Чувствования, Лапшин Иван Иванович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 36 минут(ы)

Чувствования — обозначение одного из трех наиболее общих классов душевных явлений (интеллект, Ч., воля). Психология Ч. разработана гораздо меньше психологии познания, и самый термин ‘Ч.’ дает повод к глубоким разногласиям: 1) иногда словом чувство, чувствование обозначают ощущение, ‘органы чувств’, у Декарта, Мальбранша, Боссюэта, Локка, Кондильяка и др. слова ‘sens’, ‘sentiment’ употребляются в смысле ощущения, в Германии лет сто тому назад, по словам Вундта (‘Phil. Stud.’, VI, тетр. III, стр. 337—338), говорили, желая выразить удовольствие от зеленого освещения: ‘wir fhlen es grn und wir empfinden es angenehm’, a теперь говорят: ‘wir empfinden es grn und wir fhlen es angenehm’. Подобным же образом англичане употребляют слово ‘feeling’ в смысле ‘ощущение’. 2) Иногда чувствование смешивается с вызывающим его раздражением (у материалистов): contractibilit&eacute, sensible = sensibilit&eacute, y Биша. Против этого впервые вооружился Кювье (‘Rapport sur les exp&eacute,riences de M. Flourens’), но и теперь еще Ч. нередко отождествляются с сопровождающими их телесными изменениями (Карл Ланге). 3) Наконец, чувствование иногда отождествляется с чувственным тоном ощущений и представлений, т. е. с оттенками приятности или неприятности, окрашивающими ощущения. Такое отождествление, если и считать его верным, требует ограничения, ибо, даже если мы признаем чувственный тон за тот характерный признак, которым Ч. отличаются от познавательных процессов, все же никто не станет называть своеобразные комплексы психических состояний, как радость, страх или гнев, ‘чувственным тоном’ ощущений.

История учений о Ч. У древних психология Ч. представляла наименее разработанную область. Объясняется это: 1) тем, что этический интерес в изучении Ч. заслонял и подавлял интерес чисто научный, у древних смешивается моральная оценка психических состояний с объективным описанием их, как таковых, 2) тем, что в состав Ч. входят ощущения и другие познавательные процессы, и в этом смысле Ч. с большим трудом поддавались изучению и требовали предварительной разработки психологии познания, 3) тем, что психофизиология Ч. стала разрабатываться лишь в самое недавнее время, а физическая основа Ч. долгое время оставалась, да еще и теперь отчасти остается замаскированной в гораздо большей степени, чем физическая основа ощущений. По Платону, душа состоит из трех частей: разумной (), страстной () и чувственно-пожелательной (). В этом делении души на части, из которых для каждой Платон указывает местонахождение в определенной части организма (1-я — в мозгу, 2-я — в сердце, 3-я — в нижней части живота), Ч. мало разграничены от других психических процессов, хотя, по-видимому, здесь есть намек на обычное впоследствии подразделение душевной деятельности на познание, волю и чувствование. В латон предполагает аффекты, связанные с активностью воли, проявляющиеся в энергии (гнев, надежда, честолюбие, зависть), настойчивости, мужестве, в — аффекты, делающие человека рабом страстей (голод, жажда, половое чувство). Платон вообще склонен низко оценивать Ч., хотя и отмечает их участие даже в познавательной деятельности (», Resp., IX, 581). Видя в мудрости и справедливости высший идеал человека, Платон склонен смотреть на аффекты как на препятствие к нравственному совершенствованию человека. Он недостаточно оценивает оплодотворяющую роль Ч. в научном познании и значение искусства, как могущественного воспитательного средства. Физические страдания Платон ставит в связь с порчей организма, удовольствия — с восстановлением в организме гармонии. Вообще на Ч. он смотрит как на переходные состояния души. В противоположность низшим удовольствиям, Платон выдвигает чистые () — эстетические и интеллектуальные, связанные с идеями прекрасного, симметрии и истины (, ). Их источник — абсолютно прекрасное — созерцание идей, отражающихся в чувственном мире (‘ ). Платон обращает внимание на зрение и слух, как источники чистых удовольствий, в противоположность нечистым. Элементарных настроений души три: удовольствие, страдание и безразличие (, ). Платон обращает внимание на сложные Ч., в которых физические наслаждения или страдания комбинируются с физическими же, или с духовными, или духовные между собой ().

Аристотель, отрицая платоновское деление души на части, даже пространственно обособленные одна от другой, заменяет понятие части понятием способности. Способностей в душе три: питательная, разумная и волевая. Так как питательная сторона души покрывает собой лишь бессознательные органические, растительные процессы, то на долю психической жизни в собственном смысле слова остаются познание и воля. Для Ч. Аристотель не устанавливает особой душевной способности, тесно связывая Ч. с волей, но это не значит, что он не понимал своеобразия аффективных явлений или смешивал их с другими. Профессор Н. Я. Грот указывает (в своем превосходном очерке истории учений о Ч., ‘Психология Ч.’, стр. 248), что Вундт ошибочно считает Аристотеля сторонником взгляда, по которому Ч.= Bethtigung der Erkenntnisskraft. По Аристотелю, чувствование не есть ни познание, ни ощущение ( » ). . Аристотель отчетливее Платона ставит в связь удовольствия и страдания с состояниями организма: удовольствие есть ‘беспрепятственное осуществление состояния, свойственного природе организма’. А так как подобная гармония организма предполагает известное равновесие сил, то удовольствие состоит в некотором приближении к созерцательному состоянию покоя. Если бы мы были абсолютно простой сущностью, как божество, то однообразная деятельность была бы для нас неиссякаемым вечным источником наслаждения: божество наслаждается всегда одним простым наслаждением, ибо существует энергия не только движения, но и неподвижности. Для смертных наслаждения относительны, требуют изменения. Противоположение высших и низших Ч. Аристотель допускает, но не в такой резкой форме, как Платон. Стремясь истолковать нравственное совершенствование, как гармоническое развитие всех сторон души, Аристотель, в противоположность ригористическому отношению Платона к искусству, выдвигает его воспитательное значение. Он обратил внимание на тот факт, что звуковые последовательности (в музыке) вызывают закономерную смену Ч., в противоположность вкусовым и обонятельным — факт, которому найдено физиологическое объяснение лишь в настоящее время. Из этого факта Аристотель делает вывод об огромном воспитательном значении музыки, в противоположность косметике и гастрономии. В то время как Платон видел в трагедии источник нежелательного возбуждения страстей, Аристотель в учении о ‘катарсисе’ отмечает благотворное влияние драматического искусства на воспитание чувств.

Стоики и эпикурейцы не внесли ничего существенно нового в психологию Ч., их взгляды на этот вопрос интересны лишь с этической и метафизической точек зрения.

Декарт был первым философом нового времени, подвергнувшим Ч. специальному исследованию в монографии ‘De passionibus animae’ (1649, на латыни, 1650, на французском). Декарт не смешивает Ч. с ощущениями, но намечает путь к интеллектуалистическому пониманию природы Ч. Он склонен рассматривать ощущение и чувствование как неясные акты мышления. Если бы душа была отделена от тела, то ее психическая жизнь сводилась бы к внепространственным актам чистой бесстрастной мысли, но душа соединена с протяженной субстанцией — телом, и эта связь делает менее чистым ее содержание: она заключает в себе неясные формы мышления, мнимо-протяженные ощущения и Ч. Исходя из этой мысли, Декарт склонен рассматривать приятные и неприятные Ч. как неясные перцепции, полусознательные оценки добра или зла, которое переживается нами или ожидает нас. Ч. суть регуляторы наших действий, поскольку они касаются нашего благополучия. Такой субъективно-телеологический взгляд на Ч., однако, отнюдь не связан у Декарта с какой-нибудь объективно-телеологической точкой зрения на происхождение Ч. С гениальной смелостью Декарт переносит свой механистический взгляд на отправления организма и в психофизиологию Ч. или, лучше сказать, он является основателем психофизиологии Ч. Все Ч. сопровождаются возбуждениями в мозгу, которые вызываются нервными токами (‘жизненными духами’), а именно в glandula pinealis, где душа помещается в математической точке. Сначала возникает в сознании известное ощущение, которое наводит нас на мысль о вреде или пользе объекта восприятия, это вызывает в душе волнение, а в теле жизненные духи передают физическое возбуждение через посредство ‘маленького нерва’ до сердца, которое, реагируя на мозг, посылает туда, в свою очередь, новый токжизненных духов и тем поддерживает аффект. Трактат Декарта распадается на три части: первая посвящена общей теории Ч., вторая — первичным аффектам, третья — специальным аффектам. Основными аффектами Декарт считает удивление, любовь и ненависть, желание, радость и печаль. Специальные аффекты представляют комбинации и обоюдные модификации первичных: надежда = сочетание радости и желания, сострадание = сочетание любви и грусти, негодование = сочетание ненависти с завистью и состраданием, стыд = печали, обусловленной боязнью осуждения и любовью к себе, с недоверием к своим силам и т. д.

