась къ нему плечомъ, взяла его руку въ свои и начала гладить.

— Что длаетъ ваша Эмилія? спросила она.

— Все, что ей вздумается, отвчалъ онъ разсянно.

— Отчего она перестала здить сюда?

— Не знаю, я звалъ ее не дале какъ сегодня.

— Не правда, вы ревнивы какъ турокъ, вы врно держите ее подъ замкомъ.

— Къ чему? Замкомъ разв можно кого-нибудь удержать?

— Ah! j’esp&egrave,re que non!.. Скажите, она не жалетъ о прежнемъ своемъ положеніи?

— Надюсь, что нтъ.

— Si j’tais за place! Oh! si j’у tais! продолжала француженка, кокетливо поднимая въ потолокъ свои большіе усталые глаза.

— Вы бы, конечно, причесали меня по своему.

— Ehl Allez! Barbe-Bleue que vous tes! Vous l’avez bien mrit!.. Croyez moi, quelques petits rameaux dans les cheveux vous iraient ravir.

— Ну, съ вами дло не остановилось бы на маленькихъ вточкахъ, вы бы поставили рогатину пуда въ два.

Сальи ударила его по рукамъ веромъ и захохотала такъ звонко, что рыжій Иванъ Петровичъ проснулся. Потягиваясь легонько на стул, онъ чуть не выломилъ спинки, которая очень явственно треснула подъ гнетомъ его массивной спины.

— Prenez donc garde, bonhomme! закричала ему Сальи.— Пощадите мой стулъ, а не то я велю приносить вамъ желзную скамейку съ бульвара… Замтьте, шепнула она Лукину, только что рчь зашла о рогахъ, какъ старый козелъ проснулся. У него въ голов чешется, я пари держу, что онъ видлъ во сн жену, которая бросила его два года тому назадъ и теперь рыскаетъ гд-то въ чужихъ краяхъ.

— Супружескія отношенія врно стали невыносимо-тяжелы, замтилъ Лукинъ, насмшливо посматривая на квадратную массу жира и мускуловъ, которая въ эту минуту медленно поднялась со стула и звая приблизилась къ нимъ. Добродушная улыбка мелькала на заспанномъ, розовомъ лиц Ивана Петровича.

— Ну что, братъ, Илюша, какъ тебя Богъ милуетъ? спросилъ онъ, дружески потрепавъ по плечу одного изъ понтеровъ, худаго, маленькаго, вертляваго господина, который сидлъ у стола спиной къ Лукину.

— Ничего, отыгрался немножко, отвчалъ тотъ оглядываясь съ двусмысленною улыбкою. Взглядъ, который онъ бросилъ при этомъ въ лицо товарища, случайно остановилъ на себ вниманіе Лукина. Руководимый какимъ-то инстинктомъ, онъ въ ту же минуту оглянулся на Хоботова и поймалъ другой взглядъ, косвенный, быстрый, окончательно убдившій его, что между этими тремя лицами существуетъ какое-то особенное, загадочное единство безмолвнаго пониманія. Онъ сидлъ съ края дивана и на такомъ разстояніи отъ стола, что никто изъ присутствующихъ, кром Карцева, не въ состояніи былъ слдить за направленіемъ его взора, иначе какъ оглянувшись нарочно съ этою цлью. Кром того, его положеніе имло еще и другую особенность. Онъ видлъ какъ карты ложились и какъ двигались пальцы, ихъ открывающіе, не съ той стороны, съ которой глядитъ на нихъ обыкновенно понтеръ, а сзади.

Съ этого наблюдательраго пункта, только началъ онъ всматриваться, какъ замтилъ одинъ пріемъ, довольно невинный на взглядъ, но который его удивилъ. Вскрывая новую карту, банкометъ иной разъ длалъ пальцами лвой руки какую-то сложную эволюцію, подробности которой были такъ быстро исполнены, что въ общемъ ихъ можно было скоре принять за нервное, судорожное подергиваніе усталыхъ мускуловъ, чмъ за какое-нибудь сознательное движеніе руки. Лукинъ удвоилъ вниманіе, но цлая талія успла сойдти прежде чмъ ему удалось опять замтить подобный маневръ. По первому абцугу слдующей, Карцевъ взялъ на семерку и загнулъ уголъ. Минуту спустя, семерка опять взяла.

— Пароли-Пе и триста рублей мазу, сказалъ онъ запальчиво, надписывая эту сумму мелкомъ надъ загнутою и перегнутою вдвое картой. Лукинъ глядлъ въ оба, заслоняя глаза рукой, но покуда семерка не выходила, онъ не замтилъ ршительно ничего: работа шла чисто и ровно. Вдругъ, снова какое-то быстрое движеніе въ пальцахъ и въ ту же минуту, карта легла направо. Ротмистръ ударилъ по столу кулакомъ, бормоча про себя что-то очень сердито, и еще одна пачка бумажекъ отправилась въ банкъ.

— А! вотъ оно что! подумалъ Лукинъ. Онъ всталъ, обошелъ столъ кругомъ и слъ съ другой стороны на диванъ, возл Хоботова. Талія между тмъ сошла и началась новая.

— Аттанде! сказалъ онъ, поставивъ карту на столъ…. идетъ на восемь тысячъ. Выговаривая эти слова, онъ наступилъ ногой на ногу своему сосду, тотъ вздрогнулъ и покраснвъ до ушей, обернулся къ нему лицомъ. Съ минуту они глядли другъ другу въ глаза ни слова не говоря. Злая улыбка мелькнула у Лукина на губахъ, онъ нажалъ крпче. Бьете что ли? спросилъ онъ грубо.

— Бью-съ, отвчалъ Хоботовъ едва слышно, руки у него тряслись, краска съ лица исчезла. Лукинъ отнялъ ногу и ждалъ съ любопытствомъ что будетъ.

— Иванъ Петровичъ, батюшка, сказалъ банкометъ,— дайте стаканчикъ чего-нибудь. Рыжій понтеръ налилъ ему стаканъ хересу, который тотъ выпилъ залпомъ. При этомъ взоры ихъ встртились, и въ ту же минуту какой-то безмолвный сигналъ тревоги промелькнулъ быстро на лиц всхъ присутствующихъ, за исключеніемъ Карцева. Ротмистръ глядлъ съ любопытствомъ на Лукина, не понимая что такое онъ длаетъ. Только-что Хоботовъ началъ опять метать, какъ карта была дана, Лукинъ, который смотрлъ въ упоръ на руки банкомета, замтилъ при этомъ опять судорожный толчокъ въ пальцахъ лвой руки.

— Потрудитесь заплатить деньги, произнесъ онъ. Требованіе было исполнено въ ту же минуту.

— Баста! сказалъ банкометъ торопливо, сгребая оставшіяся бумажки.— Пора по домамъ.

— Позвольте, остановилъ Лукинъ.— Вы заплатили не все.

— Какъ не все? Восемь тысячъ сполна, потрудитесь пересчитать.

— Знаю, считалъ, я вамъ не объ нихъ говорю. Извольте отдать назадъ ротмистру все, что вы у него выиграли сегодня.

— Это что значитъ? спросилъ Карцевъ вспыхнувъ.

— Значитъ, что этотъ господинъ шулеръ, я смотрлъ на него долго сзади и видлъ своими глазами какъ онъ передергиваетъ.

Не усплъ онъ договорить, какъ звонкая оплеуха раздалась въ комнат, и Хоботовъ, пошатнувшись, упалъ на софу. Въ ту же минуту кипа бумажекъ вырвана была у него рукой Лукина и отдана Карцеву.

— Messieurs! De grce! Какъ вы смете? Что это вы длаете у меня въ дом, закричала Сальи, кидаясь между взбшеннымъ ротмистромъ, который стоялъ со сжатыми кулаками, и блднымъ, испуганнымъ банкометомъ.

— Mon Dieu! Mon Dieu! Что вы длаете, мось Карцевъ! Мось Алексевъ! Я васъ умоляю, выслушайте меня…. вы ошиблись, мось Алексевъ, вамъ показалось. Я вамъ отвчаю, что ничего безчестнаго не было.

— А вы почемъ знаете, сударыня? спросилъ Лукинъ!— Что вы его любовница что ли?

— Клянусь вамъ, продолжала она въ слезахъ, не обращая вниманія на обиду,— я знаю давно мось Хоботова, я отвчаю вамъ за него…. Это честнйшій, почтеннйшій человкъ! Отецъ семейства, заслуженный старый офицеръ. Какъ вамъ не совстно было его такъ обидть! Смотрите, смотрите, что вы надлали, мось Карцевъ! прибавила она, трагически указывая пальцемъ на Хоботова, у котораго капала изъ носу кровь. Отдайте сейчасъ деньги, я васъ прошу, я этого требую!

— Отдайте деньги, господа! громко повторили за ней Иванъ Петровичъ и третій понтеръ, становясь возл Хоботова.

— А, какъ вамъ это нравится! Какова дерзость-то! Дерзость-то какова!… Все одна шайка мерзавцевъ и шулеровъ! говорилъ ротмистръ, подходя къ нимъ со сжатыми кулаками. Банкометъ и другой товарищъ его попятились отъ него назадъ, Иванъ Петровичъ одинъ стоялъ твердо на мст и твердо смотрлъ ему прямо въ глаза.

— Что теб деньги мои нужны, мерзавецъ! А? Деньги мои нужны? говорилъ Карцевъ гвардейскимъ теноромъ, запальчиво поднося ему къ носу кулакъ.

— Да, деньги нужны, отвчалъ рыжій понтеръ, свирпо нахмуривъ брови.

— А вотъ я теб покажу деньги!

— Бросьте, Василій Трофимычъ, охота вамъ руки марать, сказалъ Лукинъ,— подемъ, чортъ ихъ возьми! Тотъ повернулся и они сдлали шагъ къ дверямъ, но Сальи догнала ихъ.

— Куда это, господа? Вы не уйдете отсюда такъ! Отдайте деньги, которыя вы проиграли…. это… низко то, что вы хотите длать! Это грабежъ, разбой…. разбой! Помогите! закричала она по-русски. Къ этому времени, какая-то заспанная, бородатая фигура, въ пуху, вылзла неизвстно откуда, ихъ окружили. Въ сосдней комнат было темно, Сальи побжала туда и замкнула двери въ переднюю на замокъ.

— Ну, дло идетъ на ва-банкъ, шепнулъ Лукинъ, услыхавъ звукъ повернутаго два раза ключа.

Не усплъ онъ договорить, какъ вся шайка накинулась на нихъ съ разныхъ сторонъ. Началась драка. Двоихъ онъ въ одну минуту сбилъ съ ногъ, но съ третьимъ, который бросился на него, какъ зврь, съ растопыренными, волосатыми лапами и сверкающими зрачками, дло окончилось не такъ-то легко.— Постой, голубчикъ, молодъ еще! говорилъ рыжій Иванъ Петровичъ, ухвативъ Лукина за грудь и съ размаху прижавъ къ стн.— Нтъ, шутишь, меня не свернешь, я, братъ, ломалъ и не такихъ молодцовъ!

— А вотъ, посмотримъ, отвчалъ Лукинъ бшено. Онъ уперся ногами въ стну и въ свою очередь оттолкнулъ его отъ себя съ такою силой, что тотъ пошатнулся, хотлъ ухватиться за стулъ, но стулъ не выдержалъ, и рыжій понтеръ полетлъ навзничъ. Не усплъ онъ привстать, какъ жестокій ударъ ногой отправилъ его опять съ размаху на полъ. На этотъ разъ, онъ ударился головою объ уголъ софы и съ минуту сидлъ безъ движенія, дико осматриваясь вокругъ. Этою минутой Лукинъ воспользовался, чтобы выручить Карцева, которому приходилось плохо. Блдный, растрепанный, въ изорванномъ плать, но съ грозно-сверкающими глазами и съ табуретомъ въ рук, онъ отбивался съ трудомъ отъ трехъ непріятелей, одинъ изъ которыхъ былъ рослый мущина полголовою выше его. Этотъ послдній усплъ уже выхватить у него изъ рукъ табуретъ, когда Лукинъ подосплъ на выручку. Однимъ ударомъ онъ повалилъ его на полъ, двое другихъ кинулись вонъ изъ комнаты. Сраженіе было выиграно, они оглянулись: Сальи исчезла, Хоботовъ и одинъ изъ товарищей его то же, другой лежалъ на полу безъ чувствъ, рыжій понтеръ одинъ стоялъ на ногахъ шатаясь и дико посматривая на нихъ изъ-подлобья.

Ни слова не говоря, они отыскали шляпы въ гостиной, Лукинъ ногой вышибъ дверь. Въ передней не было ни души они накинули шубы и вышли на лстницу, захвативъ съ собою свчку.

— демте прямо къ оберъ-полицеймейстеру, сказалъ Карцевъ.

— Это зачмъ?

— Какъ зачмъ? Надо сейчасъ же всю шайку переловить.

— Ба! Не поспете. Я вамъ отвчаю, что черезъ четверть часа, вы не отыщите здсь ни души. Неужели вы думаете, что они станутъ ждать?… Къ тому же оберъ-полицеймейстера въ 4 часа для васъ не разбудятъ, да еслибъ и разбудили, то какъ вы подете къ нему въ этомъ вид?

— А что?

— Какъ что? Посмотрите, у васъ рукавъ въ лохмотьяхъ подъ лвымъ глазомъ фонарь, щека вся опухла.

— Ахъ они!… Ахъ чтобъ ихъ…! Можно себ представить какъ началъ ругаться гусаръ, ощупывая себ лицо.— Скажите! говорилъ онъ,— а я до сихъ поръ и не чуствовалъ! Только теперь начинаетъ болть… Такъ нтъ же, я этого такъ не спущу, я имъ вс кости переломаю! сказалъ онъ вдругъ останавливаясь. Вернемся.

— Куда вы? Что вы? Чего тамъ еще искать? сказалъ Лукинъ, удерживая его за руку.— Слава Богу, что мы ушли да деньги свои унесли…. двадцать тысячъ на улиц не валяются! Не поскользнись этотъ рыжій разбойникъ, мы бы съ ними не справились, насъ бы ограбили до чиста, да вдобавокъ избили бы до полусмерти.

— Однакожь, вамъ удалось свернуть его.

— Случай, отвчалъ Лукинъ.— Богъ знаетъ какъ бы я справился съ этимъ слономъ, еслибъ онъ былъ хоть немного половче. Дло могло дурно кончиться.

— А что, онъ васъ крпко помялъ?

— Не усплъ, отвчалъ Лукинъ.

— Какъ не усплъ? Вонъ у васъ вся рубашка изорвана на груди, а это что? Посмотрите-ка, кровь!

Лукинъ разстегнулъ рубашку. На смуглой, широкой груди его темнло семь маленькихъ ранокъ.

— Ногти! сказалъ засмявшись ротмистръ,— ну, это еще небольшая бда. Меня они лучше отдлали.

Спустившись по лстниц, они бросили свчку нэ полъ и вышли изъ дома. У подъзда стояли парныя сани Карцева, разбудивъ кучера, который спалъ крпкимъ сномъ, они поскакали домой. Лукинъ скоро развеселился. Рядъ потрясающихъ ощущеній, съ сознаніемъ крупной опасности и удачной развязки въ конц, произвелъ въ немъ реакцію. Слушая Карцева, который ругался какъ пьяный сапожникъ, и припоминая вдвоемъ вс маленькія подробности ихъ приключенія, онъ хохоталъ всю дорогу.

V. Аріадна.

Зимніе праздники наступили и прошли быстро, крещенскіе морозы тоже прошли, но зима стояла еще во всей своей сил. Натшившись, навертвшись до сыта въ самомъ шумномъ кругу столичныхъ любителей блеска и шума, Софья Осиповна и сестрица ея стали подумывать объ отъзд, едоръ Леонтьевичъ ихъ торопилъ. Съ большимъ трудомъ онъ выхлопоталъ себ отсрочку на мсяцъ, нарочно чтобъ хать съ семействомъ, и на первой недл поста ршено было выхать, а до этого времени оставалось ужь очень не долго, между тмъ дамы не кончили еще и половины своихъ безчисленныхъ сборовъ. Множество платья не было еще и заказано, много вещей еще надо было купить и отправить. Когда он успютъ все это сдлать, никто не зналъ, но разговоры объ этомъ шли часто, причемъ сестры, по старой привычк, спорили иногда до слезъ. Споръ начинался обыкновенно съ какой-нибудь шляпки или мантильи, съ цвта матеріи или узора ковровъ, а потомъ переходилъ не замтно на вещи совершенно инаго рода.

— Все вздоръ! сказала однажды Софи, когда на вс ея убжденія хать куда-то, чтобы купить что-то, сестра отвчала оазличными отговорками.

— Все вздоръ, Hl&egrave,ne, я знаю отчего нельзя.

— Отчего это?

— Ты кого-нибудь ждешь.

— Это что еще? Кого мн ждать?

— Не знаю, можетъ-быть Павла Петровича.

— Оставь меня въ поко съ этими глупостями, Софи! Ты мн надола… Ты выведешь меня изъ терпнья! отвчала меньшая сестра очень живо. Бросивъ работу на столъ, она вскочила и начала бгать по комнат.

— Что съ тобою, Hl&egrave,ne? Съ нкоторыхъ поръ ты стала такая сердитая и обидчивая, что теб нельзя слова сказать, не рискуя съ тобой поссориться.

Hl&egrave,ne остановилась на мигъ, посмотрла на нее пристально и не отвчая ни слова, продолжала ходить. Буря сбиралась у ней на лиц. Предвстниками этого явленія природы были мало-надутыя губки, забавно-нахмуренныя брови, гнвно-свркающіе глаза и какое-то электрическое, судорожное подергиванье въ плечахъ.

— Ты, кажется, сердишься на меня нешутя?

— Нтъ, я ничего… не бси меня…

— Какъ ничего? Я ужь давно замчаю. Скажи пожалуста, что такое я сдлала?.. Я сказала, что ты ожидаешь Павла Петровича… но ты сама это мн говорила такъ часто… и прежде, когда мы съ тобой вспоминали о немъ, теб это нравилось… а теперь?….

— А теперь я не хочу, чтобы мн о немъ говорили… потому что мн это надоло, потому что я теперь понимаю что все это значитъ… Меня никто не любитъ!.. О моемъ счастіи, о моей будущности никто не думаетъ!.. Вы съ едоръ Леонтьичемъ торопитесь отсюда ухать, потому что вамъ все равно… а я не хочу въ Сольскъ! Что я тамъ буду длать? Какую роль играть?.. Какой-нибудь мерзкій губернскій городишка, въ которомъ нтъ человка порядочнаго… все какіе-нибудь старые крысы — взяточники или мальчишки, чиновники въ ощипанныхъ вицъ-мундиришкахъ, которые дурно по-французски выговариваютъ! Я тамъ задохнусь отъ скуки! У меня тамъ ничего впереди не будетъ… ршительно ничего!..

— Какъ знать, Hl&egrave,ne? Можетъ быть тамъ счастье твое скоре устроится. А здсь… ты сама подумай: что же ты здсь такое нашла? Еслибы что-нибудь ясно опредленное было въ виду, мы бы остались здсь доле, еодоръ Леонтьичъ ни слова бы не сказалъ… онъ могъ бы ухать одинъ…

Слезы сверкнули на длинныхъ рсницахъ Елены.

— Вы мн всего какихъ-нибудь четыре мсяца дали! отвчала она.— У меня времени не было… Я ничего не знала, не понимала… вы меня съ толку сбили!

— Какой вздоръ, ma ch&egrave,re! Кто тебя съ толку сбивалъ?

— Ты, ты меня сбила, Софи! Я никогда теб этого не прощу! Ты мн нашептывала на счетъ Поля всякіе вздоры, а я имла глупость поврить теб… я чуть не влюбилась въ него не шутя…

— Ну, такъ что жь?

— О! теб разумется все равно, а для меня это было время, потерянное напрасно.

— Какъ знать? можетъ быть и не напрасно.

— Совершенно напрасно. Поль не любитъ меня ни на грошъ, онъ совсмъ и не думаетъ обо мн. Отъ только компрометируетъ меня въ глазахъ другихъ, которые безъ этого, можетъ быть, смотрли бы иначе на меня.

— Кто жь эти другіе?

— Все равно кто… Я знаю кто… нашлись бы… еслибы ты не была такая эгоистка, еслибы ты заботилась обо мн хоть сколько-нибудь. Но ты думаешь только о своемъ удовольствіи, Софи, ты всегда всхъ на свою сторону успешь переманить, а меня оставить ни съ чмъ!

— Я право не понимаю тебя, ma ch&egrave,re…

— О! Пустяки, не правда, очень хорошо понимаешь.

— Скажи пожалуйста на кого это ты намекаешь?.. Не ужели на… Григорія Алексича? спросила Софи красня.

— Можетъ-быть. Почему жь бы и не на него? Разв это такой священный предметъ, что о немъ и говорить нельзя при извстныхъ особахъ?

— Что за вздоръ! Говори себ сколько хочешь, только я не люблю, когда ты начинаешь говорить глупости.

— Почему жь глупости? Разв это не правда, что ты имъ завладла одна, что ты ухаживаешь за нимъ, кокетничаешь съ нимъ и…

— Это еще что за новости? перебила Софи, въ свою очередь сильно разгнванная.

— Новости, можетъ-быть, только не для насъ съ тобой, ma ch&egrave,re. Cela date de puis bien longtemps! Еще въ дорог, на станціи, помнишь?.. Съ тхъ поръ еще все это началось, А потомъ — кто видлъ его во сн и бредилъ о немъ на яву?.. Кто отыскивалъ его здсь?.. Кто надодалъ Полю просьбами?.. Кто краснлъ и блднлъ, ожидая его звонка, и бгалъ къ окошку по десяти разъ въ минуту и приглашалъ его къ намъ каждый день, приглашалъ къ себ въ ложу, съ собой на балъ…

Софи вскочила съ огнемъ на щекахъ и съ гнвно-сверкающими глазами…

— Это ложь!.. выдумки! возразила она проворно, съ рзкими, энергическими удареніями на словахъ.— За кого ты меня принимаешь, чтобъ я позволила себ длать выговоры подобнаго рода? Ты, Hl&egrave,ne, ты!.. ты!.. ребенокъ, которому только-что перестали дарить по праздникамъ куклы… двчонка, ничего не знающая, ничего не понимающая… ты берешься судить о подобныхъ вещахъ? Что я длала, то я имла право длать, а толковать мои поступки навыворотъ, не понимая ихъ вовсе, этого я не позволю ни теб и никому въ мір! Я не обязана давать отчетъ никому… никому! понимаешь ли ты это, ребенокъ?.. Я не монахиня и не гаремная невольница, чтобы запираться отъ свта! Мн можетъ нравиться кто угодно, я могу звать къ себ кого угодно и такъ часто какъ мн угодно, и говорить съ нимъ о чемъ вздумается, и одна только дура такая, какъ ты, можетъ находить въ этомъ что-нибудь дурное!.. А мн что?.. Тьфу! Я плюю на то, что ты обо мн думаешь! Я подъ ногами топчу вс глупыя замчанія и догадки!.. Я… я запрещаю!.. я не позволю!.. и она топала ногами въ неудержимомъ припадк бшенства, плевала, рвала платокъ, у нея духъ захватывало, ея лица нельзя было узнать въ эту минуту.

— Софи! Софи! Что съ тобой! говорила меньшая сестра въ слезахъ. Собственный гнвъ ея вдругъ упалъ въ присутствіи другаго, гораздо сильнйшаго. Она знала свою сестру, знала ея непреклонный, ршительный, огненный нравъ и немножко боялась ея.— Софи, продолжала она смягченнымъ голосомъ:— ты кричишь такъ, что насъ могутъ услышать изъ двичьей или изъ кабинета.

Замчаніе это подйствовало.

— Софи, выслушай, что я теб скажу, продолжала Елена, подходя къ Софь Осиповн и взявъ ее за руку.— Я ничего дурнаго о теб не думала, je vous jure!.. Мн все это пришло въ голову такъ, случайно, потому что оно могло и другимъ придти, но другіе не сказали бы теб конечно ни слова, а вывели бы, и можетъ-быть выводятъ ужь за глаза, самыя невыгодныя заключенія.

— Кто выводитъ? Все это вздоръ! выдумки, сплетни, которыя другая на твоемъ мст стыдилась бы повторить!..

— Софи, я ничего не повторяю, потому что не слышала ничего, потому что мн, разумется, никто ничего не скажетъ… но… я слышала совершенно другія вещи.. слышала про Григорія Алексевича…

— Что такое? проворно спросила Софи.

— Такъ, ничего… то-есть кое-что… можетъ-быть пустяки… Я только-что собиралась теб разказать, но ты вдругъ вышла изъ себя.

Софи улыбнулась.

— Hl&egrave,ne, viens mon amie, pas de querelle entre nous, говорила она, обнявъ сестру и цлуя ее нжно въ лобъ.— Мы об немножко погорячились, но все это вздоръ… Пойдемъ, сядемъ, поговоримъ…

— А! вотъ видишь ли ты какая! отвчала сестра, смясь и грозя ей пальцемъ.— Вотъ, ты теперь стала тиха какъ овечка, потому что теб захотлось узнать… ну, а что если я не скажу?

— Hl&egrave,ne! Мой ангелъ! продолжала та, обхвативъ ее руками за шею и притягивая къ себ.

— Ну, что теб?

— Hl&egrave,ne! продолжала сестра, цлуя ее.

— Да что такое?

Плутовская улыбка мелькнула на лиц старшей сестры.

— Скажи! шепнула она едва слышно.

Об расхохотались.

— Да ну же, скорй… отъ кого ты слышала?

— Отъ Павла Петровича… онъ говорилъ… про него… ne me pincez pas, madame!… говорилъ, что онъ сильно кутитъ.

— Кутитъ? повторила сестра открывая большіе глаза.

— Да, онъ составилъ себ очень дурную репутацію въ город… и я право боюсь, чтобъ это намъ какъ-нибудь не повредило, я отъ этого и ршилась теб сказать.

— О! какой вздоръ! Кто жь не кутитъ? Вс молодые люди кутятъ, на это не слдуетъ смотрть слишкомъ строго. Молодой человкъ, въ двадцать пять лтъ, не можетъ вести себя какъ монахъ.

— Конечно, но Поль говоритъ, всему есть мра.

— Твой Поль педантъ.

Елена опять вспыхнула.— Сдлай милость не называй его моимъ, я этого терпть не могу. Какой онъ мой? Онъ обо мн и не думаетъ, а я о немъ еще мене.—

— Ну, ну, laissons cela, я такъ пошутила. Итакъ, Поль — не твой Поль, а просто Поль, говоритъ?

— Софи! перебила двушка, пытаясь вырваться изъ рукъ старшей сестры, но та удержала ее цлуя.

— Allons, allons, что же онъ говоритъ? Врно какая-нибудь шалость, интрижка, лишній стаканъ вина или что-нибудь въ этомъ род?

— О! Еслибы только это!

— А что же еще?

— Страсть къ игр, ma ch&egrave,re! шепнула Елена, поднимая брови: — цлыя ночи, проведенныя за картами…. Богъ знаетъ гд…. dans des tripots horribles!… и какія-то гадкія исторіи, которыя ходятъ теперь по городу….оргіи! драки!

— Не можетъ быть!

— Положительно такъ. Поль давно это мн сообщилъ подъ секретомъ…. Еще одно, прибавила она шепотомъ…. кажется онъ иметъ… Она наклонилась къ самому уху сестры и сказала ей что-то шепотомъ. Улыбка мелькнула на лиц у Софи, и тотчасъ же снова исчезла, она задумалась.

— Вотъ оно что, шепнула она минуту спустя, сама про себя.— Но отчего Поль сказалъ все это не мн, а теб.— да еще подъ секретомъ?

— Не знаю, Софи.

— Это дурно съ его стороны, дурно въ отношеніи къ Алексеву. Вмсто того, чтобы распускать невыгодные слухи, ему бы слдовало дать хорошій совтъ, отклонить, убдить… Кто жь это сдлаетъ для человка, если его друзья захотятъ только сплетничать про него за глаза?

— Поль не сплетничалъ, онъ только предостерегъ.

— Кого предостерегъ? Прежде всего онъ долженъ былъ предостеречь того, кто падаетъ, а не того кто возл стоитъ…. Hl&egrave,ne если онъ этого не сдлалъ, то мы должны сдлать…. этотъ молодой человкъ не иметъ другихъ друзей кром насъ.

— Да, можетъ-быть.

— Когда будетъ Поль? Я должна съ нимъ поговорить.

— Ахъ, Софи! сдлай милость, не выдай меня!

— Ба! что за вздоръ! какія у васъ могутъ быть тайны, которыхъ я не должна знать? Ты можешь просто ему сказать, что между тобой и мной секретовъ не существуетъ…. А впрочемъ, я сдлаю такъ что онъ самъ мн разкажетъ все.

На другой день, Левель обдалъ у нихъ. Посл обда, только что едоръ Леонтьичь ушелъ къ себ въ кабинетъ, Елена тоже вышла изъ комнаты. Съ полчаса, Софья Осиповна разврашивала его о разныхъ знакомыхъ.

— А что длаетъ Алексевъ? спросила она наконецъ. Онъ что-то давно уже не былъ у насъ.

— Не знаю, отвчалъ Левель, — я тоже давно его не видалъ.

— Разв надо непремнно видть человка, чтобы знать что онъ длаетъ?

— Иногда въ этомъ нтъ надобности, но если рчь идетъ о комъ-нибудь, кто живетъ въ совершенно другой сфер жизни…

— Въ какой же это другой?

— Незнаю. Трудно опредлить ту сферу, въ которой живетъ Алексевъ. Это какой-то цыганскій, кочевой бытъ, въ которомъ нтъ ничего постояннаго кром раз… Кром разв одной прихоти, договорилъ онъ поправляясь.

— Можетъ быть, но все-таки этотъ бытъ, я думаю, извстенъ вамъ лучше чмъ мн.

— О, разумется.

— Что же это такое? Скажите мн откровенно, Поль, какого рода жизнь онъ ведетъ?

Поль замялся.

— Я не люблю объ отсутствующихъ говорить дурно, отвчалъ онъ.

— А! вотъ какъ? И этого правила вы держитесь во всякомъ случа, cote que cote?

— Нтъ, я, разумется, допускаю исключенія.

— Допустите же и на этотъ разъ. Я вижу, вы знаете боле чмъ хотите сказать, но это нехорошо… То есть не хорошо секретничать тамъ, гд полная откровенность могла бы послужить въ пользу ближнему, потому что, вы знаете, на этого ближняго мы съ сестрой имемъ маленькое вліяніе, которое мы можемъ употребить въ дло, если есть какая-нибудь возможность поправить дло… Вы какъ думаете?

— Не знаю, Софья Осиповна, попробуйте вы, можетъ быть вамъ лучше удастся, а я пробовалъ уже нсколько разъ совершенно напрасно. Мн самому жаль этого молодаго человка, потому что въ немъ много хорошаго… много силы, огня, которые еслибы были направлены на что-нибудь путное, могли бы современемъ дать хорошіе результаты… Къ несчастію, онъ пошелъ по такой дорог.

— Да по какой же, Поль?

— О! не воображайте чего-нибудь особенно гадкаго или злаго. Въ сумм, онъ благородный человкъ, и я не считаю его способнымъ ни на какую сознательную низость… Дорога, по которой онъ идетъ, самая обыкновенная, самая торная, битая… Попойки, игра, постоянное общество женщинъ извстнаго рода: все это дурно, разумется, но все это еще небольшая бда до тхъ поръ, покуда оно не выходитъ изъ мры, и если помимо этого въ жизни есть что-нибудь другое, серіозное, путное, какая-нибудь твердая точка опоры, на которой человкъ можетъ остановиться во время, и которая окончательно въ состояніи выкупить все остальное. Но если этого нтъ, тогда плохо дло!

— А у него разв нтъ? спросила Софи.

— Не знаю, его мудрено разгадать, но судя по тому какъ глупо онъ тратитъ время и силы, съ какимъ порывомъ вдается по уши въ эту жизнь, по которой другіе скользятъ такъ легко, можно догадываться, что точка опоры не существуетъ.

Софья Осиповна вздохнула.— Можетъ быть и была, да потеряна, вслдствіе какого нибудь большаго несчастія? сказала она.

— Да, можетъ быть, отвчалъ Левель подумавъ.

— Онъ часто играетъ? спросила она.

— Да, о немъ начали говорить какъ о записномъ игрок.

— И много проигрываетъ?

— Не знаю. Сначала, какъ это часто случается, ему сильно везло, но въ послднее время онъ что-то повсилъ голову, врно въ проигрыш.

— Ну а то… Эти связи, о которыхъ вы сейчасъ говорили.

Левель улыбнулся.

— Чего вы сметесь? Надо жалть о немъ, потому что это очень нехорошо… Онъ можетъ разориться, можетъ…

— Да, можетъ все быть при случа, если человкъ не съуметъ поставить себ границы, если онъ…

— Я удивляюсь мущинамъ, перебила Софи.— Какое удовольствіе можетъ доставить связь безъ любви? Это что-то до такой степени грязное, до такой степени низко-животное.

Левель пожалъ плечами.— Въ женщин это не кажется ей удивительно, подумалъ онъ самъ про себя.

— Къ тому же этого рода отношенія, продолжала она, должны вести къ ссорамъ, къ исторіямъ самого непріятнаго рода.

— Да, можетъ случиться.

— А съ нимъ случалось?

— Не знаю, я слышалъ объ одномъ случа, но это было не изъ-за женщины.

— А что такое было?

— Была какая-то драка въ игорномъ дом, въ которой и онъ игралъ роль, это было не дале какъ съ мсяцъ тому назадъ, на квартир у одной барыни, которая держала у себя шулеровъ.

— Чмъ же это кончилось?

— Кончилось счастливо.

— Безъ поединка?

— Какой поединокъ! На другой день, ни одного изъ этихъ господъ въ город не нашли.

— Ну, а другихъ ссоръ не было?

— Кажется нтъ. Его боятся и ему уступаютъ, потому что онъ смлъ до дерзости и золъ на языкъ донельзя. Мн самому случалось видать какъ записные буяны выслушивали отъ него такія вещи, за которыя всякій другой наврно получилъ бы пощечину… Впрочемъ, все это сходитъ съ рукъ до поры до времени, а когда-нибудь не сойдетъ. Когда-нибудь ему влпятъ пулю въ лобъ, или онъ самъ попадетъ подъ судъ за дуэль, я ему ужь давно твержу, что безъ этого дло не кончится.

Онъ замолчалъ, Софья Осиповна тоже долго молчала. Какія мысли бродили въ ея голов — одному Богу извстно.

Минутъ пять спустя, она сказала опуская глаза: — Поль, вы кажется мн говорили, что вы любите Алексева?

— Да, я люблю съ нимъ поспорить подчасъ, потому что онъ мило споритъ, и люблю подразнить его, посмяться съ нимъ за стаканомъ вина.

— И только? договорила Софи.

— Чего жъ вы хотите боле? я разумется не влюбленъ въ него.

— О, разумется Но вы конечно желаете ему добра?

— Конечно желаю.

— Мн жаль его, Поль. Онъ слишкомъ молодъ и пылокъ, онъ пропадетъ, если мы его бросимъ на собственный произволъ. Подумайте: что бы намъ сдлать, чтобы спасти его? Что еслибъ вы, напримръ, ршились серіозно за него взяться и направить его на путь истинный?.. Съ вашимъ умомъ и характеромъ, вамъ можетъ-быть удалось бы это лучше нежели кому-нибудь другому.

— Едва ли. Я вамъ говорилъ, кажется, что я ужъ это пробовалъ.

— И не добились успха?

— Нтъ. У меня нтъ ключа къ характеру этого человка.

— О! поищите. Попробуйте еще разъ, попробуйте еще пять разъ, десять разъ прежде чмъ бросить. Какъ знать? то, что сегодня не удалось, и завтра не удалось, посл-завтра можетъ подйствовать.

— Трудно на это разчитывать, Софья Осиповна. Дло вотъ видите въ чемъ. На человка такого, какъ онъ, скоре можетъ имть вліяніе постоянное общество извстнаго рода людей, которыхъ онъ уважаетъ, чмъ какіе бы то ни были совты и наставленія… Ваше общество, напримръ, онъ очень любитъ его, я знаю это наврно… Но вы узжаете черезъ нсколько недль, а я… Я тоже можетъ-быть скоро уду.

— Куда это?

— Богъ знаетъ куда. Это покуда еще одн догадки, но къ сожалнію он могутъ сбыться, и даже по всей вроятности сбудутся. Тетка Варвара Павловна очень больна, вчера ударъ былъ, сегодня безъ памяти… едва ли старушка переживетъ все это, ей 78 лтъ…

— Но если она умретъ, что жь будетъ тогда?

— Тогда я долженъ буду взять отпускъ по крайней мр на годъ, и заняться своими длами.

— Ахъ, да, я и забыла, что вы наслдникъ… Скажите, что она вамъ оставляетъ? если только это не секретъ.

— Нтъ, это многимъ извстно, она завщала мн все свое недвижимое имущество, около тысячи душъ.

— Гд жь это?

— Въ разныхъ губерніяхъ… въ Тверской, Новгородской, Псковской… разбросано страшно… Варвар Павловн все это досталось въ разную пору, изъ разныхъ рукъ…

Этимъ путемъ разговоръ перешелъ на другіе предметы. Долго посл того, какъ онъ кончился, Софья Осиповна ходила по комнат, обдумывая одинъ темный вопросъ, который впрочемъ съ одной стороны былъ ясенъ какъ день, и потому разршенъ окончательно. Надо спасти Алексева, надо избавить его отъ разоренія, отъ разврата, отъ ложной дороги, на которой онъ долженъ пропасть. Надо это сдлать во что бы то ни стало, это долгъ ближняго, святой христіянскій долгъ!.. Но…

— Что тамъ такое? нетерпливо спросилъ капельмейстеръ, маленькій іезуитъ въ красной тапочк, который усердно билъ тактъ у нея въ груди. Кто тамъ шумитъ? Кто осмливается перебивать мотивъ? Подайте его, покажите его сюда! Кто вы, сударь?

— Но, г-нъ капельмейстеръ…

— Чего вамъ угодно? Зачмъ вы перерываете музыку?

— Я протестую, г-нъ капельмейстеръ.

— Какъ вы смете? Знаете ли вы, милостивый государь, кто я такой?.. Я сердце, верховный судья надъ всмъ, что длается въ этой капелл… А вы кто такой? Вы здсь пришлецъ, вы не понимаете высокаго смысла того, что здсь происходитъ! Здсь, сударь, въ эту минуту, разыгрывается соната, импровизированная на тему, Долгъ сердца… Это мой долгъ, мой собственный долгъ! Я люблю его, я намренъ всмъ жертвовать для его исполненія!..

— Прекрасно, г-нъ капельмейстеръ, но… вотъ неугодно ли вамъ посмотрть на это маленькое созданьице.

— Фи! Что это у васъ такое въ рукахъ? Изъ какой грязи выкопали вы эту гадость?

— Это ваша задняя мысль, г-нъ іезуитъ.

— Вы лжете, она не моя! Вонъ ее, вонъ эту мерзость! Я знать ее не хочу, я знаю только свой долгъ, а долгъ это цль, а цль — это все! Цль, сударь мой, намреніе, вотъ что важно, и т. д… Громче вы, скрипки! Громче, большой барабанъ! Разомъ, дружне! Forte! Forte! Разъ-два! Разъ-два!.. и маленькій іезуитъ капельмейстеръ, на минуту сконфуженный, снова забылъ все на свт, старательно исполняя свой долгъ, и темная сторона осталась попрежнему темною, потому что зачмъ ее освщать? Зачмъ выводить на сцену безсвязныя грезы, которыя вовсе не созданы для сознанія, которыя зараждаются въ сумеркахъ, на границ дйствительности съ міромъ неуловимыхъ фантазій и въ эмбріоническомъ ихъ состояніи не терпятъ свта? Въ природ, и въ лучшемъ ея проявленіи, человк, и въ лучшей особенности человчества, женщин, есть вещи загадочныя, стихія которыхъ есть мракъ. Недосозданныя, недосознанныя, он требуютъ покрывала, котораго ихъ невозможно лишить, также какъ невозможно лишить живаго человка кожи, чтобы обнаружить сосуды и нервы, которые скрыты подъ нею отъ глазъ, и скрыты конечно не даромъ. Природа не любитъ пускать къ себ за кулисы досужныхъ звакъ.

— Что будетъ, то будетъ! ршила наконецъ Софья Осиповна.— Всего заране не обдумаешь!.. Хорошо, если можно сдлать кому-нибудь добро, даже еслибъ изъ этого, съ другой стороны, и вышло что-нибудь нехорошее, то все же это останется хоть съ одной стороны хорошо, а прожить весь свой вкъ и состарться, такъ какъ я до сихъ поръ жила, не имя ни въ будущемъ, ни въ прошедшемъ ршительно ничего, ни хорошаго, ни дурнаго, ничего кром будничной мелочи, это глупо, это невыносимо, отвратительно, скучно, это подло наконецъ, если уже на то пошло!

Дня черезъ два посл этого вечера, она увидла Лукина. Сестры не было дома, мужъ сидлъ за бумагами въ кабинет.

— Подите-ка, подите-ка сюда, сказала она, встрчая его съ веселымъ лицомъ…— Садитесь сюда, я сердита на васъ, я хочу съ вами ссориться. Отчего вы не были у насъ такъ давно?

— Такъ, не случилось.

— Нтъ, это увертки, вы мн извольте сказать положительно, отчего не случилось?

— Я почемъ знаю.

— О! Вы это очень хорошо знаете, вы должны знать!.. Что вы длали въ это время?

— Не стоитъ разказывать.

— Стоитъ, если я этого хочу.

— Вы хотите услышать что-нибудь любопытное, ничего не было.

— Неправда, посмотрите-ка мн въ глаза… и вы не краснете?

— Съ чего краснть?

— О, есть съ чего, та жизнь, которую вы вели, написана у васъ на лиц.

— Какая жизнь?

— О! Не прикидывайтесь такимъ ягненкомъ. Я знаю про васъ кое-что. Я знаю, что вы въ картишки дуетесь по ночамъ, и нкоторыя другія шалости длаете… Что? правда?

— Правда, а дале?

— Дале, это дурно, очень дурно и стыдно!

— Знаю.

— И это меня огорчаетъ.

— Покорно васъ благодарю.

— Не за что. Вотъ еслибы мои выговоры какую-нибудь пользу вамъ длали, тогда было бы за что благодарить, а то больно подумать: сколько я ни спорила съ вами, сколько я ни просила, ни убждала васъ, все было, простите, какъ въ стну горохъ.

Онъ усмхнулся.

— Хорошо, если бъ такъ!

— Да, нтъ, не еслибы, а именно такъ, и хорошаго тутъ нтъ ничего, напротивъ, это печально, жалко!.. Но согласитесь по крайней мр хоть теперь, что я была права…

— Кто жь сомнвается? Вы всегда правы… это безспорная истина, на которой основаны вс ваши доказательства.

— Шутки въ сторону, я говорю съ вами очень серіозно. Согласитесь по крайней мр, что я имла причину за васъ опасаться. Хороши или дурны были ваши убжденія, объ этомъ прежде еще можно было спорить, теперь нельзя. Теперь вы сами видите, къ чему они васъ ведутъ. Посмотрите, какъ все это вяжется, съ одной стороны циническое презрніе къ тому, что всми принято и всми уважаемо, а съ другой что? Игра, попойки, оргіи, открытыя связи съ женщинами, которыхъ не знаешь какъ и назвать… драки, Богъ знаетъ съ кмъ, и Богъ знаетъ за что!..

Лукинъ взглянулъ на нее съ удивленіемъ.

— О! не думайте, отъ меня что-нибудь скрыть! продолжала она,— я знаю все… Да, Григорій Алексичъ… игра, оргіи, драки! вотъ великолпный результатъ вашего образа мыслей! Что жь, разв это лучше того, надъ чмъ вы сметесь, и что вы себ позволяете топтать въ грязь?

— Я вамъ и не говорилъ, чтобы лучше, я знаю, что это дурно.

— Знаете, и все-таки не хотите оставить?

— Что жь длать?.. Добродтели не хватаетъ.

— Да отчего жь это такъ, не хватаетъ?

— А Богъ знаетъ: трудно ршить. Можетъ-быть отъ того, что у другихъ ея слишкомъ много.

— Какъ такъ слишкомъ много?

— Такъ, одинъ заберетъ лишнее, а другому не хватитъ. Да, вотъ у васъ напримръ, наврное есть избытокъ.

— Отчего вы такъ думаете?

— Оттого, что вы слишкомъ добры. Вамъ мало, что вы сами не длаете дурнаго, вы хотите еще, чтобъ и другіе его не длали.

— Что жь, разв я не должна этого хотть?

— О, нтъ, почему жь? Такое желаніе совершенно безвредно, до тхъ поръ, покуда оно остается желаніемъ.

— Вы думаете стало-быть, что его невозможно исполнить именно потому, что оно слишкомъ сильно, такъ, что ли?

— Нтъ, потому что для этого надо утратить частичку своей добродтели. Надо сойдти съ заоблачныхъ вершинъ, на которыхъ лежитъ вчный снгъ, и стать въ уровень съ падшимъ братомъ, котораго вы хотите поднять. Надо понять его положеніе и пережить его въ собственномъ сердц, а этого вы не можете сдлать.

— Отчего немогу?

— Оттого что для этого надо сильно любить, а я считаю васъ къ этому неспособною.

— Вы думаете?..

— Да, я думаю, что вы для этого слишкомъ добродтельны.

— Я васъ не понимаю, возразила она, потупивъ глаза… Про какую любовь говорите вы?

— Про ту, которая не знаетъ границъ. Это такое же зло, какъ и всякое другое, разумется не сама по себ, а по своимъ опаснымъ послдствіямъ.

Софи вспыхнула.— Я могу любить сильно, отвчала она, но только одно хорошее… Я ненавижу зло.

— Да, продолжалъ онъ,— вы можете любить какого-нибудь ангела съ крыльями, безплотное существо, идею, врне сказать, вы любите вашу собственную добродтель, а между людьми, нтъ достойнаго…

— Неправда, перебила она горячо.— Я могу любить человка, и могу любить его чистымъ сердцемъ, не красня ни передъ кмъ за такую любовь, но тотъ, кто ищетъ ее, тотъ долженъ ее заслужить… Я не могу… я не должна любить человка безъ правилъ… развратнаго…

— А! вотъ видите ли? перебилъ онъ опять,— вотъ и выходитъ, что я былъ правъ. Вы слишкомъ чисты, слишкомъ добродтельны, чтобъ исполнить дло сестры милосердія. Зло васъ, пугаетъ, вы не можете даже понять злаго человка, не говорю ужь, любить его.

— Нтъ, я могу понять…

— Не можете, Софья Осиповна! Еслибы могли, вы бы поняли, что зло привлекательно, что оно иметъ въ себ бсовскую красоту, отъ которой нельзя оторваться во имя однихъ безплотныхъ, теоретическихъ убжденій!.. То слдуетъ, другое не слдуетъ длать, это также легко сказать, какъ противъ этого трудно спорить, но чтобъ исполнить свой долгъ, надо любить его, а любить простой, книжный законъ невозможно!.. Любить можно только живое… только то, что само любитъ васъ, любитъ сердцемъ, въ которомъ течетъ живая, горячая кровь!

— Но вы имли такое сердце…

— Да, я имлъ.

— Что жь, разв этого недостаточно? Разв образъ вашей Marie не является передъ вами съ упрекомъ въ минуту безумства и преступленія?.. Вспомните, Григорій Алексичъ! Вообразите себ ее здсь, вмсто меня. Подумайте, что бы она сдлала, чтобъ она сказала, еслибъ она была жива, и сидла тутъ, возл васъ?.. О! Я уврена: она сказала бы то же, что я говорю… Она взяла бы васъ за руку, вотъ такъ, и посмотрла бы вамъ въ глаза, такъ, и сказала бы: Гриша! Что ты со мною длаешь?.. Разв теб не жаль меня? Разв ты не знаешь, какъ мн это больно, и какъ дорого для меня твое честное имя… твоя судьба, твоя будущность?..

Лукинъ былъ тронутъ глубоко. Ни слова не говоря, онъ схватилъ руки, къ нему протянутыя, и осыпалъ ихъ страстными поцлуями. Кому были назначены эти поцлуи? присутствующей или отсутствующей? это онъ самъ едва зналъ. Знакомое чувство во всей своей чудной прелести, со всею своею увлекательною силой, прозвучало въ ея словахъ, промелькнуло въ движеніяхъ и во взор. Время и разстояніе, имя, лице и вс маленькія, но безчисленныя различія, съ ними связанныя, все исчезло на мигъ. Передъ нимъ была женщина, любящая и любимая, она просила его о чемъ-то, а онъ держалъ ея руки и цловалъ.

— Мось Алексевъ! De grce!… Что вы длаете! оставьте! сказала она вырываясь, — лицо и руки и шея у ней пылали.

— Простите, шепнулъ онъ опомнившись, — я забылъ.

— Я понимаю, перебила она, — вы забыли, что я не Marie!

— Нтъ, — я, напротивъ, забылъ, что вы не отъ собственнаго лица говорите… Я принялъ за искренній голосъ сердца игру, роль, мастерски исполненную.

— Григорій Алексичъ! возразила она въ сильномъ волненіи, — вы меня обижаете! Вы могли убдиться… вы имли достаточныя доказательства, что я желаю вамъ добра также искренно какъ Marie… отъ имени которой я ршилась просить васъ не для того, чтобы разыгрывать ея роль, а потому что другаго средства не видла… Мои просьбы, мои желанія не значутъ для васъ ршительно ничего!

— Вы ошибаетесь, отвчалъ онъ, взявъ ее за руку.

— О, нтъ! Я въ этомъ твердо убждена, испытала достаточно… Не жмите мн пальцы, все это вздоръ, этимъ вы не докажете ничего.

— Чмъ же вы хотите, чтобъ я вамъ доказалъ?… Я готовъ на все.

— Oh! C’est trop vague ваше все!… Это пустыя фразы! Сдлайте что-нибудь, это будетъ гораздо лучше чмъ общать все… Бросьте эту отвратительную игру!

— Брошу.

Радость освтила ея лицо.

— О! въ самомъ дл? И вы сдлаете это для меня? Скажите, что вы это сдлаете для меня.

— Да, я сдлаю это для васъ.

— И вы это сдлаете теперь же? Дайте мн честное слово, что вы не будете больше играть.

— Даю слово, что не буду боле играть, только что отъиграюсь,

— Какъ отъиграетесь? Вы стало быть въ проигрыш?

— Въ большомъ.

— Мн васъ жаль… очень жаль! Но все таки лучше остаться при томъ, что есть, чмъ проиграть еще можетъ быть гораздо боле, можетъ быть все.

— Если я проиграю все, тогда вы можете быть совершенно уврены, что я брошу игру.

— Конечно, потому что играть будетъ не на что, но что жь тутъ хорошаго? Не лучше ли имть твердость остановиться во время?

Лукинъ покачалъ головой, и она тоже покачала головой.

— Не хорошо, Григорій Алексичъ, право не хорошо, продолжала она.— Смшно сказать: вы взрослый человкъ, а ведете себя, и думаете, и говорите какъ ребенокъ! Я вижу теперь, что на ваши общанія положиться нельзя, что вамъ нужно няньку!… Да-съ, за вами надо слдить и присматривать каждую минуту, чтобы бды не случилось, а кто будетъ о васъ заботиться, когда мы удемъ въ Сольскъ?

Онъ сидлъ, облокотясь руками на столъ, и смотрлъ на нее, ни слова не говоря, но взглядъ его былъ въ эту минуту особенно выразителенъ?

— Я не могу васъ оставить такъ, продолжала она.— Я бы хотла ухать съ увренностію, что вы на чемъ-нибудь остановились, имете что-нибудь путное, дльное впереди, а если нельзя, то по крайней мр, чтобы и вы отсюда ухали.

— Куда? спросилъ онъ.

— Куда нибудь, все равно, отвчала Софи, опуская глаза.— Петербургъ для такихъ молодыхъ людей какъ вы — гибель. Вамъ нужно другое общество, мене шумное и мене испорьенное, небольшой кругъ людей занятыхъ дломъ.

— И служба? договорилъ онъ.

— Да, служба. Не смйтесь, что я каждый разъ возвращаюсь къ тому же, врьте, что я вамъ желаю добра.

— Врю, отвчалъ Лукинъ, цлуя у нея руку.

— Laissez donc! перестаньте ребячиться, слушайте — я вамъ дло говорю. Вамъ надо искать себ мста въ губерніи.

— Можетъ-быть.

— Нтъ, не можетъ быть, а положительно надо. Я васъ прошу это сдлать, я даже сама готова искать и стараться для васъ, если вы только этого желаете.

— Желаю, Софья Осиповна, но съ однимъ условіемъ, угадайте съ какимъ.

Она взглянула на него мелькомъ и засмялась, но не отвчала ни слова.

— Съ условіемъ, чтобы искомое было въ Сольской губерніи и не гд-нибудь въ захолусть, а въ самой середк ея, возл васъ, въ Сольск.

— Что жь, это я думаю можно сдлать, отвчала она серіозно.— Поговорите съ едоръ Леонтьичемъ… Или хотите, я ему объ этомъ скажу?

— Я хочу служить возл васъ, служить вамъ это мое единственное условіе, остальное пусть будетъ какъ вамъ угодно. Приказывайте, я готовъ длать все что вы захотите.

На этомъ пункт ихъ спора, сраженіе было выиграно, но, какъ часто случается, каждый приписывалъ втайн побду себ. Кто одержалъ ее въ самомъ дл? Кто достигъ своего и кто уступилъ? Чтобъ это ршить надо знать цли съ обихъ сторонъ? а цль бываетъ нердко загадкою для разсудка тхъ самыхъ людей, которые къ ней стремятся, и только на дн ихъ сердецъ, въ потаенныхъ извилинахъ совсти, мерцаетъ порой кое-что похожее на слабую искру сознанія. Что освщала она въ этотъ день на дн двухъ сердецъ — неизвстно, но весь этотъ день Софья Осиповна была въ отличномъ расположеніи духа и Лукинъ тоже. Послдній, впрочемъ, имлъ достаточную причину радоваться. Онъ увидлъ наконецъ близко передъ собою давно-искомый выходъ къ ршенію одного вопроса первйшей важности. Дло въ томъ, что онъ долженъ былъ выхать изъ столицы какъ можно скорй, но куда? Онъ не зналъ до сихъ поръ, и это жестоко его останавливало, связывало самымъ непріятнымъ образомъ въ такую минуту, когда его положеніе, само по себ невыгодное, становилось еще невыгодне и опасне съ каждымъ днемъ. Послдствія неожиданной встрчи у Левеля остались ему неизвстны, но, по разнымъ примтамъ, онъ могъ догадаться, что о немъ было сказано нсколько словъ. Такъ напримръ, Левель, съ которымъ онъ видлся на другой же день, спросилъ у него между прочимъ: по какому факультету онъ кончилъ курсъ, и онъ отвчалъ: по филологическому. Съ одной стороны это казалось успокоительно, потому что конечно такого вопроса не сдлалъ бы человкъ, узнавшій о немъ что-нибудь положительное, но съ другой — это грозило случайнымъ противорчіемъ данныхъ въ голов капитана, котораго просто одно любопытство могло побудить къ новымъ справкамъ при встрч съ Свчинымъ, а изъ этого угрожали возникнуть сомннія, могущія разршиться самымъ невыгоднымъ образомъ. Онъ впрочемъ видлся посл этого съ Левелемъ еще нсколько разъ, и тотъ уже не спрашивалъ боле ни о чемъ, что опять служило хорошимъ знакомъ, но могъ ли онъ быть увренъ, что дло на этомъ кончится, и что въ ум капитана не оставалось какой-нибудь тни, похожей на подозрніе, которое могло усилиться отъ какихъ-нибудь новыхъ, непредвиднныхъ обстоятельствъ? и это еще не все. Посл встрчи съ Свчинымъ, былъ еще новый случай. Онъ встртилъ опять одного изъ товарищей, и встртилъ на этотъ разъ въ театр, въ партер, и, разумется, тотчасъ ушелъ, мысленно проклиная свое положеніе, но уходя видлъ съ какимъ любопытствомъ тотъ посмотрлъ на него. Узналъ или не узналъ, Богъ его знаетъ, а между тмъ опять новая угроза надъ головой и новый источникъ тревоги. ‘Нтъ,’ думалъ онъ,— ‘надо покончить съ этимъ когда-нибудь, такъ нельзя жить.’ Но кром этой, были еще и другія причины неудовольствія. Посл сраженія у Сальи, прежнее счастье въ игр совершенно его оставило. Онъ началъ проигрывать часто и крупно. Въ одинъ январь, онъ усплъ спустить съ рукъ почти все, что было имъ завоевано. Чтобъ еще играть, надо было взять деньги изъ банка, и онъ ужь ршился на этотъ шагъ, но ршаясь, раздумывалъ, съ тайнымъ страхомъ заглядывая впередъ. Что будетъ, если онъ спуститъ все остальное? Куда онъ днется? За что онъ возьмется?… Съ тяжелою заботой на сердц возвращался онъ часто къ себ и иногда заставалъ Эмилію, которая встрчала его ревнивымъ упрекомъ или докучливыми разпросами. Онъ хорошо понималъ чего ей недостаетъ, но этого-то именно онъ и не могъ ей дать, а безъ этого она не могла быть довольна. Положеніе ея было безвыходно, она сама это чувствовала она догадывалась, что она ему надола, но съ отчаяніемъ утопающаго хваталась за все, чтобъ удержать хоть что-нибудь, чтобы хоть на мигъ отдалить роковой, неизбжный конецъ. Въ послднее время, она похудла и постарла съ лица, платье стало на ней широко, густая коса стала рдть, а онъ ничего не замчалъ или ни о чемъ не заботился, ему было не до нея, у него было много другихъ заботъ.

— Ты меня бросишь, я это знаю, говорила она иногда,— потому что ты взялъ меня какъ игрушку, на нсколько дней. Я теб не мила, давно надола, ты думаешь какъ бы со мной раздлаться. Если теб завтра скажутъ, что я утопилась или зарзалась, ты не будешь жалть, а махнувши рукой, сядешь въ карты играть или подешь обдать къ Сен-Жоржу, а на мсто меня, завтра найдешь другую, можетъ быть и теперь ужь нашелъ, я знаю къ кому ты здилъ вчера: ты былъ у Матильды. Матильда не любитъ тебя и не требуетъ отъ тебя любви, отъ этого теб съ ней веселе чмъ здсь со мной, а я, вотъ видишь ли, была хороша и мила прежде, покуда мн все равно было у кого на ше висть, а теперь, когда я тебя одного полюбила, за тебя одного рада душу отдать, я стала скучная, стала несносная!.. Мн это не къ лицу, неправда ли? Я изъ своей роли вышла?… А моя роль какая? Моя роль вонъ этотъ коверъ съ цвтами, на который охотно наступятъ ногой, но на который никто головы не прислонитъ. Въ послднемъ она ошибалась немножко и могла бы сама это знать, но одно обстоятельство, изъ котораго она въ прав была бы сдлать противный выводъ, ускользало отъ ея вниманія, совершенно въ минуту отчаяннаго хватанія за соломинку. Обстоятельство это было такого рода: Матюшкинъ сталъ частымъ гостемъ у ней въ послднее время. Пользуясь всякимъ удобнымъ случаемъ, онъ бгалъ съ Васильевскаго на Фонтанку и торчалъ иногда по цлымъ часамъ у ней въ комнат, выжидая минуты, когда она удостоитъ съ нимъ слово сказать или броситъ ему одинъ ласковый взглядъ, а когда ея дома не было, ходилъ по цлымъ часамъ подъ окошкомъ, дожидаясь прізда. Короче сказать, маленькій человкъ влюбился безъ памяти, и за такую фантазію платилъ дорого. Не говоря ужь о сладкомъ мученіи, въ которомъ меду на этотъ разъ было безъ всякой пропорціи мене чмъ полыни, не говоря объ отсутствіи всякой надежды, написанномъ ясно въ ея глазахъ и въ спокойной усмшк, съ которою она его слушала, и въ равнодушномъ поклон, которымъ она встрчала его у себя, были другіе, боле положительные, хоть можетъ быть и гораздо мене тяжкіе для души его результаты. Онъ бросилъ классы, началъ манкировать на урокахъ такъ часто, что вс ему отказали. Онъ тратилъ послдній грошъ на покупку дрянныхъ подарковъ, которые были ей не нужны и которые она принимала безъ всякаго удовольствія только за тмъ, чтобы не обидть его отказомъ. Онъ ломалъ голову по цлымъ часамъ, чтобы занять ее въ разговор, и отъ этого неестественнаго усилія поглуплъ страшно, а то что дйствительно могло бы занять ее и понравиться ей мимоходомъ: звонкій хохотъ и бойкая шутка и острый, юмористическій анекдотъ, все это замолкло, исчезло куда-то, все было сковано, сдавлено гнетомъ, упавшимъ на сердце, и рдко имло случай блеснуть своимъ старымъ огнемъ. Онъ началъ ходить къ ней сначала довольно часто, часу въ двнадцатомъ поутру или въ первомъ, и подходя къ дверямъ, издали вглядывался, высматривая два знакомыхъ окна на верху. Если сторы на нихъ были подняты, то онъ зналъ, что она проснулась и встала, и шелъ къ ней на верхъ, если жь нтъ, то ходилъ терпливо по набережной, потопывая и похлопывая въ ладоши и потирая себ рукавомъ носъ, который жестоко краснлъ на мороз. Говорилъ онъ на первыхъ порахъ очень мало. Она, встртивъ его съ холодною усмшкой и пожавъ руку, усаживала, посл чего поила кофеемъ или чаемъ и каждый разъ спрашивала: не былъ ли онъ у Григорія Алексича, на что онъ каждый разъ отвчалъ нтъ. Но разъ какъ-то случилось ему вечеркомъ навстить Лукина, и на другой день поутру онъ могъ ей сообщить кое-что, и замтилъ какъ вдругъ вниманіе ея пробудилось. Она стала любезне, веселе, сама повела разговоръ и стала разспрашивать его о разныхъ вещахъ, относившихся правда къ тому же предмету, но какъ бы то ни было, все же пріятне говорить и видть, что слушаютъ съ любопытствомъ, чмъ стоять въ комнат какъ бревно, какъ лишняя мебель, незная зачмъ пришелъ и чего теб нужно. Это заставило его въ тотъ же день вечеромъ повторить свое посщеніе къ Лукину, и на другой день онъ былъ награжденъ за такую догадливость щедро, гораздо щедре чмъ онъ ожидалъ. Вмсто того чтобъ отпустить его равнодушно, тотчасъ какъ только онъ взялся за шляпу, она попросила его остаться и даже оставила у себя обдать въ этотъ день. Вечеромъ, онъ опять пошелъ къ Лукину, не засталъ его дома, ходилъ у подъзда вплоть до ночи, озябъ страшно и, на обратномъ пути забжавъ въ трактиръ, съ горя напился пьянъ. Этого съ нимъ не случалось давно, и онъ былъ удивленъ неожиданнымъ результатомъ. Ему вдругъ отдало, точно какъ посл тяжелой болзни, вдругъ стало легче и веселй. Грузъ непривычной заботы какою-то могучею рукой былъ сдвинутъ съ души, не на долго конечно: на другой же день утромъ онъ снова почувствовалъ себя очень скверно, но два или три часа забытья и крпкій сонъ ночью показались ему такою отрадой, такимъ успокоительнымъ отдыхомъ посл всхъ адскихъ тревогъ и мученій, что онъ не могъ отказать себ въ удовольствіи, къ вечеру взяться опять за то же. Результатъ былъ довольно обыкновенный, почти неминуемый. Несчастный запилъ, какъ говорятъ, горькую. Утромъ, проспавшись, онъ заходилъ еще иногда къ Эмиліи, къ Лукину (классы пошли совершенно въ отставку), но вечеромъ аккуратно былъ пьянъ и часто до такой степени, которую русскій народъ называетъ: до положенія ризъ. Въ такомъ положеніи или, врне, прежде чмъ оно успвало вполн наступить, онъ бродилъ по знакомымъ, заходя то къ тому, то къ другому, покуда ноги таскали, а тамъ ночевалъ гд-нибудь, гд случится: въ части или у товарища на диван. Новое платье его и шляпа, вслдствіе этого образа жизни, скоро приняли такой видъ, что ему стало совстно показаться на глаза къ людямъ чисто одтымъ. Мало-помалу, онъ пересталъ посщать Эмилію и только украдкой, въ сумерки или вечеромъ, полупьяный, бродилъ у нея подъ окошками, не смя войдти. Это лишеніе было очень тяжело, онъ не могъ его выносить долго и сталъ думать какъ бы поправить дло.

Съ этою цлію, разъ поутру, очень рано, онъ зашелъ къ старому своему пріятелю портному въ Пятой Линіи, на двор, и показалъ ему свой сюртукъ, спросилъ можно ли его по править, то-есть мстами зашить и вс пятна вычистить? Тотъ покачалъ головой, осматривая его сзади, спереди, повертывая у окна, разглядывая въ упоръ сквозь очки и наконецъ объявилъ, что не стоитъ труда, что сюртукъ его ganz beschmutzt und verdorben! Капутъ! надо новый шить… Матюшкинъ сначала пришелъ въ отчаяніе, и поплелся домой съ твердымъ намреніемъ нарзаться такъ, чтобы цлый день ни одной мысли въ голову не залзло, но прежде чмъ онъ усплъ привести въ исполненіе этотъ хитрый планъ, одна догадка мелькнула въ его ум. ‘Что еслибы сходить къ Лукину, попросить опять въ долгъ сколько-нибудь, хоть сорокъ рублей ассигнаціями, можно бы на Апраксиномъ готовое платье купить!.. Совстно, чортъ возьми! и такъ долженъ Богъ знаетъ какую сумму, а тутъ прилзешь опять съ просьбой!.. Скажетъ пожалуй: отдай сперва старый долгъ… Нтъ, не скажетъ, я знаю его, а можетъ быть только поморщится, если онъ не при деньгахъ, да нтъ, дастъ!.. Я его знаю, онъ-то дастъ, да я-то съ какой рожей возьму?.. Вотъ оно что!’

Размышляя объ этомъ послднемъ вопрос, Матюшкинъ вернулся домой, выбралъ тщательно изъ своего гардероба, что было получше, цлый часъ чистилъ, скоблилъ, теръ водкой, прихлебывая порой изъ того же стакана, и наконецъ пріободрившись, одлся, пошелъ къ Лукину. Тотъ ахнулъ, увидвъ стараго товарища и съ минуту глядлъ на него ни слова не говоря. Маленькій человкъ покраснлъ до ушей, ему казалось, что цль его посщенія написана у него на лиц, но Лукинъисмотрлъ на него съ другой стороны и увидлъ не цль, а причину. Догадка о томъ, что пріятель его запилъ горькую, съ перваго взгляда мелькнула у него въ голов.

— Матюшкинъ! Что съ тобой? Что это ты съ собой сдлалъ? спросилъ онъ, осматривая его съ головы до ногъ.

Тотъ сначала замялся, стыдясь сказать правду и не зная, что отвчать, но нсколько рзкихъ, прямыхъ вопросовъ и искреннее участіе на лиц товарища обезоружили его скоро.

Слово за словомъ, онъ высказалъ все. Лукинъ долго не могъ придти въ себя отъ удивленія. Сперва ему стало смшно, потомъ жалко, потомъ и смшно и жалко вмст.

— Ты часто бывалъ у нея? спросилъ онъ.

— Виноватъ, душа Григорій Алексичъ, бывалъ часто.

— Ба, что тамъ за виноватъ! Что за вздоръ! По мн пожалуй себ хоть женись на ней.

Матюшкинъ очнулся, глаза у него засверкали.

— А ты думаешь, что она пойдетъ за меня? спросилъ онъ проворно.

Лукинъ саркастически улыбнулся.,

— На врядъ ли, отвчалъ онъ,— а впрочемъ нельзя отвчать, на вкусъ правила нтъ, въ шальную минуту все можетъ сбыться. Но если ты это имешь въ виду, то я бы теб совтовалъ одваться получше и держать себя не много почище, а то вс вроятности будутъ не въ твою пользу. Шутки въ сторону, я не хочу тебя обижать, Борисъ Петровичъ, но право, такъ, какъ ты теперь выглядишь, никакая торговка съ Толкучаго за тебя не пойдетъ. Женщины, братецъ, любятъ товаръ лицомъ покупать, это не то, что нашъ братъ, имъ нужно изящество, а такъ какъ изящество недается безъ денегъ, то главное деньги нужны. Вотъ, еслибы ты жилъ какъ порядочный человкъ, добылъ бы себ, напримръ, какое-нибудь мсто съ жалованьемъ или другой постоянный доходъ, тогда можетъ быть…

— Григорій Алексичъ! Голубчикъ! Ты не шутя это говоришь?

— Не шутя скажу, я теб не совтую этого затвать.

— Отчего жь такъ?

— А такъ, положимъ, теб и удастся какимъ-нибудь чудомъ, положимъ, ты тамъ уроками или иначе какъ-нибудь успешь устроить свои дла, а она къ тому времени будетъ за штатомъ, въ нужд, будетъ бдствовать, и польстится на твои предложенія, или придетъ охота имть семейство, дтей, вести тихую жизнь… ну, словомъ, по какимъ бы то ни было поводамъ, согласится пойдти за тебя. Что ты думаешь, ты будешь съ ней жить какъ съ другой женщиной?.. Нтъ, братецъ, помяни мое слово, будешь носить рога.

— Отчего такъ?

— А отъ того, что оно въ порядк вещей. У ней, видишь, вкусы такіе, что ей нужно въ годъ, по меньшей мр, тысячъ пятнадцать, а не найдетъ она ихъ у тебя, будетъ искать у другихъ, и найдетъ у кого-нибудь, знакомыхъ-то у ней много…

Матюшкинъ опять понурилъ голову и опустилъ глаза въ полъ.

— Я не совтую, продолжалъ Лукинъ.— Если ты дорожишь своимъ счастіемъ хоть на волосъ, брось эти мысли, выкинь ихъ вонъ изъ головы совершенно и не ходи больше къ ней, забудь ее.

— Не могу, глухо выговорилъ Матюшкинъ.

— Стыдись, Борисъ Петровичъ, что за бабство!.. Подумай, ну еслибъ это еще была другая какая-нибудь, а то вдь ты знаешь черезъ какія мытарства она прошла!.. Смотри, я теб говорю серіозно: остерегись во время, а не то будешь посл жалть!..

— Никогда! Еслибы только она согласилась, я былъ бы счастливйшій человкъ!

— На дв недли?

— Хоть на день!

— Глупо, замтилъ Лукинъ. Оба молчали съ минуту. Лукинъ барабанилъ по столу, углубленный въ какую-то мысль, а Матюшкинъ сидлъ, уныло повсивъ голову, короткія ноги болтались, не доставая до полу, длинныя пряди нечесанныхъ русыхъ волосъ спускались ему на глаза.— Послушай, Борисъ Петровичъ, сказалъ Лукинъ,— ты не ребенокъ, и потому я не намренъ тебя уговаривать доле. Хочешь надлать глупостей, длай себ пожалуй: ищи, добивайся, жди, теряй время даромъ. Ты можетъ-быть думаешь, что это легко, что стоитъ свистнуть, и дло въ шляп? Если такъ, то ты крпко ошибаешься. Я теб говорю: теб надо выбиться изъ нужды, прежде чмъ что-нибудь затвать, надо стать человкомъ и перестать быть школьникомъ… и надо начать съ того, что бросить водку, да одваться почище, иначе, я теб говорю, теб не видать ее, какъ своихъ ушей!.. Она, какая бы тамъ ни была, а за тебя не пойдетъ въ томъ вид, какъ ты теперь… Посмотри, на кого ты похожъ! Вдь тебя никто и въ прихожую-то къ себ не пуститъ…

— Знаю, Григорій Алексичъ, самъ знаю, да ты меня выручи какъ-нибудь, помоги, скажи Христа ради, что длать?

— Вдь я жь теб говорю… Я не прочь теб помогать, если уже на то пошло, и можетъ-быть могъ бы сдлать что-нибудь, чтобы вывести тебя въ люди, еслибы ты былъ хоть сколько-нибудь на человка похожъ. А то вдь ей-Богу, на тебя взглянуть гадко! Что за тряпье на теб! что за шляпа! Волосы нечесаны, руки не вымыты, рожа не выбрита!.. платье… куда ты двалъ свое новое платье? Неужели пропилъ?

— Нтъ, затаскалъ.

— А деньги есть?

— Нтъ.

— Хмъ, вотъ то-то же!.. Впрочемъ, я не для того это говорю, чтобы тебя попрекать, я бы готовъ съ удовольствіемъ дать теб еще въ долгъ, еслибъ я могъ быть увренъ, что теб это въ прокъ пойдетъ.

— Пошло бы въ прокъ, Григорій Алексичъ, еслибы не этотъ случай. Все шло хорошо, пока съ нею не встртился. Было и платье чистое, были и деньги, заказы, уроки были…

— А теперь, небось, все растерялъ?

— Все.

— Ахъ ты, горе-богатырь! Ну, что мн съ тобой длать?. Денегъ на руки теб дать нельзя, а бросать, такъ, жалко… Подемъ, надо мн самому купить теб кое-что, надо одть тебя какъ-нибудь, это первое, а тамъ посл посмотримъ.

Они отправились прямо въ Гостиный Дворъ, а оттуда въ большой магазинъ готоваго платья, въ Морскую. Закупивъ все, что нужно, Лукинъ далъ ему десять рублей и веллъ приходить къ себ вечеромъ въ новомъ костюм, чтобъ осмотрть вмст все и потомъ посовтоваться, что длать.

Едва усплъ Матюшкинъ вернуться къ себ на Васильевскій, какъ тотчасъ же началъ мыться и бриться, потомъ причесался, одлся старательно и поглядлъ на себя съ торжествомъ въ маленькое, разбитое зеркальце, висвшее у него на стн. Желаніе его сбылось неожиданно скоро. Вотъ онъ опять одтъ щеголемъ, и въ новомъ костюм иметъ, такъ себ, кажется, очень порядочный видъ… Теперь можно къ ней, онъ ужь дней десять ея не видалъ, и въ послдній разъ она приняла его какъ-то сухо, можетъ-быть оттого, что онъ былъ одтъ скверно, а можетъ-быть такъ, просто не въ дух была. Она, бдная, влюблена въ Лукина, ну, да онъ скоро удетъ отсюда, онъ ему это положительно говорилъ, тогда ему будетъ просторъ, свободное поле!.. Что жь? Онъ художникъ, иметъ 14-й классъ, можетъ, пожалуй, на службу куда-нибудь поступить, или уроки пойдутъ хорошо, можетъ мсто учителя рисованія въ какой-нибудь школ достать, тогда дло приметъ совсмъ другой видъ, и она будетъ другими глазами смотрть на него…

Такъ думалъ Матюшкинъ, на всхъ парусахъ направляя свой бгъ къ Эмиліи, на Фонтанку. Было уже довольно поздно, почти четыре часа, а она обдала часто въ гостяхъ и около этого времени узжала. Боясь опоздать, онъ нанялъ на Адмиралтейскомъ бульвар извощика и всю дорогу его погонялъ.

— Дома? спросилъ онъ у горничной, которая ему отворила двери.

— Дома, только он сейчасъ узжаютъ.

Матюшкинъ остановился въ раздумьи.

— Войдите, войдите! сказала хозяйка, которая узнала его по голосу и вышла къ нему на встрчу въ перчаткахъ и въ шляп, совершенно-готовая хать куда-то.

Художникъ вошелъ сконфуженный, съ сильнымъ біеніемъ сердца.

— Я васъ задержалъ… простите, Эмилія Павловна.

— Ничего, посидите минуточку… я успю еще… О! да какимъ же вы франтомъ одты сегодня! продолжала она съ улыбкой, осматривая его костюмъ.— Все хорошо, вотъ только галстукъ не такъ повязанъ, дайте я васъ поучу.

Она проворно сняла перчатки и начала поправлять. Матюшкинъ растаялъ, почувствовавъ у себя на лиц ея теплое дыханіе, а на ше дв маленькія, мягкія, какъ бархатъ, руки, которыя проворно развязывали и снова завязывали черный атласный шарфъ, только что купленный въ лавк на счетъ Лукина. Съ минуту, пока операція продолжалась, онъ не слыхалъ подъ собою земли.

— Ну, вотъ теперь по всмъ правиламъ! Теперь хоть сейчасъ на балъ! сказала она, окончивъ и подводя его къ зеркалу.

— Теперь хоть сейчасъ умереть! сказалъ онъ, отвчая ей страстнымъ взглядомъ.

Онъ не владлъ собою въ эту минуту и самъ едва помнилъ потомъ, что такое онъ съ нею говорилъ.

— Какъ такъ умереть? Зачмъ? спросила она съ участіемъ, заглядывая ему въ глаза и положивъ на плечо руку. Никогда еще она не была такъ ласкова и не казалась ему такъ мила, какъ въ этотъ день, посл того какъ онъ долго ея не видалъ. Отъ привтливыхъ словъ и шутокъ, отъ прикосновенія ея руки, у него голова закружилась.

— Эмилія Павловна, я самый несчастный человкъ, какой только есть на свт!.. Я… я въ васъ влюбленъ ужасъ какъ! отвчалъ онъ вполголоса, смотря на нее умоляющимъ взоромъ.

Она глядла съ минуту, ни слова не говоря. Сначала ее это удивило, она не вдругъ поняла значеніе его словъ и взгляда, но когда поняла, они сдлали на нее очень странное впечатлніе. Ей стало смшно до того, что она отскочила, прижимая къ лицу платокъ, сдержанный хохотъ душилъ ее, она отворачивалась, чтобы не видть его лица, но одинъ взглядъ, случайно брошенный, сдлалъ напраснымъ всякое дальнйшее усиліе. Она фыркнула, бросила платокъ на полъ и, опрокинувшись со всхъ ногъ на софу, покатилась со смху.

Несчастный Матюшкинъ стоялъ передъ ней, пораженный какъ громомъ, съ разинутымъ ртомъ, съ растопыренными руками, съ своими большими, выпуклыми, вытаращенными глазами, полными слезъ. Горничная, услыхавъ шумъ, вбжала въ комнату, и увидвъ его въ такомъ положеніи, а свою госпожу на диван, въ припадкахъ судорожнаго хохота, сама начала хохотать. Этотъ дуэтъ заставилъ опомниться маленькаго человка, онъ торопливо схватилъ свою шляпу и выбжалъ вонъ. Эмилія догнала его въ прихожей и чуть не насильно вернула назадъ. Ей было досадно и совстно за себя, а между тмъ сумашедшій смхъ забиралъ снова и снова всякій разъ, какъ она вспоминала случившееся.

— Полноте! что за бда! Это все вздоръ!.. Не сердитесь, пожалуйста… я была такъ глупа… я не знаю сама, что со мной сдлалось… Это такъ, отъ того, что вы вдругъ… Ха, ха, ха! Ради Бога! я васъ прошу, простите меня!

Она втащила его за фалды и посадила насильно на стулъ.

— Вамъ пора хать, Эмилія Павловна, отвчалъ онъ застнчиво, не ршаясь поднять глаза.

— Ничего, подождите минуту, скажите хоть что-нибудь!.. Давно ли вы видли Григорія Алексевича?

— Сегодня поутру, а вы?

— Онъ не былъ у меня дней пять…

Говоря это, она вдругъ измнила тонъ голоса, и замтная тнь промелькнула у ней на лиц. Она вспомнила что-то, потомъ тотчасъ же вспомнила все случившееся. Ей стало вдругъ жаль Матюшкина, сильно жаль.

— Простите меня, я была такъ глупа! такъ виновата передъ вами!

Несчастный не зналъ, что сказать, искры мелькали у него передъ глазами, въ голов шло вверхъ дномъ, но музыка ея словъ начинала опять производить на него свое могущественное, чарующее вліяніе, онъ снова поднялъ глаза, не ршительно, робко, и опять она встртила тотъ же умильный взоръ. Эмилія была нервная женщина, смхъ и слезы у ней выбивались изъ власти и длились какою-то судоржною, спазматическою полосой. Опять она приложила платокъ къ губамъ и опять напрасно, новый припадокъ, сильне и доле перваго, заставилъ ее прислониться къ стн и схватиться обими руками за лвый бокъ. На этотъ разъ, горничная не вбжала въ комнату, но за дверьми слышны были бшеные раскаты смха. Матюшкинъ вскочилъ въ какомъ-то безпамятств, какъ помшанный, и со всхъ ногъ кинулся вонъ изъ комнаты, его не успли на этотъ разъ удержать. Не останавливаясь, чтобы надть пальто, онъ схватилъ его просто въ охабку и побжалъ внизъ по лстниц, прыгая какъ испуганный котъ, на котораго брызнули кипяткомъ. Отмахавъ по улиц, на мороз, шаговъ полтараста, въ одномъ сюртук, онъ опомнился, набросилъ пальто на плеча и пошелъ шагомъ.

Камень лежалъ у него на сердц. Вс маленькія надежды, только-что вылупившіяся изъ яйца посл недавняго объясненія съ Лукинымъ и такъ неожиданно сладко согртыя ласковою встрчей, вс были вдругъ уничтожены однимъ страшнымъ ударомъ. Она, за которую онъ готовъ былъ душу продать, она осмяла его какъ какого-нибудь площаднаго шута, и она была права. Чортъ его дернулъ шепнуть ей прямо, ни съ того ни съ сего, это глупое объясненіе: онъ поступилъ какъ безумецъ, какъ пошлый дуракъ. Еслибы не это, она привыкла бы понемногу видть его у себя, подружилась бы съ нимъ можетъ быть и современемъ, постепенно, могла бы узнать всю истину. А теперь, десять дней не бывавъ у нея и едва познакомившись, не узнавъ, не развдавъ, такъ прямо, съ бухты-барахты хвать на отрзъ!.. Чего онъ могъ ожидать отъ нея теперь, теперь именно?.. разв не зналъ онъ въ кого она влюблена и какъ сильно? разв она не при немъ рыдала цлые полчаса оттого, что Лукинъ обошелся съ ней круто?.. Она, которая привыкла видть вокругъ себя каждый день всхъ этихъ франтовъ и львовъ, что стоятъ между толстыми эполетами въ первомъ ряду партера, она, разумется, не могла утерпть, чтобы не покатиться со смху, когда онъ какъ теленокъ разнжился и разнюнился передъ нею Богъ знаетъ съ чего!.. О глупость! глупость неизреченная! О скотъ! мерзавецъ! оселъ! Все разомъ испортилъ,— все!.. Въ припадк отчаянія, Матюшкинъ схватилъ себя за волосы и чуть не ударилъ съ размаху лбомъ объ стну. Шляпа съ него свалилась и втеръ осыпавъ лицо мелкимъ снгомъ, разметалъ его длинные волосы. Начиналась мятель. Жиденькое пальтишко съ однимъ листомъ ваты худо спасало его отъ мороза. Добжавъ до Аничкова моста, онъ такъ продрогъ, что зубъ на зубъ не приходился и пальцы окостенли… Куда онъ идетъ?.. Онъ вечеромъ общалъ къ Лукину… Не ужели же до тхъ поръ бжать еще разъ на Васильевскій?.. Нтъ, надо зайдти погрться куда-нибудь и пость… вдь онъ не обдалъ сегодня. Онъ вошелъ въ какой-то трактиръ на углу и спросилъ себ водки. Нсколько рюмокъ, выпитыхъ на скоро одна за другой, живо согрли его. Онъ слъ за обдъ и началъ сть съ жадностію, машинально хватаясь опять за рюмку, каждый разъ, какъ тоска, возвращаясь, грозила испортить ему аппетитъ. Къ концу обда, графинчикъ, поставленный противъ него на стол, очутился пустой, а Матюшкинъ повидимому повеселлъ или лучше сказать успокоился. дкое чувство досады затихло, заботы и страсти, и горе, и рядъ непріятныхъ мыслей въ ум — все покрылось густымъ, мягкимъ слоемъ чего-то такого, что было сильне ихъ количествомъ матеріальной силы и какъ увсистый пуховикъ, уминая ихъ подъ собой, смягчало ихъ рзкія очертанія. Онъ впрочемъ сталъ осторожне посл совтовъ, данныхъ ему поутру и усплъ удержаться во время, чтобы припомнить еще разъ, хотя и неясно, что онъ въ этотъ вечеръ долженъ увидться снова съ своимъ пріятелемъ и долженъ явиться въ приличномъ вид. Онъ посмотрлъ на стнные часы… ‘Четверть седьмаго, раненько еще… ну, да пока доберешься пшкомъ, онъ же часу не назначилъ, а не застанешь, такъ можно и подождать… или, ужь такъ и быть, выкурить здсь сигару, да выпить еще одну рюмочку чего-нибудь?.. На втру холодно, успешь еще освжиться… Эхъ ма! Была не была! Половой! Подай-ка сюда братецъ рому, да принеси мн сигарочку’…

Въ семь часовъ ровно, Матюшкинъ сидлъ въ гостиной у Лукина, не то чтобы совсмъ пьяный, но и нельзя сказать, чтобы въ трезвомъ вид. Онъ то улыбался, то хмурился, болталъ ногами, которыя не хватали до полу, бормоталъ себ подъ носъ въ полголоса, кивалъ головой неизвстно кому и порой саркастически щурилъ глаза.

— Эй, Васька! крикнулъ онъ, стукнувъ по столу кулакомъ. Голова Васьки высунулась изъ дверей.— Васька, поди сюда! Мальчикъ подошелъ къ нему улыбаясь.

— Чего ты смешься?.. Смотри на меня… что, видишь что-нибудь?

— Вижу-съ.

— А ну, говори, что ты. видишь? Да смотри у меня, не лги, подлецъ…

— Никакъ нтъ-съ.

— Чего это нтъ?.. ты не отвиливай братъ… ты говори по совсти… правду-матушку ржь… хмъ!.. Вотъ оно что!.. Такъ-съ… да ты чего на меня глазенки-то вылупилъ, ты что тамъ?.. ты… ты смотри у меня. Я знаю, что ты обо мн думаешь… ты думаешь, бестія, что я пьянъ?.. Васька фыркнулъ и повернулся, чтобъ уйдти.

— Нтъ, нтъ, постой, ты такъ отъ меня не отдлаешься… ты стой, ты стой, ты всмотрись хорошенько… Я ничего, братецъ, хочешь сейчасъ по дощечк пройду?

— Пройдите-съ.

— А что жь ты думаешь, не пройду? Ей Богу пройду!.. смотри.

Матюшкинъ всталъ и нетвердою поступью сдлалъ шагъ… Въ эту минуту звонокъ раздался въ прихожей, Васька выбжалъ отворять, Матюшкинъ пошелъ за нимъ, думая, что это пріятель его вернулся, но вмсто Григорія Алексича, онъ увидлъ военнаго: важнаго, статнаго офицера въ шляп съ блымъ перомъ и въ шинели съ отличнымъ бобровымъ воротникомъ. Онъ весь былъ засыпанъ снгомъ.

— Дома? спросилъ онъ входя.

— Никакъ нтъ-съ, отвчалъ Васька.

— Онъ сейчасъ будетъ, прибавилъ Матюшкинъ, сію минуточку, я самъ его жду, войдите.— Васька, сними шинель, дай-ка сюда, я стряхну, а то ты по полу ее станешь таскать, недоросъ, братъ, еще.

Офицеръ поглядлъ на него съ удивленіемъ, бросилъ шляпу на столъ и вошелъ въ гостиную. Минуту спустя, маленькій человкъ вернулся тоже туда. Онъ слъ въ кресла, съ большимъ вниманіемъ осматривая костюмъ и наружность совершенно ему незнакомаго человка, который стоялъ у зеркала, старательно вытирая платкомъ свои заиндвлые усы. Ему и въ голову не могло придти, что это тотъ самый Левель, котораго ровно четыре мсяца тому назадъ онъ отыскивалъ съ Лукинымъ. Левель съ своей стороны не могъ себ вообразить, что это за лицо онъ видитъ у Алексева? Не лакей, въ этомъ нтъ никакого сомннія, потому что лакей не слъ бы при немъ, а между тмъ, думалъ онъ, это такая фигура, которую дальше передней я право бы не пустилъ… Что онъ длаетъ тутъ? Неужели пришелъ въ гости? Пожалуй и такъ, но странно! Все, что касается Алексева, все какъ то странно!..

Любопытство заставило его посмотрть пристальне на Матюшкина, но смотрть прямо въ лицо человку, съ которымъ сидишь одинъ въ комнат, и при этомъ ни слова ему не сказать, оно хоть и длается иногда въ порядочномъ обществ, а все жь какъ-то дико. Левель былъ въ затрудненіи, онъ не зналъ въ какомъ тон начать ему разговоръ съ этимъ… Богъ его знаетъ съ кмъ, но Матюшкинъ, не долго задумываясь, самъ началъ.

— Вы первый разъ тутъ? спросилъ онъ, стараясь принять чинный видъ.

— Нтъ, я бывалъ у Григорія Алексича и прежде, хоть впрочемъ я съ нимъ недавно знакомъ.

— А позвольте спросить: какъ васъ… то-есть я хочу сказать какъ ваша фамилія?

— Моя фамилія Левель.

— Левель… Левель… твердилъ Матюшкинъ, стараясь припомнить что-то.— Имя я разъ слышалъ, но хоть убей не помню когда… не отъ того, чтобъ я… хи, хи!.. о! нтъ, вы не думайте… я только такъ того… просто забылъ.

— Онъ пьянъ, подумалъ про себя Левель. Врно какой-нибудь кредиторъ изъ картежной шайки… Странно, что Алексевъ пускаетъ къ себ такихъ господъ!..

Онъ отвернулся съ замтнымъ пренебреженіемъ, и началъ ходить. Но какимъ образомъ мое имя ему извстно? Врно гд-нибудь за зеленымъ столомъ вспоминали пріятели…

— Ахъ, да, совсмъ было изъ головы вонъ! перебилъ Матюшкинъ. Вы тоже, конечно, интересуетесь знать кто я?.. Я, сударь, художникъ, классный художникъ Борисъ Петровичъ Матюшкинъ, молодой человкъ, подающій большія надежды… у меня маленькая серебряная, теперь на большую пишу съ Никиты. У насъ въ академіи есть тоже одинъ офицеръ, Васильковъ — господинъ, славный малый!.. Вы съ нимъ не знакомы?

— Незнакомъ, отвчалъ Левель сухо.

— Жаль!.. А Лукинъ его знаетъ… Лукинъ познакомился съ нимъ въ ту пору, когда мы отыскивали… ба, ба, ба!. вдь отыскивали-то мы васъ… Левель, капитанъ Левель!.. помню, чортъ побери, какъ не помнить!.. Гвардеецъ… артиллеристъ… капитанъ… ну, такъ и есть, онъ самъ! То-то мы посмемся сегодня, когда онъ придетъ!

Левель остановился и поглядлъ на него съ большимъ удивленіемъ.— Пьянъ, безъ малйшаго сомннія пьянъ! Да только откуда онъ взялъ все это? Какимъ образомъ онъ, Матюшкинъ, могъ знать его, Левеля и даже отыскивать съ Алексевымъ или съ кмъ-то другимъ, прежде еще чмъ онъ самъ усплъ познакомиться съ Алексевымъ у Находкина?.. И какой тутъ Лукинъ замшался, который знакомъ былъ съ какимъ-то третьимъ въ ту пору, когда они и т. д… что за дичь! рядъ догадокъ и подозрній быстро мелькнулъ у него въ голов.

— Съ кмъ это вы отыскивали меня? Я худо разслушалъ, спросилъ онъ.

— Съ Григорій Алексичемъ.

— Хмъ, да, я такъ и думалъ, но мн показалось, что вы о другомъ говорите. Левель началъ допрашивать осторожно, желая узнать все, что можно было узнать, прежде чмъ тотъ успетъ понять, что онъ сказалъ лишнее. А кто это познакомился съ Васильковымъ въ ту пору? спросилъ онъ, длая видъ какъ-будто отвтъ его вовсе не интересуетъ.

— Кто познакомился? Я самъ познакомился и Григорій Алексичъ познакомился.

— Григорій Алексичъ Алексевъ?

Матюшкинъ вытаращилъ глаза, посматривая на него въ замшательств и какъ будто стараясь припомнить что-то. Продолжая ходить, Левель замтилъ въ зеркало какъ онъ вдругъ встрепенулся и хлопнулъ себя рукой по лбу.

— Хмъ! Алексевъ… произнесъ онъ, куда, Алексевъ… конечно, какой же еще другой!

— А Лукинъ?

Матюшкинъ сильно смшался, не взирая на то, что былъ пьянъ. Лукинъ? пробормоталъ онъ.

— Какой Лукинъ? Разв я вамъ сказалъ: Лукинъ?..

— Да, кажется, впрочемъ, не помню наврно, можетъ-быть мн такъ послышалось, съ удвоенною осторожностію отвчалъ Левель. Онъ не хотлъ встревожить своего собесдника безъ надобности, надясь вывдать еще что-нибудь. Я даже увренъ теперь, что послышалось, прибавилъ онъ равнодушно.

Эти слова и тонъ голоса успокоили совершенно Матюшкина, умственныя способности котораго находились въ такомъ неустойчивомъ положеніи, что не прошло и минуты, какъ содержаніе предъидущаго разговора исчезло изъ его памяти, и опять то же безпечное, разсянное выраженіе появилось у него на лиц. Онъ началъ опять говорить, и на этотъ разъ Левель слушалъ внимательно, ожидая, что онъ, какимъ-нибудь образомъ, снова вернется къ старому, но тотъ обходилъ интересное мсто съ такою же безотчетною осторожностію, съ какой пьяный, на улиц, длаетъ длинный кругъ всторону, чтобъ обойдти фонарь или уголъ дома. Замтивъ это, тотъ пробовалъ его навести. Вы кажется говорили о какомъ-то военномъ, который у васъ въ академіи занимается? спросилъ Левель.

— Хмъ, да…Васильковъ?.. знаю… Онъ въ гипсовыхъ фигурахъ… къ новому году думалъ въ натурный перейдти, отчеканилъ Германика такъ, что изо всхъ классовъ ходили смотрть, а на экзамен забраковали… слдки не понравились! Такъ вотъ оно что, искусство-то!.. Будь себ тамъ офицеръ, капитанъ… шляпа съ перомъ, эполеты, темлякъ… на улиц кадетъ честь отдаетъ и всякій городовой подъ козырекъ сдлаетъ… а тутъ — разночинецъ какой-нибудь изъ дьячковъ или мщанскій сынъ въ прорванныхъ сапогахъ, съ неумытою рожей, на шею теб садится и первый нумеръ беретъ, а ты ищи себ мста сзади, по той причин рисунка не чувствуешь… вотъ оно что!

— А Григорій Алексичъ его хорошо знаетъ?

— Кого это?

— Василькова.

— Знаетъ… какъ не знать! Онъ всхъ знаетъ.

— Онъ съ нимъ когда познакомился?

— Въ сентябр.

— Вы, кажется, говорили, что около этого времени, вы съ нимъ отыскивали…

— Да, перебилъ Матюшкинъ,— отыскивали, это точно, артиллерійскаго офицера ему нужно было, какого-нибудь все равно, ну, я ему и нашелъ Василькова… Извини, братецъ, птица не велика… ну, да ему и не нужно было большую, по той причин… На этомъ мст Матюшкинъ опять далъ крюкъ… Я его хорошо знаю, онъ не спсивъ… Онъ теперь бариномъ сталъ и свой экипажъ держитъ и съ генералами знается, а нашему брату, гд бы не встртилъ, руку подаетъ!.. Золотая душа!.. Во всякой нужд готовъ теб пособить, все, что ни есть, всмъ подлится и на стулъ тебя рядомъ съ собою посадитъ, даромъ, что у тебя воротнички изъ-за галстука не выскакиваютъ или локоть прорванъ!..

— Но на что жь ему былъ офицеръ, да еще именно артиллерійскій?

Матюшкинъ взглянулъ на него прищуря глаза.

— Вишь ты какой гусь! подумалъ онъ самъ про себя,— вишь ты куда наровишь!.. Хмъ, нтъ братъ, шалишь! дудки!.. Слишкомъ много узнать захотлъ! Онъ пожалъ плечами и не отвчалъ ничего.

— Вы Алексева давно знаете? продолжалъ Левель смясь.

— Хе, хе! Давненько будетъ, почитай что еще въ гимназіи на одной скамейк сидли…

— О! въ самомъ дл? Вы можетъ быть и семейство его знавали?

— Нтъ, семейства не зналъ. Семейство въ Псковской губерніи, возл Торопца, тамъ гд-то… помщики… сюда незазжали, онъ тутъ былъ одинъ.

— А посл, въ университет, вы съ нимъ то же вмст?

— Нтъ, мы въ, гимназіи еще разошлись. Онъ кончилъ курсъ, а меня попросили, чтобъ я сдлалъ милость его не оканчивалъ!

Левель опять усмхнулся и посмотрлъ на часы.

— Григорій Алексичъ не детъ, сказалъ онъ, — а я не могу его дольше ждать. Если увидите, скажите, что прізжалъ проститься.

— Что жь такъ? Разв вы…

— Я узжаю отсюда завтра, въ мальпост, по утру, часу въ двнадцатомъ заду къ нему еще разъ.

— Хмъ, узжаете?.. Это жаль!..

— Вы не забудете ему передать?

— О, будьте спокойны, какъ можно!.. Вы можетъ-быть думаете, что я пьянъ?..

— Нтъ, прощайте.

Проводивъ капитана, Матюшкинъ вернулся звая въ гостиную, залегъ на диванъ и уснулъ крпкимъ сномъ. Лукинъ разбудилъ его въ десять часовъ. Онъ зналъ уже отъ Васьки, что Левель къ нему прізжалъ, и могъ догадаться зачмъ, потому что Маевскіе, у которыхъ онъ былъ въ этотъ день, сообщили ему объ отъзд ихъ родственника. Но его занимала другая мысль. Онъ узналъ отъ Софи одну вещь гораздо боле интересную для него. Ему общано было мсто въ Сольск и завтра по утру онъ долженъ былъ говорить объ этомъ съ самимъ губернаторомъ. Отъ губернаторши онъ вернулся сегодня въ отличномъ расположеніи духа. У нихъ ршено было хать на первой недл поста всмъ вмст.

— Ну, братъ, Борисъ Петровичъ, сказалъ онъ Матюшкину,— я тебя долго заставилъ ждать, но за то я скажу теб новость.

Матюшкинъ смотрлъ на него, протирая глаза и съ похмлья едва понимая что онъ говоритъ.

— Радуйся, я узжаю отсюда на дняхъ, прибавилъ Лукинъ.

— Какъ, и ты то же? Тутъ, былъ этотъ баринъ, военный, какъ бишь его? Веллъ передать, что онъ детъ куда-то.

— Я знаю, Левель…

— Нуда, вотъ именно, Левель… помнишь искали осенью?

— Помню, онъ долго сидлъ у меня?

— Нтъ, съ четверть часа!

Матюшкинъ теръ лобъ, стараясь припомнить что-то, какое-то странное обстоятельство своего разговора съ гостемъ, посл котораго въ немъ осталось какое-то смутное подозрніе на счетъ этой особы… Нтъ, не одно подозрніе, было еще кое-что, какая-то сильная непріятность, досада… Вдругъ, сердце его болзненно сжалось, онъ вспомнилъ теперь, вспомнилъ все!.. Несчастное приключеніе у Эмиліи пришло ему вдругъ на память и вытснило изъ его головы вс смутныя впечатлнія хмля. Все остальное, послдующее, вс подозрнія и догадки, все разомъ исчезло, забыто было какъ сонъ.

— Что же ты такъ повсилъ голову? продолжалъ Лукинъ. Радуйся, я теб говорю!.. Твое положеніе тоже должно улучшиться скоро, если ты самъ не испортишь его въ конецъ. Теб общали достать уроки и мсто, я нашелъ добрыхъ людей, я оставлю теб ихъ адресъ и свой. Пиши, если что понадобится. Пиши тоже и о ней, я поручаю ее теб, на твое попеченіе. Покуда у ней всего довольно и будетъ довольно еще на годъ. Я оставлю ей мебель на этой квартир, дрова, экипажъ. Если деньги понадобятся, она можетъ продать это все и будетъ имть довольно покуда, а посл посмотримъ… Она мн давно дала слово, что никогда не возьмется за старое, смотри, чтобъ она сдержала его, навщай ее, береги какъ умешь, а если начнетъ опять вести себя дурно, увдомь меня, я ей напишу. Затмъ, я еще разъ совтую: не женись, подожди, по крайней мр, можетъ-быть дурь-то пройдетъ, ну, а если никакъ ужь нельзя иначе и если она согласится, тогда напиши, я пришлю вамъ на свадьбу. По правд сказать, я радъ буду за нее, мн за тебя только страшно…

Они сидли вдвоемъ до поздней ночи и говорили о разныхъ вещахъ. Въ два часа, посл сытнаго ужина и бутылки вина, Матюшкинъ ушелъ домой.

Дня черезъ три наступила масляница: Лукинъ и Маевскіе провели ее въ разнаго рода дорожныхъ сборахъ. Лукинъ подалъ просьбу о поступленіи на службу и купилъ крытыя сани, этимъ ограничились вс заботы его о себ, но сверхъ этого Софья Осиповна съ сестрой навязали ему такую пропасть покупокъ и справокъ и разнаго рода хлопотъ, что онъ не имлъ ни минуты свободной. На первой недл поста, однако, все кончилось. Вторникъ, счастливый день, назначенъ былъ для отъзда. Эмилія выслушала извстіе объ этомъ отъзд гораздо спокойне чмъ онъ думалъ, потому что давно ожидала такой развязки, но когда наступила минута прощанья, Лукинъ не зналъ что длать съ несчастною. Она повисла ему на шею рыдая и долго, долго ее не могли оторвать. Оставивъ ее на рукахъ у Матюшкина въ горькихъ слезахъ, Лукинъ ухалъ къ Маевскимъ. Его возокъ совершенно готовый и возл знакомый дормезъ стояли уже у подъзда. Дамы въ дорожныхъ костюмахъ встртили его очень весело на верху. Широкія, темныя платья, надтыя безъ корсета, и дв хорошенькія головки въ чепцахъ напомнили ему живо одинъ достопамятный день. На столахъ и на стульяхъ, лежали капоры, шали, боа, муфты, мшки и мшочки. Все остальное было уложено.

— Садитесь, кушайте, сказала Софи.— Да кушайте больше, потому что до вечера я вамъ не дамъ ничего. Я не люблю останавливаться на скверныхъ станціяхъ.

— Исключая одной, замтила Елена Осиповна.

— Молчи, Hl&egrave,ne, ты мшаешь ему, намъ пора хать.

— А гд же едоръ Леонтьичъ? спросилъ Лукинъ, оглядываясь.

— Онъ ухалъ впередъ рано утромъ, чтобъ не задерживать насъ въ дорог, сказала Елена.— У него есть какое-то дло въ Новгород.

— Онъ веллъ вамъ сказать, что поручаетъ насъ вашему вниманію подъ самою строжайшею отвтственностію по служб…. Съ этой минуты вы служите намъ. Czy Pan rozumie? сказала Софи!

— Pani не нужно ни слова говорить, чтобы быть понятою, ей довольно взглянуть, шутя отвчалъ Лукинъ.

— О! какой льстецъ! Я не врю вамъ ни на грошъ. Вы подличаете передъ новою начальницей, чтобы выиграть у нея по служб.

Лукинъ покраснлъ чуть примтно, но она это тотчасъ замтила.

— Фи! какое ребячество! Я не ожидала этого отъ васъ, сказала она сама красня.— Pas de cette susceptibilit avec moi, monsieur, а не то вы заставите меня думать, что я сказала глупость.

Они окончили завтракъ втроемъ, радуясь, что имъ не съ кмъ прощаться. Дйствительно, ни одного посторонняго лица не видать было вокругъ нихъ. Время отъзда нарочно съ этою цлію не было никому объявлено. Ровно въ два, поздъ тронулся. За Московскою заставой, Лукинъ оглянувшись увидлъ извощичьи пошевни тройкою, которыя догоняли его на всемъ скаку.

— Прощай, братъ, Григорій Алексичъ! раздался знакомый голосъ, когда они поровнялись. Матюшкинъ высунулся и протянулъ ему руку. Возл него сидла Эмилія съ глазами красными и опухшими отъ слезъ.

— Стой! закричалъ Лукинъ ямщику. Онъ вышелъ и обнялъ своихъ друзей еще разъ. Минуту спустя, возокъ его мчался далеко, одтый облакомъ снжной пыли: а сани стояли на мст еще минутъ пять. Въ нихъ лежала Эмилія, блдная какъ тотъ снгъ, которымъ Матюшкинъ заботливо теръ ей виски.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I. Сосди.

Гвардіи-капитанъ Павелъ Петровичъ Левель, по смерти тетки своей Варвары Павловны Глбовой, взялъ отпускъ на годъ и ухалъ изъ Петербурга. Хлопотъ у него было много. Онъ долженъ былъ осмотрть и принять въ свои руки съ полдюжины новыхъ помстій, разбросанныхъ тамъ и сямъ, по разнымъ губерніямъ, на большомъ разстояніи другъ отъ друга. Изъ нихъ одно только онъ нашелъ, относительно, въ недурномъ положеніи. Это было — Сорокино, вотчина его тетки, имніе въ 600 душъ, З*** губерніи, верстахъ въ десяти отъ губернскаго города З*** 5400 десятинъ земли, строевой лсъ, рка и славный, ддовскій, каменный, двухъэтажный домъ. Онъ помнилъ Сорокино еще съ дтскихъ лтъ, гостилъ тамъ не разъ и любилъ его боле чмъ свое, родовое имніе, Троицкое. Въ Сорокин надялся онъ поселиться когда-нибудь окончательно и, женившись, устроиться на простор. Все остальное, доставшееся ему отъ тетки, не общало ни прибыли, ни удобствъ, а одни только хлопоты, безконечную переписку, разъзды да ссоры со старостами или съ мошенниками управляющими, которыхъ пришлось бы мнять каждый годъ. Имя это въ виду, онъ ршился продать всю мелочь при первомъ удобномъ случа и деньги пустить цликомъ на улучшеніе старыхъ своихъ любимцевъ, села Сорокина и села Троицкаго. Въ послднемъ онъ не былъ еще, когда такое ршеніе было принято. Онъ воображалъ себ это имніе точно въ томъ вид, въ какомъ оставилъ его при жизни отца, лтъ десять тому назадъ, но его ожиданія были обмануты самымъ жестокимъ образомъ. Пріхавъ туда въ іюн, безъ предварительнаго увдомленія, онъ засталъ совершенный хаосъ. Скотъ тощій, ничтожный, половина полей не запахана, рожь жиденькая, въ овс бродятъ лошади, народъ оборванный, блдный, крестьянскія избы сгнили и покосились, на иныхъ крыши проваливаются, въ другихъ ужь давно не живутъ. Барскій домъ тоже въ развалинахъ. Въ комнатахъ пыль, паутина, мерзость, печи осыпались, въ рдкомъ окошк вс стекла цлыя, на дверяхъ нтъ замковъ, другія не затворяются, мебель стоитъ безъ чахловъ, ободранная, въ саду бурьянъ по плечо, частоколъ тутъ разобранъ, а тамъ повалился, лежитъ на земл. Какія-то дв коровы, привязанныя подъ яблонями, жевали траву. Подъ самымъ балкономъ свинья съ поросятами хрюкала, роясь въ кустахъ. Прикащикъ, бывшій лакей и любимецъ его отца, явился къ нему небритый, нечесаный, съ опухлыми, заспанными глазами, тускло-выглядывающими сквозь жиръ, въ засаленномъ нанковомъ сюртук, не сходившемся на дв послднія пуговицы, съ босыми ногами, наскоро воткнутыми въ стоптанныя туфли. Левель съ трудомъ узналъ въ немъ стараго своего знакомаго Никиту, который лтъ десять тому назадъ былъ ловкій, проворный малый, носилъ ливрею, крахмаленное блье и смотрлъ такимъ джентльменомъ.

— Никита! Ты ли это? спросилъ капитанъ, посматривая на него съ удивленіемъ.

— Я, сударь, отвчалъ тотъ, украдкой послюнивъ пальцы и приглаживая виски.

— Ну что, братецъ, какъ поживаешь? Что дти, жена?

— Ничего, сударь, милостивъ Богъ, помаленьку живемъ.

— Что это у васъ тутъ… такъ какъ-то грязно, запущено все? продолжалъ капитанъ, печально посматривая кругомъ.

Никита замялся и ороблъ. Онъ стоялъ молча, опустивъ глаза въ землю, какъ воръ, захваченный на дл. Левель началъ было разспрашивать о хозяйств, но тотъ, запинаясь, понесъ какую-то околесную, въ которой нельзя было разобрать ничего, какъ только то, что все въ вол Божіей и что Господь-Богъ милостивъ, дастъ Богъ — все поправится, если Господу будетъ угодно. Левель не слушалъ его. Онъ ломалъ голову надъ однимъ любопытнымъ вопросомъ, что имніе сильно запущено и прикащикъ его надувалъ, въ этомъ онъ убдился теперь совершенно. Но доходъ высылался ему довольно исправно лтъ восемь… откуда шли деньги? Вопросъ этотъ объяснился не прежде какъ нсколько дней спустя. Объзжая имніе, онъ напрасно искалъ въ немъ знакомыхъ, старинныхъ, сосновыхъ лсовъ, когда-то извстныхъ въ цломъ узд. Голые пни, да подростки, да изрдка можжевеловый кустъ торчали печально на мст высокихъ, столтнихъ деревъ. Въ тотъ же день, онъ узналъ стороной всю исторію. Лсъ давно уже продавался на срубъ, и жиды увозили его по Двин въ Лифляндію. Остальное легко угадать. Выручка вся, или большею частію, отсылалась къ нему въ Петербургъ, подъ видомъ дохода, а деньги за проданный хлбъ и другія статьи оставались въ карман Никиты.

Левель былъ такъ огорченъ и такъ озабоченъ, что все удовольствіе, которое онъ себ общалъ, возвращаясь въ родное село посл столькихъ годовъ отсутствія, испорчено было ему совершенно. Онъ халъ съ намреніемъ прожить въ Троицкомъ лто и осень, исподволь наблюдая за ходомъ длъ и мало-по-малу входя въ хозяйство… но гд теперь жить и надъ чмъ наблюдать?.. Въ дом едва отыскались дв комнаты, въ которыхъ, посл большой починки и переборки, была какая-нибудь возможность жить чисто. Въ хозяйств онъ былъ несвдущъ, и взять самому, немедленно, въ свои руки всю сложную машину управленія, казалось самонадянно, а какъ иначе поступить — онъ не зналъ. Кругомъ ни души, на которую онъ могъ бы положиться хоть на волосъ. Никита доказанный плутъ. Онъ ршился его смнить, но имя еще и другое въ виду, отложилъ до удобнаго времени, а потребовалъ только счетовъ. Пачка грязныхъ тетрадей была ему подана. Онъ проврилъ года и тотчасъ же заперъ тетради подъ ключъ, сказавъ, что заглянетъ когда-нибудь. Посл этого между ними ни слова боле не было сказано. Никита не зналъ что и думать. Сначала, онъ былъ встревоженъ и ждалъ страшной бури, но день за днемъ проходилъ, а бури и слду нтъ. Баринъ пріхалъ точно какъ въ гости, ни о чемъ не заботится, ничего не разспрашиваетъ. Купилъ себ въ город лошадь и здитъ верхомъ куда-то. Недавно разказывали, въ Верехин былъ, со старымъ разбойникомъ Никаноромъ цлые два часа разговаривалъ. Вечоръ, слухи ходятъ, въ Заборки здилъ, у Карпа сидлъ цлый часъ, а съ нимъ, съ прикащикомъ, ни полслова. ‘Что за диковина?’ думалъ Никита. ‘Хоть бы выругалъ, либо прибилъ, али острастку какую задалъ,— такъ нтъ, и слова сердитаго отъ него еще не слыхалъ!.. Глянетъ-те мимоходомъ словно на пса прохожаго, прости Господи! и хоть бы бровью повелъ, хоть бы пальцомъ пошевельнулъ! Бсъ его вдаетъ, что у него на ум!..’

Никита тревожился и боялся сначала, но видя, что время проходитъ, и все попрежнему тихо и баринъ по прежнему ни гугу, мало-по-малу сталъ успокоиваться, но все еще сильно дивился.

‘Олухъ какой-то!’ ворчалъ онъ разъ, дома, при Мар, своей жен. ‘Господь его знаетъ что это за человкъ! По немъ хоть трава не рости!… Оно, разумется, въ гвардіи, царю служитъ… ему нашимъ дломъ, гляди, и рукъ-то марать не приходится. Ему что? Ему Троицкое тьфу! Наплевать!.. Отъ отца денегъ осталось вдоволь, есть на что въ Питер погулять и безъ нашихъ грошей…. А нравомъ-то вишь и не въ батюшку. Тотъ какъ прикрикнетъ бывало, такъ ужь и жди, что арапникомъ на конюшн поподчуютъ, а этотъ какъ Божій ягненокъ… себя не уметъ беречь, самъ подъ ножъ лзетъ… ну а нашему брату какое дло?.. Нашему брату пальца въ ротъ не клади, по той причин нашъ братъ прикащикъ — злодй, себ на ум…’

Но онъ ошибся жестоко. Подъ вечеръ, въ тотъ самый день, когда это было говорено, баринъ явился къ нему въ избу не ожиданно. Съ нимъ вмст вошли становой и двое сотскихъ.

— Что, Мара дома? спросилъ капитанъ.

— Никакъ нтъ, сударь, вышла коровку доить, отвчалъ тотъ, замтно встревоженный.

— А дти гд?

— Побжали за матерью, Павелъ Петровичъ.

— Ну, оно кстати, потому что мн надо съ тобой о длипоговорить. Скажи, сдлай милость, Никита, куда двался нашъ лсъ?

Тотъ поблднлъ и затрясся. Онъ понялъ теперь, какой оборотъ принимаютъ дла, и отчего баринъ ни слова о нихъ не спрашивалъ прежде, и зачмъ становой тутъ, и сотскіе: все вдругъ стало ясно.

— Батюшка! Павелъ Петровичъ! не погубите! завопилъ онъ, падая въ ноги.

Левель пожалъ плечами.

— Встань, братецъ, стыдись, ты не баба Встань сію минуту!

Никита всталъ.

— Я не желаю твоей погибели, продолжалъ капитанъ спокойно.— Покуда я самъ съ тобой говорю, дло можно еще поправить, если ты этого хочешь… Отвчай на вопросъ, а тамъ посл посмотримъ. Куда ты двалъ нашъ лсъ?

— Батюшка! Павелъ Петровичъ! простите! Не досмотрлъ, двилскіе купцы, воры проклятые, вырубили!

— А ты сколько отъ нихъ получилъ за свой недосмотръ!

— Ни гроша, Павелъ Петровичъ, Господомъ Богомъ клянусь! Чтобъ у меня руки отсохли! Да чтобъ меня громомъ убило! Да чтобъ мн на мст тутъ провалиться, если я барскою копйкой поживился!

Левель слушалъ презрительно.

— Ну, если такъ, то намъ боле не о чемъ говорить. Мое дло кончено… Прошу васъ распоряжайтесь, сказалъ онъ пришедшему съ нимъ становому. Тотъ живо распорядился. Кликнули понятыхъ, нсколько ящиковъ въ комнат было отперто и осмотрно, письменный столъ и комодъ запечатаны. Никиту заперли подъ замокъ, въ другую избу и къ окошку приставили сторожа. На другой день, къ обду, пріхалъ исправникъ съ писцомъ. Нсколько мужиковъ изъ окрестностей собрано было еще съ утра, пригласили священника и слдствіе началось. Оно было наряжено изъ Торопца, по поводу жалобы, поданной отъ помщика въ судъ, на мошенническую порубку лсовъ въ имніи, свдома и съ участіемъ его крпостнаго прикащика. Слдствіе продолжалось недолго. Такъ врно и такъ старательно собраны были вс данныя, на которыхъ основана жалоба, съ подробными указаніями лицъ, мстностей, времени и т. д., что ни одной минуты не было потеряно даромъ. Къ ночи все кончилось, и Никита, закованный, отвезенъ въ острогъ. Дло, конечно, не обошлось безъ тяжелыхъ сценъ. Въипродолженіи слдствія, Мара ходила къ Павлу Петровичу раза три. Въ первый разъ, онъ принялъ ее довольно ласково, самъ поднялъ съ полу, когда она бросилась передъ нимъ на колна, и долго, внимательно успокоивалъ, но потомъ не веллъ пускать. Когда увозили мужа, она съ груднымъ ребенкомъ кинулась подъ ноги лошадямъ, ихъ въ ту же минуту остановили, несчастная женщина лежала безъ памяти на земл. Левель веллъ ее отнести и тутъ же послалъ за докторомъ въ городъ. Все это вмст растроило его очень замтно, но не смягчило ни на волосъ. День или два, онъ ходилъ озабоченный, мрачный, потомъ приказалъ заложить лошадей и похалъ къ сосдямъ. Большая часть ихъ были едва знакомы ему по именамъ, другихъ онъ помнилъ въ лицо, какъ старыхъ пріятелей своего отца. У этихъ онъ не былъ еще съ прізда, а между тмъ ему нужно было увидть кого-нибудь, чтобы разспросить, посовтоваться о разныхъ вещахъ. Разъзды шли медленно, какъ это бываетъ обыкновенно въ деревн. Жара, дороги тяжелыя, разстоянія длинныя, въ каждомъ мст надо по крайней мр хоть лошадей покормить, а тутъ обдъ или ночь застаютъ васъ въ гостяхъ. Посл обда, обычай требуетъ посидть, отдохнуть, а ночью хозяева угрожаютъ мостами, оврагами, переправами и выздъ откладывается до слдующаго утра. Но по утру нельзя же ухать безъ чаю, а разстояніе отъ чая до обда, въ деревн, бываетъ нердко короче чмъ разстояніе между двумя сосдями. Левель сначала спшилъ, отговаривался, но потомъ убдясь, что поспшность не служитъ ршительно ни къ чему, предоставилъ все случаю. На четвертый день, онъ пріхалъ въ полдень, къ одному изъ извстныхъ торопецкихъ старожиловъ, старому другу его отца, Кирсанову.

Василій Михайловичъ Кирсановъ былъ старый драгунскій поручикъ въ отставк, толстякъ, лтъ 50, съ парой длинныхъ-предлинныхъ усовъ на широкомъ, татарскомъ лиц, большой хлбосолъ, гастрономъ и отличный хозяинъ. Онъ засталъ его на балкон, въ бухарскомъ халат, въ туфляхъ, съ длиннымъ черешневымъ чубукомъ и съ нумеромъ Инвалида въ рукахъ. Василій Михайлычъ не вдругъ узналъ Левеля. Прапорщикъ, котораго онъ видлъ лтъ десять тому назадъ въ гостяхъ у отца, розовый, тоненькій мальчикъ съ дтскою улыбкой на дтскомъ лиц, съ мягкими блокурыми усиками и съ двственными эполетами на плечахъ, явился теперь передъ нимъ въ полной сил и цвт лтъ, статнымъ мущиной, столичнымъ бариномъ, львомъ, съ увренностію во взгляд, съ опредленнымъ, строгимъ покроемъ лица. Въ срыхъ глазахъ свтилась зрлая мысль, рчь, поступь и обращеніе носили печать спокойной твердости, развитаго вкуса и свтскаго опыта.

— Василій Михайлычъ!.. Не узнаете?… Левель, вашъ старый сосдъ…

— Ба! Ха, ха, ха!.. Павелъ Петровичъ! воскликнулъ Кирсановъ, обнявъ и цлуя его по-русски, въ об щеки.— Простите…. совсмъ ослпъ, хоть очки надвай!… Вотъ, батюшка, что значатъ года! И зналъ, что вы здсь, и ждалъ и самъ собирался, а тутъ гляжу цлый часъ, точно въ жизнь свою не видалъ…. Ну, правду сказать, ивы-то вдь какъ перемнились! Теперь, какъ присмотришься, конечно узнашь, какъ не узнать! Но десять лтъ, сударь мой, десять лтъ!.. Васъ они еще въ гору везли, а меня ужь подъ гору. Старъ сталъ… Эй! Кто тамъ? Авдотья! Анисимъ!.. Скорй бги къ барын, скажи гости есть, да не сказывай кто, посмотримъ, узнаетъ ли.

Не усплъ онъ договорить, какъ барыня выбжала сама на балконъ.

— Павелъ Петровичъ! сказала она, всплеснувъ руками.— Вотъ дорогой гость!

Легкая краска вспыхнула на лиц капитана при встрч со старою своею пріятельницей Клеопатрой Ивановной. Онъ ловко раскланялся и поцловалъ у ней руку.

Клеопатра Ивановна была худенькая брюнетка лтъ подъ сорокъ, одна изъ тхъ барынь времени онаго, которыя знали Бальзака почти наизусть и врили въ мудрость его какъ въ Евангеліе, всегда одвались старательно, были вчно чувствительны и вчно не въ мру надушены Она подурнла и постарла жестоко съ тхъ поръ, какъ Левель ухаживалъ за ней въ отпуску, почти одна только рамка прошедшаго сохранилась, но и самая эта рамка носила еще на себ печать женской граціи. Лицо еще было довольно свжо, глаза еще молоды, руки еще нжны и красивы.

Вс трое, какъ часто случается въ деревенскомъ быту, искренно рады были увидть другъ друга. Сосда приняли какъ роднаго. Отличный обдъ былъ заказанъ, бутылка съ завтнымъ виномъ откупорена, завтракъ поданъ немедленно на балконъ. Начались разговоры, разспросы. Старое вызвано было на сцену и весело перебрано все до ниточки. Мало-по-малу, дло Дошло и до новаго. Левель описывалъ рзкими красками страшный хаосъ, въ какомъ онъ нашелъ свое Троицкое. Исторія о порубк лсовъ и о слдствіи къ этому времени была ужь извстна сосдямъ. Онъ повторилъ ее въ самыхъ короткихъ словахъ.

— Многимъ здсь кажется это жестоко, прибавилъ онъ.— То-есть мн этого не говорятъ прямо, но по разнымъ намекамъ легко догадаться, что мн не сочувствуютъ. А между тмъ, какъ, по ихъ мннію, я долженъ былъ поступить? Не могъ же я самъ быть судьей въ своемъ дл и расправляться по собственному усмотрнію? Законъ, не спорю, можетъ быть слишкомъ строгъ, но каковъ бы онъ ни былъ, онъ все-таки легче и благородне произвола.

Клеопатра Ивановна слушала одобрительно, несовсмъ понимая въ чемъ дло. Кирсановъ пожалъ плечами.

— Знаете что? сказалъ онъ.— Плюньте вы на ихъ толки!…. Знаю я эти сострадательныя сердца и что у нихъ за совсть!… Вора подъ судъ отдать, это жестоко, а спросите какъ у нихъ честный мужикъ живетъ? Вотъ что съ!…. Я, Павелъ Петровичъ, человкъ стараго вка и всхъ вашихъ тонкостей, философіи этой на счетъ произвола, закона и прочаго разбирать не берусь, ну, а Никиту знаю, случалось съ нимъ дло имть и я вамъ скажу такого мошенника здсь не найдешь. Еслибъ его повсили, да я бъ и тогда сказалъ: по дломъ. Подумайте-ка, лсъ лсомъ, да кром лсу-то, вдь онъ у васъ мужиковъ разорилъ!

Левель потупилъ глаза.

— Въ этомъ я самъ виноватъ прежде всхъ, замтилъ онъ

— Вы? спросилъ старый сосдъ съ удивленіемъ.

— Да, я дурно исполнилъ свою обязанность. Со смерти отца, десять лтъ, ни разу сюда не заглянулъ положился на человка, котораго я не зналъ…

— Хмъ! да, ошибка довольно обыкновенная. Хозяйство, батюшка, это такая вещь, въ которой, собственно говоря, ни на кого нельзя положиться вполн, а ужь если кому довряешь по крайней необходимости, то надо знать человка какъ собственные пять пальцевъ. Не то, что Никита вашъ, эта шельма отъявленная, а другой и порядочный человкъ безъ всякаго умысла можетъ напакостить: потому что тутъ мало одной простой честности, и даже простаго умнья мало, а надо дло любить, свой, кровный, интересъ надо чтобы въ дл былъ, вотъ что-съ.

Левель вздохнулъ.

— Ну, какъ же, надолго вы къ намъ? спросила Кирсанова.

— Не знаю, Клеопатра Ивановна. Думалъ до осени здсь пробыть, а теперь Богъ знаетъ Троицкое меня совсмъ съ толку сбило. Отпускъ на годъ взялъ, то-есть до будущаго февраля, и выходитъ, что самое дорогое время, весна, пропала. Еслибы знать, пріхалъ бы, разумется, ране.

— Ну, съ весной или безъ весны, въ одинъ годъ все уже недалеко удешь, замтилъ Кирсановъ.

— Вотъ видите ли, Василій Михайлычъ, продолжалъ Левель,— это вы говорите, вы, опытный, старый хозяинъ. Что жь мн то посл этого длать? Вдь я новичокъ!… Мн вдь учиться надо еще по крайней мр года два!

— Ну, выучимъ. Мы отъ васъ вдь не за тридевять земель. Поживите-ка съ нами подоле, посмотрите, какого мы сдлаемъ изъ васъ хозяина!

— А служба, Василій Михайлычъ?

— Э! Велика важность! Службу можно и побоку… Чего вамъ отъ службы искать? Вы и безъ этого обезпечены…. Добро бы еще походъ былъ въ виду, отличіе, дло какое, ну, спору нтъ, лестно, заманчиво въ ваши года… А то вдь манежъ-то, я чай, ужь и вамъ надолъ? Вы скоро въ полковники?

— Жду каждый годъ.

— Ну а тамъ какъ? За толстыми эполетами опять гонка? Или тогда забастуете?

Капитанъ усмхнулся.

— Полноте! Клеопатра Ивановна пожалуй подумаетъ, что мн до сихъ поръ двадцать лтъ.

Сосдка расхохоталась.

— Вотъ ужь никакъ! отвчала она.— Вотъ ужь никакъ. Скоре подумаю, что вамъ сорокъ. Въ двадцать, savez-vous bien, mon ami? въ двадцать жизнь такъ еще хороша, такъ полна, что честолюбію нтъ въ ней мста. Честолюбіе — это ребячество старыхъ дтей.

— Какъ? и вы тоже? Вотъ что значитъ давно не видать друзей! Прежде вы были обо мн лучшаго мннія, Клеопатра Ивановна.

— Докажите, что вы его заслужили, останьтесь здсь съ нами. Смотрите какъ здсь хорошо! Какая трава! Какой воздухъ!…. А это? прибавила она, указывая рукою на озеро, которое сверкало вдали, за еловою рощей,— вы такъ любили все это когда-то.

— Люблю и теперь, Клеопатра Ивановна, отвчалъ онъ, пожавъ ея руку,— и можетъ-быть боле чмъ когда-нибудь…. Знаете, я вамъ что скажу? Я думаю объ отставк не въ первый разъ и серіозне чмъ вы полагаете.

— Браво! воскликнули въ одинъ голосъ сосди.— Вотъ это мило! Это любезно!

— Выходите скорй и селитесь здсь. Будемъ вмст хозяйничать! сказала она.

— Женимъ васъ, выберемъ васъ въ предводители! сказалъ мужъ.

— О! еслибы все длалось такъ же скоро какъ говорится, отвчалъ капитанъ,— какъ хорошо было бы на свт жить! Но дло идетъ медленно, ползетъ какъ улитка и много хлопотъ еще впереди…. Вотъ хоть теперь, начиная съ того, что мн управляющій нуженъ. Не знаете ли, Василій Михайлычъ кого-нибудь тутъ, по близости, надежнаго, свдущаго человка, у котораго я могъ бы поучиться и на рукахъ у котораго могъ бы оставить Троицкое съ спокойною совстію?

Кирсановъ задумался.

— Мудреную задали вы мн задачу, отвчалъ онъ.— Здсь не Курляндія. Такихъ людей, что особо этимъ занятіемъ промышляютъ, совсмъ нтъ, потому, арендаторство не дозволено. А если и есть у кого человкъ, то такого какъ кладъ берегутъ. Вотъ у Полбина управитель, хохолъ, золотой человкъ, устроилъ имніе въ 500 душъ словно ферму какую-нибудь образцовую, копйки не пропадаетъ, клочка земли не найдешь, который бы что-нибудь не давалъ…. Да вдь этакій мста не броситъ… Онъ у Полбиныхъ шестой годъ, обжился, свой домъ выстроилъ и получаетъ по 1000 въ годъ, да съ дохода процентъ….

— Послушай, душечка, перебила Кирсанова,— а этотъ Высоцкій, помнишь, что жилъ у Нащокиныхъ?

— Высоцкій? мальчишка! дуракъ! Онъ только пыль въ глаза пускать мастеръ, да мастеръ еще за двками волочиться, а дла не смыслитъ.

— А что, Нащокины здсь теперь? спросилъ Левель.

— Нтъ, они теперь рдко бываютъ здсь. Дочь выросла, замужъ пора отдавать, лто и зиму въ Москв…. Здсь, батюшка, старыхъ жильцевъ теперь мало кого найдешь. Въ послдніе годы, много у насъ народу побывало… Кто раззорился, имніе продано съ молотка, а кто померъ. Елецкій продалъ свое Орхино въ Жгутов, Лукиныхъ нтъ… какой-то Рязанскій помщикъ наслдовалъ.

Услышавъ эту фамилію, Левель, который смотрлъ на Клеопатру Ивановну, оглянулся.

— Какихъ это Лукиныхъ? Я не помню, сказалъ онъ.

— Да это не въ вашу сторону. Это туда къ Городн, за Ручьями еще верстъ восемь… Алекся Михайлыча Лукина вы у насъ никогда не видали?

— Нтъ.

— Душечка, помнишь у нихъ управляющій былъ, какой-то сдой старичокъ, изъ военныхъ…. Покойникъ Лукинъ его очень хвалилъ, перебила опять Кирсанова.

— А, помню какъ бишь его, позвольте Уз… Усовъ…. да, точно Усовъ, Иванъ Кузмичъ…. Хмъ! этотъ пожалуй бы вамъ пригодился. Липочка, надо бы справиться у кого-нибудь…. у Засцкихъ, или у Веригиныхъ. Веригина, кажется, знаетъ его Павелъ Петровичъ, вы помните Лизавету Ивановну Веригину?

— Помню немножко, отвчалъ Левель.

— Ну, батюшка, я вамъ скажу, какая у ней теперь, дочка выросла! Вотъ създите посмотрть!… Двка такая, я вамъ скажу, что просто

Старый драгунъ приложилъ концы пальцевъ къ губамъ и, медленно отнимая ихъ, чмокнулъ.

— Василій Михайлычъ! Да полно теб! смясь сказала жена.— Смотри, совсмъ сдъ сталъ, пора бы кажется поумнть.

— Молчи, Липочка, вы бабы, этихъ вещей не понимаете…. Знаешь? Не будь я женатъ, да меня бы отъ нихъ, изъ Ручьевъ, никакими коврижками не выманили! Потому что, я вамъ доложу, сударь, я въ этихъ вещахъ знаю толкъ…. Двка породистая вс статьи….

— Василій Михайлычъ! Да посовстись хоть при мн! говорила Кирсанова, пытаясь зажать ему ротъ рукой.

— Эхъ, матушка, отвчалъ онъ смясь.— Да что ты игуменья что ли, что при теб о скоромномъ нельзя ужь и слова сказать? Жаль, безъ приданаго, продолжалъ онъ, опять обращаясь къ сосду,— а то бы ужь я вамъ посваталъ. Такую у васъ въ Петербург не скоро найдешь! Цвтокъ! сударь мой, совершенный цвтокъ!

— И, какой вздоръ! перебила жена.— Ужь будто я Марью Васильевну не видала?.. Двушка добрая, милая, спору нтъ, но дика такъ, что просто смшно!.. Краснетъ на каждомъ шагу, вся до плечъ, въ обществ слова не сметъ сказать… Собой она, можетъ-быть, была бы и не дурна, еслибъ не эти волосы рыжіе, рыжіе какъ огонь! просто жалость!

— Ну ужь пошла полоскать! сказалъ онъ, махнувъ рукой..

Въ эту минуту двери отворены были съ шумомъ, и кудрявая, быстроглазая, загорлая двочка, лтъ семи, выбжала на балконъ въ припрыжку, но, вдругъ, увидвъ чужое лицо, смшалась и сдлала форменный книксенъ.

— Папаша, шепнула она отцу,— тамъ Осипъ пришелъ, письмо какое-то изъ Торопца принесъ.

Бросивъ косвенный взглядъ на гостя, она собиралась уже дать тягу, но отецъ подозвалъ ее.

— Вотъ какая у насъ обновка! сказалъ онъ, гладя ребенка по голов.— Это не та, которую вы знаете, это Оля, вы еще не видали ея… Какъ видите, батюшка, времени не теряемъ, а вы что тамъ, въ Петербург, воду толчете?.. Пора бы и вамъ завести такихъ.

Клеопатра Ивановна усмхнулась, потупивъ глаза.

— Поглядите на эту двочку хорошенько, продолжалъ онъ.— Что вы думаете: она скромная, тихенькая? Нтъ, сударь, она передъ вами только конфузится, а это, я вамъ доложу, такой чортъ, такая сорви-голова!.. Лазитъ по деревьямъ, какъ кошка, царапается, кусается!.. Вчера за утятами бгала въ воду, весь подолъ вымочила!..

— Папаша, пустите! оставьте! Какъ вамъ нестыдно глупости говорить? шептала двочка, вырываясь.— Пойдемте къ Осипу, Осипъ васъ ждетъ…

— Ну, ну, пойдемъ къ Осипу.

Онъ взялъ ее на руки и ушелъ, а Кирсанова съ Левелемъ пошли въ садъ.

— Помните эту скамейку? сказала она, останавливаясь подъ навсомъ кудрявыхъ липъ, у маленькой, старой доски на двухъ столбикахъ, на которыхъ едва замтны были слды когда-то зеленой краски.

— Помню, отвчалъ капитанъ, улыбаясь.

— Сядемте… Вамъ пріятно припомнить старое?

Левель взялъ руку, которую она протянула, и молча поцловалъ.

— Cher ami! продолжала она.— Вы были еще ребенокъ тогда, но какой милый ребенокъ! Вы пробовали ваши крылышки возл меня… Это былъ первый вашъ опытъ… и я любовалась вами, сначала шутя, а тамъ чуть сама не влюбилась какъ дура.

— Чуть! повторилъ онъ, смясь.

— Да, это было такъ мило, наивно, и я вамъ скажу, прибавила она шепотомъ,— такъ соблазнительно!.. Счастье, что отпускъ вашъ кончился прежде чмъ мы успли надлать глупостей!.. Не правда ли?

— Богъ знаетъ, правда ли, Клеопатра Ивановна… Мн кажется, что для васъ, по крайней мр, опасности не было… Вы шутили со мной, вотъ и все..

— Вы думаете? сказала она, вздохнувъ.— О! какъ же вы плохо знаете женское сердце!.. А между тмъ сколько случаевъ изучить его вы имли, конечно, съ тхъ поръ!.. Признайтесь, сколькимъ вы повторяли потомъ то, что здсь мн было говорено.

— Ни одной.

— О! никогда не поврю! сказала она, грозя ему пальцемъ.— Можетъ ли быть, чтобы вы никого не любили съ тхъ поръ, вы имете столько, чтобъ быть любимымъ?

Левель опять усмхнулся.

— Я не намренъ вамъ лгать, Клеопатра Ивановна, отвчалъ онъ.— Я любилъ потомъ разъ или два, но это было совсмъ не то, это было другое чувство.

— Сильне, конечно, и продолжительне?

— Да, можетъ-быть… то-есть не то, чтобы сильне, а положительне, потому что оно было взаимно.

— Взаимно! Вотъ какъ вы понимали меня, неблагодарный Поль! сказала она, печально покачивая головой, на которой мстами просвчивалъ уже сдой волосъ.

Левель съ досадой крутилъ свои золотистые, щегольскіе усы.

‘Опоздала, мой другъ!’ думалъ онъ.— Если я ошибался, Клеопатра Ивановна, то въ этомъ вы сами немножко виноваты, сказалъ онъ вслухъ.

— О! что ужь объ этомъ теперь говорить?.. Я знаю, вамъ скучно, вы можетъ-быть внутренно надо мною сметесь!..

— Клеопатра Ивановна, Богъ съ вами! Что это вы говорите?

— Что жь, еслибъ и такъ? Бда небольшая… Я знаю, что я немножко смшна… Но я такъ добра, я готова вамъ все простить, все!.. Я такъ рада, что вижу васъ возл себя!.. Дайте на васъ посмотрть… Какъ вы похорошли!.. А я-то, Поль, я!..

Дв слезки, послдній прощальный привтъ увядшей молодости, блеснули у ней на глазахъ.

— Вы, Клеопатра Ивановна… началъ онъ необдуманно и остановился, не зная что ей сказать. ‘Эхъ, чортъ бы побралъ всю эту чувствительность!’ думалъ онъ съ стсненнымъ сердцемъ, поглядывая на милую руину прошедшей любви и стараясь усиленно воскресить хоть искру того, что горло когда-то такъ жарко.— Вы меньше перемнились чмъ я, договорилъ онъ въ полголоса.

Клеопатра Ивановна недоврчиво посмотрла ему въ глаза. Она не могла понять неумышленнаго сарказма, который безъ злобы сорвался съ его языка.

— Est-ce vrai? Est-ce possible?.. Dix ans!.. Oh! dites, dites que je ne suis pas encore vieille! восклицала она умоляющимъ голосомъ.— О! еслибы вы знали женское сердце! Еслибы вы знали, сколько въ немъ жизни, и какъ оно помнитъ старое!.. А ваше, Поль? Hlas! Ваше давно остыло!

Бднаго Левеля бросило въ потъ. Онъ украдкой заглядывалъ въ разныя стороны съ тайною надеждой, что кто-нибудь придетъ выручить его изъ этой пытки… Но густая аллея дремала въ полуденной тишин и ничего не видать было сквозь зеленую чащу втвей, ничего не слыхать, только кузнечикъ звенлъ гд-то близко въ трав, да срая пчелка жужжала надъ самымъ ухомъ его въ высокихъ кустахъ жасмина.

Онъ съ трудомъ заставилъ себя произнесть какую-то битую фразу вжливости. Клеопатра Ивановна встала, рукой утирая глаза, и взяла его подъ руку.

— Пойдемте, шепнула она.— Простите, что я насказала вамъ столько глупостей… Не судите меня слишкомъ строго… Вы знаете, женщины слабы, но за то он, право, умютъ любить лучше васъ, и за это имъ можно простить кое-что, можно простить очень много, мой другъ.

Столько искренней доброты звучало въ ея словахъ, что Левель былъ тронутъ. Не зная что дать ей въ замнъ, онъ сдлалъ геройское усиліе надъ собой и сталъ говорить о прошедшемъ открыто, подробно. Боле, кажется, ничего не требовала отъ него Клеопатра Ивановна, по крайней мр она была совершенно довольна. Она забылась, повеселла, помолодла лтъ на десять, слушая его съ жадностію. Глаза блестли, станъ выпрямился, румянецъ пылалъ на щекахъ.

— Повторите это еще! просила она.— А помните это?.. А тамъ-то? Тогда-то?.. А въ рощ, при свт луны?.. А на лодк? на лодк? помните?..

— Матушка, что съ тобой? Да ты смотришь моложе дочери! сказалъ мужъ, когда они оба вернулись въ комнату.— Хмъ! Я пари держу, это все капитанъ! Охъ ужь мн этотъ капитанъ! Не усмотришь, наставитъ онъ мн когда-нибудь…

— Полно, старый! Стыдись! Посмотри-ка при комъ говоришь! перебила она въ полголоса.— Леночка, viens ici, mon amie, продолжала она, обращаясь къ хорошенькой двочк, лтъ четырнадцати, застнчиво отошедшей въ сторону.— Павелъ Петровичъ, вы помните Леночку? Леночка, помнишь ты Павла Петровича?.. Жаль, что такъ еще молода! шепнула она гостю на ухо, взоръ честной свахи договорилъ остальное.

День прошелъ весело. Левеля, разумется, не пустили домой. При первомъ намек о лошадяхъ, ему наотрзъ объявили, что онъ арестованъ дня на три, по крайней мр. Позже вечеромъ, передъ чаемъ, только что спала жара, старый драгунъ веллъ осдлать лошадей, и они поскакали осматривать рожь, снокосъ, яровыя поля и другіе предметы хозяйственныхъ попеченій. Лтъ десять тому назадъ, Левель смотрлъ на нихъ безъ вниманія, но теперь они вдругъ получили въ его глазахъ очень живой интересъ. Отъ чая до ужина, Клеопатра Ивановна грустно вздыхала, слушая прозаическій, скучный и, какъ казалось ей, нескончаемый разговоръ, завязавшійся между мужемъ и гостемъ.

‘О, какъ онъ измнился! какъ онъ измнился!’ шептала она про себя, ложась спать.

За ужиномъ, Левель напомнилъ объ управляющемъ.

— Будьте спокойны, устроимъ, сказалъ Кирсановъ.— Я написалъ ужь къ Веригиной. Завтра, чуть свтъ, верховой отвезетъ, и къ обду вернется съ отвтомъ.

На другой день отвтъ былъ дйствительно полученъ.

‘Милостивый государь, Василій Михайловичъ, писала четкимъ стариннымъ почеркомъ Лизавета Ивановна.— Получила письмо ваше съ Митькой. Митька упарилъ лошадь, но за это не взыскивайте, ибо сама ужь порядкомъ намылила ему голову. Я, слава Богу, здорова, Маша моя только похварываетъ. На прошлой недл болли зубы, а теперь, благодареніе Господу, ничего. Касательно того предмета, о коемъ вы просите, мой почтеннйшій, хотла сперва писать, да раздумала. Лучше сама къ вамъ пріду на дняхъ, какъ только съ Жгутовскимъ управителемъ повидаюсь.

‘Душевно преданная вамъ
Лизавета Веригина.

‘Павлу Петровичу отъ меня поклонъ. Въ какихъ хлопотахъ, про то слышала и что непріятности имлъ съ прикащикомъ — тоже.’

Дня два спустя, Веригина, у которой нашъ старый знакомый Иванъ Кузмичъ провелъ наканун весь вечеръ, съ утра начала уговаривать дочь хать съ нею къ Кирсановымъ. Маша была въ тревог. Она не любила здить къ богатымъ сосдямъ, потому что, вопервыхъ, нарядъ у нея былъ очень плохъ. Это важное обстоятельство, вмст съ природною дикостью, длало ее въ непривычномъ кругу до такой степени робкою и застнчивою, что визитъ къ какой-нибудь Клеопатр Ивановн казался ей пыткой. Сидть въ гостиной прямо насупротивъ Клеопатры Ивановны, у которой вс платья, капоты, чепцы, корсеты и шляпки и проч. выписываются готовые изъ столицы, и ловить какой-нибудь косвенно-брошенный, снисходительно-любопытный взглядъ, или молча краснть, выслушивая толстыя шутки Василія Михайловича, все это было и такъ уже для нея тяжело, а тутъ еще гость, какой-то гвардеецъ изъ Петербурга, который конечно жилъ тамъ въ самомъ высшемъ кругу и привыкъ видть бойкихъ, отлично воспитанныхъ, нарядно-одтыхъ, блестящихъ двицъ. Какими глазами посмотритъ онъ на нее и что онъ подумаетъ, если въ отвтъ на шутливое слово, она ему скажетъ какой-нибудь вздоръ не въ попадъ, или можетъ-быть даже совсмъ ничего не найдетъ сказать, потому что ей тонъ этотъ незнакомъ, она не видала людей… да къ тому же и мысли у ней не тмъ заняты, на сердц тоска… потеря тяжелая, невозвратная!.. Давно ли узнала она въ Торопц объ этомъ несчастномъ случа? давно ли послдняя тнь надежды увидть его когда-нибудь исчезла для ней навсегда? Что у нея теперь впереди? Какая будущность?.. Что общаго у нея теперь со всми этими веселыми, довольными, счастливыми людьми? Они никогда не поймутъ ее!.. Какъ могутъ они понять, когда они ничего не знаютъ?.. Отъ нихъ и ждать невозможно участія, но есть одинъ человкъ, ея мать… мать могла бы, кажется, отгадать, что теперь ей совсмъ не до выздовъ. А какъ настойчиво она ее уговариваетъ!

— Маменька, душечка, позжайте къ Кирсановымъ безъ меня.

— Да какъ же я, Маша, тебя-то оставлю одну?

— Что жь, разв я маленькая? Мн, слава Богу, двадцатый годъ, и шалостей я давно никакихъ не длаю… Можете на меня положиться немножко.

— Да я, Маша, не шалостей опасаюсь. Мн жаль тебя, мой дружокъ. Что ты будешь тутъ длать одна? Ты и то въ послднее время глаза вс повыплакала… Подемъ, дружочекъ, ты любишь кататься, смотри, погода какая стоитъ отличная: тихо какъ, ясно, тепло!.. А въ Незвановк, у Кирсановыхъ, ягодъ какая пропасть! Митька третьяго дня сказывалъ, цвты, говоритъ, какіе въ саду! Вечеромъ запахъ такой отъ жасминовъ… Подемъ, другъ мой.

— Маменька, подождите по крайней мр съ недлю, у нихъ теперь гости.

— И, что тамъ за гости! Всего-то одинъ человкъ, да и того я мальчишкой еще знавала… Павлуша Левель!.. Эка, подумаешь, страхъ какой… эка невидаль! Да онъ тебя, помнишь, на дрожкахъ каталъ, когда теб было лтъ десять? Помнишь, красивый такой, молодой такой, тоненькій офицерикъ?

— Нтъ, я не помню.

Маша стояла отворотившись и терла глаза.

— И что теб такъ гостей бояться? Что они тебя грызть что ли станутъ?.. Вдь это не хорошо, мой другъ!.. Ты теперь взрослая двушка, надо учиться съ людьми жить. Надо хоть исподволь привыкать, потому что не весь же вкъ съ матерью… Я теперь такъ слаба стала, часто хвораю, что съ тобой будетъ, если я вдругъ умру?.. Гд же теб тутъ одной хозяйничать?.. Маша, не плачь, мой ангелъ, что длать? На все Божья воля!.. Жалко оно, разумется, да вдь не цлый же вкъ жалть!.. Маша, Машенька! Поди сюда, мой дружочекъ, сдлай мн радость… потшь ты меня на старости, подемъ хоть разъ въ это лто, подемъ теперь…. Подумай, ну чмъ же Иванъ-то Кузмичъ виноватъ передъ нами? За что мы счастье его упустимъ изъ рукъ?.. Теперь благо есть такой случай хорошій, теперь-то и надо спшить, а то вдь пожалуй другаго найдутъ, а онъ останется у Баркова… А ты слыхала, что онъ вечоръ говорилъ, какія онъ непріятности терпитъ отъ этого ябедника?

— Да въ чемъ же я къ нимъ поду, маменька?.. Мое новое гри-де-ленъ…

— Гри-де-ленъ здсь, мой другъ. Я вчера посылала Аоньку въ городъ за сахаромъ, онъ привезъ.

Это былъ ловкій ходъ, на который старушка разчитывала. Новое платье для Маши было такая радость!.. Она какъ-то вдругъ ожила, повеселла.

— Гд же оно? спросила двушка, улыбаясь сквозь слезы.

— Въ спальной, дружочекъ. Поди-ка наднь, а я велю лошадей закладывать.

Маша, ни слова не говоря, убжала. Часа четыре спустя, передъ самымъ обдомъ, старая, неуклюжая, крытая линейка Лизаветы Ивановны, скрыпя и гремя всми членами, подкатила къ балкону въ Незвановк. Въ линейк сидла горничная съ узломъ, картонками, зонтиками, въ одномъ отдленіи, а въ другомъ — Лизавета Ивановна съ Машей. Маша была въ тревожномъ, нервическомъ состояніи духа. Какъ рекрутъ, который выходитъ на смотръ передъ строгимъ, взыскательнымъ командиромъ, она робла, мало увренная въ себ, боялась Василія Михайловича, боялась Кирсановой, но страшне всего остальнаго казался ей гость. ‘Какой-нибудь петербургскій насмшникъ и критиканъ, думала она, который станетъ нарочно говорить ей всякій вздоръ, чтобы сконфузить ее какъ можно сильне, или начнетъ коварно расхваливать ея бдный нарядъ: полинявшую шляпку съ измятыми лентами, маленькія, сморщенныя перчатки, старательно вычищенныя хлбомъ и зашитыя въ разныхъ мстахъ, ветхій зонтикъ съ надломанною ручкой…’ Съ сильнымъ біеніемъ сердца, спрыгнула она съ линейки и взошла вслдъ за матерью на балконъ. ‘Вотъ, вотъ сейчасъ начнется мученіе’, ожидала она, но на дл, какъ часто бываетъ, когда торопливая мысль чертитъ намъ его заране въ самомъ преувеличенномъ вид, все сошло съ рукъ гораздо благополучне чмъ она полагала. Вопервыхъ, ихъ приняли дружески, запросто, какъ самыхъ короткихъ знакомыхъ. Клеопатра Ивановна не сдлала ей ни малйшаго замчанія о костюм. Василій Михайловичъ, противъ всякаго ожиданія, велъ себя такъ прилично, что всего только разъ заставилъ ее покраснть, а гость оказался совсмъ не такой, какого она боялась встртить, совершенно другой человкъ… скромный такой, серіозный, и вовсе не злой, не насмшникъ, вотъ ужь нисколько! Напротивъ, онъ даже сначала какъ будто совсмъ и вниманія на нее не обратилъ. До обда и за обдомъ, почти ни слова ей не сказалъ, и очень хорошо сдлалъ, конечно, потому что какое ей дло до этого офицера? Богъ съ нимъ! Она совсмъ не желаетъ, она очень рада, что онъ оставляетъ ее въ поко, да, рада, конечно, но… Марья Васильевна была женщина, и потому, разумется, радость подобнаго рода была у ней не безъ примси маленькой, едва ощутительной, дтской досады… такъ, Богу извстно, на что… Столичные гости вс такъ спсивы, но этотъ былъ не спсивъ, онъ все время сидлъ съ ея матерью и былъ съ нею такъ внимателенъ, такъ любезенъ, говорилъ съ нею такъ много о старыхъ годахъ, о покойномъ его отц, о сосдяхъ, хозяйств, потомъ объ Иван Кузьмич… Дло Ивана Кузьмича, кажется, идетъ на ладъ. Дай Богъ ему счастья!.. На новомъ мст ему будетъ лучше, будетъ можетъ-быть очень хорошо. Левель человкъ добрый и маменька говоритъ, очень богатъ… можетъ жалованье ему дать хорошее… ‘Богатъ!..’ она тяжело вздохнула. ‘Невольно позавидуешь богатству, если подумаешь, какъ много зависитъ отъ денегъ!.. Какъ хорошо быть богатымъ!.. Сколько можно счастливыхъ сдлать!.. Сколько горя предотвратить!..’

Марья Васильевна задумалась, облокотясь на калитку, въ тни кленовыхъ деревьевъ и липъ. Дв двочки, дочери Клеопатры Ивановны, утащившія ее въ садъ, разбжались куда-то, оставивъ ее одну. Сонная тишина лежала вокругъ на всемъ. Деревья, цвты дремали возл нея, надъ головой дремали высокія облака, вдали дремало лазурное зеркало озера. Лсъ, поле, дорога, терявшаяся за рощей, дремали. Малйшій звукъ слышенъ былъ явственно съ другаго конца села. Дв бабы полоскали блье въ пруду, гд-то по ту сторону балкона. Ихъ не было видно, но она слышала явственно плескъ воды и ихъ разговоръ. Утки квакали гд-то недалеко. Теплая струйка воздуха въ листьяхъ шелестла едва ощутительно. На двор ни души, на балкон — тоже. Что-то длается тамъ въ дом?.. Василій Михайловичъ врно легъ отдохнуть посл обда. Ея мать и хозяйка, въ спальн, толкуютъ о чемъ-нибудь, лежа съ закрытыми ставнями… А петербургскій гость?.. Неужли и онъ тоже легъ спать?..

Мрный шагъ послышался со стороны балкона… Кто-то идетъ… Она выглянула сквозь втви кустовъ и тотчасъ же спряталась… Это онъ, его видно, но онъ еще не замтилъ ее. Онъ идетъ такъ задумчиво, важно, заложивъ руки за спину… идетъ прямо сюда… Можетъ-быть не замтитъ ея, пройдетъ мимо. Она отодвинулась быстро въ кусты, но трескъ сухой втки ей измнилъ. Левель замтилъ, остановился въ какомъ-то раздумь, потомъ подошелъ, такъ, самъ не зная зачмъ. Особеннаго желанія начинать разговоръ въ немъ не было, но сконфуженная фигурка рыженькой деревенской барышни, которую онъ поймалъ одну и которая врно мечтала, затронула его любопытство слегка. Фигурка эта была дйствительно живописна въ ту пору.

Зеленый отливъ въ волосахъ отъ массы кленовыхъ листьевъ, въ тни которыхъ она была почти спрятана, и пугливо сверкающій взоръ и какое-то острое, дико-оригинальное выраженіе въ чертахъ лица, нердко встрчающееся у рыжихъ, давали ей видъ русалки, застигнутой невзначай, среди благо дня, на опушк дремучаго лса.

‘Ну, думалъ Левель, взглянувъ на нея съ любопытствомъ и усмхаясь невольно, еслибы не приличія, какъ бы проворно шмыгнула ты прочь!’

Марья Васильевна думала почти то же, она сожалла, что раньше не догадалась дать тягу.

— Васъ здсь оставили одну? спросилъ онъ, оаираясь съ другой стороны на калитку.

— Нтъ, отвчала она застнчиво.— Дти были сейчасъ тутъ. Они бгаютъ тамъ, у бесдки.

— А вы что здсь длаете?

— Я?.. ничего.

— Вамъ скучно?

— Нтъ.

— Я понимаю, продолжалъ онъ.— Какъ деревенская жительница, вы врно успли уже привыкнуть къ уединенію?

— Да-съ.

Онъ усмхнулся. Ея наивные да и нтъ подстрекнули его любопытство. Ему захотлось узнать: можно ли отъ нея добыть что-нибудь кром этого, и что именно?

— А впрочемъ, продолжалъ онъ,— въ деревн, лтомъ, въ такую погоду, въ саду, полное уединеніе едва ли возможно. Такъ много жизни кругомъ!.. Трава, деревья, вода и земля и воздухъ: все кипитъ жизнію. Но вы это знаете лучше меня конечно, потому что вы чаще имли досугъ наблюдать и прислушиваться ко всмъ голосамъ, которые и теперь слышны вокругъ насъ.

Опять тоже да-съ, робкое, нершительное, сказанное въ полголоса, и Левель опять усмхнулся.

— Бьюсь объ закладъ, продолжалъ онъ,— что я перебилъ какой-нибудь очень занимательный разговоръ, который шелъ у васъ съ какою-нибудь маленькою пріятельницею или пріятелемъ, съ птичкою на верху или вонъ съ этою пчелкой, что тутъ возл жужжитъ… и что вы за это сердиты.

— О, нтъ, отвчала она простодушно.— Съ такими пріятелями не очень разговоришься… Вонъ, въ рощ, желна кричитъ… Она вчно кричитъ одно и то же.

— А вы желали бы услыхать что-нибудь новое?

— Отъ желны? спросила она, усмхаясь.

— Отъ кого-нибудь, все равно.

— Нтъ, я не жду новаго.

— Но желаете, можетъ-быть?

— И не желаю.

— Что жь такъ?

Она посмотрла пугливо, застнчиво, какъ будто сама дивясь своей смлости, дивясь, какимъ образомъ она впуталась въ такой разговоръ… Но надо было сказать что-нибудь.

— Такъ, отвчала она въ полголоса, потупивъ глаза.— Я не привыкла къ новому, я боюсь… Новое часто бываетъ не хорошо.

Левелю очень понравился этотъ отвтъ. Кром его простодушія, въ немъ было что-то успокоительное, слышенъ былъ тотъ инстинктивный консерватизмъ женскаго сердца, который, въ семейномъ кругу, служитъ залогомъ тихаго счастья.

— Здсь душно, пойдемте къ озеру, это всего полверсты, сказалъ онъ, отворяя калитку.

Нершительный взоръ былъ отвтомъ на его приглашеніе.

— Дождь пойдетъ, сказала она, поглядывая на верхъ. Срыя тучки дйствительно были видны съ юго-запада, но никакихъ особенно близкихъ признаковъ не было еще на неб.

— Дождь не пойдетъ, съ усмшкою отвчалъ Левель.

Она оглянулась.

— Дти одни въ саду, отвчала она.— Матильда едоровна осталась въ комнат.

— Нтъ, вонъ она къ нимъ идетъ. Онъ указалъ ей на гувернантку, лиловый зонтикъ которой мелькалъ дйствительно на другомъ конц сада. Не зная что боле возразить, она вышла черезъ калитку на дворъ и пошла съ нимъ.

Дорогою, разговаривая или, лучше сказать, допрашивая свою спутницу, капитанъ имлъ случай вглядться въ ея лицо, на которое за обдомъ и прежде не обратилъ никакого особеннаго вниманія. Оно не имло твердо установившагося, однообразнаго выраженія, а мнялось довольно часто и неожиданно. Исполненное души, когда разговоръ его оживлялъ или улыбка на немъ играла, въ иныя минуты оно вдругъ теряло свое одушевленное выраженіе, и какая-то мертвая тнь, что-то убитое, безнадежное появлялось въ его чертахъ. Левель, недолго задумываясь, отнесъ это все на счетъ угнетающаго вліянія скуки и тснаго, бднаго существованія мелкопомстной барышни. ‘Не мудрено, думалъ онъ. Чмъ моложе сердце, чмъ сильне кипитъ въ немъ потребность жить, тмъ скоре застой неестественнаго бездйствія успетъ оставить тяжелый слдъ.’ Онъ началъ разспрашивать, и догадки его оправдались… Круглый годъ одна съ матерью, въ гости здитъ разъ въ мсяцъ, любитъ очень читать, да читать почти нечего. Жалость его взяла… Вслдъ за ней мелькнула самолюбивая мысль. ‘При такой обстановк и при этихъ условіяхъ, думалъ онъ, знакомство со мной, мой разговоръ и мое вниманіе должны имть цну въ ея глазахъ и цну не малую. Она дика и застнчива, недостатокъ увренности въ себ мшаетъ ей высказаться свободно, но безъ сомннія она очень рада…’ Левель былъ правъ, но ему и въ голову не могло придти, сколько горькихъ воспоминаній примшивалось у ней къ очень естественному удовольствію молодой двушки, посл долгаго одиночества, вдругъ очутившейся объ руку съ ловкимъ гвардейцемъ и свтски-образованнымъ человкомъ. Ей было лестно его вниманіе, а онъ, угадывая это, сталъ вдвое любезне и мало-по-малу усплъ разогнать застнчивость своей спутницы. Она стала немножко доврчиве, смле и перестала выглядывать искоса, какъ одичалый котенокъ, котораго гладятъ по шерсти, но который сбирается улизнуть.

Прогулка ихъ кончилась раньше чмъ можно было ожидать. Не успли они дойдти до озера, какъ солнце спряталось и нсколько крупныхъ капель упало на землю. Они повернули назадъ и пошли скорымъ шагомъ.

— Вотъ видите! говорила она съ тайнымъ страхомъ, и съ дтскою досадой поглядывая на свое гри-де-ленъ…— Вотъ видите! кто былъ правъ?

— Э! что за бда, эгоистически отвчалъ капитанъ.— Успемъ еще дойдти…

Но дойдти не успли. Крупный ливень догналъ ихъ у самыхъ воротъ. Подобравъ платье, она пустилась бгомъ черезъ дворъ.

— Ха, ха,— ха! брава! брависсима! кричалъ ей навстрчу Василій Михайловичъ:— бглецы-то! смотрите-ка, бглецы!… Вотъ подломъ! Вотъ хотли отъ насъ уйдти, а Богъ-то и наказалъ! Ахъ, вы бдняжка моя! Да вы совсмъ вымокли! сказалъ онъ, встрчая ее съ протянутыми руками, на первой ступеньк балкона.

Маша проворно шмыгнула мимо и скрылась въ дверяхъ.

Поздно вечеромъ, въ этотъ день, Клеопатра Ивановна съ Левелемъ шли по стемнвшимъ аллеямъ сада.

— Ну что? Какъ вамъ нравится эта дикарка? спросила Кирсанова съ чуть замтнымъ оттнкомъ насмшки.

— Такъ, ничего, отвчалъ капитанъ.

— Хорошая двушка! продолжала Кирсанова на распвъ:— скромная, добрая… и прекрасная дочь… Одно только жаль: воспитана какъ чумачка и ршительно не уметъ жить!.. Конечно, нельзя винить въ этомъ мать, потому что он бдны, не имютъ ршительно ничего кром той деревушки, въ которой живутъ… Вы знаете, у нихъ всего тридцать душъ… Но у другихъ, при всей бдности и при самомъ смшномъ воспитаніи, бываетъ это природное… ce je ne sais quoi… этотъ какой-то тактъ, грація, которыхъ у ней ршительно нтъ.

— Вы находите? спросилъ капитанъ.

— О! безъ сомннія!… А вы не замтили? Вотъ мущины! Allez donc! Это съ перваго взгляда бросается въ глаза… Знаете, я думаю иногда, еслибы Марья Васильевна какимъ-нибудь чудомъ вышла замужъ за свтскаго человка, какую жалкую роль играла бы она у него въ дом!.. Двушка, которая ршительно не уметъ держать себя въ обществ, боится людей, не уметъ ни обойдтись, ни принять, ни занять… Знаете какая выйдетъ изъ нея жена? Выйдетъ, что называется, une femme vertueuse. Croyez-moi, mon ami, это самыя скучныя женщины… Он отличныя няньки въ дтской, отличныя ключницы и, если хотите, довольно сносны наедин, но ихъ не вытащить въ общество, потому что въ обществ имъ неловко, въ обществ он пассъ.

— Жаль! сказалъ капитанъ.

— О! въ самомъ дл? Вамъ жаль? спросила Кирсанова, заглядывая ему въ глаза и поднимая свои густыя, темныя брови къ верху какъ два вопросительные знака.

— Да, если все, что вы говорите, правда.

— Monsieur!

— То-есть я хочу сказать, если вы не ошиблись, Клеопатра Ивановна. Потому что не вс добродтельныя женщины страдаютъ врожденною робостью въ обществ или врожденною антипатіей къ обществу. Чаще всего эта робость и антипатія происходятъ отъ вншнихъ, стсняющихъ обстоятельствъ, отъ бдности напримръ, отъ стыда быть одтою много хуже другихъ, быть затертою на задній планъ и т. д. Но попробуйте измнить обстановку, и Сандрильйона вдругъ выростетъ передъ вами царицей бала.

— О! только не эта, могу васъ уврить, эта нигд царицей не будетъ и никакого принца не обворожитъ… Конечно, если только самъ принцъ не слпъ. Но что я говорю? Вдь вс вы, мущины, немножко слпы. Знаете, еслибы вы имли наши глаза, вы бы съ перваго взгляда на женщину могли предсказать, будетъ ли она когда-нибудь играть роль въ обществ или останется вчно насдкой, мокрою курицей, способною только высиживать дома цыплятъ.

Она говорила долго и краснорчиво, но чтобы она сказала, еслибы могла заглянуть въ душу своего пріятеля и увидть, какой результатъ имли ея слова. Результатъ этотъ, незначительный самъ по себ, тмъ не мене удивглъ бы ее не мало, потому что онъ былъ совершенно противенъ тому, чего, казалось бы, слдовало ожидать. Деревенская барышня не потеряла нисколько въ его глазахъ, напротивъ, образъ ея очертился какъ будто ясне въ его голов и сталъ привлекательне, миле.