Это учение Декарта возобновлено в измененном виде в наше время в виде гипотезы Ланге-Джэмса. На связь учения Декарта с современной психофизиологией Ч. указывает Айронс в интересной статье: ‘Descartes and modern Theories of Emotion’ (‘Philos. Review’, III, 3, 1895, стр. 291—302). Мальбранш, под влиянием интеллектуалистического стремления свести все виды психической жизни к мыслительным процессам — с одной стороны, и аскетической тенденций обесценить аффективную жизнь — с другой (влияние блаженного Августина), считает вообще аффекты вредным фактором в духовном развитии человека. Существенно нового к воззрениям Декарта Мальбранш в этом отношении ничего не прибавил, внеся в научное исследование вопроса нежелательную этическую окраску (см. пятую книгу ‘De la recherche de la v&eacute,rit&eacute,’). Тем не менее, его учение о страстях обладает, как почти все писанное этим слишком мало ценимым мыслителем, блестящими литературными достоинствами (например, односторонние, но яркие описания пагубного влияния аффектов на другие стороны душевной жизни). Из отдельных замечаний по психологии Ч. у Мальбранша заслуживает внимания указание на изменение субъективной оценки времени, в зависимости от преобладания приятного или неприятного чувственного тона. Спиноза является типичнейшим представителем интеллектуалистической тенденции в психологии Ч.: он стремится отождествить познание и волю, ибо воление есть или утверждение, или отрицание. Сохранение собственного бытияесть основа и физической, и психической деятельности, То, что с физиологической точки зрения ведет к поддержанию организма, с психологической есть стремление к самосохранению: это — ‘una eademque res duobus modis expressa’. Мы называем вещи добрыми, поскольку они содействуют нашему самоутверждению, и обратно. Основных аффектов два: радость, сопровождающая все, что содействует самосохранению, и печаль, сопровождающая все противодействующее самосохранению. В основе обоих аффектов лежит желание, как влечение к самосохранению. Итак, первичных аффектов у Спинозы только три: laetitia, tristitia и cupiditas. Число производных аффектов Спиноза признает бесконечно большим, указывая, что для множества из них даже не имеется терминов в языке. Комбинации основных аффектов могут быть 2 типов: или простые аффекты сочетаются друг с другом (animi fluctuationes), или они сочетаются с идеями объектов, к которым они относятся. С идеями аффекты сочетаются в силу ассоциации no смежности или прямой (так, любовь Спиноза определяет, как радость, сопровождаемую представлением о ее внешней причине), или косвенной, когда, например, что-нибудь виденное нами в минуту радости, хотя оно само по себе не имеет отношения к этой радости, вызывает в нас, попадаясь снова на глаза, радостное чувство (ценность реликвий, автографов и т. п.). Ассоциация по сходству также играет роль в комбинации аффектов.

Лейбниц еще более подчеркивает интеллектуалистическую мысль, что Ч. суть неясные акты мышления. Это видно хотя бы из определения музыки, как ‘бессознательного счета, производимого душой’. Идея бессознательной психической жизни и бесконечного числа ступеней ясности душевной жизни помогала стремлению стушевать различия между познанием и чувствованием. Систематически идеи Лейбница по этому вопросу разработаны Вольфом, который определяет удовольствия и страдания как интуитивное познание какого-нибудь совершенства или несовершенства, реального или мнимого. Интуитивность этого познания заключается в его бессознательности. Это — ‘confusa perceptio’. Из чистых видов Ч. мы находим у Вольфа удовольствие и страдание. У эмпириков XVII в., Бэкона, Гоббса и Локка, мы находим мало данных по психологии Ч. Оригинальнее других взгляды Гоббса, который в чисто материалистической окраске предвосхищает психофизиологическое учение Декарта (‘Tripos’ вышел 10 годами ранее трактата Декарта).

Начиная с 40-х годов XVIII в. интерес к изучению Ч. возрастает: это видно на трудах Гертли, Юма, Зульцера, Тетенса, Вилльома и др. Наиболее важное и новое мы видим у Канта, в его ‘Антропологии’ и других сочинениях Кант (хотя в этом отношении у него были предшественники — Зульцер, Тетенс и Платнер) выделяет Ч. в особый класс психических явлений’ рядом с познанием и волей. Этим Кант не указывает на реальную отделимость чувственного тона от представлений и ощущений, но, наоборот, оттеняет неразрывную связь двух сторон в одном психическом явлении, которые не следует смешивать при психическом анализе и которые одинаково первичны, как психические данные. ‘То субъективное в известном представлении, что отнюдь не может быть составной частью познания, — это соединенное с ним удовольствие или неудовольствие’ (‘Критика способности суждения’, пер. Сок., стр. 30). Кант, как и многие его предшественники, связывает удовольствие с повышением жизнедеятельности живого существа, страдание — с понижением ее. Он оттеняет также роль контраста в усилении чувственного тона (‘opposita juxta se posita magis elucescunt’), обращает внимание на смешанные Ч. (горькая радость, сладкая грусть), указывает на зависимость субъективной оценки времени от преобладающего чувственного тона и вообще дает ряд интересных отдельных замечаний по психологии удовольствия и страдания. Самые любопытные мысли у Канта касаются аффектов и страстей. I. Кант задолго до Джэмса и Ланге обратил внимание на то, что Ч. состоят из органических ощущений и локализируются в организме (в сердце, в груди, во внутренностях). II. Он относит эмоции, как специфические комплексы ощущений, охватывающие наше существо, лишающие самообладания и рассудительности и влияющие на наше поведение, к области волевой деятельности. III. Эмоции Кант характеризует как сильное, но скоропреходящее возбуждение, страсть — как глубоко вкоренившееся настроение. IV. Все эмоции Кант подразделяет на стенические и астенические, в зависимости от того, служат ли они проявлением силы или слабости (этим делением, как мы увидим, в измененном виде, воспользовался Карл Ланге). Наряду с эмоциями, как комплексами известных ощущений, окрашенных чувственным тоном, Кант отмечает также существование интеллектуальной и эстетической эмоции при процессах мышления и воображения (‘blos contemplative Lust’). Кант разрушил рационалистический предрассудок Платона, Декарта, Спинозы, Лейбница и Вольфа, согласно которому чувственный тон и вообще чувственность есть неясный вид мышления, но в то же время воззрение на эмоции искажено у него вторжением этического ригоризма в научное исследование Ч. Ригоризм, напоминающий Мальбранша и янсенистов, побудил Канта: 1) признать эмоции и страсти за патологические состояния: он сравнивает эмоцию с опьянением, страсть — с хронической болезнью, 2) внести чрезмерно низкую оценку интереса в познавательных процессах, 3) обострить антитезу долга и склонности в этике до таких размеров, что иногда в проведении своих взглядов он приходит в противоречие с психологическими данными.

Из философских теорий чувствования XIX в. особенно замечательны две: интеллектуалистическое направление Гербарта (выводящее Ч. и волю из соотношения представлений), к которому примыкают Фолькманн, Нагловский и многие другие, и волюнтаристическое направление Шопенгауэра и Гартмана (выводящее чувствование из синтеза бессознательных волевых процессов), к последнему приближаются Паульсен, отчасти Вундт и Липпс. Гербарт пытается объяснить психическую жизнь человека как равнодействующую множественности представлений-сил, которые сочетаются между собой в разнообразные комплексы. Наиболее сильные проникают в сознание, более слабые задерживаются более сильными под порогом сознания, оказывая, впрочем, влияние на последнее. Отвергая самостоятельность душевных способностей, Гербарт рассматривает Ч. и хотения как способы существования представлений. Всякое представление при известных условиях может стать чувствованием. Чтобы понять эти условия, надо вспомнить, что, по Гербарту, представления в их взаимодействии могут или сливаться, или образовывать комплексы в сознании. Сливаются, т. е. оказывают обоюдное влияние друг на друга, представления одного порядка (зрительное + зрительное), образуют комплексы представления качественно различных порядков (зрительное + слуховое). При столкновении двух сливающихся представлений происходит задержка одного другим или части одного частью другого, заключающаяся в переходе их в подсознательное состояние стремления к представлению. Чувственный тон ощущений есть результат напряжения двух сливающихся ощущений, которые отчасти вызывают обоюдную задержку (в зависимости от степени их противоположности). Приятность или неприятность этого тона зависит от характера соотношения между сливающимися элементами сознания. Например, увеличенная кварта do — fao дает неприятное ощущение диссонанса вследствие напряжения, получаемого при слиянии этих двух тонов от обоюдной задержки. Что касается до Ч., то условия их возникновения приблизительно таковы. Предположим, что сочетание представлений a+b стремится подняться над порогом сознания под влиянием нового представления в сознании — ?, имеющего с a некоторое сходство. С другой стороны, предположим, что в сознании имеется другое представление ?, противоположное по природе представлению b и, следовательно, мешающее ему проникнуть в сознание. Тогда окажется, что a+b будет одновременно и побуждаться к подъему над порогом сознания, и, так сказать, выталкиваться из сознания. Отсюда тягостное чувство, например, при воспоминании об умершем дорогом лице. Когда же a+b, поднимаясь над порогом сознания, находит поддержку в ?, ? и других представлениях, имеющихся в сознании, то легкость подъема создает чувство радости, веселья, довольства. Если в первом случае приведенного примера ? все-таки одержит перевес над ?, и, несмотря на наличность последнего, представление поднимется над порогом сознания, то чувство усилия, сопровождающее этот подъем, и есть желание. Несмотря на крайнюю искусственность и совершенную бесплодность этой теории, она, как и вообще психологии Гербарта, имела продолжительное влияние в Германии.