Впечатлніе врзалось глубже, кой-какія догадки были оправданы, кой-какія сомннія уничтожены. Желаніе сблизиться, познакомиться покороче, заговорило ршительне чмъ прежде. Свтскія женщины, въ кругу которыхъ Левель провелъ десять лтъ, надоли ему до нельзя. Онъ зналъ наизусть ихъ привычки, манеры, ихъ вкусы и взгляды на жизнь. Онъ изучилъ хорошо ихъ шумную сферу, и по характеру не сочувствуя этой сфер, смотрлъ совершенно въ другую сторону. Сердце и мысль искали чего-нибудь новаго, свжаго. Уединенная, тихая жизнь, просторъ и свобода манили его на другую дорогу, на которой все встрчное получало какой то новый смыслъ, измрялось другимъ масштабомъ, цнилось другою цной. Этого Клеопатра Ивановна, безъ сомннія, не могла знать, да еслибъ и знала, то не могла бы понять. Вс вкусы ея, надежды, желанія, все это рвалось изъ Незвановки куда-нибудь въ Петербургъ, въ Москву, туда, откуда наряды ея выписывались, откуда летли по почт романы, и письма, и сплетни… Тамъ для нея была жизнь, настоящая жизнь, а деревня — изгнаніе. Чтобъ онъ, ея cher ami, ея старый поклонникъ и обожатель, онъ свтскій, богатый и все еще молодой человкъ, чтобъ онъ могъ серіозно бжать изъ столицы куда-нибудь въ глушь, она не могла себ это представить. Чтобъ ему могла нравиться домосдка, дикарка, уздная барышня, изъ которой никакъ нельзя сдлать модную даму… fi donc! pas si bte!… Она знаетъ его немножко!.. Она головой отвчаетъ, что онъ не такъ простъ.

Гости жили въ Незвановк еще день или два, посл чего Левель ухалъ въ городъ, по разнымъ дламъ, а Лизавета Ивановна съ Машей въ Ручьи. Прощаясь, онъ общалъ навстить ихъ при первомъ удобномъ случа, а Веригина общала, какъ только увидитъ его у себя, тотчасъ дать знать о томъ Усову, съ которымъ, посл всего слышаннаго отъ старушки, Левель желалъ увидться, чтобы лично поговорить.

Все это устроилось очень скоро, и съ первой же встрчи дло пошло на ладъ. Добрый, прямой старикъ такъ понравился капитану, что онъ, не задумываясь, предложилъ ему перейдти управителемъ въ Троицкое. ‘Что касается до условій, прибавилъ Левель, то они совершенно зависятъ отъ васъ, назначайте ихъ сами, я вамъ общаю, что я ихъ приму.’

Иванъ Кузмичъ, разумется, былъ не прочь. Несмотря на свой кроткій нравъ, онъ не ладилъ съ Барковымъ, и это тянулось ужь очень давно, еще съ осени. Только что новый помщикъ остался полнымъ хозяиномъ Жгутова, какъ въ имніи началась ломка со всхъ концовъ. Старый порядокъ, обычаи, съ которыми народъ сжился и къ которому былъ привязанъ, цнились ни въ грошъ. Барковъ ихъ и знать не хотлъ. У него все заране было высчитано по пальцамъ и расписано по графамъ. Хозяйство должно было двигаться какъ машина, въ которой живой человкъ исчезалъ, становился простымъ колесомъ или цифрой: отъ него ожидали такой же точности, такого же неуклоннаго, равномрнаго результата. Все это камнемъ легло на шею бднаго старика управляющаго. Не говоря ужь о множеств лишнихъ хлопотъ, ему приходилось разыгрывать роль совершенно ему несвойственную. Онъ долженъ былъ требовать того, чего прежде не требовалъ никогда, объяснять чего самъ не понималъ, взыскивать самъ не зная за что. Народъ громко ропталъ. Къ весн, пять или шесть человкъ изъ лучшихъ работниковъ оказались въ бгахъ. Это слегка озадачило господина Баркова, но не могло образумить его вполн. Вмсто того чтобъ отпустить хоть немножко поводья, онъ началъ затягивать ихъ еще туже, сталъ взыскательне, настойчиве. Вс прошлыя неудачи приписаны были нераднію или упрямству Усова. Непріятности пошли каждый день. Раза два или три, дло дошло до того, что бдный Иванъ Кузмичъ готовъ былъ все бросить и напрямикъ говорилъ объ этомъ Баркову, но тотъ, не имя въ виду постоянно жить въ Жгутов и боясь потерять человка испытанной честности, не ршался его отпустить. Все это Усовъ разказывалъ очень подробно, на свой манеръ.

— Ахъ, матушка Лизавета Ивановна! говорилъ онъ въ Ручьяхъ, при Левел и при Марь Васильевн.— Еслибы вы видли, что у насъ тамъ творится!… Все сердце переболло за нашихъ бднягъ-мужиковъ! Расправа идетъ каждый день, а что толку?… Врите, матушка, вотъ двадцать четвертый годъ въ Жгутов, а такого несчастнаго года еще не видалъ! Ужь что-то изъ этого выйдетъ изо всего?… Богъ всть!…— Онъ печально махнулъ рукой.— Не думалъ покойникъ Алексй Михайловичъ какъ все повернется по смерти его!… Чай не лежится ему теперь въ могилк!…

— У Алекся Михайловича не осталось дтей? спросилъ Левель.

— Былъ, сударь, одинъ сынокъ.

— А какъ его звали?

— Звали его Григоріемъ Алексевичемъ… Добрый былъ баринъ! Да вишь доля то ему выпала несчастливая.

— Какая же это?

Иванъ Кузмичъ поднялъ глаза на Лизавету Ивановну и помолчавъ, отвчалъ не охотно:

— Случай такой былъ, сударь. Все въ Божьей вол, не вдаешь дня, ниже часу въ онъ же Господь поститъ… халъ отсел въ Питеръ, да недалеко ухалъ. Почитай что за самыми за Великими, лошади понесли. Опрокинули он его что ли тамъ, либо ударили, либо подъ колесо попалъ, кто ихъ вдаетъ, только на мст духъ вонъ, такъ, мертваго съ полу и подняли…

Левель задумался. Догадка, только что зарождавшаяся, въ его голов была сбита съ толку на первомъ шагу. ‘Пустое! подумалъ онъ самъ про себя. Такъ, просто, случайное сходство именъ.’

— Царство небесное! продолжалъ старичокъ вполголоса, тихо крестясь.— Золотая душа была!… При немъ бы не такъ пошло. Мужички бы не плакались. Самъ бы скоре куска недолъ, а рабочій народъ былъ бы сытъ!

Лизавета Ивановна взглянула украдкой на дочь. Маша сидла смирнехонько съ какою-то женскою работой въ рукахъ, но руки не шевелились, взоръ неподвижно уставленъ былъ на шитье, ни мысли, ни чувства въ лиц: черты его будто замерли. Печать холоднаго отчаянія лежала на нихъ какъ летаргическій сонъ. Взглянувъ на нее, посторонній не понялъ бы ничего, но мать понимала. Ей было время понять. Зимою, въ длинные вечера, Маша частенько сидла при ней съ шитьемъ, такая же тихая, неподвижная, и смотрла точь-въ-точь какъ теперь.

II. Суженый.

Въ исход іюля, Иванъ Кузмичъ Усовъ, посл нсколькихъ объясненій съ Барковымъ, который старался его удержать, усплъ наконецъ отвязаться отъ этого человка и перебраться въ Троицкое. Съ пріздомъ его, село оживилось. Левель, имя такого помощника подъ рукой, принялся за хозяйство смле, усердне, и въ короткое время усплъ привести полевыя работы въ довольно-исправный видъ. Сдлано было что можно, чтобы нагнать упущенное: у сосдей закуплены были лошади, скотъ и наняты лишнія руки. Кром того, барскій домъ отдлывался весь заново. Изъ города вызвали плотниковъ, печниковъ, столяровъ, маляровъ и проч. Изъ Петербурга выписывалась мебель, обои, матерія для гардинъ, изразцы для печей, заслонки, ручки замковъ, дверной и оконный приборъ. По почт пріхало уже нсколько ящиковъ съ книгами. Шубы, блье и платье, посуда, бронза, фарфоръ, зеркала, рояль — хали съ транспортомъ, и ихъ ждали въ самый короткій срокъ. По всему было ясно, что Левель сбирается жить въ деревн какъ слдуетъ, бариномъ. Сосди обрадовались и осыпали его приглашеніями, но онъ отговаривался. Онъ былъ такъ занятъ въ послднее время, что рдко куда вызжалъ. У Кирсановыхъ былъ всего раза два, у Веригиныхъ тоже. Но въ послдствіи когда главныя хлопоты по хозяйству успли сойдти съ рукъ, Левель явился опять въ Ручьяхъ, пробылъ тамъ цлый день, и недлю спустя повторилъ свое посщеніе. Лизавета Ивановна не знала какъ Бога благодарить. Она ожила. Капитанъ сталъ въ глазахъ ея ангеломъ-утшителемъ, ниспосланнымъ съ встью надежды и мира. Соображая возможность пристроить за нимъ свою Машу, она чуть не плакала отъ восторга. Маша на первыхъ порахъ, тоже замтно повеселла, но потомъ, когда гость началъ здить къ нимъ чаще чмъ об он ожидали, стала вдругъ какъ-то странно задумчива и дика.

‘Что съ вами?’ спрашивалъ Левель, стараясь себ объяснить эту быструю перемну, но Маша не отвчала ему положительно на вопросъ, и это его удивляло. Онъ ломалъ себ голову, припоминая: не сдлалъ ли онъ чего, не сказалъ ли чего, что могло подать поводъ къ неудовольствію, да только нтъ, кажется ничего. Посл перваго ихъ знакомства въ Незвановк онъ былъ принятъ въ Ручьяхъ очень ласково и усплъ подружиться, но сближеніе ихъ шло такъ ровно и гладко, что споткнуться на этомъ пути казалось ршительно невозможно. Все, что онъ зналъ о ней и что видлъ въ ней, нравилось, привлекало, но влеченіе это не имло въ себ того опьяняющаго, наркотическаго аромата, который служитъ предвстникомъ страстной любви. Въ немъ не было ни томленія, ни порыва… о! нтъ! не было ничего похожаго съ его стороны… но съ ея?… думалъ онъ, и догадка довольно самолюбивая мелькнула въ его голов… Влюбилась въ него можетъ-быть?… И боится, чтобъ онъ не замтилъ?… Бдняжка! Думаетъ о своемъ положеніи, о неравенств, объ отсутствіи всякихъ надеждъ… Какъ вроятно и вмст какъ мило! какъ соблазнительно!… Но къ чему это поведетъ?… Завлекать ее безъ всякой цли онъ не намренъ. Это такъ низко, что онъ никогда не ршится… Разочаровать? Или такъ просто бросить?… Жалко! Но если ни то, ни другое, то чтожь наконецъ? Что можетъ изъ этого выйдти?… Мысль о серіозной развязк явилась ему въ первый разъ, въ отчетливой, явственной форм. Что жь? думалъ онъ. Дло совсмъ не такъ глупо, чтобъ о немъ и подумать не стоило. Марья Васильевна иметъ вс качества, какія нужны для хорошей жены. Она развита на столько, что разница въ умственномъ отношеніи не грозитъ стать помхой къ взаимному пониманію, а между тмъ не на столько, чтобъ это развитіе могло породить въ ней какія-нибудь заносчивыя претензіи на мысленную самостоятельность. Она дика и застнчива, бдна и неизбалована, не слишкомъ ловка, небойка, ненаходчива… Тмъ лучше! Все это служитъ порукой усидчивости, привязанности къ домашнему кругу, къ сфер домашняго мира и уединенія. Наконецъ она такъ чиста и добра и такъ простодушно доврчива, что должна вся отдаться, должна привязаться всмъ сердцемъ, на вкъ, къ тому, кто первый успетъ съ нею сблизиться и протянетъ ей руку на вчный союзъ, особенно если этотъ первый… (тутъ слдовалъ рядъ самолюбивыхъ сравненій между имъ, гвардіи капитаномъ, великодушнымъ помщикомъ, львомъ, и молодыми туземцами, которыхъ ему случалось видть)… А въ томъ, что онъ первый, Левель нисколько не сомнвался. Ея лицо дышало такою невинностью, она была такъ застнчива, такъ робка — и такъ молода наконецъ, что когда же ей было?… Она и до сихъ поръ почти ребенокъ!… Дале, старый драгунъ былъ правъ, она не красавица, но свжа и мила, такъ мила, что…— Эй! кто тамъ? Карпъ! едоръ! закладывать лошадей! Я ду сейчасъ въ Ручьи… ступай, торопи, чтобы все было живо готово, да возьми вонъ тамъ книги отложены, заверни и свяжи, я везу ихъ съ собою…

Книги назначены были, разумется, Марь Васильевн, были общаны ей давно и выписаны для нея нарочно, и на первыхъ порахъ, занимали ея воображеніе почти столько же, если не боле чмъ онъ самъ. Левель ей нравился. Наружность, манеры и разговоръ его нравились, а вниманіе къ ней, очень явственно-выраженное въ первые дни ихъ знакомства, не могло не быть лестно. Она не привыкла видть вокругъ себя ловкихъ, блестящихъ поклонниковъ и принимать ихъ любезность какъ дань. Воспитанная въ глуши, стыдливая, робкая, мало-увренная въ себ, она благодарна была отъ чистаго сердца за всякую ласку со стороны человка чужаго. Все это занимало ее довольно сильно и заставляло смотрть съ удовольствіемъ на его посщенія. Она очень не прочь была сблизиться съ петербургскимъ гостемъ и пока еще не было причинъ думать, чтобъ это сближеніе имло какую-нибудь дальнйшую цль съ его стороны, клонилось къ какой-нибудь перемн ея судьбы, Маша была спокойна. Но при первомъ намек матери, при первой догадк о смысл этихъ учащенныхъ посщеній, сердце ея возмутилось. Она была сильно, глубоко встревожена

— Маша! Что съ тобой, матушка? Что у тебя врно зубы опять болятъ? спросила у ней Лизавета Ивановна, вечеромъ, когда Левель, сидвшій въ Ручьяхъ цлый день, ухалъ домой.

— Нтъ, ничего, отвчала вполголоса дочь, протирая глаза рукой.

— Что жь это ты сегодня такая кислая? Съ Павломъ Петровичемъ такъ невесело, точно какъ нехотя говорила? Что у васъ тамъ? Поссорились, что ли?

— Нтъ, маменька, мы не ссорились.

— Что, онъ теб книжки привезъ?

— Да, привезъ.

— Вотъ видишь, мой другъ, какой онъ добрый! Какъ онъ о теб думаетъ!… Надо цнить это, Маша, надо быть благодарною…. Христосъ велитъ даже и злыхъ, ненавидящихъ насъ любить, кольми паче такихъ какъ онъ, милыхъ, добрыхъ людей….

Маша молчала, потупивъ глаза.

— И что за диво такое! Понять не могу. Добро бы въ первый разъ встртились, а то въ Александровъ день будетъ два мсяца, что знакомы. И вмст гуляли и говорили, и все шло такъ ладно, а тутъ, глядь, словно черная кошка межь васъ пробжала!… Ты и прошедшій разъ съ нимъ какъ-то такъ непривтливо обошлась, а сегодня ужь просто смотрть даже больно!… Что теб въ немъ не понравилось что-нибудь? Или замтила что, скажи-ка?… Наврали тамъ что-нибудь въ двичьей про него?

— Нтъ, ничего.

— А коли ничего, такъ что жь мн прикажешь думать?.. Что за капризъ такой, съ чего губы дуешь?… Да ну не плачь, полно!… Эхъ, Маша, пошла опять!… Еслибы ты знала, какъ мн это больно, мой другъ…. Маша! Маша! Дружочекъ!… Она обняла и прижала ее къ себ.

— Маша, ты выслушай, ты пойми. Вдь онъ сюда здитъ конечно не для меня. Вдь это все счастье твое…. Помнишь на Святкахъ гадали? Бубновый король выходилъ…. Подумай, мой другъ, за что жь намъ его отъ дому отваживать?… Добро бы мизерный, старый какой-нибудь, или такъ себ, ни туда, ни сюда, а то вдь во всемъ узд первйшій женихъ. Богатъ, уменъ, молодъ и статный такой, красивый…. иль нтъ? Можетъ-статься не приглянулся? Скажи мн по правд, Маша, что онъ теб нравится?

— Нравится, отвчала она чуть внятно.

— Ну что жь, зачмъ дло стало? Обошлась бы съ нимъ ласково, показала бъ ему какъ-нибудь, что онъ милъ. Неужто такую взрослую двку, какъ ты, всему учить надо? Сама могла бы смекнуть какъ узелъ завязывается…. Ты любишь его?

— Нтъ, не люблю.

— Какъ же такъ? Сперва нравится, а потомъ не люблю! Дуришь ты, Маша, ей Богу, дуришь!

— Маменька, я не могу вамъ всего разказать, что я чувствую, отвчала ей дочь сквозь слезы.— Языкъ не ворочается.

— Это еще что? Что за секреты такіе? Ты думаешь, я ничего не знаю? Не такъ-то ужь я глупа, чтобы, видя тебя на глазахъ каждый день, не знать ничего…. Я, мой дружокъ, о теб да о счасть твоемъ только и помышляю. Ты думаешь весело было мн смотрть, какъ ты хныкала цлую зиму? Эхъ, Маша! Каждая слезка твоя у меня, вотъ тутъ, въ десять разъ отзывается. А ты обо мн думаешь ли когда? Теб мой покой дорогъ ли?

Маша взглянула на мать и начала цловать у ней руки.

— Да ну, полно, я врю, я знаю, я только такъ спросила… ты выслушай, что я теб скажу. Ты знаешь, я прежде не противъ была…. я того…. этого…. любила его какъ сына, и если бы онъ былъ живъ, я бы не стала теб другаго навязывать. Ну, что бы тамъ Богъ ни послалъ впереди, я бы оставила тебя ждать…. Но, что длать, дружочекъ? Творцу не угодно было до этого допустить. Онъ иначе разсудилъ. Онъ послалъ и ему, и всмъ намъ другую судьбу. Надо же намъ быть покорнымъ, не надо роптать. Ропотъ на Бога есть смертный грхъ…. Подумай, не вкъ же теб сидть въ двкахъ. Надо длать какъ умные люди длаютъ, а умные люди отъ этого не бгутъ, потому — бракъ святое, хорошее дло.

Марья Васильевна слушала въ сильномъ волненіи.

— Я не хочу замужъ. Я хочу съ вами жить, сказала она отрывисто.

— Со мной? А если я завтра умру, тогда съ кмъ?

Дочка вскочила вся блдная, взоръ ея дико сверкнулъ.

— Я пойду въ монастырь.

— Что ты, съ ума сошла? Въ двадцать лтъ?.. Маша, полно дурить! Садись, слушай…. Отчего теб за него не пойдти?

— За кого это?

— Да за Павла Петровича?

— Павелъ Петровичъ на мн не женится. У меня нтъ приданаго.

— Вотъ, очень нужно ему приданое! У него своихъ денегъ не перечтешь…. Въ пяти губерніяхъ села!… Душъ тысячи полторы наберется.

— Я вамъ говорю, онъ не женится… Съ чего вы это взяли?… Что, онъ вамъ сказалъ разв что-нибудь?

— Нтъ, ничего не говорилъ, но онъ здитъ сюда для тебя и, какъ кажется, очень тебя полюбилъ.

— Онъ — такъ…. шутитъ. Что ему до меня? Да и мн что?… Пусть онъ меня въ поко оставитъ. Я ему не пара и я его не люблю.

— Да за что же его не любить? Умный такой, хорошій!…

— Нельзя же всхъ умныхъ любить!

— Но ты сама говорила, что онъ теб нравится.

— Да, нравится. Ну такъ что жь? Ну и пусть себ нравится. Мало ли кто кому нравится, да изъ этого ничего не выходитъ. Я его не люблю, я васъ больше люблю, наше село, нашъ домъ больше люблю, не хочу никуда прочь! Хочу съ вами жить!…

— Маша, мой другъ, вдь Троицкое не за горами.

— Онъ не станетъ жить въ Троицкомъ. Онъ увзетъ меня въ Петербургъ, къ чужимъ людямъ, которыхъ я не люблю и которые меня не будутъ любить, будутъ смяться надо мной…. Онъ самъ будетъ смяться…. разлюбитъ, заброситъ…. а васъ тамъ не будетъ, я буду одна! Буду плакать съ утра до вечера!…

— Эка вздору-то, вздору-то въ голов! Отцы небесные! Двка совсмъ съ ума спятила!… Маша! Да полно вертться какъ угорлая. Присядь сюда, выслушай до конца…. Я мать твоя, я тебя воспитала, любила. Неужли, ты думаешь, я теб зла хочу? Еслибъ я думала, что изъ этого худо выйдетъ, что ты съ нимъ не будешь жить счастливо, неужли я стала бы тебя уговаривать?… Мн не деньги, не села его нужны, Богъ съ ними! Мн твой покой дороже всего на свт!… Чего ты боишься такъ Петербурга, чужихъ людей? Не захочешь жить тамъ, будешь здсь жить. Я теб это говорю, я это знаю. Онъ самъ собирается выйдти въ отставку и поселиться здсь въ Троицкомъ…. Что головой-то качаешь? Не вришь?… Ну, можешь сама у него спросить. Дло не къ спху. Не подъ внецъ везутъ! Не съ ножомъ къ горлу лзутъ: скажи да или нтъ, сейчасъ, сразу!… Успешь сама еще обо всемъ хорошенько подумать. Успешь узнать его лучше чмъ знаешь теперь, и если потомъ не захочешь, если ужь онъ теб вовсе не милъ будетъ, я тебя не неволю. Я только прошу: не дурачься, не длай глупостей попустому. Обидть хорошаго человка ни за что ни про что, испортить все дло не долго, да только чтобы посл самой не жалть!…

Долго еще ворчала старушка, раскладывая пасьянсъ, а дочь слушала, прислоняясь къ ея плечу, и думала крпкую думу. У ней не было ясно-сознанной, твердо-опредленной воли, да едва ли и быть могло. Проживъ отшельницей первые годы молодости, она не имла почти никакого понятія ни о томъ, что ее ожидаетъ, въ случа если желанія ея матери сбудутся, ни о томъ, что она потеряетъ въ случа если они разршатся ничмъ. Левель ей нравился, и она не желала его огорчить, не желала съ нимъ вовсе разстаться. Напротивъ, ей очень хотлось, чтобъ онъ у нихъ былъ также часто и чтобы все оставалось попрежнему, но не дале этого. Все что лежало за этой чертой или предвидлось какъ возможное впереди: предложеніе, бракъ, вчная связь съ человкомъ, котораго она такъ недавно еще узнала, все это казалось ей странно, пугало ее…. пугало и вмст интересовало, дразнило ея любопытство, льстило ея самолюбію, а между тмъ въ сердц тревога, горе, тоска Прошедшаго жаль, такъ жаль, что и разказать невозможно. Такъ, какъ она любила разъ одного, такъ она уже не въ силахъ любить другаго, а между тмъ отъ нея будутъ ждать любви…. Прошедшаго не воротишь, конечно, но и забыть его невозможно. Помириться съ своей потерей, самой приложить свое слово и дло къ тому приговору судьбы, который такъ страшно ее оскорбилъ, на это у ней не хватало духу… Теперь?

Такъ скоро?… Слезы еще не успли просохнуть у ней на глазахъ, а отъ нея уже ждутъ, чтобъ она, вся какъ есть, отдалась другому! Это безсовстно, оскорбительно для живаго и мертваго! Это обманъ! Потому что сказать ему, какъ я любила другаго, какъ я люблю его до сихъ поръ?… Ни за что!… Какое право иметъ онъ знать? Никто не иметъ права… Это мое сокровище, моя тайна, которую я берегу какъ святыню! Я сгорю отъ стыда…. языкъ не повернется во рту…. Одна мать знаетъ объ этомъ, но мать сама видла и сама поняла, я ей ни слова объ этомъ не говорила, да она и не требовала…. Какое же право иметъ онъ требовать?… Онъ!.. Маша вдругъ вспыхнула и закрыла руками лицо. На этомъ вопрос, она поймала себя въ маленькой, мысленной неустойк. Чтобы сдлать его, надо было представить себя на минуту женой или по крайней мр невстой Левеля, и она это сдлала безсознательно, совершенно невольно. Она допустила возможность!… Она?… О! Какъ низко! Какъ подло съ ея стороны!… Неужели она сдастся, измнитъ когда-нибудь?… Нтъ, прочь эта гадкая мысль! Никогда! Никогда! И вотъ она твердо ршилась, дала себ слово, первый разъ что увидится съ нимъ, обойдтись съ нимъ такъ холодно…. или нтъ, это не хорошо. Зачмъ обижать человка? Онъ разв въ чемъ-нибудь виноватъ? Лучше просто ему сказать, такъ, какъ-нибудь къ слову приплесть, дать понять, намекнуть мимоходомъ, что она не намрена выходить замужъ ни за кого…. и что тотъ, кто бы вздумалъ надяться…. тотъ…. Ну, тотъ бы просто ошибся, жестоко ошибся!… Воображаю какъ онъ удивится. Онъ станетъ наврно разспрашивать, захочетъ узнать отчего….А я?… Что я буду ему отвчать? Я умру со стыда!…

Долго она ломала голову, обдумывая и придумывая, а между тмъ, день за днемъ уходилъ. Прошла недля. Она ожидала его во вторникъ, но онъ не пріЬхалъ во вторникъ…. Ухъ! Слава Богу! Она такъ боялась…. Руки у ней тряслись, лихорадка ее колотила все утро при мысли о томъ какъ сойдетъ съ рукъ ея объясненіе. Прошелъ еще день, еще два дня, и три и четыре, а все его нтъ. Маша изъ силъ выбилась отъ волненія и тревоги. Мало-по-малу усталость взяла свое. Чего ждать? Чего безпокоиться? Онъ и не думаетъ обо мн, а я тутъ какъ на угольяхъ…. Смшно!… Съ чего это въ голову мн пришло? Да и маменьк тоже!… Мы об встревожились попустому.

Левель, тмъ временемъ, самъ былъ не слишкомъ спокоенъ. Робость, волненіе и задумчивость, которыя онъ замтилъ въ послдній разъ, утвердили его окончательно въ томъ убжденіи, что онъ любимъ…. Странно! думалъ онъ. Какъ это вдругъ повернуло къ серіозному! Мсяца два тому назадъ, мсяцъ даже, кто могъ предвидть? Кто могъ предсказать?… И теперь какъ знать чмъ это кончится?… Надо ршиться на что-нибудь вовремя, а то случай пожалуй захватитъ врасплохъ. Но ршиться такъ, сразу,— не будетъ ли опрометчиво? Не създить ли еще разъ сперва, такъ, посмотрть, убдиться, взвсить?… Два раза онъ ужь совсмъ готовъ былъ хать въ Ручьи, разъ даже дрожки были заложены, но каждый разъ что-то удерживало, что-то шептало, что онъ стоитъ наканун серіознаго, важнаго шага въ жизни. Вотъ случай воспользоваться всмъ опытомъ свтской жизни, ввести вс резервы въ дло. Вотъ когда нужно собрать всю силу разсудка, всю твердость характера и ясно, спокойно поставить вопросъ, спокойно его разршить. Но…. что за чортъ! Что это значитъ? Только что сберется онъ съ мыслями, какъ это лицо, этотъ станъ, голосъ ворвутся насильно въ верховный совтъ и все перепутаютъ!… Ужь не влюбился ли онъ, чего Боже упаси?… Нтъ, это вздоръ! Это такъ, глупое сердце шалитъ. Нельзя же его заставить совсмъ молчать…. Да, сердце вмшалось въ игру и съ привычнымъ лукавствомъ гнетъ потихоньку, изъ-подъ руки, въ свою сторону. Но онъ бывалый игрокъ, онъ видитъ вс плутни насквозь и не позволитъ себя провести.

Левель думалъ, думалъ и наконецъ похалъ таки въ Ручьи. Старушка встртила его выговоромъ: зачмъ не былъ у нихъ такъ долго? А он его ждали. Маша ждала каждый день. Она все книжки ваши читаетъ. Она, бдная, нездорова была эти дни, да и теперь еще не совсмъ поправилась.

Маша долго не появлялась, наконецъ вышла. Она показалась ему блдне обыкновеннаго. Въ глазахъ какая-то томность, усталость. Рука, которую она протянула, была холодна какъ ледъ. Когда онъ пожалъ ее, легкая дрожь пробжала по ней отъ ладони къ плечу.

Разговоръ не клеился, но Лизавета Ивановна была умная мать. Она понимала роль третьяго, который желаетъ, чтобы дло пошло на ладъ, и выбравъ удобный предлогъ, ушла по хозяйству куда-то, а Левель и Маша остались вдвоемъ.

— Маменька говорила, что вы не совсмъ здоровы? спросилъ онъ посл короткаго промежутка молчанія.

— Да, у меня голова болла вс эти дни.

— Только-то? Знаете, глядя на васъ, можно подумать, что вы серіозно больны.

— Разв я такъ измнилась?

— Да, вы блдны, но дло не въ томъ: я говорю о перемн другаго рода. Въ первое время нашего знакомства, вы были доступне, веселе, а теперь…. Впрочемъ это не въ первый разъ…. Помните, съ мсяцъ тому назадъ, я у васъ спрашивалъ о причин вашей задумчивости?… Но вы не хотли сказать….

Онъ посмотрлъ ей въ глаза. Она опустила ихъ и закрыла руками лицо.

— Марья Васильевна! что съ вами? ради Бога, скажите мн откровенно… или, можетъ-быть, эти вопросы не нравятся вамъ? Можетъ-быть, я не долженъ ихъ длать? Въ такомъ случа, одно слово, и я молчу.

— Извините меня, прошептала она чуть внятно.— Я нездорова… сама не знаю что со мной длается.

— Скажите, по крайней мр… Я… простите, что я говорю о себ такъ некстати. Но меня огорчаетъ мысль, что можетъ-быть я невольно, какимъ-нибудь косвеннымъ, неизвстнымъ мн образомъ, подалъ поводъ къ неудовольствію… сказалъ или сдлалъ что-нибудь непріятное?

— Ахъ, нтъ! Павелъ Петровичъ, отвчала она вся вспыхнувъ.— Вы въ этомъ невиноваты.

‘Неправда!’ подумалъ Левель, и въ сердц его эхо ликующаго самолюбія повторило: неправда.

— Послушайте, началъ онъ, подвигаясь къ ней блнже.— Я врю, что вы не считаете меня виноватымъ, но я могъ повредить вамъ безъ умысла, непримтно для васъ… Вы жили здсь, какъ отшельница вдвоемъ съ вашею матушкой. Въ стнахъ этого домика, ваши дни проходили какъ въ кель. Шумъ большихъ городовъ, отголоски житейскаго моря, картины его суеты и блеска, его волненій и бурь не смущали вашъ сонъ. Скажите: мои разказы о петербургской жизни можетъ-быть были поводомъ къ ссор съ міромъ дйствительности, васъ окружающей, къ стремленію за черту ея, потому что конечно, въ ваши года, того блднаго наслажденія жизнію, которое можетъ доставить разказъ, для сердца мало. Оно требуетъ боле положительной пищи, требуетъ можетъ быть того, чего ни мой разговоръ, ни книги не могутъ вамъ дать?..

Она вздохнула.

— Марья Васильевна!… Онъ подвинулся еще ближе и тихо, почтительно взялъ ее за руку.— Помните первую нашу встрчу въ Незвановк и т слова, которыя вы мн сказали въ саду, у калитки? Вы сказали, что вы не ждете и не желаете новаго, что вы не привыкли къ нему и боитесь его, потому что оно часто бываетъ нехорошо… Признайтесь же мн откровенно, какъ другу… съ тхъ поръ, вашъ взглядъ на новое, то-есть на всякую перемну въ жизни, не измнился ли?

— Ахъ, нтъ! отвчала она вздохнувъ.— То, что вы говорили о Петербург и свтской жизни было конечно ново для меня и очень интересно, но признаюсь, не дало мн охоты самой испытать эту жизнь. Напротивъ, вы еще боле оправдали мой страхъ… Я не желала бы жить между такими людьми. Я люблю мою келью, какъ вы ее называете, и эту тихую жизнь, которую мы здсь ведемъ. Какъ ни скучна она бываетъ подчасъ, но право, мн кажется, я никогда не ршилась бы ее промнять на тотъ рынокъ, который вы мн описали.

— Какъ! неужли вы не думаете никогда объ удовольствіи провести вечеръ въ театр или гд-нибудь на большомъ, веселомъ бал?

Она задумалась.

— Хорошій театръ я бы желала увидть, отвчала она.— Но балы… вы сами мн говорили, что балы въ Петербург не веселы. Да еслибъ и были веселы, знаете, Павелъ Петровичъ, я вамъ признаюсь… большой, шумный балъ меня какъ-то пугаетъ… Мн, кажется, было бы такъ неловко и странно увидть себя вдругъ середи большаго собранія… у меня голова пошла бы кругомъ… къ тому же, страшно даже подумать, какъ все это было бы тяжело для маменьки въ ея лта.

— Но разв вы думаете весь вкъ провести возл маменьки? Когда-нибудь можетъ придти пора, что вы должны будете ее оставить.

— Я не желала бы этого, ни для нея, ни для себя.

— Но можетъ-быть она желала бы этого для васъ.

Маша застнчиво опустила глаза и не отвчала ни слова. Оба молчали съ минуту.

— Я понимаю вашу привязанность къ сельскому, тихому образу жизни, продолжалъ Левель,— и сочувствую вамъ вполн. Но неужли вы хотите, чтобъ эта жизнь не имла движенія, чтобы все въ ней дремало, не обновляясь, не измняясь, въ томъ вид, какой все иметъ теперь? Знаете, Марья Васильевна, еслибъ вы сами стали меня уврять, я бы вамъ не поврилъ. Я бы подумалъ скоре, что вы ошибаетесь, сами себя обманываете… Вы такъ молоды! Можетъ ли быть, чтобы въ ваши года, уединенная жизнь, вдвоемъ съ вашею матушкой или съ кмъ-нибудь изъ родныхъ, была единственною цлью всхъ вашихъ мечтаній, надеждъ? Неужли вамъ и въ голову никогда не приходила мысль о возможности полюбить кого-нибудь другимъ чувствомъ и быть любимою взаимно, выйдти замужъ, увидть новыя лица въ вашемъ семейномъ кругу?

Говоря это, Левель смотрлъ ей въ лицо и не могъ не замтить, какое глубокое впечатлніе производили его слова. Она отворачивалась, слезы навертывались у ней на глазахъ. Раза два она подняла голову, какъ будто сбираясь ему отвчать, но онъ ждалъ напрасно. Отвта не было, она закрывала руками лицо, руки дрожали. Жалость его взяла: вс совты благоразумія, вся привычная осторожность готовы были умолкнуть при вид нмыхъ страданій этого молодаго, нжнаго существа, при мысли о мнимой причин ихъ.

— Марья Васильевна, выслушайте! оказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ. Маша вскочила съ явнымъ намреніемъ уйдти, но онъ удержалъ ее за руки.— Останьтесь, я васъ прошу. Одну минуту… Выслушайте! просилъ онъ.— Скажите, я въ вашихъ глазахъ несносный, навязчивый человкъ? Я не стою доврія?

— Ахъ, нтъ! отвчала она.— Но за что вы меня такъ мучите?.. Вы видите, я нездорова, разстроена… Ради Бога! Не обращайте вниманія, не спрашивайте!.. Я не могу вамъ сказать всего!

— Не хотите?

— Не могу! повторила она ршительне и громче. Нота отчаянія слышна была въ ея голос.

— Марья Васильевна! Неужли надо много и долго говорить, чтобы сдлать понятными очень простыя вещи, такія вещи, которыя часто бываютъ ясны и безъ словъ?.. Неужли вы не видите что привлекаетъ меня сюда такъ часто, и какого рода надежды даютъ мн право ждать съ вашей стороны отвта боле откровеннаго?.. Я готовъ сказать боле, если хотите… но… хотите ли вы? Она была вн себя. Голова у нея кружилась.

— Не теперь!.. Ради самого Бога! когда-нибудь… посл!..

— Вы не любите меня?

Маша хотла сказать что-то, но нервы ея не выдержали. Она отвернулась и зарыдала. Левель былъ такъ пораженъ, что пустилъ ея руки, и въ ту же минуту она исчезла изъ комнаты.

Въ этотъ день, между ними, не сказано было ни слова боле. Онъ былъ озадаченъ, взволнованъ, она такъ разстроена, что не вышла къ обду. Тотчасъ посл обда, Левель ухалъ домой и думалъ, думалъ усиленно цлый вечеръ. Слезы его удивили и тронули, но убжденіе, что онъ крпко любимъ, одну минуту, казалось готовое пошатнуться, скоро оправилось отъ толчка и осталось во всей своей сил. Впрочемъ, онъ не приписывалъ этому факту особенной важности. Что нужды, еслибъ и любила робко, безъ увлеченія? Времени много еще впереди. Страсть посл успетъ придти, думалъ онъ. Она совершенный ребенокъ. У ней еще нтъ ничего сложившагося, опредленнаго. Сердце у ней какъ воскъ. Онъ можетъ дать ему какую угодно форму, направить куда ему вздумается, можетъ съ ума свести отъ любви, если захочетъ, но такой глупости онъ не сдлаетъ… Ему нужна кроткая, преданная жена, а не бшеная любовница… По правд сказать, онъ думалъ гораздо боле о себ, чмъ о ней. Онъ старательно взвшивалъ сдланный шагъ и обдумывалъ вс возможныя его послдствія во вс стороны. Онъ зашелъ далеко, но не такъ еще, чтобъ нельзя было свернуть въ сторону и пройдти мимо. Правда, еслибъ она отвчала да, дла могли бы придти къ развязк ране чмъ онъ полагалъ, потому что нельзя не сознаться, онъ былъ увлеченъ, поступилъ необдуманно, опрометчиво… но судьба ему покровительствуетъ. Она дастъ ему срокъ подумать еще разъ, прежде чмъ онъ окончательно выберетъ путь.

Срокъ этотъ длился. А въ Ручьяхъ между тмъ шли печальные дни. Въ тотъ же вечеръ, Лизавета Ивановна узнала все, что ей нужно было узнать, въ качеств доброй, заботливой матери. Въ одномъ Маша призналась ей съ перваго слова, остальное она угадала. Пошли выговоры, упреки, слезы.

— Чего еще ждешь? говорила старушка, раскладывая свой пасьянсъ.— Что думаешь? женихи-то, какъ жаворонки, будутъ къ теб каждый годъ прилетать? Станутъ упрашивать, кланяться: Марья Васильевна! будьте милостивы! выберите! осчастливьте!.. Или думаешь, онъ станетъ ждать? Не станетъ, я теб говорю. Я это дло знаю, какъ оно у нихъ длается. Плюнетъ, да и найдетъ себ какую-нибудь другую, умне тебя… А ты тутъ сиди у моря, да погоды жди. Досидишься до той поры, что въ старыя двки запишутъ… Весело будетъ! нечего говорить! И ужь мн-то какъ весело! Мн-то какъ!..— Старушка утерла слезы и понюхала табаку.— Ты меня въ гробъ сведешь, Маша!..

И какъ будто нарочно, чтобы доказать возможность этой печальной развязки, Лизавета Ивановна, дня черезъ два, захворала.

Маша была перепугана въ высшей степени. Она плакала и молилась по цлымъ часамъ. Страхъ, что мать ея вдругъ умретъ и что она будетъ ея убійца, что у ней на душ останется вчный упрекъ, сталъ преслдовать ее неотступно. Ночью и днемъ, во сн, наяву, черныя мысли закрадывались къ ней въ душу и не давали ей ни минуты покоя. Кончина, гробъ, похороны мерещились ей, и потомъ она одна въ дом, одна съ своею совстью, да съ своею невозвратною потерей… Бдняжка такъ похудла и такъ измнилась въ послдніе дни, что старый Иванъ Кузьмичъ, который, узнавъ о болзни Лизаветы Ивановны, пріхалъ ихъ навстить, увидвъ ее, просто ахнулъ.

— Матушка Марья Васильевна! Что съ вами?.. Что вы, здоровы ли?

— Ничего, Иванъ Кузьмичъ, я такъ… худо спала… и она, отвернувшись, стала тереть глаза.

— Павелъ Петровичъ вамъ кланяется, продолжалъ тотъ.

— А?.. Благодарю васъ, Иванъ Кузьмичъ… Ну что онъ… что вы окончили теперь перестройки? спросила она разсянно.

— Кончили, сударыня, кончили нынче совсмъ, и ужь какъ у насъ хорошо теперь стало, просто сказать нельзя!.. Барскій-то домъ какъ игрушечка! Мебель вся новая, бронза, обои, полъ — паркетъ блеститъ словно зеркало! Словно какъ во дворц какомъ, такъ разукрашено!.. Пусто только, я Павлу Петровичу говорю. Что жь, говорю, ваше высокоблагородіе, хоть бы гостей теперь пригласили на новоселье. Пусть бы хоть кто похвалилъ насъ за наши труды… А онъ и рукой махнулъ. Такой нынче, Богъ съ нимъ, сталъ скучный, печальный. Ходитъ по комнатамъ, заложивъ руки за спину, да все думаетъ, думаетъ крпко о чемъ-то. Слова другой разъ отъ нихъ не услышишь весь день. Я ему говорю: скучновато у насъ, сударь, осенью, не то что у васъ въ Питер. Вамъ не въ привычку деревня. Похали бы хоть въ гости къ кому-нибудь. Вотъ онъ и похалъ въ Незвановку.

— Въ Незвановку? повторила Маша.

— Да-съ, къ Василью Михайловичу да къ Клеопатр Ивановн.

— А Павелъ Петровичъ знаетъ, что маменька нездорова?

— Какъ же, сударыня. Я имъ сказывалъ. Онъ какъ узналъ, сейчасъ хотлъ хать въ Ручьи, да потомъ, ужь не знаю, что тамъ у нихъ, дло что ли какое на умъ пришло или другая помха, только раздумалъ. Вы позжайте, говоритъ, скажите, что я васъ просилъ о здоровь узнать и что я кланяюсь… очень кланяюсь… Книжки прислалъ вамъ, сударыня.

— Ахъ, Иванъ Кузьмичъ, мн теперь не до книжекъ… впрочемъ, скажите Павлу Петровичу, что я его очень благодарю.

Вечеромъ, когда Усовъ ухалъ, она пошла къ себ въ комнату и долго молилась въ слезахъ передъ образомъ Божіей Матери, потомъ встала, отерла слезы и вышла въ столовую, гд Лизавета Ивановна, сильно-уставшая посл вечерняго разговора съ гостемъ, дремала въ большихъ, старомодныхъ креслахъ, закутанная и обложенная подушками. На маленькомъ столик, возл, лежали ея очки, табатерка, платокъ, стояла свча съ абажуромъ и банка съ лкарствомъ. Маша подкралась и долго стояла съ любовью, склоняя свою молодую головку надъ блднымъ лицомъ больной. Несмотря на всю разницу лтъ, ихъ лица въ эту минуту особенно имли какое-то сходство. Такая же блдность и то же спокойствіе, насильственно-вынужденное усталостію, и притомъ дв или три родственныя черты. У дочери, несмотря на горячій, почти золотой цвтъ волосъ, были точно такія же брови, почти столь же темныя и не мене явственно обозначенныя, и рсницы такія же длинныя, и легкая, нжная, едва оттненная складка между бровями, у Маши въ иную минуту совсмъ непримтная, а въ другую — неуловимо-мнявшая свой изгибъ, теперь была неподвижна и шла по такому же направленію, какое имла единственная морщинка на лбу Лизаветы Ивановны, и придавала ей тотъ же задумчиво-озабоченный, вопросительный видъ.

— Маша! шепнула больная, открывъ глаза.— Ты давно здсь?.. Который часъ?

— Сейчасъ било десять.

— Поди-ка ложись, мой другъ, пора теб спать.

— А вы, маменька?

— Я уже выспалась и теперь не скоро засну. Пошли ко мн Таньку, а сама иди съ Богомъ.

— Я посижу лучше съ вами… Мн тоже не хочется спать… Мн хотлось бы съ вами поговорить…

Лизавета Ивановна посмотрла на нее пристально.

— О чемъ это? спросила она съ тревожнымъ взоромъ.

— Такъ… я объ этомъ… Я много думала въ эти дни и ршилась… исполнить ваше желаніе. Я согласна, я сдлаю то, чего вы хотите.

Больная вздрогнула.

— Что, это? Что ты сдлаешь? Что…

— Я выйду за Павла Петровича, если онъ сдлаетъ мн предложеніе.

Лизавета Ивановна вспыхнула, и глаза у ней заблистали.

— Маша, ангелъ мой! сказала она, вдругъ поднявшись съ подушки и протягивая къ ней об руки.— Богъ тебя награди, какую радость ты сдлала для меня сегодня!. А я-то, я-то ужь и не думала…

Старушка взяла ее за голову и, прижавши къ себ, начала горячо цловать. Слезы ручьями текли у ней по лицу, которое вдругъ покрылось румянцемъ.

Он сидли до поздней ночи вдвоемъ и говорили безъ умолку. На другой день, поутру, призвали попа и отслужили молебенъ. Больная по этому случаю встала, ей было гораздо лучше. Маша не отходила отъ нея цлый день. Она не могла насмотрться на мать, которая стала ей вдвое дороже съ тхъ поръ, какъ она принесла ей такую жертву. Самая жертва казалась не такъ уже тяжела. Она думала о томъ, какой добрый этотъ Павелъ Петровичъ и какъ это благородно съ его стороны выбрать двушку безъ приданаго, не видавшую свта, неловкую, неизвстную деревенскую барышню, тогда какъ онъ могъ, разумется, выбрать между самыми знатными и блестящими. Врно онъ очень ее полюбилъ, иначе какъ могъ бы онъ ее предпочесть? И потомъ она думала: какъ убраны комнаты въ Троицкомъ? Врно ужь очень хорошо… И какое она сошьетъ себ платье къ внцу? Конечно такое, чтобы Клеопатра Ивановна не стала критиковать… Клеопатра Ивановна врно будетъ у ней посаженая мать… Маша думала и порой усмхалась пріятно, но внутри, подъ этою усмшкой, сердце щемило, щемило безъ отдыха, а когда становилось не въ мочь, она убгала къ себ за ширмы и, спрятавъ лицо въ подушку, плакала потихоньку.

Покуда дла принимали такой оборотъ въ Ручьяхъ, Левель гостилъ у Кирсановыхъ. Василій Михайлычъ и Клеопатра Ивановна успли уже давно провдать о частыхъ его поздкахъ въ Ручьи. Первый не могъ себ представить, чтобъ изъ этого вышло что-нибудь. Такъ,— думалъ,— донъ-жуанитъ отъ скуки какъ вс петербургскіе, хочетъ потшиться на дешевую,— и онъ положилъ сперва посмяться надъ нимъ хорошенько, а посл усовстить.

— Что вы Онгина тутъ хотите разыгрывать, капитанъ? говорилъ онъ ему при жен.— Барышень нашихъ съ ума сводить собираетесь?… Смотрите, сами не попадитесь на удочку! А ужь какъ бы я этого желалъ! То-то бы славно! То-то была бы потха! Хо, хо! Сударь мой, хо, хо, хо!

Но капитанъ былъ тертый, обстрляный человкъ. Съ невозмутимымъ спокойствіемъ выслушивалъ онъ вс шутки, намеки, предостереженія, и только посмивался порой, да покручивалъ свои щегольскіе усы.

— Не доймешь! жаловался Василій Михайлычъ, ужь посл его отъзда, жен.— Шельма этакая! Того и гляди бдъ надлаетъ!…. Жаль мн бдняжку Марью Васильевну!

Клеопатра Ивановна усмхнулась довольно кисло. Съ женскимъ инстинктомъ, угадывая гораздо врне чмъ мужъ, она успла наедин допросить своего стараго обожателя и добилась до полупризнанія.

— Вы часто бываете у Веригиныхъ? спросила она съ усмшкой, смотря ему прямо въ глаза.

— Да, отвчалъ капитанъ.— По здшнему, будетъ пожалуй и часто, но я не привыкъ мрить время по-деревенски Я зжу къ нимъ такъ, какъ здилъ бы въ Петербург ко всякимъ знакомымъ.

— Однакоже, чаще чмъ къ намъ?

— Можетъ-быть, я не считалъ.

— Скажите мн правду: вамъ очень нравится Марья Васильевна?

— Да, нравится.

— Очень?

Онъ усмхнулся.

— Положимъ, что я сказалъ бы очень, къ чему это васъ поведетъ?

— Къ тому чтобы пожелать вамъ успха.

— Въ чемъ?

— О! Въ самомъ дл? Вамъ надо это сказать? Вы сами не знаете?— и она опять пристально посмотрла ему въ глаза.

— Признайтесь ужь лучше теперь, продолжала она.— Это по крайней мр зачтется въ заслугу. А то посл, когда вс будутъ знать, съ какими глазами вы мн объявите? Ну, попросту, прямо: вы женитесь?

Капитанъ засмялся.

— Не знаю, отвчалъ онъ.

— А я знаю.

— Если вы знаете больше меня, то я съ вами не стану спорить.

— Да ну, полноте! Признавайтесь скорй!

— Не въ чемъ, Клеопатра Ивановна.

— Вы лжете?

— Если вы мн не врите, когда я говорю нтъ, то вы и да моему не поврите. Что жь изъ того, что я скажу да, разв я не могу точно также солгать?

— Можете, но зачмъ? Скажите мн лучше правду.

— Ну, хорошо, положимъ, что я собираюсь жениться и положимъ, что это правда. Что бы вы сказали?

Клеопатра Ивановна закусила губы.

— Я бы васъ поздравила, отвчала она.

— Только то? А я думалъ, что вы мн хотите дать добрый совтъ.

— Я не люблю давать совтовъ тому, кто ихъ не спрашиваетъ А впрочемъ, прибавила она усмхаясь,— женитесь, я вамъ совтую, но женитесь подумавши.

— Все, что ни длаешь, длай подумавши и старайся предвидть конецъ, не такъ ли? спросилъ онъ шутя.

— Вотъ именно такъ.

— Благодарю васъ за этотъ совтъ, онъ какъ нельзя лучше идетъ къ длу. Но, вотъ видите ли, тутъ есть другаго рода вопросъ. Жениться я собираюсь, это вы уже знаете, но спрашивается на комъ?

— На Марь Васильевн, разумется, отвчала она смясь.

— Вы мн совтуете?

— Я ничего не совтую, это ужь ваше дло. Я думала, что вы ужь ршились.

— Я хочу знать ваше мнніе.

— На что оно вамъ, если вы ужь ршились?

— Но если я не ршился?

— Въ такомъ случа, совтую вамъ подумать и хорошенько подумать. Марья Васильевна двушка очень милая, но…… ……и она начала опять сызнова объяснять ему то, о чемъ разъ у нихъ былъ уже разговоръ.

Левель выслушалъ все терпливо, внимательно, и когда она кончила, очень почтительно поцловалъ ея руку.

— Знаете, Клеопатра Ивановна, отвчалъ онъ:— я, можетъ-статься, рискую потерять сильно въ вашихъ глазахъ, но я долженъ сказать вамъ правду… Именно такую-то женщину мн и нужно.

— Какъ такъ? она широко открыла глаза.

— Не удивляйтесь, послушайте. Вы сами со мной согласитесь сейчасъ… Онъ объяснилъ ей въ короткихъ словахъ какъ надола ему столица и служба и что онъ хочетъ выйдти въ отставку и какой образъ жизни намренъ вести съ этихъ поръ. А между тмъ, я не монахъ, прибавилъ онъ усмхаясь, и не чувствую въ себ ни малйшей способности жить монахомъ. Пустыя комнаты, полное одиночество наводятъ на меня страшный сплинъ. Мн нужна женщина, другъ, которая жила бы со мной и любила меня и заботилась обо мн. Ршите же сами теперь: умно ли я сдлаю, если возьму такую, которая будетъ имть, пожалуй, сто тысячъ достоинствъ, будетъ умна и мила и ловка, и прекрасно воспитана, но будетъ скучать, со мною въ деревн? А? Какъ вы думаете, Клеопатра Ивановна?

Клеопатра Ивановна усмхнулась довольно кисло. ‘фи! Какой онъ сталъ нынче! Вотъ ужь не ожидала! подумала она про себя.’

— Да! Разумется! отвчала она нараспвъ.— Но я не берусь совтовать, потому что я вижу вы знаете лучше меня, что вамъ нужно. А я, поврьте Поль, я желаю вамъ счастья отъ всей души и буду любить вашу будущую жену, кто бы она ни была.

Возвратясь въ село, Левель позвалъ себ Усова и долго разспрашивалъ, но тотъ могъ сообщить только то, что самъ видлъ. Лизавета Ивановна нездорова, лежитъ, болзнь прежняя: въ лвомъ боку и подъ сердцемъ колетъ.

— Ну, а Марья Васильевна?

— Марья Васильевна приказала кланяться и за книжки благодаритъ.

— Здорова?

— Да Богъ ее знаетъ, сударь. Говоритъ, что здорова, а на здоровую не похожа. Ходитъ какъ тнь, такая печальная, блдная.

Левель задумался.— Вы когда возвратились?

— Вчера вечеромъ, Павелъ Петровичъ.

— Прикажите, пожалуста, Карпу, чтобы завтра, чуть-свтъ, създилъ въ Ручьи верхомъ. Я отправлю записку.

Записка была на имя Марьи Васильевны. Она содержала просьбу увдомить о здоровь и короткое объясненіе, что онъ самъ не пріхалъ, потому что боялся стснить и ее, и больную. Къ обду былъ присланъ отвтъ. Маша писала, что маменьк лучше, благодарила и очень, очень просила пріхать скорй.

Дня черезъ два они были обручены, и всть объ этомъ событіи разнеслась очень быстро между сосдями. Многіе были удивлены, другіе даже взволнованы.

— Новость! Новость! Новость! говорилъ одинъ изъ послднихъ, помщикъ М*, возвратясь изъ Торопца въ свое село. Тотъ, къ кому обращались его слова, вскочилъ, полагая, что рчь идетъ о войн или по крайней мръ о какомъ-нибудь важномъ извстіи изъ столицы.

— Что такое? спросилъ онъ встревоженнымъ голосомъ.

М* наклонился почти къ самому уху его, точно какъ будто сбирался открыть секретъ, и вдругъ закричалъ во все горло:

— Веригиной дочка, Марья Васильевна, рыжая, выходитъ замужъ за Павла Петровича Левеля!…. Гвардеецъ! Дв тысячи душъ! Въ декабр свадьба! Посл внца, молодой увозитъ жену на праздники въ Петербургъ? Передъ отъздомъ пиръ зададутъ! Шампанское будемъ пить за здоровье! Уррра!

III. На новыхъ мстахъ.

Все сбылось какъ по писанному. Свадьба была отпразднована въ декабр, и помщикъ М* пилъ шампанское за здоровье молодыхъ, и молодые ухали въ Петербургъ и пріхали назадъ въ Троицкое: Левель въ отставк, съ чиномъ полковника, Маша съ доброю надеждой на повышеніе въ чинъ боле скромный конечно, но тмъ не мене интересный. Онъ привезъ съ собой повара, да дюжины дв новыхъ книгъ, она — няньку съ отличными аттестатами, да цлый обозъ модныхъ тряпокъ и платья, да два или три романа, недавно вышедшихъ въ свтъ. Въ Троицкомъ все было приготовлено къ ихъ прізду, и новая жизнь, на новомъ мст, съ новыми воспоминаніями позади, съ новыми надеждами и заботами впереди, потекла для нихъ также, какъ часто течетъ для многихъ, то-есть въ ней не было ничего непредвидннаго или ярко-оригинальнаго. Новое, мало-по-малу обнашиваясь, становилось обыденнымъ, старымъ, привычка протаптывала во всемъ колею, по которой телга катилась мягко, мстами легонько подпрыгивая, но чаще безъ всякихъ препятствій, безъ всякихъ скачковъ, совершая свой будничный путь. Въ ноябр, ровно годъ спустя посл того какъ они были помолвлены, Марь Васильевн Богъ далъ сына. Это новое пріобртеніе встрчено было ею съ восторгомъ. Вс проблы, остававшіеся въ душ отъ утраты двичьихъ надеждъ, пополнены были, tant bien que mal, новымъ, богатымъ источникомъ радостей. Она привязалась къ ребенку съ увлеченіемъ необузданной страсти, сама кормила его и пеленала и ревновала ко всмъ, даже къ собственной матери, тоже влюбленной безъ памяти въ своего внука Васю, а такъ какъ старушка Веригина, въ первое время посл его рожденія, поселилась почти безвыздно въ Троицкомъ, то это маленькое существо, между своими обожательницами, скоро стало предметомъ самаго фанатическаго, самаго неистоваго идолопоклонства, какое только возможно себ представить-. Няньк не позволяли почти и дотронуться до него. Об женщины, съ утра до глубокой ночи, только и говорили, только и думали что о немъ, шили на него, совтовались о немъ, лчили его вдвоемъ отъ разныхъ мнимыхъ болзней. Все остальное пошло въ отставку или отодвинулось на второй планъ. Новое чувство, въ избытк своемъ отражаясь на всей обстановк, казалось, должно было сблизить Марью Васильевну съ мужемъ еще тсне чмъ прежде, но на поврку вышло не совсмъ такъ. Правда, когда она думала о немъ, онъ ей казался миле чмъ прежде, но за то она теперь думала о немъ далеко не такъ часто какъ прежде, и вообще, онъ утратилъ въ глазахъ ея свой непосредственный смыслъ, сталъ отцомъ ея Васи вопервыхъ, а мужемъ уже потомъ. Притомъ же она и видла его теперь не такъ часто какъ прежде. Онъ слишкомъ былъ занятъ другими предметами, чтобы принимать какое-нибудь дятельное участіе въ уход за сыномъ. Получивъ отъ жены, въ свое время, съ избыткомъ, всю мру естественныхъ наслажденій, какую способна доставить двичья свжесть и красота, несогртыя страстнымъ влеченіемъ, онъ мало-по-малу дошелъ до той степени нравственнаго и физическаго спокойствія, которая достается въ удлъ счастливымъ мужьямъ посл перваго періода ихъ брачной жизни. Въ такомъ состояніи, ничто уже не мшало ему отдаться любимымъ своимъ занятіямъ, и онъ отдался имъ вполн. Устройство имнія стало главнымъ предметомъ его заботъ. Ему посвятилъ онъ почти исключительно лто и осень, а съ наступленіемъ зимней поры, книги явились на сцену. Теорія заняла мсто практики и онато была его настоящею сферой. Онъ углубился въ нее съ увлеченіемъ, вдался, что называется, по уши и первое время былъ совершенно счастливъ. Маша то же была, или по крайней мр ей казалось, что она счастлива. Каждый имлъ свою сферу, въ которой царилъ полновластно и дв эти сферы, несталкиваясь ни въ чемъ, уживались въ тснйшемъ сосдств такъ мирно, какъ еслибы между ними лежали моря и горы и степи неизмримыя. Все шло какъ по маслу. Сходились за чаемъ, къ обду, да кром того, раза два въ день, она заходила къ нему въ кабинетъ такъ, посмотрть что онъ длаетъ и похвастать какимъ-нибудь новымъ успхомъ Васи… ‘Душка! Смется!.. Зубокъ прорзался!.. О! какой ангелъ! Пойдемъ посмотрть…’ и они отправлялись въ дтскую.

Такимъ образомъ прошло года два, Маша опять была тяжела, а сынокъ ея уже бгалъ и говорилъ. Около этого времени, первыя тучки начали появляться на ихъ горизонт. Он набгали съ различныхъ концовъ. Началось съ того, что старушка Веригина стала похварывать. Съ самой весны, ей было то хуже, то лучше, то сызнова хуже. Она не могла уже здить такъ часто, какъ прежде, къ своимъ, а въ Ручьяхъ, безъ дтей, скучала. Къ осени, Марья Васильевна уговорила ее поселиться совсмъ у ней въ Троицкомъ, съ тмъ, что хозяйство въ Ручьяхъ Павелъ Петровичъ возьметъ въ свои руки. Маша надялась, что при ней, не спуская глазъ съ внука, старушка поправится наконецъ совершенно, и точно, въ первое время, Лизавета Ивановна почувствовала себя гораздо бодре, ходила, смялась, шутила, играла съ ребенкомъ по прежнему, но все это продолжалось какой-нибудь мсяцъ, не доле.

Въ одно дождливое и холодное осеннее утро, выходя изъ приходской церкви, гд было такъ тсно и жарко, что многіе едва выстояли, она простудилась и къ вечеру вдругъ почувствовала себя очень дурно. Докторъ, за которымъ сейчасъ же послали въ городъ, увидвъ ее на другой день поутру, сомнительно покачалъ головою… Черезъ недлю ея не стало. Она умерла на рукахъ дочери, въ послдніе дни не отходившей отъ нея ни на шагъ. Ее схоронили въ оград приходской церкви, въ полуверст отъ Ручьевъ. Създъ былъ большой. Многіе знали Лизавету Ивановну и любили за неподдльную ея доброту, за ровный, живой, уживчивый и веселый нравъ. Для Маши, потеря эта была невыразимо печальна и тяжела. Ей были дороги воспоминанія дтства и первой молодости и дорогъ былъ человкъ, который одинъ оставался живымъ свидтелемъ этого времени. Вс лица, ее окружавшія, какъ бы она ни любила ихъ, были новыя лица и не помнили ничего, не сочувствовали ей ни въ чемъ, что касалось до прошлаго, потому что не знали этого прошлаго. Со смертію матери прервалась послдняя нить живой связи съ тмъ, что когда то было такъ мило, такъ дорого, что заставляло двичье сердце биться такъ сладко. Правда, у ней оставался братъ, но его увезли ребнкомъ въ корпусъ и съ тхъ поръ она его видла только мелькомъ два раза. Онъ не жилъ съ ней въ одномъ дом всю жизнь, не длилъ съ нею радости и горя.

Въ слезахъ и въ тоск по этой потер застало ее событіе совершенно другаго рода. У ней родилась дочь. Разстроенная, измученная, въ такую минуту, когда женщин нужны вс силы, чтобы вынести раздвоеніе своего существа, Марья Васильевна захворала, и эта болзнь, усиленная душевными страданіями, оставила на ея организм слды неизгладимые. Въ кроткомъ характер стали являться проблески раздражительности почти безотчетной, вслдъ за которыми наступали длинные періоды тоски и упадка духа безъ всякой замтной причины. Предчувствія страха смущали ее порой и при этомъ, какъ часто бываетъ, когда болзненное броженіе души съ его химерическими продуктами начинаетъ брать верхъ надъ положительнымъ содержаніемъ жизни, она сдлалась равнодушне къ вншней своей обстановк. Съ появленіемъ дочери, первый пылъ материнской любви остылъ. Привязанность, раздленная на два предмета, стала спокойне и, если можно такъ выразиться, экономне прежняго. Но спокойствіе это было непрочно. Самый ничтожный случай, малйшій признакъ какой-нибудь самой обыкновенной дтской болзни, или даже малйшій предлогъ опасаться чего бы то ни было въ этомъ род, выводили ее изъ себя.

Перемна эта давно замчена была мужемъ и очень его безпокоила. Онъ столько же любилъ жену, сколько миръ и спокойствіе въ дом. Здоровье Марьи Васильевны было дорого ему и само по себ и какъ залогъ семейнаго счастія въ будущемъ, а потому онъ, съ своей стороны, принималъ вс мры, какія при ихъ образ жизни можно было принять, чтобы поправить дло. Онъ нсколько разъ совтовался съ докторомъ. Докторъ былъ полковой и здилъ къ нимъ изъ Торопца, гд въ ту пору находилась какая-то штабъ-квартира. Онъ не былъ извстенъ учеными знаніями, но былъ опытный, пожилой человкъ и хорошій практикъ. Говоря свое мнніе о причинахъ, поддерживающихъ разстройство, онъ нсколько разъ намекалъ на тотъ образъ жизни, который они ведутъ, и наконецъ объяснился прямо.

— Здсь глухо, говорилъ онъ.— Похали бы вы въ городъ куда-нибудь, тамъ все это какъ рукой бы сняло… Марья Васильевна барыня молодая, ей надо бы поразсяться, поплясать.

— Жена не любитъ этого, отвчалъ Левель сухо, но докторъ былъ того мннія, что надо попробовать, можетъ-быть и полюбитъ, и что во всякомъ случа нечего спрашивать у больнаго любитъ или не любитъ лкарство, если ты думаешь, что оно должно пользу сдлать.

Левель задумался. Ему не по сердцу пришелся совтъ. Чтобъ исполнить его, надо было разстаться на долго или съ семействомъ или съ деревней. И то и другое было бы очень тяжело, разстроило бы вс его планы, все то спокойствіе духа, къ которому онъ такъ привыкъ. Еслибъ еще это было дйствительно нужно, онъ бы ни слова не сказалъ, но Осипъ Ивановичъ конечно преувеличиваетъ. Онъ совершенно не знаетъ Машу. Это не институтка, которая видитъ во сн дворцы, да набережныя, да кареты четверкой, гулянья, театры, кавалергардовъ верхомъ. Это лсной цвтокъ, ей свжій воздухъ нуженъ. Если ее увезти отсюда куда-нибудь (въ Петербургъ, разумется, больше куда же?), она тамъ зачахнетъ. Сначала понравится (какъ это ужь было разъ), а мсяца черезъ два станетъ плакать, скучать… Такъ думалъ Левель, и вс попеченія его о здоровь жены вроятно окончились бы какой-нибудь лавро-вишневой водой или желзными каплями, да нсколькими лишними выздами къ сосдямъ, да двумя или тремя приглашеніями къ себ въ Троицкое (потому что давать балы Маша сама не захочетъ), но деспотическая судьба повернула все это по своему.

У него, какъ извстно, было другое село, Сорокино. Сорокино было богаче и лучше Троицкаго, въ которомъ онъ не имлъ намренія жить постоянно до тхъ поръ покуда не былъ женатъ. Но женитьба и то положеніе, въ которомъ засталъ онъ вотчину по прізд, заставили его измнить совершенно свой планъ. Невозможно было и думать разлучить Машу съ матерью или требовать отъ старушки, чтобъ она навсегда оставила свою родину и кружокъ своихъ старыхъ друзей. Къ тому же, Троицкое было запущено. Надо было заняться устройствомъ крестьянъ, раззоренныхъ до тла и поставить хозяйство на твердую ногу. Такимъ образомъ, волей или не волей, онъ долженъ былъ поселиться въ Троицкомъ, если не навсегда, то по крайней мр надолго. Но три года всего прошло, а Лизаветы Ивановны уже не было между ними. Съ другой стороны, хозяйственныя его зати все какъ то не клеились. Имніе, правда, давало доходъ, но этимъ онъ былъ обязанъ вполн своему управляющему, а собственныя его недосплыя книжныя свднія и проекты различныхъ нововведеній, отъ которыхъ онъ ждалъ такъ много, до сихъ поръ не имли еще никакого успха и не принесли ему ни копйки. Сначала, это его^—удивляло. Онъ не могъ себ объяснить отчего то, что длалъ Иванъ Кузмичъ, и что очевидно противорчило самымъ простымъ, доказаннымъ истинамъ европейской науки, удавалось почти всегда и давало хотя очень скромный, но все-таки положительный результатъ, а то, что онъ самъ исполнялъ, и что, по врнйшимъ разсчетамъ, должно было непремнно имть успхъ, отмчено было чистою убылью на страницахъ его счетной книги. Онъ здилъ къ Кирсанову и къ другимъ знатокамъ, разспрашивалъ, спорилъ до слезъ. Доспорившись и додумавшись до того, что въ мозгу начинало ходить колесомъ, онъ бросалъ все съ досадою на руки Усова и принимался опять за книги.

Но Левель, какъ мы уже знаемъ отчасти, былъ не изъ тхъ людей, слабая мысль которыхъ тонетъ безвыходно въ каш неразршимыхъ сомнній. Разнаго рода догадки приходили ему наумъ, когда онъ доискивался причины своихъ неудачъ. Посл долгихъ, значительныхъ колебаній, онъ остановился на двухъ, самыхъ правдоподобныхъ. Вопервыхъ, вс опыты, дланные имъ по хозяйству, до сей поры, не имли объема цльной, послдовательной реформы. Это были не боле какъ урывки, въ которыхъ случаю предоставленъ былъ слишкомъ большой просторъ, а закону, напротивъ, почти не на чемъ было себя обнаружить. Можетъ-быть, думалъ онъ, еслибъ онъ былъ не такъ остороженъ и не боялся дать длу крутой оборотъ, результатъ оказался бы ближе къ тому, чего слдовало желать.

Съ другой стороны, думалъ онъ, систематическая обработка земли стоитъ дорого, несравненно дороже чмъ старый, рутинный пріемъ, который можетъ быть только тмъ и беретъ, что дешевъ. Но, тутъ начиналась другая его догадка или, врне сказать, второй вопросъ, стоитъ ли эта почва тхъ денегъ и попеченій и времени и труда, которые надо въ нее уложить, чтобы дйствовать по всмъ правиламъ? Дастъ ли она, можетъ ли дать когда-нибудь, при самомъ счастливомъ стеченіи обстоятельствъ, т выгоды, которыя общаетъ наука, которая, можетъ быть, имла въ виду другой порядокъ вещей и другіе факты?… Василій Михайлычъ доказывалъ ему цифрами, что не дастъ, но Левель долго не врилъ и спорилъ и длалъ новые опыты и терплъ новыя неудачи, пока наконецъ сильное подозрніе не утвердилось въ его голов, что здсь ничего не сдлаешь.

По мр того, какъ оно утверждалось, Сорокино съ его благодатной землей и зажиточнымъ, сытымъ народомъ, начинало сильне его привлекать. Большихъ препятствій къ переселенію теперь уже не было. Хлопоты, сопряженныя съ перездомъ, пугали его немножко. Сосдство съ губернскимъ городомъ и почти неизбжный рядъ новыхъ знакомствъ пугали гораздо сильне. Но что длать? думалъ онъ. Все на свт иметъ дурную и хорошую сторону. Здоровье жены требуетъ перемны, разсянія, вотъ случай доставить ей все это самымъ короткимъ путемъ, не перевертывая ихъ тихаго образа жизни вверхъ дномъ и не рискуя ничмъ, не стсняя себя ни въ чемъ, потому что въ Сорокин отъ нихъ совершенно будетъ зависть какъ жить. Если Маш понравится общество, можно будетъ купить домъ въ город и прізжать туда иногда, а какъ только наскучитъ, тотчасъ назадъ въ село. А въ Троицкомъ, здсь, останется Усовъ. Иванъ Кузмичъ лучше управится безъ него, потому что онъ только мшаетъ ему своими затями.

Обдумавъ свой планъ, Левель открылъ его Марь Васильевн. Сначала, это немножко ее встревожило, но она согласилась безъ всякаго возраженія. Троицкое, посл потери, которую она въ немъ вытерпла, опостылло ей, а въ Ручьяхъ, кром старой мебели, да грустныхъ воспоминаній, не оставалось почти ничего. Что касается до сосдей, то между ними она не имла такихъ друзей, разлука съ которыми могла бы назваться большимъ лишеніемъ.

Только что перездъ окончательно былъ ршенъ, какъ начались сборы. Левель послалъ указъ старому камердинеру своей тетки Гордю Семеновичу или, какъ его запросто называли, Семенычу, который хозяйничалъ у него въ Сорокин. Указъ состоялъ въ томъ, чтобы заготовить все нужное въ ожиданіи скораго ихъ прізда и нанять для нихъ помщеніе въ город, гд онъ намренъ былъ поселиться съ женою на время, покуда большой, старый домъ въ сел приведенъ будетъ въ должный порядокъ подъ личнымъ его надзоромъ. Все, сколько-нибудь удобоперевозимое, отправлено было съ обозомъ. Въ март, великимъ постомъ, посл прощальнаго обда, на которомъ помщикъ М* еще разъ пилъ шампанское, Левель, со всмъ семействомъ, оставилъ Троицкое. Молебенъ и панихида за упокой души Лизаветы Ивановны отслушаны были еще наканун, въ Ручьяхъ. Маша, рыдая, простилась со всми дворовыми своей матери. Одна двушка изъ Ручьевъ и нсколько человкъ изъ Троицкаго, по собственной вол, отправились съ господами. И Иванъ Кузмичъ провожалъ ихъ до города.

Въ З* путешественники гостили доле чмъ въ строгомъ смысл было необходимо, потому что ихъ домъ готовъ былъ скоро, но Левель, боясь, чтобы новое мсто не сдлало непріятнаго впечатлнія на жену, и желаніе представить его въ полномъ блеск, выждалъ пока деревья однутся зеленью и тогда уже, въ одно ясное майское утро, отвезъ Машу съ дтьми въ село. Вс домашнія принадлежности, вся посуда, блье, вс вещи ея до послдней мелочи, отправлены были наканун и разложены по мстамъ. Гордй Семенычъ, сдой, важный съ виду старикъ, въ бломъ жилет и въ бломъ галстук, встртилъ ихъ на крыльц съ хлбомъ-солью и приложился къ рук Марьи Васильевны. Когда они вошли въ комнаты, трудно было себ представить, чтобъ это былъ первый пріздъ: до такой степени все кругомъ имло жилой привтливый видъ. На кухн ужь стряпали, столъ былъ накрытъ въ столовой и завтракъ стоялъ на стол, но имъ было не до завтрака. У Маши щеки горли отъ удовольствія. Держа за руку сына, который спшилъ за нею приплясывая, она бгала съ нимъ сама какъ ребенокъ изъ комнаты въ комнату, останавливаясь безпрестанно то тутъ, то тамъ и осматриваясь вокругъ съ любопытствомъ. Помщеніе было барское въ полномъ смысл этого слова. Лучшія комнаты находились вверху, во второмъ этаж, одна сторона котораго выходила окошками въ садъ. Нсколько оконъ было отворено и теплое дыханіе воздуха, пропитаннаго ароматомъ черемухи въ полномъ цвту, поднималось къ нимъ снизу. Садъ былъ густой, старинный. Онъ обхватываетъ барскій домъ съ двухъ сторонъ. Сквозь втви его столтнихъ липъ, мелькали древняя колокольня и крестъ на приходской церкви. Садъ и домъ стояли на высот, которая справа кончалась оврагомъ. Въ овраг, шумлъ ручей. Плотина и мельница видны были недалеко, съ другой стороны, изъ угловыхъ окошекъ дома. За мельницей лсъ, влво отъ лса поля и холмы, между которыми, въ отдаленіи, синла, мстами сверкая какъ серебро, одна изъ нашихъ большихъ, судоходныхъ ркъ. Съ балкона въ гостиной, на горизонт, видна была свтлая точка, которая медленно двигалась.

— Что это? спросила она, заслоняя глаза рукой, чтобы лучше видть.

— Парусъ, отвчалъ Левель.— Это идетъ барка съ хлбомъ.

Маша была въ восторг.

Осмотрвъ комнаты въ верхнемъ и нижнемъ этаж, они вышли въ садъ, но Марья Васильевна такъ устала, что не могла обойдти его весь. Они сли въ алле, на деревянной скамейк. Кругомъ пахло черемухой, сквозь втви кустовъ пестрли куртины, густо-усаженные цвтами. Ребенокъ, котораго отецъ взялъ на руки, утомленный дорогою и новыми впечатлніями, скоро притихъ и заснулъ. Левель взглянулъ на жену. Румянецъ погасъ у нея на лиц, оно показалось ему блдне обыкновеннаго. Тонкія голубыя жилки просвчивали сквозь кожу на подбородк и на вискахъ.

— Ахъ, Маша! Какая ты стала старуха! сказалъ онъ, задумчиво покачавъ головой.— Надо мн чаще съ тобою гулять, а то ты совсмъ отвыкнешь двигаться…. Ты очень устала?… Покажи пульсъ. И взявъ ее за руку, онъ вынулъ свой англійскій, золотой хронометръ съ секундною стрлкою.

— Ничего, отвчала она смясь.— Здсь это скоро пройдетъ. Здсь воздухъ такой чудесный!… такъ хорошо!… Въ город, у Натальи Дмитріевны, я уставала гораздо хуже.

— Признайся, теб не понравился городъ?

Она усмхнулась и покачала головой.

— Ну, если такъ, то мы и здить туда не будемъ. А жаль!.. Я, признаюсь, разчитывалъ на близкое сосдство съ 3** и на кругъ губернатора или предводителя…. Не для себя конечно, по мн ихъ хоть вовсе не будь. Но теб не мшало бы видть людей почаще.

— Какой вздоръ! Это все вы съ Осипомъ Ивановичемъ выдумали. Разв людей можно видть только въ гостиной у предводителя или на вечерахъ у Натальи Дмитріевны?… Люди везд есть.

— Не то, мой другъ. Какъ ты не хочешь понять, что теб нужны не просто людскія лица — это конечно, ты можешь видть и здсь на барщин — а люди, съ которыми ты могла бы сблизиться, люди разныхъ характеровъ, которые заинтересовали бы тебя хоть сколько-нибудь, расшевелили бы хоть немножко, а то ты иной разъ совсмъ засыпаешь.

— И на тебя навожу сонъ?… Признайся-ка лучше, Павелъ Петровичъ, теб со мной скучно бываетъ подъ часъ? Самъ хочешь видть людей.

— Я?… Какой вздоръ! Я насмотрлся на нихъ въ свое время, досыта, до тошноты.

— Ну, ну, полно прикидываться! Я знаю…. Мн Клеопатра Ивановна разказывала про тебя кое-что.

Левель пожалъ плечами.

— Что жь? продолжала она.— Здсь есть конечно сосди, которые помнятъ твою покойную тетушку. Мы найдемъ между ними знакомыхъ.

— Съ которыми ты опять не сойдешься?

Проблескъ нервическаго раздраженія мелькнулъ у ней на лиц.

— Павелъ Петровичъ, ты говоришь точно какъ будто бы я виновата, что мн не понравилась губернаторша…. Скажи пожалуйста, а теб она нравится?

— Да такъ себ, не особенно.

— Ну, вотъ видишь ли!

Они замолчали.

— Эхъ, жаль! сказалъ Левель задумчиво, дв или три минуты спустя.

— О чемъ ты жалешь?

— Жаль, что на мст Натальи Дмитріевны нтъ моей старой знакомой!

— Какой это?

— А помнишь? Мы часто о ней говорили.

— Маевской?

— Да, Софьи Осиповны…. Она бы понравилась теб, я увренъ. Она именно изъ такихъ, съ какими теб не мшало бы встртиться и сойдтись.

— Она все еще въ Сольск?

— Да, въ Сольск, теперь недалеко онъ насъ.

— Это къ ней ты писалъ передъ самымъ отъздомъ изъ Троицкаго?

— Да, къ ней, и просилъ отвчать сюда. Постой я теб покажу когда-нибудь ея письма…. Кстати, въ послднемъ, она теб кланяется.

— Надюсь, ты тоже ей кланялся отъ меня?

— Конечно.

— Павелъ Петровичъ, сказала она помолчавъ:— надо бы попросить священника. Я хочу комнаты освятить.

— Я ужь веллъ позвать. Онъ сейчасъ будетъ здсь.

— Пойдемъ.

Такъ началась ихъ новая жизнь въ Сорокин. За исключеніемъ мста, она впрочемъ мало чмъ отличалась отъ той, которую они вели въ Троицкомъ. Въ первую пору лта, они гуляли довольно часто по живописнымъ окрестностямъ ихъ села, то пшкомъ, то съ дтьми, въ экипаж, да изрдка вызжали къ сосдямъ, но дома все шло по старому. Т же всепоглощающія, неусыпныя, материнскія попеченія съ ея стороны, а съ его — т же заботы о сельскомъ хозяйств и то же усердное, но безплодное ухаживанье за нсколькими науками въ перебивку, ухаживанье, въ которомъ таилось боле школьнаго любопытства и мечтательной склонности, чмъ серіозной любви. И по прежнему ихъ дороги шли рядомъ, не сталкиваясь,, не сливаясь въ одну. Онъ очень любилъ дтей, но не нянчился съ ними и не мшался въ ихъ воспитаніе, собираясь заняться этимъ въ послдствіи, когда они подростутъ. Ее нисколько не занимала наука, съ которой кокетничалъ мужъ. Они любили другъ друга дйствительно, но эта привязанность была изъ такихъ, которыя очень нжны только съ пылу, въ медовый мсяцъ, а потомъ охлаждаются быстро и доходятъ до степени ежедневной привычки, или простаго, естественнаго расположенія обладателя къ своей собственности, облагороженнаго уваженіемъ, благодарностью и сознаніемъ долга, но неспособнаго играть важную роль въ жизни сердца. Подобнаго рода привязанность часто сплетается между женою и мужемъ, и у ней есть разумныя основанія. Предметъ ея дорогъ намъ вовсе не потому, чтобы мы предпочли его всмъ другимъ, какъ нчто отличное отъ всхъ другихъ, и избрали свободно. О! нтъ, ошибка или разсчетъ или сдлка съ своею судьбой, уступка желзной необходимости, свели насъ случайно и могли бы свести также точно съ другимъ, и тогда тотъ, другой сталъ бы дорогъ не меньше его. Но жребій упалъ на А, и вотъ А, на котораго мы можетъ-быть и вниманія бы не обратили, еслибъ онъ не былъ нашъ А, и еслибы возл него стоялъ какой-нибудь Б, который намъ больше по вкусу,— этотъ А понемногу въдается въ нашу жизнь, какъ растенія въ почву чужой земли, и пускаетъ въ ней корни, которые вырвать, посл извстнаго времени, становится трудно, почти невозможно, не изорвавъ самой жизни въ клочки. Самъ А, непосредственно, можетъ-быть чуждъ для нашего сердца, но въ этомъ намъ больно сознаться сначала, мы стараемся замаскировать это чмъ-нибудь, и для этого сочиняемъ себ утшительный миъ, который, подъ именемъ тихой привязанности, становится дорогъ для насъ и мало-по-малу овладваетъ правами дйствительности. Все это естественно. Есть ли какая-нибудь возможность, безъ положительной антипатіи, не полюбить наконецъ въ самомъ дл то, что лтъ пять или шесть мы старались уврить себя каждый день, что мы любимъ? Придетъ наконецъ пора, когда это стараніе станетъ лишнимъ. Да, наконецъ мы полюбимъ дйствительно, но во всякомъ случа мы сдлаемъ лучше, если не станемъ заглядывать слишкомъ глубоко въ эту любовь и поврять ея метрику. Иначе мы можемъ открыть, что она родилась отъ ошибки или отъ принужденія и что права ея не имютъ прошедшаго, или, лучше сказать, что у ней есть одно только право — давности. Но это право разумно. Оно ограждаетъ семейный покой, если не сплошь, то достаточно часто, чтобъ оправдать свое собственное существованіе. Жертва всегда тяжела, но тотъ, кому мы приносимъ ее, хотя бы и не для него самого, а ради другихъ или ради приличія, долга, ради простаго, разсчетливаго стремленія къ покою, тотъ la longue становится милъ, и такимъ образомъ жертва становится легче и легче, до тхъ поръ пока ея всъ не станетъ совсмъ нечувствителенъ…. Такую-то жертву Марья Васильевна принесла неоспоримо мужу. А онъ принесъ ли ей что-нибудь? Онъ думалъ, что да, и былъ по своему правъ. Жениться на бдной двушк для полковника изъ хорошей фамиліи съ полутора-тысячью душъ, который легко могъ составить блестящую партію, разв это не жертва? Связать себя въ тридцать лтъ, когда онъ могъ смло еще подождать лтъ пять, разв это не жертва? Конечно, въ общемъ онъ слдовалъ своимъ вкусамъ и убжденіямъ, но частности и подробности могли бы устроиться иначе, шире, свободне, и надо правду сказать — тепле. Жена, напримръ, могла бы быть больше довольна тмъ, что онъ длаетъ для нея, и порже хандрить. Онъ могъ бы для ней быть миле дтей, но этого не было, Вася и Лиза занимали ее несравненно сильне чмъ ихъ отецъ. Она могла бы хоть сколько-нибудь интересоваться его занятіями, могла бъ не звать, когда онъ ей станетъ разказывать о посвахъ или о новой машин, которую онъ выписываетъ изъ Англіи, могла бы спросить иногда хоть что-нибудь о тхъ книгахъ, которыя онъ читаетъ. Но этого нтъ, думалъ онъ, и нельзя обвинять ее слишкомъ строго за то, чего нтъ. Всякій любитъ по своему. У одного все высказывается, всякій моментъ и оттнокъ чувства выходитъ наружу, а у другаго все скрыто, таится подъ спудомъ…. Будь это иначе, конечно и все остальное было бы иначе, а этого онъ не желалъ. Такимъ образомъ, разбирая свое положеніе, онъ логически приходилъ къ тому выводу, что онъ долженъ быть имъ доволенъ, а между тмъ не былъ. Чего-то недоставало: онъ это чувствовалъ, но чего? онъ не зналъ. Вс недостатки и проблы, въ которыхъ онъ могъ себ дать отчетъ, казались такъ мелки въ сравненіи съ массой прямыхъ, положительныхъ благъ, которыми онъ владлъ безспорно. Все главное и существенное казалось въ рукахъ, достигнуто, обезпечено навсегда, а между тмъ, мало-по-малу, какая-то тнь начинала ложиться на все. Откуда она? онъ не зналъ, но онъ сталъ мрачне, задумчиве, уединенная прогулка въ лсу не освжала его какъ прежде, пакетъ съ новыми книгами изъ Петербурга иной разъ по цлымъ днямъ лежалъ нераспечатанный у него на стол… Что это? Старость что ли? Нтъ, рано еще старть: 36 лтъ, силы въ полномъ цвту, ни одного волоса съ головы не убыло, а между тмъ жизнь не заманиваетъ впередъ и не ласкаетъ надеждами какъ бывало. А иногда, случится, чувство какого-то грустнаго одночества давитъ сердце, и въ такія минуты чудится, точно какъ будто вся жизнь людская шумною ркой течетъ гд-то тамъ въ сторон, а онъ отчужденъ отъ всего, безполезенъ, не нуженъ, забытъ и ему ничего не нужно, и все какъ-то постыло, утратило свою старую цну…. а въ голов между тмъ мысли бродятъ, бродятъ безъ отдыха, и содержаніе ихъ не всегда положительно: наука, хозяйство, семья не всегда служатъ врною точкой опоры, другіе мотивы, таинственные и мрачные, замшиваются иногда безсознательно въ общій потокъ. Сомннія и загадки, на которыя осязаемый міръ не даетъ намъ прямаго отвта, появляются иногда непрошенныя и преслдуютъ неотвязчиво….

Левель всегда имлъ положительно-религіозное настроеніе, теперь онъ сталъ набоженъ. Ддъ его былъ Прусакъ, протестантъ, но онъ самъ и отецъ воспитаны въ русской вр, обрядамъ которой онъ преданъ былъ съ дтства. Преданность эта, долго задержанная вліяніемъ общества, его окружавшаго, и пестрыми впечатлніями той жизни, которую онъ велъ въ свт, въ деревн, въ уединеніи, съ каждымъ годомъ стала высказываться замтне и сильне. Посты, въ дом его, стали соблюдаться строже, по воскресеньямъ и въ праздники его можно было почти всегда видть въ церкви, на стол, кром нмецкой Библіи, наслдованной отъ дда, появились другія, русскія книги духовнаго содержанія. Словомъ, Левель сталъ набожный человкъ, и набожность его была довольно искренняя, но, какъ часто случается, съ примсью мистицизма. Эта послдняя черта немножко противорчила, разумется, его склонности къ положительнымъ отраслямъ знанія, но это ей не мшало существовать. Знакомство съ чистою математикой и съ новйшими открытіями въ сфер наукъ естественныхъ не мшало ему врить въ таинственное могущество чиселъ, въ двойное предназначеніе и въ нкоторыя другія, тому подобныя мысленныя колодки. Здсь, наконецъ, была одна сторона, въ которой характеръ его встрчался съ характеромъ Марьи Васильевны. И она была набожна, и у ней набожность была въ тсной связи съ очень-чувствительною долей суеврія, съ той только разницей, что у ней, какъ у женщины, мистицизмъ не былъ явственно-формулированъ и сознательно приведенъ въ систему какъ у него. Тмъ не мене, въ этой сфер они сходились другъ съ другомъ ближе, и въ области непонятнаго понимали другъ друга лучше нежели въ чемъ-нибудь остальномъ. Единственныя книги, которыя они читали иногда вдвоемъ, были духовно-мистическія, въ род омы Кемпійскаго, или учено-мистическія, въ род Лафатера, или мистико-поэтическія, въ род Уединенія Циммермана. До чисто-ученыхъ вещей она не дотрогивалась, а онъ не любилъ романовъ. Но оба любили письма и этотъ вкусъ, скоро по перезд въ Сорокино, нашелъ себ пищу.

Разъ, это было въ іюн, въ сумерки. Самоваръ стоялъ на стол, и Марья Васильевна стояла передъ нимъ, какъ жрица передъ жертвенникомъ домашняго идола, готовая, въ должномъ порядк и съ соблюденіемъ должныхъ обрядовъ, приступить къ совершенію жертвы. Но Левеля еще не было. Онъ только что воротился изъ города и говорилъ у себя въ кабинет съ прикащикомъ о длахъ. Прошло минутъ пять, зажженныя свчи поданы были на столъ, наконецъ онъ явился.

— Настасья Дмитріевна теб кланяется, сказалъ онъ садясь.

— Ты былъ у нея?

— Нтъ, встртилъ у предводительши.

— О! он стало быть помирились?

— Да, помирились, но, кажется, не надолго.

— И мужья были?!

— Какже! Играли даже въ бостонъ…. Съ мужской стороны ничего не замтно: политики! Но ихъ барыни, сквозь вс офиціальныя ласки, глядятъ другъ на друга такими глазами и закалываютъ другъ другу такія булавки, что просто потха.

Марья Васильевна усмхнулась.

— Что жь, партія ровная, сказала она.

— Ну, не совсмъ. Булавка у предводительши подлинне, и надо полюбоваться съ какою обворожительною улыбкой она вонзаетъ ее до самой головки.

Онъ началъ пить чай.

— А письмо отъ кого? спросила она минуту спустя.

— Отъ Софьи Осиповны. Она пишетъ здсь много чего о теб, почти дв страницы. На вотъ, не хочешь ли прочитать?

И онъ подалъ ей бойкимъ, небрежнымъ почеркомъ исписанный листъ бумаги. Марья Васильевна заглянула въ него съ любопытствомъ.

— Можно все читать? спросила она, пробгая глазами начало.

— Что за вопросъ! разумется все.

‘Поцлуйте за меня вашу милую женушку очень крпко (писала Софи по-французски), чего, къ сожалнію, я не могу сдлать сама за триста верстъ. Мы начинаемъ однако сближаться мало-по-малу, причина, какъ я полагаю, что я начинаю ее любить очень сильно, потому что я это почувствовала сейчасъ, какъ только узнала, что вы ршились бросить ваше противное старое гнздо на другомъ конц свта. Прежде, когда вы жили еще тамъ безъ надежды когда-нибудь выбраться, и я получила извстіе о вашей женитьб, я ничего еще къ ней не чувствовала, ненавидла даже ее немножко изъ маленькой кузинной ревности, но теперь я люблю ее почти столько же какъ и васъ, и это даетъ надежду, что современемъ, когда мы съ нею встртимся, я полюблю ее больше чмъ васъ, потому что она, я уврена, заслуживаетъ этого больше чмъ вы, человкъ въ сущности все-таки неблагодарный, какъ вс мужчины. Что такое эти дв рдкія странички, которыя вы имли безстыдство адресовать мн послдній разъ, точно какъ будто-бы вы не нашли ничего интереснаго сообщить?… Если вы такъ же коротки и скупы на слова съ вашей…. (да скажите же мн наконецъ ея христіянское имя! Вы все ее называете вашей женой, какъ будто у ней ничего и нтъ кром этого!…) я говорю, если вы съ нею ведете себя точно такъ же, то я не завидую ея супружескому счастью…. бдняжка! Она должна часто скучать…. N’est ce pas, Madame?…

‘Скажите-ка, Поль, что жь мы съ вами цлый вкъ будемъ перекидываться письмами, тогда какъ теперь остается всего какихъ-нибудь тридцать часовъ зды, чтобы свидться посл пяти лтъ разлуки?… Этого было бы достаточно, чтобъ отчаяться въ дружб! Но я не люблю отчаяваться. Я лучше люблю врить, что если гора нейдетъ къ Магомету, то Магометъ долженъ идти къ гор. Остается только спросить: кто изъ насъ двухъ находится въ непріятномъ положеніи горы, которая не можетъ сдвинуться съ мста? Ужь конечно не вы…. Пусть ужь такъ и быть лтомъ, когда васъ удерживаютъ заботы о вашемъ имніи, но зимой, ради Бога! что вы зимой-то будете у себя длать?… Будьте же bon enfant, прізжайте къ намъ въ гости (avec Madame et avec vos bambins bien entendu). Мы найдемъ для васъ тутъ квартиру, цлый домъ съ мебелью и со всмъ готовымъ…. А! Что вы на это скажете? и что думаетъ…. милая незнакомка, съ которой очень желала бы познакомиться? Идетъ, что ли? Поль! милый! скажите да!

‘Мой мужъ и Hl&egrave,ne просятъ напомнить вамъ о себ. Мужъ все по прежнему заваленъ длами, которыя не оставляютъ ему ни минуты свободной…. Hl&egrave,ne наконецъ невста. Она выходитъ замужъ за одного Сысоева, очень почтеннаго и очень порядочнаго человка съ хорошими средствами. Онъ статскій совтникъ, въ отставк, и иметъ желзные заводы гд-то возл Сибири, не помню именно гд. Посл свадьбы, они узжаютъ въ чужіе края, mais si vous tenez les voir, vous aurez encore tout le temps.

‘Adieu! Отвчайте скорй, а если вы слишкомъ лнивы, чтобы торопиться, то поручите вашей жен. Нсколько строкъ отъ нея сдлали бы очень большое удовольствіе

любящей васъ кузин Софь.’

‘P. S. Нашъ найденышъ, или, лучше сказать, нашъ блудный сынъ, Алексевъ, тоже вамъ кланяется. Онъ служитъ чиновникомъ особыхъ порученій при едор Леонтьевич. Онъ немножко остепенился въ сравненіи съ прежнимъ и занятъ службой, но надо правду сказать, несмотря на вс наши старанія, мы не успли еще сдлать его ручнымъ совершенно и отучить отъ прежнихъ, цыганскихъ наклонностей…. Вчера я у него спросила не хочетъ ли онъ вамъ передать что-нибудь? Онъ отвчалъ: спросите не скучно ли ему въ раю? Прошу извиненія у милой кузины за эту глупость.’

Маша впилась въ письмо, которое повидимому ей очень нравилось, потому что она усмхалась, читая его про себя, и не хотла отдать сейчасъ.

— Оставь, я посл еще разъ прочту, говорила она.

— Пожалуй, возьми хоть совсмъ. Я радъ, что оно теб нравится. Оно можетъ дать теб нкоторый образчикъ моей кузины, не во всемъ, разумется, и далеко не полный. Еслибы ты увидла автора, ты бы съ ней не разсталась, такъ она уметъ привязать къ себ всякаго.

— Да, она должна быть очень милая женщина.

— Не хочешь ли ты къ ней написать нсколько строкъ? Она теб наврно отвтитъ…. Это будетъ оригинально, переписка между пріятельницами, никогда не видавшими въ глаза другъ друга!

Маша замялась.

— Я право не знаю…. я не умю писать такъ хорошо….

— Попробуй.

Она усмхнулась, кивнувъ головой.

— Кто такой этотъ Алексевъ, про котораго она тутъ пишетъ?

— А! это ея большой пріятель, съ которымъ мы вс знакомы были коротко въ Петербург…. большой чудакъ…. славный малый….

— Но отчего она называетъ его найденышемъ?

Левель расхохотался.

— А оттого, что мы вмст отыскивали его въ Петербург…. Она познакомилась съ нимъ, или какъ она сама говоритъ, открыла его на станціи.

Маша задумалась. Какая-то тнь промелькнула у ней на лиц.

— Какой странный вопросъ онъ длаетъ! сказала она минуту спустя.

— Хмъ, ты не знаешь, это совершенно во вкус Григорія Алексича.

Чайникъ дрогнулъ у ней въ рукахъ такъ, что она едва не уронила его, но Левель сидлъ, уставивъ глаза въ стаканъ, и ничего не видалъ.

— Она зоветъ къ себ въ гости, продолжалъ онъ.

— Что жь, позжай, отвчала она задумчиво.

— А ты?

— Я разв могу, мой другъ?… Съ дтьми… опять цлое путешествіе!… опять хлопоты, сборы!…

— Конечно. Но еслибъ я былъ увренъ, что теб будетъ весело въ Сольск, я бы не пожаллъ хлопотъ.

— Къ тому же зимой! продолжала она.— Дти простудятся… захвораютъ въ дорог!.. Лиза особенно, крошка такая! совсмъ перезябнетъ!…

— Отчего? Привезли же ихъ сюда въ март, когда еще снгъ не таялъ. И ни одинъ даже насморку не схватилъ, а хали почти десять дней. Пойми, ты мой другъ, наконецъ, что дтямъ опасенъ не свжій воздухъ, а скорй эта баня, да все это кутанье, къ которымъ вы ихъ пріучаете въ комнат. Если ребенка воспитывать какъ больнаго, то онъ и будетъ больной.

Когда Левель начиналъ говорить о подобныхъ предметахъ, его не скоро можно было остановить. Онъ не имлъ большаго желанія хать въ Сольскъ, былъ бы радъ можетъ-быть, еслибъ даже она положительно отказалась, но онъ былъ теоретикъ въ душ и какъ вс теоретики ратовалъ за принципъ, часто совсмъ и не думая о его приложеніи къ длу.

У Марьи Васильевны все это шло совершенно другимъ порядкомъ. Ей очень хотлось бы създить въ Сольскъ и увидть кузину, которая пишетъ такія письма, но это, какъ всякая новость, волновало ее, наводя безотчетный страхъ, который искалъ себ оправданія, и такимъ образомъ она прежде всего хваталась за разнаго рода причины и доказательства, почему ей нельзя и не слдуетъ хать въ Сольскъ. Тутъ, разумется, съ перваго взгляда бросались въ глаза безпокойства и хлопоты… шутка сказать! цлое путешествіе!… придется наряды заказывать новые!.. а главное дти!.. простудятся, перезябнутъ бдняжки!.. Дти у нжныхъ матушекъ составляютъ послднее слово. Это ихъ ultima ratio, доказательство, посл котораго уже нечего говорить. На все остальное, tant bien que mal, позволяется еще возражать, но разъ сказано: дти!.. значитъ теперь молчи… Впрочемъ, до зимней поры оставалось еще очень долго, а потому и серіознаго разговора о путешествіи не было.

На другой день поутру, Маша вынула изъ бюро хорошенькую тетрадку почтовой бумаги и услась писать… конечно не въ первый разъ. У ней, какъ у всякой молодой женщины, были свои пріятельницы, съ которыми она вела постоянную переписку. Но съ ними, садясь за письмо, она не имла привычки задумываться, а строчила, что въ голову попадетъ, въ полной увренности, что все имъ покажется хорошо… На этотъ разъ вышло иначе. Надо имть извстную долю находчивости и самоувренности, чтобы начать разговоръ съ человкомъ совсмъ незнакомымъ и вести его связно. Часто это приводитъ въ немалое затрудненіе даже и свтскихъ людей. Но въ разговор лицомъ къ лицу, есть еще средства выйдти изъ этого затрудненія. Вы скажете слова два, и можете даже не кончить фразы, какъ вамъ ужь отвтятъ на нихъ что-нибудь, что дастъ вамъ мотивъ, за который вы можете уцпиться. Или можете просто спросить что-нибудь, или выждать, чтобы васъ спросили, и потомъ сказать да или нтъ, что можетъ дать поводъ къ спору, въ которомъ, если противникъ горячъ, то онъ васъ избавитъ совсмъ отъ труда говорить… Въ письм объ этихъ удобствахъ и думать нечего. Разговоръ идетъ весь на вашъ собственный счетъ, и вы должны въ немъ играть об роли. Если сдлаете вопросъ, то извольте ужь сами и отвчать на него. Если начнете длинную фразу, изъ которой вамъ трудно выпутаться, и вы начинаете чувствовать, что вы вязнете въ относительныхъ мстоименіяхъ, никто не докончитъ, не перебьетъ, не выручитъ васъ изъ бды. Остановились, извольте поставить точку и начинайте, съ новой строки, а всякій по опыту знаетъ, какъ быстро издерживается запасъ интересныхъ мотивовъ, если начнешь перескакивать такимъ образомъ слишкомъ часто.

Все это Марья Васильевна чувствовала, сидя съ перомъ въ рукахъ надъ блымъ листомъ бумаги. Перо нсколько разъ обмакивалось, но успвало засохнуть, прежде чмъ что-нибудь изъ него выходило. Потомъ вышелъ вздоръ. Два пальца съ досады запачканы были чернилами, а листокъ съ началомъ письма изорванъ на мелкіе лоскутки, которые она гнвно швырнула въ окошко, но легкая струйка воздуха подхватила ихъ на лету и вернула назадъ, на столъ и на голову и на платье Маши. Это ее опять разсердило, а тутъ, какъ нарочно, дти вбжали въ комнату, хоромъ испрашивая какое-то маленькое отступленіе отъ ежедневнаго ихъ устава. Надливъ обоихъ извстнымъ числомъ поцлуевъ, наименьшимъ, какое только было возможно, она отпустила ихъ съ нянькою въ садъ и готова была уже бросить письмо, какъ вдругъ счастливая мысль пришла въ голову. Тотчасъ, она обмакнула опять перо и начала такимъ образомъ:

Сорокино. 13-го іюня.

‘Милая кузина Софья Осиповна! Давно собираюсь писать къ вамъ, но дти мшаютъ мн безпрестанно…’

Ну, это не дурно. Такъ можно начать. Только что жь дале?.. Что жь изъ того, что дти мшаютъ?.. Но Марья Васильевна была хитрая женщина. Подумавъ не много, она нашла что, и съ этой минуты письмо у нея пошло на ладъ. Оно продолжалось такъ:

‘…Дти это такіе деспоты! Они владютъ мною неограниченно. Вс мысли мои, все время принадлежитъ двумъ маленькимъ существамъ, которыя до такой степени держатъ вашу кузину въ своихъ ручейкахъ, что она не иметъ возможности даже и жаловаться. Она слишкомъ щедро вознаграждена за потерянную свободу, чтобы жалть о ней, а все же нельзя иногда не пожалть. Когда я прочла ваше милое письмо къ Полю, я очень жалла, что не могу располагать собою, какъ вздумается. Еслибы дти, думала я, были также удобоперевозимы, какъ т дорогія вещицы, которыя можно закутать въ вату и спрятать въ коробку на нсколько дней, съ какимъ удовольствіемъ я бы приняла ваше любезное приглашеніе и пріхала къ вамъ зимой! Но…’ Тутъ слдовало подробное описаніе, какъ несносно дти ведутъ себя въ путешествіи и какимъ страшнымъ опасностямъ подвергаются, если везти ихъ зимой. Затмъ набросанъ былъ сельскій ландшафтъ, изображавшій Сорокино во всей его красот. Оврагъ, ручей, мельница, все это описано съ должнымъ эффектомъ, не забытъ былъ и парусъ, мелькающій вдалек. Письмо оканчивалось самымъ наивнымъ образомъ. Маша доказывала, что гор несравненно удобне сдвинуться съ мста и пріхать къ пріятелю ея Магомету, чмъ Магомету съ женой и дтьми подниматься зимою на гору. Въ заключеніе, она звала Софью Осиповну къ себ. ‘Что-то мн говоритъ, прибавила она,— что мы очень полюбимъ другъ друга.’ Въ постскрипт сказано было, что мужъ собирается написать большое письмо, въ которомъ будетъ доказывать, что онъ не лнивъ.

И дйствительно, нсколько дней спустя, Левель отправилъ къ своей кузин письмо, наполненное очень серіозными размышленіями на вопросъ: не скучно ли вамъ въ раю? Кром этого содержанія, въ немъ сказано было въ самыхъ короткихъ словахъ почти то же, что въ предыдущемъ. Левель не могъ понять, что мшаетъ кузин или кузинамъ пріхать къ нему теперь же въ Сорокино? Марья Васильевна была бы такъ рада… Она боится везти дтей въ зимній холодъ и проч.

Началась переписка, въ которой, по временамъ, принимала участіе и Елена Осиповна, но главную роль играла Софи съ Марьей Васильевной. Трудно сказать, какъ сошлись бы эти дв женщины, еслибы случай ихъ свелъ безъ предисловій, лицомъ къ лицу, но за глаза он очень понравились другъ другу, и это высказывалось, съ разнаго рода варьяціями, почти въ каждомъ письм. Богу извстно на чемъ опиралась эта заочная дружба. Он знали другъ друга столько же, сколько китайская богдыханша знаетъ британскую королеву, или наоборотъ. Женское любопытство, конечно, было отчасти замшано, но врне всего ихъ сближала любовь къ искусству, если такъ можно назвать непостижимую страсть вести переписку о чемъ ни попало и съ кмъ ни попало, доходящую у иныхъ до неистовства, страсть, въ которой не рдко бываетъ замшана доза литературнаго самолюбія и литературной потребности почесать себ голову, самъ не знаешь за чмъ: такъ, просто въ мозгу зудитъ.

Изъ отвтовъ Маевской, cousin и кузина ея узнали съ прискорбіемъ, что ей невозможно пріхать теперь. Hl&egrave,ne выходитъ замужъ и он живутъ вмст послдній годъ, а Hl&egrave,ne привезти съ собой тоже нельзя. Она шьетъ приданое. Къ тому же monsieur Сысоевъ (женихъ), который живетъ у нихъ въ город по какому-то длу, низачто не согласенъ ее отпустить.

Все это было хотя и правда, но правда неполная. Были еще причины, о которыхъ она не могла говорить. Софи, какъ извстно, имла друга, съ которымъ въ шесть лтъ она сблизилась. очень тсно. Другъ этотъ нуженъ былъ мужу ея на каждомъ шагу. Несмотря на свои молодыя лта, онъ скоро усплъ изучить сложную машину высшей администраціи со всми ея кудрявыми, фантастическими формальностями и щепетильными мелочами. Онъ понялъ ее хорошо и внесъ въ нее свжую, свтлую мысль. едоръ Леонтьевичъ въ первое время подсмивался надъ нимъ снисходительно, но въ послдствіи началъ выслушивать его замчанія очень внимательно, а потомъ, когда опытъ ему доказалъ какимъ врнымъ чутьемъ и и практическимъ тактомъ одаренъ отъ природы его protg, самъ началъ требовать у него совта на каждомъ шагу. Результатъ превзошелъ ожиДанія. Самыя трудныя, самыя щекотливыя стороны управленія, то, что особенно выставлялось ему на видъ изъ столицы какъ запущенное и за что два предмстника его, посл тысячи непріятностей, полетли долой, все, все это начало помаленьку двигаться, такъ себ, безъ большихъ затрудненій, и наконецъ пошло просто, легко. Не было сдлано подвиговъ всеобъемлющей, коренной реформы, невозможной въ отдльной сфер. Старое зло и старые безпорядки не были вытравлены до тла, но въ шесть лтъ, подвдомственная ему губернія, до сихъ поръ состоявшая на дурномъ счету, стала въ ряду не многихъ, на которыя въ высшихъ правительственныхъ мстахъ указывали съ веселымъ лицомъ, какъ на образчикъ возможной исправности. Вслдствіе этого, едоръ Леонтьевичъ получилъ орденъ, аренду и чинъ, а состоящій при немъ чиновникъ по особымъ порученіямъ Алексевъ (иначе Лукинъ) изъ кандидатовъ махнулъ за отличіе въ чинъ надворнаго совтника, да кром того имлъ денежныя награды почти каждый годъ. Онъ сталъ правою рукой губернатора… Къ сожалнію, нравственная его карьера, на зло неусыпнымъ стараніямъ Софьи Осиповны, не соотвтствовала успхамъ служебнымъ. Правда, онъ часто былъ занятъ дломъ и потому велъ себя не много степенне прежняго, но карты все еще не были брошены, также какъ не были брошены и другія подобнаго рода потхи. Въ Сольск его любили, но это ему не помшало въ теченіи шести лтъ имть нсколько крупныхъ ссоръ, большею частію изъ-за женщинъ. Одна изъ нихъ кончилась дурно, такъ дурно, что чуть не испортила всей его службы. Это было два года спустя по прибытіи его въ Сольскъ. Какой-то помщикъ, записной волокита и мотъ, который ухаживалъ за актрисой бродячей комической труппы, столкнувшись съ нимъ, разъ поутру, въ гостяхъ у этой осрбы, не вытерплъ дерзкой шутки и вызвалъ его на дуэль. Лукинъ принялъ вызовъ шутя и шутя растянулъ своего непріятеля на баррьер. Къ счастію, рана была не опасна, а свидтели скромные люди и оба пріятели Лукина. Дло замяли, но это стоило очень большихъ хлопотъ едору Леонтьевичу и Софи, послдней стоило даже слезъ. Лукинъ предсказывалъ правду. Роль добраго ангела не досталась ей даромъ. Она заплатила за эту роскошь дорого, гораздо дороже чмъ думала. Не говоря ужь о сплетняхъ, къ которымъ давали поводъ ихъ близкія отношенія и отголосокъ которыхъ порой долеталъ даже и до нея, ни о мелкихъ интрижкахъ и разныхъ другихъ подобныхъ грхахъ, изъ-за которыхъ они часто ссорились, однимъ изъ самыхъ обыкновенныхъ источниковъ безконечныхъ тревогъ, а подъ часъ и большихъ непріятностей, были финансовыя его обстоятельства. Деньги, захваченныя имъ въ дорог и такъ счастливо сбереженныя имъ въ Петербург, давно были вынуты по частямъ и давно перестали быть капиталомъ. Они, говоря коммерческимъ языкомъ, пущены были въ оборотъ, то-есть проиграны или истрачены до послдней копйки разъ десять и столько же разъ возвращались въ его карманъ, то съ крупными недочетами, то съ избыткомъ. Бывали минуты, когда онъ сидлъ безъ гроша, запутанный по уши въ долгъ, осаждаемый кредиторами, и тогда, потихоньку отъ мужа, съ большими предосторожностями, она закладывала свои дорогія вещицы, сережки, жемчугъ, часы, серебро и проч. При первомъ выигрыш, или при первой наград, все это ей возвращалось конечно и даже съ избыткомъ. Подарки, книги, нарочно выписанныя для ней изъ столицы, фарфоръ и цвты и всякая всячина шли какъ приливъ за отливомъ, широкою, обратною волной, но доставляли ей мало радости, потому что служили въ ея глазахъ доказательствомъ той же цыганской, безпутной черты въ характер этого человка, противъ которой она боролась такъ долго и такъ безуспшно. Хлопотъ было много и горя и страху не мало, но трудне всего для Софи было справиться съ собственнымъ чувствомъ. Она не могла быть уврена, ни на мигъ, ни въ продолжительности, ни въ нераздльности своей власти надъ сердцемъ этого человка, и это сводило ее съ ума. Вспышки гнва и ревности доводили ее иногда до того, что она въ состояніи была забыть всякую осторожность. Въ гостяхъ, на бал, на улиц, въ кабинет у мужа, бывали минуты когда она не владла собой. Правда, онъ зналъ наизусть вс примты подобныхъ бурь и, предвидя ихъ приближеніе, заблаговременно принималъ свои мры. Власть, которую онъ имлъ надъ этою женщиной, похожа была на колдовство. Двумя словами онъ могъ ее вывести изъ себя, двумя словами могъ успокоить. Бывали, однако, минуты, когда эта власть висла на волоск, и тогда онъ сгибалъ свою шею, просилъ прощенія, клялся въ покорности… Это были минуты ея торжества, минуты, въ которыя она дйствительно была счастлива… Но он приходили рдко и пролетали быстро, и за ними опять шли сомннія, ревность, догадки, упреки и проч. Засыпая, она не могла быть уврена въ завтрашнемъ дн. Надо было слдить, замчать, смотрть въ оба…

Посл этого можно понять, отчего она не ршилась ухать изъ Сольска. Она боялась оставить его безъ присмотра. Ему нужна была нянька на каждомъ шагу, нуженъ былъ глазъ, который стерегъ бы его ежедневно, а то онъ совсмъ отобьется отъ рукъ!.. Такъ думала бдная Софья Осиповна, но этого она не ршилась бы высказать никому. Она должна была прятаться и лукавить на каждомъ шагу, лгать каждый день и мужу и постороннимъ, всмъ кром его, да сестры… и всей ея смлости, всей ея ловкости только что доставало на эту нужду… ‘Да, точно,’ думала она иногда, ‘онъ правъ былъ когда говорилъ, что дло сестры милосердія не дается намъ даромъ!.. Но онъ всегда правъ, а я всегда виновата!..’ и слезы досады, мшаясь съ слезами любви, туманили ея свтлыя очи… Что длать, сударыня! Пословица говоритъ: любишь кататься, люби и санки возить. Даромъ нельзя жить на свт. Жизнь дло смшаное, и въ этой смси, чего, чего не отвдаешь! Вы можетъ-быть думаете, что ему легче вашего? О! какъ жестоко вы ошибаетесь!.. Еслибы вы знали, что длается у него на сердц подъ-часъ, и что онъ скрываетъ отъ всхъ, даже отъ васъ, при всей вашей смлости, при всей готовности жертвовать для этого человка всмъ, вы можетъ-быть не ршились бы съ нимъ помняться!…

Они жили близко, на одной улиц, почти въ двухъ шагахъ другъ отъ друга и видлись каждый день. Свобода губернскихъ нравовъ и служебныя отношенія къ мужу давали ему на это право.

Разъ, это было въ іюл, вечеромъ. Гости, сидвшіе у нея, только что разошлись. едоръ Леонтьевичъ отправился спать. Только что онъ ушелъ, какъ ушла и Елена Осиповна.

Замтивъ, что онъ посмотрлъ на часы, она взяла его за руки и, ласкаясь, упрашивала остаться… ‘Куда, панъ?.. Постой, я покажу теб кое-что.’ Она вынула только что полученное утромъ письмо. ‘Угадай отъ кого?’ сказала она.

Онъ былъ не въ дух. ‘Не все ли равно?’ отвчалъ онъ, заглядывая на первую страницу. Отмтка съ числомъ и мстомъ, написана была явственно на верху.

…А! Знаю! Врно отъ Ле… Онъ не кончилъ. Почеркъ привлекъ все вниманіе его.

— Что ты такъ смотришь? Это пишетъ ко мн въ первый разъ жена Поля. Слушай… и она начала читать, иногда останавливаясь и длая разнаго рода юмористическія комментаріи. Лукинъ слушалъ ни слова не говоря, но часто заглядывалъ черезъ плечо Софьи Осиповны, на страницы письма, которое она держала въ рукахъ. Онъ чувствовалъ что-то, въ чемъ онъ не могъ себ дать отчета. Въ почерк, въ тон рчей, ему чудились странныя черты сходства. Только что дло дошло до послдней страницы, какъ онъ заглянулъ на подпись.

— На комъ женатъ Левель? спросилъ онъ, когда Софи дочитала.

Странно сказать, этотъ вопросъ сдланъ былъ имъ въ первый разъ. Онъ давно зналъ, что Левель женился и гд, но до сихъ поръ это нисколько не интересовало его, не заставляло ни разу задуматься.

— На комъ? повторила она.— Я сама у него это спрашивала и на дняхъ жду отвта.

Отвтъ пришелъ скоро. ‘Марья Васильевна была бы такъ рада…’ и проч., писалъ Левель. Лукинъ вдругъ почувствовалъ, что вся кровь его хлынула къ сердцу. Съ минуту, онъ не въ силахъ былъ выговорить ни слова.

— Онъ не пишетъ фамиліи?

— Нтъ, отвчала Софи.

Вслдствіе этого недостатка, новый запросъ былъ посланъ. Софи и не спрашивала, на что ему эта фамилія? Какъ женщина, она понимала безцльное, безкорыстное любопытство во всей его чистот. Но любопытство Григорія Алексевича было другаго рода. Онъ горлъ нетерпніемъ узнать истину. Правда, имя и почеркъ не оставляли почти никакого сомннія, но ему не хотлось врить, такъ странно казалось ему допустить, что это не сонъ, не пустыя догадки, что Маша дйствительно замужемъ, иметъ дтей и живетъ недалеко отъ нихъ. Мысли путались въ голов, когда онъ старался себ объяснить: какимъ образомъ это могло случиться и что изъ этого можетъ выйдти?.. Куда ведетъ это все, наконецъ? спрашивалъ онъ себя… Какую новую шутку готовитъ ему судьба?.. Чего ей нужно на этотъ разъ?.. Разв мало она надъ нимъ насмялась?.. Разв все, что она ни послала ему, не былъ горькій обманъ, ловушка, предательски-разставленная на пути, чтобы врне его погубить?.. Какой-то зарокъ лежитъ надъ нимъ съ самаго дня рожденія. Любовь и ненависть окружавшихъ его людей, нжныя побужденія его сердца и полные злобы порывы его, удача и промахъ, отвага и осторожность — все одинаково обращалось ему во вредъ. Каждый шагъ его въ жизни, волей или неволей, съ вдома или безъ вдома его, былъ ошибка, былъ ложь! Онъ родился отъ крпостной, а воспитанъ былъ дворяниномъ. Отецъ, стараясь вывести въ люди, запуталъ его и себя. Онъ принятъ былъ въ школу по фальшивому документу, и въ школ три года учился юриспруденціи, а между тмъ, первый плутъ, съ которымъ ему довелось имть дло, надулъ, обморочилъ его, какъ ребенка!.. О! еслибъ зналъ онъ тогда, вмсто римскаго права, да всей школьной ветоши, которыми набивали ему голову, хоть малую долю того, что онъ знаетъ теперь!.. онъ бы не сдлалъ такого дурачества… Онъ бы не отдалъ Жгутова такъ легко и плюнулъ бы въ рожу Баркову въ отвтъ на его предложеніе дать векселя.. Онъ бы не пощадилъ ни живаго, ни мертваго, защищая свои права… Но что толку жалть о томъ, чего не воротишь? Ложь была вся его жизнь и ложью осталась. Да, его жизнь была ложь. Всякій шагъ велъ совсмъ не туда, куда долженъ былъ привести, а навыворотъ, въ совершенно другую сторону… Онъ шелъ навстрчу къ женщин, которую одну въ своей жизни любилъ всею душой, но только-что встртился съ ней, только-что подалъ ей руку, какъ долженъ былъ бросить… И онъ бжалъ, бжалъ безъ оглядки, безъ задней мысли, отказываясь отъ счастія увидть ее когда-нибудь… Но что пользы бжать? Отъ судьбы не уйдешь!.. Вотъ, она сводитъ ихъ снова, какъ будто въ насмшку, нарочно, чтобъ его подразнить… Маша чужая жена! Жена Левеля, съ которымъ онъ былъ когда-то довольно близокъ!.. О! какъ онъ вдругъ возненавидлъ этого человка!.. и вмст какъ живо онъ вспомнилъ ее! Какъ вспыхнула снова любовь!.. Чтобы онъ далъ, чтобъ увидть ее теперь же, сію же минуту, провесть съ ней хоть день, хоть часочекъ, хоть четверть часа!.. Хоть бы только взглянуть на нее еще разъ… услышать еще разъ звукъ ея голоса… да обнять еще разъ, крпко, крпко!

Въ август, Софья Осиповна получила опять письмо, которое было показано Лукину. Оно уничтожило послднюю тнь сомннія… Нсколько дней спустя, между нимъ и Софи былъ одинъ незначительный разговоръ, имвшій однако послдствія. Она сожалла, что Левеля и его семейства нтъ здсь между ними. Ей казалось, что это было бы интересное прибавленіе къ небольшому кружку ихъ пріятелей. Офиціальная дружба губернскихъ дамъ и политическая любезность мущинъ такъ наскучили ей!..

— Но они не прідутъ сюда, ces vilains paresseux! заключила она съ досадой.

— Създи къ нимъ, сказалъ ей Лукинъ.

Она заглянула проворно ему въ глаза, какъ будто желая прочесть его заднюю мысль.

— Нтъ, отвчала она, покачавъ головою.— Что за визиты за триста верстъ!.. Я бы хотла, чтобъ они были тутъ, или чтобы мы были тамъ… Что это за городъ ихъ З**, ты не знаешь?

— Знаю немножко по слухамъ. Городъ такой же, какъ Сольскъ, и какъ вс наши русскіе города, съ очень рдкими исключеніями, то-есть похожъ на большую деревню, а не на городъ.

— Кто тамъ губернаторъ?

Лукинъ назвалъ ей одно извстное имя, прибавивъ, что скоро, по всей вротности, будетъ смненъ, потому что дла идутъ скверно и имъ недовольны со всхъ сторонъ.

— Кого же назначатъ на его мсто?

— Не знаю.

— Можетъ-быть насъ?

— Легко можетъ быть.

— Что жь, едоръ Леонтьичъ будетъ доволенъ?

Лукинъ усмхнулся.— Едва ли, отвчалъ онъ.

— Почему жь нтъ?

Онъ задумался.— Очень сердиться конечно не будетъ, потому что бда небольшая. Къ тому же, оно, разумется, лестно. Выборъ на мсто другаго, у котораго дла идутъ дурно, можно считать знакомъ доврія и стало-быть шагомъ впередъ… Да только хлопотъ слишкомъ много. Здсь мы устроились, обжились, привели все въ порядокъ и дло идетъ полегоньку, само собой. А тамъ пришлось бы все сызнова начинать.

— Ну и начнете сызнова, что за бда? перебила она усмхаясь.— Знаешь, я бы желала, чтобъ насъ назначили въ З**.

Онъ хотлъ сказать что-то, но сдлалъ видъ, какъ будто бы не ршается и покачалъ головой.

— Что?.. а?.. Теб не хочется?.. Отчего жь такъ?.. Лнь заниматься, а?

— Ну да, лнь заниматься, отвчалъ онъ.

— А! вотъ что!.. какой же ты сталъ старый! лнтяй какой, фи!.. Ну, а другихъ причинъ нтъ? спросила она, вдругъ поднимая глаза и смотря ему прямо въ лицо. Лукинъ замялся, или можетъ-быть ей только такъ показалось.— Общество новое, отвчалъ онъ отрывисто, нершительно… все незнакомые люди.. Богъ знаетъ какъ сойдемся… О** (продолжалъ онъ, спша поправиться и называя по имени З**скаго губернатора)… О** въ ссор съ губернаторомъ, прокуроромъ и съ предводителемъ, а кто виноватъ, неизвстно. Можетъ-быть и не онъ.

Софи молчала, кусая губы. Замтно было, что она недовольна чмъ-то, что ее что-то мучитъ, волнуетъ, но это былъ

— Гд ты былъ вчера вечеромъ? спросила она, минуту спустя совершенно спокойно и весело.

— У Штенгеля, отвчалъ онъ смясь… (Штенгель былъ стряпчій изъ правовдовъ и холостой человкъ).

Она усмхнулась и сдлала жестъ рукой: направо на лво, съ комически вопросительнымъ взоромъ. Лукинъ кивнулъ головой утвердительно, а она усмхнулась опять и пожала плечами.

Но только что онъ ушелъ, какъ горничная Дуняша, бойкая двочка, знакомая съ цлымъ городомъ, позвана была къ Софь Осиповн и получила отъ госпожи секретное, сложное и мудреное порученіе. Ей приказано было узнать немедленно имена всхъ, кто былъ вчера ввечеру, въ гостяхъ, въ трехъ мстахъ: у стряпчаго Штенгеля, у вицъ-губернатора Шапошникова и у предсдателя уголовной палаты Весеньина. Шапошниковъ и Весеньинъ были женатые люди и имли хорошенькихъ женъ, за которыми волочился весь городъ.

Къ чему повели эти справки, намъ неизвстно, но около этой поры, желаніе Софьи Осиповны сблизиться съ жителями Сорокина стало сильне, опредленне и стало высказываться то въ письмахъ, то въ разговорахъ съ едоромъ Леонтьевичемъ. Городъ З**, котораго она никогда не видала, Богъ знаетъ почему, сталъ вдругъ лучше, красиве Сольска, и общество тамъ веселе, и жизнь дешевле, и климатъ пріятне, и еслибы имъ туда перейдти, это было бы славно во всхъ отношеніяхъ.

— Что это сдлалось съ Софьей?.. Право не понимаю, говорилъ Лукину губернаторъ.— Дался ей этотъ несчастный З**!.. И что она тамъ нашла?.. Никогда не видала, не знаетъ. А я этотъ городъ знаю. Такая же дрянь, какъ и здсь… ршительно ничего особеннаго!

— Ей пишутъ часто оттуда Левель съ женой. Зовутъ къ себ въ гости, смясь отвчалъ Лукинъ.

— Ну что жь, что зовутъ?.. Ну и похала бы просто въ гости на мсяцъ, на два тамъ, какъ ей вздумается. Такъ нтъ, затяла Богъ знаетъ что! Брось тутъ все, бей тревогу изъ пустяковъ! хлопочи, чтобы туда назначили… Нтъ, матушка, говорю, сама хлопочи если хочешь, а мн и здсь хорошо… Ну, хорошо, говоритъ, я напишу въ Петербургъ, къ Лидіи Павловн… Богъ знаетъ что за вздоръ!.. Уговорите вы ее пожалуйста, чтобъ она пустяковъ не длала.

— Да я говорилъ.

— Ну что жь она?

— А что жь, ничего. Софья Осиповна говоритъ, что она васъ въ это дло не станетъ вмшивать, что это ея дло, и что если она напишетъ Лидіи Павловн о своемъ желаніи, то что изъ этого никакихъ непріятностей выйдти не можетъ, потому что это не просьба, а просто намекъ, который дале Лидіи Павловны не пойдетъ и потому не можетъ имть офиціальнаго смысла.

— Ну, а вы какъ думаете объ этомъ?

— Я думаю, ваше превосходительство, что на дипломатическія способности Софьи Осиповны можете положиться. Вдвоемъ съ Лидіей Павловной он насъ какъ разъ переведутъ отсюда, такъ что мы съ вами и не услышимъ.

— Да нтъ, не то!.. Вы все шутите… Я говорю: что вы думаете? Какъ это будетъ, если насъ не на шутку туда качнутъ?.. Что, это очень глупо выйдетъ, или такъ себ, ничего?

— Да что жь, ваше превосходительство, бда не Богъ знаетъ еще какъ велика… Не все ли равно, гд лямку тянуть? хлопотно, разумется, да если хотите быть на виду, то на хлопоты нечего такъ скупиться. Все иметъ хорошую сторону, говорилъ одинъ разсудительный человкъ, схоронившій жену… Какъ починимъ съ вами еще губерніи дв или три, такъ насъ будутъ помнить. Для человка какъ вы, котораго не бабушка съ тетушкой тянутъ впередъ, а который самъ, грудью беретъ… это единственный путь въ генералъ-губернаторы.

едоръ Леонтьевичъ весело улыбнулся.

— Ну, пусть себ тамъ вертитъ, какъ ей вздумается, сказалъ онъ махнувъ рукой.— Съ бабами не столкуешься!.. Вы только напомните ей пожалуйста, чтобъ она… того… осторожне… чтобы меня тутъ не впутывала.

— Нтъ, ваше превосходительство, покорно благодарю! Я не берусь за это дло… Я, напротивъ, буду просить Софью Осиповну, чтобъ она оставила насъ тутъ, въ Сольск.

— Да что жь вамъ-то? Изъ чего тутъ тревожиться? Ну, переведутъ, такъ переведутъ. Справимся какъ-нибудь.

Лукинъ усмхнулся.

— Вамъ хорошо говорить: справимся! А я знаю что это значитъ… Черная-то работа вся на мою долю пойдетъ!

— Ну, ну! какая тамъ черная работа!.. Теперь не-что шесть лтъ тому назадъ. Теперь, слава Богу, мы васъ поставили на ноги. А помните, какъ я съ вами бился, когда мы сюда изъ Петербурга пріхали?.. Помните: отношенія не умли написать? хе! хе! хе!

Губернаторъ, значительно постарвшій въ послднее время, разразился маленькимъ, старческимъ хохотомъ.

— едоръ Леонтьич.ъ, припомните, вдь вы тридцать лтъ служили, а я тогда только что начиналъ…

— Да, знаю, знаю… Ну, что говорить! Вы посл того большіе успхи сдлали, и такъ скоро!.. Я удивляюсь вашимъ способностямъ… и т. д.

Подобнаго рода разговоры случались у нихъ не разъ въ послдній годъ ихъ пребыванія въ Сольск. Мы говоримъ послдній, потому что событіе, о которомъ шла рчь, не замедлило совершиться. Посл праздниковъ, въ январ, Марья Васильевна получила предлинное письмо отъ кузины съ пріятнымъ извстіемъ.

… ‘Мы увидимся наконецъ и скоро, писала Софи. Третьяго дня, мужъ получилъ бумагу изъ Петербурга о назначеніи его губернаторомъ въ З** на мсто вашего стараго колпака, который уволенъ по собственному желанію. Мы узжаемъ отсюда въ конц апрля или въ начал мая… Quelle joie, ch&egrave,re Marie! Я прыгала третьяго дня, какъ институтка, по стульямъ и по диванамъ, не зная куда дваться отъ радости, а ночью, вчера, мн снилось разъ пять, что я къ вамъ вхожу и цлую васъ крпко, крпко!.. О! какъ наскучилъ мн этотъ Сольскъ и какъ я рада вырваться наконецъ изъ этого глупаго города!..’ и такъ дале, а въ постскрипт написано было: ‘Вчера получила письмо отъ сестры, изъ Парижа. Она васъ обоихъ цлуетъ и проч… Григорій Алексевичъ просилъ передать поклонъ Полю. Онъ не слишкомъ доволенъ перемщеніемъ, mais il а ses raisons lui.’

IV. Гость.

Въ конц апрля, Лукинъ прискакалъ на курьерскихъ въ З***, изъ котораго только что усплъ выхать бывшій начальникъ губерніи. Онъ посланъ былъ съ порученіемъ осмотрть губернаторскій домъ и донесть о его состояніи въ Сольскъ, а между тмъ принять мры, чтобы починки и передлки, какія окажутся нужными, окончены были въ самый короткій срокъ.

Погода стояла теплая. Съ утра еще солнце грло такъ сильно, что онъ снялъ шинель и халъ все время въ одномъ сюртук. Около трехъ часовъ пополудни, его тарантасъ, промчавшись съ громомъ по нсколькимъ переулкамъ, остановился въ одной изъ лучшихъ улицъ города, за мостомъ, на углу противъ собора, у дверей какой-то гостиницы. Домъ, содержавшій гостиницу, имлъ не слишкомъ опрятный видъ. Въ нижнемъ этаж его помщались: лабазъ, лавка съ игрушками и погребъ ренсковыхъ винъ, а страннопріимное заведеніе находилось вверху. Билльярдная и будетъ смотрли пятью глазами на улицу. Въ первой, нсколько оконъ съ горшками геранія отворены были настежь, и въ одно виденъ, былъ явственно какой-то трактирный рыцарь, вооруженный кіемъ. У воротъ пахло дегтемъ и сномъ, на прилавк сидли два парня въ полумщанскихъ, полуямщицкихъ костюмахъ, одинъ съ балалайкой, въ поярковой шляп съ павлиньимъ перомъ, другой съ пучкомъ луку за пазухой. Нсколько бабъ и босыхъ ребятишекъ толпилось вокругъ лотка съ пряниками…

Пыль отъ подъхавшаго экипажа одла всю эту сцену густымъ срымъ облакомъ, но никто отъ нея не попятился, только одна двка, жевавшая пряникъ, чихнула.

Осипъ, лакей прізжаго, соскочилъ уже съ козелъ, сбираясь бжать на верхъ, но Лукинъ воротилъ его.

— Кой чортъ! Да это рынокъ какой-то!.. Куда это ты привезъ? спросилъ онъ у ямщика.

— Никакъ нтъ, ваше высокоблагородіе, не рынокъ, отвчалъ тотъ оборачиваясь,— тутъ наверху гостиница.

— Да разв въ город нтъ другой?.. Вези въ другую.

— Въ Макарьевскую, значитъ, прикажете?

— Въ Макарьевскую или въ другой кабакъ, все равно. Вези куда-нибудь, гд почище.

Тарантасъ опять тронулся, и минутъ пять спустя, Лукинъ стоялъ въ номер, у окна, выходившаго на какую-то чистую, но пустынную улицу. Противъ него тянулся заборъ, а за заборомъ сады. Вдали, за деревьями, втви которыхъ только что начали зеленть, видны были крыши домовъ, колокольни и золотыя макушки церквей.

Въ раздумьи смотрлъ онъ на эту картину. Въ ней не было ничего интереснаго, а между тмъ она волновала его глубоко, потому что съ ней связана была мысль о близости той, которую онъ такъ жадно желалъ увидть, ‘Здсь,’ думалъ онъ, ‘въ этомъ город, Маша конечно бываетъ часто, и есть возможность встртить ее случайно, сегодня же, можетъ-быть сію же минуту!..’ Вся кровь хлынула къ сердцу, а оттуда въ лицо, когда онъ подумалъ, какъ это возможно. Но тутъ же другая возможность являлась на умъ… Встртишь иль нтъ, еще неизвстно, но если да, то по всей вроятности встртишь съ мужемъ, а это было бы скверно, потому что она конечно узнаетъ и будетъ удивлена, перепугана, будетъ не въ силахъ скрыть ничего, не пойметъ даже надобности длать тайну изъ прежняго ихъ знакомства.. Еслибы не этотъ страхъ, сталъ ли бы онъ сидть тутъ въ номер, вмсто того чтобы мчаться, ни на минуту не останавливаясь, или даже просто, пшкомъ, бжать прямо къ ней, потому что она тутъ, близко, всего въ десяти верстахъ отъ города!.. Какъ сдлать, чтобъ увидть ее безъ свидтелей, по крайней мр хоть въ первый разъ?.. Пяти или десяти минутъ могло быть достаточно, но откуда ихъ взять?.. Всю дорогу изъ Сольска, и въ Сольск все время, съ тхъ поръ какъ отъздъ его былъ ршенъ, онъ думалъ объ этомъ, но до сихъ поръ не выдумалъ ничего. А между тмъ время шло… и вотъ онъ пріхалъ на мсто, и пора уже дйствовать, а онъ тутъ стоитъ враздумьи, теряя безцнное время, колеблясь, робя какъ женщина, и до сихъ поръ не зная какъ ввяться за дло!.. Въ какой-нибудь день или два, весь городъ узнаетъ, что онъ пріхалъ, а тамъ узнаютъ и Левель, и Марья Васильевна, его будутъ ждать, ему надо письма отдать отъ едора Леонтьича и отъ Софьи Осиповны… Что тогда длать?.. Тогда будетъ поздно обдумывать и пріискивать случай… Надо будетъ къ нимъ хать и прямо явиться ей на глаза, рискуя испортить все… Нтъ, чортъ возьми! до этого допустить нельзя! Довольно думано, пора и за дло!..

Онъ наскоро отобдалъ, одлся и вышелъ. Въ голов у него ужь вертлась затя. Онъ ршилъ: нанять верховую лошадь на первое время, покуда дло не кончится чмъ-нибудь. Имя коня подъ рукой, онъ могъ сберечь много времени, не связываясь ни съ кмъ и не стсняясь ничмъ: это первое, а тамъ что Богъ дастъ… Онъ тотчасъ же началъ искать, но дло не шло на ладъ. Большая часть тхъ, къ кому онъ обращался, чесали себ затылокъ, не зная что отвчать, другіе брались неохотно и не умли сдлать ршительно ничего… Наконецъ, деньги, которыми онъ сорилъ безъ счету, какъ водится, взяли свое. Къ семи часамъ, рослая, сильная лошадь стояла совсмъ готовая, осдланная и взнузданная, на грязномъ двор гостиницы.

— Она хоть и не верховая, а подъ верхомъ ходитъ, объяснялъ, нжно гладя коня по ше, хозяинъ его, молодой, долговязый купеческій сынъ, съ ребячески-глупымъ лицомъ, что впрочемъ не помшало ему содрать за прокатъ по десяти рублей въ сутки. Просьбамъ не дюже гонять, поберечь, накормить, не поить сгоряча, казалось, конца не будетъ.

Солнце сло, когда Лукинъ выхалъ за городъ по большой М…ой дорог.

Слдуя въ точности собраннымъ справкамъ, онъ прохалъ по ней дв версты и свернулъ на проселокъ, который тянулся сначала пустыремъ, а потомъ заворачивалъ круто въ лсъ. Лсъ былъ густой, и въ немъ было уже довольно темно. Онъ проскакалъ его крупною рысью въ какіе-нибудь полчаса и выхалъ на опушку. Плотина и мельница видны были въ полуверст, все какъ сказано, но на двор становилось совсмъ темно, и села онъ не могъ разглядть. Только рядъ огоньковъ мелькалъ недалеко, заставляя догадываться въ какомъ направленіи барскій домъ.

‘Дале здить не зачмъ,’ думалъ онъ, ‘пшему легче добраться до мста, не бывъ замченнымъ, и узнать все, что можно будетъ узнать…’ Онъ отъхалъ назадъ, слзъ съ лошади, привязалъ ее въ чащ лса и, оставивъ дорогу въ виду на правой рук, пошелъ берегомъ, вдоль ручья, по мягкой, мстами сырой трав, миновалъ мельницу, и минутъ черезъ пять уперся въ ограду густаго, стариннаго сада. Сквозь втви кустовъ, одтыхъ весеннею листвой, онъ высмотрлъ домъ. Въ этомъ мст онъ находился всадо шаговъ на двадцать отъ ограды, и черный силуэтъ строенія рисовался отчетливо на синемъ, глубокомъ свод стемнвшаго неба. Нсколько оконъ въ верхнемъ и нижнемъ этаж были освщены.

Онъ долго стоялъ прислушиваясь и всматриваясь. По правую руку, недалеко отъ него, слышны были изрдка слабые отголоски шаговъ и звуковъ различнаго рода… Вотъ двери захлопнули, а вотъ кличутъ кого-то… тамъ лошадь фыркнула, а тамъ воду черпаютъ изъ пруда… Въ ту сторону врно дворъ, а налво все тихо, налво — должно-быть садъ идетъ. Онъ былъ взволнованъ. Сердце въ груди его билось то жестко и сухо, выгоняя изъ себя наотмахъ всю кровь, то замирало въ томительной полнот. Онъ вглядывался въ одно изъ окошекъ верхняго этажа, которое оставалось отворено и не завшено сторой,— вглядывался, въ слабой надежд, что можетъ-быть Маша пройдетъ тутъ мимо или придетъ, остановится, выглянетъ, и тогда онъ увидитъ ее хоть мелькомъ… По комнат точно прошли раза два, что было замтно по свту, который то вдругъ заслонялся чмъ-то, то снова открывался, но Лукинъ не видалъ ничего… Въ сосднемъ окн, на свтлой стор, мелькала не разъ чья-то тнь, и каждый разъ взоръ ловилъ ее жадно, стараясь дорисовать неясный контуръ, но онъ исчезалъ, и снова Лукинъ оставался ни съ чмъ, снова ждалъ, снова вглядывался.

Съ полчаса прошло такимъ образомъ… Онъ собирался ужь отойдти, какъ вдругъ, повернувшись, замтилъ между втвями, внизу, яркій свтъ. Свтъ шелъ изъ нижняго этажа, изъ окна, которое прежде было совсмъ темно и потому не обратило его вниманія. Онъ наклонился, стараясь найдти точку зрнія, откуда можно было бы смотрть безъ помхи отъ втвей, и вдругъ увидлъ окно во всемъ его объем… Стора на немъ не спущена. Дв женщины видны въ комнат: одна изъ нихъ легкая, стройная, въ темной, изящно-скроенной блуз, стояла спиной къ нему, другая ходила со свчкой по комнат… Онъ жадно вглядывался, колни его дрожали… Это она, она! Онъ узналъ ее, даже не видя лица, по изгибу спины, по контуру приподнятыхъ плечъ и слегка наклоненной ше, по особеннымъ, ей только свойственнымъ поворотамъ руки, головы… Она ищетъ чего-то въ комнат съ нянькою или съ горничной… вотъ, вотъ сейчасъ повернется лицомъ къ нему… вотъ повернулась, и свтъ упалъ ярко на милыя, хорошо-знакомыя черты… О! какъ измнилась! Какъ похудла! Какъ грустно смотрятъ глаза!..

Онъ былъ вн себя. Обхвативъ руками ограду, онъ крпко прижалъ къ ней лицо…

Далекій лай напомнилъ ему объ опасности. Лай приближался, и вдругъ замолкъ, но тотчасъ же вслдъ за тмъ ворчанье и нсколько быстрыхъ прыжковъ послышались съ правой руки. Дв большія собаки неслись во весь опоръ по саду, прямо къ нему. Озъ отошелъ потихоньку въ сторону, надясь, что они не замтятъ его въ потемкахъ, но чуткія бестіи остановились какъ разъ прямо насупротивъ, и одна, нюхая на вс стороны, стала рыть землю, стараясь пролзть подъ ограду, а другая рвалась и металась какъ бшеная, заливаясь отчаяннымъ голосомъ.

Онъ вынужденъ былъ уйдти, чтобы не надлать тревоги въ дом, кинулся прочь отъ ограды въ кусты, оступился на скользкой глин и чуть не слетлъ въ оврагъ. Пробравшись дале, онъ набрелъ на тропинку, которая вела къ мельниц, и пошелъ по ней скорымъ шагомъ. Лай все еще слышенъ былъ позади, но гораздо тише. Судя по его направленію, собаки вернулись опять на дворъ. На полдорог отъ мельницы, онъ обернулся и началъ прислушиваться….

Все тихо. Простоявъ съ минуту въ раздумь, онъ пошелъ опять къ дому, на этотъ разъ по дорог. Дв бабы попадись ему навстрчу.

— Здравствуйте, сказалъ онъ, останавливаясь.

— Здравствуйте, отвчала одна изъ нихъ помоложе, отвсивъ поклонъ.

— Что, Павелъ Петровичъ въ сел?

— Баринъ-то?… Нтъ.

— Гд жь онъ?

— А давича въ городъ ухалъ.

— Давно?

— Не, гораздо за полдень.

— А на долго?

— Не знаютъ.

Лукинъ чуть не обнялъ ея отъ радости.

‘Ну, думалъ онъ, счастье везетъ! Надо пользоваться!’

Выждавъ немного, покуда он прошли, онъ кинулся вправо, къ ручью, пробжалъ берегомъ до лсу, отыскалъ свою лошадь и, вскочивъ на нее, помчался во весь опоръ по дорог.

Черезъ минуту, онъ былъ, на двор у подъзда.

— Дома баринъ? спросилъ онъ еще разъ у козачка, который встртилъ его на крыльц.

— Никакъ нтъ-съ.

— А барыня?

— Барыня дома-съ.

— Поди доложи. Скажи: гость пріхалъ изъ Сольска, Григорій Алексевичъ Алексевъ.

Онъ соскочилъ и отдалъ поводья другому, а самъ пошелъ за мальчикомъ, вверхъ по лстниц, черезъ сни, въ прихожую, а оттуда въ залу. Козачокъ между тмъ ушелъ съ докладомъ во внутреннія комнаты.

— Приказали просить, сказалъ онъ возвращаясь, — только просятъ минуточку обождать, сейчасъ выйдутъ.— И онъ остановился въ дверяхъ, посматривая съ любопытствомъ на гостя.

— Послушай, мой милый, сказалъ Лукинъ.— Сходи пожалуете внизъ, попроси чтобы лошадь мою проводили, да посмотри куда они ее тамъ поставятъ.

Мальчикъ ушелъ. Онъ остался одинъ, въ сильномъ волненіи прислушиваясь и осматриваясь кругомъ…. Вотъ гд она живетъ, думалъ онъ, и каждая мебель, каждая вещь, ламла съ рзнымъ абажуромъ, горшки съ цвтами на окнахъ, рояль, этажерка съ нотами, голубая косынка, забытая тамъ у зеркала, бездлки, разбросанныя по разнымъ мстамъ, все получало живой интересъ, все было связано съ ней, говорило о ней…. Онъ былъ въ волненіи, сердце билось съ неудержимою силой. Онъ слышалъ внятно его ускоренные, порывистые толчки, и слышалъ маятникъ на часахъ, но затмъ все тихо кругомъ…. Случайный взглядъ въ зеркало почти испугалъ его. Онъ былъ блденъ какъ воскъ, почернвшій отъ дыму, сухія губы стиснуты судорожно, густые волосы бросали какую-то зеленую тнь на лицо, сюртукъ и блье измяты, слды глины на сапогахъ и брызги засохшей грязи до самыхъ колнъ…. Узнаетъ ли она его въ такомъ вид? Похожъ ли онъ самъ на себя, какъ былъ въ ту пору, когда они разстались семь лтъ тому назадъ?… Онъ тоже перемнился съ тхъ поръ. Сухое, длинное, угловатое лицо его стало еще угловате, еще суше. Глаза вдались глубже и взглядъ сталъ сурове. Усы, которые онъ носилъ въ Петербург, были конечно сбриты, но бакенбарды стали длинне и гуще.

Старое выраженіе тоже пріобрло какой-то новый оттнокъ. Буйная жизнь и забота оставила на немъ слдъ.

Онъ прошелъ изъ залы въ гостиную и стоялъ тамъ съ минуту, прислушиваясь. Все тихо…. но вотъ что-то скрипнуло тамъ черезъ комнату…. Это дверь отворили…. Слышенъ легкій, поспшный шагъ и шелестъ женскаго платья. Идетъ! идетъ кто-то…. Она!…. Онъ вспыхнулъ и чуть не бросился къ ней навстрчу, но чувство близкой опасности удержало его.

— Марья Васильевна! сказалъ онъ, кланяясь.

Маша вздрогнула, открыла широко глаза и остановилась въ дверяхъ какъ статуя. Слабый крикъ вырвался у ней. Усиливаясь вздохнуть, она приложила къ сердцу об руки.

Съ минуту они стояли другъ противъ друга, она — перепуганная и блдная, онъ — весь въ огн… Онъ собирался сказать ей что-то, но мысли спутались у него въ голов, въ глазахъ помутилось…. Письмо отъ Маевской пришло ему вдругъ на память. Не зная что длать, чтобы выдержать свою роль, онъ вынулъ его изъ кармана и хотлъ ей отдать но, при первомъ его движеніи, она вскрикнула снова и отшатнулась назадъ въ неописанномъ ужас. Зрачки расположились и неподвижно уставились на него.

— Кто это? прошептала она, отодвигаясь.— Не подходите, не подходите! О, я умру! Боже мой! Боже мой! Кто это?

— Марья Васильевна! Ради самого Бога, не бойтесь, шепнулъ онъ въ отвтъ.— Кто бы я ни былъ, но вы можете видть, что я живой человкъ. Я пріхалъ къ вамъ отъ кузины, изъ Сольска, привезъ вамъ письмо отъ нея.

— Кто вы? О, не обманывайте меня! Скажите мн правду, кто вы?

Играть роль чужаго не было никакой возможности. Слезы сверкнули у него на глазахъ, онъ протянулъ къ ней руки.

— Марья Васильевна! Маша!..

Яркая краска вспыхнула на лиц у Марьи Васильевны и опять исчезла, но она ужь не пятилась боле. Схватившись за голову обими руками, она вглядывалась.

— Маша! Да вдь это я!.. Вдь это я!..

Глухой стонъ былъ отвтомъ на эти слова. Всплеснувъ руками, она рванулась къ нему навстрчу, но нервы ея не выдержали, и въ ту минуту когда онъ обнялъ ея исхудалый станъ, она лежала у него на рукахъ безъ чувствъ.

Лукинъ самъ едва помнилъ себя. Что-то странное въ немъ совершалось. Въ эту минуту, семь лтъ какъ будто свалились съ плечъ его, и все, что растеряно или растоптано было въ теченіе этого времени, все возвратилось на мигъ. Онъ почувствовалъ себя опять юношей, преданнымъ и влюбленнымъ поюношески. Знойныя страсти молчали въ его груди, порча разврата не льнула къ этому чистому существу, которое онъ держалъ на рукахъ какъ ребенка и цловалъ какъ ребенка въ полуоткрытыя, блдныя губы, въ полузакрытыя вки глазъ.

Прошла минута… легкій румянецъ показался у ней на щекахъ. Онъ посадилъ ее на диванъ. Маша вздохнула и, открывая глаза, развела машинально волосы, опустившіеся на лобъ. Сознаніе скоро вернулось, лицо ея ожило, слезы блеснули, она взяла его руки и, прижимая ихъ къ сердцу, шептала что-то…

Нсколько разъ начинали они говорить, но разговоръ не вязался. Сбиваясь и запинаясь, съ большимъ трудомъ, онъ усплъ объяснить ей то, что казалось ему нужне всего. Она слушала, понимая на половину. Въ свою очередь, когда Лукинъ спросилъ у нея о матери, она заплакала, и едва могла выговорить печальный отвтъ. На два или три другіе вопроса, онъ усплъ получить нсколью голыхъ, отрывочныхъ, но въ высшей степени интересныхъ свдній. Извстіе, что Иванъ Кузничъ обезпеченъ и живетъ управителемъ въ имніи Левеля, обрадовало его очень, но радость прошла, когда онъ узналъ что сталось съ отцовскимъ имніемъ посл его отъзда. Онъ долго не могъ говорить, и сидлъ, закрывъ руками лицо… Маша плакала… Наконецъ, онъ спросилъ у нея о Левел, о томъ, когда и гд она съ нимъ познакомилась и какимъ образомъ вышла замужъ… Она вспыхнула и начала говорить что-то съ жаромъ, но странное выраженіе лица, дико блуждающій взоръ и отсутствіе связи въ словахъ такъ поразили его, что онъ не ршился разспрашивать доле… Она была вн себя и дрожала какъ листъ. Онъ самъ былъ разстроенъ до крайности и чувствовалъ, что онъ постепенно теряетъ всю власть надъ собой.

Подъ конецъ, они сидли долго, взявшись за руки, и ни слова не говоря, смотрли другъ другу въ глаза… Въ зал, стнные часы пробили десять. Пора было кончить свиданіе. Опасность забыться и просидть до глубокой ночи пугала Лукина.

— Я не могу оставаться дальше, шепнулъ онъ,— прощайте.

— Куда жь вы?

— Я… въ городъ. Пора!.. Если я просижу еще часъ, никто не повритъ, что это мой первый визитъ.

Она смотрла ему въ глаза съ удивленіемъ, не совсмъ понимая что онъ говоритъ.

— Къ тому же, вы слишкомъ встревожены, вамъ нуженъ покой. Скажите: гд Павелъ Петровичъ останавливается въ город? Я его отыщу, и завтра мы вмст прідемъ сюда.

Записавъ адресъ, онъ взялъ ее за руку.

— Марья Васильевна, помните что я вамъ скажу… Не выдавайте меня!.. Вашъ мужъ не долженъ знать ничего изъ прошедшаго, не долженъ даже догадываться ни о чемъ… Я для него Алексевъ, не боле. Я просто пріхалъ сюда изъ Сольска, съ письмомъ отъ Маевской, пріхалъ какъ старый знакомый его и видлъ васъ первый разъ въ жизни… дале ничего. Помните это. Отъ этого многое зависитъ… зависитъ возможность жить близко отъ васъ и видть васъ часто… Уврены ли вы въ себ? Общаете ли вы мн тайну?

Она кивнула ему головой въ отвтъ.

— Скажите, что вы общаете.

— Я общаю… отвчала она, дрожа всмъ тломъ.

— Прощайте… нейдите за мной… у васъ глаза заплаканы, васъ не долженъ видть никто въ этомъ вид.

Когда онъ ушелъ, она подбжала къ окну и долго стоила, опираясь руками и головой на. стекло… Конскій топотъ послышался на двор, заскрипли ворота, это онъ выхалъ… Дале этого она не могла себ дать отчета ни въ чемъ, щеки пылали, въ ушахъ звенло, сердце билось такъ сильно, какъ будто сбиралось выскочить или разорваться. Ей стало душно… чувство какой-то слабости разливалось по членамъ, въ голов начинало кружиться, въ глазахъ темнть…— Даша! кликнула она замирающимъ голосомъ.

Двушка, стлавшая въ спальной постель, прибжала.

— Даша, здсь душно, отвори окна, да принеси мн шаль, я пойду на балконъ посидть.

— А гд же вашъ гость-то, сударыня?.. У едьки тамъ самоваръ готовъ… Мы думали, вы оставите чай пить.

— Ахъ! Даша, мн, право, въ голову не пришло! отвчала она, отворачиваясь и украдкою отирая глаза.

Долго сидла она на балкон, стараясь собраться съ мыслями и подумать о томъ, что случилось, но она была такъ разстроена, что все путалось и сбивалось у ней въ голов. Вернувшись въ спальню, она упала, не раздваясь, передъ кіотомъ и молилась, молилась усердно, но молитва не успокоивала ея. Часовъ до пяти она не могла заснуть, ворочалась съ боку на бокъ, закутывалась съ головой въ одяло, чтобы не видть свту, вставала нсколько разъ и, накинувъ на голыя плечи шаль, отворяла окно. Свжій воздухъ весенняго утра, пропитанный запахомъ молодой травы и развертывающихся почекъ, наполнялъ комнату. Солнце было уже довольно высоко, когда, наконецъ, она забылась. Хаосъ тревожныхъ мыслей мало-по-малу улегся. Дремота застала ее въ ту минуту, когда она представляла себ какъ онъ прідетъ завтра, къ обду, съ мужемъ и что они будутъ при ней говорить… Разныя, странныя сочетанія мыслей начали появляться у ней въ голов. Хозяйственныя работы о завтрашнемъ дн, объ обд, и тысячи разныхъ воспоминаній изъ прежней жизни, все путалось, переплеталось… Завтра, къ обду она велитъ приготовить любимыя его кушанья. Она начинаетъ припоминать… Онъ ягоды очень любилъ… Какъ жаль, что такъ рано!.. Въ теплиц, шпанская земляника только что начала поспвать, всего какихъ-нибудь десять ягодъ зарумянилось… И вотъ, ей снится, она идетъ въ теплицу посмотрть, не поспло ли за ночь столько чтобы набрать хоть небольшую тарелку… идетъ, а сама прислушивается: не скрипятъ ли ворота тамъ на двор, не стучатъ ли копыта, не катитъ ли экипажъ?.. Нтъ, тихо… все тихо кругомъ. Она успетъ еще… Въ теплиц солнце играетъ весело на кустахъ пунцовой камеліи въ полномъ цвту, пахнетъ розами, по стнамъ вьется плющъ. Кипарисы, лимоны и померанцевыя деревья стоятъ въ середин рощицей, а за ними, на полкахъ, стоятъ большія горшки съ земляникой… Крупныя, алыя ягоды видны издали… Таня, молоденькая горничная, которую она вывезла изъ Ручьевъ ребенкомъ, несетъ за нею тарелку… ‘Таня! подай сюда,’ говорятъ она оборачиваясь и видитъ, у Тани лицо какое-то странное…

— Таня, чего ты такъ смотришь на меня?…

— Я ничего-съ.

— Какъ ничего? Ты хочешь сказать что-нибудь?…

Таня смотритъ таинственно.

— Вы, сударыня, ягодку-то напрасно изволите рвать, шепчетъ она ей на ухо.

— Какъ напрасно?

— Да такъ, сударыня. Гость-то вашъ кушать ее не будетъ.

— Отчего?

— Матушка! Марья Васильевна! Богъ съ вами! Да разв вы не видали, сударыня? Вдь гость-то вашъ мертвый! Вдь это вашъ старый женихъ, барчонокъ жгутовскій — съ того свта къ вамъ прізжалъ!…

— Что за вздоръ, Таня! говоритъ она, а у самой отъ страха ноги подкашиваются….

Но вотъ, теплица и земляника и Таня исчезли куда-то. Она въ саду, идетъ по дорожк съ Григоріемъ Алексевичемъ.

— Еслибы вы знали, какъ мн тяжела эта тайна! говоритъ она.— Вы мн на сердце плиту могильную наложили.

Онъ смотритъ въ землю, и выраженіе у него на лиц такое тяжелое, мрачное.

— Разв это такъ нужно?

— Необходимо нужно.

— Но для чего? Чего вы боитесь? Мой мужъ человкъ благородный, онъ любитъ васъ, будетъ вамъ врный другъ.

Онъ покачалъ головой….— Я вамъ скажу, шепчетъ онъ.— Вы не знаете ничего. Онъ врагъ мой, и я его врагъ. Мы ненавидимъ другъ друга давно….

Но вотъ мужъ пріхалъ. Они сидятъ вмст…. Старый женихъ ея смотритъ на мужа холодно, непріязненно, а мужъ глядитъ на нее….— Маша! Что это ты какая блдная? спрашиваетъ онъ, а у нея сердце въ груди такъ и стучитъ, такъ и стучитъ отъ страха.

— Я ничего, отвчаетъ она.

— Какъ ничего? Смотри, ты едва языкомъ ворочаешь….

Сердце у ней сжимается. Она не можетъ дольше терпть….

Она падаетъ передъ ними на полъ, въ слезахъ….— О! пощадите! стонетъ она.— Я не въ силахъ этого выносить!… Я васъ люблю,— люблю обоихъ! Я готова за васъ умереть, только не мучьте меня! Не смотрите такъ холодно другъ на друга!.. Пожалйте меня! Дайте другъ другу руку…. любите другъ друга!…

Ея сынъ стоитъ возл. Она взяла его на руки, ласкаетъ и подаетъ Лукину.

— Что ты длаешь? говоритъ Павелъ Петровичъ,— смотри!

Лукинъ бросилъ ребенка на полъ и отпихнулъ его отъ себя ногой….

— О! это ужасно! шепчетъ она въ просонкахъ.— Я не вынесу этого! Я умру!…— И опять засыпаетъ… Ей снятся Ручьи. Мать сидитъ за столомъ, больная, и раскладываетъ пасьянсъ.— Маменька! говоритъ она, обнимая старушку:— насъ обманули!… Онъ живъ!… О! какъ ужасно мы поспшили!… Какая жалость! Какая жалость!…

Часамъ къ девяти она заснула спокойне и спала до полудня. Дти давно проснулись, отпили чай и вернулись съ прогулки въ саду, когда она встала. Сонъ успокоилъ ее, но отъ вчерашней тревоги остались слды: какое-то странное онмніе, слабость, все точно притуплено въ ней и вокругъ нея. Ноги отяжелли, рукой шевельнуть лнь…. Она попробовала молиться, молитва нейдетъ на умъ. Ничего длать не хочется, ни о чемъ думать. Вчерашнее происшествіе, въ памяти, покрыто какимъ-то туманомъ, точно какъ будто она во сн его видла. Первымъ залогомъ дйствительности было письмо отъ Маевской, которое она забыла вчера въ гостиной. Человкъ, убиравшій комнаты, нашелъ его на полу и отдалъ Даш, а Даша отдала барын…. ‘тотчасъ, какъ только он изволили проснуться и встать. Одвшись, он зашли на минуту въ дтскую, а изъ дтской на кухню, а посл пошли читать письмо въ садъ…’

Въ город, между тмъ, пріятели встртились. Въ десятомъ часу, Левель пилъ чай на своей городской квартир и собирался идти въ уздное казначейство, когда ему доложили, что какой-то господинъ Алексевъ его спрашиваетъ.

— Алексевъ? Какой Алексевъ?… Гд?… сказалъ онъ, обрадованный и удивленный.

— Они тутъ-съ, отвчалъ слуга шепотомъ, указывая на сосднюю комнату.

Левель вскочилъ и выбжалъ къ гостю, въ пріемную.

— Григорій Алексичъ! Вы здсь?

— Здсь.

Они засмялись и обнялись по-пріятельски, крпко.

— Здравствуйте! Радъ всею душой! Бросьте вашу фуражку, пойдемте сюда…. Садитесь, хотите чаю? Сигару?… Вотъ, встртились наконецъ и, какъ видите, помнялись ролями: вы на служб, а я ужь давно ее бросилъ, говорилъ отставной гвардеецъ, котораго трудно было узнать, такъ измнили его шесть лтъ, отсутствіе золотыхъ украшеній въ костюм, густая, русая борода клиномъ и какой-то оттнокъ напряженной мечтательности въ чертахъ, котораго прежде не было….— Ну, ну, говорите, развязывайте скорй!… Вдь я ничего не знаю! Давно ли вы здсь? Когда вы пріхали?

— Вчера, въ три часа.

— Одни или вмст со всми?

— Одинъ.

— Какимъ это образомъ?

— А такъ, по особому порученію.

— Квартирмейстеромъ, что ли?

— Да, квартирмейстеромъ.

— А кузина когда прідетъ?

— Не знаю… Надо чтобы было сперва куда. Надо имъ домъ сперва приготовить.

— Успете съ домомъ. Оставьте его въ поко до завтра. Подемте къ намъ въ Сорокино, я васъ познакомлю съ женой.

— Покорно благодарю. Мы успли ужь познакомиться.

— Какъ? Быть не можетъ!… Когда?

— Вчера вечеромъ, я у васъ былъ съ визитомъ.

— Эхъ, жаль! А я только что передъ вечеромъ въ городъ ухалъ.

Левель жаллъ не шутя. Онъ очень разчитывалъ на общество стараго, городскаго пріятеля, и боялся немножко, чтобы домъ его, съ перваго взгляда, не показался ему скучнымъ мстомъ, а жена — холодною, вялою, церемонною барыней. Опасеніе было естественно. Застнчивость Марьи Васильевны и непривычка ея обращаться съ чужими людьми могли, какъ онъ думалъ, сдлать очень невыгодное впечатлніе на такого человка какъ Алексевъ, развязнаго, бойкаго, остраго малаго, съ злымъ языкомъ, съ сатирическимъ взглядомъ на вещи и съ привычкой жить въ шумномъ, веселомъ кругу.

‘Ну, такъ! Я это зналъ! ворчалъ онъ про себя, соображая, по разнымъ отвтамъ пріятеля, что онъ пробылъ въ сел не долго и былъ отпущенъ оттуда безъ ужина, не пивъ чаю, можетъ-быть даже не смя сигары выкурить: а ужь Маша, конечно, не догадалась ему предложить!… Клеопатра Ивановна была права отчасти, подумалъ онъ: съ этою женщиной общества у себя не устроишь, а между тмъ общество было бы такъ нужно для ней!…’

За этимъ, естественно, шло желаніе какъ можно скоре поправить дло. Маша, при немъ, какъ это всегда случалось, будетъ, конечно, гораздо любезне и смле, что дастъ возможность нигладить первое впечатлніе, прежде чмъ оно успетъ окрпнуть и утвердиться. Съ этою цлью, онъ началъ упрашивать Лукина, чтобъ онъ халъ къ нему обдать сегодня же, отложивъ городскіе визиты и дло до завтра. Тотъ не отказывался… Онъ очень радъ, но почта идетъ сегодня же, и отъ него будутъ ждать извстія въ Сольск… Надо же хоть заглянуть въ губернаторскій домъ, чтобы написать Софь Осиповн дв строчки… ‘А не то, вдь вы знаете, барыня съ норовомъ, шутокъ не любитъ!…’

Левель захохоталъ…— О! знаю! знаю!… но мы успемъ все сдлать. Теперь десяти еще нтъ, а мы отправимся въ два, не поспете, въ три, въ четыре,— когда угодно, жена подождетъ. Подемте, я познакомлю васъ съ Гольцомъ, Францъ-Карлычемъ, вице-губернаторомъ, а оттуда мы вмст пойдемъ осматривать домъ. Онъ въ порядк, я былъ тамъ недавно у О**. Если не ошибаюсь, починокъ большихъ не потребуется. Оттуда я васъ отпущу письмо писать, а самъ зайду въ уздное казначейство. Завтракать будемъ здсь, я буду васъ ждать. Да пожалуста никакихъ извощиковъ за городъ не нанимаете. Я васъ отвезу и доставло назадъ въ коляск.