Волюнтаристическая теория Ч. исходит из предположения, что чувствование есть ‘аллотропное состояние функции воли’. Гартман, подобно Шопенгауэру, рассматривает сознание как ‘надстройку’ над бессознательными процессами воли. ‘Воля Шопенгауэра, — говорит Гартман, — хочет не потому, что чувствует недостаток и желала бы этому помочь, а беспричинно, и только потому, что она хочет, она ощущает, как недостаток, то, чего она случайно хочет,но еще не достигла’. ‘Хотение само по себе всегда бессознательно, мы узнаем о нем лишь косвенно из представлений, ощущений и чувствований, ибо хотение есть продуктивная деятельность, а не созданное явление’. Подобно тому как организм состоит из иерархии органов, тканей, клеточек, молекул и атомов, высшее сознание человека опирается на иерархию низших сознаний, в этой иерархии, образующей как бы ‘пирамиду, искусственно построенную уступами’, каждое низшее сознание влияет на качественный состав высшего. Ч., как и ощущения, обусловлены, следовательно, постоянным влиянием на них подсознательных факторов. Чувствование есть удовольствие и неудовольствие, все Ч. ‘различаются не качественно, а количественно’. ‘Кажущиеся качественные различия между Ч. указывают только на качественные различия ощущений и представлений, которые неразрывно связаны с ними. На низших ступенях индивидуации, в абсолютной бессознательной жизни атомов, где порог раздражения бесконечно мало отличается от нуля, нет места для образования ощущений с определенным качеством, и потому сливающиеся друг с другом бессознательные Ч. образуют тот строительный материал, из которого на высших ступенях индивидуации могут возникнуть качества ощущений’. Теория Гартмана, типично противоположная Гербартовской, исходит, однако, подобно ей, из допущения бессознательного не в смысле ‘смутно сознаваемого’, а в смысле ‘оторванного от единства сознания’. Этот взгляд для эмпирической психологии сознания (‘Bewusstseinspsychologie’), отвергающей метафизическое ‘бессознательное’, не может быть признан убедительным. Тем не менее, в волюнтаризме, как психологическом направлении, за вычетом его метафизической основы, имеются, как будет показано ниже, положительные стороны.

Психофизиология чувствований. Обстоятельное изучение Ч. в их соотношении с телесными процессами началось приблизительно со второй половины XIX века (если не считать ‘Анатомии и физиологии выражения’ Чарльза Белля: 1-е изд., 1806, 3-е изд., 1844). В 1855 г. вышла в свет психология Спенсера, в 1859 г. труд Бэна: ‘Emotions and Will’ и работа Пидерита о мимике и физиогномике, в 1862 г. — атлас Дюшенна, в 1865 г. — монография Грасиоле, в 1872 г. — знаменитая книга Дарвина: ‘О выражении Ч. у человека и животных’, в 1878 г. — ‘Психологические анализы’ Горвица, в 1880г. — ‘Психология Ч.’ Н. Я. Грота, в 1884 г. — статья о Ч. Джэмса, в 1887 г. — монографии Карла Ланге, за которыми последовали труды Дюмона, Рибо, Лемана, Маршалля и др. Общий отдел психофизиологии Ч. составляет алгедоника, т. е. учение об удовольствии и неудовольствии, специальный — изучение Ч. как сложных психических состояний.

I. Алгедоника. Согласно с издревле установленным мнением, удовольствие есть показатель повышения жизнедеятельности организма, страдание — понижения жизнедеятельности. Спенсер пытался связать эту формулу с законами развития живого мира. Животные стремятся к полезных для них деятельностям и избегают вредных. Это стремление, в силу переживания приспособленнейших в борьбе за существование, делает способность к наслаждению все возрастающей на высших ступенях животного царства, благодаря исконной связи повышения жизнедеятельности со способностью к наслаждению, закон прогресса является естественным следствием биологических и психофизических законов. Однако сам Спенсер указывает на то, что этот закон наталкивается на многочисленные исключения в условиях культурного существования. Культура создала человеку новые условия существования, соответствие между его организацией и окружающей средой было нарушено. Спенсер, впрочем, надеется, что нарушенное приспособление со временем снова восстановится. Повышение жизнедеятельности, соответствующее удовольствию, повышает работоспособность организма только в том случае, ‘если на произведенную работу затрачено не больше энергии, чем могут доставить происходящие в организме питательные процессы’ (Рибо): ‘удовольствие — спутник здоровой деятельности, постольку, поскольку она не превосходит нормальной восстановляющей силы организма’ (Грант Аллен). Иногда удовольствия бывают разрушительны для организма, а страдания — полезны (приятный вкус некоторых смертельных ядов — мучительность полезных операций). Это обстоятельство объясняется тем, что повышение жизнедеятельности в какой-нибудь части организма может не совпадать с вредными результатами удовольствия для целого, и обратно. То, что первоначально не доставляло удовольствия, может стать источником удовольствия благодаря привычке (курение, алкоголизм). По вопросу о соотношении между ощущениями и чувственным тоном много спорили, в особенности после того как были установлены явления анестезии (потеря чувствительности) и анальгезии (потери чувствительности к боли). Одни приходили к допущению возможности психических состояний безразличных (не окрашенных чувственным тоном), другие — к предположению особых центров и проводящих путей для чувства боли (хотя об особых путях для чувства удовольствия еще не говорил ни один физиолог), считая боль особым ощущением по сравнению с чувством неприятного. Что касается первого положения о существовании нейтральных состояний сознания, то оно едва ли подтверждается опытом. 1) Как указывает Гёффдинг, ‘при анальгезии остающееся ощущение вовсе не лишено слабого чувственного тона, хотя этот чувственный тон и не есть чувственный тон боли’. 2) Отделимость чувственного тона от ощущения есть психологическая иллюзия, в силу которой слабые психические состояния, на которые не направлено наше внимание, кажутся нам несуществующими. 3) Мы никогда не переживаем единичного ощущения, а всегда множество разнородных ощущений зараз: общее состояние сознания предполагает слияние чувственных тонов, где чувство безразличия не может иметь места: всегда имеются быстрые колебания между общим чувством удовольствия и неудовольствия (Циглер). Гартман замечает по этому поводу, что все же при подобном колебании чувствование должно дважды пройти через пункт безразличия. Но не является ли это возражение возобновлением зеноновского софизма о покоящейся в каждое мгновение полета стреле? Пункт безразличия есть математическая фикция, подобная точке, мгновенью и т. п., а не реальное состояние сознания. Что же касается второго положения о боли как специфическом ощущении, то гипотеза Гольдшейдера о существовании особых кортикальных центров боли является, по мнению Рибо, Ломана и др., совершенно невероятной. Это не мешает считать боль за нечто своеобразное, присоединяющееся к ощущению, когда раздражение достигает чрезмерной силы, но все же боль не есть чисто аффективное состояние, ибо чувство боли может обладать бесконечно разнообразными качествами в зависимости от того, с каким ощущением связан чувственный тон (Леман). К физиологическим изменениям в организме, сопровождающим чувство удовольствия, следует, по словам Рибо, отнести: 1) усиление кровообращения, притока крови к мозгу, 2) учащение дыхания, повышение температуры тела, улучшение питания органов и тканей и 3) влияние на иннервацию произвольных мышц (большая подвижность, крик, смех, пение). Страдание сопровождается прямо противоположными явлениями: 1) замедление биения сердца: ‘если вы хотите отличить притворное страдание — исследуйте пульс’ (Биша), 2) внесение неритмичности в дыхание, сопровождающейся в конечном итоге уменьшением количества выдыхаемой углекислоты, 3) расстройство пищеварительных отправлений (потеря аппетита, диспепсия, рвота, понос), нарушение общего питания организма (поседение под влиянием горя), 4) расстройство двигательной способности или в виде понижения и даже прекращения движений и полного угнетения, или в виде возбуждения — конвульсий, не координированных движений и т. п. (Рибо, Леман). Попытки дать общее анатомо-физиологическое обоснование психологии удовольствия и страдания имеются у Горвица (‘Psychologische Analysen’, II), у Мейнерта в его ‘Психиатрии’, где страдание сводится к приостановке рефлексов — двигательных и сосудистых, у Грота в его замечательной ‘Психологии чувствований’, и у Авенариуса в ‘Критике чистого опыта’ (см. Эмпириокритицизм). Н. Я. Грот, опираясь на исследования Горвица, Вундта, Спенсера и Дюмона, предлагает следующее физиологическое обоснование алгедоники. Всякое возбуждение тканей нашего организма есть по своим последствиям работа, их предшествующее состояние представляет некоторый запас энергии, которую они способны проявить во время работы. Основой для образования различных Ч. следует считать отношение работы какой-нибудь ткани организма к ее энергии. В тканях может быть положительная молекулярная работа, заключающаяся в трате вещества и в переходе его из сложных, но менее устойчивых, в простые, но более устойчивые соединения, отрицательная — в накоплении вещества и образовании более сложных соединений, служащих новым запасом рабочей силы в органах. Если предположить, что удовольствие и неудовольствие соответствуют гармоническому и дисгармоническому соотношению между накоплением и тратой, то получится следующая схема: 1) Отрицательное страдание сопровождает всякий избыток накопления вещества сравнительно с его тратой (потребность, лишение). 2) Положительное удовольствие сопровождает всякое соответствие траты вещества предшествующему накоплению (наслаждение, работа). 3) Положительное страдание сопровождает всякий избыток траты вещества сравнительно с его накоплением (усталость, истощение). 4) Отрицательное удовольствие сопровождает всякое накопление вещества, предшествующее его трате (отдых, восстановление). Перечисленные процессы представляют известный цикл, кругооборот в указанном порядке, без начала и без конца. Грот подробно развивает эту схему и кладет ее в основу своеобразной классификации Ч. Весьма странно, что Фуллье, буквально воспроизводя идею Н. Я. Грота в своей статье (‘Plaisir et Peine’, русский перевод Л. Е. Оболенского, 1895, стр. 29), ни единым словом не упоминает о работе Н. Я. Грота, основные положения которой были изложены в ‘Revue Philosophique’ за 1878 г. и, следовательно, могли быть известны французскому философу.Авенариус, стремясь выяснить обоюдную зависимость физического и психического, отличает в организме, (в частности — в центральной нервной системе) основное свойство — самосохранение. Подвергаясь возбуждениям, оно не разрушается, но до известной степени постоянно восстанавливается. Окружающие раздражители могут или содействовать, или противодействовать этому сохранению: работа, например, не есть исключительно разрушающий фактор, питание — восстанавливающий: живое существо одинаково умаляет свое самосохранение и питаясь, но не работая, и работая, но не питаясь. Условимся обозначать идеальное логически мыслимое самосохранение организма через максимум жизнесохранения (‘das vitale Erhaltungsmaximum’). Это — биологическая фикция, случай идеального равновесия сил организма: реальный организм в своем существовании постоянно совершает колебания, то приближаясь к идеальному максимуму, то удаляясь от него. Так как жизнесохранение зависит от равновесия между навыком, приобретенным процессом работы, и навыком, приобретенным процессом питания, то в случае перевеса одного процесса над другим получается отклонение от максимума жизнесохранения = жизнеразность (Vitaldifferenz). Все психические состояния живого существа находятся в функциональной зависимости от изменений в центральной нервной системе. Спрашивается, что же обуславливает наслаждения и страдания? На это Авенариус отвечает: направление процессов изменения, страдание обусловлено отклонением от максимума жизнесохранения, наслаждение — приближением к этому максимуму. Это общее положение осложняется у Авенариуса понятиями изменения работы, компенсирующих процессов приспособления, на которых мы останавливаться не будем, обращая внимание читателя лишь на точки соприкосновения между теорией Н. Я. Грота и Р. Авенариуса в понятии жизнесохранения и зависимости чувствований от равновесия между питанием и работой. Фуллье присоединяет к соображениям Грота следующую мысль. По его мнению, ошибочна мысль Канта (заимствованная им у Верри), будто всякому наслаждению необходимо должно предшествовать страдание. Эта мысль неприложима к ощущениям и представлениям, связанным с деятельностью высших органов чувств (зрение и слух). Низшие формы чувствительности, особенно тесно связанные с самосохранением организма, лучше приспособлены к страданию, чем к наслаждению (осязание, голод, жажда): если основные условия нашего существования нарушены, они приходят в действие и бьют тревогу. Деятельность зрения и слуха, наоборот, ‘соответствует не столько жизненным потребностям, сколько жизненному избытку, не столько самосохранению, сколько прогрессу‘, они лучше приспособлены к удовольствию, нежели к страданию. В этой сфере прибавочных удовольствий, доставляемых избытком деятельности, несомненно одно удовольствие может следовать за другим, не перемежаясь со страданием. Страдания, причиняемые через посредство высших органов чувств, не так остры и мучительны, как причиняемые низшими органами чувств (фальшивая нота, негармоничное сочетание цветов, голод, ожог, рана и т. п.). Высшие чувства более активны, низшие — пассивны: мы почти не можем контролировать наши внутренние органы, и наоборот, свободно регулируем деятельность высших (произвольное направление внимания на зрительные и слуховые ощущения и представления, возможность комбинировать их в сложные комплексы). Однако, это противоположение далеко не безусловно (см. И. О. Лосский, ‘Основные учения психологии etc.’, 248). Учение о связи удовольствия с повышением жизнедеятельности, страдания — с понижением, справедливо лишь в тех пределах, в которых собственное благополучие является для нас источником удовольствия, и обратно, там же, где благополучие вида признается нами более ценным, чем личное благополучие, получается полное расхождение между субъективным чувством удовольствия и объективным благополучием организма. Признание сверхиндивидуальных ценностей за высшие (увлечение социальными или религиозными идеями) может сделать человека индифферентным к самым разрушительным для организма процессам (‘голодные стачки’ заключенных, энтузиазм христианских мучеников и т. п.). Шнейдер в своей работе ‘Freud und Leid’, как указывает Рибо, пытается втиснуть эти факты в формулу Спенсера ссылкой на то, что ‘удовольствие соответствует тому, что полезно для вида, страдание — тому, что вредно для него’. Но, как справедливо замечает Рибо, удовольствия и страдания по самой своей природе индивидуальны и, следовательно, им нельзя придавать видового характера. Кроме того, в этом вопросе дело осложняется тем, что здесь имеются в виду, очевидно, смешанные Ч.: где интересы особи и вида резко расходятся, там происходит сложный конфликт между страданиями, сопровождающими физические лишения, и наслаждениями, сопровождающими представления о благополучии родины, человечества и т. п. Результат конфликта зависит от того, какое место в шкале ценностей, которой данное лицо может пользоваться и несознательно, занимают наслаждения этого рода, т. е. берут ли они перевес над страданиями или нет.