Въ третьемъ часу, они катили въ Сорокино. Левель былъ въ дух и дорогой разспрашивалъ о Маевскихъ, о свадьб Елены Осиповны, о Сольск, о служб, о разныхъ вещахъ. Но его спутнику было не до того. Онъ былъ озабоченъ. Его тревожилъ вопросъ: какъ обойдется вторичная встрча съ Марьей Васильевной, которую онъ оставилъ вчера въ ненадежномъ вид, и какъ ей удастся сыграть свою роль?… Въ себ онъ увренъ былъ. Онъ прошелъ всю школу притворства, отъ первыхъ складовъ до высшихъ, сложнйшихъ ея задачъ, и основательно считалъ себя мастеромъ дла, но она?… Какъ-то она, бдняжка, справится съ первымъ шагомъ по этой кривой и скользкой тропинк?… Ей тяжело будетъ,— она не привыкла… Вотъ онъ и привыкъ, а и его насилу хватаетъ въ эту минуту, чтобы скрыть закулисную сторону своихъ мыслей… Онъ смялся и сыпалъ шутками, разказывая продлки Елены Осиповны съ ея женихомъ, но глаза его не смялись. Онъ то отворачивалъ ихъ, смотря въ чащу лса, то, выбравъ минуту, когда его спутникъ глядлъ куда-нибудь мимо, съ большимъ любопытствомъ всматривался въ его лицо… Кром тхъ перемнъ, которыя связаны неразлучно съ потерей мундира и съ пріобртеніемъ бороды, онъ нашелъ много новаго. Трудно сказать въ чемъ это новое состояло, но присутствіе его было очень чувствительно. Левель, который сидлъ съ нимъ рядомъ въ коляск, похожъ былъ на прежняго гвардіи капитана только тогда, когда онъ смялся. Въ промежуткахъ, въ минуты серіознаго разговора или молчанія, лицо его принимало какой-то суровый, почти аскетическій видъ. Не то чтобъ онъ похудлъ или особенно постарлъ,— нтъ,— главная доля новаго сосредоточена была вся въ глазахъ, и не въ наружной ихъ форм, а въ какомъ-то сосредоточенномъ, напряженно-задумчивомъ выраженіи и фанатически-мрачномъ, абстрактно пристальномъ взгляд.

Четверка отличныхъ, заводскихъ коней несла ихъ быстро, въ рессорной коляск, по мягкой дорог, въ лсу. Пыли не было, земля только что просыхала, посл весеннихъ дождей. Кусты ужь одты были роскошною зеленью, густая трава и мстами цвты видны были тамъ и сямъ, на земл, но большія деревья, осинникъ, береза и дубъ, не успли еще нарядиться въ свой лтній, парадный мундиръ. Весь лсъ наполненъ былъ ароматомъ смолистыхъ почекъ. Береза, опередившая своихъ сверстниковъ, душила особенно сильно.

— Сейчасъ будемъ дома, замтилъ Левель, указывая на мельницу, которая стала видна вдали. Они прохали близко отъ того мста, гд, наканун, Лукинъ привязывалъ лошадь,— оставили мельницу и плотину влв, и понеслись по дорог къ селу. Собачій лай привтствовалъ ихъ издалека. Възжая, Лукинъ увидлъ вчерашнихъ своихъ непріятелей. Онъ узналъ ихъ по голосу. Это были два рослые, сильные пса, изъ которыхъ любой могъ идти въ одиночку на волка. На этотъ разъ, не имя причины считать его воромъ, они приняли его очень мирно, махая хвостами и весело провожая коляску вплоть до крыльца.

На крыльц, Марья Васильевна встртила ихъ. Она перетрусила страшно, завидвъ коляску, и задыхаясь, съ сильнымъ біеніемъ сердца, бросилась внизъ по лстниц. Но когда экипажъ подъхалъ, и вмсто суровыхъ, нахмуренныхъ лицъ, виднныхъ ею во сн, она увидла мужа веселаго, въ живомъ разговор съ гостемъ, который смялся, отвчая ему почти также безпечно и весело, она вся покраснла отъ радости. На душ у нея отлегло. Богъ врно услышалъ ея молитву… Онъ пошлетъ миръ въ ихъ сердца!… Они будутъ друзьями!

— На вотъ, я теб вчерашняго гостя привезъ, сказалъ Левель жен… ‘N’ayez donc pae peur, Marie! C’est un tr&egrave,s bon garon… Не ребячься, пожалуста, будь полюбезне,’ шепнулъ онъ ей на ухо, обнимая ее.— Рекомендую, прибавилъ онъ громко: — Григорій Алексичъ Алексевъ, чиновникъ особыхъ порученій при нашей новой губернаторш.

— Мы ужь знакомы,— отвчала она едва слышно, протянувъ гостю руку, которую тотъ пожалъ. Рука дрожала.

— Григорій Алексичъ жалуется, что онъ былъ принятъ вчера очень сухо, продолжалъ Левель…— Онъ хотлъ ужь писать объ этомъ въ Сольскъ, да я его упросилъ.

Лукинъ засмялся, Маша сконфузилась.

— Я виновата, отвчала она красня и усмхаясь…— Я была такъ обрадована…. получивъ письмо отъ кузины, что забыла даже и чаемъ васъ напоить. Простите меня, ради Бога!

— Ну, ну, онъ не сердится. Онъ общалъ не сердиться за чай, если только обдъ сегодня будетъ хорошъ… Такъ, кажется, мы условились?

— Полноте! отвчалъ тотъ шутя.— Разв такъ можно рекомендовать человка на первыхъ порахъ? Вы меня губите невозвратно во мнніи Марьи Васильевны.

Маша смотрла на стараго своего друга большими глазами и втайн дивилась его спокойной увренности въ себ… ‘Онъ ли это такъ бойко, развязно лжетъ?’ мысленно спрашивала она у себя, и тутъ же припомнила, что сама, не дале какъ съ минуту назадъ, солгала… Она думала прежде, что это Богъ знаетъ какъ трудно, а выходитъ, что нтъ. Почти никакого усилія и никакого особеннаго приготовленія не требуется. Слово, невольно, само собой, бжитъ съ языка, точно какъ будто и не она, а другой кто-нибудь за нее говоритъ!… Къ этому времени страхъ, волновавшій ее все утро, сталь проходить. Мсто его заступала успокоительная надежда, что ея роль будетъ не такъ тяжела, какъ это казалось,— и что когда-нибудь ей удастся сблизить этихъ людей между собою такъ тсно, поселить между ними такое довріе, что дальнйшая тайна покажется лишнею тягостью для него, и онъ самъ все разкажетъ мужу.

За обдомъ и посл обда, весь день, Павелъ Петровичъ былъ въ дух. Его оживила встрча съ свидтелемъ его прежней жизни, съ тмъ человкомъ, которому нкогда были открыты его задушевныя мысли, несмотря на то, что онъ видлъ въ немъ представителя совершенно другаго взгляда на жизнь и другой сферы жизни. Ихъ прежняя связь, при всей ея кратковременности и наружной случайности, была не изъ тхъ эфемерныхъ явленій, которыя исчезаютъ безслдно. Они разошлись, но затмъ чтобы встртиться снова подъ боле рзкимъ угломъ противорчія, съ свжимъ запасомъ опыта и съ убжденіями, глубже, сильне развитыми. Поэтому, оба конечно не прочь были справиться, куда привела та дорожка, которая разъ какъ-то, давно, перескла ихъ собственный путь…. Но Лукина занимали другіе вопросы. Къ тому же, шесть лтъ упорной борьбы съ людьми, на арен общественной жизни, притупили въ немъ юношескую потребность высказаться и подлиться мыслями,— потребность, которую Левель, въ своей замкнутой сфер, такъ рдко имлъ возможность удовлетворить, что этотъ случай былъ для него настоящимъ праздникомъ.

Посл обда, засвъ въ уголку, на соф, у отвореннаго балкона въ гостиной, они говорили много. Разговоръ, сначала сосредоточенный на подробностяхъ личной ихъ обстановки, мало-по-малу мняя свое направленіе, перешелъ на политику и на сферу идей, находящихся съ ней въ связи. Вопросы общественнаго устройства разбирались въ ту пору на Западъ съ лихорадочнымъ жаромъ, въ которомъ легко было угадать предвстника грозныхъ событій. Гулъ собиравшейся бури, разносясь далеко во вс стороны, слышенъ былъ и у насъ. Въ нашей литератур и въ передовыхъ рядахъ общества, содержаніе, тонъ рчей, даже т точки зрнія, съ которыхъ вещи обсуживались,— все измнилось… Эпоха эта была знаменательная. Все старое и даже кое-что изъ новаго пошло въ передлку. Германскій идеализмъ, съ которымъ мы только что передъ тмъ начинали сводить знакомство, обнюхивая его съ большимъ любопытствомъ и недоумніемъ, вдругъ встртился въ нашихъ умахъ съ другимъ, враждебнымъ ему потокомъ, летвшимъ, какъ вихорь, на перерзъ. Мы пошатнулись, сдлали видъ какъ будто задумались на минуту, и немедленно вслдъ затмъ, слдуя русскому правилу не отставать ни за что отъ Европы, хотя бы пришлось летть кувыркомъ за ней въ догонку, дали крутой поворотъ. Произошло смятеніе неописанное. Заклятые друзья современности и прогресса, отрекаясь отъ Гегеля и К^о, кидались наперерывъ въ объятія новыхъ гостей. Идеализмъ былъ забытъ и брошенъ такъ же внезапно, какъ онъ былъ принятъ. Мы выплюнули его хладнокровно, даже непережеванный. Безъ личной иниціативы, безъ связи съ движеніемъ жизни народной, безъ всякой естественной постепенности въ прогресс внутренняго развитія, вчерашній философъ и квіетистъ превратился въ политика, въ эконома. Онъ бросилъ логику, бросилъ исторію философіи и философію исторіи, и махнувъ мимо Адама Смита со всми его послдователями, однимъ прыжкомъ очутился въ ряду реформаторовъ, не оставлявшихъ камня на камн отъ старыхъ системъ гражданства и общежитія.

За этимъ движеніемъ, съ его поворотами и скачками, Левель слдилъ сперва холодно и небрежно, какъ за предметами, выходившими изъ круга спеціальности. Но мало-по-малу, когда шумъ сталъ долетать до ушей его явственне, онъ началъ невольно прислушиваться и вникать. Праздное любопытство барина-дилеттанта, не связаннаго очень прочно ни съ чмъ, затронуто было вопросами, до сихъ поръ ему незнакомыми. Въ журналахъ, въ газетахъ, онъ началъ встрчать очень часто слова и цлыя выраженія, условный смыслъ которыхъ для гвардіи-капитана сороковыхъ годовъ былъ китайскою грамотой. Онъ началъ справляться и выписалъ нсколько книгъ, по содержанію не имвшихъ себ до сихъ поръ товарищей въ его библіотек. Эти книги дочитывались, и выписаны были уже новыя, и кое-что начало разъясняться, а многое спуталось еще хуже въ его голов, когда пріздъ Лукина далъ ему первый случай высказать свои впечатлнія и поврить ихъ въ разговор съ живымъ человкомъ….

— Вы проиграли, сказалъ онъ, вернувшись въ столовую съ нумеромъ заграничной газеты въ рукахъ: — Женскія письма вышли въ 1802 году…. вотъ здсь, смотрите.

Объ автор этихъ писемъ, граф де-Сенъ-Симон, и о затяхъ его послдователей у нихъ только что передъ тмъ начался разговоръ, который шелъ очень живо и горячо, не взирая на то, что оба имли объ этомъ предмет очень неполныя свднія и судили о немъ съ совершенно-иныхъ точекъ зрнія, а потому съ трудомъ понимали другъ друга. Левеля сильно интриговала полу-религіозная сторона, таинственность и мечтательность догмата, а на все остальное онъ смотрлъ холодно, какъ на дло оовсмъ до него не касающееся. Пріятель его, напротивъ, оправдывалъ только то, что имло прямой, общежитейскій смыслъ, а о пророческихъ выходкахъ и о догматахъ школы отзывался шутя. Маша слушала ихъ очень внимательно, но, къ великому сожалнію, не понимала почти ничего. Только одинъ разъ, когда у нихъ завязался споръ о женщин и о ея положеніи въ обществ, она поняла…. все поняла, но молчала, не принимая прямаго участія въ спор, а когда кто изъ спорящихъ обращался къ ней съ просьбой ршить тотъ или другой вопросъ, она, красня, давала короткій, уклончивый, блдный отвтъ…. У ней не было ясно-опредленныхъ теоретическихъ убжденій, а то, что и было, она не имла привычки и смлости высказывать такъ отчетливо, какъ высказывали они. Къ тому же предметъ интересовалъ ее слишкомъ близко, и она не могла судить о немъ сколько-нибудь спокойно…. Дло шло о любви и брак. Лукинъ утверждалъ, что бракъ (безъ горячей любви) есть ложь и нердко развратъ…. А мужъ ея возражалъ, что строгіе приговоры сплеча, основанные на общихъ правилахъ, содержатъ въ себ гораздо боле лжи чмъ т явленія жизни, отъ которыхъ они берутъ только одну сторону. ‘Любовь, говорилъ онъ, есть дло, которое каждый, конечно, можетъ по своему толковать, потому что каждый изъ насъ любитъ по своему,— любитъ какъ любится, а не такъ, какъ по правиламъ слдуетъ. Если подъ словомъ любовь разумть романтическое увлеченіе или знойную страсть, то конечно тогда бракъ будетъ ложь, потому что одно основано на мечтательной экзальтаціи и свой центръ иметъ не въ сердц, а въ воображеніи, а другое есть юношеская горячка крови, болзненные припадки которой не могутъ быть приняты нормой семейной правды. Семейная правда, семейная жизнь, говорилъ онъ, должны имть боле прочный фундаментъ, потому что он имютъ прочныя цли въ виду, и цли вовсе не эгоистическія.’

На эту спокойную выкладку мысли, гость отвчалъ горячо, съ необузданнымъ краснорчіемъ страсти и съ худо скрытымъ презрніемъ къ существующему порядку общественныхъ отношеній… Маша вся превратилась въ слухъ. Она понимала теперь, понимала обоихъ, но не могла найдти выхода изъ желзнаго круга сомнній и рзкихъ противорчій, въ которомъ вертлся ихъ споръ.

Трудный день, въ общемъ счет, сошелъ для нея гораздо легче чмъ она ожидала. Несмотря на мучительное и почти непрерывное замшательство, съ которымъ она выполняла свою неловкую роль, несмотря на всю странность и новость ея положенія,— самая эта новость и напряженная дятельность всхъ силъ, которыя вызваны были вдругъ, посл долгихъ годовъ дремоты, подйствовала на нее цлительно. Взглядъ ожилъ, въ лиц заиграла краска, на душу повяло теплымъ, отраднымъ дыханіемъ весны. Жизнь снова полна была…. чмъ? она не успла еще спросить у себя. Она смутно догадывалась, что въ полнот этой есть что-то ложное, но откуда оно?… Случай ли вдругъ набросилъ его снаружи какъ тнь, которая можетъ исчезнуть такъ же случайно, или оно издавна заложено какъ зерно въ основ ея семейнаго положенія и только теперь пустило ростокъ наружу,— объ этомъ она и не думала. А между тмъ даже самая эта ложь имла въ себ какую-то свжую прелесть, что-то заманчиво-увлекательное.

На Лукина этотъ день сдлалъ тяжелое впечатлніе. Ложь была для него не новость, и потому не имла въ себ призрачнаго смысла силы, освобождающей отъ застоя. Ложь опротивла, надола ему какъ ноша, отъ которой нтъ средствъ отдлаться… Куда ни сунься, какъ ни ворочайся, ни прилаживайся,— она вчно тутъ, лежитъ тяжело на ше, грудь ломитъ, плеча болятъ, нтъ отдыха, нтъ исхода. Одну минуту ему показалось, что этотъ исходъ найденъ. Онъ встртилъ друга, передъ которымъ могъ бы снять маску, но вотъ онъ съ нею проводитъ почти цлый день, а во все это время они не имли почти и десяти минутъ, чтобы сказать другъ другу хоть что-нибудь совершенно открыто, безъ принужденія, безъ помхи. Мужъ цлый день сидлъ съ ними, а когда уходилъ не надолго, дти съ ихъ нянькой вертлись тутъ около или прислуга мшала.

Онъ пожелтлъ отъ злости. Два раза всего ему удалось остаться съ нею вдвоемъ на минуту. Въ первый разъ, она поглядла ему въ глаза умоляющимъ взоромъ, и схвативъ его за руку, стала просить, чтобъ онъ полюбилъ ея мужа. Бдняжка весь вечеръ объ этомъ думала. Ей Богъ знаетъ какъ хотлось, чтобы дти, мужъ, домъ, вся новая ея обстановка понравились Лукину, — какъ прежде все, что касалось ея, было ему мило, такъ и теперь, чтобъ онъ все полюбилъ, все оцнилъ тою цной, какую сама она придавала всему… Она слдила за каждымъ словомъ мужа, съ невольною тревогой, съ тайнымъ вопросомъ: одобритъ ли это онъ, понравится ли ему? Она забывала, что онъ зналъ Левеля прежде ея или можетъ-быть думала, что они не успли узнать другъ друга такъ хорошо, какъ она ихъ обоихъ знала… Мужъ ея такъ уменъ, образованъ, такъ добръ! Разв онъ можетъ кому-нибудь не понравиться?.. Онъ всегда отзывался о немъ такъ прекрасно! Да и теперь, какъ онъ веселъ! Какъ это ясно замтно, что онъ къ нему очень расположенъ!.. О! какъ бы она была счастлива, еслибы желанія ея сбылись!.. И вотъ, весь жаръ, вся сила этихъ желаній, вылились въ тон голоса, которымъ она произносила свою наивную просьбу… Онъ усмхнулся не то саркастически, не то грустно, и только что началъ ей отвчать, какъ мужъ воротился съ ящикомъ какихъ-то завтныхъ сигаръ, которыя были присланы ему уже съ годъ, въ подарокъ, изъ Петербурга, и о которыхъ онъ вспомнилъ теперь. Лукинъ мысленно проклялъ его, и сигары, и Петербургъ, и старое ихъ знакомство… ‘Все это колодки, думалъ онъ. Еслибы тутъ не было ни претензій на дружбу, ни правъ на взаимное уваженіе, мое положеніе было бы проще.’

Въ другой разъ, когда они остались вдвоемъ, онъ самъ началъ:

— Что жь, это вчно такъ будетъ? сказалъ онъ вздохнувъ.

— Что будетъ? спросила она, робко посматривая.

Перемна въ его лиц, съ котораго вдругъ свалилась маска: усталость, тоска, нетерпніе, мука отложенныхъ ожиданій, все это вдругъ стало ясно и поразило ее до того, что ей трудно было собраться съ мыслями.— Что будетъ? повторила она тревожно.

— Мы всегда будемъ видться такъ, при комъ-нибудь третьемъ? Будемъ ловить урывками случай сказать другъ другу два слова безъ принужденія?

Она поняла, но не знала что отвчать.

— Но… вамъ можетъ-быть это нравится? Вы можетъ-быть не хотите иначе?

— Что жь я могу сдлать? спросила она.

— Не знаю. Если не можете ничего, то намъ не зачмъ видться часто. Подумайте сами: изъ-за чего мы съ вами будемъ разыгрывать эту комедію? Мн ложь надола, а вы не привыкли къ ней, да едва ли когда и привыкнете, потому что она достается вамъ слишкомъ туго.

Маша терла глаза руками, посматривая на него тревожно.

— Какая надобность лгать? спросила она.

— О! если вы находите это лишнимъ, то я васъ избавлю отъ этого.

— Ради Бога! милый Григорій Алексичъ!.. Еслибы вы знали Павла Петровича, какъ я его знаю, вы бы ни минуты не сомнвались!.. Еслибы вы знали какъ онъ благороденъ и добръ!.. Къ нему ходятъ больные и нищіе со всей окрестности, и онъ никому не откажетъ, всякаго приметъ ласково, для всякаго сдлаетъ, что можетъ!

Лукинъ пожалъ плечами нетерпливо.

— Кто говоритъ о Павл Петрович?.. И кто вамъ сказалъ, что я сомнваюсь въ его благородств?

— Къ чему жь эта тайна?

— Къ тому, что я не хочу быть во власти ни у кого, какъ бы онъ ни былъ благороденъ и добръ. Я не нищій, я не нуждаюсь ни въ помощи, ни въ снисхожденіи… Моя рчь можетъ-быть слишкомъ жестка, прибавилъ онъ, видя какъ сильно ее огорчили эти слова.— Въ такомъ случа, я прошу васъ, простите!.. У меня желчь кипитъ, мн трудно да и нтъ времени подбирать мягкія выраженія… Вы спрашиваете, зачмъ я не хочу открыть ему мою тайну?.. Но вы… разв открыли вашу?.. Вы сказали ли ему, шесть лтъ тому назадъ, когда онъ сватался, или потомъ, когда онъ сталъ вашимъ мужемъ, что у васъ былъ женихъ… такой-то, котораго вы любили?..

Она опустила глаза въ замшательств и волненіи.

— Нтъ, отвчала она едва слышно.

— Почему жь нтъ?

Маша была въ большомъ затрудненіи что ей сказать. Она сама не давала себ отчета, какимъ образомъ это случилось.

— Такъ… отвчала она.— Я право не знаю… мн это казалось ненужно.

— А теперь показалось нужно? перебилъ онъ.— Но точно ли нужно? Подумайте хорошенько. Къ чему знать теперь то, что шесть лтъ вы прятали отъ него какъ тайну?.. (Какъ видите: тайну межь васъ двухъ, или по крайней мр главную долю ея, не я первый внесъ…) Что ему до того, Лукинъ я или Алексевъ?.. Главное дло то, что мы были съ вами знакомы и… любили другъ друга прежде… Не такъ ли?

Она молчала. Вопросъ такъ безвыходно спутался въ ея голов, что она и, сама не знала, чего она хочетъ теперь.

— Но вы шесть лтъ считали нелишнимъ объ этомъ ему говорить, и, врьте, очень умно длали. На что ему это знать?.. Это встревожитъ его понапрасну… заставитъ догадываться, подозрвать Богъ знаетъ что… Прежній вашъ недостатокъ доврія огорчитъ его. Онъ будетъ думать, что вы и теперь не все разказали… что вы скрываете еще что-нибудь… Мало ли какой вздоръ можетъ придти въ голову человку, если разъ онъ узнаетъ, что онъ былъ обманутъ… если…

Онъ не усплъ кончить, какъ Левель вернулся опять въ столовую. Сконфуженная фигурка Маши заставила его сперва улыбнуться, потомъ покачать головой.

Посл ужина, когда гость ухалъ, у нихъ было маленькое объясненіе.

— Маша, какъ это теб не стыдно!.. Чего это ты такъ конфузишься передъ нимъ?.. Мн, право, совстно за тебя, мой другъ. Страшно оставить тебя вдвоемъ съ кмъ-нибудь. Я ужь не знаю что мн и думать о томъ, какъ ты приняла его вчера вечеромъ.

Марья Васильевна опустила глаза.

— Разв онъ теб жаловался на меня? спросила она вполголоса, прижимаясь къ его плечу.

— О, нтъ. Онъ уметъ жить, и этого не сдлаетъ.

— Почему же ты думаешь, что я вела себя съ нимъ… невжливо?

— Ну, не невжливо… это ужь слишкомъ, а такъ, какъ бы теб стать… немножко по-деревенски… нтъ, впрочемъ, даже я не по-деревенски. Въ деревн, я рдко видалъ, чтобы дамы, имющія уже дтей, какъ ты, были такъ робки, такъ стснены присутствіемъ новаго человка.

— Павелъ Петровичъ, отвчала она,— мн право кажется, что объ этомъ не стоитъ говорить такъ долго, потому что… вдь это мелочи.

— Вотъ видишь, мой другъ, теб это кажется мелочью, а мн нтъ. Это зависитъ, съ какой точки зрнія смотришь на вещи… Конечно онъ не обидится, онъ слишкомъ уменъ, но его можетъ стснить, если онъ будетъ видть, что онъ стсняетъ кого-нибудь изъ насъ. А я бы очень хотлъ, чтобъ онъ бывалъ у васъ запросто, во всякую пору, когда ему вздумается, безъ приглашеній. Да какъ это сдлать? Я не всегда дома, а безъ меня, могу ли я быть увренъ, что ты съ нимъ не будешь сидть потупивъ глаза, какъ сегодня, и не оставишь его одного говорить все время, что, разумется, очень скучно?.. Могу ли я на тебя положиться? Общаешь ли ты, хоть сначала, принудить себя и быть полюбезне, посмле… Потомъ, это само собою пойдетъ, помнишь, какъ было со мной, въ первое время нашего знакомства, въ Незвановк и въ Ручьяхъ. Въ первые дни, я только и слышалъ отъ тебя, что да да нтъ, а потомъ — обошлось.

— Что жь? теб, въ эти первые дни, разв было такъ скучно со мной?.. Я не замтила.

— О, нтъ!.. я… мн…— Левель запутался, не зная какъ вывернуться изъ этого противорчія между примромъ и нравоученіемъ. Она засмялась сперва, онъ потомъ.

— Будешь умница? спросилъ онъ.

— Буду! буду! отвчала она почти шепотомъ, прижимаясь къ нему какъ ребенокъ, котораго побранили за шалость.

V. Съ-глазу-на-глазъ.

Нсколько времени, Лукинъ занятъ былъ въ город очень прилежно. Онъ здилъ съ визитами, нанялъ себ квартиру, хлопоталъ объ отдлк дома для губернатора и писалъ къ губернаторш, въ Сольскъ, повторяя ей утвердительно то, о чемъ прежде намекалъ уже разъ, какъ о случа очень возможномъ, то-есть что домъ будетъ готовъ не такъ скоро, какъ думали. Потребуются, по меньшей мр, недли четыре, а можетъ-статься и пять… Паркетъ во многихъ мстахъ разсохся… подъздъ и лстницу надо совсмъ передлать, стары… обои грязны… дв печи, въ столовой и въ спальной, дымятъ… и т. д. О Левел и жен его онъ писалъ коротко. ‘Павелъ Петровичъ настолько постарлъ, сколько перемнился, носитъ бороду, занятъ политикой и хозяйствомъ, живетъ хорошо: славный поваръ и вкусныя вина, лафитъ особенно очень, хорошъ и сигары тоже. Марья Васильевна рыженькая и худенькая дамочка… не интересна. Впрочемъ, добрая женщина и заботливая хозяйка, но такъ дика, что нтъ никакой возможности съ нею разговориться…’

Только что онъ усплъ отправить это письмо на почту, какъ получилъ отъ Софьи Осиповны другое. Въ немъ не было ни полслова о дл, кром нсколько разъ повторенной просьбы спшить и писать почаще. Остальное наполнено было разными странностями въ род слдующей:

‘Hier, une personne, qui voue aime (слово aime было вычеркнуто и поставлено hat), а rv, qu’elle voue donne uo soufflet… L’avez-voue dj mrit? Dites franchement, vous savez, quand on veille, on n’ect pas de moiti si mchant, et quelques petites pccadilles se pardonnent franchement, pour peu qu’on nous les avoue de bonne grce… Mais, ce qu’on ne pardonne pas et n’oublie pas si vite, ce qui est odieux, c’est le mensonge…’ и т. д.

Дочитавъ, онъ бросилъ письмо на столъ и долго сидлъ въ раздумьи. Лицо его было пасмурно, и болзненная улыбка появлялась на немъ порой. Трудно сказать до какой степени гадокъ казался онъ себ въ эту минуту.

Сбывъ главныя хлопоты, онъ ухалъ, опять въ Сорокино. На этотъ разъ, онъ взялъ съ собой вещи, располагая сдержать общаніе, данное Левелю, и остаться тамъ нсколько сутокъ, пока въ губернаторскомъ дом будетъ идти черновая работа, не требующая особеннаго надзора. Онъ думалъ пробыть дня два или три, но не было никакой возможности ухать такъ скоро. Погода стояла такая чудная, что о город не хотлось и думать. Зелень густла, воздухъ былъ напитанъ ароматными испареніями молодыхъ травъ и почекъ, въ лугахъ, по окраинамъ луговыхъ дорожекъ, пестрли тысячи полевыхъ цвтовъ, черемха, акація, кленъ, бузина цвли, яблони, вишни стояли осыпанныя, какъ снгомъ, густымъ, блымъ цвтомъ, мстами едва чувствительно переливавшимся въ розовый… Звонкія трели жаворонка раздавались высоко-высоко надъ головой, въ бездонной лазури неба, въ рощахъ, цлые хоры крылатыхъ пвцовъ пли звучную псню весны… Все это живо напомнило ему Жгутово, въ пору его счастливой молодости. Въ первый разъ, посл долгаго-долгаго времени, встртилъ онъ майскіе дни въ деревн, и тысячи старыхъ воспоминаній воскресли… старая страсть къ охот, къ удочк, зашевелилась въ груди… У Левеля вс охотничьи принадлежности были въ порядк. Онъ самъ до нихъ почти не дотрагивался, ко въ дом жилъ опытный егерь и рыболовъ, Гордй Семенычъ, прикащикъ, буфетчикъ, шталмейстеръ, церемонимейстеръ, короче fac-totum села Сорокина. Въ первый же день, Марья Васильевна, которая помнила старыя склонности Лукина, познакомила ихъ подъ какимъ-то предлогомъ, а на другой, рано поутру, они уже были въ лсу, и вернулись домой друзьями… Все это вмст произвело на него невыразимо-отрадное впечатлніе. Юность какъ будто вернулась къ нему. Другая весна, такая же теплая, ароматная, полная жизни, какъ и та, которая зеленла вокругъ, расцвтала въ душ его. Онъ ожилъ, помолодлъ, желчный отливъ въ глазахъ исчезъ, а на лиц смнился здоровымъ загаромъ… Сердце отогрвалось, а вмст съ нимъ отогрвалась и старая страсть, живучія корни которой зарыты въ немъ были глубоко… Но она заговорила, на этотъ разъ, не по старому… Ночью, когда, разставшись съ хозяиномъ и хозяйкой, онъ уходилъ въ свою комнату, чей-то призракъ, въ бломъ кисейномъ плать, уходилъ вслдъ за нимъ. Онъ не могъ отъ него отдлаться… онъ горлъ, ворочаясь на своей постели, какъ на жаровн…

Первые дни они проводили вмст, съ утра до вечера, но почти постоянно втроемъ. Левель, если и уходилъ къ себ или въ поле, то всегда уводилъ съ собой гостя, опасаясь, чтобъ онъ не соскучился съ Машей.

Разъ, за обдомъ, онъ предложилъ ему небольшую прогулку лсомъ, на ферму, которую онъ устроилъ въ прошломъ году. Марья Васильевна изъявила желаніе идти вмст съ ними.

— Устанешь, мой другъ, отвчалъ мужъ.— Куда теб? Вдь это четыре версты отъ дома…— Но Маша настаивала. Ей очень хотлось взглянуть на двухъ новыхъ коровъ, на ея холмогорокъ, она не видала ихъ такъ давно.

— Если такъ, то ужь лучше вели заложить экипажъ и подемъ вс вмст, а оттуда вернемся пшкомъ… Теб не годится ходить черезъ силу.

Лукинъ посмотрлъ на нее печально.

‘Та ль это Маша? подумалъ онъ, что бывало весь день на ногахъ, которую мать усадить не могла, которая бгала на горы и по лстницамъ, духу не переводя… прыгала и вертлась, какъ шаловливая козочка…’

Ферма, куда они пріхали въ половин шестаго и гд пили коее на воздух, подъ открытымъ небомъ, была новая и ршительная попытка Левеля, одержимаго бсомъ теорій. На этотъ разъ, онъ не пожаллъ ни денегъ, ни времени, ни труда. Все возникло точно по взмаху волшебной палочки, въ одинъ годъ, но по строго-обдуманному, двадцать разъ перевренному плану. Постройки и земледльческія орудія, машины, скотъ,— все было чисто, красиво, свжо, и содержалось въ отличномъ порядк.

Осмотрвъ скотный дворъ и другія строенія, они оставили Марью Васильевну въ птичник, съ розовымъ, толстощекимъ мальчишкой-сыномъ, котораго она привезла съ собой и у котораго вс карманы набиты были разнаго рода кормомъ для птицъ, а сами пошли посмотрть на полевыя статьи.

Первое, что попалось навстрчу, были нсколько десятинъ съ клеверомъ, а за и ими другія дв или три съ тимоееевою травой. Дальше овесъ, пшеница и рожь, поле съ горохомъ, гречиха, поле съ картофелемъ и пр. Все имло какой-то нарядный, щеголеватый видъ, трава въ особенности, а хлба казались гораздо выше и гуще тхъ, которые Лукинъ видлъ у мельницы, недалеко отъ дома… День стоялъ жаркій. Левель, въ широкой соломенной шляп и въ небленомъ пеньковомъ пальто, съ толстою сучковатою тростью въ рукахъ, шагалъ впереди. Рядомъ шелъ маленькій, сухенькій человчекъ, лтъ подъ сорокъ, съ добродушнымъ, бараньимъ лицомъ, въ грубой суконной куртк и въ башмакахъ. Онъ шелъ покуривая изъ германской, классической трубки съ отливомъ. Это былъ нкто Биркенъ, фермеръ, нарочно выписанный изъ Пруссіи. Левель разговаривалъ съ нимъ по-нмецки, и говори, длалъ отмтки въ записной книжк.

— Ну что? какъ вамъ нравится? спросилъ онъ у гостя, когда, кончивъ осмотръ, они присли подъ тнь оршника, на маленькую дерновую скамейку, въ конц участка, окопаннаго канавой и огороженнаго плетнемъ.

— Красиво, отвчалъ тотъ.— А что стоитъ вамъ это удовольствіе?

Левель поморщился и усмхнулся. Зная заране куда приведетъ вопросъ, онъ предпочелъ отвчать на него съ другаго конца, и тотчасъ же сталъ объяснять, что сумма расходовъ за первый годъ должна уменьшаться послдовательно и вдвойн, вопервыхъ непосредственно, а вовторыхъ, съ постепеннымъ увеличеніемъ прибыли.

— На то, что издержано въ первый годъ, заключилъ онъ, и должно быть еще издержано въ ныншній, надо смотрть какъ на основной капиталъ предпріятія, который не слдуетъ смшивать съ ежегодною издержкой и который, конечно, окупится только современемъ.

— Да, если окупится, замтилъ Лукинъ.

— Почему жь нтъ?

Лукинъ высказалъ нкоторыя сомннія.

— Покупщикъ вашъ не спроситъ, говорилъ онъ,— какія машины у васъ изъ Англіи выписаны и что он стоятъ, и сколько вы платите вотъ этому барину… Онъ дастъ вамъ не боле той цны, за какую онъ можетъ купить у сосда, если у васъ не купитъ…

— Конечно, перебилъ Левель.— Но вы забываете, что разница въ стоимости обработки вознаграждается на количеств сбора. При томъ же количеств рукъ и земли, земля этимъ способомъ даетъ несравненно боле.

— Да разв у васъ вся годная земля обрабатывается?

— Ну нтъ, не вся. Рукъ не хватаетъ, чтобы всю запахать.

— Э! полноте!.. Были бы деньги, а руки у насъ дешевле машинъ!.. Вмсто того чтобы строить такіе дворцы для коровъ да жаться на маленькомъ лоскутк, высасывая изъ него весь сокъ, прикупите-ка лучше народу, да и пустите, по русскому, въ ширину.

Левель задумался.— Я не люблю живой товаръ покупать, отвчалъ онъ угрюмо.

— А любите имъ владть и пользоваться?.. Не все ли равно?.. Эхъ, Павелъ Петровичъ! Вдь это себя обманывать!.. Если хотите умне отцовъ быть и чище ихъ жить, такъ узжайте отсюда подальше… Здсь не житье для вашей науки!.. Здсь все стоитъ на другихъ ногахъ и скроено на другую мрку… Вы — русскій баринъ, а русскому барину незачмъ тратить деньги и трудъ, и ломать себ голову по пустому тамъ, гд ему все даромъ дано.

— Я васъ не могу понять, Григорій Алексичъ, замтилъ Левель.— Вы такъ озлоблены противъ существующаго порядка, или безпорядка (по вашему это все равно), а между тмъ вы же сами сметесь надъ всякою попыткой выбиться изъ него и перейдти къ чему-нибудь лучшему.

— Я не смюсь! отвчалъ Лукинъ вспыхнувъ.— Боже избави!.. Затйте попытку, въ которой была бы хоть тнь надежды, и вотъ вамъ моя рука, брошу все, пойду къ вамъ въ лакеи, если на что другое не пригожусь!.. Но, продолжалъ онъ спокойне,— затйте что-нибудь путное, а не эти игрушки… Что толку тшить себя, разыгрывая роль фермера такъ какъ вы?.. Кто споритъ?.. Съ вашими средствами, имя въ запас оброкъ или выручку съ барщины, вы не останетесь на мели, не обанкротитесь, можетъ-быть, даже сведете концы бъ концами и при счастьи вернете затраченный капиталъ, а все-таки я скажу, что это потха!.. Посмотрите на жизнь вокругъ васъ… Доросла ли она до всхъ этихъ тонкостей, и можетъ ли она войдти въ какую-нибудь естественную, непринужденную связь съ ними?.. Можетъ ли вашъ мужикъ, напримръ, жить такъ комфортабельно, какъ у васъ тутъ живетъ корова или свинья?.. А если нтъ, то къ чему вс эти зати?..— Онъ указалъ на строенія.

На красномъ, кирпичномъ фон ихъ, издали рисовались блое платье и сренькій зонтикъ Маши, которая шла къ нимъ, облитая яркимъ золотомъ вечерняго солнца. Передъ нею бжалъ ребенокъ…

Минутъ черезъ пять, они возвращались домой.

— Приходите ко мн, сегодня, часамъ къ десяти, сказалъ Левель Нмцу.— Мн надо съ вами поговорить подробне о поливк.

Дорога тянулась лсомъ. Марья Васильевна шла опираясь на руку мужа, и безпрестанно оглядываясь на коляску, которая хала шагомъ сзади, и на Васю, который сидлъ на козлахъ, съ кучеромъ, въ полномъ восторг. Мать улыбалась ему и грозила пальцемъ, когда ей казалось, что онъ сидитъ не такъ смирно, какъ общалъ, а Левель тмъ временемъ продолжалъ свой неконченный разговоръ. Онъ былъ такъ озадаченъ непредвиднною выходкой гостя, что не могъ ему отвчать немедленно, но дорогой, надумавшись, началъ свою защиту спокойно, холодно, методично. Исходя изъ того же общаго основанія, на которое опирался Лукинъ, онъ далъ своимъ выводамъ боле обширный смыслъ, и началъ доказывать, что вс историческія перемны въ жизни народа совершаются постепенно, и что нигд мы не видимъ скачковъ. Развивъ это общее положеніе съ цлью обезоружить противника, который повидимому хотлъ бы все разомъ двинуть впередъ, онъ перешелъ къ себ и къ своимъ попыткамъ.— Моя цль, говорилъ онъ,— не чисто-практическая. Она состоитъ не въ томъ, чтобы сразу ввести у насъ раціональную обработку земли по заграничному способу. Я просто хочу испытать, возможно ли это дло на нашей земл и при нашей теперешней обстановк. Вы кажется думаете, что нтъ?

— Конечно. Раціональная обработка земли основана на свободномъ труд. Ей не ужиться съ крпостнымъ правомъ

— Но у Римлянъ существовало же крпостное право, а между тмъ это былъ первый народъ, который привелъ обработку земли въ систему.

— И первый, который привелъ въ систему вс мерзости, вс неправды своей общественной и семейной жизни, освятивъ ихъ подъ именемъ права…

— Постойте, постойте! перебилъ усмхаясь Левель.— Оставимъ Римлянъ въ поко. Они уводятъ насъ въ сторону отъ вопроса. Я не хочу защищать ни ихъ крпостное право, ни наше, это конечно зло, но дло не въ томъ…— И онъ завелъ ра ‘воръ опять на вопросъ о хозяйств.

Оми спорили всю дорогу, а Марья Васильевна слушала ихъ и молчала, не понимая о чемъ идетъ споръ. Ей было досадно на мужа. Онъ завладлъ Григоріемъ Алексевичемъ такъ исключительно, что въ послдніе дни она не успла съ нимъ и трехъ словъ сказать. А ей такъ бы хотлось поговорить съ нимъ подоле, убдиться, что они не чужіе другъ другу, что онъ помнитъ прошедшее, что оно ему такъ же дорого, какъ и ей… Но когда, какимъ образомъ это сдлать?.. Они вчно втроемъ!.. Вдругъ, ей пришло на умъ, что Нмецъ съ фермы придетъ сегодня, часу въ десятомъ, и что Павелъ Петровичъ, по всей вроятности, уведетъ его къ себ въ кабинетъ часа на два… Это будетъ ужь посл чая, дти ужь будутъ спать, вотъ случай!.. Еслибы только онъ догадался!..

Съ нервнымъ волненіемъ ждала она Биркена. Когда доложили, что онъ пришелъ, она оглянулась украдкой на Лукина, но замтивъ, что онъ тоже смотритъ на нее, покраснла и опустила глаза.

— Я пойду въ садъ, сказала она, когда вс встали изъ-за стола.

Лукинъ посмотрлъ на нее, и ни слова не говоря, ушелъ въ свою комнату… Комната находилась въ нижнемъ этаж, и выходила балкономъ въ садъ… Постоявъ на крыльц съ минуту, онъ вышелъ, осматриваясь и прислушиваясь… Тихо, тепло пахнетъ черемхой… Весеннія сумерки ложились прозрачно, какъ синій флеръ, но чаща втвей въ аллеяхъ была такъ густа, что внизу, подъ навсомъ ея, казалось немногимъ свтле ночи. Изъ дома, черезъ отворенное окошко верхняго этажа, слышался звукъ посуды, которую убирали… Онъ шелъ внизъ по алле, къ бесдк, которая возвышалась въ углу, надъ оврагомъ, шелъ, напвая въ полголоса одну старую русскую псню, затверженную имъ еще въ Жгутов:

Гой вы, братцы мои! братцы малые!

Вы, соколики разудалые!

Кто бы горю мому пособилъ,

Мн съ дороги дружка воротить?

Милый другъ! воротися назадъ!

Воротися въ тотъ зеленый садъ,

Гд гуляла съ тобой обнимаючись,

Псни звонкія распваючи.

Что-то хрустнуло позади… онъ оглянулся… Изъ боковой аллеи, шагахъ въ десяти отъ него, мелькнуло блое платье Маши. Они встртились, взялись за руки, и долго глядли другъ другу въ глаза, ни слова не говоря.

— По старому? сказалъ онъ.

— По старому, отвчала она, усмхаясь печально.

Лукинъ слъ на ступеньк, у входа въ бесдку, и усадилъ ее возл себя.

— Семи лтъ не воротишь, сказалъ онъ,— но я хочу знать, какъ вы ихъ прожили?.. Счастливы ли вы съ мужемъ? Любите ли вы его?.. Говорите, говорите скорй! Вдь я еще ничего не знаю!

— Я… должна быть счастлива, отвчала она нершительно и чуть слышно,— потому что я знаю его, а кто его знаетъ, тотъ не можетъ его не любить.

Лукинъ посмотрлъ ей въ лицо.— Не то, сказалъ онъ.— Я не то спрашиваю… Счастливы ли вы такъ, какъ бы вы желали быть счастливою съ мужемъ? Любите ли вы его больше всего на свт? Отвчайте мн прямо, безъ оговорокъ, просто да или нтъ?

Она молчала, потупивъ глаза.

— Ну, это ужь не постарому! Въ старые годы вы были откровенне… Я имлъ право знатью, что васъ близко касалось, а теперь, я, кажется, потерялъ и это!

— Григорій Алексичъ! отвчала она:— не будьте со мною такъ строги! Пожалйте меня! Еслибы вы знали что длается у меня на сердц, вы бы не стали такъ говорить.

— Можетъ-быть… Но пожалйте же и вы меня. Скажите же мн хоть что-нибудь, чтобъ я могъ составить себ хоть какое-нибудь понятіе о томъ, что съ вами было въ эти семь лтъ, и что теперь длается?.. Что вы длали посл того какъ мы съ вами разстались?.. Когда умерла Лизавета Ивановна? Когда, гд вы встртились съ нимъ?.. Подумайте, вдь я ничего не знаю!..

— Маменька умерла слишкомъ два года тому назадъ, въ ноябр, отвчала она, и вслдъ за тмъ разказала ему нкоторыя подробности этой потери.— Она очень жалла о васъ, очень грустила и плакала, когда мы узнали объ этомъ случа.

— А вы, Марья Васильевна?

— Я?.. отвчала она съ тихимъ упрекомъ, обращая къ нему глаза: — И это вы спрашиваете?.. Ахъ! Григорій Алексичъ, что я вытерпла, то не разказывается!.. Я очень была несчастна, но передать вамъ, какъ все это было въ ту пору, я не могу, у меня словъ нтъ на эти вещи.

— А его вы встртили скоро потомъ?

— Черезъ годъ, отвчала она едва слышно, и закрыла руками лицо.

— Послушайте, продолжалъ онъ тихо, наклоняясь къ самому уху ея:— вы напрасно на это такъ смотрите. Если вы думаете, что я васъ осуждаю хоть сколько-нибудь за то, что случилось, то вы совершенно ошибаетесь. Въ моихъ глазахъ на васъ не лежитъ и тни упрека. Не только посл извстіи о моей смерти, но даже и просто, посл разлуки нашей, посл всего, что было сказано между нами въ тотъ день, вы были правы располагать собою какъ вздумается… И вы умно поступили, воспользовавшись этимъ правомъ, вы должны были такъ поступить… Ахъ, Марья Васильевна! Еслибы вы знали!.. Поврьте, не вамъ передо мною краснть! Не мн у васъ требовать отчета!.. Бросьте напрасный стыдъ, говорите о прошломъ смло… Скажите, гд вы увидли его въ первый разъ?

— У Кирсановыхъ… Онъ тамъ гостилъ… Онъ искалъ управителя, и Кирсановы, черезъ насъ, познакомили его съ Иваномъ Кузмичемъ… По этому случаю, маменька здила къ нимъ въ Незвановку и возила меня съ собой… Мн такъ не хотлось въ тотъ день!..

— Но посл вы не жалли?

— Нтъ, не жалла… Павелъ Петровичъ мн нравился, но мн и въ голову не могло придти, чтобъ изъ этого вышло что-нибудь кром простаго знакомства.

— Какимъ же образомъ и когда все это устроилось?

— Скоро. Мсяца черезъ три посл первой встрчи. Въ эти три мсяца, онъ бывалъ часто въ Ручьяхъ, и мы подружились. Потомъ, я замтила, да и маменька тоже… мы об стали догадываться о его намреніяхъ. Меня это очень тогда встревожило… я не желала… Еслибы меня одну оставили, я бы ни за что не ршилась!.. Но маменька такъ настаивала! Ей такъ хотлось, чтобы дло это устроилось!.. Ее такъ огорчало мое упорство!.. Она сердилась, плакала… наконецъ захворала… Тогда я не въ силахъ была противиться доле. Я подумала: не все ли равно?.. Да, мн тогда почти все равно было, какъ это развяжется, потому что у меня ничего въ будущемъ не было никакихъ надеждъ… а для маменьки это было все.

— Вы стало-быть не любили его, когда выходили замужъ?

Марья Васильевна покачала головой чуть примтно.

— А онъ?

— Онъ былъ очень привязанъ… Еслибы не это, что могло бы привлечь его къ бдной двушк, безъ приданаго? Съ его состояніемъ, связями, онъ могъ бы найдти себ ровную партію… О! вы не знаете его такъ, какъ я его знаю! Это добрвшій и благороднйшій человкъ!.. Онъ только съ виду кажется холоденъ, но у него сердце теплое, любящее!

— Вы… полюбили его потомъ?

— Могла ли же я не полюбить?.. Это была бы черная неблагодарность съ моей стороны!

— Вы полюбили его такъ, какъ вы прежде другаго любили?

Маша опять закрыла руками лицо.

— Не спрашивайте, отвчала она.

Оба молчали съ минуту. Лукинъ былъ жестоко взволнованъ. Раза два онъ готовъ былъ упасть передъ ней на колни, и цловать ея ноги. Съ трудомъ овладвъ собой, онъ продолжалъ свой разспросъ, и Марья Васильевна разказала ему, какъ они здили въ Петербургъ, какъ жили въ Троицкомъ… свою болзнь и послднюю болзнь матери. Много, много что еще онъ узналъ въ этотъ день. Объ остальномъ онъ не смлъ разспрашивать, но онъ догадывался.

Когда ея исповдь кончилась, она стала просить, чтобъ и онъ, въ свою очередь, разказалъ ей подробно свое прошедшее. ‘Все, все разкажите!’ просила она, но онъ не усплъ разказать ей все. Только что дло дошло до встрчи съ Маевскими, на той станціи, гд онъ провелъ цлый день, какъ въ алле, шагахъ въ сорока отъ бесдки, послышались чьи-то шаги. Это былъ Левель, который, окончивъ съ Биркеномъ, вышелъ къ нимъ въ садъ.

— Маша! Григорій Алексичъ! кричалъ онъ смясь.— Куда вы запрятались?.. Ужинъ готовъ!.. Григорій Алексичъ! Гд вы?

— Здсь, отвчалъ Лукинъ, вставая.

Маша была въ отчаяніи. Разказъ заинтересовалъ ее въ высшей степени. Она въ состояніи была слушать и слушать его безъ конца, не думая ни о чемъ, забывъ все на свт, готова была сидть всю ночь напролетъ, а тутъ, вдругъ его перебили на самомъ интересномъ мст, и Богъ знаетъ когда теперь ей удастся дослушать!

— Какъ же?.. Когда же?.. шептала она, вставая.

— Когда вамъ угодно…— Онъ хотлъ сказать еще что-то, но въ эту минуту, Левель, къ которому они шли навстрчу, показался изъ-за кустовъ.

Онъ былъ обрадованъ, увидвъ ихъ вмст.

— Давно вы здсь? спросилъ онъ, взявъ подъ руку Лукина. Услыхавъ, что они провели тутъ все время, покуда онъ занятъ былъ съ Биркеномъ, онъ не врилъ своимъ ушамъ. ‘Что за диковина! думалъ онъ, откуда это у Маши такая храбрость?’ и вслдъ за этимъ невольное любопытство заставило его сдлать себ вопросъ: ‘О чемъ они говорили вдвоемъ?..’ О! онъ бы дорого далъ, чтобы послушать!..

— Маша! тамъ ужинъ сейчасъ подадутъ. Поди-ка ты, похозяйничай, а мы сейчасъ будемъ.

— Григорій Алексичъ, спросилъ онъ, оставшись вдвоемъ:— скажите мн откровенно, вамъ не было скучно съ женой?

Лукинъ посмотрлъ на него съ удивленіемъ.

— Съ чего это вамъ пришло въ голову? отвчалъ онъ.

Тотъ засмялся.

— Вы хотите сказать: что за глупый вопросъ?.. Что жь! Я согласенъ, вопросъ съ одной стороны дйствительно глупъ, потому что есть вещи, на счетъ которыхъ никто вамъ не скажетъ правды.

— Если она непріятна,— да. Но разв не можетъ случиться иначе?

— Что жь изъ того, что можетъ? Отвтъ во всякомъ случа будетъ одинъ.

— Да, но онъ можетъ быть вренъ.

— Конечно, но какъ это узнать?

— А, ну! надо вру имть!.. Позвольте однакожъ и мн спросить: отчего вы боитесь, что мн съ Марьей Васильевной можетъ быть скучно?

— Такъ… она очень дика. Это проходитъ, когда она узнаетъ человка короче, но… въ первое время, съ ней трудно сблизиться. Она не сдлаетъ шагу навстрчу.

— О, послушайте! Можно ли требовать отъ женщины, чтобъ она длала первый шагъ къ сближенію?.. Это было бы не по-женски!..

— Вы думаете?

— Безъ сомннія!.. Я не люблю бойкихъ дамъ.

— Полно, правда ли? сказалъ Левель, насмшливо посматривая на своего пріятеля. Къ этому времени, они были ужь въ комнат и садились за столъ.

— Положительно не люблю, подтвердилъ тотъ, смотря на Марью Васильевну.— Он могутъ быть интересны въ другихъ отношеніяхъ, но собственно женскаго, того, что намъ нравится въ женщин больше всего и что отличаетъ ее отъ насъ въ эстетическомъ смысл, того-то у нихъ и нтъ.

— А! вотъ какъ!.. Ну, признаюсь, я не думалъ, что вы такой лицемръ! воскликнулъ Левель.— Слышишь ли, Маша, что онъ говоритъ?.. Пожалуйста, ты не врь. Это онъ только такъ, для насъ говоритъ, но я могу засвидтельствовать, что тутъ нтъ ни слова правды… Я знаю очень хорошо его вкусъ и видлъ женщинъ, которыя ему нравились. Одну изъ нихъ зналъ даже очень близко… Вы не догадываетесь о комъ идетъ рчь?

— Нтъ, отвчалъ Лукинъ, съ принужденною усмшкой.

— Ну, я не стану ее называть, но я вамъ ее опишу словами поэта:

Какъ роза румяна, а бла какъ смтана,

Весела, что котенокъ у печки…

…живая, милая, умна какъ бсъ, ласкова какъ ребенокъ, бывало всхъ займетъ, всякаго развеселитъ!.. Не пассивная не робкая монастырка, изъ которой надо вытягивать слово за словомъ, а блестящая, свтская женщина, съ языкомъ то мягкимъ какъ бархатъ, то острымъ какъ бритва!..

— Кто это? съ большимъ любопытствомъ спросила Марья Васильевна.

Левель смялся, посматривая на гостя.

— Спроси у Григорія Алексича, отвчалъ онъ.

Марья Васильевна посмотрла на Лукина. Лицо его показалось ей страннымъ. Въ немъ было что-то, чего она не могла себ объяснить. Сквозь вынужденную усмшку, просвчивало что то тревожное, озабоченное, какая-то сложная игра чувствъ, тайна которой была старательно спрятана. Для Маши, знавшей его хорошо, все это было замтне чмъ для мужа, и сдлало на нее глубокое впечатлніе. Желая скрыть его, и сердечнымъ инстинктомъ угадывая затрудненіе своего стараго друга, она спшила перемнить разговоръ. Но посл ужина, когда Григорій Алексевичъ ушелъ къ себ, она повторила вопросъ свой мужу.

— Какъ! Ты не угадываешь?.. отвчалъ тотъ, смясь.— Да это наша кузина, Софья Осиповна!

Маша смотрла, широко открывъ глаза.

— Не знаю что было посл, продолжалъ мужъ.— Но въ Петербург онъ сильно за нею ухаживалъ, да и она, надо правду сказать, была къ нему очень неравнодушна. Она сама просила меня отыскать его, а потомъ опредлила на службу къ мужу и увезла съ собой въ Сольскъ. Между нами сказать, тутъ было не безъ грха… До какой степени дло дошло, не берусь ршить, но… я сильно подозрваю… почти увренъ.

Марья Васильевна не отвчала ни слова. Щеки у ней горли, на сердц жгло. Какое-то новое, до сихъ поръ незнакомое чувство зашевелилось въ груди. Что это такое, она не могла себ дать отчета, но это было мучительно… это было похоже на чувство какой-то обиды, или обидной, невыносимой ошибки, или потери… У ней точно отняли или грозили отнять какое-то дорогое сокровище!.. То, что она всегда считала своимъ, и что даже смерть не въ силахъ была у ней похитить, ускользало изъ рукъ теперь, и, странно сказать, ускользало въ прошедшемъ… Но можетъ быть это неправда?.. Павелъ Петровичъ, можетъ-быть, пошутилъ, или ошибся?.. Какъ жаль, что она не успла дослушать разказъ его до конца! Можетъ-быть все объяснилось бы иначе… А теперь, поди, жди, когда удастся опять встртить его наедин!.. Случай такъ глупъ! Никогда не придетъ когда нужно!..

Но случай, какъ будто желая себя оправдать въ глазахъ Маши, на другое же утро былъ тутъ, готовый къ услугамъ.

Сейчасъ посл чая, Левель ухалъ опять на ферму. Онъ ухалъ одинъ, посл вчерашняго вечера, онъ не боялся ужь больше оставить гостя съ женой. ‘Маша имла ужь время привыкнуть къ чужому лицу,’ думалъ онъ. ‘Пусть привыкаетъ, ей это полезно… Прідутъ Маевскіе, будутъ здить сюда, и къ себ будутъ звать, а у нихъ она встртитъ весь городъ…’ Къ тому же, онъ самъ боялся наскучить пріятелю, ухаживая за нимъ, какъ за маленькимъ, цлый день.

Только что онъ ухалъ, какъ Маша нашла, что въ комнатахъ душно, и предложила Григорію Алексевичу идти въ садъ. Они сли въ тнистой алле, далеко отъ дома. Лукинъ продолжалъ свой разказъ, но это ужь было совсмъ не то, что вчера. Съ тхъ поръ какъ онъ встртилъ Маевскихъ, подробности, которыхъ было такъ много вчера, и которыя такъ занимали Машу, исчезли Богъ знаетъ куда. Онъ разказалъ ей въ короткихъ словахъ развязку своихъ приключеній на станціи, пріздъ въ Петербургъ, знакомство съ Левелемъ, съ Софьей Осиповной, упомянулъ о Матюшкин, но о томъ, какъ Матюшкинъ помогъ ему въ его планахъ, и о томъ, что онъ самъ искалъ сблизиться съ Софьей Осиповной,— не сказалъ ничего… Вообще, весь періодъ его петербургской жизни переданъ былъ на скорую руку и на столько темно, что Марья Васильевна многаго не могла понять. Еще короче разказано было его пребываніе въ Сольск… Когда онъ кончилъ, Маша съ минуту смотрла ему въ глаза, ожидая не скажетъ ли онъ чего-нибудь, но никакихъ объясненій и дополненій не было. Онъ молчалъ, опустивъ глаза въ землю, и чертилъ что-то палочкой на песк.

— И это все? спросила она.

— Все, отвчалъ онъ, не поднимая глазъ.

— А эта дама, о которой вчера, за ужиномъ, былъ разговоръ? Эта бойкая, свтская женщина, которая вамъ такъ нравилась,— гд же она?.. Кто она?.. Вы ни слова о ней не сказали.

— Я много знавалъ свтскихъ дамъ, отвчалъ онъ шутя.— Въ Петербург, въ губернскихъ городахъ, да и здсь, въ деревенскомъ быту, этотъ родъ женщинъ вовсе не рдкость… Еслибъ я зналъ, о комъ говоритъ Павелъ Петровичъ, я бы вамъ назвалъ ее.

— Если вы не догадываетесь, перебила она,— то я могу вамъ помочь… Онъ говорилъ о Софь Осиповн.

Лукинъ усмхнулся, пожавъ плечами…— Да я-то разв о ней не говорилъ?

— Вы мн не сказали, что вы были въ нее влюблены.

— Потому что этого не было.

— Какъ не было?..— Краска досады вспыхнула у ней на лиц…— Григорій Алексичъ, это дурно!.. Зачмъ вы хотите меня обманывать?.. Что я сдлала?.. Чмъ я заслужила отъ васъ…

Онъ хотлъ взять ее за руку, но она отодвинулась на другой конецъ деревянной скамьи.

— Оставьте! продолжала она, едва помня себя отъ досады…— Я вижу теперь, что я для васъ боле ничего не значу!

— Вы ошибаетесь.

— О, нтъ, ошибиться въ этомъ нельзя!.. Это ясно!

— Марья Васильевна! продолжалъ Лукинъ, сильно взволнованный:— я васъ не желалъ бы обманывать!.. Я бы дорого далъ за право открыть вамъ всю истину… но хотите ли вы ее знать?

— Я хочу все знать.

— Подумайте, чего вы отъ меня требуете?.. Вспомните… наше положеніе теперь не то, что было семь лтъ назадъ… Тогда я могъ говорить открыто обо многихъ вещахъ, о которыхъ теперь можетъ-быть лучше было бы молчать.

— Нтъ, лучше знать правду,— всю правду!

Лукинъ вспыхнулъ.— О! если такъ, то я скажу правду!.. Клянусь Богомъ я васъ одну любилъ и до сихъ поръ люблю!.. Одна время, я думалъ, что мн удастся забыть васъ съ другими… но я не могъ… Еслибъ я зналъ какъ это трудно, я не ршился бы на то дло, которое заперло мн дорогу на родину и въ вашъ домъ!.. Знаете?.. Съ той поры, какъ мы съ вами разстались, не было дня, въ который бы я не думалъ о васъ и не жаллъ о потерянномъ… О! я люблю васъ по старому, а вы, милая Maрья Васильевна, вы любите ли меня еще хоть сколько-нибудь?..

Она сидла, опустивъ руки, обезоруженная, растерянная…— Не спрашивайте! прошептала она.— Зачмъ это спрашивать?

Дйствительно, спрашивать было не зачмъ. Все было ясно и такъ. Съ первыхъ словъ, она покраснла до плечъ. Торжество и волненіе, радость и страхъ написаны были у ней на лиц… Лукинъ оглянулся… все тихо кругомъ, листъ не шелохнется, густая чаща втвей зеленымъ шатромъ раскинута во вс стороны… Въ крови огонь… нтъ силъ устоять противъ страшнаго искушенія…

— Маша! прошепталъ онъ, подвигаясь къ ней тихо. Она опустила голову и закрыла лицо руками.

— Маша… мой ангелъ!..— Онъ обнялъ ее.

— О! пощадите!.. шептала она, чувствуя огненный поцлуй у себя на лиц.— Оставьте!.. Вспомните, вдь я мать!.. У меня есть дти… есть мужъ… Оставьте! Не смйте!.. О! я несчастная! сумашедшая! Что я надлала?.. Оставьте! Ради самого Бога!.. Прочь!..— Она вырвалась вся въ слезахъ и убжала.

Нсколько дней посл этого, Лукинъ не имлъ случая поговорить съ нею. Марья Васильевна пряталась отъ него, избгала еге замтно, а если случайно ихъ оставляли вдвоемъ,— молчала въ большомъ замшательств или звала къ себ няньку съ дтьми. Ей становилось страшно, когда они оставались съ-глазу-на-глазъ, но этотъ страхъ не похожъ былъ на тотъ, который мучилъ ее всю ночь посл перваго посщенія Лукина. Опасность грозила теперь съ другой стороны, съ такой, о которой она до сихъ поръ и не думала. До послдняго случая ей и во сн не снилось то, что теперь ее волновало. Ей и въ голову не могло придти, чтобъ у ней, въ ея собственномъ сердц, таилось зерно тревогъ и опасностей, чтобы между привязанностію къ мужу и чувствомъ къ этому человку могло возникнуть какое-нибудь противорчіе. Она чиста была до сихъ поръ, и хотя понимала возможность пасть, но понимала ее однимъ разсудкомъ. Для сердца, возможность эта казалась чмъ-то несбыточнымъ, химерическимъ, какою-то грезой, для которой нтъ мста въ дйствительномъ мір. Такъ было до той минуты, когда она почувствовала себя вдругъ, безъ собственной воли, безъ всякаго предисловія, въ объятіяхъ Лукина. Съ этой минуты, все стало ясно для ней. Не падая, она поняла сердцемъ какъ можно пасть. Его жгучіе поцлуи бродили отравой у ней въ крови, и, подъ дыханіемъ этой отравы, изъ чистой, двичьей привязанности выростала земная страсть… ‘Вотъ гд опасность!’ думала Маша, съ трепетомъ вспоминая служившееся… О! какъ страшно близка!.. и какъ беззащитна она передъ ней!.. Эти минуты… надо бояться ихъ какъ огня, надо бжать отъ нихъ издалека, потому что когда он наступятъ, тогда уже поздно, нельзя отвчать ни за что!.. Тогда голова кружится, мысли путаются, всякое чувство долга, все чистое, все святое, блднетъ и исчезаетъ какъ дымъ!.. Эти минуты!.. Она хотла забыть ихъ и не могла. Он повторялись для ней безпрестанно воображеніемъ, и при мысли о нихъ духъ захватывало, руки дрожали какъ въ лихорадк…

Нсколько дней спустя, Левель, сбираясь въ городъ, предложилъ гостю хать съ нимъ вмст, съ тмъ чтобы къ вечеру воротиться въ село. Лукинъ очень радъ былъ этому случаю. Ему не хотлось ухать совсмъ, а между тмъ побывать въ З** и посмотрть что тамъ длается — было давно пора.

Передъ отъздомъ, онъ встртилъ Марью Васильевну одну, въ гостиной. Она шла торопливо, потупивъ глаза, и готова была пройдти уже мимо, но онъ заступилъ ей дорогу въ дверяхъ.

— Вы сердитесь на меня, мой другъ, бжите отъ меня? шепнулъ онъ тихо.

— Пустите, отвчала она вполголоса,— мн нужно къ дтямъ идти.

— Одно слово… Если вамъ непріятно, что я живу у васъ въ дом такъ долго и попадаюсь на каждомъ шагу, то я прошу васъ сказать мн объ этомъ прямо, потому что я ду въ городъ и могу тамъ остаться, несмотря на вс убжденія Павла Петровича… Предлогъ пріискать нетрудно…

Она молчала, потупивъ глаза, въ большомъ замшательств.

— Марья Васильевна, будьте со мной откровенны… Я виноватъ передъ вами, я самъ это знаю, но то наказаніе, которое вы придумали, слишкомъ жестоко!.. Мн легче совсмъ отсюда ухать и вовсе не видться съ вами или быть у васъ изрдка, гостемъ, на пять минутъ, чмъ жить съ вами здсь, подъ одною кровлей, встрчать васъ на каждомъ шагу и видть, что вы меня избгаете… Скажите: неужели одинъ мигъ забывчивости могъ лишить меня вдругъ всякихъ правъ на ваше вниманіе и дружбу?.. Неужели я обидлъ васъ такъ, что вы и простить меня не хотите?..

Она тихо подняла на него глаза.

— Я на васъ не сержусь… отвчала она встревоженнымъ, нершительнымъ голосомъ: — хоть можетъ-быть и должна была бы сердиться, потому что вы огорчили меня очень сильно.

— О, полноте! Не будьте такъ строги!.. Будьте добры попрежнему… Простите, какъ прежде умли прощать!..

Онъ протянулъ ей руку, но она отняла торопливо свою и сдлала шагъ назадъ.

— Если вы не хотите со мною ссориться, отвчала она тревожно.— то я прошу васъ… я требую, чтобы вы вели себя осторожне!.. Я никогда не могу позволить… Я никогда не думала, не ожидала отъ васъ… Нтъ, вы не тотъ человкъ, какимъ я васъ знала прежде!.. Вамъ мой покой, мое счастье не дороги боле… О! какъ вы измнились!.. Какъ все, все измнилось съ тхъ поръ]..

— Да, многое измнилось! отвчалъ отъ печально.— Отъ стараго только одно осталось: я васъ люблю по старому.

Колна у ней подкашивались. Съ трудомъ переводя духъ, она прислонилась къ окошку.

— Если хотите, чтобъ я вамъ врила, то никогда, никогда не говорите мн больше объ этомъ, прошептала она чуть слышно.

— Отчего? спросилъ онъ.

— Оттого что я не хочу, я не должна это слышать!..

— Не должны? повторилъ онъ насмшливо.— Послушайте, мы не дти, чтобы намъ морочить себя, не договаривая или маскируя то, что мы оба знаемъ… Требуйте отъ кого-нибудь другаго… а я не могу передъ вами лгать… Да и какая нужда?.. Что изъ того, что я васъ люблю?.. Разв моя любовь преступленіе?

— О, ради Бога, молчите!.. Мн больно все это слышать! Меня это мучитъ… Вы должны понимать, что въ моемъ положеніи есть обязанности, которыхъ я не могу забыть…

Лукинъ пожалъ плечами.

— Послушайте, вдь вы сами хотли знать правду… Чего жь такъ пугаться? Вдь я отъ васъ ничего не требую и не жду. Исполняйте себ ваши обязанности, я не прошу васъ забывать ихъ, но къ чему лицемрить?.. Будьте со мной откровенны сперва, заплатите мн правдой за правду, а посл ужь требуйте, чтобъ я молчалъ. Поймите, что я у васъ спрашиваю не о томъ, что было и чего не воротишь, а о томъ, что теперь есть. Скажите мн прямо, что вы меня больше не любите, что это давно прошло, что осталась одна только память о прошломъ. Это будетъ по крайней мр понятно, и это зажметъ мн ротъ врне всякихъ обязанностей, потому что конечно я не намренъ вамъ повторять то, что вамъ непріятно слышать.

Она стояла, опустивъ руки, потупивъ глаза, какъ приговоренная къ смерти. Нсколько разъ какое-то слово готово было сорваться у ней съ языка, но она не ршалась его сказать. Онъ подошелъ къ ней близко. Маша потупила голову еще ниже.

— Что жь вы молчите? шепнулъ онъ ей на ухо.— Если ваши обязанности требуютъ лжи, то ужь лучше солгать наотрзъ, громко, смло, чмъ лгать такъ, какъ вы теперь лжете безъ словъ.

Марья Васильевна вспыхнула.

— Не смйтесь надъ моими обязанностями, отвчала она сквозь слезы.— Вы должны уважать ихъ, если вамъ дорога память прошлаго.

— Я не могу уважать ложь.

— Какая ложь? гд? перебила она горячо.— О, не спшите такъ! и не берите на себя предупреждать мой отвть! Остерегитесь, вы можете ошибиться, такъ же какъ и я могу… Я вамъ не намрена лгать. Я люблю до сихъ поръ того человка, котораго я знала семь лтъ тому назадъ… Но гд онъ? Куда онъ длся?.. Много ли отъ него осталось въ самолюбивомъ, самоувренномъ эгоист, который теперь выдаетъ себя за него?.. Вы говорите, что ваша любовь не преступленіе?.. Да, еслибъ она осталась такъ же чиста какъ была, тогда вы, конечно, были бы правы… вы могли бы признаться въ ней, не красня передъ Павломъ Петровичемъ, передъ всми… Но вспомните, что вы со мною сдлали на прошлой недл, вспомните мои слезы, мой стыдъ, и вы поймете, что заставляетъ меня избгать васъ.

Въ свою очередь онъ молчалъ, опустивъ глаза. Ему стало стыдно за настоящее и жаль прошлаго.

— Вы шутите съ моимъ положеніемъ, продолжала она,— сметесь надъ моими обязанностями… Разв такъ длаетъ тотъ, кто истинно любитъ?.. Вы думаете только о себ… Вамъ дла нтъ до того, что я мать и жена, и что вы меня ставите въ самое затруднительное, самое скользкое положеніе, въ какомъ только можетъ находиться женщина!.. Думала ли я когда-нибудь, что отъ васъ, отъ васъ, Григорій Алексичъ, я получу первый урокъ притворства и лжи?..

У Лукина сердце сжалось.

— Это неправда!.. отвчалъ онъ.— Начало притворства и лжи положено было раньше. Вы начали лгать вашему мужу съ тхъ поръ, какъ вы согласились пойдти за него, не любя.

— Боже мой!.. Что это?— Марья Васильевна всплеснула руками.— Это вы ли мн говорите?.. Вы ли осмливаетесь меня упрекать за то, что я исполнила волю покойной матери и вышла за человка, который меня любилъ, который мн нравился, котораго я уважала?

— Я васъ и не думаю упрекать. Я говорю только, что не я, а другіе люди и случай, необходимость, однимъ словомъ, жизнь научила васъ лгать, такъ же какъ она научила меня и какъ учитъ всякаго…

— Я не лгала. Я никогда не увряла его въ любви до внца. Но, выходя за него, я общала его любить, потому что онъ былъ достоинъ любви, и я сдержала свое общаніе, я любила его и люблю такъ, какъ всякая честная женщина должна любить мужа… Что вы имете противъ этого? Что вы можете имть противъ этого? повторяла она съ возраставшимъ раздраженіемъ.

— О, ничего!.. Успокойтесь, вы тревожите себя по пустому… Еслибы вы были искренне, еслибы вы раньше сказали мн, что вы смотрите на меня какъ на помху для вашего семейнаго счастія, вы бы избавили себя отъ нсколькихъ лишнихъ непріятностей и хлопотъ, а меня, отъ самой горькой ошибки, какую мн доводилось когда-нибудь испытать… Прощайте! Не поминайте лихомъ…

Онъ поклонился почтительно и повернулся, чтобъ уйдти. На лиц у него написано было отчаяніе… Маша съ минуту стояла, молча и неподвижно, смотря ему вслдъ. У ней сердце ныло. Начиная съ нимъ разговоръ, она не предвидла куда онъ ее приведетъ. Она не хотла сказать того, что высказано было теперь сгоряча, въ припадк негодованія, которое вдругъ исчезло куда-то, вслдъ за послднимъ словомъ, и ни малйшей искры его она не могла отыскать въ себ. Что жь это?.. думала Марья Васильевна.— Онъ уходитъ… уходитъ совсмъ!.. Неужели же все кончено между нами?.. Неужели она такъ и отпуститъ его?.. Не слишкомъ ли уже рзко она отвчала ему? Не сказала ли чего лишняго? Чего-нибудь, что уклонялось бы немного отъ строгой истины?.. О, нтъ! Такъ не надо!.. Она такъ не хочетъ!..— Онъ былъ уже за дверьми, въ другой комнат, когда она догнала его.— Григорій Алексичъ!— Онъ обернулся и посмотрлъ на нее съ удивленнымъ лицомъ.— Григорій Алексичъ! Куда вы?..

— Я… въ городъ.

— Но вы вернетесь, конечно, сегодня вечеромъ?

Лукинъ молчалъ.

— Григорій Алексичъ! Вы меня не такъ поняли… Я не хотла этого… Не имла намренія съ вами ссориться… Если я вамъ сказала что-нибудь непріятное, то простите меня. Забудьте, какъ я готова забыть.

Онъ былъ такъ тронутъ, что не могъ отвчать ни слова. Сжимая протянутую къ нему руку, онъ наклонился, чтобы поцловать ее, но рука отнята была прежде чмъ онъ усплъ это сдлать.

— О, нтъ! Нтъ, мой другъ! прошептала она, вся вспыхнувъ и убгая изъ комнаты.

Въ город нашихъ пріятелей ожидали письма. Между письмами цлыхъ три были отъ Софьи Осиповны: одно къ Лукину, другое къ Левелю, третье къ Марь Васильевн. Первое содержало въ себ строжайшій выговоръ за лность, или, врне сказать, за лукавство. Софья Осиповна была уврена, что починки въ дом затягиваютоя нарочно, чтобъ удержать ее въ Сольск какъ можно доле…

‘Это подло!’ писала она. И отчего онъ не держитъ своихъ общаній?.. Далъ слово писать въ недлю два раза, а вмсто того нацарапалъ всего нсколько строкъ сначала, и вотъ уже сколько времени ни полслова!.. Что это значитъ?.. Это даетъ ей очень дурное понятіе о З*** и о з—скомъ обществ, въ которомъ онъ врно нашелъ себ много товарищей на извстнаго рода вещи?.. Она теперь кается, что отпустила его изъ Сольска, и кается, что они узжаютъ оттуда… Не было никакой надобности… Въ З*** пойдетъ та же исторія, потому что есть люди, которые останутся неисправимы всю жизнь. Такихъ людей надо наказывать строго, потому что кроткія мры на нихъ не дйствуютъ… и, въ наказаніе, онъ не узнаетъ одной интересной новости, которую могъ бы узнать, еслибы велъ себя лучше..

Новость была такого рода, что Софь Осиповн надоло ждать. Да и какая нужда?.. Разв она не можетъ провесть въ Сорокин, у кузины, нсколько дней, пока домъ ихъ будетъ совсмъ готовъ?.. Это будетъ пріятне, во всхъ отношеніяхъ, чмъ сидть тутъ, на старой квартир, которую надо будетъ оставить скоро и которая начала ужь давно пустть… Вещи?.. Да Богъ же съ ними, съ вещами!.. Найдется и безъ нея кто-нибудь, кто суметъ ихъ уложить и отправить. А въ Сорокин ей пришлось бы и такъ гостить, потому что она общала это давно кузин, такъ не все ли равно, когда?.. Лучше теперь, покуда онъ тамъ… Къ тому же, она давно не жила въ деревн… Какъ будетъ весело!.. Кузина, Поль, онъ и она… О, это будетъ премилая партія вчетверомъ!.. Они будутъ длать прогулки въ лсу, здить верхомъ, обдать на воздух, и никто имъ не будетъ мшать, потому что она еще не иметъ знакомыхъ въ З***, и не будетъ знакомиться, пока мужъ не прідетъ изъ Сольска. О намреніи своемъ она писала Марь Васильевн и Павлу Петровичу, прося ихъ не говорить ничего Лукину, на котораго она очень сердита. Не взирая на эту просьбу однако, новость была сообщена ему въ тотъ же день и заставила его призадуматься… Онъ былъ совсмъ не въ такомъ настроеніи духа, въ которомъ легко разыгрывать роль, а тутъ, вмсто одной, ему придется разыгрывать дв и прятать еще отъ Софьи то, что онъ пряталъ до сихъ поръ только отъ Левеля, а эта вторая задача, онъ зналъ, будетъ гораздо трудне первой, потому что Софья ревнива и подозрительна, догадлива и ловка, какъ чортъ. Если успетъ поймать хоть ниточку, не удержишь ничмъ, доберется какъ разъ до клубка!.. Что длать?.. Благоразумне, можетъ-быть, было бы ухать въ городъ и оставаться тамъ подъ какими-нибудь предлогами все время, покуда она будетъ жить въ сел. Такъ онъ и думалъ сдлать, но онъ не спшилъ. ‘Какая надобность? думалъ онъ: успетъ еще двадцать разъ,’ а теперь, въ ту же минуту какъ только пришло извстіе, это было бы даже неловко, имло бы видъ какъ будто онъ испугался и убжалъ.

Онъ ршилъ дожидаться ея въ сел и прожить тамъ при ней какой-нибудь день или два, а посл уже ухать въ городъ.

Въ назначенный день, все маленькое ихъ общество отправилось въ З*** встрчать дорогую гостью. Въ Сорокин кончены были еще наканун вс нужныя приготовленія. Отведена комната, возл спальни Марьи Васильевны, для самой гостьи, а возл нея другая, маленькая, для горничной, а дтей перемстили подальше.

Дорогой они разсуждали, какъ сдлать, чтобы не разъхаться. Левель хотлъ отправить изъ города верховаго въ Порчье, на первую станцію, а самимъ ожидать у себя на квартир.

— Да что же мы будемъ тамъ длать? замтила Маша.— Пожалуй еще надутъ знакомые, не будешь знать, какъ отдлаться! Лучше подемъ вс вмст въ Порчье.

Предложеніе это было принято. Въ двнадцать часовъ, поутру, они пили кофе на станціи, а въ начал втораго, смотритель, по просьб ихъ караулившій на крыльц, доложилъ, что вдали, на дорог, виденъ большой экипажъ шестерней.

Вс вышли изъ комнаты, пыльный дормезъ подъхалъ, усатый лакей въ военной шинели спрыгнулъ проворно съ козелъ. Изъ экипажа высунулась заспанная головка, въ измятомъ, дорожномъ чепц. Особа, которой головка эта принадлежала, потягивалась, звая во всеуслышаніе и протирая себ глаза, точь-въ-точь какъ то было уже описано разъ… Съ просонковъ, она не замтила общества, которое дожидалось ея на крыльц, а между тмъ одинъ изъ присутствующихъ, проворно сбжавъ съ крыльца, самъ отворилъ ей дверцы. Это былъ Левель.

— Кузина, здравствуйте! сказалъ онъ…

Софья оглянулась…— Ахъ, Боже мой!… Поль! мой милый!— Она вскрикнула и бросилась прямо къ нему на шею. Онъ вынесъ ее на рукахъ изъ дормеза.

— Поль! Да ужь полно вы ли это? Какимъ образомъ вы очутились здсь?.. Разв я ужь пріхала?

— Не совсмъ еще. Вы на послдней станціи. Мы съ женой пріхали васъ встрчать… Вотъ она, прошу полюбить.

Софья оглянулась. Молодая, стройная дамочка, въ бломъ бурнус и въ соломенной шляпк съ голубыми цвтами, стояла возл нея, застнчиво усмхаясь.

— Marie! Это вы? О! какъ это мило!— Она протянула ей об руки, и он обнялись очень нжно…— Это вы наконецъ? Да дайте же, дайте же на васъ посмотрть, моя душка, милочка!..— И Софья Осиповна вертла ее какъ куклу, хохоча во все горло, цлуя, припрыгивая и прихлопывая въ ладоши.

Лукинъ, между тмъ, стоялъ въ сторонк и подошелъ только тогда, когда первый порывъ привтствій и поцлуевъ былъ истощенъ.

— Какъ и вы здсь? сказала Софья, длая видъ какъ будто теперь только замчаетъ. Встртивъ его полустрогимъ, полувопросительнымъ взоромъ, она погрозила ему пальцемъ издали, и потомъ уже протянула руку, но, тотчасъ же отворачиваясь,— знаете, я вамъ что скажу? шепнула она своей новой пріятельниц.— Я ужасно какъ сть хочу!..

Марья Васильевна обернулась къ мужу.— Нтъ, не здсь, продолжала Софи.— Я на станціи не люблю. Скоро ли мы прідемъ къ вамъ?.. Мы будемъ обдать, n’est ce pas, когда къ вамъ прідемъ?

Маша смясь отвчала, что да. Лошади между тмъ были заложены. Дв дамы сли въ дормезъ, а мущины въ коляску, и вс покатили прягіо въ Сорокино.