II. Психофизиология эмоций. Ч. или эмоции суть сложные психические акты. С одной стороны, это инстинкты, т. е. целесообразные акты, обусловленные врожденным механизмом движений и не связанные с предвидением той цели, к которой они ведут. Радость, страх, гнев, печаль и т. д. имеют своеобразную форму выражения в виде мимики, жестов, криков и т. п. С другой стороны, эмоции суть комплексы известных органических ощущений, находящихся в определенном взаимоотношении с представлениями. Наконец, эти ощущения во всей их совокупности окрашены известным преобладающим чувственным тоном. Таким образом, то, что принято называть эмоциями, подлежит рассмотрению в трех отделах психологии: в учениях о воле, познании и чувствованиях. Исследование Дарвина по вопросу о психогенезе форм выражения Ч. и труды Ланге и Джэмса по психофизиологии эмоций оказали существенную услугу психологии, обнаружив сложную природу эмоций и показав необходимость произвести перетасовку шаблонных психологических рубрик. Дарвин первый попытался объяснить постоянство инстинктивных форм выражения того или другого чувствования. Из предложенных им трех объясняющих принципов лишь один удержался в современной психологии — а именно принцип полезных ассоциированных привычек. Он состоит в том, что известные двигательные реакции, случайно оказавшиеся полезными для данного животного при испытании известного чувствования, в силу привычки повторяются снова в аналогичных случаях даже тогда, когда полезность их утрачена. Такие черты, фиксированные естественным отбором, сохранились от животных и у человека. Так, например, скашивание рта на сторону в минуту ярости у человека естьотголосок оскаливания клыков и т. п. Вундт и Пидерит, а ранее их еще Гегель указали на своеобразный символизм мимики, который Джэмс называет принципом аналогичного реагирования на аналогичные стимулы, представляющий то же явление, которое подметил Дарвин, но в расширенном виде. Реакции на психические состояния одного рода мы символизируем реакциями на психические состояния другого рода, сладенькая улыбочка, кислая мина, горький смех — эти формы экспрессии суть реакции на моральные состояния, аналогичные с реакциями на вкусовые ощущения. Отворачивание носа в знак презрения, аналогичное с отворачиванием носа от зловония, выражение омерзения, напоминающее начальное движение для извержения рвоты и т. п. — все это метафоры экспрессии, проистекающие из того же источника, как и первоначальная реакция, по принципу аналогии. В настоящее время далеко еще не все инстинктивные реакции объяснены указанными принципами (понос и выделение мочи при сильном страхе, сухость рта и т. п.), но весьма вероятно, что рано или позднои для них найдется подобное же объяснение. Опираясь на указанные исследования, Джэмс предложил в 1884 г. психофизиологическую гипотезу эмоций, за которой вскоре последовала работа Ланге (1887) в том же направлении. Гипотеза (а не теория, как ее ошибочно называют) Джэмса заключается в следующем. Джэмс предполагает, что в состав любой эмоции входят инстинктивные движения, сопровождаемые известными ощущениями (дрожь, испарина и т. д.), чувство приятности или неприятности и комплекс органических ощущений. За вычетом этих данных за счет эмоции, как психического состояния, ничего не остается. При этом не телесные изменения сопровождают эмоцию, но эмоция сопровождает их. Выражаясь парадоксально, можно сказать: мы огорчены, потому что плачем, мы боимся, потому что дрожим, а не наоборот, как общепринято. Это не следует, однако, понимать материалистически: если телесные возбуждения предшествуют эмоции, то отсюда еще не следует, что они всецело порождают ее. Джэмс только настаивает на том, что ничего другого не входит в эмоцию, кроме сложных комплексов органических ощущений. Для эмоций, по его мнению, нет надобности предполагать в мозгу существование особых центров. Этот взгляд вызвал оживленную полемику, которую Гардинер резюмировал в статье ‘Recent Discussion of Emotion’ (‘Psych. Review’, ноябрь 1894 и январь 1895 г.). Важнейшие доводы pro и contra сводятся к следующим: по Джемсу, изменения в мозгу при восприятиях и представлениях сопровождаются иррадиацией возбуждения по всему организму в форме расширения и сужения сосудов, изменения в деятельности сердца и дыхания и во внутренних органах, эта иррадиация, в свою очередь, вызывает центростремительные токи, которые и сопровождаются органическими ощущениями. Следовательно, в случае если бы человек утратил, в силу болезни,органическую чувствительность, то он проявил бы совершенную апатичность. Это и наблюдал Соллье при почти полной анестезии внутренностей, что является косвенным подтверждением гипотезы Джэмса. Возражения Джэмсу: 1) Одна и та же эмоция может иметь различные проявления, и различные эмоции могут одинаково проявляться, следовательно, несознавание органических возбуждений характеристично для данной эмоции, как таковой. Джэмс отвечает на это, что в различных проявлениях эмоции может быть достаточно сходства, чтобы она осталась той же. Обратный случай также возможен, ибо при современных условиях знания нельзя решить, вполне ли одинаковы проявления двух различных эмоций. 2) Все эмоции, достигая сильной напряженности, приобретают ту же форму выражения. Но, спрашивается, не становится ли сходным при этом и субъективное содержание эмоции? 3) Плач и смех могут вовсе не сопровождаться эмоциями. Но не означает ли это, что выражение эмоции было неполным? 4) Выразительные движения и органические возбуждения в эмоции зависят не только от раздражителя, как такового, но от того истолкования, которое мы придаем ему при помощи интеллектуальных процессов: не бумажка (телеграмма, извещающая отца о смерти сына), не маленький металлический предмет (револьвер со взведенным курком, направленный на вас) страшны — страх вызывается ассоциациями, истолковывающими значение данных раздражителей. Это возражение предусмотрено Джэмсом. Под стимулом, вызывающим эмоцию, он разумеет общую ситуацию, т. е. внешнее раздражение + интеллектуальное истолкование, которое ему даем. Поэтому он имеет право отклонить пародии на его парадокс (мы огорчены, потому что плачем), предложенные Ворчестером и Липпсом. По словам первого, подражая Джэмсу, надо говорить: мы боимся промокнуть, потому что покупаем зонтик. Пословам последнего, из предположений Джэмса вытекает: мы согласны, потому что киваем головой. Джэмс считает не невозможными эмоциональные возбуждения центрального происхождения в случае более тонких эмоций (эмоциональные галлюцинации), но, вообще говоря, он ограничивается анализом грубых форм эмоций. Копенгагенский медик Карл Ланге, по-видимому, независимо от Джэмса, пришел к аналогичным выводам. Он ближе исследовал телесные изменения, сопровождаемые эмоциями, и выразил их в следующей схеме:

*Телесные изменения*.					*Эмоции:*
Ослабление произв. иннервации					разочарование
»’	+	сужение сосудов			печаль
»’	+	»	+	спазм органи- ческих мышц	испуг
»’	+	инкоординация			смущение
Усиление произв. иннервации	+	спазм органич. мышц			напряжение
»’	+	расширение сосудов			радость
»’	+	»	+	инкоординация	гнев

Печаль парализует аппарат произвольных мышц: человек, ‘удрученный’ тяжелым горем, не может даже держаться на ногах (Ромео падает от отчаяния на землю в келье монаха). Сосудистые мышцы, наоборот, сокращаются, ткани и органы тела становятся малокровными, отсюда уменьшенная полнота органов, спадение, коллапс. Страх связан с параличом произвольного двигательного аппарата и большим, чем при печали, судорожным состоянием сосудосуживающих мышц. Отсюда ощущение холода, побледнение (Шекспир: ‘Ступай, намни лицо, окрась щеки, трусишка!’, ‘Макбет’, V, 3), спазм органических мышц вызывает расстройство кишечника и контрактуру мочевого пузыря (Ганимед, подхваченный орлом, в картине Рембрандта). Радость сопровождается усилением отправления произвольного двигательного аппарата и расширением мелких сосудов. В гневе те же явления в усиленной степени сопровождаются инкоординацией. Наполеон, желая испугать притворным гневом австрийского посла в Кампо-Формио, стал швырять на пол драгоценный фарфор. Верно угаданная черта, присущая гневающемуся, — производить не координированные и притом шумные движения. Гипотеза Ланге уже гипотезы Джэмса, требует обстоятельной экспериментальной проверки [Такую проверку по методу различия пытался недавно сделать Sherrington (‘Experiments on the value of vascular and visceral factors for the genesis of Emotions’) путем вивисекции: он прерывал сообщение между мозгом и симпатической системой у собак, и тем не менее эмоции наблюдались у последних. Опыты эти, по замечанию Бинэ (‘Ann&eacute,e psychologique, 1901, p. 642), вследствие своей грубости ничего не доказывают против гипотезы Джэмса-Ланге.] и испорчена материалистическим допущением тождества физиологических изменений с сопровождающими их психическими переменами. Обе гипотезы представляют пока еще грубый эскиз, верный лишь в самых общих чертах, требующий дополнений и поправок. Вот почему нельзя говорить о теории, но лишь о гипотезе Джэмса или Ланге. Многочисленные экспериментальные исследования направлены в настоящее время к исправлению и дополнению этих взглядов (Леман, Моссо, Фере, Вине, Гелвег и другие).

Смешанные Ч. Наша эмоциональная жизнь рисуется далеко не в такой упрощенной форме, какую нам предлагают вышеприведенные психофизиологические теории. Дело в том, что мы никогда не переживаем Ч. в изолированном виде: они так или иначе комбинируются и дают сложный результат. Здесь мы прежде всего встречаемся с парадоксом удовольствия в страдании и страдания в удовольствии. Этот парадокс не раз поражал воображение великих писателей и поэтов. Так, например, мы находим у Гомера описание смеющейся и в то же время плачущей Андромахи при прощании с Гектором, у Овидия — ‘Est flere quaedam voluptas’, знаменитый стих у Данте о мучительности воспоминаний о былом счастье в минуту горя, возражение Данте у Альфреда Мюссе, у Юнга: ‘Есть перлы в потоке страданий’, у Гете ‘Wonne der Wehmuth’, ‘tristesse attirante’ y Мальбранша и Руссо и т. д. (см. статью Bos, ‘Revue Philosophique’, 1902, июль, и Карл Ланге: ‘Sinnesgnsse und Kunstgenss’, 1903, стр. 17). В парадоксе этом как бы кроется противоречие. В самом деле, мучительное, казалось бы, не может быть приятным, Гофлер справедливо перифразирует закон противоречия Аристотеля в применении к чувствованиям: ‘невозможно, чтобы то же самое в том же отношении одновременно чувствовалось и приятным, и неприятным’ (‘Psychologie’, 1897, стр.406). Но дело в том, что смешанные Ч. были бы явлением самопротиворечивым, если бы мы могли зараз испытывать лишь одно изолированное чувствование, на самом же деле мы всегда испытываем за раз множество ощущений и представлений, окрашенных в различные чувственные тона, эти психические состояния сливаются в общее единство, где преобладает то или другое чувство (удовольствия или неудовольствия), но так как при этом чувственные тоны относятся один — к одной, другой — к другой группе психических состояний, то и не получается противоречия от сосуществования противоположных чувств. Математическая уравновешенность чувств страдания и удовольствия есть такая же фикция, — справедливо замечает Гёффдинг, — как и состояние абсолютного безразличия. Поэтому так фальшивы слова короля в Гамлете: ‘На весах души развесим ровно веселье и печаль’. Какое-нибудь чувство перевешивает и сообщает в данное мгновенье преобладающий тон сознанию. При решительном перевесе одного чувства над другим смесь чувств, как указывает Гёффдинг, сменяется смешанным чувством, в котором известные качества начинают преобладать, противоположные затеняются, отодвигаются на задний план. К удовольствию в страдании следует отнести те случаи, когда, при перевесе первого над вторым, последнее создает эстетический эффект контраста с первым. Таково, например, чувство возвышенного, в котором сочетается легкий страх с удовольствием (Лукреций — ‘Suave mari magno etc.’), таковы возбуждающие сопоставления чувствований (‘Пир во время чумы’ Пушкина — ‘Есть упоение в бою, и в аравийском урагане, и мрачной бездны на краю’), таково то, что Спенсер называет наслаждением жалостью (the luxury of pity) и что заключается в удовольствии, получаемом человеком, например, при сопоставлении допущенной по отношению к нему несправедливости с его настоящими достоинствами (Николенька в ‘Детстве и отрочестве’ Толстого). Бо замечает, что это явление иногда обусловлено желанием избежать монотонности существования. В таком случае страдание, как удар хлыста, является источником временного возбуждения общего тонуса пониженной чувствительности, чем и пользуются для испытания кратковременных наслаждений. Эту черту Риль отмечает у Ницше: ‘обильное наслаждение собственными страданиями, собственным самоистязанием (Sich-leiden-machen)’, в силу этого даже боль становится, как учит ‘психология оргазма‘, ‘стимулом’ удовольствия. Наконец, удовольствие в страдании возможно во всех тех случаях, когда человек подвергает себя страданиям во имя каких-нибудь ценностей, идущих вразрез с личным самосохранением, ценностей сверхиндивидуальных (см. выше) — энтузиазм христианских мучеников или политических героев, жажда пострадать во имя великой идеи. Эти два последних вида ‘удовольствия в страдании’ глубоко различны и их ни в каком случае нельзя смешивать: первый вырастает на почве пониженной против обычного уровня чувствительности, второй может быть проявлением избытка жизненных сил и не имеет никакого отношения к патологическим изменениям чувствительности. Отсюда два полярно противоположных типа аскетизма: аскетизм дегенератов и аскетизм героев (об эстетическом удовольствии, вызываемом образом страдания в искусстве, — см. Гроосс, ‘Введение в эстетику’, стр. 127, перевод Л. Гуревич, 1899).

Классификация Ч. Всякая классификация данных опыта служит к тому, чтобы ориентироваться в них и раскрыть постепенно те причины, которые порождают разнообразие изучаемых явлений. Так, систематика растений и животных подготовила гипотезу развития. Н. Я. Грот справедливо указывает на три особенно распространенных принципа деления, которые кладутся в основу классификации Ч.: этический, интеллектуалистический и психофизиологический. Этический принцип деления основан на делении Ч. по степени их моральной ценности (Платон), например на высшие и низшие, интеллектуалистический (Гербарт) — на разнообразии объектов, на которые чувствование направлено, психофизиологический — на разнообразии источников Ч. и иногда условий их образования. Грот отдает предпочтение последнему принципу и полагает, что этот принцип дает наиболее гибкую и исчерпывающую классификацию, между тем как первые два утратили свое значение. Мы полагаем, что все три типа классификаций имеют и положительную, и отрицательную сторону. I) Расценка Ч. по степени их ценности, по тому, приближают ли, или удаляют они нас от совершенства, принесла немало вреда психологии, ибо психология есть теоретическая наука, описывающая то, что есть, стоящая ‘по ту сторону добра и зла’ и потому не навязывающая никаких норм. Однако из этого не следует, чтобы оценка Ч. (этическая и эстетическая) не играла громадной, первостепенной роли в жизни каждого человека, в жизни народов, эпох и всего человечества. То обстоятельство, что люди сознательно или несознательно руководствуются в своих действиях известной шкалой ценностей, есть факт опыта, с которым психолог должен считаться, хотя бы сам он не признавал этих ценностей ценными. Поэтому этическая или эстетическая классификация Ч. не только не утратила своего значения, но представляет большой интерес для той теории ценностей, в которой психология Ч. соприкасается с психологией воли (см. ниже). II) Интеллектуалистическая классификация (ею широко пользовались психологи гербартианской школы) особенно содействовала тому пренебрежению, с которым относится к этой стороне вопроса психофизиологическое направление. Так, например, Джэмс заявляет, что он предпочел бы читать описания размеров скал в Нью-Гэмпшире, чем перечитывать немецкие сочинения по этому вопросу. По его мнению, подобные классификации превращают психологию Ч. в словари синонимов. Действительно, в чувствовании важна субъективная его природа, объект, на который оно направлено, есть нечто интеллектуальное, привходящее в чувствование, но не исчерпывающее его и даже не совпадающее с ним. С другой стороны, однако, в громадном большинстве случаев Ч. переплетены с познавательными процессами, и связь чувствования с представлениями известного порядка влияет определенным образом на качество самого чувствования, следовательно, комбинация представлений об объектах, на которые направлено чувствование, сорганическими ощущениями и чувственным тоном, образующими данное чувствование, дает в итоге не алгебраическую сумму, но качественно новое целое. Поэтому нет ничего смешного и схоластического в том, чтобы при помощи словесных обозначений ориентироваться в разнообразных комбинациях чувств с представлениями об объектах, на которые они направлены. Правда, мы наталкиваемся здесь на громадные трудности, так как органические ощущения не отграничены одно от другого так отчетливо, как, например, зрительные от слуховых. Тем не менее, стремление установить более ясные понятия (в пределах возможного) о разновидностях Ч. в их отношении к представлениям вполне законно и чрезвычайно важно для этики и эстетики. Например, модный спор о моральной ценности сострадания, вероятно, не принял бы такой подчас угловатой формы, если бы спорящие отдавали себе более ясный отчет о возможных разновидностях этого чувствования. III) С психофизиологической точки зрения, Ч. исследуются генетически. Это очень ценно, так как уясняет для нас природу чувствования и его происхождение. Но и эта точка зрения имеет существенные недостатки: 1) ее представители нередко больше обращают внимание на физиологические процессы, связанные с Ч., чем на качественные особенности Ч., как психических состояний. Это приводит некоторых из них, как сказано, к материалистическому отождествлению физического и психического (Рибо, Карл Ланге). 2) Психофизиологи, нередко ‘разлагая’ ‘сложные’ психические явления на ‘элементы’, впадают в ‘психический атомизм’, согласно которому психическая личность человека есть сумма мозаичных камушков ‘элементарных’ ощущений. Это смешение химического анализа с психологическим, стремление склеить из нередко выдуманных элементов (‘erfundene Empfindungen’) человеческое сознание, как целое, приводит к ‘экспериментальной’ схоластике психофизиологов, столь же бесплодной, как и ‘кабинетная’ схоластика интеллектуалистов. На самом деле психологический анализ всегда есть идеальное расчленение (путем фиксации внимания и отвлечения, весьма условное и относительное) сознания человека, а не реальное обособление его элементов. Джэмс, так успешно боровшийся с психическим атомизмом в психологии, в своей гипотезе Ч. погрешает тем, что слишком грубо отделяет чувственную основу эмоций (органические ощущения) от интеллектуальной и волевой деятельности человека, как цельной личности. В этом отношении его гипотеза, даже если признать ее истинной, страдает неполнотой. В не меньшей степени этот упрек можно направить и против Грота и его классификации Ч. Исходя из вышеприведенной биологической классификации страданий и удовольствий, Грот комбинирует эти четыре вида с четырьмя функциями растительными (кровообращение, дыхание, пищеварение и воспроизведение и вообще выделение) и четырьмя животными (движение, восприятие, субъективная деятельность сознания и объективная или познавательная деятельность сознания). Полученные комбинации осложняются в силу того, что Ч. удерживаются в памяти, вступают между собой в ассоциацию, интегрируются друг с другом, подвергаются забвению, диссоциируются, дифференцируются. При всем интересе, возбуждаемом этой классификацией, она все же слишком схематична и исходит из безмолвного допущения спенсеровского ‘психического атомизма’. Леман рассматривает чувствование (F) как психическое состояние, обусловленное тремя переменными величинами: содержанием представления (i), отношением его (f) к другим, сосуществующим или непосредственно следующим за ним представлениям, и самыми этими представлениями (s): F=ф(i,f,s). Он пытается даже пространственно символизировать это отношение в трех измерениях. Классификация Ч. у него построена, с одной стороны, на их зависимости от силы и продолжительности представления и от его отношения к другим представлениям, с другой стороны — на характере отношения нашего ‘я’ к внешнему миру: чувство активности, чувство личности (Selbstgefhl), чувства автопатические (эгоистические), эстетические, симпатические и религиозные. Схематичность этих делений — не меньшая, чем у Грота. Этот схематизм неизбежен для психологов, злоупотребляющих аналитическим методом расчленения и чрезмерного изолирования психических данных. Только одновременное вдумчивое изучение Ч. и в кабинетной или лабораторной изоляции, и в конкретных формах, какие дает жизнь и искусство, может когда-нибудь привести к более гибким и в то же время рациональным классификациям.