VI. Кузины.

Первое время посл прізда Маевской, кузины были почти неразлучны. Он спали, хозяйничали, возились съ дтьми, гуляли и забавлялись вмст. Софья Осиповна была въ дух. Сбросивъ съ плечъ церемоніялъ офиціальной жизни со всми его безконечными требованіями и неизбжными мелочными стсненіями, она жадно наслаждалась свободою сельскаго быта. Затямъ, шалостямъ, выходкамъ, шуткамъ ея, казалось, не будетъ конца. Все ожило и повеселло вокругъ. Дти, которымъ она навезла конфетъ и игрушекъ безъ счету и которыхъ смшила на каждомъ шагу, полюбили ее до безумія. Маша была отъ нея въ восторг. Левель ухаживалъ за ней какъ за маленькою и не зналъ что придумать, чтобы сдлать ей жизнь въ своемъ дом жакъ можно пріятне. Стараясь предупредить малйшія изъ ея желаній, онъ затвалъ для нея прогулки, катанья, parties de plaisir къ сосдямъ. Только что она заикнулась о верховой зд, какъ изъ города выписано было дамское сдло. Въ верховыхъ лошадяхъ не было недостатка. Леведь, какъ старый кавалеристъ и любитель, имлъ ихъ всегда, на конюшн, нсколько. Къ сожалнію, Марья Васильевна не умла здить, что разстроило нсколько общее удовольствіе, потому что Софья Осиповна не хотла оставить ее одну, и отъ этого общество, каждый день часа на два, стало длиться на партіи. Конница узжала, пхота сидла дома. Изъ мущинъ одинъ кто-нибудь провожалъ Софью Осиповну, а другой оставался съ Машей. На первый разъ, брошенъ былъ жребій, и очередь выпала Лукину. Онъ здилъ не слишкомъ щеголевато, но смло и крпко сидлъ въ сдл. Увидвъ его въ первый разъ верхомъ на своемъ жеребц, Левель не могъ утерпть, чтобы немножко не улыбнуться.

— Чего вы сметесь? спросила Маевская.

— Такъ, я боюсь, что ваша прогулка протянется дольше чмъ вы ожидаете. Вашъ проводникъ плохо знаетъ окрестности и легко можетъ сбиться съ дороги.

— Э! что за бда?.. Tout chemin m&egrave,ne Rome!.. Прідемъ какимъ-нибудь часомъ позже и только. Marie ne sera pas fche de же reposer un peu. Elle а Гаіг d’tre tr&egrave,s fatigue. Я боюсь, что я скоро ее совсмъ замучу…

— Какъ вы похудли, кузина! замтилъ Левель, помогая ей ссть въ сдло.— Вы стали легки какъ перышко!

— Ага! А кто въ Петербург пророчилъ, что я растолстю? А? Помните?

Левель не отвчалъ ни слова, онъ любовался наздницей. Верхомъ на кон, въ круглой шляп и въ амазонк, съ хлыстомъ въ рукахъ, Софи могла бы поспорить съ любою красавицей, такъ славно все это ей шло къ лицу… Ей было ужь за тридцать, и она никогда не могла похвалиться особенною красотой, но полные жизни глаза, и ловкость, и грація, и какой-то особенный, оригинальный пріемъ въ малйшихъ движеніяхъ, вознаграждали съ избыткомъ за все. Она была несравненна ужь по тому одному, что непохожа была ни на кого.

Не успла она очутиться въ сдл, какъ начались разныя шалости съ лошадью. Она заставляла ее вертться, пятиться, подниматься на заднихъ ногахъ и длать лансады въ сторону, въ великому страху Маши, которая вскрикивала, закрывая руками глаза и увряя, что лошадь бсится, что не слдуетъ хать на ней, что случится несчастіе и т. д.

Левель, смясь, успокоивалъ ее.

— Смотри, говорилъ онъ,— вонъ, Соколъ пошелъ подъ ней какъ ягненокъ!

Ворота были отворены, и кавалькада выхала.

Проскакавъ съ полверсты галопомъ, они миновали церковь и въхали въ лсъ. Софи пустила свою лошадку шагомъ.

— Панъ Григорій сердитъ на меня? сказала она.

— Сердитъ, отвчалъ Лукинъ.

— За что?

— За вчерашній допросъ… Это изъ мры вонъ! Здсь, въ этомъ дом, въ гостяхъ, при Левел, при жен его… заводить точно такую же инквизицію какъ бывало въ Сольск!.. добиваться зачмъ я въ городъ здилъ, и что я тамъ длалъ, и кого я тамъ видлъ… Смшно!.. Очень имъ нужно знать, что ты ревнуешь меня!.. Это глупо, ей Богу, Софья!.. это самаго недогадливаго можетъ навесть на догадки!.. Павелъ Петровичъ и такъ ужь подсмивается… Сегодня, когда мы садились верхомъ, я замтилъ…

— Allons! перебила Софи, смясь…— Много ты очень замтилъ! Много вы вс замчаете!.. Знаешь, чему онъ смялся?..

— Чему?

— Смялся смотря на тебя, какъ ты держишься.

— А! чортъ его побери! проворчалъ ея спутникъ, кусая губы. Онъ былъ щекотливъ на счетъ верховой зды, какъ многіе.— Эти педанты, съ ихъ старою манежною школой, прибавилъ онъ громко,— воображаютъ, что кром нихъ никто не уметъ здить!

Софи хохотала…

— Allons, ne te fche pas, mon beau cavalier! Она подъхала къ нему близко.— Voila pour te rendre gai! сказала она, цлуя его.

Онъ перегнулся въ сдл и обнялъ ее одною рукой.

— Laisse donc! Tu va me faire perdre les triers! шептала Софья, но Лукинъ не пускалъ… Коню его надола эта потха. Сердито оскаливъ зубы, онъ повернулъ голову и укусилъ ея лошадь за шею. Софья стегнула его хлыстомъ но морд. Лукинъ едва усплъ отнять руку, какъ конь его взвился, и они понеслись вихремъ по лсу… Навстрчу неслись эеленыя втви деревьевъ, грозя сорвать шляпу или задть по лицу. Сдоки наклонялись проворно, сворачивая или ныряя, и то отставая, то обгоняя другъ друга на всемъ скаку. Шляпа свалилась у ней съ головы и держалась только на лентахъ, коса расплелась, и длинныя пряди русыхъ волосъ, разметанныя по втру, вились позади какъ зми… Надо было остановиться и слзть, чтобъ поправить бду…

Часа черезъ два, они возвращались домой. Кони бжали крупною рысью. Онъ началъ хвалить ея волосы:— Софья, мой ангелъ, какая коса у тебя славная!

— У кузины коса вдвое гуще и на четверть длинне моей, отвчала она смясь.— Еслибы ты видлъ ее поутру, когда она чешется!.. О! еслибы только не этотъ цвтъ, какая это была бы прелесть! Mais celte couleur fait un drle d’effet… Imaginez vous le petit minois de Marie tout noy dans le feu d’une immense chevelure!.. Этакъ у ней вся спина, и плечи, и грудь покрыты точно какъ чесаною мочалкой… Кстати, скажи пожалуста, съ чего это теб пришло въ голову написать будто она неинтересна?

Она посмотрла ему въ глаза, Лукинъ покраснлъ слегка.

— О вкусахъ спорить нельзя, мн такъ кажется, отвчалъ онъ, внутренно проклиная избытокъ предосторожности, за который теперь ему приходилось платиться.

— О! Въ самомъ дл? Теб такъ кажется?… Смотри, панъ Григорій, не лжешь ли ты?..

— Конечно лгу, отвчалъ онъ насмшливо.— Разв я говорилъ когда-нибудь правду? Разв есть въ мір женщина, которая можетъ мн не понравиться? Вдь ты сама говоришь, что у меня нтъ вкуса, что мн все равно лишь бы юпка была, а тамъ однь хоть козу въ юпку.

— Что жь? это не такъ далеко отъ истины.

— Послушай, Софья, я спорить съ тобою не буду, но я теб только одно скажу: еслибъ я имлъ на твой счетъ хоть десятую долю тхъ подозрній, какими ты мучишь меня каждый день, я бы давно тебя бросилъ.

— О, еслибъ я имла только одни подозрнія на твой счетъ, я бы считала себя счастливою… А сколько разъ мн удавалось тебя уличить?.. Забылъ?

— Уличить въ чемъ? Въ какихъ-нибудь пустякахъ, надъ которыми ты сама же потомъ смялась.

Софья посмотрла серіозно ему въ глаза.

— Слушай, сказала она:— смяться я рада, до тхъ поръ покуда могу смяться. Я рада твб доказать, что я не вакханка, что привязанность сердца въ моихъ главахъ дороже всего остальнаго… Но если ты сердце мое обманешь, тогда берегись! Тогда все припомнится! Все, что я вытерпла въ шесть лтъ… Берегись! Не разчитывай слишкомъ на мою доброту! Не думай, что если я теб все прощала, такъ потому все прощу…

И при этихъ словахъ сна погрозила ему хлыстомъ.

Лукинъ халъ молча, опустивъ глаза въ землю. Лицо его было мрачно. Никогда еще ему не случалось играть въ такую рискованную игру, онъ это чувствовалъ инстинктивно. Особенныхъ, близкихъ причинъ опасаться, казалось, не было, а между тмъ что-то грозящее налетало порою какъ тнь, Богъ знаетъ откуда. Предмета, который бросалъ эту тнь, съ его точки зрнія, не было видно, а между тмъ онъ предугадывалъ близость его какимъ-то чутьемъ, и чувствовалъ въ собственномъ сердц что-то роковымъ образомъ, неотразимо влекущее его прямо навстрчу опасности. И это что-то, живущее въ немъ самомъ, можетъ-быть было еще опасне того другаго, что приближалось извн, потому что къ борьб съ врагомъ вншнимъ, каковъ бы онъ ни былъ, онъ былъ готовъ,— но противъ себя самого откуда взять силу?.. Сердце его не звало узды, и въ этомъ сердц кипло теперь кое-что, съ чмъ онъ не могъ совладать, что было сильне страха, дороже счастья, что говорило громче разсудка и влекло его безъ оглядки, безъ жалости, безъ возврата, куда-то… куда?— онъ и самъ не зналъ, но съ этимъ влеченіемъ онъ не могъ бороться, онъ это испыталъ… Нсколько дней назадъ, онъ твердо намренъ былъ выхать изъ Сорокина и остаться жить въ город, но этого онъ не сдлалъ. Что удержало его?.. Пустяки!.. Софья просила, Левель просилъ, онъ только покачивалъ головой усмхаясь, но Марья Васильевна сказала два слова, и онъ воротился изъ города въ тотъ же день… Какія были эти два слова? никто не слыхалъ, но ужь врно они имли надъ нимъ не малую власть, потому что Лукинъ, осторожный и хитрый Лукинъ, вернулся. А впрочемъ кто его знаетъ такъ близко, какъ мы имли случай узнать, тотъ не удивится, потому что тотъ видлъ уже не разъ, гд начиналась у Лукина осторожность и гд оканчивалась. Она являлась всегда простымъ исполнителемъ, піонеромъ, который стлалъ мостъ и гладилъ дорогу къ той цли, куда увлекали его отвага и страсть…

— Готовъ ли обдъ? спросилъ Левель, входя къ жен. Онъ засталъ ее въ спальн Софьи, у окошка, съ какою-то работой въ рукахъ.

— Готовъ, отвчала она, выглядывая въ окно.— Да вотъ что-то наши наздники не дутъ.

Онъ усмхнулся едва примтно.

— Чего ты смешься? спросила она простодушно.

Левель въ отвтъ указалъ на часы.

— Четыре?.. такъ что жь? спросила она, въ недоумніи посматривая на мужа.

— А ухали въ половин втораго.

— Ну такъ что жь? повторила она.

— Ничего, я только боюсь, чтобъ они не сбились съ дороги и не захали куда-нибудь слишкомъ далеко, потому что трехчасовая прогулка верхомъ, безъ особенной надобности, для человка, который къ зд не привыкъ, или здитъ не каждый день,— этого много. Самою обыкновенною, легкою рысцой они должны были сдлать теперь по меньшей мр верстъ двадцать пять, а что кузина скакала на первыхъ порахъ, я головой поручусь… Я не могу себ даже представить, куда они здили такъ далеко… Алексевъ не знаетъ дороги.

Маша встревожилась при мысли, что они могли заблудиться. Съ этимъ словомъ у ней въ голов вязались страшныя представленія: глухіе лса, болота, зври!.. Она сообщила мужу свои опасенія, тотъ усмхнулся, ни слова не говоря.

— Но можетъ-быть они отдыхали гд-нибудь?.. Въ Ежев, или въ Прилуцкомъ?

— Или просто въ лсу, на травк, прибавилъ мужъ.— Постой, я ихъ подразню, когда прідутъ назадъ.

Маша не отвчала. Высунувъ голову изъ окна, она пристально вглядывалась въ ту сторону, съ которой должны были возвратиться ея друзья. Мужъ не замтилъ какимъ огнемъ лицо ея вспыхнуло и какъ оно поблднло потомъ… Онъ тоже смотрлъ изъ окна, но въ другую сторону.

Четверть часа спустя, наздники воротились: лошади въ мыл, дубовая втка видна была издали на шляп Софьи, на груди букетъ ландышей. Она вбжала по лстниц съ шлейфомъ, приколотымъ къ поясу, напвая какой-то мотивъ изъ Донь-Жуана. Щеки горли отъ скорой зды, въ прищуренныхъ глазкахъ замтна была усталость.

— Уфъ! Je suis tout en-nage! сказала она, опрокинувшись на coфy въ своей комнат…— Паша! скорй, раздвайте меня.

Вечеромъ, въ сумерки, посл чая, Лукинъ и Софья съ Марьей Васильевной сидли въ саду, въ бесдк. Маша весь день была какъ-то задумчива и разсянна. Она сидла въ углу на соф, а возл нея, поджавъ ноги и прислоняясь къ ея плечу и держа ея руку въ своихъ рукахъ, лежала Софья Осиповна.

— Marie не въ дух сегодня, говорила она.— У ней есть что-то на сердц. N’est ce pas, Marie, vous avez quelque chose?

Марья Васильевна усмхнулась, покачавъ головой.

— Я никогда еще не видала ее такою, продолжала Софья.— Но къ ней это очень идетъ, и когда она конфузится — тоже… Когда Marie дуется или конфузится, ее такъ и хочется поцловать!.. N’est ce pas, monsieur?

Лукинъ засмялся. Марья Васильевна сконфузилась. Софья повернула голову и, поднявъ на нее глаза, улыбнулась лукаво.

— Я такъ люблю конфузить ее!.. Вы не сердитесь на меня, Marie?

— Немножко.

— Ну, немножко, это еще не большая бда, passe poor немножко… Мой ангелъ, мн ужасъ какъ хочется васъ подразнить!.. Я очень люблю дразнить!.. Это дурно, конечно, отъ этого слдуетъ удерживаться, но я не могу удерживаться, когда я безъ корсета…

— Sophie! Маша толкнула ее потихоньку локтемъ. Ей становилось неловко, она начинала вертться, посматривая тревожно на гостью, а та хохотала.

— Cousine trouve, que je suis sans faon… но что за бда? Вдь онъ ужь давно замтилъ, что я безъ корсета… О! онъ не станетъ скандализироваться изъ-за такихъ пустяковъ! Allons donc, Marie, mon enfant, pas tant de crmonies avec ce monsieur! Онъ не любитъ, когда съ нимъ церемонятся… Да и какія тамъ церемоніи лтомъ, въ деревн, когда такъ жарко!.. Уфъ! сегодня такъ жарко, такъ жарко, что я право сняла бы все.

— Sophie! что вы?..— Маша вскочила съ пылающими щеками, переконфуженная до-нельзя… Лукинъ смялся, Маевская хохотала.

— Mais pas devant ce monsieur, certainement!.. Ха! ха! ха! Soyez donc tranquille! шептала она, догоняя свою кузину въ дверяхъ, и осыпая ее поцлуями.— N’ayez pas peur! Ха! ха! ха! Останьтесь съ нами… Клянусь вамъ, я не сниму ничего… и не скажу ему что такое вы сняли сегодня…

— Ахъ нтъ?.. пустите, я не могу!.. Пустите, Sophie, мн нужно къ дтямъ идти, они тамъ ложатся спать…— Марья Васильевна вырвалась и исчезла.

— Совершенный ребенокъ! сказала Маевская, возвращаясь въ бесдку.— Трудно поврить, чтобъ у нея было двое дтей.

— Къ чему ты дразнишь ее? спросилъ Лукинъ.

— Э! что за бда?.. Ты думаешь, она очень сердится?.. Elle est sans caleons aujourd’hui, и боится, чтобъ я не сказала при ней, вотъ и все… Ничего… пусть уйдетъ на минуточку, не цлый же день быть вмст…

Марья Васильевна убжала отъ нихъ дйствительно съ намреніемъ идти въ комнаты, но она была слишкомъ взволнована, чтобы показаться кому-нибудь на глаза. Свернувъ съ большой аллеи въ сторону, она шла лабиринтомъ глухихъ дорожекъ въ другой конецъ сада. Съ ней длалось что-то, чего она не могла понять… Досада и стыдъ и смутныя подозрнія бродили у ней въ душ. Обстоятельства верховой прогулки и разныя мелочи, подмченныя въ теченіи нсколькихъ дней, и эта смлость, этотъ непостижимый sans g&egrave,ne кузины въ присутствіи Лукина, все это, встрчаясь въ ея голов съ тмъ, что прежде она слыхала отъ мужа, возвращало ее съ новою силой къ старымъ догадкамъ. Ревность опять начинала нашептывать страннаго рода вопросы. За чмъ онъ ее уврялъ, что онъ любитъ ее одну, если онъ любитъ Маевскую?.. Къ чему такъ обманывать?.. Она шла далеко отъ бесдки, но мысли ея были тамъ и невольно тянули ее въ ту сторону. Дойдя до другаго угла, она долго стояла въ раздумьи, потомъ повернулась, и тихо пошла назадъ.

Душистая, теплая ночь ложилась вокругъ. Въ кустахъ, подъ навсомъ старинныхъ липъ, становилось темно какъ въ лсу. Порой огоньки мелькали изъ дома въ просвт втвей да свтлякъ зажигалъ свой зеленый фонарикъ въ трав. Въ пяти шагахъ, глазъ съ трудомъ различалъ контуры предметовъ. Маша шла очень тихо, изрдка останавливаясь и прислушиваясь. Нсколько разъ ей казалось, какъ будто она слышитъ шаги въ сосдней алле… Идутъ!.. нтъ, нейдутъ.. Она стала на перекрестк, наклонивъ голову въ ту сторону, откуда ей чудился шумъ… Что-то скрипнуло очень близко… шелестъ женскаго платья и шепотъ… потомъ какой-то неясный звукъ, похожій на поцлуй, и снова все стихло… Сердце у Маши замерло. Вглядываясь внимательне по направленію слышанныхъ звуковъ, она замтила что-то блое шагахъ въ десяти отъ себя… Тутъ должна быть скамейка… тсс!.. на скамейк сидятъ они!..

Удерживая дыханіе, она обошла на цыпочкахъ группу кустовъ и подкралась къ нимъ сзади близко, такъ близко, что еще шага два или три, и малйшее слово, сказанное въ полголоса могло бы быть слышно, но она не ршается идти дале… Колна у ней дрожатъ… Она ихъ видитъ сквозь втви: вотъ Софья Осиповна, а вотъ и онъ!.. Софья наклонилась къ его плечу и шепчетъ что-то… Онъ повернулся, его не видно боле, но она слышитъ опять тотъ же звукъ, звукъ поцлуя, и на этотъ разъ такъ убійственно внятно! такъ явственно!.. О! это было поцлуй! Такого она еще не слыхала!.. У Маши въ глазахъ помутилось… Ей душно… ей тошно… она рада бжать и не можетъ двинуться. Досада и горе и страхъ быть замченною и что-то томительно жгучее на сердц подкашиваютъ ей ноги…

Какъ она выбралась на дорожку и какъ убжала, она и сама потомъ не помнила, помнила только, что она прибжала въ бесдку и, упавъ на софу, заплакала какъ ребенокъ… О чемъ? Она не думала у себя спросить. Ей было не до вопросовъ. Ей было такъ больно, такъ горько!.. Точно какъ будто все счастье, вся радость, которыя она когда-нибудь испытала, были не боле какъ сонъ, пустая греза, посл которой проснувшись, она увидла себя совершенно покинутою, заброшенною и забытою…

— Что съ тобой, Маша? спросилъ ее мужъ за ужиномъ, замтивъ, что она въ этотъ день какъ-то особенно невесела и блдна.

— Ничего, у меня голова болитъ, отвчала она.

Посл ужина, она сидла у себя въ спальн, уже раздтая, когда вошла Софья Осиповна. Маша вздрогнула… Въ одинъ день, вс чувства ея къ кузин перемнились до такой степени, что она почтя ненавидла ее въ эту минуту, но въ ту же минуту, и съ истинно-женскою гибкостью, она успла овладть собой на столько, чтобы скрыть настоящій характеръ того, что ее возмущало. Боле этого скрыть она не могла, да и поздно было, потому что Маевская, еще за ужиномъ, замтила въ ней перемну.

— Ch&egrave,re amie, что съ вами? говорила Софья, ласкаясь.

— Не знаю… такъ что-то… нервы должно-быть… Со мной это часто бываетъ, отвчала она, потупивъ глаза.

— Oh! rien que cela?.. А я думала, что вы сердитесь на меня.

— Я не сержусь.

— Но вы посердились немножко, а?.. Не говорите, я это видла… и я понимаю, что съ моей стороны очень дурно надодать вамъ моимъ враньемъ, когда вы не въ дух… Но что длать?.. У меня такой глупый характеръ!… J’ai bien dee dfauts, je’le sais… Кто хочетъ любить меня, тотъ долженъ мн много простить… Voyons, embrassez moi vite, pour que je voie, qu’il n’en reste plus rien…

Кузины поцловались.

— Послушайте, продолжала Софья, обнявъ ее какъ ребенка и держа ея руки въ своихъ рукахъ:— не надо быть слишкомъ строгою… Право, это не хорошо. Если мы станемъ себя принуждать на каждомъ шагу, намъ будетъ очень скучно на свт жить!.. Что за бда, если случится соврать иногда, при человк, который знаетъ васъ хорошо и который слишкомъ уменъ pour crier au scandale изъ-за какого-нибудь лишняго слова?.. А? какъ вы объ этомъ думаете?

Марья Васильевна усмхнулась, но какъ-то не весело.

— Бда не большая, конечно, отвчала она въ полголоса,— но надо чтобы мра какая-нибудь была, а то вдь этакъ, пожалуй, Богъ знаетъ до чего договоришься!..

— Да до чего жь?.. Ну еслибъ я и сказала, что вы sane caleons? Экое несчастіе!..

— Mon Dieu, Sophie!..— Марья Васильевна встрепенулась какъ перепуганная канарейка.

— И, полно, Marie, mon enfant! Ну что жь, если оно и выходитъ немножко изъ мры?… Что за бда?… Что ужь вамъ такъ о мр заботиться?.. Никогда не скажи и не сдлай чего-нибудь лишняго, разв такъ можно жить? Разв вамъ никогда не жали вс эти мрки, по которымъ жизнь красна?.. Разв вамъ никогда не приходило на умъ, что мы, несчастныя женщины, обмрены и обсчитаны ими со всхъ сторонъ?.. Съ тхъ поръ какъ мы въ состояніи понимать, мы только и слышимъ, что запрещеніе! Отъ всего мы должны отказываться… на каждомъ шагу должны лгать!..

— Какъ лгать?

— Да такъ, очень просто. Длать не то, что вамъ хочется длать, говорить не то, что мы думаемъ… все это разв не ложь?.. Мелочность, трусость и лицемріе пишутъ вамъ кодексъ китайскихъ приличій. Попробуйте отступить отъ него хоть на шагъ, вамъ тотчасъ скажутъ, что это изъ мры вонъ… Ну да, вонъ! ну такъ что жь?.. Всякому хочется вонъ, да не всякій сметъ. А между тмъ, какъ весело смть! Какъ весело жить на свобод и видть какъ это пугаетъ другихъ, и знать, что вы не боитесь того, чего они такъ боятся, что вы сильне, смле, умне ихъ!..

Марья Васильевна слушала долго, ни слова не говоря.

— Страшно, Sophie, прошептала она наконецъ,— страшно идти одной противъ всхъ, въ той увренности, что мы умне всхъ… Я не считаю себя умне или сильне другихъ, Sophie!.. Я очень слаба!.. Что жь длать тому, кто слабъ, и кто нуждается въ сильной опор?.. А сколько такихъ людей, и особенно, сколько женщинъ! Я не спорю, очень пріятно быть увренною въ себ, такъ какъ вы, но что, если съ этою увренностію, отдлившись отъ всхъ, мы ошибемся, заблудимся и упадемъ?.. На кого опереться тогда? Кто насъ поддержитъ? Кто намъ поможетъ встать?.. Никто!.. Вс отвернутся съ презрніемъ и пройдутъ мимо… О! страшно, Sophie, страшно даже подумать объ этомъ!..

— Ребенокъ! отвчала Маевская, гордо пожавъ плечами:— откуда вы взяли все это? Васъ напугала какая-нибудь глупая нянька или кормилица… Вы боитесь ходить на своихъ ногахъ и думать своимъ умомъ, потому что вы не жили еще. Вотъ поживете, тогда узнаете цну всхъ этихъ фразъ, которыя вы теперь произносите съ такимъ набожнымъ трепетомъ… Все это вздоръ, врьте мн. Можно упасть конечно, mais qu’est ce que ceia veut dire: упасть?.. Sottises que tout cela!.. Кто не падалъ? Т только разв, кому не случалось? Т и твердятъ то, что он отъ другихъ слышали, сами не понимая ни слова. Да твердятъ еще фарисеи, т, которые сами не исполняютъ того, чего требуютъ отъ другихъ… Презрніе/.. Mais c’est affreux, c’est froce ce mot l! Презрніе къ падшей женщин?.. Да гд же т чистыя-то, которыя довольно чисты, чтобъ ее презирать?.. Все это вздоръ! ханжество!.. Croyez moi, mon enfant, je le sais mieux que vous… Скажите, Marie, еслибъ я была въ вашихъ глазахъ то, что вы называете: падшая, неужели вы меня оттолкнули бы отъ себя съ презрніемъ, вы, которая тоже не можете поручиться, что завтра не упадете?.. Или, можетъ-быть, вы отвчаете за себя во всякомъ случа? Voyons, mon enfant, dites moi la vrit.

Марья Васильевна отвернула лицо.— Я не могу отвчать за себя, прошептала она вздохнувъ,— но я молю Бога, чтобъ онъ не вводилъ меня въ искушеніе?

— Аминь! отвчала Софья.

Искренна ли молитва Марьи Васильевны, мы не знаемъ, но она не была услышана… Цлую ночь напролетъ, въ ушахъ ея повторялся звукъ поцлуя… На другой день, поутру, она встала блдная, съ сильною головною болью. Мужъ былъ встревоженъ немножко, разспрашивалъ, щупалъ пульсъ, заставилъ ее принятъ 20 капель лавро-вишневой воды, но въ первомъ часу, посл завтрака, онъ ухалъ верхомъ съ Маевской, а Маша осталась одна, глазъ-на-глазъ съ своимъ искушеніемъ. Оно было сильно. Никогда еще милый не казался такъ милъ, какъ теперь, когда послдняя связь, соединявшая ихъ, послднее право считать своимъ то, что такъ долго она считала своимъ, ускользали изъ рукъ навсегда, и ни малйшей возможности сохранить это право, никакого предлога жаловаться на свою потерю… потому что она — чужая жена для него, у ней есть семейство, дти, она сама объ этомъ напоминала… Какое же дло ей до того, что онъ въ связи съ другою женщиной? Въ чемъ она можетъ его упрекнуть?.. Можетъ въ одномъ. Онъ ее обманулъ, увряя, что еще любитъ ее, что никогда не любилъ другой… О? это жестоко, безсовстно, это безбожно такъ лгать?

Съ четверть часа ужь прошло, какъ топотъ кавалькады затихъ, а они еще не сказали ни слова другъ другу. Они сидли въ гостиной, на томъ самомъ мст, гд, недль шесть тому назадъ, произошла ихъ первая встрча. Оба имли много чего сказать, и оба жалли о каждой минут, потерянной даромъ, но оба были глубоко взволнованы и молчали.

Она вертла платокъ въ рукахъ, онъ длалъ видъ, что смотритъ въ окно.

— Вы не здоровы? спросилъ наконецъ Лукинъ.

— Нтъ, ничего, отвчала она мигая. Крупныя слезы сверкнули и покатились у ней по щекамъ.

— Какъ ничего?.. Вы плачете?..

Маша не отвчала, но плечи ея начали судорожно подергиваться и дыханіе стало чаще, порывисте.

— Что это значитъ? продолжалъ онъ.— Отчего вы не хотите сказать что съ вами?.. Марья Васильевна…— Онъ взялъ ее за руку. Сначала она какъ будто не обратила вниманія на этотъ жестъ, но медленно обернувъ къ нему лицо, смотрла ему въ глаза съ минуту, и вдругъ точно какъ будто очнулась посл какого-то забытья… Выраженіе взора ея измнилось, она вырвала свою руку изъ его рукъ и вскочила. Багровая краска гнва темными пятнами выступила у ней на щекахъ.

— Прочь!.. Обманщикъ! произнесла она задыхаясь.

Онъ хотлъ что-то сказать, но она перебила.

— Молчите. Я знаю все… Я васъ видла вчера вечеромъ, съ вашею любовницей… Вы были вдвоемъ, въ саду, ночью… вы цловали ее!.. О! теперь вы ужь не станете больше клясться, что вы никого не любили кром меня, потому что теперь все, все, открыто!

Лукинъ покраснлъ отъ неожиданности. То, что онъ пряталъ отъ Марьи Васильевны такъ старательно, тайна его отношеній къ Маевской, вышла таки наружу! И онъ не могъ себя оправдать случайностію, потому что онъ могъ предвидть случай, онъ зналъ то, что для Софьи было закрыто… Его долгъ къ этой женщин, долгъ честнаго человка, не былъ исполненъ… Зачмъ не ухалъ онъ въ городъ, какъ онъ былъ намренъ сначала?.. Онъ могъ бы спасти ея тайну. Все это разомъ мелькнуло въ его голов… Что теперь длать?.. Что ему отвчать на упрекъ?.. Есть ли еще возможность разуврить Машу?.. Или ему не осталось ужь боле ничего, какъ покаяться, разказавъ все какъ было, сначала и до конца?.. Съ одной стороны тутъ и думать не о чемъ, потому что ее, разумется, не увришь… Но какъ выдать Софью? Посл всего, что она сдлала для него, въ награду за ея безграничную преданность, развязать другой женщин все?.. Жестоко! А между тмъ больше нечего длать, выбора нтъ, онъ вынужденъ.

— Вы обвиняете меня напрасно, Марья Васильевна, отвчалъ онъ.

— Нтъ, не напрасно!.. О, не думайте, чтобы вамъ удалось обмануть меня еще разъ, потому что…— Она наклонилась къ уху его и шепнула:— вдь я сама видла, сама слышала.

— То, что вы знаете, продолжалъ онъ,— я не могу отрицать, но… я не имлъ никакого права открывать вамъ чужую тайну до тхъ поръ, покуда она оставалась тайною для васъ… это было бы низко.

— А разв не низко было меня обманывать?.. Клясться, что вы меня любите до сихъ поръ, и что кром меня никого не любили, тогда какъ я вижу теперь очень ясно… Я была совершенно забыта тотчасъ, какъ только мы съ вами разстались, какъ только вы встртили эту женщину!

— Если вы мн не врите, Марья Васильевна, отвчалъ онъ,— то мн, разумется, нечего длать, но я вамъ не лгалъ. Я не люблю вашей кузины и никогда ея не любилъ. Наша связь была дломъ минутнаго увлеченія съ моей стороны, посл чего благодарность и дружба и полное равнодушіе къ другимъ женщинамъ поддерживали ее шесть лтъ.

Она пристально посмотрла ему въ глаза.

— Я вамъ не врю, сказала она, покачавъ головой.— Вы клевещете на себя… Я никогда не считала и теперь не считаю васъ человкомъ, способнымъ… на подобнаго рода обманъ… Это было бы слишкомъ безсовстно… слишкомъ безчестно, еслибъ это было правда.

Лукинъ вздрогнулъ, услышавъ такой приговоръ. Съ минуту, онъ не могъ слова выговорить. Онъ покраснлъ до ушей, потомъ поблднлъ. Руки у него опустились… ‘Вотъ какъ она строго судитъ!’ подумалъ онъ. ‘А она еще знаетъ не все, потому что я ей не сказалъ самаго гадкаго. Я не сказалъ, сколько холоднаго, эгоистическаго разчета примшано было къ небольшой дол сердечнаго увлеченія!..’

Подумавъ съ минуту и скрпивъ сердце, онъ разказалъ ей все. Онъ боялся, что сна отъ него отвернется съ презрніемъ посл этой послдней исповди, но онъ худо зналъ женское сердце. Увидвъ жестокое дйствіе своихъ словъ, Марья Васильевна испугалась немножко, но больше обрадовалась. Она не могла сомнваться доле въ его искренности… Но не усивла ена поврить ему вполн, какъ ей стало жаль его, и она уже каялась въ своемъ приговор, уже искала предлога, чтобъ оправдать его. Она не долго искала. Разказы мужа пришли ей на память и дополнили то, чего онъ ей не могъ сообщить… ‘Ясно, думала Марья Васильевна, ясно, что женщина, которая съ первой встрчи длаетъ все чтобы привлечь къ себ человка, и потомъ сама ищетъ его, сама добивается отъ него любви, должна быть большая кокетка. Она завлекла его, это само собой разумется, а онъ былъ слишкомъ совстливъ, слишкомъ прямъ, чтобы замтить это сначала, во въ послдствіи онъ не могъ не понять какимъ образомъ все это сдлалось, и это его протрезвило, и онъ, разумется, бросилъ бы все, еслибы благодарность его не удерживала… Но онъ слишкомъ совстливъ, онъ обвиняетъ во всемъ себя одного, между тмъ какъ не онъ, а она виновата… по крайней мр она виновата гораздо боле…’ Все это шло очень быстро въ ея голов, гораздо быстре чмъ можно выговорить. Не усплъ еще онъ окончить свое покаяніе, какъ она уже оправдала его почти во всемъ, а остальное великодушно простила.

— Не судите меня слишкомъ строго, прибавилъ онъ, кончивъ разказъ:— обманъ мой не былъ умышленный. Въ моемъ положеніи, ни малйшей надежды не оставалось увидть васъ, потому что я не ршился бы никогда связать вашу участь съ моею. Женитьба, семейство, все это было и до сихъ поръ остается заперто для меня. Въ такомъ положеніи могъ ли я оттолкнуть отъ себя привязанность, которую случай послалъ мн такъ неожиданно?.. И я не намренъ былъ заплатить за нее обманомъ. Я думалъ, что я успю забыть прошедшее, и что тогда буду въ силахъ ее полюбить, такъ, какъ она заслуживаетъ…

— А вы находите, что она заслуживаетъ? спросила вдругъ Маша.

Лукинъ посмотрлъ на нее съ удивленіемъ. Онъ понять не могъ какимъ образомъ она къ этому пришла. Но онъ понялъ, что страхъ его былъ напрасенъ. Взглядъ ея не отталкиваетъ, не отворачивается… напротивъ, она теперь смотритъ какъ-то иначе… гораздо добре и ласкове чмъ прежде.

— Да, отвчалъ онъ,— заслуживаетъ, потому что она уметъ любить.

Маша вспомнила поцлуй и вчерашній свой разговоръ съ кузиной. Ее бросило въ жаръ отъ досады и зависти.

— Въ чемъ же, по вашему, это умнье?

— Въ томъ, что любовь для ней высшій законъ. Она отдается ей вся, безъ раздла. У ней нтъ границы, поставленной долгомъ, приличіемъ или разчетомъ.

— Но это дурно.

— Да, безъ сомннія, но какъ не сказать, что она уметъ любить?

Марья Васильевна закусила губы. Ревность сводила ее съ ума, и подъ жгучимъ дыханіемъ этой отрасти, разныя странныя сочетанія мыслей раждались у ней въ голов. Страхъ потерять свою прежнюю цну въ его глазахъ, при сравненіи съ женщиной, которая лучше уметъ любить, и послдствія этой потери, и шаткость правъ ея какъ владтельницы, напрасно удерживающей въ рукахъ то, чмъ она не сметъ воспользоваться, все это вмст мучило несчастную женщину… Она молчала, потупивъ глаза.

— Теперь вы знаете все, продолжалъ онъ,— и понимаете лучше меня, потому что вы можете разсуждать спокойно, а я не могу. Я запутался по уши и теряюсь, когда начинаю обдумывать свое положеніе… Скажите, дайте мн добрый совтъ, какъ другу, что длать, Марья Васильевна. Что длать теперь?.. Долгъ благодарности къ этой женщин требуетъ жертвы. Она сдлала для меня много… она спасала меня не разъ отъ бды и вывела въ люди, и берегла, и любила, какъ только женщина можетъ любить!.. Долженъ ли я заплатить ей за все это чмъ нибудь?.. Быть ей врнымъ, стараться забыть то, что до сихъ поръ я былъ не въ силахъ забыть, и стараться ее полюбить такъ, какъ она меня любитъ?

Маша крутила платокъ.

— Вы знаете такъ хорошо вашъ долгъ, отвчала она,— что я право понять не могу, о чемъ же еще вы спрашиваете?.. Исполняйте его… забудьте… все остальное…

— Мой другъ! Еслибъ я въ состояніи былъ забыть, я бы не спрашивалъ. Стать подлецомъ въ своихъ собственныхъ глазахъ никому не любо!.. Но откуда взять силу… скажите? Что длать, чтобы вырвать изъ сердца родину, молодость и былую любовь со всми ихъ дорогими воспоминаніями? Все это связано вмст, и держится рука за руку и удерживаетъ меня съ неодолимымъ могуществомъ въ своемъ волшебномъ кругу… Вашъ маленькій садикъ въ Ручьяхъ, и липовая аллея въ саду, и тесовый балконъ съ его шаткими ступенями, и вашъ милый образъ, вашъ взоръ, ваша усмшка въ ту пору какъ вы любили меня, вся ваша обстановка, все, даже т платья, которыя вы носили… Ахъ, Марья Васильевна, еслибы вы знали, какъ цло все это въ моей памяти и какъ мило, невыразимо мило и дорого все это для меня, вы бы не ршились сказать такъ сухо: исполняйте вашъ долгъ… забудьте.. Вамъ стало бы жаль прошедшаго.

— О, Боже мой! И вы можете думать, что мн не жаль?

— Можетъ статься и жаль немножко, но вы не живете въ прошедшемъ, какъ я. Оно для васъ мертво, живая связь порвана, потому что вы больше не любите меня… вы сами мн это сказали, мой другъ… вы любите тнь, то, чего нтъ теперь… Лукина чистаго, не разбитаго… а того человіа, который измятъ въ неровной борьб съ людьми и стоитъ теперь передъ вами запятнанный,— несчастнаго, который вынужденъ лгать всмъ и каждому, лгать каждый часъ, на каждомъ шагу… самовванца и вора вы больше не можете любить!..

— А она можетъ?.. Она знаетъ все?

— Она ничего не знаетъ.

Маша вскочила. Улыбка дикаго торжества сверкнула у ней на лиц.

— Ну такъ я же умю любить получше ея!.. потому что она любитъ, сама не зная кого, а я знаю, и зная люблю!.. Ахъ, Гриша! Милый!.. Гриша! Боже мой! Что вы длаете!..

Еще разъ она вырвалась у него изъ рукъ съ невнятною мольбой о пощад и убжала въ дтскую. Это было послднее ея убжище, но и оно не могло уже долго ее спасать. Зараза томительной страсти коснулась до ея незапятнанной, чистой природы, и бродила въ крови, съ каждымъ днемъ проникая все глубже и глубже. Сначала она боролась еще съ собой, стараясь не думать о томъ, что лежало на сердц, и все-таки думая, потомъ ужь и думать о чемъ-нибудь постороннемъ ей стало тошно. Мало-по-малу, мужъ, дти, хозяйство, все, чмъ до сихъ поръ полна была жизнь, теряло для ней свой явственный смыслъ и свой очеркъ въ чаду опьяняющей, наркотически-ароматной отравы…

VII. Открытія.

То, что бродило подъ спудомъ въ маленькомъ обществъ села Сорокина, не могло оставаться такъ скрыто, чтобы доля не вышла наружу и не высказалась какимъ-нибудь образомъ въ ежедневныхъ столкновеніяхъ членовъ его между собою. За исключеніемъ Марьи Васильевны и Лукина, Софья была первая, которая замтила что-то, въ чемъ она долго не могла себ дать никакого опредлительнаго отчета, но что ее сильно тревожило. Ей казалось, что Марья Васильевна, съ того самаго дня, какъ прогулки верхомъ начались, стала съ нею не та: исчезла прежняя искренность и свобода, на мст ихъ сталъ замтенъ какой-то робкій контроль надъ собой, надъ каждымъ словомъ и жестомъ. Иной разъ Софь казалось какъ будто кузина боится ея, а другой разъ какъ-будто она тоскуетъ, жалетъ о чемъ-то, или чего-то совстится, и вмст какъ будто бы прячетъ что-то. Нсколько разъ ей удавалось подмтить взглядъ, устремленный на нее въ такую минуту, когда она говорила съ кмъ-нибудь или смотрла куда-нибудь въ сторону… Это былъ странный взглядъ,— тревожный и вмст пристальный, полный то робкой тоски, то дерзкаго любопытства, а иной разъ — сверкающій вызовомъ…

— Mais!.. Mais, Marie!.. maie qu’est ee que vous avez donc, mon ange? Вы смотрите на меня точно какъ будто я съ облаковъ упала!..

Но Маша краснла и отвчала какой-нибудь вздоръ.

— Qu’est-ce qu’elle а donc, votre femme? спросила Софья Осиповна у Левеля.— Savez-vous, Paul, il у а des moments, o elle m’а l’air d’tre amoureuse ou jalouse de quelqu’un… Ужь не ревнуетъ ли она васъ?

— Къ кому?

— А я почемъ знаю?.. Ко мн можетъ-быть?

— Ба! Что за вздоръ! отвчалъ усмхаясь Поль…— Просто нервное раздраженіе… Это съ нею бывало и прежде.

Но Софья не могла удовольствоваться такимъ объясненіемъ. Чуткій инстинктъ ей подсказывалъ, что тутъ скрыта другая причина, поглубже нервовъ. Она искала ее, а время летло, и губернаторскій домъ былъ совсмъ ужь отдланъ въ З*** и послдніе транспорты съ мебелью ужь давно пришли, и едоръ Леонтьевичъ писалъ изъ Сольска, что онъ вызжаетъ на дняхъ. Лукинъ и Софья проводили послдніе дни въ Сорокин.

Въ эти послдніе дни, вс, даже горничныя и дти, замтили премну въ Марь Васильевн. Она стала пуглива, разсяцна, часто садилась то тамъ, то сямъ, безъ всякаго дла, и не высидвъ двухъ минутъ, вскакивала, начинала ходить по комнатамъ, заглядывая во вс углы, точно какъ будто отыскивая что-нибудь потерянное, а иногда останавливалась гд-нибудь у окна, или въ дверяхъ, на порог, и стояла какъ статуя, задумчиво, неподвижно уставивъ куда-то свой взоръ. Если же кто-нибудь звалъ ее, или просто встрчался съ ней неожиданно, она вздрагивала всмъ тломъ, и надо было повторять ей раза три то же самое, чтобы заставить ее понять. За столомъ, въ разговор, и вообще когда нсколько человкъ находилось вокругъ нея, все это было не такъ замтно, потому что она принуждала себя, но и тутъ на нее нападали припадки странной разсянности, точно какъ будто она постоянно думала о чемъ-то одномъ, что поглощало ее совершенно. Левель былъ сильно встревоженъ. Онъ тоже длалъ догадки, рылся усердно въ лчебникахъ, и нсколько разъ очень серіозно допрашивалъ Машу, но отвты ея были такъ коротки, пассивны и безтолковы, что не было ни малйшей возможности составить себ по нимъ какой-нибудь связный выводъ.

Въ одинъ жаркій іюньскій день, за два часа до заката, все общество, съ нянькой и дтьми и съ прислугой, выхало изъ дома на снокосъ. Верстахъ въ пяти отъ села, на луговой сторон рки, разбитъ былъ открытый шатеръ. Въ шатр коверъ постланъ и столъ накрытъ: собирались пить чай на трав, а въ густой трав косы звенли и человкъ пятьдесятъ косцовъ, цпью раскинутые вокругъ, двигались медленно. Отъ иныхъ только головы были видны, другіе по поясъ закрыты были отъ глазъ зеленою, волнистою стной травы, которая, медленно уступая дорогу, рдла. Въ просвтахъ, блли рубахи, горли на солнц, какъ бронза, здоровыя смуглыя лица, мстами сверкало лезвее, и лилась звонкая псня.

Покуда ставили самоваръ, Левель ушелъ къ работникамъ, за нимъ побжали дти съ нянькою… Марья Васильевна, Софья и Лукинъ сли на берегу рки. Маша была блдне обыкновеннаго. Она имла усталый, измученный видъ, глаза горли тревожнымъ огнемъ, въ усмшк свтилось что-то болзненно-грустное, тонкія жилки просвчивали сквозь кожу на подбородк и на вискахъ. При всемъ этомъ легкій внокъ изъ полевыхъ колокольчиковъ, который дти надли ей на голову, придавалъ ей видъ жертвы, увнчанной передъ смертью.

Об кузины легли на траву, недалеко отъ Лукина, который готовилъ удочку, собираясь закинуть ее въ рку. Софья слдила за этимъ занятіемъ, изрдка оборачиваясь, и съ большимъ любопытствомъ посматривая на Марью Васильевну.

— У Marie что то на сердц вс эти дни, сказала она…— Мн бы очень хотлось узнать, что такое, да она мн не скажетъ, потому что она не любитъ меня. Я это давно замтила… Она разлюбила меня за что-то. Hlas! А я ее все люблю, ужасно люблю!

Марья Васильевна усмхнулась, поднявъ на нее лихорадочный взоръ, но не сказзла ни слова.

— Что бы я дала, чтобъ узнать секретъ кузины!.. Потому что у ней есть наврно секретъ… онъ только запрятанъ глубоко, продолжала Софья…— Не такъ глубоко однако, чтобы никто не зналъ… Кто-нибудь врно знаетъ!.. L’ami du coeur… son confident врно знаетъ!.. Marie, кто у васъ confident?

— Никого нтъ.

— Быть не можетъ!.. Monsieur Алексевъ! Вы здсь живете дольше меня, вы врно знаете, кто у Marie confident.

— Гордй Семенычъ по части хозяйственной, отвчалъ Лукинъ,— а въ дтской Мара Григорьевна, а въ уборной — Даша.

— Ха! ха! ха! А по части сердечной?

— Мсто вакантное.

— Ха! ха! ха!— Софья хохотала. Маша опять усмхнулась едва примтно.

— Adieu, Marie! продолжала минуту спустя Софья Осиповна.— Я узжаю въ четвергъ… И еще одинъ человкъ узжаетъ… Скажите пожалуста, entre nous, по секрету: вамъ будетъ жаль разстаться съ Григоріемъ Алексичемъ?

Бдную Марью Васильевну какъ-то подернуло при этомъ вопрос. Тревожный взоръ ея встртился на минуту съ лукавымъ взоромъ кузины и тотчасъ же опустился.

— Конечно, мн жаль, отвчала она чуть слышно.

Софья наклонилась къ ней близко, близко, стараясь ей заглянуть въ глаза. Усмшка острая и холодная, какъ ножъ, сверкнула у ней на губахъ.

— Mais regardez moi donc un peu, mon petit coeur… Что это вы ужь такъ холодно говорите:?.. точно какъ будто бы вы…— Она пріостановилась, впиваясь въ нее глазами…— Вдь вы очень любите Григорія Алексича?.. Yous l’aimez tout de ben, n’est ce pas?

Несчастная Марья Васильевна желала бы провалиться сквозь землю въ эту минуту. Она вдругъ почувствовала какъ-будто кто дернулъ ее рукою за сердце, и вмст съ тмъ испугалась, зная, что непремнно должна измниться въ лиц, а между тмъ ни уйдти, ни отвернуться, ни спрятаться — нтъ возможности. Кузина нагнулась надъ ней, какъ ястребъ надъ голубемъ, и смотритъ ей прямо въ лицо, и на этомъ лиц красное знамя стыда начинаетъ развертываться. Тайна ея выходитъ наружу!.. Она не властна ее удержать!.. Вотъ щеки зардлись, краска и жаръ пошли по лбу, по ше, до самыхъ ушей, до корней ея золотистыхъ волосъ — все запылало… Жалко было видть эту увнчанную цвтами головку въ такомъ огн!.. То, что она испытала въ эту минуту, не трудно понять, но какъ передать впечатлніе Софьи Осиповны, которая начала свой допросъ на авось. Ощупывая въ потемкахъ, она набрела случайно на это открытіе, и съ перваго раза была такъ озадачена имъ, что сама покраснла слегка. Усмшка исчезла у ней на лиц, она посмотрла серіозно, сперва на Машу, потомъ на Григорія Алексевича, и тотчасъ же отвернулась. Лукинъ видлъ все, но онъ еще не усплъ оглянуться, не усплъ слова сказать, какъ все уже было кончено. Онъ не могъ отвратить бду и не зналъ какъ поправить ее, не зналъ даже можно ли будетъ ее поправить?.. Удочка дрогнула у него въ рукахъ, и онъ былъ удивленъ замтно, но ни малйшаго знака смущенія невозможно было прочесть на лиц самозванца. Онъ былъ закаленъ на подобнаго рода случайности.

Не чувствуя доле надъ собою испытующихъ глазъ кузины, Маша вздохнула свободне, встала, мелькомъ взглянула на Лукина и пошла потихоньку прочь.

Въ одинъ мигъ Софья догнала ее.

— Marie, ma colombe, куда вы?

— Оставьте меня. Я не здорова… не въ дух выслушивать глупыя шутки, отвчала та, едва слышно.

— Marie!.. Mais c’est drle!.. Смшно такъ сердиться!.. Я, право, не знала, что вы такъ вспыльчивы… Вы покраснли какъ ракъ, изъ-за самой невинной шутки.

Оборотъ былъ довольно ловко придуманъ, но онъ не служилъ ни къ чему. Марья Васильевна обернулась и посмотрла ей прямо въ лицо, на этотъ разъ не красня.

— Я не сердилась, отвчала она, съ трудомъ вынуждая себя говорить спокойно.— Я покраснла за васъ, я сдлала только то, что вы сами должны были сдлать, еслибы вы имли хоть каплю стыда.

Въ свою очередь Софья вспыхнула.

— Я васъ не понимаю.

— Мн очень жаль, если я выражаюсь такъ непонятно, но я не могу отвчать ясне.

— Что это значитъ?

— Все что угодно. Понимайте какъ знаете… мн все равно.

— Ah! c’est ainsi, madame?.. Об остановились.

— Oui madame, c’est ainsi.

— Но вы заставляете меня смотрть на всю эту глупость серіозне чмъ бы я желала и можетъ-быть чмъ для васъ пріятно.

— Не безпокойтесь пожалуста обо мн, отвчала Маша.— Мн именно хочется, чтобы вы понимали меня серіозне… Я вамъ уже разъ сказала, что я не люблю вашихъ шутокъ.. Оставьте меня, мн пора идти чай разливать.

Софья удержала себя съ трудомъ отъ отвта, но глаза ея говорили такъ много, что почти нечего было прибавлять.

За чаемъ, кузины ни слова не говорили другъ съ другомъ, что до крайности удивило Левеля.

— Что б это значитъ? Что тамъ такое у васъ? спросилъ онъ жену, выбравъ минуту, когда никого посторонняго не было возл.

Маша готова была на этотъ вопросъ.— Ничего, пустяки, отвчала она.— Sophie иметъ дурную привычку врать, не стсняясь, при комъ попало, и все что въ голову забредетъ… Сегодня, она меня вывела изъ терпнія, и мы посчитались немножко.

— Вотъ очень нужно! Не могла ты ее оставить врать! замтилъ Левель, пожавъ плечами.— Да и нашли когда счеты сводить!.. До четверга пожалуй и помириться съ ней не успете.

— Успемъ!

— Да что жь у васъ было такое?.. Надюсь, неслишкомъ далеко зашло?

— О, нтъ! Ничего… такъ, нсколько колкостей…

Но Левель былъ не спокоенъ. Зная характеръ кузины, онъ опасался, чтобы ссора ея съ женой не имла серіозныхъ послдствій.

Въ сумерки, возвращаясь пшкомъ домой, вдвоемъ съ Лукинымъ, онъ началъ его разспрашивать.

— Вы были тамъ, когда наши дамы поссорились?

— Да, былъ.

— Скажите пожалуста что у нихъ вышло такое?

Лукинъ усмхнулся:— Пустое!

— Да что жь такое? Я до сихъ поръ не могу добиться.

Лукинъ, не задумываясь, разказалъ ему весь разговоръ отъ слова до слова. Мстами только, онъ сдлалъ въ немъ нсколько маленькихъ измненій, которые придали цлому другой тонъ, больше комическій и наивный, чмъ это было въ дйствительности. Онъ разчитывалъ, что не видавъ выраженіи лицъ, или не зная какъ онъ всей подноготной, невозможно было понять серіозную сторону дла, и разчетъ его оказался вренъ.

— Вотъ женщины! сказалъ Левель, смясь.— Нтъ никакой возможности угадать изъ-за чего у нихъ выйдетъ ссора!.. У самой серіозной, на дн, столько вздору, такой запасъ мелкой обидчивости и маленькой раздражительности, что иной разъ посмотришь, да и рукой махнешь.

— Ну, и у нашего брата на дн часто немного отыщешь крупнаго, замтилъ Лукинъ, стараясь свести разговоръ на другіе предметы.— Какъ поглядишь зачмъ иной гонится, и что для него иметъ серіозный смыслъ, такъ пожалуй махнешь и обими.

— Во всякомъ случа, нашъ братъ послдовательне, сказалъ Левель.

— Да, онъ послдовательне мелоченъ и упорне держится за свои пустяки чмъ женщина, но въ сущности разница очень не велика… Вотъ мы съ вами, напримръ, очень послдовательно прожили семь лтъ, трудились, искали, а что въ результат?

— Въ результат, я полагаю, всякій нашелъ то, чего онъ искалъ.

— Что жь, вы довольны вашею находкой.— Да такъ себ, грхъ пожаловаться… А вы?

Лукинъ тяжело вздохнулъ.— Нтъ, отвчалъ онъ.— Впрочемъ, я, надо правду сказать, и не искалъ ничего положительнаго, а только старался сбыть съ рукъ то, что мн жизнь посылала… Оно пожалуй тоже послдовательно, потому что жизнь посылала мн вчно какую-нибудь пакость, но въ сумм и эта послдовательность выходитъ такой же вздоръ. Еслибъ я зналъ къ чему все придетъ, я бы не сталъ терять времени даромъ… Труда не стоило биться изъ пустяковъ, потому что одно также скверно какъ и другое… Но вы были счастливе, Павелъ Петровичъ… Скажите, что вы нашли?

— Да вотъ, какъ видите, оставилъ службу, женился, живу въ деревн, хозяйничаю… почитываю кое-что на досуг…

— Все какъ по писанному!.. Все о чемъ въ Петербург бывало мечтали!..

‘Счастливъ, подумалъ Лукинъ про себя, совершенно доволенъ и счастливъ!’

Онъ посмотрла на спутника своего съ любопытствомъ, но на лиц бывшаго гвардіи капитана не замтно было особенныхъ признаковъ счастья. Въ задумчивомъ, сумрачномъ взор, во впадинахъ глазъ, въ разрз стиснутыхъ губъ, лежала печать упорнаго, но безплоднаго напряженія мысли и воли.

Они шли по открытой, холмистой мстности, поросшей мелкимъ кустарникомъ. Мсяцъ свтилъ, и при свт его дорога блла у нихъ подъ ногами, какъ млъ. Рядомъ, шли дв уродливыя гигантскія тни, а впереди бжалъ Сторожъ, большая, щетинистая собака Левеля. Въ лощинахъ между холмами, сдой туманъ поднимался.

— А что наука? спросилъ Лукинъ, вспомнивъ старые вкусы пріятеля.— Намъ какъ-то не приходилось еще поговорить объ этой стать.

Въ свою очередь, Левель вздохнулъ.

— Да какъ вамъ сказать?.. Вы знаете, я вдь не спеціялистъ… никакихъ слишкомъ обширныхъ затй не позволяю себ… А такъ, понемножку, заглядываешь иногда, справляешься, не отстаешь… Дале этого невозможно, потому что тутъ вдь предла нтъ… это бездонная пропасть!.. Глаза разбгаются, конца не видать, погонишься слишкомъ далеко, только надсадишься, а того, чего хочется, все-таки не найдешь.

— То-есть чего же это?

— Существеннаго, Григорій Алексичъ, существеннаго нигд не найдешь. Везд одна только форма и шелуха, которую надо долбить и долбить, покуда вс зубы себ объ нее обломаешь… а до зерна никто не добился еще.

— Зерна можетъ статься и нтъ, замтилъ Лукинъ.

— Какъ нтъ?

— Да также. Зачмъ вы хотите, чтобъ истина непремнно была въ вид орха или яйца? Разв не можетъ быть иначе? Можетъ-быть то, что вамъ кажется скорлупой, то-то и есть существенное, а дале этого ничего.

— О! это было бы слишкомъ плоско!.. Хочется врить во что-нибудь выше и лучше той дряни, о которую каждый день стукаешься лбомъ.

— Врьте себ пожалуй, да что изъ того? Вра въ существованіе недоступнаго не сдлаетъ его ни на шагъ доступне.

— Какъ знать?.. Конечно, никто не ршилъ еще старой загадки, лежащей въ основ всего… Мы тремся около истины съ одной стороны, съ наружной, а ко внутренней двери заперты и ключъ спрятанъ.Но у всякаго есть въ душ тайное убжденіе, что онъ могъ бы найдти этотъ ключъ и могъ бы узнать ту тайну, которую, ему часто сдается, онъ когда-то зналъ…— Левель остановился и кашлянулъ, недоврчиво посмотрвъ на пріятеля.— Зналъ да забылъ, продолжалъ онъ, понизивъ голосъ,— и усиливается припомнить но припомнить не можетъ, потому… потому что онъ падшее существо.

‘Хмъ! вотъ онъ куда!’ подумалъ Лукинъ.— То-есть какъ падшее? спросилъ онъ съ большимъ любопытствомъ.

— А также, падшее, обезображенное, разъединенное съ своимъ вчнымъ началомъ, пустое само въ себ существо.

— То-есть, другими словами, чистая шелуха?

— Ну да, шелуха, призракъ, вншность.

— Да куда же зерно-то двалось?

Левель взглянулъ на него и усмхнулся. Промолчавъ съ минуту, онъ началъ ему объяснять терпливо и подробно свои идеи…

Черезъ сколько рукъ перешла эта смсь церковныхъ догматовъ, нмецкаго мистицизма и философіи, прежде чмъ попасть въ голову бывшаго гвардіи-капитана и какихъ образомъ помстилась въ его мозгу, мы не беремся здсь объяснять… Лукинъ слушалъ его съ большимъ любопытствомъ.

‘Вонъ онъ куда захалъ!’ думалъ онъ самъ про себя.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ сердитымъ ворчаніемъ собаки, которая стала середь дороги и, нюхая воздухъ, посматривала въ кусты. Они шли опушкой, недалеко отъ дома, за церковью, колокольня которой, съ минуту тому назадъ, видна была явственно въ сромъ сіяніи мсяца, а теперь скрылась за рощей.

— Чего теб, Сторожъ?

Песъ оглянулся, тревожно нюхая воздухъ кругомъ, и круто свернулъ съ дороги въ кусты. Въ ту же минуту, послышалось снова ворчаніе, потомъ короткій, отрывистый лай, и трескъ сухяхъ втокъ въ чащ.

— Постойте, я посмотрю, что тамъ такое.

Левель пошелъ за собакой, а за нимъ, шагахъ въ десяти,— Лукинъ. Не успли они свернуть съ дороги, какъ послдній услышалъ яростный лай и голосъ пріятеля.,

— Tout beau, Сторожъ!.. Эй! кто тамъ?.. кто идетъ?.. стой!.. Да стой же, теб говорятъ!.. Пошелъ къ чорту, Сторожъ!.. Григорій Алексичъ, подержите собаку, а то она его изорветъ.

Въ минуту вс требованія его были исполнены, одно — добровольно, другія — съ маленькимъ принужденіемъ. Лукинъ держалъ за ошейникъ Сторожа, а онъ самъ держалъ крпко за воротникъ какого-то- молодца, фигура котораго, освщенная мсяцемъ, имла преподозрительный видъ. Это былъ дюжій парень, лтъ тридцати, средняго роста, въ лаптяхъ, въ армяк, и въ старой, засаленной шапк, съ рябымъ, скуластымъ лицомъ, съ узенькими бровями и усиками и съ рдкою, щетинистою бородой. Топоръ за поясомъ, въ рукахъ палка съ острымъ, желзнымъ концомъ, наподобіе посоха, съ какимъ странствуютъ богомольцы.

— Постой-ка, постой-ка, пріятель!.. Да ну, не бойся, не задушу… Выдь-ка сюда на минуточку, дай на себя поглядть, говорилъ Левель, вытаскивая его изъ кустовъ на дорогу. Тотъ упирался сперва, огрызаясь какъ зврь, но, увидвъ себя между двумя рослыми мущинами, изъ которыхъ одинъ держалъ за ошейникъ большую собаку, сталъ посмирне.

— Кто ты такой? спросилъ его Левель.

— Странникъ, ваше высокородіе.

— Что жь ты тутъ длаешь?

— Въ Воронежъ на богомолье иду.

— А въ кусты зачмъ спрятался?

— Чего прятаться-то? Не прятался… Изъ Сурмилова вышелъ съ утра, уморился, прислъ отдохнуть.

— Отдохнуть? Тутъ? Да что жь это за волчій отдыхъ, когда тутъ село въ полуверст?

— Такъ что жь что село? Я вотъ ужо и въ село пойду.

— А видъ есть?

— Есть.

— Покажи.

— Не, ваше высокородіе, не покажу. Всякому встрчному видъ подавать не указано.

— Будь спокоенъ, мой другъ, я не всякій встрчный. Я здшній помщикъ, и ты на моей земл, и я имю право требовать то, что я требую… Покажи!

— Не, баринъ, не покажу.

— А не покажешь, такъ я тебя къ становому отправлю, чтобы ты не шатался тутъ ночью, воэл села… Ступай за мной.

— Нече мн за вами идти, и одинъ дойду… Я васъ не трогалъ, и вы меня не замайте.

— Какъ же! Такъ я и стану ждать, покуда ты меня тронешь!.. Ступай, говорятъ, а не то я тебя свяжу.

— Бросьте! вмшался Лукинъ.— Охота вамъ брать на себя роль сыщика!

— Нельзя, Григорій Алексичъ, тутъ у насъ шалости нынче пошли… грабежъ, воровство, у прозжающихъ чемоданы отрзываютъ… Недавно, такихъ же двухъ бглыхъ бродягъ поймали.

— Я не бродяга, ваше высокородіе, перебилъ пойманный,— я странникъ убогій, иду изъ-подъ Нижняго къ святымъ мощамъ Митрофанія преподобнаго…

— Покажи паспортъ.

— Да полноте, отпустите его! Ну что вамъ за дло до его паспорта?.. Еслибъ и никакого не было, такъ разв изъ этого слдуетъ что-нибудь?.. Неужели ужь безъ этого ошейника и жить никому на свт нельзя?..

— Истинно правда, ваше высокородіе, что совсмъ жить нельзя!.. Ужь не то, что добыть-то его, какъ иной разъ полушки въ карман не хватитъ, а иной разъ и просишь, Христомъ-Господомъ, въ поясъ кланяешься, чтобы свои денежки приняли, учнутъ это завтраками кормить, безъ дла таскаясь, рубашку послднюю на себ пропьешь… А и получишь, такъ вдь не на лобъ себ его наклеить! Бумажонка дрянная, тоненькая, замаслится вся какъ блинъ, растреплется… бумажника, какъ у вашей милости, не имется, просто за пазуху прячешь ее, ну долго ли обронить?.. А какъ обронилъ, такъ ты и сталъ безпашпортный!.. Создалъ тебя Творецъ какъ и всякаго, а нигд теб жить нельзя! Въ цломъ мір, какъ вотъ онъ есть весь, со всми землями и княжествами великіими и царствами, нигд ты не смй находиться… Куды хошь днься, а чтобы тебя нигд не было!.. Вотъ оно наше житье каково, ваше высокородіе!.. Да и то еще надо сказать, коли кто чмъ прославилъ себя не хорошимъ и отъ этого опасаться иметъ причину, такъ тотъ съ своимъ именемъ видъ не станетъ носить, а достанетъ себ на чужое… Штука не хитрая и стоитъ не дорого… Почитай что на кажной ярмарк есть мастера такіе, художники грамотные, за цлковой теб изготовятъ всякаго сорта видъ, на чье хошь имя… и печати у нихъ такія есть… сами на камн ржутъ…

Все это странникъ разказывалъ на ходу. Съ тхъ поръ какъ Лукинъ за него заступился, онъ больше не длалъ сопротивленія, а пошелъ рядомъ съ Левелемъ, изрдка останавливаясь и косясь на собаку. Нокуда онъ говорилъ, церковь стала видна, а за церковью домъ и въ дом огни.

— Отпустите, ваше высокородіе, сдлайте божескую милость! заключилъ онъ опять останавливаясь и снявъ шапку.

Левель взглянулъ на Григорія Алексевича. Его поразилъ мрачный видъ, съ которымъ товарищъ его слушалъ рчь странника. Мысль, что Лукинъ обижается невниманіемъ къ его просьб, пришла первая ему въ голову.

— Нтъ, мой любезный, я тебя такъ не пущу въ село, а пошлю съ тобой сотскаго, чтобъ онъ зналъ, гд ты заночуешь и когда дальше отправишься… А не хочешь, маршъ мимо, и чтобы тебя здсь больше не видно было ни здсь, ни около… слышишь?

— Слушаю, ваше высокородіе, покорнйше благодарю!

Два послднія слова и поклонъ въ поясъ обращены были къ Лукину. Тотъ вынулъ серебряный рубль и бросилъ ему въ шапку.

Такъ окончилась эта встрча. Впечатлніе, отъ нея оставшееся, у обоихъ пріятелей длилось дольше чмъ слдовало ожидать отъ такого ничтожнаго случая. Какого рода было оно, это мы скоро увидимъ.

На другой день, Марья Васильевна, по требованію мужа, должна была извиниться передъ своею кузиной. Первый шагъ къ этому стоилъ тяжелаго принужденія, но та не дала ей сказать двухъ словъ, расхохоталась, прыгнула на шею и начала цловать. Такимъ образомъ, по наружности, ссора была потушена, но тотъ ядъ, который она оставила посл себя въ сердц обихъ кузинъ, грозилъ печальными слдствіями.

Въ четвергъ, передъ самымъ отъздомъ, прощаясь, Софья Осиповна взяла подъ руку Левеля и вывела его на балконъ.

— Prenez garde, Paul! шепнула она ему на ухо.— Остерегайтесь!… Это маленькій дружескій совтъ, который я вамъ даю на прощанье.

— Что такое? спросилъ съ безпокойствомъ Поль.

— Ничего важнаго покуда еще нтъ, но я вамъ повторяю еще разъ: остерегайтесь. Будьте внимательне къ тому, что вокругъ васъ происходитъ. Поменьше возитесь съ книгами и позаботьтесь немножко о вашей жен… Она нездорова… постойте,— не тмъ, чмъ вы думаете… Это такого рода болзнь, отъ которой ваши лкарства не вылчутъ… Не пугайтесь… покуда еще, какъ мн кажется, дло не далеко зашло… бездлица? вздоръ!… Маленькая болзнь сердца, которая можетъ пройдти безъ слда, если вы примете мры, но если ее запустить, то она можетъ усилиться и дло будетъ гораздо серіозне… можетъ-быть очень серіозно… Eh! Allons donc! Не хмурьтесь, это не больше какъ предположеніе. Я вамъ говорю, что все это вздоръ покуда. Adieu!… Не сердитесь и не печальтесь, но будьте благоразумны. Желаю вамъ счастья отъ всей души?

Она обняла и поцловала его. Минутъ черезъ пять, гости ухали изъ Сорокина въ З***, гд съ часу на часъ ждали новаго губернатора.

Левель не спрашивалъ объясненія, потому что онъ понялъ, на что намекала кузина, но онъ былъ встревоженъ, ему точно въ сердце кольнуло отъ этихъ словъ. То, что онъ принялъ за шутку, судя по разказу Григорія Алексевича, выходитъ совсмъ не шутка!… Sophie врно замтила что-нибудь прежде, чмъ дло дошло до насмшекъ… Боже мой! Гд были у него глаза?… Какимъ образомъ онъ, кого это касается ближе чмъ всякаго другаго, до сихъ поръ ничего не замтилъ?… Онъ началъ припоминать… Разстройство въ мысляхъ и нервное раздраженіе, пугливость, задумчивость и забывчивость, разсянность… все это не ново… Конечно, все это, можетъ-быть, никогда еще не доходило до такой степени… Но кое-что, довольно близкое къ этому, онъ замчалъ иногда и прежде. Не можетъ же быть, чтобы Софья изъ одного этого могла вывести… Было, конечно, еще что-нибудь, что она должна была видть, а онъ не видалъ… Еще разъ онъ началъ перебирать въ своей памяти день за днемъ, часъ за часомъ, все время, съ тхъ поръ какъ пріятель его появился въ сел… Да, было много чего, пожалуй, что могло бы навесть на подозрніе человка, мало знакомаго съ характеромъ Маши. Она краснла, конфузилась очень часто… Каждый разъ, какъ его дожидались изъ города, она была не спокойна, разсянна, вздрагивала и оглядывалась при малйшемъ шум. Но, вопервыхъ, надо знать Машу, чтобы понять до какой степени все это объяснялось ея природною дикостью и непривычкой видть чужихъ людей у себя, а вовторыхъ… во вторыхъ, вдь все это началось съ перваго дня ихъ знакомства…

На этомъ мстъ своихъ размышленій, Левель былъ сбитъ совершенно съ толку, и какъ это бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, мысли его, перескочивъ черезъ нсколько промежуточныхъ сочетаній, ухватились за дло съ другой стороны… Алексевъ?… Чортъ бы побралъ этого человка!… Очень нужно было приглашать его въ Сорокино на безсрочное время!… Его, записнаго кутилу и волокиту!.. Кто его знаетъ, какіе онъ тутъ выдлывалъ фокусы, чтобы подбиться къ жен? За человкомъ, который живетъ по цлымъ недлямъ въ дом, не углядишь… А впрочемъ, несправедливо обвинять его безъ всякаго повода. Я ничего до сихъ поръ не замтилъ, Софья Осиповна, конечно, тоже, иначе она бы ране подняла тревогу, да и его тотчасъ выслала бы вонъ, потому что онъ вдь — того…. теперь въ этомъ нтъ уже никакого сомннія.’ Левель вздохнулъ свободне, вспомнивъ про это послднее обстоятельство… ‘Ревность!’ подумалъ онъ… Но до сихъ поръ ревность не выходила наружу, стало-быть было же что-нибудь, что подстрекнуло въ Софь это чувство, какой-нибудь случай, взглядъ, слово… Онъ началъ припоминать разказъ своего пріятеля о ссор на снокос, но разказъ былъ такъ ловко очищенъ отъ всего, что могло дать малйшую точку опоры для подозрнія, что Левель напрасно процживалъ его лишній разъ… Съ женой онъ до сихъ поръ объ этомъ не говорилъ, не желая конфузить ее понапрасну, и такимъ образомъ не имлъ никакого оселка для критики. Самый тотъ фактъ, что Алексевъ, не задумываясь, разказалъ ему все, и безпечно-веселый тонъ, съ которымъ все было разказано, должны бы ручаться за добросовстность этого человка… Но за добросовстность Алексева онъ не могъ поручиться по совершенно другимъ причинамъ…. Человкъ этотъ, почти съ перваго дня ихъ знакомства, семь лтъ тому назадъ, былъ для него загадкой, надъ разъясненіемъ которой онъ нсколько разъ ломалъ себ голову. Много чего онъ узналъ о немъ случаемъ, и много сомнній на счетъ Алексева въ разную пору перебывало въ его голов,— сомнній очень серіоэнаго рода, но все это было какъ-то безсвязно, оборвано. Онъ ни разу не пробовалъ взяться за этотъ сырой матеріалъ и поработать надъ нимъ послдовательно… ‘Изъ чего биться? думалъ онъ:— что ему до того, кто такой этотъ Алексевъ? и точно ли онъ Алексевъ? и откуда онъ родомъ? и въ какомъ отношеніи онъ находится къ этому имени, которое онъ услышалъ разъ въ Петербург отъ пьянаго маляра,— да посл еще въ Торопц слыхалъ?… Такъ думалъ онъ до сихъ поръ, потому что до самъ поръ ему было все равно, но теперь онъ уже не могъ оставаться попрежнему равнодушнымъ. Теперь, ему нужно знать истину, очень нужно… Левель сталъ думать, и вотъ одно за другимъ, въ его памяти, начали воскресать разныя, маленькія обстоятельства, показываться проблески,— узкія щелочки, сквозь которыя что-то, до сихъ поръ еще неясное и разбросанное, проглядывало въ туманномъ, двусмысленномъ полусвт далекой догадки…. Онъ вспомнилъ приходъ Свчина и поспшность, съ которою Григорій Алексевичъ въ ту пору его оставилъ. Зачмъ?… Свчинъ вдь не зналъ его имени, хотя помнилъ его въ лицо… Онъ утверждалъ, что видлъ гд-то фигуру, похожую на него, но онъ тутъ же прибавилъ, что это не Алексевъ… А этотъ, какъ бишь его?… Машуткинъ?… Митюшкинъ?… Матюшкинъ?… Онъ былъ сильно пьянъ, но онъ не могъ сочинить всю эту исторію… Если и перевралъ, то что-нибудь все же было… Онъ назвалъ Григорья Алексича сперва Лукинымъ, а посл ужь Алексевымъ, и былъ замтно сконфуженъ, когда я напомнилъ ему это первое имя… Но онъ говорилъ, что они, вдвоемъ съ Григоріемъ Алексичемъ и еще съ кмъ-то отыскивали меня… Вотъ что загадочно… Съ какой стати? Какимъ образомъ Алексевъ могъ знать меня, прежде чмъ я съ нимъ встртился у Находкина, и чего ему было нужно?…

На этомъ мст своихъ размышленій, Левель опять сбился съ толку, и опять его мысль пошла перехватывать черезъ разныя, промежуточныя сцпленія именъ, образовъ, происшествій и лицъ. Разныя странности, въ разную пору замченныя за Алексевымъ, опять начали приходить ему въ голову… Въ Петербург, онъ не любилъ баловъ и большихъ собраній, въ театр бывалъ очень рдко, у Сенъ-Жоржа всегда выбиралъ самую дальнюю комнату… Никогда отъ него невозможно было узнать ничего обстоятельнаго и связнаго о семейныхъ его длахъ: объ отц, о матери, о мст перваго воспитанія. Въ рчахъ и манерахъ тоже порой просвчивало что-то загадочное,— и это осталось до сей поры. Вотъ хоть недавно… Встрча съ бродягой пришла на память Павлу Петровичу. Алексевъ какъ-то такъ странно… такъ какъ-то очень ужь горячо да него заступился!… Что такое онъ говорилъ при этомъ? Да,— вотъ: Что вамъ за дло до паспорта? Еслибъ его и не было, что тутъ дурнаго?… Неужто безъ этого ошейника нельзя и на свт жить?… А тотъ ухватился за эти слова и сталъ клясться, что отъ паспортовъ дйствительно житья нтъ… Что бишь такое онъ говорилъ при этомъ? Что-то куріозное… онъ сказалъ, что поддльный билетъ съ чужимъ именемъ очень легко достать… Алексевъ швырнулъ ему рубль серебромъ… признакъ большаго участія!… Алексевъ иметъ конечно какой-нибудь видъ, и на этомъ вид прописано безъ сомннія Алексевъ, а не Лукинъ… Ну а если онъ точно Лукинъ, а не Алексевъ, тогда видъ фальшивый… Но какой же это Лукинъ? Неужели торопецкій… Лукинъ, и даже едва ли не именно Григорій Алексичъ Лукинъ, былъ, по Торопецкому узду, сосдъ его и сосдъ Маши, но онъ умеръ, разбили лошади на почтовой дорог… хмъ!— случай довольно странный!… Матюшкинъ ему говорилъ, что у Григорія Алексича былъ отецъ въ Торопц… Софья Осиповна нашла Алексева на станціи… Все лицо было исцарапано, отъ того, что онъ вывалился изъ телги… Софья Осиповна хала изъ Минска, по Блорусской дорог и прозжала Великіе-Луки… Почитай, что за самыми за Великими Лукми лошади понесли, говорилъ Иванъ Кузмичъ…

Быстре, быстре пошли сплетаться въ его ум нити сближенія. Какъ электрическія искры запрыгали, пробгая, по нимъ огоньки догадокъ… и вдругъ, крупная, яркая искра! Она вспыхнула съ трескомъ и освтила потемки. Она вспыхнула въ вид отвта на одинъ любопытный вопросъ: Что если Лукинъ не умеръ, что если онъ и Григорій Алексевичъ Алексевъ — одно лицо? Если такъ, путь этого лица теперь передъ нимъ какъ на карт. Одинъ конецъ, до Великихъ-Лукъ, онъ знаетъ изъ одного источника, другой, отъ Великихъ до Петербурга и дале, извстенъ изъ другаго. На середин, должно было что-то случиться, посл чего Лукинъ сталъ Алексевымъ?… Но что именно? Да и что могло побудить его?… На мст, пожалуй, можно было бы добиться объясненія этой загадки. Имніе Лукиныхъ перешло въ руки Баркова… Барковъ долженъ знать ихъ семейныя обстоятельства… Иванъ Кузмичъ долженъ тоже знать… Жена?… Жена могла знать Лукиныхъ, они были ея сосди… Боже! Къ чему это все ведетъ?… Вдь если все это правда, если они были знакомы давно, тогда онъ обманутъ!… Ему не оказали ни слова… его одурачили!… Ухъ! Скверно!…

У Левеля въ глазахъ помутилось… онъ уже не радъ былъ своей догадк. Она его жгла, душила какъ кошемаръ… Волей или неволей, онъ долженъ былъ думать о ней постоянно и носить съ собой всюду эту проклятую путаницу, и на досуг переминать, пережевывать, до того что подъ часъ голова начинала ходить кругомъ. По временамъ, онъ додумывался до того, что почти совсмъ терялся. Ему казалось, что мозгъ его оплетенъ какою-то паутиною, изъ которой нтъ никакой возможности выпутаться на свтъ. Онъ начиналъ сомнваться во всемъ, хотлъ бросить все, выгнать изъ головы совершенно, но силъ не хватало, и онъ начиналъ опять думать, переминалъ, пережевывалъ… Ни разу еще съ тхъ поръ, какъ намреніе посвататься пришло ему въ голову, онъ не былъ въ такомъ затрудненіи, въ такой нершимости, что предпринять. Разные планы приходили ему на умъ, но по зрломъ соображеніи каждый изъ нихъ по очереди оказывался неудовлетворительнымъ… Не объясниться ли съ женой? Маша конечно не въ состояніи будетъ скрыть ничего, если только она знаетъ что-нибудь, но кто поручится ему за послдствіе этого шага? Хватитъ ли у нея твердости и покорности его вол на столько, чтобы сберечь въ секрет его находку и не подать ни малйшаго подозрнія Алексеву въ томъ, что тайна его открыта?… Впрочемъ какая тайна? До сихъ поръ вдь все это только одн догадки, поврка которыхъ требуетъ величайшей разчетливости и осмотрительности… Что у Алексева не все въ порядк, за это онъ головой ручается. Но что онъ, Левель, угадалъ вполн, врно, за это нельзя поручиться. Онъ можетъ-быть ошибается. Ему можетъ-быть неизвстно еще и десятой доли того, что онъ можетъ открыть со временемъ, если возьмется за дло толкомъ?… Въ такомъ случа, малйшее подозрніе со стороны Алексева поведетъ къ одному изъ двухъ: заставитъ его или быть вдесятеро осторожне, или ршиться на самыя отчаянныя мры. Онъ знаетъ этого человка. Настойчивъ, смлъ и уменъ какъ чортъ, способенъ равно къ добру и злу, къ разчету и къ страстному увлеченію. Это одинъ изъ тхъ, съ кмъ игра, до послдняго хода, не можетъ считаться выигранною, а малйшая неосмотрительность можетъ быть опасна. Надо собрать вс справки, прежде чмъ начать дйствовать… Дйствовать!

Хмъ! Вдь это еще вопросъ, есть ли какой-нибудь поводъ дйствовать противъ него? Да еслибъ и былъ, то какимъ образомъ пустить въ ходъ т средства, на которыя онъ можетъ разчитыватъ?… Что жь? Неужели доносъ на него писать? Онъ не подъячій. Онъ служилъ въ гвардіи и въ старые годы билъ алебастровыхъ птушковъ у Вишневскаго, по десяти штукъ безъ промаха… Глазъ вренъ, рука не дрогнетъ… онъ имлъ случай испытать себя еще мальчикомъ. Но теперь, онъ не мальчикъ, ему тридцать семь лтъ, онъ иметъ семейство, онъ гражданинъ и христіанинъ, и не намренъ марать своихъ рукъ въ крови безъ особенной крайности… Къ тому же, въ его года, отправиться на Кавказъ солдатомъ и гд-нибудь въ Пятигорск, стоять на одной доск съ какимъ-нибудь школьникомъ въ род Грушницкаго… пошло!…

Левель, какъ видите, былъ очень запасливый, предусмотрительный человкъ, и потому захватывалъ иногда черезъ-чуръ въ даль. Теперь же онъ былъ встревоженъ и потому фантазировалъ, длая мысленно разныя перестановки. Неизвстно, игралъ ли онъ въ шахматы, но если игралъ, то должно быть недурно.