Ч. в их отношении к познавательным процессам. Между Ч. и чувственным тоном ощущений и представлений нельзя, как справедливо указывает Вундт, провести безусловной границы. Мы бегло рассмотрим здесь аффективную сторону ощущений и представлений (память, воображение и мышление). Ощущения. Интенсивность чувственного тона представлений зависит от интенсивности ощущения. По словам Лемана, порог для чувственного тона несколько выше порога интенсивности ощущения, т. е. едва заметное по силе ощущение известного рода нуждается в известном усилении, чтобы стать окрашенным чувственным тоном. Положение это представляется нам не вполне убедительным. При усилении ощущения приятный чувственный тон, сопровождающий его, достигает максимума, затем ощущение становится неприятным, при дальнейшем возрастании эта неприятность быстро усиливается и наконец переходит в боль. Веберовский закон, определяющий зависимость возрастания ощущения на чуть заметную разницу, при возрастании раздражения постоянно на ту же дробь, если и приложим к возрастанию чувственного тона, то в крайне грубых чертах. Продолжительность и повторение ощущений притупляют чувственный тон. Отсутствие часто повторявшегося и сделавшегося привычным ощущения нередко становится источником неудовольствия, хотя бы первоначальное ощущение было неприятно (курение). То же наблюдается, как замечено выше, и по отношению к эмоциям: ‘иные люди, — говорит Киркегор, — склонны смотреть на печаль как на некоторую жизненную потребность’. ‘Ce qui l’amusait, c’etait ce qui la faisait pleurer’ (M-me Rillier о M-me de Stael). ‘Он всегда должен был иметь даму, в которую он мог бы быть несчастливо влюблён — это приводило его в столь любимое им элегическое настроение’ (Эленшлегер, Lange, op. cit., ст. 18). При сосуществовании или последовательности двух ощущений важным источником для повышения чувственного тона является контраст. Он служит также весьма важным источником эстетических сочетаний, ощущений и представлений (дополнительные цвета, piano и forte и т. п.). Наоборот, монотонное удовольствие вызывает пресыщение и неудовольствие (‘страдание в удовольствии’): ‘Alles in der welt lsst sich ertragen, nur nicht eine Reihe von schЖnen Tagen’.

Аффективная память. Спенсер и Гёффдинг полагали, что аффективная сторона душевной жизни поддается воспроизведению с большим трудом и притом при помощи воспроизведения обстановки (см. ‘Из Лонгфелло’, перевод Соловьева ‘Все память возвратить готова’). Например, герой ‘Новой Элоизы’, чтобы возобновить в памяти свои любовные настроения, приходил после разлуки со своей возлюбленной на обычное место их свиданий, и обстановка напоминала ему прежние аффективные состояния (‘Nouvelle Heloise’, ч. 1-я, письмо XVII). Рибо подробнее выяснил этот вопрос и показал, что аффективная память существует, и притом двух родов — абстрактная и конкретная. Под абстрактной аффективной памятью Рибо разумеет воспроизведение образа, с прибавлением лишь известного аффективного отпечатка, под конкретной памятью — способность оживлять известное представление в сознании с достаточной яркостью и полнотой. Если есть люди, страдающие известной аффективной апатией (Gemthslosigkeit), то, с другой стороны, некоторые лица принадлежат к аффективному типу воспроизведения, т. е. обладают ярко выраженной конкретной аффективной памятью (Вл. Соловьев, стихотворение ‘Память’), и притом не всегда общей, но особенно часто частной, т. е. в отношении к известному роду представлений (только печальные, только радостные).

Ассоциация представлений. Уже Спиноза обращал внимание на участие аффектов в смене ассоциаций. На значение ассоциационного принципа в эстетике задолго до Фехнера указывали Henry Home (‘Elements of criticism’, 1762), Гердер и Кант (см. ст. Tumurkin, ‘Das Associationsprincip in der Geschichte der Aesthetik’ в ‘Archiv f. syst. Philosophie’, 1899). Некоторые психологи (например, Фуллье) считают всякую ассоциацию обусловленной аффективным законом. Другие (Рибо, Джэмс) считают этот фактор важным, но не единственным. Джэмс и Годжсон указывают на сродство в чувственном тоне представлений как на одно из условий, благоприятствующих воспроизведению данного представления, наряду с яркостью, недавностью и привычностью. В представлениях наблюдается перенос (Transfert) или перемещение (Verschiebung) чувственного тона с одного представления на другое, смежное или сходное. Примером первого может служить стихотворение Пушкина ‘Сожженное письмо’ (‘Прощай, письмо любви’), примером второго — Маркелов (в ‘Нови’), у которого отбил невесту немец-адъютант и который возненавидел после того всех немцев и всех адъютантов. В силу того, что ощущения, окрашенные аналогичным чувственным тоном легко ассоциируются, происходит тот символизм ощущений, на который мы указывали выше. Это явление играет важную роль в образовании поэтических метафор: ‘все круглое в Каратаеве, что-то круглое даже в запахе этого человека’ (Толстой), ‘прозрачный звук лошадиных копыт’ (Толстой), ‘яркий голос соловья’ (Пушкин). Иногда эти ‘аффективные ассоциации’ приобретают такие исключительные формы, как явление ‘цветового слуха’, т. е. когда известные цвета и звуки или цвета и личности, по аналогии их эмоционального характера, ассоциируются между собой (Наташа в ‘Войне и мире’).

Творческое воображение находится в тесной зависимости от Ч. ‘Приятные аффекты повышают деятельность фантазии, неприятные — задерживают’ (Леман, ‘Die Hauptgesetze etc.’, 168). Отсюда то блаженное чувство ‘вдохновения’, о котором так много говорят поэты. ‘Когда я здоров, нахожусь в хорошем расположении духа, обилие музыкальных идей приходит мне в голову’ (Моцарт). Непроизвольность, легкость творчества и расширение кругозора образов под влиянием подъема вдохновения превосходно изображены у Пушкина (‘Осень’: ‘И забываю мир, и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем, и пробуждается поэзия во мне: душа стесняется лирическим волненьем, трепещет и звучит, и ищет, как во сне, излиться наконец свободным проявленьем’). К этому нужно добавить, принимая во внимание сложность и смешанность Ч., что всякое Ч. может, при известных условиях и в известной степени, влиять на повышение творческой фантазии, например страх (народная фантастика), гнев (‘facit indignatio versum’) и т. п. Иногда болезненное состояние возбуждает подъем вдохновения (см. письма Даргомыжского и Бородина), иногда вдохновение обусловлено наличностью искусственных возбудителей (алкоголь, кофе), идиосинкразиями у отдельных поэтов и писателей: Руссо размышлял на солнцепеке с открытой головой, Шиллер работал с ногами, погруженными в холодную воду, Гонкур вызывал гиперестезию продолжительным бодрствованием и т. д. (см. Ribot, ‘L’imagination cr&eacute,atrice’, и Paulhlan, ‘La psychologie de l’invention’).

Мышление. Чувственный тон не только в виде интереса сопровождает непроизвольное внимание, но привходит в самые отвлеченные акты мышления. Это обстоятельство порождает явление, называемое интеллектуальной эмоцией или логическим чувственным тоном (Циглер). На него указывал уже Аристотель (‘Проблемы’), но впервые его значение оценил Кант (историю этого вопроса см. в работе Лапшина: ‘О трусости в мышлении’ в ‘Вопросах философии и психологии’, 1900, декабрь). Всякий акт суждения (а суждение — коренной и типичный акт мышления) связан с известным чувственным тоном (Иерузалем). Существуют своеобразные чувства ‘тождества’ и ‘противоречия’ (входит в чувство смешного), общее чувство рациональности (Джэмс), сопровождающее ход мышления, чувство ‘сходства’, чувство недостатка (Gefhl des Entbehrens). См. ст. С. Bos, ‘Etude sur sentiments intellectuels’, в ‘R&eacute,vue Philosophique’ (1903, апрель).