Періодъ нершительности пришелъ однако къ концу. Плодомъ долгаго размышленія и развязкою долгаго колебанія было письмо: Псковской губерніи, въ городъ Торопецъ, а оттуда въ село Троицкое Его Благородію Ивану Кузмичу Усову.

‘Добрйшій Иванъ Кузмичъ, писалъ Левель, помните, вы хвалили мн землю въ томъ небольшомъ имніи, гд вы жили до вашего переселенія въ Троицкое, то-есть въ Жгутов. Изъ вашихъ писемъ, въ прошедшемъ году кажется, или въ начал ныншняго, я заключаю, что Дмитрій Егоровичъ Барковъ, о которомъ вы вспоминаете такъ неохотно, не прочь бы раздлаться съ этимъ имніемъ, а такъ какъ онъ раззорилъ его, то вроятно согласенъ будетъ продать за дешевую цну. Дло, вотъ видите, въ чемъ: здсь есть одинъ господинъ, человкъ не богатый, но очень порядочный, который желаетъ купить не большое помстье въ вашихъ краяхъ, гд онъ былъ, лтъ десять тому назадъ и зналъ какого-то Лукина, того ли, котораго вы помните, или другаго, не могъ добиться, но онъ не былъ знакомъ съ Барковымъ и потому не иметъ возможности прямо къ нему обратиться, а прооитъ васъ, и я тоже прошу, сообщить намъ кое-какія свднія касательно Жгутова. Вопервыхъ, конечно, по части хозяйственной: сколько земли и какъ велика запашка? и сколько народу ходитъ на барщину, и каковы покосы, и есть ли строевой лсъ, и сколько? Словомъ, все это какъ водится, безъ лишнихъ подробностей, но какъ можно точне и обстоятельне. Дале, онъ особенно интересуется знать: кто владлъ Жгутовымъ до Дмитрія Егоровича Баркова: т ли самые Лукины, которыхъ онъ зналъ, или другіе, и если т, то какимъ образомъ имніе досталось Баркову? Потому что у стараго Лукина, были, какъ онъ говоритъ, прямые наслдники,— сынъ, кажется. Помните, вы разказывали о какомъ-то несчастіи, которое съ нимъ случалось? Чтобы разъяснить вс эти вопросы, не будете ли вы такъ добры сообщить, въ самыхъ короткихъ словахъ, что вамъ извстно, вопервыхъ, насчетъ того какъ звали покойнаго Лукина и сына его, и не было ли у старика еще дтей? Вовторыхъ, куда длись они? и если умерли, то прежде отца или посл?— а если умерли посл, то почему не они, а Барковъ наслдовалъ имніе? Не было ли тутъ какихъ-нибудь штукъ со стороны пріятеля вашего Дмитрія Егоровича, изъ-за которыхъ современемъ можетъ выйдти процессъ? Признаюсь вамъ, посл всего, что я слышалъ объ этой особ, это нисколько бы не удивило меня. Дале, врно ли вы это знаете, что молодой Лукинъ умеръ? То-есть существуютъ ли на это какія-нибудь несомннныя доказательства, или такъ только, слухи? Этотъ послдній вопросъ очень интересуетъ моего пріятеля, потому что онъ былъ знакомъ, кажется, не съ отцомъ, а съ сыномъ. Не можете ли вы сообщить въ короткихъ словахъ, каковъ былъ собой этотъ молодой человкъ, чтобы знать тотъ ли это? неизвстно ли вамъ, гд теперь проживаетъ Барковъ, въ Жгутов, или въ другомъ мст? Если въ другомъ, то, буде возможно, потрудитесь узнать обстоятельно его адресъ.’

Прошло три недли съ тхъ поръ, какъ письмо это отослано было на почту въ З***, а отвтъ еще не былъ полученъ. Въ теченіи этого времени, Левель съ женой не вызжали почти никуда,— всего разъ только были съ визитомъ у губернатора, въ город, и провели тамъ какихъ-нибудь два часа. едоръ Леонтьевичъ обдалъ у нихъ, въ Сорокин, дня черезъ три по прізд въ З***, и по этому случаю былъ большой столъ. Изъ города были приглашены кое-какія власти, сосди съхались. Время шло довольно скучно, потому что Софья Осиповна была какъ-то не въ дух, а Марья Васильевна нездорова,— такъ нездорова, что едва за столомъ высидла и посл обда должна была лечь. Лукинъ тоже былъ тутъ, но тотчасъ посл обда ухалъ, извиняясь длами. Съ пріздомъ едора Леонтьевича вакація его кончилась, и онъ былъ завагенъ длами по горло. Вроятно по этой причин, онъ былъ всего разъ у Левеля, посл того, какъ онъ перехалъ въ З***, и въ этотъ разъ не усплъ почти слова сказать съ хозяйкою дома, такъ что Павлу Петровичу, который въ тайн намренъ былъ наблюдать,— и наблюдать было не надъ чмъ. Но если съ одной стороны безпокойство его не имло пищи, то съ другой состояніе Марьи Васильевны могло бы встревожить самаго равнодушнаго мужа. Что такое съ ней длалось, онъ не могъ понять, но въ послднія три недли на нее было жалко смотрть. Она дичилась, бгала отъ него, отъ дтей, отъ всхъ окружающихъ. Безсвязныя рчи, блдность, два алыя пятнышка на щекахъ, какой-то потерянный, осужденный видъ и измученный, лихорадочный взоръ.

Левель напрасно старался занять ее чмъ-нибудь, разговориться съ ней. Нсколько разъ, когда онъ со всми возможными предосторожностями приступалъ къ объясненію,— съ ней длались настоящіе истерическіе припадки, которые доходили до судорогъ. Докторъ былъ позванъ изъ З***, прописалъ ей какія-то капли и общалъ извстить черезъ день, но черезъ день, она объявила себя совершенно здоровою и отказалась отъ всякихъ лкарствъ. Дйствительно, она стала какъ-то немного бодре посл этого времени, но тревожное напряженное состояніе продолжалось. Ей было предписано находиться на воздух сколько возможно боле и ходить. Но ходить въ продолженіе дня, по жар, она не имла силы. Вмсто того, она просиживала цлые дни на балкон, и только подъ вечеръ, въ сумерки, когда дти ложились спать, выходила въ садъ. Мужъ каждый разъ провожалъ ее. Они длали нсколько туровъ взадъ и впередъ, по аллеямъ, и возвращались. Но когда у него бывали гости, или кто-нибудь прізжалъ по дламъ, да засиживался, или его самого дома не было,— она уходила одна и не разъ оставалась въ саду до глубокой ночи. Онъ длалъ ей выговоры за эти ночныя прогулки.

— Не хорошо оставаться такъ долго на воздух ночью, мой другъ, говорилъ онъ.— Посмотри, какая ты блдная… губы блыя, ногти совсмъ посинли… Маша, что съ тобой? Да ты вся дрожишь?

— Ничего, я устала… Я лягу спать.

— Ты озябла? Не хочешь ли я прикажу теб сдлать чего-нибудь горячаго на ночь?

— Нтъ, я не озябла, я спать пойду,—и она отворачивалась, и уходила къ себ одна.

Левель ждалъ съ нетерпніемъ отвта на посланное письмо. Онъ былъ полученъ наконецъ и обратилъ догадки въ увренность.

‘Покойникъ былъ росту высокаго, писалъ Усовъ и въ плечахъ широкъ, но съ лица худощавъ…. волосы черные и глаза черные и на правой щек родимое пятнышко, величиною съ горошину, тоже черное ‘

У Левеля сердце забилось.

По вопросу о томъ, какимъ образомъ Жгутово досталось Баркову, бдный Иванъ Кузмичъ, охраняя семейную честь Лукиныхъ, не ршился сказать всю правду. Онъ отвчалъ, что дло во всей подробности ему не извстно, но что уступка сдлана была отъ законнаго владльца, законнымъ путемъ, вслдствіе разныхъ угрозъ и происковъ, и что Дмитрій Егоровичъ, кром Жгутова, получилъ еще векселя на большую сумму.

Наконецъ, онъ писалъ, что Лукинъ былъ разбитъ лошадьми въ шести верстахъ отъ станціи С***, съ которой онъ выхалъ въ ночь на 7-ое августа 184* года, съ попутчикомъ кандидатомъ С.-Петербургскаго университета Алексевымъ, и что о случа этомъ напечатано было въ Псковскихъ Губернскихъ Вдомостяхъ.

Много чего еще оставалось въ тни съ точки зрнія Левеля, но два важные факта выяснились. Вопервыхъ, Лукинъ и ныншній Алексевъ — одно лицо. Каковы бы ни были причины, заставившія это лицо перемнить имя, самый фактъ такой перемны не подлежалъ сомннію.

Вовторыхъ, Барковъ имлъ на это лицо векселя, которые, по разчету времени и по разнымъ другимъ соображеніямъ, не могли быть уплачены. Уничтожилъ онъ ихъ или нтъ, были они протестованы или нтъ, во всякомъ случа, онъ не можетъ быть равнодушенъ къ вопросу о томъ: живъ ли его должникъ или умеръ, и если не умеръ, то подъ чьимъ именемъ продолжаетъ жить, въ какомъ мст и проч.

Левель работалъ довольно долго надъ этимъ послднимъ соображеніемъ, но были другія, которыя раньше пришли ему въ голову и заняли его несравненно сильне. Лукинъ былъ сосдъ Веригиныхъ по имнію, и Маша конечно знала его. Въ ту пору, ему было за двадцать, ей около восьмнадцати лтъ. Она была такъ хороша въ эти года, что могла обратить вниманіе молодаго студента, прізжавшаго на вакацію изъ столицы. Что если тогда еще они полюбили другъ друга и если теперь это чувство воскресло у ней или у обоихъ вмст?…. Намекъ Софьи Осиповны и загадочное, тревожное состояніе Маши въ послднее время,— первая встрча ея съ Григоріемъ Алексичемъ, случившаяся какъ разъ безъ него, и разныя, маленькія обстоятельства, на которыя онъ въ ту пору не обратилъ вниманія, но которыя приходили теперь на умъ, одно за другимъ, все утверждало его въ печальной догадк, что онъ обманутъ, и что Маша скрываетъ отъ него… Ему нечего теперь больше длать, какъ допросить ее, не теряя времени. Нельзя откладывать, пора принять мры, чтобы спасти ее отъ вліянія этого человка!…. Онъ долженъ по всей вроятности ожидать очень тяжелой сцены, посл которой она можетъ слечь, но она можетъ слечь и безъ этого…. дло можетъ окончиться Богъ знаетъ чмъ, если онъ не положитъ конца ея скрытности.

Письмо было получено вечеромъ, На другой день поутру, часу въ двнадцатомъ, Маша сидла въ уборной одна. Она только что отпустила дтей и горничную, и собиралась выйдти изъ комнаты, когда Левель вошелъ.

— Маша, мой другъ, оказалъ онъ,— останься не уходи, посидимъ здсь немножко. Я давно собираюсь серіозно поговорить съ тобою объ одномъ очень важномъ предмет.

Марья Васильевна поблднла.— О чемъ это? произнесла она слабымъ голосомъ.

— Дло касается здоровья, вопервыхъ. Я хочу знать причину твоей болзни.

Она подняла на него свой измученный, безпокойный взоръ, и тотчасъ же опустила его. Лихорадка начинала ее трясти.

— Маша, надюсь, ты мн отдашь справедливость, что я съ тобой былъ всегда откровененъ. Ты знаешь меня всего безъ утайки. Все, что меня занимаетъ или тревожитъ, радуетъ или огорчаетъ, всегда было извстно теб, никогда, по крайней мр, я не пряталъ отъ тебя ничего умышленно. Маша, мой другъ, до сихъ поръ я былъ увренъ, что ты платишь мн тмъ же, что и ты не имешь секретовъ отъ мужа.

Она вскочила, предчувствуя о какомъ секрет шла рчь. Ужасъ написанъ былъ у нея на лиц.

— Не теперь! Не сегодня!…. Когда-нибудь въ другой разъ! прошептала она.— Сегодня я не могу у меня голова кружится!… Дурно!…. охъ! какъ мн дурно! какъ дурно!….— Она пошатнулась и упала безъ памяти къ нему на руки.

Левель былъ сильно встревоженъ, но онъ не кликнулъ горничной. Положивъ на диванъ жену, онъ вышелъ поспшно въ спальню, заперъ оттуда дверь въ дтскую на замокъ и другую дверь въ двичью,— и въ ту же минуту воротился къ Маш, съ большимъ трудомъ онъ привелъ ее въ память. Жалость его удерживала, но онъ твердо ршился не откладывать объясненія.

Минутъ пять спустя, она лежала еще, но сознаніе возвратилось, и краска, легкими, алыми пятнышками, выступила на обихъ щекахъ. Онъ слъ возл, на вышитую скамеечку.

— Маша, мой ангелъ, сказалъ онъ, цлуя ей руки.— Прости мн эту невольную пытку, но я не имю права ждать доле. Для собственнаго твоего спокойствія, для нашего счастія, я долженъ сегодня же все узнать.

Она отвернулась, пытаясь спрятать лицо въ подушку.

— Маша, я знаю секретъ Григорія Алексича, и ты тоже знаешь… Онъ носитъ чужое имя?.. Вы были сосди, вы были знакомы въ Ручьяхъ?..

— Я дала слово молчать, простонала она.

— Ты очень дурно сдлала! Согласись, другъ мой, что это дурно. Ты не изъ тхъ, которые могутъ лгать съ веселымъ лицомъ. Еслибы ты была изъ тхъ, объ этомъ и говорить бы не стоило, но ты видишь сама, легко ли дается ложь такимъ какъ ты?.. Съ тхъ поръ какъ твой старый знакомый пріхалъ сюда и выманилъ у тебя общаніе скрыть его настоящее имя, имла ли ты хоть минуту покоя? Она покачала головой… ‘Попалъ!’ подумалъ онъ про себя, и тайное чувство самодовольствія шевельнулось на мигъ въ душ, несмотря на всю желчь, которая наполняла ее.

— Вотъ видишь? продолжалъ онъ.— Вотъ гд причина разстройства. Тебя мучила тайна, которую онъ теб навязалъ. Эта тайна удаляла тебя отъ мужа, и удалила бы можетъ-быть еще боле, еслибъ я не узналъ ея совершенно другимъ путемъ, совершенно случайно, изъ переписки съ людьми, которые знали давно Григорья Алексича… Маша, мой другъ, я хочу у тебя спросить еще кое-что.

Она вздрогнула и плотне прижала лицо къ подушк.

— Признайся мн, ты любила его когда-нибудь прежде?

— Да, отвчала она глухимъ голосомъ.

— А теперь?

Левель какъ-то нетвердо выговорилъ это слово. Она медленно поднялась, развела волосы, опустившіеся на лобъ, и сла, не отвчая ни слова. Лицо имло какой-то убитый, потерянный видъ. Полагая, что можетъ-быть она не разслушала, онъ повторилъ свой вопросъ.

— Я не могу дольше лгать, отвчала она, тяжело вздохнувъ.— Я люблю его и теперь, я…

У нея не хватило смлости досказать. Она взглянула на мужа и покраснла вся до ушей.

Левель былъ сильно взволнованъ, но онъ былъ далекъ отъ того, чтобы понять всю мру своего несчастія. Ни малйшаго подозрнія, до чего дошло дло, не шевельнулось въ его ум.

— Я знаю, перебилъ онъ.— Ты думала, что онъ умеръ… Объ этомъ мы посл когда-нибудь поговоримъ, когда ты будешь спокойне… Маша, если ты думаешь, что я тебя обвинять пришелъ, ты ошибаешься… Я знаю какъ трудно владть своимъ сердцемъ и какъ легко ошибиться… Всякій изъ насъ можетъ быть вовлеченъ невольно и постепенно въ то, чего прежде и въ мысляхъ не было… Ты обманула меня, но въ этомъ обман онъ больше тебя виноватъ, несравненно больше!.. Чего онъ хотлъ отъ тебя? Если онъ точно любитъ, по-человчески, по-христіянски любитъ, то онъ не долженъ былъ жить здсь, не долженъ былъ видться съ тобой каждый день, однимъ словомъ, не долженъ былъ доводить тебя до этого состоянья. Вотъ уже больше мсяца, какъ ты стала совсмъ на себя не похожа… Подумай, къ чему это можетъ повесть?..

Она слушала, закрывая лицо руками.

— Любовь, продолжалъ онъ,— если она не запятнана низкимъ, своекорыстнымъ разчетомъ, конечно высокая вещь, но чтобы стоять на такой высот, она должна быть готова пожертвовать всмъ, даже собой, для счастья любимаго существа… Если онъ… если этотъ Лукинъ дйствительно любитъ тебя, такъ ли онъ долженъ былъ поступить? Имлъ ли онъ твое счастье въ виду, длая все, чтобъ отдалить тебя отъ семейства? Чмъ онъ можетъ вознаградить тебя за то, что ты должна была бы покинуть, еслибы ты ршилась пойдти вслдъ за нимъ туда, куда, я нисколько не сомнваюсь, онъ хочетъ тебя привесть?.. Онъ!.. Я не знаю каковъ онъ былъ прежде, но теперь онъ глубоко испорченъ.

— Павелъ Петровичъ! перебила она умоляющимъ голосомъ.

— Онъ ни во что не вритъ, продолжалъ Левель:— на все плюетъ! Онъ прошелъ сквозь огонь и воду… Дуэлистъ, волокита, картежникъ, мотъ, наконецъ самозванецъ, который когда-нибудь кончитъ острогомъ…

— Павелъ Петровичъ! Ахъ, Павелъ Петровичъ! Не будь такъ строгъ!…

Но онъ продолжалъ, не обращая вниманія:

— Это ли человкъ, съ которымъ женщина могла бы найдти себ прочное счастье?… Да и возможно ли прочное счастіе для той, которая поставила страсть выше всего на свт? Маша!… Любовь не игрушка! Она иметъ значеніе боле минутной потхи. Любовь — это честная, скромная молодость, изъ которой выходятъ современемъ общее уваженіе и спокойная старость. Любовь — это дти, ихъ воспитаніе и будущая судьба… Кто на столько безсовстенъ, что ршится на все это наплевать, кто захочетъ сдлать себ игрушку изъ самыхъ священныхъ вещей, тотъ поврь мн, мой другъ, тотъ счастья не стоитъ. Когда-нибудь надостъ игра, пройдетъ молодость, красота завянетъ, и останется одно горькое сожалніе о жизни, потраченной даромъ…. Да хорошо еще, и если это остается!…

Маша слушала какъ преступница, надъ головой которой читаютъ послдній приговоръ. Блдная, съ стиснутыми губами, безъ слезъ, она сидла, не смя вздохнуть, не смя поднять глаза.

‘Все кончено,’ думала она. ‘Если теперь признаться, онъ оттолкнетъ меня съ презрніемъ.’

— Но довольно объ этомъ, мой другъ. Я надюсь, что ты меня поняла и что не поздно еще спасти наше счастіе. Постарайся забыть Григорія Алексича, это не будетъ теб очень трудно, если ты разъ убдишься, что онъ не тотъ, какимъ ты считала его. Онъ умеръ дйствительно для тебя, или, лучше оказать, въ немъ умерло то, что заслуживаетъ любовь. Съ своей стороны, я сдлаю, что я долженъ сдлать. Я попрошу его больше не здить сюда….

Въ зал послышались чьи-то шаги.

— Кто тамъ? спросилъ громко Левель,

— Это я, Павелъ Петровичъ. Лошади, Павелъ Петровичъ, заложены, отвчалъ казачокъ.

— Пусть подаютъ.

— Куда ты? спросила она, вскочивъ.

— Я въ городъ.

— Къ нему?

—Да, къ нему.

Въ испуг она схватилась за голову…— Павелъ Петровичъ!… Ради самого Бога! Павелъ Петровичъ, не зди!

— Чего ты боишься?

— О! боюсь!… ужасно боюсь!… Вы поссоритесь и одинъ изъ васъ…. О, я не стою этого!… Я не стою, чтобы за меня стрлялись!…

— Маша! Въ ум ли ты?… Положись на меня. Я даю теб слово, что такого дурачества не сдлаю.

— Слово?… О! я знаю какъ слово держится, когда дло дойдетъ до этихъ вещей!… Павелъ Петровичъ, вспомни о дтяхъ! Клянись мн, клянись, что ты никогда, ни въ какомъ случа,— что бы ты ни услышалъ отъ него…. или отъ другихъ…. что бы между вами ни было сказано…. что ты не будешь съ нимъ драться…

Левель взглянулъ на нее, и его поразила смертельная блдность жены, ни кровинки въ лиц, глаза дико горли.

— Клянись! повторила она въ полголоса, указывая на образъ.

Онъ посмотрлъ въ ту же сторону и, подумавъ немного:— клянусь, произнесъ онъ тихо.

Маша вздохнула свободне. Слезы закапали у нее изъ глазъ, она упала передъ распятіемъ на колна….— Господи! Прости меня! прости гршницу!… Прости! Прости! повторяла оно рыдая.

— Маша, мой ангелъ, лягъ, успокойся….

— Мн успокоиться? отвчала она, вскочивъ и безумно осматриваясь вокругъ.— Нтъ! Мн никогда ужь больше не успокоиться!… Конченъ покой! Мое счастье кончено!… Я погубила себя!… Я…. мерзкая, подлая! Я здсь больше не въ прав жить, въ этомъ дом!… Возьмите отъ меня дтей и отдайте ихъ на руки честной женщин…. О, матушка, матушка! Не думала ты, умирая, чмъ кончитъ дочь!…

Левель самъ поблднлъ, слушая эти рчи. Горькая истина стояла вся передъ нимъ, лицомъ къ лицу. Слезы блеснули у него на глазахъ. Увидвъ что Маша опять пошатнулась, онъ протянулъ къ ней руки. Она отодвинулась отъ него въ безотчетномъ ужас, пошатнулась еще разъ и грянулась на полъ. Голова задла объ уголъ дверей, кровь ручьемъ хлынула изо рта.

Поздка въ городъ была отложена, но экипажъ въ ту же минуту отправили за докторомъ. Маша слегла, къ вечеру у нея открылась горячка. Цлую ночь Левель провелъ у ея изголовья, и всю эту ночь она пролежала въ бреду.

VIII. Объясненія.

Въ ту же самую ночь, часу въ первомъ, Лукинъ прискакалъ къ себ на квартиру въ З***. Онъ здилъ куда-то верхомъ, но должно-быть поздка его была неудачна, потому что онъ воротился не въ дух.

— Былъ кто-нибудь? спросилъ онъ у Осипа, кидая сердито на столъ фуражку и хлыстъ.

— Прокуроръ съ Владиміръ Васильичемъ были въ десятомъ часу, отвчалъ Осипъ.— Потомъ господиномъ Дороховъ спрашивали, да еще Васька отъ губернаторши забгалъ. Приказали узнать дома ли, и отдать записку.

— Гд же?

— А вотъ здсь, на стол, Григорій Алексичъ.

Лукину распечаталъ.

‘Я васъ жду завтра утромъ къ 12-ти. Приходите, мн нужно васъ непремнно видть. С. М.’

— Самоваръ ставить прикажете? спросилъ Осипъ.

Лукинъ стоялъ молча, задумавшись, у стола, и глядлъ на записку.

— Прикажете самоваръ ставить, Григорій Алексичъ? повторилъ Осипъ, минуту спустя, не получая отвта.

Тотъ поднялъ глаза, и посмотрлъ на него разсянно:— Самоваръ?.. Нтъ… подожди… не надо… Сбгай сперва къ поручику, къ Владиміру Васильичу… узнай тамъ… у него врно гости есть.

Онъ прошелся по комнат и легъ на диванъ. Минутъ черезъ десять, Осипъ вернулся съ отвтомъ, что гости дйствительно есть.

— Играютъ?

— Играютъ, Григорій Алексичъ.

— Дай мн переодться.

Онъ переодлся и вышелъ.

У поручика Кругликова гости рзались въ штосъ. Металъ прокуроръ. Общество было не очень большое, но шумное. Пять или шесть драгунскихъ офицеровъ, товарищей Кругликова, инженеръ штабсъ-капитанъ Дороховъ… Казначей, стряпчій казенныхъ длъ, товарищъ предсдателя уголовной палаты, да еще какіе-то два прізжіе помщика, съ которыми Кругликовъ свелъ знакомство въ трактир.

Ужинъ стоялъ уже на стол, когда новый гость вошелъ въ комнату. Приходъ его встрченъ былъ громкими возгласами со стороны записныхъ любителей благороднаго развлеченія.

— Гд вы были? спросилъ прокуроръ.— Мы заходили къ вамъ въ десять, васъ дома не было, думали у губернаторши, да Александра Матвеича встртили…. онъ только что отъ нея, говоритъ и тамъ нтъ. Ефремъ бгалъ отыскивать васъ по цлому городу.

— Меня въ город не было, отвчалъ Лукинъ:— здилъ въ Прилуцкое.

— Къ Пашк? спросилъ поручикъ.

— Да, къ Пашк.

— Верхомъ?

— Верхомъ.

— Да какъ же, вдь вашъ жеребецъ охромлъ.

— Я продалъ его.

— Какъ? Быть не можетъ! Когда?

— Въ понедльникъ.

— Кому?

— Піарскому.

— А за сколько?

— Да за сто.

— Эхъ, чортъ возьми! Что жь вы мн не сказали? Я бы вамъ надбавилъ охотно еще пятьдесятъ. Новаго врно купили?

— Да, новаго.

— Гд жь это?

— Да у вашихъ же. У штабъ-ротмистра, на конюшн, нашелся лишній.

— А! это бракъ,— съ подпалинами? не вызженный?

— Онъ самый.

— Ну, нечего говорить! Находка! Онъ вамъ когда-нибудь шею свернетъ… Не по-пріятельски поступаете, Григорій Алексичъ, торопитесь больно. Сказали бы мн, я бы вамъ гндаго вымнялъ.

— Можетъ-быть, да васъ въ город не было. Васъ вдь иной разъ, по цлымъ недлямъ, съ собаками не отыщешь.

— А! значитъ къ спху понадобилось! Ну это ваше дло… Садитесь-ка господа! Эй! Прохоръ! Водки!

Ужинъ былъ шумный. Посл ужина, половина гостей разошлась. Остальные, въ томъ числ Дороховъ, прокуроръ и Лукинъ, сидли вплоть до разсвта. Лукинъ проигралъ цлковыхъ сто и воротился домой въ пять часовъ. Въ послднее время, не смотря на работу, которою онъ былъ заваленъ, по случаю перезда въ З***, онъ часто проводилъ ночи за картами. Его тоже трудно было узнать. Онъ сталъ такъ мраченъ и крутъ, какъ никогда еще не бывалъ. На душ у него лежало предчувствіе близкой бды, чего-то такого, что должно было съ нимъ случиться скоро и чего онъ не могъ избжать. Но кром предчувствій, онъ имлъ и другія причины, боле положительныя… Каждый день, только что на двор темнло, онъ узжалъ по дорог въ Сорокино, не дозжая до мельницы, привязывалъ лошадь въ лсу и отправлялся пшкомъ, по знакомой тропинк, берегомъ, вдоль ручья, потомъ вдоль садовой ограды, кустами, по краю оврага до павильйона, и тамъ, спрятанный въ чащ калины и жимолости,— онъ ждалъ… Чаще всего ему приходилось ждать даромъ. Въ такомъ случа, просидвъ до двнадцати, онъ возвращался домой, проклиная свою судьбу. Но случалось,— тамъ, сверху, надъ нимъ, въ окн павильйона, послышится легкій стукъ:— разъ, два и три. Отъ этого звука вся кровь его вспыхивала. Быстро пробравшись дале, шаговъ двадцать, до небольшой калитки, ключъ отъ которой былъ у него поддланъ, онъ входилъ въ садъ. Что-то блое, что въ потемкахъ нельзя было разглядть, тихо кралось ему навстрчу. Чей-то призракъ хваталъ его за руку и велъ въ павильйонъ. Тогда онъ былъ счастливъ, какъ никогда не бывалъ, но доля счастья, такимъ образомъ вырванная насильно изъ рукъ судьбы, была отравлена. Онъ видлъ какъ дорого все это стоило Марь Васильевн. Предчувствіе, что она долго не вынесетъ того, что другіе выносятъ легко и твердо, съ каждымъ новымъ свиданіемъ становилось явственне. Буря гнула ее до земли. Ея слезы, тоска, ея исхудалыя щеки и молящій, страдальческій взоръ, являлись печальными предвстниками близкой развязки и обвиняли его безмолвно, невольно, передъ судомъ его совсти…. Были минуты, когда онъ горько каялся, то, что онъ длалъ, казалось ему убійствомъ. Но онъ такъ далеко зашелъ, что не могъ вернуться назадъ, и при мысли объ этомъ, страсть заглушала все.

Кром того, свиданія его были окружены опасностями. Его могли замтить и выслдить въ то время, когда онъ крался къ саду, могли встртить его на дорог, или могли обогнать, узнать и, по разнымъ соображеніямъ, догадаться куда онъ здитъ. Были причины, по которымъ эта вторая возможность казалась ему опасне всхъ остальныхъ. Онъ не могъ быть спокоенъ на счетъ Софьи Осиповны. Онъ зналъ ее хорошо, и не могъ сомнваться, что она постоянно насторож. Въ Сольск устроена была цлая система шпіонства, подкуплены люди, горничные, и все это выдрессировано такъ отлично, что малйшее слово, малйшій шагъ его, въ продолженіе дня, могли быть извстны ревнивой женщин. Десятки ушей и глазъ слдили за нимъ. Въ его собственномъ кабинет, въ клуб, на поворот улицы, за городомъ, въ гостинной у вицъ-губернатора и у предсдателя уголовной палаты, стны, какъ говорится, имли глаза и уши. Въ З*** она только что поселилась и, безъ сомннія, не успла еще обзавестись, это одно могло дать ему нсколько основательную надежду, что ночные поздки его въ Сорокино до сихъ поръ неизвстны. Но если Софья всей шайки съ собой не могла привести, думалъ онъ, то главный шпіонъ, Дуняшка, давно была тутъ, а Дуняшки онъ какъ огня боялся. Эта подлая тварь,— какъ онъ называлъ ее,— одарена была тончайшимъ чутьемъ и предана барын истинно по-собачьи. Сколько онъ денегъ на нее перетратилъ! Сколько передарилъ сережекъ, колецъ, платковъ и матерій на платье! Раза два даже пробовалъ тронуть ее другимъ путемъ, но все оставалось напрасно… ‘Пустите, сударь! Какъ вамъ не стыдно!.. Вотъ я ужо барын разкажу!’ отвчала она съ лукавою усмшкой на вс попытки въ послднемъ род, а прыткіе каріе глазки такъ и грозили бдой.

По какой-то непостижимой оплошности, Софья не взяла ея съ собой, когда узжала въ Сорокино. Она пріхала посл, съ багажомъ, и тотчасъ же по прізд явилась въ село, но это ужь было посл извстной ссоры на снокос, и черезъ сутки они перехали въ городъ. Какъ горько жалла объ этомъ въ послдствія Софья Осиповна!

Съ Дуняшкой, Лукинъ былъ въ открытой вражд уже боле году, тмъ не мене, когда они встртились въ З***, онъ счелъ за нужное сдлать съ своей стороны первый шагъ къ примиренію, и подарилъ ей кусокъ дорогой кисеи съ какимъ-то моднымъ узоромъ. Увы! онъ не зналъ, что изъ этого выйдетъ!.. Дуняшка взяла кисею какъ ни въ чемъ не бывало и даже присла, благодаря, съ самымъ невиннымъ выраженіемъ радости на лиц, но только что онъ ушелъ,— тотчасъ къ барын.

— Барыня, барыня! Полюбуйтесь-ка на кисейку!..

— А! какъ мило!.. Откуда это?

— Григорій Алексичъ сейчасъ изволили подарить, съ торжествующею миной отвчала двчонка.

Софья Осиповна улыбнулась значительно.

— Хмъ! Да, сказала она, небрежно разсматривая узоръ и ткань: — еслибы къ этому палевый атласный чехолъ, да ленты подъ цвтъ, такъ было бы платье: довольно миленькое.

У двчонки глаза разгорлись. Она посмотрла на барыню вкрадчиво и почтительно, какъ смотритъ собака, выпрашивая косточку отъ жаркаго.

— А? что?.. Что ты такъ смотришь, Дуняша?.. Теб очень хочется палевый атласный чехолъ?.. Ну, длать нечего, возьми такъ и быть мой, тотъ, который я на послднемъ балу надвала.

Подлая тварь вся покраснла отъ удовольствія и кинулась цловать руки у Софьи Осиповны… Въ тотъ же день, вечеромъ, между барыней и служанкой было короткое, во очень серіозное совщаніе, посл котораго эта послдняя бгала къ Осипу и въ другія мста, а нсколько дней спустя, нанявъ пролетку, отправилась, вмст съ другою служанкой, въ Сорокино, въ гости къ Даш, съ которою подруга ея успла свести знакомство въ ту пору, какъ барыня тамъ гостила. Гуляли въ саду и въ рощахъ, заходили на мельницу, въ церковь, набрали грибовъ и ягодъ и воротились домой поздно ночью. Слдствіемъ этой прогулки было устройство постояннаго сообщенія между Сорокинымъ и губернаторскимъ домомъ. Ягоды и грибы очень понравились барын, за ними начали посылать на мельницу, къ мельнику Карпу, у котораго молодая дочка знала каждый кусточикъ малины въ лсу. Иногда прізжала Дуняшка, иной разъ другая горничная, а то однажды самъ мельникъ съ дочерью возилъ грибы изъ Сорокина въ городъ. Вмст съ грибами, получаемы были подробные бюллетени о томъ, что длалось у господъ въ сел, и кто тамъ былъ, а иной разъ даже и что говорилъ… Такимъ образомъ, когда Маша слегла, въ город уже вечеромъ это знали, и знали какой у ней докторъ былъ, и что онъ сказалъ, и въ которомъ часу общалъ быть назавтра. Не прежде какъ получивъ это печальное извстіе, Софья Осиповна написала записку къ Григорію Алексевичу, ту самую, которую онъ получилъ, возвратясь въ городъ.

На другой день, поутру, часовъ въ десять, онъ отправился въ губернаторскій домъ.

— Портфель здсь? спросилъ онъ у сторожа.

— Здсь, ваше высокоблагородіе, сейчасъ принесли.

Онъ взялъ его и отправился къ губернатору безъ доклада.

едоръ Леонтьевичъ, съ шести часовъ, сидлъ ужь за дломъ. Онъ всталъ въ ту пору, когда его подчиненный легъ спать.

— Ну, батюшка! Я вамъ скажу: не радъ! ей Богу не радъ, что мы съ вами сюда перебрались! началъ онъ, замахавъ руками, какъ только увидлъ въ дверяхъ Лукина.

— Что жь такъ?

— Да что!.. Это во сто разъ хуже, чмъ въ Сольск бывало когда-нибудь!.. Эти раскольничьи дла… это просто разбой!.. Изъ рукъ вонъ!.. Ничего таки, вотъ хоть убей, ршительно ничего не могу понять!.. Нате-ка вотъ, прочтите… Соловжскій исправникъ пишетъ… Это батюшка, я вамъ скажу, хоть семь греческихъ мудрецовъ посади надъ этимъ, такъ ничего тутъ не доберутся!..

— Да, ну, конечно, греческимъ мудрецамъ… оно, того, трудно бы было, ворчалъ Лукинъ, пробгая глазами бумагу.

— Ахъ, да!.. А что это отношеніе… по письму предводителя… по вопросу о земскихъ сборахъ?..

— Готово.

— Ну, слава Богу! едоръ Леонтьевичъ перекрестился.— Всю ночь въ голов вертлось… Какъ только закрою глаза, такъ тутъ и есть… Тьфу ты, чтобъ ихъ чортъ побралъ!.. Чтобъ имъ всмъ лопнуть съ этими сборами!

— Да они этого-то и боятся, ваше превосходительство, чтобъ имъ не лопнуть.

— Какъ такъ?— едоръ Леонтьевичъ широко открылъ глаза.— А что оно у васъ здсь? Похажите-ка.

Лукинъ вынулъ бумаги, и они начали заниматься…

Било ужь половина двнадцатаго. Два раза, увсистая портьера, отдлявшая кабинетъ отъ сосднихъ комнатъ, шевелилась едва примрно и изъ-за складокъ ея два раза высовалось острое рыльцо Дуняшки съ приподнятымъ, маленькимъ, раздвоеннымъ носикомъ и съ гладко-Прилизанными аккрошкерами. На третій разъ, горничная вошла.

— Барыня просятъ къ себ Григорія Алексича, объявила она такимъ бойкимъ тономъ, съ какимъ ни одинъ изъ подвдомственныхъ чиновниковъ не ршился бы открыть ротъ въ собственномъ кабинет и въ присутствіи губернатора.

— Сейчасъ, сейчасъ! отвчалъ едоръ Леонтьевичъ нетерпливо.— Скажи, что сейчасъ придетъ.

Горничная ушла, но минутъ черезъ десять вернулась, повторяя свое приглашеніе полутономъ выше… ‘Сердиться изволятъ,’ прибавила она въ заключеніе.

— Ну, ну, сейчасъ. Идите ужь лучше, прибавилъ онъ добродушно,— а то намъ обоимъ достанется. Да заходите пожалуете посл, передъ обдомъ, когда докладъ кончится.

Лукинъ поклонился и вышелъ.

— Слышалъ ты печальную новость? спросила Маевская, выбгая къ нему, въ гостиную.

— Нтъ, отвчалъ Лукинъ.

Она посмотрла ему въ глаза недоврчиво.

— Ничего не слыхалъ?

— Ничего.

— Кузина слегла… въ горячк, при смерти!

Ударъ ножа не могъ бы подйствовать такъ неожиданно и такъ сильно, какъ эти четыре слова. Онъ поблднлъ и остановился на мст какъ вкопанный. Маевская обжала комнату, заглянула проворно въ одну и въ другую дверь, потомъ воротилась къ нему. Въ ускоренномъ дыханіи, въ сжатыхъ губахъ, во взгляд, который она остановила на немъ, замтно было какъ будто обратное дйствіе нанесеннаго ею удара.

— Ты, кажется, очень тронутъ?

— Да… ты меня удивила… очень, отвчалъ онъ садясь и проводя рукой по лбу, какъ сонный, котораго разбудили вдругъ и который не можетъ опомниться.

— Какъ ты поблднлъ!

— Нтъ… впрочемъ можетъ быть… Софья, ты шутишь?

— Какія тутъ шутки, когда человкъ лежитъ при смерти!.. Une m&egrave,re de famille, deux enfants! Это большое, очень большое несчастіе. Я къ ней ду сегодня.

Лукинъ сидлъ какъ растерянный. Шляпа его упала, онъ не замтилъ, онъ смотрлъ въ уголъ… Въ углу ему чудилось точно какъ будто кровать, и на кровати, въ подушкахъ, блдное лицо умирающей. На сердц точно какъ будто бы грызло что. Ему самому хотлось грызть что-нибудь…. руки, платокъ, все равно, но сознаніе, что за нимъ наблюдаютъ, удерживало его инстинктивно. Привычная осторожность и власть надъ собой измнили ему жестоко на этотъ разъ, но не покинули его совершенно. Онъ медленно приходилъ въ себя… взглянулъ на Маевскую, поправилъ волосы, поднялъ шляпу и положилъ ее возл, на стулъ. Она молчала, кусая губы и не сводя съ него глазъ.

— Какимъ образомъ ты узнала? спросилъ онъ, чувствуя необходимость сказать что-нибудь и не зная что.

— Мало ли какимъ образомъ я могла узнать… Изъ Сорокина были здсь люди… Да что тутъ! Это все вздоръ, а вотъ что любопытно: какимъ образомъ ты не знаешь? Вдь ты у нихъ былъ вчера вечеромъ?

Лукинъ вздрогнулъ.— Я?.. нтъ, съ чего ты это взяла?

У Софьи Осиповны начинало подергивать плечи.

— Какъ нтъ? Куда же ты здилъ вчера? Я посылала къ теб… тебя дома не было.

— Я здилъ въ Прилуцкое.

— Лжешь, ты здилъ въ Сорокино.

Онъ былъ пойманъ со всхъ сторонъ. Съ отчаянною дерзостью, онъ попробовалъ вывернуться изъ западни.

— Ну да, отвчалъ онъ, съ трудомъ выжимая сухую усмшку.— Я былъ въ Сорокин, но къ нимъ въ домъ не ходилъ… Мн сказали, что Марья Васильевна нездорова. Я не думалъ, чтобы было серіозное что-нибудь, но все-таки не ршился ихъ безпокоить…

— Ah! Bravo Figaro!.. Надо признаться, что это ловко… Жаль, что ты раньше мн этого не сказалъ! Я могла бы поврить.

Ему становилось не въ мочь. Онъ чувствовалъ себя измятымъ, раздавленнымъ, голова у него кружилась.

— Врь или не врь, Софья, какъ знаешь, сказалъ онъ вставая, — прощай!

Софья вскочила съ щеками пылающими отъ гнва.

— Погоди минуточку, я теб еще что скажу.

— Говори поскорй… сегодня я нездоровъ… у меня голова кружится.

— Ты лжешь!

— Клянусь честью.

— Лжешь! перебила она опять, бшено топнувъ ногой.— Не клянись честью! Какая у тебя честь? Гд она?.. Твоя честь гроша не стоитъ! Ты меня обманулъ и обманываешь давно. Ты низкій! неблагодарный!.. (У нея захватило духъ и слезы закапали градомъ).— Какъ я тебя любила, такъ никогда не будетъ любить другая, потому что не стоишь ты этого!… Я одна нашлась дура такая, привязалась къ теб… развратному, мерзкому|!.. О! надо быть идіоткой… глухою и слпою надо быть, чтобы не видть тебя, каковъ ты есть!.. У тебя сердца нтъ!.. Ты готовъ всякую обмануть и всякую развратить… и потомъ бросить безсовстно, бросить для первой встрчной!.. Ты… ты… Признавайся сейчасъ! Признавайся! (Она начала топать ногами.) Ты влюбился въ кузину и развратилъ ее!.. Я знаю все… Ты здилъ къ ней по ночамъ, у васъ были свиданія въ павильйон… Ты ее любишь… по своему, почертовски, но любишь покуда!.. На теб сейчасъ лица не было, когда ты узналъ!.. Ты и теперь… Повернись-ка сюда, глянь въ зеркало…

— Пусти! отвчалъ онъ, стараясь вырваться.

— Нтъ, стой!.. Не уйдешь!.. Не пробуй отдлаться силой!.. Я… я… я мужа кликну, я все ему разкажу!.. А! ты думаешь, что я беззащитная, что я все прощу, потому что мн больше длать нечего? Нтъ, Григорій, я не изъ тхъ, съ которыми можно шутить безнаказанно… я отомщу! Есть мра терпнію! я не могу… не могу!

Она схватилась за горло и начала рвать на себ косынку.

Лукинъ испугался.

— Софья! опомнись… кто-нибудь можетъ войдти… Софья послушай… я виноватъ, но боле передъ нею чмъ передъ тобой. Передъ тобой я только въ одномъ виноватъ, я не сказалъ теб одной вещи, которую я узналъ отъ нея давно и которая была главною, первою причиной всему, что случилось…

— Какой вещи?

— А вотъ, послушай.

Маевская сла, тревожно осматриваясь и оправляясь. Любопытство заговорило сильне гнва.

— Я не сказалъ теб до сихъ поръ, потому что боялся поссорить васъ… Марья Васильевна знаетъ о нашей связи…

Софья вздрогнула.— Какимъ образомъ? спросила она съ безпокойствомъ.

— А вотъ какимъ… Помнишь, въ тотъ вечеръ, когда ты ее дразнила въ бесдк, и она убжала, сказавъ, что къ дтямъ пойдетъ?..

— Помню. Такъ что жь?

— А то, что она не ушла. У ней были ужь подозрнія, и она осталась, и была возл насъ, недалеко, и подслушала нашъ разговоръ… подслушала поцлуи…

Яркое зарево вспыхнуло на лиц у Маевской. Мысли ея начали принимать другой оборотъ… Пользуясь этою минутой, онъ началъ оправдываться. Задача была трудна, но онъ взялся за дло съ неподражаемою ловкостію. Онъ скоро ощупалъ черту, дальше которой ея положительныя свднія не могли простираться, и началъ по своему дорисовывать все, что лежало за нею и что должно было оставаться вопросомъ для бдной Софьи… Не отвергая извстныхъ ей фактовъ, онъ старался дать имъ такой смыслъ, какъ будто бы съ его стороны все было вынуждено и клонилось къ обезпеченію тайны, случайно открытой кузиною. Ночныя свиданія съ Марьей Васильевной онъ не могъ опровергнуть, но онъ клялся, что это была пустая шутка съ его стороны, а съ ея любопытство и можетъ-быть маленькое кокетство, и можетъ-быть маленькая, ребяческая, платоническая привязанность, потому что не привела и не можетъ привесть ее ни къ чему…

Она долго слушала, и разумется не могла ему врить, а между тмъ ей хотлось врить, и это, вмст съ искуснымъ его оправданіемъ, сильно сбивало съ толку ея подозрнія и догадки. Увренность ея пошатнулась, гнвъ совершенно исчезъ. Она плакала, закрывая глаза платкомъ.

— Дло не въ томъ, панъ Григорій, говорила она,— а въ томъ, что ты любишь ее. Когда я сказала объ этой болзни, ты такъ измнился въ лиц!

— Я испугался… Какъ я могу знать отчего она захворала?.. Можетъ быть Левель узналъ что-нибудь, и у нихъ вышла сцена… Въ такомъ случа, я могу быть причиною ея смерти. А съ другой стороны, я не камень… Мн жаль ея, очень жаль!

— Успокойся. Она хоть и очень больна, но не при смерти. Это я отъ себя прибавила, мн хотлось увидть какъ ты это примешь.

Несмотря на это ревнивое увреніе, онъ не могъ быть спокоенъ. Только что онъ усплъ вырваться отъ Маевской, какъ бросивъ вс городскія дла, веллъ осдлать лошадь и по мчался въ Сорокино. Но онъ не усплъ дохать туда, какъ въ лсу, версты за три до мельницы, попалась ему навстрчу коляска Левеля.

— Здравствуйте, Павелъ Петровичъ!

Холодный поклонъ былъ отвтомъ на это привтствіе.

— Что Марья Васильевна?

— Больна.

— Мн сказали опасно?

— Да, у нея горячка… нервная… сегодня поутру лучше немного, но очень слаба.

— Вы въ городъ?

— Да, въ городъ.

Лукинъ повернулъ коня и похалъ рядомъ. Его поразили взглядъ пріятеля и сухость его отвтовъ. Предчувствіе чего-то недобраго закрадывалось въ душу. Они хали молча. Изрдка, всадникъ обращался съ вопросами къ Левелю и получалъ на нихъ т же скупые, сухіе отвты. Въ город, около рынка, Лукинъ повернулъ налво.

— Вы заняты? спросилъ Левель.

— Нтъ, я общалъ быть къ обду у прокурора, но теперь еще рано и если вамъ нужно что-нибудь…

— Не задете ли ко мн минутъ на десять?.. Мн нужно съ вами поговорить.

— Съ удовольствіемъ.

Минуту спустя, они были на городской квартир Левеля.

— Сиди тутъ въ передней, и если кто спроситъ, говори дома нтъ, ушелъ къ доктору, сказалъ Левель слуг. Онъ затворилъ дверь изъ передней въ пріемную, и повелъ Лукина въ кабинетъ.

— Григорій Алексичъ, сказалъ онъ, указывая на стулъ.— Я недавно узналъ одну вещь, которую, признаюсь, мн интересно было бы знать ране. Вы были знакомы съ моею женой, до замужства ея, въ Ручьяхъ?

Лукина словно варомъ обдало. Онъ посмотрлъ пристально въ глаза говорившему, стараясь прочесть какъ далеко простирается его свднія, и покраснлъ замтно. Дале этого не пошло. Посл того какъ онъ пойманъ былъ утромъ, у Софьи Осиповны, его трудно было накрыть въ расплохъ, онъ былъ готовъ на самое худшее.

— Да, отвчалъ онъ.— Мы были знакомы немножко.

— Странно, что вы мн не сказали объ этомъ ни слова.

Лукинъ молчалъ.

— Не потрудитесь ли вы объяснить, что съ моей стороны, или съ вашей, могло служить поводомъ къ такой скрытности?

— Я думалъ, что Марья Васильевна вамъ давно сказала, и не считалъ этого обстоятельства достаточно интереснымъ для васъ, чтобы повторять, отвчалъ самозванецъ, желая прежде всего удостовриться знаетъ ли Левель его настоящее имя.

— Вы шутите?

— Вовсе нтъ.

— Полноте, будьте пооткровенне. Вы сами знаете, что жена не могла мн сказать объ этомъ, прежде чмъ вы пріхали къ намъ въ Сорокино, и знаете отчего не могла.

— Да вдь и вы это то же знаете?

— Да, и я знаю.

— Къ чему же вы спрашиваете?.. Если вы знаете мои обстоятельства, то вы можете сами понять отчего я не слишкомъ спшилъ говорить о нихъ вамъ или кому бы то ни было другому.

Левель былъ озадаченъ этимъ отвтомъ.

— Кто требуетъ откровенности, продолжалъ самозванецъ,— тотъ долженъ первый подать примръ. Вы ждете, чтобъ я передъ вами высказался и просите не шутить, а я прошу васъ не шутить и не требовать отъ меня, какъ слдственный приставъ отъ обвиненнаго, чтобъ я повторялъ вамъ напрасно то, что вы сами знаете. Начните сами, потрудитесь мн объяснить, что вамъ нужно отъ меня и съ какой стати вы длаете мн допросъ?

Левель пожалъ плечами. Его удивляла дерзость и самоувренность этого человка.

— Послушайте, отвчалъ онъ.— Между нами есть вещи, о которыхъ я вовсе бы не желалъ говорить, еслибы можно было безъ этого обойдтись… Какое мн дло до того кто вы и тотъ ли вы, за кого я и вс ваши знакомые принимали васъ до сихъ поръ. Я, какъ вы очень врно замтили, конечно не слдственный приставъ, и еслибы вы сами не стали мн поперекъ дороги, я бы васъ оставилъ въ поко. Но вы знаете очень хорошо, кто изъ насъ первый поднялъ руку на брата… Вы ее подняли, Григорій Алексичъ, вы обидчикъ! Вы обманули мое довріе. Вы виноваты въ томъ, что жена заболла и можетъ-быть не вынесетъ этой болзни. Вы отдалили ее отъ мужа, навязавъ ей насильно вашу преступную тайну… Вы сбили ее съ прямаго пути… И посл этого вы имете еще безстыдство опрашивать, чего мн нужно отъ васъ?

— Осторожне, Павелъ Петровичъ! произнесъ Лукинъ, вспыхнувъ.— Вы забываете что вы истецъ, а не судья, и что не вамъ принадлежитъ право произносить приговоръ надъ моими поступками. Вы сами замшаны въ тяжбу.

— Судите же вы, если не хотите, чтобъ я судилъ, но вы конечно поймете, что третьяго между нами не можетъ быть… Дло не изъ такихъ, которыя представляются въ судъ.

— Я готовъ кончить его какъ вамъ угодно.

— То есть готовы стрляться, если я этого потребую?

— Да.

— Ну такъ! Я это зналъ, я въ этомъ нисколько не сомнвался. Кому ни почемъ сбить съ пути честную женщину, тотъ конечно не остановится изъ-за такихъ пустяковъ, какъ подставить свой лобъ подъ пулю или выстрлить въ лобъ обиженному. Нтъ, Григорій Алексичъ, это шалости! юнкерскія потхи!.. Я отъ васъ совсмъ не того хочу…

— Чего жь вы хотите?

— Я хочу прежде всего, чтобы вы признали себя виноватымъ, непростительно, тяжело виноватымъ.

— Вы, кажется, собираетесь проповдь читать? замтилъ Лукинъ съ едва примтною усмшкой, Левель вспыхнулъ и посмотрлъ на него враждебно…— Впрочемъ, я готовъ правду сказать. Я считаю себя дйствительно тяжело виноватымъ, да только не передъ вами. Я виноватъ передъ ней, но передъ ней виноваты и вы.

— Я? произнесъ съ удивленіемъ Левель.

— Да, вы. Вы взяли ее ребенкомъ и жили съ нею шесть лтъ. Вы имли двоихъ дтей отъ нея. Кто вамъ мшалъ заставить ее полюбить васъ? Какъ мужъ, вы должны были это сдлать… вы обязаны были сдлать ее счастливою, потому что это одно могло бы еще хоть сколько-нибудь оправдать ваше крпостное право надъ женщиной!..

— Довольно, произнесъ Левель, нахмуривъ брови.— Вы позволяете себ судить о вещахъ, которыхъ вы вовсе не понимаете.

— Ого! способность судить объ извстныхъ вещахъ вы, кажется, тоже относите къ числу исключительныхъ привилегій вашего цеха? Посл этого, разумется, вы будете правы во всякомъ случа, а всякій, кто смотритъ иначе на вещи, останется виноватъ.

— Можно смотрть иначе на вещи, но надо ихъ знать, чтобъ имть право судить о нихъ. А вы разв знаете? Вы разв можете знать что такое семейное счастье и привязанность честная, чистая?.. Вы не жили чисто, съ тхъ поръ, какъ я помню васъ, вы валялись въ грязи!.. Что у васъ зовется любовью, то не любовь, а мерзость, которая можетъ только обжечь или выпачкать, а счастья не даетъ!.. Вы были въ связи съ десятками женщинъ, сдлали ли вы счастливою хоть одну изъ нихъ?

— А вы? отвчалъ Лукинъ.

Они замолчали.

— Но мы никогда не кончимъ этимъ путемъ, продолжалъ самозванецъ.— Положимъ, что я виноватъ, что жь дале?

— Дале я отъ васъ требую, чтобы вы загладили вашу вину на сколько это возможно и на сколько это зависитъ отъ васъ.

— Что жь я могу сдлать?

— Вы… я васъ прошу вопервыхъ, чтобы вы не здили больше въ нашъ домъ и не искали видться съ Марьей Васильевной ни тайно, ни явно.

Лукинъ не вдругъ отвчалъ. Онъ мысленно искалъ выхода изъ того положенія, въ которое онъ былъ поставленъ неожиданнымъ оборотомъ дла, и не видлъ ршительно никакого.

— Въ этомъ требованіи я не могу отказать, отвчалъ отъ угрюмо,— но я могу встртиться съ Марьей Васильевной здсь, въ город… у Маевскихъ, или у другихъ… и въ такомъ случа я не беру на себя…

— Послушайте, перебилъ Левель.— Если вы ее любите хоть сколько-нибудь, вы должны принести ей жертву, необходимую для ея спокойствія, вы должны ухать совсмъ отсюда.

Сердце сжалось въ груди самозванца. Онъ схватился обими руками за голову, и долго сидлъ ни слова не говоря…

Настала опять ршительная минута въ жизни его, и привела съ собою на память другія минуты. Онъ вспомнилъ прощанья въ Ручьяхъ, вспомнилъ послдній свой разговоръ съ Барковымъ, посл котораго онъ подписалъ векселя, наконецъ вспомнилъ мстечко въ кустахъ, у моста, близь большой дороги, разбросанную поклажу и трупъ Алексева на трав.

Вся минувшая жизнь промелькнула въ его душ какъ одно мгновенье. Вся она была рядомъ потерь и жертвъ, посл которыхъ онъ выходилъ какъ оборванный, теряя одно за другимъ все, что привязываетъ человка къ существованію. Но онъ былъ моложе и гибче въ ту пору, свжія силы непочатымъ запасомъ кипли въ груди, будущее еще манило, общало еще что-нибудь впереди, а теперь?.. Опять бросить все, и сызнова начинать всю жизнь?.. Нтъ, тошно! Не стоитъ труда!.. Довольно онъ кочевалъ!.. Довольно прощанья и разставанья!.. Если пришла пора гибнуть, то лучше ужъ гибнуть тутъ, не трогаясь съ мста. Откладывать дале не зачмъ… Пожить!.. А что дальше, то гроша не стоитъ… Такъ или этакъ, почти все равно!.. Съ другой стороны, теперь онъ не школьникъ и запугать его страхомъ закона не такъ легко, какъ въ былые года, когда онъ блднлъ передъ пугаломъ крпостнаго права. Теперь у него есть надежная точка опоры. Онъ не студентъ, онъ управляетъ губерніей. едоръ Леонтьевичъ въ его рукахъ!.. Пусть попробуютъ!.. Онъ постоитъ за себя, онъ дастъ отпоръ… Но совсть шептала при этомъ свое… Отъ него требуютъ не заботы о собственной его участи, о собственномъ счасть… Отъ него требуютъ жертвы во имя Марьи Васильевны и для нея!.. Фразы все это — вздоръ!.. Ее сбили съ толку, вынудили… Но что если правда?.. Если сама она этого требуетъ?.. Тогда что? И при этомъ вопрос сердце опять защемило… Тогда нечего длать… Ей онъ не въ силахъ отказать!.. Онъ уступитъ, удетъ, куда глаза глядятъ. Но прежде чмъ дло дойдетъ до этого, онъ не позволитъ себя провести, онъ долженъ узнать положительно ея волю, долженъ услышать отъ нея самой…

Онъ оглянулся. Левель ходилъ по комнат, заложивъ руки за спину.

— Если Марья Васильевна этого требуетъ, то я уду.

— Да, она этого требуетъ, отвчалъ Левель.

— Я не могу положиться на ваши слова. Я долженъ увидть ее еще разъ и услышать отъ нея самой.

Левель пожалъ плечами. Вы требуете невозможнаго, отвчалъ онъ.— Есть тысячи причинъ, которыхъ нтъ надобности пересчитывать, потому что вы сами можете отгадать ихъ, тысячи причинъ, почему я не могу согласиться на ваше свиданіе съ ней… Вы должны врить мн.

— Я вамъ не врю.

— Вы не имете права не врить

— Съ правомъ или безъ права, не врю.

— Вы, стало быть, отказываетесь ухать изъ З***?

— Я сказалъ.

— Чтожь, это ршеніе неизмнно, или можетъ-быть вамъ нужно время обдумать?

— Я не ребенокъ. Я думалъ прежде чмъ отвчалъ.

— Подумайте еще разъ, я вамъ совтую, потому что отказъ будетъ имть дурныя послдствія.

— Какія же именно?

— Этого я не обязанъ вамъ объяснять. Достаточно и того, что я васъ предваряю.

Лукинъ молчалъ. ‘Онъ знаетъ все, думалъ онъ, въ этомъ нтъ никакого сомннія. Но какимъ образомъ онъ узналъ? Вотъ вопросъ, отъ котораго много зависитъ…. Если онъ выпыталъ у жены?’ Онъ не усплъ прослдить до конца этого соображенія, какъ одна сцена изъ бывшей жизни его въ Петербург промелькнула въ его голов. Онъ вспомнилъ приходъ студента къ Левелю и тогдашнія свои опасенія. Вслдъ за этимъ, сосдство Левеля по деревн и близкія отношенія его къ Усову все пришло разомъ на умъ, и онъ началъ догадываться какими путями его обошли. Объ одномъ только онъ не могъ догадаться. Ни малйшаго подозрнія до какой степени онъ обязанъ Матюшкину, не приходило ему на умъ. Стиснувъ зубы отъ бшенства, онъ молчалъ.

— Послушайте, надо это окончить чмъ нибудь.

— Кончайте.

— Хорошо. Я вамъ даю дв недли сроку. Если въ теченіе этого времени, вы не измните вашего ршенія, или не дадите мн знать о томъ, или будете искать случая видться съ Марьей Васильевной, я сочту себя въ прав дйствовать какъ мн вздумается, безъ дальнйшихъ предостереженій.

— Вы кончили?

— Кончилъ.

— Выслушайте же теперь меня. Вы мн грозите, и я знаю чмъ. Я не могу помшать вамъ исполнить вашу угрозу…. но если вы думаете, что я беззащитенъ, то вы ошибаетесь. Вы не повалите меня однимъ ударомъ, я слишкомъ крпко стою на ногахъ для этого, а прежде чмъ вы нанесете второй, вотъ вамъ мое слово, я съ вами успю кончить разчеты. Прощайте.

Въ тяжеломъ раздумьи, остался Левель одинъ. Онъ не привыкъ къ подобнаго рода задачамъ. Съ тхъ поръ какъ онъ помнилъ себя, въ его жизни все шло какъ по маслу. Гладко и ровно промчались первые годы молодости, ясно-опредленное положеніе въ обществ и полная обезпеченность въ будущемъ съ первыхъ шаговъ дали ему тотъ ровный, спокойный тактъ, которымъ онъ шелъ въ послдствіи, не спша, не сбиваясь съ пути. Счастіе ухаживало за нимъ въ теченіе долгихъ лтъ, какъ мать за балованнымъ сыномъ. Легкій, попутный втеръ дулъ тихо въ его паруса и придулъ его наконецъ въ то затишье, въ тотъ заколдованный кругъ, въ которомъ онъ пробылъ послдній періодъ жизни. Имлъ конечно и онъ свою долю заботъ, огорченій и непріятностей, въ разную пору смущавшихъ его не мало, но несчастія, въ собственномъ смысл слова, онъ до сихъ поръ и въ глаза не видалъ, а мучилъ себя иногда предчувствіями и хандрилъ, какъ хандрятъ дилеттанты, у которыхъ глаза разбгаются отъ избытка выбора или нервы тоскуютъ въ засто мелочной, сонной возни съ туманными призраками дятельности. Онъ былъ застрахованъ отъ боле крупнаго горя, онъ былъ огражденъ, но за чертой того заповднаго круга, въ которомъ онъ какъ пустынникъ спасался отъ треволненій мірскихъ, за крпкою оградой, его общественнаго положенія, бродила, волнуясь какъ море, другая жизнь, тревожная, мутная, жизнь вчной борьбы между потребностію и правомъ, между желаніемъ и закономъ, между стремленіемъ кверху и гнетомъ желзной необходимости, давящимъ къ земл. Левель не зналъ этой жизни. Смутный гулъ ея, достигая порой до горы, возносившей его надъ омутомъ, убаюкивалъ его, какъ убаюкиваютъ насъ, въ теплой комнат съ опущенными сторами, свистъ втра и шумъ дождя снаружи, но онъ не мшалъ ему жить по-барски, то-есть трудиться для развлеченія и хандрить благородно, безъ всякой серіозной причины, тратить доходы съ Сорокина на содержаніе потшной фермы, или звать надъ книжкой какого-нибудь современнаго Нострадамуса. Такъ дожилъ онъ до довольно-солиднаго возраста, какъ вдругъ снизу, кто-то вскарабкался на его высоту и, ухвативъ его дерзко за горло, потянулъ въ омутъ. Бда обрушилась на него неожиданно, упала, что называется, какъ снгъ на голову. Онъ былъ возмущенъ и обиженъ, какъ никогда еще не бывалъ. Какой-то выходецъ, самозванецъ, обманомъ присвоивъ себ его довріе, обманомъ забравшись къ нему, въ его собственный домъ, въ это святилище частной собственности и семейнаго права, вырвалъ изъ рукъ собственность и завелъ споръ о прав!… Отъ него, отъ законнаго мужа, потребовали отчета въ счасть его жены, и его же, обиженнаго, вызывали къ суду!.. Этого мало, въ его собственномъ лагер, въ неприступной его цитадели, открыта была измна!.. Маша, на которую онъ полагался, какъ на каменную гору, Маша его обманывала!.. И какъ давно!.. Еще въ ту пору, когда онъ сватался, воображая, что она привязалась къ нему первою привязанностію, она любила ужь этого Лукина!.. И онъ какъ дуракъ позволилъ себя обмануть! Онъ поспшилъ какъ ребенокъ, какъ юнкеръ, только что отпустившій усы!.. Но съ другой точки зрнія, безкорыстное чувство истины шептало ему, что едва ли онъ въ прав назвать это все обманомъ съ ея стороны… Скоре скрытностію или просто двичьею застнчивостію… Она считала умершимъ стараго жениха, и потому конечно имла право смотрть на свои отношенія къ Лукину какъ на дло прошедшее, совершенно-оконченное… Любовь къ покойнику не могла помшать ей любить живаго, и конечно она любила его!… Тутъ была ошибка пожалуй было и несчастіе, но никакъ не умышленное предательство. Судя съ этой точки, и все, что случилось въ послдствіи, становилось понятно. Человкъ опытный въ наук соблазна, начиная игру съ такими отличными картами какъ Лукинъ, изъ десяти разъ девять, могъ быть увренъ въ успх. Онъ мтилъ наврняка. Несчастная, съ первой же встрчи, опутана была его тайной, какъ стью, и удалена отъ естественной точки опоры въ муж. Все это, разумется, не могло утшить Левеля. Жгучее чувство стыда и досады охватывало его какъ огонь, каждый разъ какъ неврность жены приходила ему на умъ, но соображая вс предыдущія обстоятельства, и вспоминая какъ дорого она заплатила за все, вспоминая тоску, болзнь и раскаяніе несчастной, Левель не могъ быть золъ на нее. Чувство жалости заглушало въ немъ все остальное…. Забыть онъ не могъ и не могъ оправдать, но простить онъ готовъ былъ, лишь бы онъ былъ увренъ, что все это кончено и что впереди не предвидится новой опасности… Къ несчастію, въ этомъ-то онъ и не могъ быть увренъ… Между имъ и женой, стоялъ еще съ дерзкою усмшкою на губахъ, съ отчаянною ршимостію человка на все готоваго, бывшій пріятель его, а теперь врагъ… этотъ Лукинъ ловокъ и смлъ, онъ знаетъ на что идетъ и не хочетъ свернуть съ дороги. Онъ грозитъ ему страшною расплатой и, безъ сомннія, не задумается, когда время придетъ, исполнить угрозу… Надо дйствовать осторожно… Средства есть, но какъ привести ихъ въ дло?.. Доносъ… доносъ губернатору отъ собственнаго имени, нтъ, это грязно! да связано еще и съ другими неудобствами. Онъ самъ не иметъ возможности ничего доказать, а путать жену въ это дло, и думать нечего… Выписать разв Усова? Но за Усова отвчать невозможно. Онъ не выдастъ его, онъ преданъ ему какъ собака… Къ тому же все это снаружи могло бы имть гадкій видъ!.. Могло бы новость къ догадкамъ… Съ какой стати онъ, Левель, не Полицеймейстеръ и не жандармскій штабъ-офицеръ, а лицо совершенно частное, преслдуетъ человка, котораго онъ такъ недавно еще принималъ въ своемъ дом?.. Этотъ вопросъ можетъ задать себ всякій и можетъ придти къ самымъ невыгоднымъ заключеніямъ… Къ тому же, Софи и едоръ Леонтьевичъ любятъ его. едоръ Леонтьевичъ имъ дорожитъ, потому что онъ пассъ безъ него. Что касается до Софи, то, конечно, ей стоитъ слово сказать, чтобы сдлать ее изъ союзницы злйшимъ врагомъ Лукина, стоитъ ей только открыть, что она обманута… но нтъ!.. Объ этомъ и думать нечего. Есть предлы, за которые благородному человку трудно переступить!.. Надо имть мдный лобъ!…И Лукинъ это знаетъ конечно. ‘Онъ знаетъ, что я на это не въ состояніи ршиться. Онъ слишкомъ хорошо меня знаетъ, чтобъ опасаться съ этой стороны!.. Онъ догадливъ, онъ не даромъ такъ ршительно отказался ухать! Не даромъ сказалъ, что онъ твердо стоитъ на ногахъ!’

Левель думалъ, усиленно, долго думалъ. Все время, которое хлопоты и заботы, непосредственно связанныя съ болзнію жены, не успвали отнять, поглощено было этою задачей. А между тмъ, день за днемъ проходилъ, и срокъ, назначенный имъ, приближался. Отвта не было, да онъ и не ждалъ его. Въ дв недли, планъ дйствія только что началъ очерчиваться въ его голов. Онъ измаралъ листовъ шесть бумаги, улаживая проектъ одного письма, которое требовало весьма искусной и старательной обработки для того, чтобы содержаніе его не показалось дико. Посл многихъ перемнъ, онъ остановился на слдующемъ:

‘Милостивый государь
‘Дмитрій Егоровичъ,

‘Въ ту пору, когда я жилъ Псковской губерніи, Торопецкаго узда, въ сел моемъ Троицкомъ, что не далеко отъ вашего имнія Жгутова, я слышалъ не разъ отъ сосдей о несчастной кончин родственника вашего Григорія Алексевича Лукина. Если, въ чемъ я ни мало не сомнваюсь, вы принимали когда-нибудь живое участіе въ судьб этого молодаго человка, то вамъ конечно пріятно будетъ узнать, что слухъ о смерти его, какъ оказывается теперь, былъ ложный. Какимъ образомъ могъ онъ распространиться, объ этомъ я не имю свдній, но знаю, что Григорій Алексевичъ Лукинъ, котораго въ вашихъ краяхъ вс считаютъ умершимъ, находится въ добромъ здоровь и, подъ именемъ Алексева, проживаетъ здсь, въ нашелъ губернскомъ город З***. Онъ состоитъ на служб чиновникомъ особыхъ порученій при губернатор нашемъ, генералъ-лейтенант едор Леонтьевич Маевскомъ, и живетъ очень достаточно. Что заставило его перемнить имя, объ этомъ, хотя мы съ нимъ и знакомы отчасти, я не считалъ себя въ прав спросить у него, но разныя обстоятельства заставляютъ меня догадываться, что онъ былъ и находится до сихъ поръ, по причин этого имени, въ довольно-большой опасности, которую можетъ-быть нашлась бы возможность предотвратить, еслибы кто-нибудь изъ людей близкихъ ему и больше меня имющихъ право на его довріе, принялъ живое участіе въ его положеніи и помогъ ему дломъ или совтомъ.

‘По долгу сосда, я счелъ не излишнимъ, милостивый государь, сообщить вамъ вс эти свднія о дл, такъ близко касающемся до вашего семейнаго интереса. За тмъ, если родственное участіе побудитъ васъ предпринять что-нибудь въ пользу Григорія Алексевича Лукина, то цль этого письма будетъ вполн достигнута, и я готовъ вамъ содйствовать всми мрами, какія только зависятъ отъ меня, но тмъ не мене, какъ лицо постороннее въ этомъ дл, желаю, чтобъ участіе мое сохранено было въ строжайшей тайн.

‘Съ истиннымъ уваженіемъ’, и проч.

Это письмо перечитано было разъ пять, потомъ переписано набло и заперто въ ящикъ. Левель еще колебался. Онъ не зналъ еще, точно ли будетъ нужна эта жестокая мра. Дло могло принять совершенно другой оборотъ и придти къ грустной развявк, посл которой подобнаго рода поступокъ, съ его стороны, получилъ бы характеръ безплодной мести. Въ эту самую пору, Марья Васильевна была очень плоха. Жестокой тифъ съ безпрестанно-возобновлявшимися припадками раздраженія мозга, съ бредомъ, видніями и судорогами, дв недли держалъ больную на волоск между жизнью и смертью, и наконецъ оставилъ ее почти на краю могилы. Ее пріобщили уже, но Левель еще надялся и надежда его была не напрасна. Черезъ день, Маша почувствовала себя спокойне. Глубокій сонъ появился у ней въ первый разъ посл того какъ она слегла. Проснувшись, она начала узнавать окружающихъ.

Левель выждалъ еще два дня. Срокъ, назначенный Лукину давно миновалъ, отвта не было. Жена, по увренію доктора, черезъ недлю должна была встать. Медлить доле не оставалось причины. Онъ запечаталъ письмо и отвезъ его самъ на почту.

IX. Разчеты.

Въ исход августа мсяца, Левель сидлъ у себя за квартир, въ З***, а противъ него, въ креслахъ сидлъ видный мущина, съ великолпными свтлорусыми бакенбардами и съ маленькими, голубыми, холодными, лукаво-прищуренными глазами. Это былъ нашъ знакомый, коллежскій совтникъ Дмитрій Егоровичъ Барковъ, помщикъ Рязанской и Псковской губерній, обладатель двухъ селъ и трехсотъ душъ крестьянъ. Онъ значительно потолстлъ и обрюзгъ съ тхъ поръ, какъ мы видли его въ Жгутов. На темени, просвчивала небольшая, круглая лысинка, величиною въ пятакъ, на подбородк, подъ бель-этажемъ, образовалось какое-то res de chausse, котораго прежде не было, а носъ пріобрлъ тепловатый, румяный оттнокъ, сообщавшій всему лицу пріятный видъ сплости. Одтъ онъ былъ также нарядно какъ и бывало. На немубылъ коричневый, модный рейторакъ съ узорными золочеными пуговицами, свтло-срые брюки и лакированныя ботинки съ штиблетами, голубой шарфъ подъ цвтущимъ жилетомъ, франтовское блье подъ шарфомъ, запонки, брелоки въ несчетномъ числ и лайковыя перчатки въ обтяжку, едва сходившіяся на жирныхъ ладоняхъ… Все это, вмст съ его взысканнымъ, липкимъ какъ медъ обращеніемъ, противорчью очень рзко пуританизму Левеля.

Они видлись въ первый разъ. Немедленно по прибытіи въ З***, Барковъ писалъ къ Левелю съ увдомленіемъ о прізд и съ просьбой о позволеніи явиться къ нему въ Сорокино, чтобы лично имть удовольствіе изъявить благодарность за доставленныя свднія. Вмсто отвта, Павелъ Петровичъ пріхалъ самъ въ городъ, и назначилъ ему свиданіе вечеромъ, у себя на квартир. Оно было непродолжительно. Съ первыхъ же словъ, Левель почувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ личности своего новаго знакомаго и не зналъ что ему длать, чтобъ отвязаться отъ него какъ можно скоре, но это было не такъ-то легко, потому что тотъ льнулъ какъ патока. Скрпя сердце, онъ долженъ былъ выслушать длинное объясненіе о томъ какого рода участіе принимаетъ Барковъ въ судьб своего заблудшаго родственника, и въ заключеніе, цлый рядъ вкрадчивыхъ, нагло-любезныхъ, отборными фразами высказанныхъ полуизвиненій, полуоправданій.

— Я, Павелъ Петровичъ, говорилъ онъ,— не желалъ бы ничего предпринять безъ вашего позволенія. Я васъ прошу, будьте столько же безпристрастны, сколько вы были добры, и скажите мн откровенно, какъ вы смотрите на это дло?.. Вамъ непріятно, я это очень хорошо понимаю, что вмсто услуги, которую вы желали оказать Григорію Алексичу, сообщивъ о его затруднительномъ положеніи родственнику,— вы открыли его подложное имя и мсто жительства его кредитору, который находится съ нимъ въ очень-сомнительной степени родства, потому что, какъ я имлъ уже удовольствіе вамъ объяснять, онъ незаконный сынъ… Я жалю, отъ всей души, что вынужденъ заплатить такъ дурно за вашу любезность. Но будьте же справедливы, войдите въ мое положеніе! Скажите, какъ бы вы сами поступили, еслибы были на моемъ мст?.. Представьте себ, что вмсто всхъ вашихъ богатыхъ помстій, вы имли бы только-только чмъ жить, и что лучшая часть вашей собственности заключалась бы вся въ надежд на справедливую уплату старыхъ семейныхъ долговъ по безспорному обязательству, и что надежда эта была бы разстроена самымъ безсовстнымъ, самымъ дерзкимъ обманомъ, какой только можно себ вообразить… Скажите, что бы сдлали, еслибы наконецъ, противъ всякаго ожиданія, вамъ удалось отыскать вашего должника и найдти его не въ какомъ-нибудь жалкомъ, безпомощномъ состояніи, а въ положеніи человка достаточнаго, вполн обезпеченнаго?..

Левель пожалъ плечами, его начинало тошнить.

— Послушайте, онъ отвчалъ,— я не намренъ оспаривать вашихъ правъ. Пользуйтесь ими какъ знаете, это ваше дло, но не ждите, чтобъ я принималъ какое бы то ни было участіе во всемъ этомъ. Вы можете ожидать отъ меня посл моего несчастнаго письма, о которомъ теперь я жалю, одного, чтобъ я вамъ не мшалъ. Поступайте такъ какъ будто бы меня совсмъ не было. Я знать ничего не хочу.

Барковъ былъ сконфуженъ, онъ снова разсыпался въ извиненіяхъ.

— Сдлайте одолженіе! отвчалъ Левель холодно.— Къ чему все это? Все это совершенно лишнее! Вы не обязаны мн отвчать за то, что вы длаете или намрены длать.

— Ахъ, Павелъ Петровичъ! началъ опять Барковъ съ глубокимъ вздохомъ.— Вы не поврите какъ меня огорчаетъ, что я, безъ всякой вины съ своей стороны, усплъ заслужить ваше нерасположеніе! Что бы я далъ, чтобъ услышать отъ васъ хоть словечко дружеское, хоть одно слово, по которому бы я могъ заключить, что вы на меня не гнваетесь!.. Скажите, что я могу сдлать?..

— Длайте что угодно.

— Да я не насчетъ его, Павелъ Петровичъ. Я бы желалъ знать, не могу ли я сдлать чего-нибудь для васъ собственно?

— Можетъ-быть. Скажите мн гд письмо, которое я къ вамъ писалъ?

— Здсь, Павелъ Петровичъ.

— Возвратите мн его.

— Извольте.

Барковъ вынулъ бумажникъ и, отыскавъ письмо, отдалъ ему.

— Покорно васъ благодарю, отвчалъ Левель вставая. Барковъ понялъ, что все это значитъ. Онъ всталъ, раскланялся и ушелъ.

Покуда такая гроза сбиралась надъ головой Лукина, онъ безъ сомннія имлъ время обдумать свое положеніе. Задача его была гораздо проще, чмъ это могло бы казаться на первый взглядъ. Весь вопросъ состоялъ въ томъ, чтобъ увидться какимъ-нибудь образомъ съ Марьей Васильевной и узнать ея волю. Если, какъ онъ боялся, ее успли довесть до того, что они называютъ раскаяніемъ, и если она ршилась серіозно порвать все, что ихъ связывало досел, тогда ему нечего боле длать въ З***. Смшно дожидаться, чтобы какая-нибудь подкупная каналья, выгнанный писарь, или голодный канцеляристъ подалъ доносъ на него жандармскому полковнику! Положимъ, они не докажутъ, положимъ, что едоръ Леонтьевичъ не выдастъ его, да изъ-за чего биться?.. Жить въ десяти верстахъ отъ нея и видть какъ она чахнетъ въ своей тюрьм, и не имть возможности руку ей протянуть, сказать слово? Одной мысли объ этомъ довольно, чтобъ сдлать ему ненавистнымъ З***, и заставить ршиться на самое крайнее… Но еслибъ онъ могъ увидть ее и узнать, что ена не желаетъ разлуки… тогда, о! тогда, пусть съ нимъ длаютъ, что хотятъ, онъ не тронется съ мста, онъ будетъ отстаивать свое право на счастье и не уступитъ на шагу!

Каждый день онъ справлялся у доктора о здоровь больной. Извстія, которыя тотъ ему доставлялъ, приводили его сначала въ отчаяніе. Съ часу на часъ, онъ ждалъ, что услышитъ о смерти ея, и совсть преслдовала его безотвязно. Совсть шептала ему, что онъ убійца ея, что онъ погубилъ единственное существо на свт, къ которому онъ привязанъ былъ всею душой, женщину, которая для него всмъ жертвовала!

Потомъ, въ одно утро, онъ вышелъ отъ доктора съ веселымъ лицомъ. Онъ узналъ, что главная доля опасности миновалась, и что можно имть надежду на выздоровленіе, потомъ, недлю спустя, что больная встала, и что боле нечего опасаться, если только какое-нибудь несчастное стеченіе обстоятельствъ не испортитъ дла… Планъ былъ готовъ у него въ голов. Онъ ршился поставить послднюю карту. Онъ намренъ былъ выслдить Левеля, и въ то время когда онъ удетъ въ городъ, войдти къ ней открыто въ домъ. Тогда, думалъ онъ, нсколько словъ, и судьба его окончательно ршена… Онъ ждалъ съ нетерпніемъ, когда докторъ скажетъ, что Марья Васильевна совершенно здорова, но время шло и срокъ, назначенный ему Левелемъ, давно миновалъ, а опасность висла надъ нимъ какъ туча, съ каждымъ днемъ опускаясь все ниже и ниже… Пора, давно пора было сдлать что-нибудь, чтобъ обезпечить себ отступленіе въ случа еслибъ ему пришлось оставить З***, но день за днемъ проходилъ, а такого отвта, какого онъ ждалъ, все не было. Слаба еще… сильный упадокъ духа… нервы ужасно разстроены… кашель тяжелый, вчера кровью харкала, сонъ очень плохъ… надо бояться, чтобы не осталось послдствій, за женщину съ такимъ слабымъ здоровьемъ нельзя отвчать, и т. д. Все это удерживало его отъ ршительнаго поступка. Онъ боялся, чтобы новое потрясеніе не уложило ее опять въ постель. Съ Маевской его отношенія были натянуты. Она не могла ему врить вполн, и не имла достаточныхъ свдній, чтобъ уличить окончательно. Она слдила за нимъ по прежнему и старалась поймать его въ разговор, но новыхъ оплошностей не было, а между тмъ, ему день это дня становился противне этотъ ревнивый надзоръ. Онъ началъ бывать у ней рже, отзываясь занятіями, часто сидлъ одинъ у себя на квартир, выкуривая сигары безъ счета и по цлымъ часамъ не отходя отъ окна, или бродилъ безъ цли по улицамъ, или садился верхомъ и халъ куда-нибудь за городъ, а по ночамъ рзался въ карты у прокурора или у Кругликова. На душ у него лежала тяжесть. Онъ похудлъ, блки у него пожелтли. Признаки желчнаго раздраженія появлялись и исчезали часто, какъ вспышки огня, задавленнаго снаружи.