Социальные чувства. Вопрос о развитии и происхождении социальных чувств еще далеко не разработан. Под социальными чувствами в широком смысле следует разуметь не только такие эмоции, как любовь, симпатия, нежность, но и противоположные им. Социальные чувства суть такие, в которые так или иначе входит представление о чужой душевной жизни. Это представление не врождено животным или человеку, но вырабатывается постепенно ребенком из опыта, путем интроекции — мысленной подстановки собственных представлений и чувств под действия существ, сходных по внешности и действиям (Бенеке, Авенариус, Болдвин). Разумеется, удовольствие или неудовольствие от присутствия живых существ ребенок испытывает задолго еще до появления интроекции, хотя бы в инстинктивной форме (по словам Болдвина, ребенок уже на 2-м месяце различает в темноте прикосновение матери и няньки). Интроекции предшествует противопоставление ребенком собственного организма другим телам, как тела sui generis. За этим противопоставлением следует интуитивное сравнение собственных действий с движениями в окружающих телах и мысленная подстановка психических состояний. Вследствие крайнего несовершенства умственных способностей, ребенок от несознательного неосмысленного солипсизма переходит к столь же неосмысленному и несознательному панпсихизму, одухотворяя решительно все окружающее. Окружающие, ограничивая его необузданное стремление к одухотворению, впервые навязывают ему дуализм живой и мертвой природы, к которому он постепенно привыкает. Стремление поставить развитие альтруистических чувств в исключительную связь с половым инстинктом (Руссо, Фейербах, Литтре) совершенно ошибочно. Справедливо, что на низших ступенях животной жизни половым влечением почти исчерпывается роль особи по отношению к роду, но относительно высших животных и в особенности человека такая точка зрения слишком узка. Альтруистические чувства пробуждаются у детей очень рано (Болдвин рассказывает, что на 1-м году рисунок удрученного горем человека вызывал в ребенке слезы), хотя остается еще далеко не ясным, когда именно хотя бы в инстинктивной форме начинается интроекция. Улыбка очень маленького ребенка, сопровождающаяся, быть может, чувством удовольствия, — еще отнюдь не показатель наличности симпатии в собственном смысле слова, а иногда простой рефлекс. Стремление детей и дикарей к всеобщему одухотворению представляет величайший психологический интерес, особенно если принять во внимание, какую роль это одухотворение играет в искусстве (см. удивительное стихотворение Гюйо ‘Сила иллюзии’ в ‘Стихах философа’, стр. 15-я). Это одухотворение сопровождается соответствующими эмоциями. ‘Моему 27-месячному сыну, — говорит Прейер, — вырезывали фигурки из бумаги, когда неловким движением ножниц им отрезали руку или ногу — он принимался плакать’. Эстетическое одухотворение природы поэтами, художниками и музыкантами, сопровождаемое своеобразными эмоциями, стали серьезно исследовать сравнительно недавно. Особенное внимание на него обратил Гюйо в своей книге ‘Искусство с социологической точки зрения’. Гроосс, сближая эстетическую деятельность с игрой, оттеняет в эстетическом одухотворении внутреннее, т. е. мысленное подражание (‘Innere Nachahmung‘), в котором участвуют моторные образы, сопровождающие мысленное воспроизведение актов, совершаемых объектами, и контуров самых объектов, на которые направлено одухотворение. Липпс, обозначающий этот процесс эстетического одухотворения термином ‘Einfhlung‘, подвергает сомнению взгляд Гроосса. Витасек (‘Zeitschr. f. Psych. und Physiol. d. Sinnesorgane’, т. XXV) указывает, что по этому вопросу могут быть два взгляда: ‘Aktualittsansicht’, согласно которому проектируемые во вне Ч., реальны, и ‘Vorstellungsansicht’, по которому приписывание Ч. воображаемым существам (например, в музыке) иллюзорно: мы в этом случае переживаем не конкретные, а абстрактные эмоции. Если же, например, трагедия вызывает в нас реальный ужас или реальную жалость, то эти эмоции мы не проектируем — они приписываются нами самим себе. Происходит это потому, что, во время возникновения в нас эстетической эмоции, те причины, в силу которых эти эмоции могли бы быть реальными, отсутствуют (см. также Stern, ‘Einfhlung u. Association in der neueren Aesthetik’, 1898, Lipps, ‘Raumaesthetik’). В психологии сострадания (о сострадании см. Аристотель, ‘Риторика’, II, 8, 2, Цицерон, ‘Tusc. disp.’, IV, 8, 17, Сенека, ‘De clem.’, II, 3, Спиноза, ‘Eth.’, IV, prop. 50, III, pr. 22, Кассина, ‘Saggio analytico sulla compassione’, Wolf, ‘Psych. Emp.’, 687, Кант, ‘Kr. d. pr. Vern.’, 142, Шопенгауэр, ‘Grundl. d. Moral’, 22) можно отметить две точки зрения. Первая предполагает обособленность сознаний реальной, вторая — иллюзорной. Многие представители первой точки зрения (Ларошфуко, Гельвеций, Руссо) усматривали в сострадании, с одной стороны, стремление избавить себя от неприятного зрелища страдания другого, с другой — скрытое эгоистическое удовольствие от контраста между собственным благополучием или могуществом и несчастием или слабостью другого. Это воззрение восполняется указанием на то, что в основу сострадания кладется принцип переноса по ассоциации (Гертли, Джеймс Милль, Джон Ст. Милль). Благополучие другого косвенно обусловливает наше собственное благополучие, поэтому, живя постоянно в обществе, мы в силу привычной ассоциации переносим чувство удовольствия с собственного благополучия на чужое. Развитие чувства симпатии у особи находит себе поддержку в унаследованных инстинктах, выработанных жизнью рода и всего животного мира. К таким врожденным симпатическим инстинктам относится материнское чувство и половое влечение. Полезность симпатических инстинктов для рода, в силу естественного отбора и наследственности, делает их впоследствии второй натурой потомков, чем-то органически неотделимым от их собственных интересов (Конт, Дарвин, Спенсер, отчасти Вл. Соловьев, Штерн — в интересной книге ‘Das Wesen des Mitleids’, 1903). Мыслители второй категории считают обособленность сознания иллюзией и потому полагают, что, симпатизируя, мы не просто заключаем по аналогии от внешних проявлений чужой душевной жизни к своим собственным и не подражаем чужим Ч., но непосредственной интуицией постигаем чужие психические состояния (хотя при этом некоторую роль все же играет инстинктивное заключение по аналогии и подражание) и, сострадая, реально отождествляем себя с другими, снимаем призрачные перегородки, отделяющие одно ‘я’от другого (Шопенгауэр, Фейербах, о противоречиях у Шопенгауэра в его учении о сострадании, см. Грузенберг, ‘Нравственное учение Шопенгауэра’). Относительно сорадования часто высказывалась мысль о трудности и даже невозможности такого чувствования: (Эсхил, ‘Агамемнон’, 843). ‘Для того чтобы сострадать, нужно быть человеком, но для того, чтобы сорадоваться, нужно быть ангелом’ (Ж. Поль Рихтер). На этой точке зрения стоял и Руссо. В новейшее время исследованию этого чувства уделяют надлежащее внимание Гюйо и Вл. Соловьев (‘Оправдание добра’). См. у Гюйо, ‘Стихи философа’ (стр. 27, ‘Единение’). Если в известных оттенках сострадания можно найти эгоистические элементы, то в известных оттенках злобы и ненависти можно найти низшие формы альтруизма и чувства справедливости: негодование и ненависть к притеснителям, сочетающиеся с любовью и состраданием к униженным и оскорбленным. Разнообразие оттенков в понятиях сострадания и злобы делает понятным, почему можно встретить столь различные оценки этих двух Ч. Рядом с превознесением ‘святой злобы’ (Скиталец) можно слышать осуждение сострадания как грубо эгоистического чувства (Ницше). Если вспомнить, что 1) в сложных Ч. комбинации различных элементов бесконечно разнятся количественно и качественно, 2) что язык весьма несовершенен в передаче оттенков чувства, 3) что поэты, моралисты и философы для более яркого выражения своих мыслей прибегают к эстетическому преувеличению и тем придают еще более условный стилизованный характер своим психологическим описаниям, хотя и сильнее, может быть, действуют на чувство читателя, то станет понятным на первый взгляд труднообъяснимое разногласие в оценке вышеназванных явлений, какое мы встречаем в современной философской литературе. Дюринг, оправдывающий мщение и одобряющий Entrstungspessimismus, и Ницше, ополчающийся против сострадания, окажутся, при более близком исследовании, быть может не такими полярностями апостолов ‘деятельной любви’ — Гюйо, Достоевского, Толстого и Соловьева. В этом отношении поучительно сопоставить две статьи: Н. К. Михайловского о Достоевском: ‘Жестокий талант’ и Франка — о ‘любви к дальнему у Ницше’ (‘Проблемы идеализма’, 1902).

Ч. в их отношении к воле. Волевая деятельность представляет результат развития рефлекторной и инстинктивной деятельности, в связи с развитием познания и чувства. Низшую форму волевого акта представляет влечение. В рефлексе мы можем ощущать самое движение, но нам не представляется никакого противоположения между действительно переживаемым и представляющимся возможным. Хотение предполагает уже не одну, а несколько возможностей действия, между которыми может быть сделан выбор. Выбор мотива для действия — мотивация поступка — предполагает оценку представляющихся возможностей действия. В этом-то пункте психология воли и соприкасается с психологией Ч., а именно с теорией ценности (Werththeorie). Издавна пользовалось популярностью средневековое выражение: ‘Nihil appetimus nisi sub specie boni’ — мы стремимся всегда к хорошему, доброму. Этот взгляд разделяли одинаково и рационалисты, и эмпирики (Спиноза, Локк). От этой точки зрения отправлялись в своих исследованиях и те психологи, которые положили начало учению о мотивации, как meopuu ценностей — Мейнонг и Эренфельс (почитатели Брентано). В основании всякой оценки, по Мейнонгу, лежит ‘чувство, которое связывается с (действительным или мнимым) знанием о существовании или не существовании объекта, а именно объекта ценности’. Объективную ценность, по Мейнонгу, имеет то, что ‘обладает способностью считаться стоящим со