Разъ, посл обда, онъ возвращался къ себ на квартиру изъ клуба. Погода стояла пасмурная, осенняя, накрапывалъ дождь, въ боковыхъ улицахъ почти ни души. Онъ былъ уже у воротъ и взялся за ручку калитки чтобы войдти, какъ вдругъ услышалъ, кто кто-то зоветъ его сзади…

— Григорій Алексичъ! Григорій Алексичъ!

Голосъ былъ незнакомый. Онъ оглянулся… Какой-то баринъ, довольно полный, въ непромокаемомъ сромъ пальто, съ поднятымъ воротникомъ, и въ кожаной черной фуражк, догонялъ его въ пролетк. Лицо, съ перваго взгляда, тоже не напоминало ему ничего.

Пролетка остановилась. Полный господинъ расплатился съ извощикомъ, и вошелъ вслдъ за нимъ, въ калитку.

— Григорій Алексичъ! Не узнаете?..

Тутъ только усплъ онъ вглядться… Его бросило въ жаръ… Онъ узналъ Баркова.

— Вотъ случай! продолжалъ тотъ.— Скажите пожалуста, какимъ это чудомъ!.. Мы вс васъ считали мертвымъ!.. Въ Псковскихъ Губернскихъ Вдомостяхъ напечатано было…

— Вы ошибаетесь, холодно отвчалъ Лукинъ, смотря ему прямо въ лицо:— Я васъ не знаю.

— Забыли, продолжалъ тотъ улыбаясь,— а я васъ помню… Я родственникъ вашъ, Барковъ, Дмитрій Барковъ, племянникъ покойнаго вашего батюшки.

Съ минуту еще, Лукинъ колебался въ недоумніи, ‘Какимъ образомъ?’ думалъ онъ, и вдругъ, убійственная догадка мелькнула въ его голов. Въ одинъ мигъ, она доросла до степени несомннной увренности… Онъ понялъ откуда пришелъ ударъ… Отнкиваться было напрасно, они были одни на двор… Его забирала злость.

— Чего вамъ нужно? спросилъ онъ, нахмуривъ брови.

Барковъ сдлалъ сладкую рожу.— Григорій Алексичъ! Богъ съ вами! Что это вы?.. Неужели еще сердитесь до сихъ поръ?.. А я думалъ, что старое все забыто… Я отъ души обрадовался встртивъ васъ здсь… Счастливый случай!.. Вчера только прибылъ сюда по дламъ…

— Чего вамъ нужно? повторилъ тотъ, блдня отъ злости.

— Дло не къ спху, Григорій Алексичъ, а впрочемъ, если вы сами желаете теперь же поговорить о длахъ, то я съ удовольствіемъ… Вы врно здсь квартируете?.. Позвольте войдти на минуточку.

— Куда войдти? Ахъ, ты…!— Лукинъ выругалъ его по-русски.— Говори сейчасъ, кто тебя подослалъ?.. Говори! А не то я изъ тебя выбью наружу правду!

Онъ ухватилъ его крпко за грудь, и съ размаху прижалъ къ стн. Фуражка свалилась съ Баркова, лицо его поблднло такъ, что едва лишь на кончик носа осталась легкая краска.

— Григорій Алексичъ! Ради Христа! Успокойтесь!.. Богъ съ вами! Не нужно мн ничего сегодня… Я въ другой разъ зайду… Оставьте! Пустите!.. Да оставьте же, чортъ побери! Какъ вы смете?..

Но Лукинъ не помнилъ себя отъ бшенства. Видъ человка, который испортилъ ему всю жизнь, и мысль, что онъ пришелъ довершить свое дло, подняли вдругъ наружу все, что семь лтъ бродило на дн, всю злость, весь ядъ, накопившійся отъ долгихъ страданій. Онъ крпко жалъ въ правой рук лошадиный бичъ.

— Какъ я смю?.. Да что я холопъ твой что ли? Вотъ постой, я себ покажу какъ я смю!.. А! ты со мной счеты сводить пришелъ!.. Ты думаешь я не заставлю тебя заплатить за все? Сутяжникъ! уда! Смй только заикнуться кому-нибудь здсь про то, что ты знаешь… дня не останешься живъ!.. Я теб голову разможжу! Убью какъ собаку!..

Съ каждою секундою ожидая бды, несчастный Барковъ рвался, длая отчаянныя усилія, чтобы вывернуться у него изъ рукъ.

— Караулъ! закричалъ онъ, отталкивая Лукина, но тотъ держалъ крпко.— Пустите, пробормоталъ Барковъ,— а не то я сейчасъ иду съ жалобой къ губернатору!

— Такъ или же! Громкій ударъ бича по лицу, черезъ голову, раздался на двор…

Барковъ пошатнулся.— Караулъ! закричалъ онъ опять, кидаясь на Лукина. Они схватились. Въ одну минуту Барковъ былъ сбитъ съ ногъ и осыпанъ градомъ ударовъ. Онъ поднялся съ изорваннымъ платьемъ, въ грязи и въ крови. Длинныя, сизобагровыя полосы страшно пестрли на блдномъ лиц. ‘Караулъ!’ началъ онъ было еще разъ охриплымъ голосомъ, но опять Лукинъ кинулся на него съ поднятымъ бичомъ, съ сверкающими глазами.

— Баринъ! Ай! Баринъ! Бросьте! Оставьте! Убьете! Ей Богу, убьете! закричалъ Осипъ, который проснулся отъ крика и выбжалъ перепуганный на крыльцо.

Шатаясь и закрывая лицо платкомъ, съ трудомъ доплелся Барковъ къ себ въ номеръ. Слуга его ахнулъ и обмеръ отъ ужаса, увидвъ своего господина въ такомъ положеніи. Это былъ тотъ же едоръ Никитинъ, сынъ Толбинскаго старосты Никиты едорова, который семь лтъ тому назадъ, здилъ съ нимъ въ Жгутово.

Два дня прошло. Буря сбиралась… Рано поутру, на третій день, полковникъ Синицынъ прізжалъ къ губернатору и сидлъ очень долго. Только что онъ ушелъ, какъ едоръ Леонтьевичъ дернулъ за ручку звонка.

— Послать сейчасъ сторожа къ Гріигорію Алексичу. Сказать, что я требую его къ себ немедленно по очень нужному длу, немедленно, слышишь ли?

— Слушаю, ваше превосходительство.

Его превосходительство былъ очень замтно встревоженъ. Онъ вертлся на стул, бросилъ сигару въ каминъ, черезъ минуту закурилъ другую, вскочилъ и, заложивъ руки за спину, началъ ходить по комнат, потомъ опять слъ, посмотрлъ на часы, хотлъ взяться за дло, но дло не шло на умъ. Нахмуривъ брови, онъ оттолкнулъ отъ себя докладъ, вскочилъ и отправился въ спальню, къ жен.

Софья Осиповна только что встала съ постели. Плескъ воды и голосъ Дуняшки слышны были въ комнат. Мужъ постучалъ изъ уборной въ дверь.

— N’entrez pas! закричала Софья Осиповна, продолжая мыться.

— Ma ch&egrave,re amie, поторопись сдлай милость, отвчалъ онъ по-французски.— Мн нужно съ тобою поговорить… очень нужно… сію же минуту, слышишь, Sophie?

— Слышу, слышу, сейчасъ!

Минуту спустя, Дуняша отворила ему двери.

— Вышли горничную, сказалъ входя едоръ Леонтьевичъ.

Дуняшка ушла, кусая губы. Онъ наклонился и долго шепталъ что-то на ухо Софь Осиповн. Любопытство, потомъ удивленіе, потомъ безпокойство, тревога и страхъ, выразились у ней на лиц поочереди.

— Что за вздоръ? сказала она, гордо выпрямившись, когда онъ кончилъ.

— Дай Богъ, чтобы все это было вздоръ! отвчалъ Маевскій.

Она задумалась, оба молчали съ минуту.

— Это низкая клевета! продолжала Софья Осиповна съ видомъ твердой увренности, но голосъ ея замтно дрожалъ.— Надо послать за нимъ, разспросить, разказать ему все.

— Я послалъ уже, отвчалъ едоръ Леонтьевичъ.

— Клевета! повторила она вполголоса, какъ будто сама съ собой разсуждая.

— Богъ знаетъ! произнесъ едоръ Леонтьевичъ, покачавъ головой.— Во всякомъ случа, онъ сдлалъ большую глупость. Онъ прибилъ чуть не до смерти этого человка… доносчика… Синицынъ видлъ его… лежитъ въ постели… Уздный лкарь былъ третьяго дня, свидтельствовали, къ доносу приложенъ актъ. Вообще, дло прескверное!

Софья вздохнула.

— И вотъ ужь который разъ онъ вводитъ меня въ серіозныя непріятности. Это изъ рукъ вонъ! Не знаю что тутъ и длать, ей Богу!.. Я не могу… доносъ поданъ на имя Синицына, онъ долженъ рапортовать по начальству. Изъ Петербурга могутъ запросъ прислать… Я наконецъ не могу брать на себя отвтственность за вс его сумасбродства. Пусть самъ раздлывается какъ знаетъ! Я ему это скажу… Противъ него цлый листъ обвиненій: и паспортъ фальшивый, и укрывательство отъ уплаты по векселямъ, и побои, и чортъ знаетъ что тамъ еще, цлый возъ! Ничего разобрать не возможно! Это изъ рукъ вонъ! Я не могу! Я его брошу! Я ему это давно говорилъ.

едоръ Леонтьевичъ началъ робко, но видя, что Софья молчитъ, мало-по-малу сталъ распускать поводья, и наконецъ далъ волю сдержанному негодованію.

— Я отъ него отказываюсь! кричалъ онъ генеральскимъ голосомъ.— Я его брошу!.. Я ему объявлю, что не хочу марать руки во всхъ этихъ мерзостяхъ!..

— Какъ такъ отказываешься? Какъ, бросишь? перебила вдругъ Софья Осиповна довольно строгимъ тономъ.— Бросишь кого? Человка, который служитъ теб врно шесть лтъ и которымъ ты нахвалиться не могъ? Какъ это благородно?.. Покуда онъ нуженъ былъ, покуда все гладко и тихо шло, мы пользовались его услугами, мы безъ него обойдтись не могли… а какъ только бда, такъ и прочь… вс друзья прочь!..

— Да вдь это не въ первый разъ, другъ мой!.. Всему есть мра, замтилъ Маевскій тихо.

— Прежде чмъ обвинять его въ мерзостяхъ, продолжала Софья не слушая,— не мшало бы справиться заслуживаетъ ли онъ такую обиду? Что человкъ дрался… кутилъ… моталъ свои деньги… что онъ либеральничаетъ, мундира по праздникамъ не надваетъ, да въ церковь по воскресеньямъ не ходитъ, такъ это еще не причина считать его подлецомъ! Мы знаемъ его шесть лтъ… Онъ былъ принятъ у насъ все это время… Всмъ извстно, какъ мы съ нимъ были дружны и какъ мы ему довряли… а теперь вдругъ?..

— Да что же такое теперь? Вдь ничего еще не было! Вдь такъ только говорится.

— Какъ не было?.. Мимо тебя, на таоего чиновника, непосредственно у тебя подъ начальствомъ служащаго, поданъ доносъ!.. И подалъ Богъ знаетъ кто… какой-нибудь жидъ, растовщикъ, который скупилъ изъ чужихъ рукъ мошеннически добытыя росписки, и котораго онъ прибилъ, по дломъ, я уврена… я его знаю, онъ даромъ бить не будетъ. Если этотъ жидъ хотлъ жаловаться, за чмъ онъ прямо къ теб не пришелъ?.. Зачмъ Синицынъ принялъ доносъ?.. Какъ они смютъ такъ длать?.. Какъ они могутъ думать, что ты ихъ будешь поддерживать?.. Это все слабость твоя!.. Тебя тутъ ни въ грошъ не ставятъ! Если ты будешь все позволять, они подадутъ доносъ на тебя самого!

— Да что же такое я позволяю?.. Я ничего… и Синицынъ тоже. Синицынъ со мной поступилъ какъ порядочный человкъ. Онъ принялъ доносъ по обязанности, но тотчасъ пріхалъ ко мн узнать: какой ходъ я желаю дать длу?

— А ты что ему отвчалъ?

— Я просилъ не спшить. Просилъ завтра захать… Я не могу такъ, сейчасъ… Мн нужно подумать.

— Есть о чемъ думать? сказалъ бы ему заразъ, что не хочешь давать никакого хода…

Маевскій пожалъ плечами.

— Вотъ, вы вс женщины судите такъ! проворчалъ онъ.— Вамъ все ни почемъ!.. Разв такъ можно?.. безъ всякаго основанія. Чтобы замять дло, нуженъ предлогъ какой-нибудь, а такъ нельзя по-турецки: не хочу да и кончено! Надо чтобы формы были соблюдены.

— О! Боже мой! Съ вашими формами можно съ ума сойдти!

— Опять, надо жь хоть у него разспросить: что тамъ такое?.. Къ какой стати, откуда они это взяли? Все не можетъ же быть сочинено. Что-нибудь тутъ да есть, какой-нибудь поводъ съ его стороны.

— Послушай, едоръ Леонтьичъ, еслибъ и былъ какой-нибудь поводъ, ты долженъ его отстоять. Изъ-за какихъ-нибудь пустяковъ терять такого чиновника!

— Помилуй, мой другъ, какіе тамъ пустяки? Его обвиняютъ ни больше, ни меньше какъ въ томъ, что онъ видъ подложный составилъ, носитъ чужое имя, что онъ вовсе не Алексевъ, а самозванецъ, какой-то Лукинъ, да даже и не Лукинъ, а незаконнорожденный!

— Какой вздоръ! Онъ бы не скрылъ отъ меня, не скрылъ бы отъ насъ, еслибы что-нибудь въ этомъ род…

— Надо однако спросить у него.

— Ты давно посылалъ?

— Давно… Эй! Кто тамъ?..

Дуняшка вбжала въ комнату.

— Узнай, воротился ли сторожъ, котораго я…

— Воротился-съ… Григорія Алексича дома нтъ-съ… куда-то верхомъ ухали, проворно отвчала Дуняшка.

Маевскій топнулъ ногой.

— Oh! quel malheur! вздохнувъ прошептала Софья Осиповна — Дуняша, скорй одваться!.. Закладывать лошадей!.. Да скорй же, скорй ради Бога!

— Куда ты?

— Я поду сама къ Синицину.

— Къ чему это? Онъ будетъ здсь завтра поутру… Это неловко, Sophie.

— Вотъ, есть теперь время думать, ловко или не ловко, когда дло идетъ о судьб человка!

— Да какъ же ты такъ, одна… Возьми кого-нибудь… Я бы самъ, да ты знаешь,— приличія…

— Нтъ, не нужно тебя… ты только съ толку меня собьешь.

— Такъ пошли по крайней мр узнать… сегодня вторникъ, можетъ-быть Поль въ город? продолжалъ Федоръ Леонтьевичъ.

Какая-то мысль промелькнула у ней на ум, она вдругъ схватилась руками за голову и остановилась… но это былъ мигъ.

— Я заду къ нему сама, отвчала она.— Иди, иди вонъ!.. Я буду сейчасъ одваться… Постой!.. Надо сейчасъ же послать къ Алексеву на квартиру, сказать, чтобы только что онъ вернется, сейчасъ шелъ сюда… Ты напиши… или нтъ,— я сама напишу… Да или же, иди!.. твердила она, выталкивая его…

Мужъ ушелъ.

— Oh! Mon Dieu! Mon Dieu! Oh! que je suis malheureuse! прошептала она, упавъ на стулъ и закрывая руками лицо.

Минутъ черезь. пять, записка на имя Григорія Алексевича отправлена была на квартиру къ нему и посланы люди отыскивать его въ разныхъ мстахъ по городу. Даже Дуняшка отправлена была съ тою же цлію…

Левель пріхалъ въ городъ, одлся и только что собирался выйдти, какъ къ дому подъхала губернаторская карета.

— Sophie, ch&egrave,re amie! это вы? сказалъ онъ, встрчая кузину въ дверяхъ…— Такъ рано? Что это? Что съ вами? Вы какъ-то встревожены?..

Не снимая съ себя ни бурнуса, ни шляпки, она пробжала къ нему въ кабинетъ и кинулась въ кресла.

— Что съ вами, Sophie?

— Непріятности, отвчала она.— Я ду сейчасъ къ Синицыну… На Григорія Алексича доносъ поданъ… Его обвиняютъ въ какихъ-то странныхъ вещахъ: фальшивый видъ будто бы… имя чужое… какіе-то векселя… побои!.. Онъ кого-то прибилъ… que sais-je?.. Я пришла къ вамъ просить совта, Поль… Вы можетъ-быть слышали, знаете что нибудь?

При слов доносъ, лицо Левеля приняло очень серіозное выраженіе. По разнымъ соображеніямъ, онъ могъ догадаться, какой оборотъ принимаетъ дло, но онъ не могъ думать, чтобъ оно успло уже дойдти до Софьи Осиповны. Покуда она говорила, онъ быстро сообразилъ обстоятельства и ршился ими воспользоваться.

— Я знаю много чего насчетъ Григорія Алексича, отвчалъ онъ спокойно.

— О! не скрывайте ради самого Бога! Я хочу все знать. Говорите скорй! Что такое вы знаете, что?

— Да только то, что доносъ, на сколько можно судить о его содержаніи изъ вашихъ словъ, основанъ на строгой истин… въ главномъ, по крайней мр въ томъ, что касается до подложнаго имени и подложнаго вида…

Софья поблднла.— Боже мой! перебила она всплеснувъ руками.— Можетъ ли… можетъ ли же это быть?

— Не тревожьтесь, онъ этого не стоитъ. Выслушайте внимательно. Доносъ и все остальное, что вяжется съ нимъ въ настоящемъ, я оставлю въ поко, все это не касается до меня. Я вамъ разкажу только то, что я знаю совсмъ изъ другаго источника… Помните ваше предостереженіе? Оно не пропало даромъ. Оно помогло мн открыть много и много чего, что я долженъ былъ знать давно… Ваши догадки на счетъ жены, были… какъ вамъ сказать? не то чтобы совсмъ не врны, а преувеличены и съ другой стороны не полны, но въ нихъ было кое-что, что привело меня косвенною дорогой къ истин. Маша прятала, или лучше сказать, была вынуждена скрывать отъ меня и отъ всхъ — одинъ старый секретъ… Дло въ томъ, что она была коротко знакома съ Григоріемъ Алексичемъ прежде, давно, въ ту пору когда онъ носилъ другое имя, а она не была еще замужемъ и не зизла меня… Они были сосди и знали другъ друга съ дтства и любили другъ друга, по-дтски конечно… Посл того.. Sophie! Боже мой!.. Что съ вами!..

— Ничего, Поль, мн дурно… голова кружится… дайте воды… воды поскорй!

Левель выбжалъ и принесъ стаканъ въ ту же минуту, но она не могла проглотить ни капли, челюсти были стиснуты судорожно. Онъ взялъ ее за руку, рука была холодна какъ ледъ. Она лежала, откинувъ голову на спинку креселъ и часто хватаясь за горло. Левель не зналъ, что длать. Минутъ пять спустя, глубокій вздохъ облегчилъ ее. Она тихо приподнялась, оправилась и сла опять по прежнему. Одна только сильная блдность осталась.

— Вамъ лучше, кузина? Хотите воды?

— Merci, отвчала она, выпивая глотокъ…— Merci, mon ami!… Продолжайте, пожалуста, я хочу слышать все.

Онъ разказалъ ей въ короткихъ словахъ все, что онъ зналъ изъ исторіи Лукина. Разказъ его, въ общихъ чертахъ, былъ близокъ къ правд, пока не дошло до новой встрчи Григорія Алексевича съ Машей и до дальнйшихъ его отношеній къ ней. Тутъ Левель слегка отступилъ отъ истины. Запинаясь, красня и останавливаясь, онъ началъ доказывать, что жена его вовсе не виновата ни въ чемъ. Молчаніе ея было вынужденное. ‘Лукинъ съ первой встрчи, воспользовавшись ея испугомъ и удивленіемъ, заставилъ ее дать клятву въ томъ, что она не выдастъ его. Поставивъ ее такимъ образомъ въ ложное положеніе, изъ котораго она не знала какъ выпутаться, онъ началъ… началъ ее преслдовать… безпрестанно напоминая о старомъ и не давая покоя…. и довелъ наконецъ до того… до того, что она захворала,’ доворилъ онъ глухимъ, хриплымъ голосомъ.

Софи наклонилась къ нему и взяла его за руку.— Mon pauvre arni! шепнула она — Не обманывайте себя и меня понапрасну… Я знаю все… она измнила вамъ.

Левель покраснлъ страшно и опустилъ голову… Дв слезы покатились у него по щекамъ…

— Поль! Поль, мой другъ! Будьте мущиной!… Я вамъ сказала бы кое-что, но вы умны, можете догадаться сами и не заставите меня краснть безъ нужды… Mon cousin! Mon fr&egrave,re!— Она наклонилась и обняла его…— Еслибы вы знали что у меня на сердц, продолжала она въ полголоса,— вы бы пожалли меня!… Но намъ не время теперь говорить о чувствахъ… посл когда-нибудь, не правда ли? мы разкажемъ другъ другу все… а теперь… Поль, я васъ считала всегда человкомъ съ душой и съ характеромъ… Докажите, что я не ошиблась, помогите, о! помогите мн отомстить!..

Левель вздрогнулъ.— Отомстить? прошепталъ онъ, смотря ей въ глаза съ удивленіемъ.

— Да, отвчала Софья.— Что жь тутъ удивительнаго?.. отомстить за себя и за васъ… Подемте къ мужу. Я знаю, что мн осталось длать, вы мн поможете, я сошлюсь на васъ во всемъ, а дорогой, вы мн разкажете какъ вы узнали?

— Но, вы хотли хать къ Синицину.

— Я имла другое въ виду. Теперь я не поду.

Левель задумался. Слово месть его озадачивало. До сихъ поръ ему и не снилось, чтобы поступки его, съ ихъ тайными побужденіями, могли подойдти подъ эту языческую категорію. Онъ думалъ, что онъ защищаетъ семейный законъ,— не боле. Неужели же онъ мстилъ?

— Садитесь! шепнула она.— Неужели же мн, женщин, надо васъ ободрять? Неужели вы руки не поднимете, слова не скажете въ защиту себя противъ того, который нанесъ вамъ такую обиду?

— Я? отвчалъ онъ, поднявъ на нее тяжелый, блуждающій, нершительный взглядъ.— Я сдлалъ и такъ уже много… можетъ-быть слишкомъ много!

— Что это значитъ?

— А то, что доносчикъ жилъ за четыреста верстъ и не зналъ ничего… считалъ его мертвымъ. Я сообщилъ ему свднія о адресъ… Я выслдилъ и открылъ все дло… Я имлъ подозрніе еще въ Петербург.

— Вы?.. прошептала Софи, всплеснувъ руками.— Вы, Поль?

Она отодвинулась отъ него съ невольнымъ ужасомъ, но это былъ мигъ.

— Какимъ образомъ? спросила она, едва переводя дыханіе.

— Посл я вамъ разкажу.

— Да, правда, объ этомъ мы посл успемъ поговорить… Послушайте, продолжала она,— вы начали хорошо, но теперь надо кончать, подемте къ мужу.

Онъ колебался еще.

— Да полноте же, стыдитесь!.. Что себя морочить? Мы съ вами не дти, надо умть назвать то, что мы длаемъ. демте,— не ребячьтесь!

— Подемъ, отвчалъ онъ вставая.

Минутъ черезъ десять, они были въ кабинет у едора Леонтьевича и сидли тамъ долго. Въ часъ пополудни, Левель ухалъ, вслдъ за нимъ вышла изъ кабинета Софья Осиповна. На нее страшно было взглянуть. Лицо у нея было въ пятнахъ, брови наморщены, губы стиснуты, въ глазахъ что-то дьявольски гордое и неутомимо-озлобленное.

Только что они вышли, какъ едоръ Леонтьевичъ послалъ за Синицынымъ. Въ присутствіи этого штабъ-офицера, дв дв или три бумаги были написаны…

Это, было во вторникъ. Въ этотъ же день поутру, часу въ десятомъ, Лукинъ ухалъ верхомъ изъ города. Въ город, онъ проскакалъ мимо квартиры Левеля и могъ видть какъ на двор отпрягали его коляску. Этого только ему и нужно было, этого онъ дожидался два дня. Онъ поскакалъ въ Сорокино.

— Дома баринъ? спросилъ онъ у казачка.

— Никакъ нтъ-съ, въ городъ ухала.

— А барыня встала?

— Встала-съ.

Онъ слзъ, бросилъ ему новодья и побжалъ наверхъ. Въ передней не было никого, въ зал тоже. Въ гостиной, солнце яркимъ лучомъ освщало широкій, цвтистый коверъ. На ковр дти играли. Увидвъ его, они вскрикнули весело и побжали къ нему на встрчу. Покуда онъ ихъ ласкалъ разсянно, нянька пошла въ уборную и вернулась оттуда на цыпочкахъ.

— Тссъ! шепнула она, обращаясь къ дтямъ: — мамаша спитъ.

— Мн сказали, что Марья Васильевна встала, тихо сказалъ Лукинъ.

— Да, он встали-съ, только теперича, посл болзни частенько изволятъ и днемъ дремать. Вотъ и теперь, тамъ въ креслахъ, сидя уснули…

Она отворила тихонько двери и показала на кресло, стоявшее къ нимъ спиной, у окна. За высокою спинкой его, виденъ былъ блый, широкій, кисейный рукавъ и дв блдныя, исхудалыя, какъ воскъ пожелтвшія и прозрачныя кисти рукъ, скрещенныя на колняхъ.

Съ минуту, онъ стоялъ молча, не шевелясь, не смя шагу ступить. Какое-то странное чувство, точно какъ будто его ввели въ комнату мертвой, тснило его. Въ эту минуту одинъ изъ дтей уронилъ на полъ игрушку. Блый рукавъ шевельнулся едва примтно:

— Проснулась, шепнула нянька и пошла опять къ барын.— Сударыня, Григорій Алексичъ пріхали.

Маша вздрогнула, и ни слова не отвчая, поднялась на ноги. Лукинъ видлъ съ какимъ усиліемъ она опиралась руками на кресло, вставая, и какъ эти руки дрожали…

— Мамаша, мамаша! Григорій Алексичъ пріхалъ, весело закричали дти, подбгая къ ней.

— Хорошо, ангелъ мой, хорошо, гд онъ? спросила она у няньки.

— А вотъ здсь, сударыня?

Слдя за направленіемъ ея глазъ, Марья Васильевна медленно обернулась… Онъ чуть не вскрикнулъ, передъ нимъ стояла тнь Маши: мертвая блдность, потухшій взоръ, осунувшееся лицо, густой косы и слдовъ нтъ, вмсто нея, чепчикъ съ кружевами, закрывающій голову до самаго лба…

Съ минуту они смотрли одинъ на другаго, ни слова не говоря.

— Вы меня не узнали? Я очень перемнилась посл болзни, сказала она наконецъ, протянувъ ему руку.

— У мамаши теперь волосики стриженые, какъ у меня, пояснилъ Вася.

Сердце рвалось на части въ груди у несчастнаго. Онъ не могъ отвчать ни слова, да еслибъ и могъ, то нянька съ дтьми были тутъ и при нихъ онъ не смлъ… Да и что говорить — онъ не зналъ… Зачмъ онъ пріхалъ?.. Все кончено… Стоило только взглянуть на это убитое выраженіе лица, чтобъ убдиться какъ далеко, какъ невозвратно прошедшее…

Онъ подошелъ и едва понимая что длаетъ, поцловалъ у ней руку. Они сли молча, другъ противъ друга, въ уборной. Дти опять убжали въ гостиную, и нянька ушла за ними. Лукинъ опустилъ голову, онъ не могъ выносить ея взгляда, крупныя слезы катились у него по лицу.

— Маша! прости меня, милый ангелъ! шепнулъ онъ.

Вмсто отвта, она протянула ему опять свою исхудалую руку

— Я пріхалъ взглянуть на тебя еще разъ, продолжалъ онъ въ полголоса,— и узнать твою волю:

Что-то тревожное промелькнуло у ней на лиц, она взялась за голову.

— Моя воля? шепнула она, дико уставивъ на него свои большіе широко-открытые глаза.— Моя гршная воля проклята!.. Молись Гриша, чтобы Богъ насъ простилъ! Молись, чтобы съ нами было не то, чего мы желаемъ, а что Ему угодно!

— Если намъ нельзя видться…

Она покачала головой грустно.

— …то мн здсь не житье. Я уду отсюда.

Маша смотрла на него долго, внимательно, какъ будто не понимая. Минуту спустя тяжелый вздохъ у ней вырвался, она махнула рукой и повсила голову.

Долго сидли они другъ противъ друга, ни слова не говоря. То, что лежало на сердц, въ эти минуты, никакія слова передать не могли… Дти вбжали опять въ уборную, она взяла сына къ себ на колни и, склонивъ надъ его розовымъ личикомъ свой пожелтвшій лобъ, смотрла безмолвна на полъ… Лукинъ задыхался, пытка превосходила силы его.

— Мы не увидимся боле? шепнулъ онъ, глотая слезы.

— Такъ, отвчала она, поднявъ глаза къ верху.— Я скоро тамъ буду.

Прошло еще минутъ пять. Оба молчали.

— Прощай, сказалъ онъ вставая.

Она поставила сына на полъ, поднялась медленно и протянула ему дрожащую руку. Ни слезинки не было у нея на глазахъ… Когда онъ нагнулся, цлуя ея прозрачные пальцы, она перекрестила его три раза, потомъ взглянула еще разъ ему въ глаза и махнула рукой… Онъ ушелъ.

Всю дорогу назадъ, блдный образъ Марьи Васильевны мелькалъ передъ нимъ. Тоска не давала возможности думать почти ни о чемъ. У възда въ городъ, онъ встртилъ коляску Левеля. Они поглядли одинъ на другаго молча и прохали мимо. Эта встрча напомнила ему объ опасности. Необходимо было спшить, но, съ другой стороны, слишкомъ большая поспшность могла погубить его.

Все, что возможно было приготовить на случай побга, было уже приготовлено. Новый паспортъ, съ совершенно другимъ именемъ, запасенъ былъ давно, и лежалъ у него въ шкатулк. Деньги, какія только возможно было собрать, были собраны до послдней конйки, даже жалованье за прошедшій мсяцъ получено. Необходимый запасъ блья и платья уложенъ былъ въ два мшка, скрпленные ремнями, въ вид того, что называется переметными сумками, чтобы въ случа надобности увезти верхомъ. Однимъ словомъ, онъ былъ совершенно готовъ къ отъзду и могъ исчезнуть въ любую минуту, почти безо всякихъ слдовъ, но до сихъ поръ необходимость такой отчаянной мры казалась еще сомнительна. Никакого прямаго намека на то, что ему угрожало, до сихъ поръ еще не дошло до него. Недале какъ вчера, онъ видлъ едора Леонтьевича, и еслибы какой-нибудь ршительный шагъ противъ него былъ сдланъ, онъ бы узналъ отъ него. Мало того, если бы даже дйствительно доносъ на него или жалоба были поданы, и тогда еще, думалъ онъ, Богъ знаетъ что врне: бжать или выждать грозу, не двигаясь съ мста, и посл уже оставить З***.

Занятый сильно этого рода соображеніями, онъ вернулся къ себ на квартиру.

— Былъ кто нибудь?

— Были, Григорій Алексичъ, отвчалъ Осипъ.— Отъ губернатора раза три приходили. Просятъ-къ себ… какъ можно скорй… по самому нужному длу.

Сердце забилось въ груди Лукина. ‘А! вотъ оно, наконецъ! подумалъ онъ, стиснувъ зубы. Это выстрлъ съ ихъ стороны, нтъ сомннія.’

— Еще тутъ записка отъ губернаторши.

Осипъ подалъ письмо… Онъ распечаталъ…

‘Приходите, скоре, все бросьте, мн нужно васъ видть сію минуту, сію секунду… на васъ доносъ поданъ.

‘Вашъ врный другъ С…’

Лукинъ задумался. ‘Софья не выдастъ’, мелькнуло въ его голов.

— Прикажете разсдлать?

— Нтъ, подожди. Онъ ушелъ къ себ въ кабинетъ, вынулъ портфель изъ ящика и спряталъ къ себ въ карманъ.

— Давно ли эта записка тутъ? спросилъ онъ у Осипа, возвращаясь.

— Да, часа два уже слишкомъ, Григорій Алексичъ.

— А потомъ, былъ кто-нибудь?

— Заходила Дуняшка отъ губернаторши, допытывала куда ухали?

Лукинъ надлъ шляпу и прошелъ раза два по комнат, потомъ вышелъ, слъ на лошадь и ухалъ куда-то.

Только что онъ усплъ повернуть за уголъ, какъ карета подъхала въ воротамъ его дома. Въ карет, сидлъ полицеймейстеръ съ Синицынымъ и съ прокуроромъ. Вслдъ за каретой, прискакалъ конный жандармъ.

— Григорій Алексичъ пришли-съ, васъ спрашиваютъ, доложилъ лакей Софь Осиповн.

— Проси.

Лукинъ вошелъ. Она встртила его быстрымъ, загадочнымъ взглядомъ. ‘Venez ici, Monsieur’, сказала она мимоходомъ, кивнувъ ему головою слегка, и повела его въ кабинетъ къ едору Леонтьевичу.

— Григорій Алексичъ здсь, сказала она входя.

— А! отвчалъ губернаторъ, вставая и длая шагъ навстрчу.— Я васъ давно уже жду, пожалуйте-ка сюда. Вы знаете Дмитрія Егоровича Баркова?

— Знаю немножко. Это та бестія, которую я прибилъ третьяго дня, у себ на двор?

— Онъ вамъ родственникъ?

— Нтъ.

— Онъ иметъ на васъ векселя?

— Никакихъ векселей я ему не давалъ. Я его третьяго дня первый разъ въ глаза видлъ.

— За что жь вы его прибили?

— Онъ вывелъ меня изъ терпнія. Онъ лзъ ко мн въ домъ съ такими угрозами и требованіями, которыя всякаго бы взбсили.

— Какія же это были угрозы? Чего онъ требовалъ?

Лукинъ посмотрлъ вопросительно на едора Леонтьевича и на Софью Осиповну. У обоихъ въ лиц было что-то такое, что показалось ему подозрительнымъ.

— Ваше превосходительство, отвчалъ онъ,— кажется длаете мн формальный допросъ? Позвольте мн въ свою очередь, спросить по какому поводу?

— А вотъ по какому, отвчалъ губернаторъ, отыскавъ на стол бумагу и подавая ему.— Неугодно ли вамъ прочесть, что объ васъ пишутъ.

Лукинъ отошелъ къ окну и началъ читать. Софья Осиповна сла. едоръ Леонтьевичъ ходилъ по комнат, заложивъ руки въ карманъ. Въ промежутк молчанія, послышался стукъ кареты, которая подъхала къ дому. Черезъ минуту, деньщикъ вошелъ и шепнулъ что-то на ухо губернатору.

— Проси подождать, отвчалъ тотъ вполголоса, бросивъ значительный взглядъ на жену.

— Ну что, прочли? отвчалъ Лукинъ, возвращая бумагу.

— Прочелъ.

— Что жь вы скажете?

— Я не могу понять, что ваше превосходительство ожидаете, чтобъ я сказалъ? Вы меня знаете шесть лтъ. Если въ теченіе этого времени, я не усплъ заслужатъ вашего доврія и вашего уваженія на столько, чтобы вы не ставили меня на одну доску съ какимъ-нибудь мерзавцемъ, ябедникомъ, въ род того, который состряпалъ этотъ доносъ, то мн нечего говорить.

— Все это очень хорошо, отвчалъ губернаторъ, взволнованный до того, что руки у него тряслись,— но не можете ли вы объяснить, съ чего онъ взялъ вс эти подробности? Надо предположить, что человкъ съ ума спятилъ, чтобы писать такія вещи безъ всякаго основанія.

— Вы можете предполагать, что вамъ угодно, отвчалъ Лукинъ, поднявъ голову.— Я не считаю себя обязаннымъ объяснять сумашедшія выходки всякаго встрчнаго.

— Вы, стадо-бытъ, отказываетесь отъ всякаго объясненія?

— Положительно. Это совсмъ не мое дло. Кто писалъ доносъ, тотъ пусть и объясняетъ его, а мн что?

— Подумайте, Григорій Алексичъ, если вы предоставите объясненіе доносчику, то дло не можетъ обойдтись безъ формальнаго слдствія.

— Я самъ не вижу тутъ средины, едоръ Леонтьичъ. Въ такомъ положеніи, въ какомъ дло теперь стоитъ, вамъ остается одно изъ двухъ: или швырнуть доносъ въ лицо этому подлецу, или нарядить слдствіе.

Не зная что отвчать, губернаторъ взглянулъ на жену. Софья Осиповна встала и подошла.

— Я понимаю теперешній вашъ отказъ, monsieur Алексевъ, сказала она.— Вы считаете унизительнымъ оправдываться зная заране, что оправданіе невозможно.

Лукинъ взглянулъ на нее и опустилъ голову. Онъ могъ бы ране догадаться, но записка обивала его до сихъ поръ съ толку и заставляла еще сомнваться…. надяться. Теперь, всмъ сомнніямъ наступилъ конецъ. Послдняя доска, отдлявшая его отъ пропасти, послдній оплотъ его рухнулъ. Онъ почувствовалъ вдругъ, что онъ летитъ внизъ, глубоко, глубоко, и кругомъ ничего, ухватиться не за что, все мрачно и пусто вокругъ.

— Но оставимъ доносъ, продолжала она.— Я бы желала чтобы вы мн объяснили вотъ что. Какимъ образомъ тонкое чувство достоинства, обнаруженное вами теперь, не помшало вамъ лгать въ продолженіе семи лтъ, и лгать самымъ безсовстнымъ образомъ? Еслибы вы имли одни служебныя отношенія къ мужу, я бы не стала винить васъ строго…. но вы были приняты у насъ въ дом макъ другъ, какъ родной, вы пользовались полною откровенностію, полнымъ довріемъ…. чмъ вы заплатили за все? Что могло васъ заставить думать, что открытое и прямое признаніе съ вашей стороны, могло бы быть принято нами враждебно и обращено вамъ во вредъ? Мы не доносчики, не шпіоны. Мы могли бы вамъ все извинить,— все простить кром низкаго и безсовстнаго обмана. Но у васъ не было искренняго расположенія къ тмъ людямъ, которые васъ любили отъ чистаго сердца. У васъ былъ только одинъ холодный, низкій разчетъ! Вы поступили какъ интриганъ, не удивляйтесь же, если и съ вами будетъ поступлено какъ съ интриганомъ.

Она остановилась, съ трудомъ переводя духъ. Щеки ея пылали, грудь поднималась высоко, ядъ мести горлъ въ крови.

Первый разъ въ жизни, Лукинъ не нашелся ни слова сказать въ свое оправданіе. Онъ опустилъ голову и молчалъ. У Маевскаго слезы навертывались. Желая скоре окончить эту тяжелую сцену, онъ вышелъ въ другую комнату. Короткій вопросъ и отвтъ послышались за дверьми.— Пожалуйте, сказалъ онъ вернувшись,— васъ тамъ ожидаютъ.

Лукинъ поклонился и вышелъ Въ кабинет остались едоръ Леонтьевичъ и Софья. Одну секунду она стояла какъ статуя, потомъ подбжала къ дверямъ, и приложила глаза къ замочной скважин. Опять нсколько словъ послышалось за дверьми, потомъ стукъ сабли, звонъ шпоръ, шаги, и все стихло. Она выбжала въ пріемную и прильнула лицомъ къ окну. Минуту спустя, стукъ кареты отъзжавшей отъ крыльца, послышался съ улицы тише и тише все стихло

Что-то тяжелое рухнуло на полъ въ пріемной. Маевскій выбжалъ: Софья лежала безъ чувствъ на полу.

X. Итоги.

Два мсяца слишкомъ прошло съ тхъ поръ, какъ Лукинъ былъ арестованъ по доносу. Его посадили въ острогъ, и началось слдствіе. Оно связано было съ разными затрудненіями. Дло случилось семь лтъ назадъ и обстоятельства его погружены были въ непроницаемыя потемки. Свидтели жили далеко, доставка ихъ въ З*** требовала издержекъ и времени. Кром того, запросы посланы были въ Торопецъ, въ Великіе Луки, Псковъ, Петербургъ, и по нкоторымъ отвта нельзя было ожидать ране нсколькихъ мсяцевъ. Не взирая однэкожь на вс препятствія, дло двигалось, и судя потому съ какою неуклонною настойчивостію преслдовались малйшая нить, малйшій намекъ, общавшій привесть къ розысканію самыхъ ничтожныхъ его подробностей, можно было подумать, что чья-нибудь мстительная рука втайн усиливала энергію слдователей. Обвиненный выбралъ систему защиты, въ его положеніи можетъ-быть единственную, какая ему оставалась. Онъ заперся во всемъ наотрзъ, и ршительно отказался сообщить о себ какія бы то ни было свднія. Каждый разъ, какъ его спрашивали объ обстоятельствахъ его прежней жизни, онъ отвчалъ, что это до дла совсмъ не касается, и что онъ не намренъ тшить ничье любопытство.

Противъ этой системы, слдователи не имли сначала почти никакого оружія, кром одной записки, писанной обвиненнымъ семь лтъ назадъ, да подписи его на заемныхъ письмахъ. Почеркъ въ записк и въ подписяхъ сличенъ былъ съ почеркомъ двухъ или трехъ бумагъ, найденныхъ въ его дловомъ портфел и признанъ весьма похожимъ. Была еще, правда, подскобка на аттестат, но обстоятельство это получило значеніе не прежде, какъ мсяцъ спустя, когда на запросъ, сдланный С.-Петербургскому университету о кандидат его Алексев, полученъ былъ отвтъ, что такого лица, т. е. Григорья Алексевича Алексева вовсе не было: а былъ Григорій Андреевичъ Алексевъ. Взялись опять за паспортъ и нашли, что какъ разъ, буквы л, е, к, с, и , у написаны на подскобленномъ мст. Все это слдственная комиссія не нашла нужды тотчасъ же сообщать обвиняемому, а оставила про запасъ. Между тмъ, послано было еще нсколько любопытныхъ запросовъ въ другія мста и ждали свидтелей. Но свидтелей можно было найдти только въ Жгутов, и для этого надо было Баркову отправиться самому на мсто, а онъ пролежалъ въ постел мсяца полтора и не могъ выхать раньше какъ въ октябр, въ распутицу.

Такимъ образомъ прошло цлыхъ два мсяцу, съ тхъ поръ какъ Лукинъ былъ посаженъ въ острогъ. Въ теченіе этого времени, онъ усплъ осмотрться. Пустая комната, голыя стны, ршетчатое окно, за окошкомъ — стна и узенькій лоскутокъ неба сверху, а подъ стною бурьянъ въ поясъ, чертополохъ, репейникъ, крапива, всякая мерзость… Кругомъ, грязный дворъ. Срыя куртки съ хозяйскими мтками на сиин или на рукавахъ, блдныя лица, бритые лбы и штыки часовыхъ, все это стало уже не ново. Физіономіи многихъ изъ арестантовъ и гарнизонныхъ солдатъ были знакомы ему давно. Съ иными онъ нсколько разъ разговаривалъ, а съ другими имлъ даже случай входить въ боле тсныя отношенія, по поводу разныхъ услугъ, за которыя онъ платилъ щедро. Сдой майоръ, смотритель, раскланивался съ нимъ очень вжливо, дежурные офицеры заводили съ нимъ рчь о погод и подчивали его папиросками. Короче сказать, онъ обжился и привыкъ, но это не облегчило его положенія. Напротивъ, чмъ боле онъ привыкалъ къ свой обстановк, чмъ рже она развлекала его вниманіе, тмъ тяжеле, безвыходне уединялся онъ самъ въ себ, а въ себ онъ не могъ найдти утшенія. Въ сердц его была другая тюрьма, мрачне, тсне острога… Снаружи, еще была какая-нибудь возможность выпутаться, сбить съ толку преслдователей или пересидть ихъ, отнкиваясь, и отдлаться отъ суда, но внутри былъ другой судъ, и этотъ давно его осудилъ, и тяжкая казнь человка, промотавшаго все, что когда-нибудь было дорого для него на земл, совершалась надъ нимъ въ эту пору. Перебирая прошедшее годъ за годомъ, а нердко и день за днемъ, онъ иногда останавливался и длалъ себ вопросъ: еслибы теперь онъ могъ возвратиться назадъ, что бы онъ сдлалъ? И странно сказать, почти во всхъ случаяхъ, за исключеніемъ разв такихъ, гд простая неопытность или незнаніе были причиной ошибки, онъ приходилъ неминуемо къ заключенію, что онъ поступилъ бы опять также какъ было поступлено. Онъ ненавидлъ себя за то зло, которое онъ сдлалъ, но самое зло было мило ему, несмотря ни на что… Этого рода поврки и выводы были мучительне всего остальнаго. Въ результат ихъ, онъ глядлъ съ ужасомъ на себя, и призракъ роковой необходимости возникалъ передъ нимъ въ бсовскомъ величіи, и черныя мысли, безумныя мысли, толпились какъ тни вокругъ. Порой, онъ готовъ былъ поврить, что онъ отъ рожденія осужденъ на погибель и что избгнуть ея онъ не могъ, потому что безъ воли его и сознанія, изъ сердца его, какъ изъ зерна ядовитой травы, развивалось то зло, которому онъ весь, какъ есть, съ своими разчетами и соображеніями, стремленіями и надеждами, со всею своею смлостію и настойчивостію, служилъ не боле какъ слпымъ орудіемъ, которому подчиненъ былъ всю жизнь, служилъ такъ рабски, что даже теперь, зная послдствія, готовъ былъ бы снова на то же. Все это сводило его съ ума, а при этомъ еще допросы, мучительныя проволочки, слдствіе, мучительныя отсрочки и мрачная неизвстность въ будущемъ и тоска одиночнаго заключенія! Злость разбирала его каждый разъ, какъ рука тюремнаго оторожа запирала за нимъ замбкъ. Съ этимъ звукомъ ничто не могло помирить его, къ этому звуку несчастный не могъ привыкнуть. Изъ чего биться? думалъ онъ иногда. Зачмъ терпть, когда еще одинъ смлый шагъ и все кончено? Стоитъ ли этотъ гнусный, оборванный и запачканный лоскутъ жизни, который остался теперь въ рукахъ, стоитъ ли онъ чтобъ еще держаться за него съ такимъ упорствомъ? Но упорство заложено было глубоко въ характер этого человка, и онъ не могъ отъ него отдлаться. Борьба, какъ бы она ни была безнадежна, каковъ бы ни былъ ея исходъ, подстрекала его. Борьба съ врагами была почти единственное, что привязывало его еще къ жизни, и за эту послднюю связь онъ цплялся съ какимъ-то ожесточеніемъ.

Въ конц октября, въ з—скій острогъ прибыло нсколько человкъ арестантовъ, большею частью бродягъ, инымъ изъ которыхъ казенное помщеніе было вовсе не новость, а въ холодную осень имло даже свои пріятныя стороны. Это былъ отдыхъ на время, до новой оказіи, и случай увидться съ какимъ-нибудь старымъ товарищемъ или свести знакомство съ новыми лицами. Между новоприбывшими, Лукинъ отыскалъ знакомаго.

Разъ, выпущенный за двери своей одинокой кельи, въ урочный часъ дня, онъ бродилъ по двору. День былъ холодный, въ воздух сыро. Надъ арестантскою баней чинили крышу, и снятыя доски лежали грудами на земл. На доскахъ, сидла кучка народу, другіе бродили взадъ и впередъ, или стояли у стнки, звая на плотничную работу. Заложивъ руки за спину, съ сигарой во рту, онъ шелъ вдоль тюремной стны, не обращая почти никакого вниманія на окружающее.

— Кто это? спросилъ, толкнувъ локтемъ сосда и кивнувъ головой въ его сторону, одинъ изъ новоприбывшихъ, парень лтъ за тридцать, средняго роста, съ рябымъ, скулистымъ лицомъ и срыми, ястребиными глазками.

— Черный-то? отвчалъ оглянувшись сосдъ.— А это вонъ съ той стороны, изъ дворянскаго… Лтомъ еще посадили, да вотъ и о сю пору тутъ сидитъ… Сказываютъ, изъ здшнихъ, прибавилъ онъ погодя немного,— чиновникъ тамъ что ли какой, песъ его вдаетъ…

Покуда онъ говорилъ, зоркіе глазки спрашивающаго устремлены были искоса на Лукина. Одна изъ бровей его приподнялась съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ.

— Хе, хе, хе! пробормоталъ онъ себ подъ носъ, и тихій, протяжный свистъ засвидтельствовалъ окончательно объ его удивленіи. Выждавъ не много, покуда предметъ его любопытства прошелъ, онъ всталъ и отправился за нимъ въ слдъ.

— Здравствуйте, ваше высокородіе, шепнулъ онъ, когда на обратномъ пути, они поровнялись.

Тотъ поднялъ голову и взглянулъ пристально. Лицо показалось ему знакомо. Онъ силился вспомнить когда и гд онъ видлъ эти черты, но арестанская куртка и бритая борода сбивали его совершенно съ толку.

— Вотъ и не такъ, чтобъ очень давно кажись видли, продолжалъ арестантъ,— а забыли. У насъ, значитъ, память-то будетъ покрпче. Я какъ глянулъ, такъ узналъ.

— Да ты гд меня видлъ?

— А недалече отсюда. Почитай что у самого у Сорокина, на дорог.

— Ба!.. странникъ?

— Странникъ, ваше высокородіе, съ чуть-замтною усмшкой отвчалъ арестантъ.

Чувство глубокаго униженія промелькнуло въ лиц самозванца, онъ опустилъ глаза въ землю и прошелъ мимо.

На другой день, онъ увидлъ его опять на двор. Поровнявшись, тотъ снялъ фуражку и поклонился ему почтительно. На сердц у Лукина тяжело было въ этотъ день… чье-то блдное лицо, въ чепчик, не давало ему покоя… Пройдя по двору раза два, онъ слъ на доски и подперъ голову обими руками. Въ такомъ положеніи, онъ сидлъ минутъ пять, погруженный въ забытье. Глубокій вздохъ заставилъ его оглянуться. Недалеко отъ него, на доскахъ, сидлъ странникъ. Съ минуту они смотрли одинъ на другаго молча. На рябомъ лиц арестанта было замтно что-то такое, что трудно опредлить, это было не то любопытство, не то участіе.

— Ужь какъ-то мн жалко на васъ смотрть, сударь! началъ онъ робко.— По той причин, что баринъ то вы не такой, какъ другіе. Сердце у васъ кроткое! Не вамъ бы тутъ съ нашимъ братомъ въ одной канур сидть! Нашъ братъ привыкъ, обтерся, покрутилъ міромъ, и съ молоду всхъ этихъ пакостей нализался, а вамъ, я чай, куда солоно!

Лукинъ посмотрлъ на него съ любопытствомъ.

— Соль и дли вашего брата та же, только крупнй смолота, отвчалъ онъ, махнувъ рукой.

— Извстно, ваше высокородіе, и у нашего брата душа не козлиный паръ, тоже чувствуетъ. Да только я на тотъ счетъ говорю, что намъ не въ первой. Знаемъ мы вс эти страхи… и какъ на первыхъ порахъ, такъ съ гору чудится, а какъ поближе присмотришься, да манеры вс эти узнаешь, такъ и станетъ оно теб словно какъ все равно.

— Ну, едва ли!.. Ты, братъ, я помню, тоже не очень сюда торопился.

Арестантъ усмхнулся.

— Для-че мн торопиться-то? отвчалъ онъ, пожавъ плечами.— Вотъ и безъ спху посплъ. Сперва свое дло, а казенное подождетъ… Товарищъ-то вашъ, сударь, прибавилъ онъ помолчавъ,— больно уже поспшенъ! Вотъ бы, ей Богу, кажись рублевую свчку поставилъ, кабы его тутъ на мст вашей милости повстрчать! Годъ бы тутъ согласился прожить!..

— А ты разв на срокъ?

— Какіе тамъ сроки, сударь! У меня свой срокъ.

— Какъ свой?

— Да такъ-то-съ, шепнулъ тотъ, оглядываясь, и приподнявъ одну бровь.— Дло извстное… Какъ надоло, такъ и прощай… поминай какъ звали!

Лукинъ навострилъ уши, но въ эту минуту къ нимъ подошло нсколько человкъ.

— А тебя какъ зовутъ? спросилъ онъ вставая.

— Зовутъ меня Сидоръ, ваше высокородіе.

— Сидоръ? А дальше?

— Дальше-то ничего, сударь. Не прогнвайтесь, былъ у лисицы хвостъ, да собаки отъли.

Лукинъ вернулся къ себ, раздумывая о слышанномъ. Разговоръ съ арестантомъ вертлся у него въ голов весь вечеръ. Странно сказать, онъ произвелъ на его усталую душу какое-то освжающее, крпительное дйствіе. За рубежомъ того міра, изъ котораго онъ былъ изгнанъ, въ этой невдомой сфер, которая издали казалась ему царствомъ тьмы и ничтожества, онъ вдругъ услыхалъ братскій голосъ, напоминавшій ему, что и тутъ есть жизнь, существуетъ надежда. Сидоръ его пристыдилъ. Сидоръ вдругъ выросъ въ его глазахъ, и явился ему философомъ, стоикомъ, взирающамъ на него снисходительно, какъ на изнженное дитя… Сидоръ тутъ дома, и принимаетъ его какъ хозяинъ гостя, съ радушными извиненіями въ неудобств квартиры и тснаго образа жизни! А между тмъ, вдь и у Сидора тоже душа, какъ онъ говоритъ, не козлиный паръ, то же чувствуетъ, или по крайней мр, чувствовала когда-нибудь, прежде чмъ чувство застыло, и помнитъ до сихъ поръ то время… Но было еще кое-что въ этотъ день, что заняло мысли его и дало имъ новое направленіе. Въ конц разговора упомянуто было мимоходомъ о чемъ-то, о какой-то возможности… ‘Не мшало бы разъяснить этотъ темный вопросъ,’ думалъ онъ. ‘На всякій случай… какъ знать?’

Дня черезъ два, они опять встртились. Что-то влекло ихъ другъ къ другу. Лукинъ отошелъ нарочно въ сторонку, чтобы никто не мшалъ, и только что обернулся, глядь, Сидоръ ужь тутъ, стоитъ возл, посматривая на кровлю и приподнявъ одну бровь.

— Здравствуй, Сидоръ!

— Здравствуйте, ваше высокородіе.

Слово за слово, у нихъ завязался опять разговоръ. Лукинъ тотчасъ навелъ его на извстный вопросъ, но тотъ отвчалъ загадочно, ловко отшучиваясь отъ положительныхъ объясненій и какъ будто ощупывая дорогу, прежде чмъ сдлать шагъ.

— Дло извстное, сударь, онъ говорилъ,— часъ не ровенъ и человкъ не ровенъ. Отъ иного куска у сытаго душу воротитъ, а голодный сожретъ да и пальцы еще оближетъ. По той то причин оно и выходитъ, что всякій себ норовитъ по своему, чтобы какъ ни-на-есть, значитъ, пристроить себя половче, да посноснй. Оно вашей милости, можетъ, все это, что я теперь говорю, не сообразно покажется, а вы все жь поразмыслите, не гнушайтесь нашимъ мужицкимъ умомъ, можетъ статься, что и поймете… Я не насчетъ вашей милости говорю, а такъ, про себя размышляю… Понашему, по-дурацкому, оно такъ выходитъ, что коли есть у тебя возможность денежная, ну и живи на свой коштъ, везд теб хорошо. Везд теб путь широкій лежитъ и дорога гладкая. Нигд теб ни заставы, ни удержу, стны каменныя сокрушаются и замки желзные распадаются… все трынь трава!.. Ну, а какъ этого нтъ, то что длать-то?.. Нашъ братъ, мужикъ, не брюзгливъ. Уголъ, каковъ тамъ ни есть, да харчи на казенный коштъ, оно хоть и солоно, а все ужь послаще чмъ ночью студеною, во сыромъ лсу горе мыкать, а иной разъ на дерев, а иной разъ въ кусту, а иной разъ болот по поясъ, и холодно-то, и голодно, и страху всякаго вдоволь, и чего ужь, чего не натерпишься!..

Лукинъ слушалъ, мотая на усъ.

Съ этой поры, они часто сходились на арестантскомъ двор и говорили о разныхъ разностяхъ. Лукинъ узналъ вещи, о которыхъ онъ прежде понятія не имлъ. Это было какое-то путешествіе въ новый, невдомый міръ, отъ котораго не пространство и время отдляло его до сихъ поръ, а какая-то тугость шеи, мшающая обитателю высшихъ слоевъ наклониться и высмотрть что такое тамъ бродитъ, шевелится и колышется у него подъ ногами, въ той, повидимому холодной и твердой какъ камень почв, на которую онъ опирается… И вотъ, эта почва представилась ему вдругъ изрытая взадъ и впередъ, вверхъ и внизъ, по всмъ возможнымъ угламъ наклоненія, извилистыми дорожками и подземными ходами, въ которыхъ милліоны существъ, подобныхъ ему, норовятъ, говоря словами Сидора, чтобы какъ устроитъ себ жизнь половче, да посноснй. И сколько ума, силы воли, сколько тонкой догадливости и практической гибкости тратится въ этой глухой, ежедневной борьб, пропадая безслдно, безплодно въ потемкахъ, и только при счасть, хватая на какой нибудь кусокъ хлба насущнаго!.. Что-то родственное зашевелилось въ душ Лукина, въ отвтъ на эти разкаэы. И онъ тоже, съ одной стороны, принадлежалъ къ этой подземной сфер. Онъ тоже былъ кротъ. Судьба, какъ будто шутя, выбросила его на поверхность, но ему было тамъ неловко, его тамъ преслдовали, давили, и вотъ натура взяла свое. Онъ рылъ и подкапывался до того, что зарылся таки наконецъ въ преисподнюю.

Прошло еще съ мсяцъ. Слдствіе сдлало важный шагъ… Полученъ былъ, отвтъ изъ Великихъ Лукъ и при отвт вся переписка по длу о скоропостижной смерти студента Григорія Лукина, происшедшей на станціи С**, седьмаго августа такого-то года. Почти въ то же время, привезли двухъ свидтелей изъ Торопца.

Разъ, поздно вечеромъ, Лукинъ возвратился изъ слдственной конмиссіи блдный, разстроенный. Ему длали очную ставку съ мамкою его Анисьей и съ молочнымъ братомъ Андреемъ. Оба узнали его. Андрей ахнулъ, мамка сперва была перепугана, думая видть покойника, но потомъ зарыдала и кинулась обнимать его. Онъ отрекся отъ обоихъ, но у него не хватило твердости разыграть свою роль безъ ошибки. Слезы сверкали у него на глазахъ, и голосъ его дрожалъ. Въ заключеніе, ему сообщили разомъ все, что успли о немъ узнать, и требовали признанія. Онъ отрекся еще разъ, также настойчиво какъ и прежде, но онъ уже зналъ, что это могло затянуть только дло еще на короткое время, посл чего они должно было кончиться очень скверно. Онъ зналъ наизусть статьи уголовнаго свода, подъ которыя его могутъ подвесть. Послдняя тнь надежды блднла и исчезала. Послдняя связь съ тмъ обществомъ, за право гражданства въ которомъ онъ бился такъ долго и такъ упорно, готова была порваться. Медленно, медленно оборачивалъ онъ свой усталый взоръ въ совершенно другую сторону,— въ ту сторону, откуда высовывалась ему навстрчу рябая, скулистая рожа Сидора съ срыми, ястребиными глазками, и подмигивая и подшучивая, манила его за собой куда-то.

Разговоры ихъ продолжались, и много чего еще усплъ разказать этотъ тертый бывалый хозяинъ дома, этотъ философъ дремучихъ лсовъ и пустынныхъ дорожекъ. Между разказами попадались нердко такіе, въ которыхъ описывался удачный побгъ и погоня, сбитая со слдовъ смлою находчивостью небольшой, безоружной шайки. Много чего было переговорено между ними, объ одномъ только не было до сихъ поръ еще высказано ничего положительнаго, это о денежной возможности, на которую Сидоръ указывалъ какъ на conditio sine qua, какъ на ключъ, отворяющій вс замки и разрушающій стны каменныя. Дло однако должно было дойдти и до того,— и дошло наконецъ… Въ свое время, возможность была обнаружена и оказалась такого солиднаго рода, что срые глазки Сидора засверкали отъ жадности.

Въ конц ноября, накупили холодные дни и темныя ночи. Сверный втеръ задулъ. Пролетая отъ устьевъ Печоры, по раздолью широкому, по равнинамъ безбрежнымъ, безъ всякой задержки, онъ принесъ съ собою морозы. На рк показался ледъ. Вслдствіе этого, въ город мостъ развели, и сообщеніе между двумя сторонами его прекратилось навремя. На другой день, все видимое пространство рки покрыто было густою массой льда, которая еле двигалась. Къ вечеру, еще засвтло у обоихъ береговъ, образовались широкія, мутно-зеленыя полосы, съ внутренней стороны окаймленныя блою грядкой. Общее мнніе въ город было, что ночью рка должна стать. Вс ждали этого съ нетерпніемъ. Часовъ до пяти, кучки народу стояли на берегу. Инымъ до зарзу нужно было на ту сторону. Почта и два фельдъегеря дожидались на станціи. Смерклось, густыя, срыя тучи застилали осеннее небо изъ края въ край, въ верху ни звздочки. Ночь наступила такая темная, что дале двадцати шаговъ отъ берега не видать было ничего, только рядъ огоньковъ, съ другой стороны, тускло мерцалъ сквозь туманъ, да легкій, хрустящій шумъ долеталъ до ушей съ того мста, гд ледъ еще двигался.

Въ эту самую ночь, въ З—скомъ тюремномъ замк, случилась тревога. Патруль, обходя снаружи тюрьму, нашелъ у стны часоваго связаннаго, съ онучей, запиханной въ ротъ. Привели на гауптахту, разбудили дежурнаго офицера, стали разспрашивать: весь трясется, чуть живъ отъ страха. ‘Черти, говоритъ, какіе то прыгнули сверху прямо на шею, не усплъ крикнуть, какъ ротъ заклепали, руки скрутили, ноги скрутили и бросили…’ Покуда онъ говорилъ, дано было знать смотрителю. Сдой старичокъ, въ халат и съ фонаремъ въ рукахъ, явился пыхтя, весь блдный.

— Лукинъ бжалъ! шепнулъ онъ поручику на ухо:— да съ нимъ еще трое изъ пятаго отдленія.

Поручикъ, юноша лтъ девятнадцати, совсмъ растерялся. Онъ бгалъ взадъ и впередъ, махая руками, ругался по восходящимъ степенямъ поколнія, будилъ солдатъ, стараго унтера чуть не отдулъ чубукомъ. Прошло минутъ пять, прежде чмъ мстныя власти пришли въ себя, и у несчастнаго часоваго успли добиться толкомъ въ какую сторону кинулись бглецы, и давно ли они бжали. Тотчасъ же посланъ былъ встовой съ донесеніемъ къ полицеймейстеру, и другой къ ротному командиру, а поручикъ, взявъ съ собой шесть человкъ рядовыхъ съ унтеромъ, кинулся самъ въ погоню.

Прибжали къ рк,— все тихо, на берегу ни души, кругомъ черно, какъ въ труб, только блый бурунъ затертаго льда виднлся вдали, а тамъ, на средин рки, туманъ и все тихо.

— Ой! братцы, шепнулъ одинъ изъ солдатъ товарищамъ,— никакъ стала.

— Надо быть на ту сторону перемахнули, разбойники, громко замтилъ унтеръ.

Съ минуту, вся партія стояла, осматриваясь, у берега. Поручикъ былъ въ нершимости.

— Чего стоите, болваны! кричалъ онъ, махая шпагой.— Эй ты, Антиповъ, пошелъ туда внизъ, попробуй крпокъ ли ледъ.

Солдатикъ, ни слова не говоря, спустился внизъ и пошелъ по льду.

— Ну что?

— Да нешто, ваше благородіе, маленько трещитъ подъ пятой, а идти можно не было бы тамъ только, по самой середк, плохо.

— А вотъ посмотримъ. Ступай съ нимъ туда, на середку, продолжалъ офицеръ, обращаясь къ другому солдату,— посмотрите, какъ оно тамъ, того, можно ли переправиться? Если замерзло, то ихъ тутъ и искать нечего, надо будетъ идти на ту сторону.

Двое ушли. Между тмъ, по совту унтера, посланы были патрули вверхъ и внизъ до рк, за справками. Одинъ изъ нихъ скоро вернулся, въ какою-то бабой, которая увряла, что видла четверыхъ, перебиравшихся на ту сторону по льду, тамъ выше, у моста, насупротивъ хлбнаго магазина.

Только успли ее разспросить, какъ встовой прискакалъ изъ острога… ротный и батальйонный начальники полицеймейстеръ и прокуроръ пріхали на гауптвахту, и потребовали дежурнаго офицера.

Покуда вся эта тревога происходила на той сторон рки, гд находился острогъ, бглецы, и въ числ ихъ Лукинъ, успли благополучно переправиться черезъ ледъ и были ужь за городомъ, на большой дорог. Цлый часъ они шли по ней бглымъ шагомъ, не останавливаясь, потомъ повернули налво, въ лсъ. Планъ ихъ былъ ловко задуманъ. Переправа черезъ рку не могла оставаться тайною и не могла ихъ спасти отъ погони, напротивъ, она должна была выманить всю погоню за ними вслдъ, на ту сторону, гд они находились, но гд они не намрены были оставаться доле чмъ по разчету ихъ было необходимо, чтобы сбить съ толку преслдователей. Съ этою цлію, верстъ 7 или 8 отъ города, они взяли влво и начали пробираться лсомъ, назадъ къ рк.

Первый, холодный лучъ ранняго утра едва занимался на небосклон, когда они выбрались къ тому мсту, гд у нихъ предположена была переправа. Это было верстъ пять ниже города. Лсъ, изъ котораго они вышли, черною стной тянулся шаговъ на четыреста отъ рки. Между лсомъ и берегомъ, разстилалась пустынная, низменная полоса земли, покрытая кочками и поросшая рдкимъ кустарникомъ. До сихъ поръ все шло удачно, но въ самую ту минуту, когда они подходили къ берегу, неожиданное открытіе поставило ихъ въ тупикъ.

Рка, въ этомъ мст, была значительно шире чмъ тамъ, гд они ее перешли и гд ледъ затерло на поворот, въ узкомъ фарватер. Здсь она тоже была покрыта вся льдинами, но он не успли еще сплотиться, и двигались медленно, напирая одна на другую, а съ той стороны, гд находился городъ, чернла огромная полынья. Конца ея не было видно за поворотомъ, другаго берега тоже нельзя было разсмотрть: сизый туманъ, густою полосой, тянулся вдоль по всему руслу рки.

— Эхъ, братцы! сказалъ озираясь Сидоръ, который увидвъ рку, испустилъ тихій, протяжный свистъ и почесалъ въ голов…— Вдь дло-то дрянь!.. Надо бы сбгать туда (онъ указалъ по направленію къ городу) посмотрть гд этой луж проклятой конецъ?.. Можетъ не такъ далеко.

Лукинъ повернулся, сбираясь идти, но тотъ удержалъ его за руку,

— Нтъ, погодите ваше высокородіе, ни вамъ, ни всмъ намъ въ четверомъ не слдъ, чего добраго, на глаза кому попадешь, скажутъ видли въ эту сторону… Эй, ты, Ванюша! Ты здсь не знакомъ, сбгай-ка братъ, да не мшкай смотри, чуть завидишь гд издали ледъ сплошной, тотчасъ назадъ, а мы здсь приляжемъ покуда.

Тотъ, къ кому онъ обратился, прыткій, вертлявый, низенькій паренекъ, только кивнулъ головою въ отвтъ и въ ту же минуту скрылся.

Съ четверть часа прошло, трое оставшихся залегли межь кустовъ и ждали, нетерпливо ждали. Изрдка, чья-нибудь голова поднималась, высматривая не идетъ ли товарищъ, но товарищъ какъ въ воду канулъ. Между тмъ, начинало свтать и темную ночь смнилъ утренній полусвтъ. Мутнорозовая полоса заалла на небосклон съ востока. Морозъ усилился, туманъ надъ водой побллъ.

— Идетъ! шепнулъ третій бглецъ, поднявъ голову… Вс привстали. Но подавшій сигналъ ошибся немного. Тотъ, кого они ожидали, не шелъ, а бжалъ во весь духъ, махая рукой… ближе и ближе… опять махаетъ рукой.

— Да что тамъ такое?

— Бда! братцы, бда! Верхомъ скачутъ!

Вс трое проворно поднялись на ноги.

— Кто? Гд?

— А эти, что за мостомъ тутъ, на этой сторон рки, квартируютъ.

— Драгуны? проворчалъ съ страшнымъ ругательствомъ Сидоръ.

— Драгуны, Сидоръ Петровичъ, ей Богу драгуны! своими глазами видлъ.

— А тебя видли?

— Видли, скачутъ сюда… ей Богу сюда!.: сейчасъ будутъ здсь! Скорй, скорй въ лсъ!

— Въ лсъ не зачмъ.

Сидоръ ни слова не прибавляя, указалъ на траву, покрытую густымъ инеемъ, по которому ихъ слды видны были явственно.

— Нтъ, братцы, надо попробовать на ту сторону.

Бглецы оглянулись на рку. Туманъ, по середин ея, сталъ какъ будто бы еще гуще, но хрустящаго шума уже не слышно было. Шаговъ на сто отъ берегу какъ только глазъ хваталъ, ледъ былъ затертъ и больше не шевелился.

Лукинъ кинулся внизъ, Сидоръ за нимъ, остальные стояли въ раздумьи, посматривая въ ту сторону, откуда бда грозила. За лсомъ, на поворот рки, съ минуту не видно было еще ршительно ничего, но вотъ показался всадникъ. Чернымъ силуэтомъ фигура его отдлялась на розовой полос небосклона.

— Драгуны! раздался тревожный возгласъ.

Вс бросились къ берегу.

— За мной, братцы, съ Богомъ! шепнулъ Сидоръ крестясь и спускаясь на ледъ.

Минуту спустя, вс исчезли въ туман… Въ это самое время, небольшой отрядъ конницы прискакалъ, впереди полицеймейстеръ и два казака… Послдній, извстный своею распорядительностію и смлостію полковникъ В**, усплъ давно уже переправиться съ той стороны и былъ недалеко, когда одинъ изъ разъздовъ, посланныхъ имъ вдоль по рк, наткнулся на подозрительную фигуру, которая зайцемъ шмыгнула въ лсъ. Тотчасъ же дали знать ему, онъ собралъ разъзжихъ и кинулся по горячимъ слдамъ.

— Куда жь они длись? спросилъ онъ у казака:— сейчасъ еще видлъ двоихъ.

Тотъ указалъ на туманъ: дв черныя шапки мелькала неясно сквозь срую его пелену, то исчезая, то снова показываясь.

Тотчасъ же отдано было приказаніе спшиться и начать переправу. Двухъ казаковъ пустили впередъ, за ними, шагахъ въ десяти, отправился самъ полицеймейстеръ, за полицеймейстеромъ вахмистръ и три человка драгунъ. Изъ остальныхъ, одного послали въ городъ, съ приказаніемъ тотчасъ отправить погоню съ той стороны рки, а другой остался при лошадяхъ.

Но ни съ той, ни съ другой стороны, ничего не успли сдлать. Случилось несчастіе. Казацкій урядникъ, пошедшій впередъ, оступился, нырнулъ, и его не видали боле, товарищъ его попалъ тоже въ воду, и его съ трудомъ вытащили… полицеймейстеръ струхнулъ и не ршился преслдовать дале. Погоня вернулась назадъ… Что сталось съ бжавшими — невозможно было узнать. Во время погони слышенъ былъ крикъ впереди и голосъ, зовущій на помощь, но за туманомъ и утреннимъ полумракомъ не видать было что тамъ такое случилось. На другой сторон, какъ только получено было приказаніе, тотчасъ послали казачій разъздъ, но казаки воротились къ вечеру, на упаренныхъ лошадяхъ, не отыскавъ ни души.

Общимъ голосомъ въ город ршено было, что Лукинъ и товарищи его утонули. Многіе сомнвались, конечно, но въ послдствіи не случилось ршительно ничего, что могло бы хоть сколько-нибудь подтвердить такое сомнніе. Ни одного изъ бжавшихъ не отыскали, ни малйшихъ слдовъ не могли открыть.

Что сталось въ дйствительности съ самозванцемъ? Пошелъ ли онъ ко дну въ буквальномъ или въ переносномъ смысл этого слова? Раздлилъ ли онъ участь бднаго козака, котораго предпріимчивый полицеймейстеръ отправилъ впередъ, или зарылся съ Сидоромъ въ ту преисподнюю, куда этотъ стоикъ его заманилъ? Вопросъ этотъ мы не беремся ршать, потому что для цлости нашего разказа онъ лишній. Чмъ бы ни кончилъ Лукинъ въ дйствительности, для той среды, въ которой онъ дйствовалъ до сихъ поръ, онъ дольше не существуетъ. Его счеты съ ней были кончены, и итогъ выведенъ. Кто чище и лучше его, тотъ пусть судитъ его, и пусть осудитъ если угодно. Мы не были и не намрены быть его адвокатомъ, и потому мы молчимъ… но намъ остается сказать еще нсколько словъ о тхъ людяхъ, которые его окружали.

Отъ Марьи Васильевны скрыта была несчастная участь стараго ея жениха. Левель боялся, чтобъ извстія этого рода не произвели на нее опаснаго впечатлнія, и мсяца три онъ принималъ вс возможныя предосторожности, чтобъ они до нея не дошли, но вс попеченія его оказались напрасны. Смертельный ударъ былъ давно уже нанесенъ, и ничто не могло отвратить послдствій его. Она таяла со дня на день, таяла быстро. Въ декабр, не было уже никакой надежды, чтобъ она дожила до конца мсяца, она сама знала это, просила, чтобъ ее причастили, простилась со всми, благословила дтей и умерла какъ свтильня, догорвшая до конца, съ тихимъ трепетомъ, съ недоконченнымъ вздохомъ.

Левелю дорого обошлось все это. Въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ онъ посдлъ, сгорбился, постарлъ лтъ на десять. Сорокино стадо ему невыносимо, онъ выхалъ за границу и поселился въ Женев. Дальнйшая жизнь его посвящена была воспитанію дтей и религіозной мечтательности. Онъ бгалъ общества и принималъ у себя одного только пастора, да изрдка старыхъ друзей изъ своихъ соотечественниковъ, навщавшихъ его проздомъ черезъ Швейцарію. Изъ числа такихъ посщеній, было одно, которое сблизило его вновь съ двумя особами, изъ которыхъ одна, по крайней мр, играла чень не малую роль въ его жизни. Это были его кузины: Софья Осиповна съ сестрой. Об он были въ траур, по случаю смерти едора Леонтьевича, но за исключеніемъ цвта одежды, послдняя тнь сходства, въ старые годы довольно замтнаго, изчезла вполн. Это былъ совершенный контрастъ. Меньшая сестра пополнла, поздоровла и стала такая толстушка и хохотушка, такая румяная, блая, стала бойче и веселе чмъ бывала когда-нибудь. Весело было смотрть на нее, какъ она нянчалась и шалила съ своею трехлтнею дочкой, похожею на мать какъ дв капли воды. Мужъ остался въ Россіи и занятъ былъ дломъ, а ее отпустилъ съ сестрой на воды. Софья отправлена была въ Эмсъ, лчиться. У ней впрочемъ не было никакой опредленной болзни, по крайней мр доктора не могли ничего открыть, но стоило только взглянуть на нее кому-нибудь, кто знавалъ ее года четыре тому назадъ, чтобъ увидть жестокую перемну. Она исхудала до такой степени, что вс косточки на рукахъ и на ше можно было пересчитать, лицо пожелтло и вытянулось, самое выраженіе его измнилось. Что-то горькое, дкое, почти злое появилось въ очертаніи рта. Взоръ потерялъ свой игривый блескъ и кокетливую подвижность, вс черты точно какъ будто окостенли. Трудно было узнать въ ней прежнюю ловкую, милую, свтскую женщину. Она стала дика, и въ обращеніи съ незнакомыми лицами жестоко несообщительна. Что-то суровое, гордое, почти отталкивающее, появлялось на ея лиц каждый разъ, какъ обращались къ ней съ рчью, выходившею изъ предловъ обыкновеннаго обмна вжливостей или незначащихъ пустяковъ ежедневной жизни. Левелю удалось однако сойдтись съ ней. Несмотря на основную разность характеровъ, между ними образовалась какая-то связь, которая длала ихъ не то чтобы милыми другъ для друга, нтъ, но боле сносными и сочувствующими другъ другу чмъ кто бы то ни было изъ людей, съ кмъ случалось имъ встрчаться въ послднее время.

Левель имлъ домъ въ город, Rue du Rhne, и на берегу озера виллу съ небольшимъ садикомъ. Въ этой вилл, кузины провели конецъ лта, а осенью перехали въ домъ. Мсяца три, они жили вмст. Дти Левеля подружились съ малюткой Елены Осиповны. Елена часто играла съ ними или водила ихъ вмст гулять. Поль съ Софьей проводили почти цлый день вдвоемъ. Они говорили мало, но этого было для нихъ достаточно, чтобы совершенно понять другъ друга. Оба они жили въ прошедшемъ почти безвыходно, а это прошедшее было у нихъ отчасти общее, и это общее ихъ сближало.

Въ конц сентября, меньшая сестра начала собираться въ Россію. Нсколько разъ уже напоминала она Софь Осиповн, что имъ время назадъ.

— Васъ торопятъ домой? спросилъ Левель однажды у этой послдней.

— Да, Елен нужно… она общала мужу.

— А вы?

— Я? Поль… Скажу вамъ по правд, мн не хотлось бы узжать такъ скоро. Мн здсь хорошо. Воздухъ что ли, не знаю, но я чувствую себя какъ-то лучше съ тхъ поръ какъ сюда пріхала.

— Если такъ, то зачмъ узжать? Останьтесь здсь, и живите сколько душ угодно, пока не наскучитъ. Я найму вамъ маленькій домикъ тутъ возл…

— Что я буду длать одна въ цломъ дом?

— Мы будемъ видться каждый день. А если вы не боитесь сплетней, то еще лучше,— останьтесь жить тутъ, у меня. Я буду радъ столько же за себя, сколько и за дтей.

Софья задумалась.

— Mais, c’est une sorte de proposition que vous me faites, Paul! сказала она съ грустною улыбкой.

— Quand mme? отвчалъ онъ, пожавъ плечами.— еслибы даже и такъ, то что изъ того? Мы съ вами давно пережили ту пору, когда эти вещи могли бы имть, для насъ обоихъ, какой-нибудь смыслъ, кром формальнаго… А для дтей моихъ, я увренъ, вы никогда не будете мачихой.

— Chut!.. Ни полслова объ этомъ теперь…

— Но вы остаетесь?

— Да.

На другой день, Елена съ большимъ удивленіемъ услыхала, что сестра остается въ Женев на нсколько времени.

Черезъ полгода, Елена Осиповна получила отъ ней письмо съ извстіемъ, что она вышла замужъ за Поля. Это было послднее, замчательное событіе въ жизни Левеля и бывшей кузины его, а теперь жены. Они жили тихо и дружно, и Софья любила дтей, для которыхъ она только по имени была мачихой.

Что касается до другихъ лицъ, на судьбу которыхъ судьба самозванца имла вліяніе, то одно кончило, какъ говорятъ, хорошо, а другое дурно.

Хорошо кончилъ Матюшкинъ. Съ помощію двухъ или трехъ рекомендательныхъ писемъ, оставленныхъ Лукинымъ, онъ усплъ выбиться изъ труднаго положенія и, поправивъ свои длишки, предложилъ-таки руку Эмиліи Павловн. Она сперва отказала ему, потомъ согласилась, и свадьба была уже назначена, но, къ великому счастію его, за два дня до внца, невста ухала съ какимъ-то гусарскимъ поручикомъ за границу, гд и до сихъ поръ живетъ… какимъ образомъ? объ этомъ мы не имемъ свдній, но карьера Матюшкина всмъ извстна. Онъ долго давалъ уроки и занималъ должность учителя въ какихъ-то двухъ школахъ, при этомъ писалъ образа на заказъ и портреты, но судьба готовила ему боле щедрыя утшенія. Явилась на свтъ фотографія, и онъ былъ одинъ изъ первыхъ, который угадалъ блестящую будущность этого новаго средства… Теперь, онъ иметъ отличную мастерскую въ Большой Морской, живетъ надъ квартирой какого-то генерала и получаетъ гораздо больше его.

Кончилъ дурно — Барковъ.

На дорог изъ З*** въ Рязань, ночью, онъ былъ остановленъ неизвстными лицами. Ни ямщика, ни слуги не тронули, но баринъ былъ привезенъ на станцію съ перерзаннымъ горломъ и умеръ, не успвъ дописать трехъ словъ…

— Это былъ… нацарапалъ онъ на бумаг дрожащею рукой.

Мы не знаемъ, что онъ написалъ бы дале, еслибъ усплъ прожить еще хоть минуту, но кто этимъ не удовольствуется и захочетъ дать волю воображенію, тотъ можетъ пожалуй догадываться:

Что это былъ онъ.

Н. Ахшарумовъ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 1—4, 8, 9, 1861

ЧУЖОЕ ИМЯ

ЧАСТЬ I.

I. Наслдство.

II. Родственники.

III. Свиданіе.

IV. Полюбовная сдлка.

V. Дорога.

VI. Рубиконъ.

ЧАСТЬ II.

I. Товарищи.

II. Розыскъ.

III. Визитъ.

IV. Лабиринтъ.

V. Аріадна.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I. Сосди.

II. Суженый.

III. На новыхъ мстахъ.

IV. Гость.

V. Съ-глазу-на-глазъ.

VI. Кузины.

VII. Открытія.

VIII. Объясненія.

IX. Разчеты.

X. Итоги.

Читайте также: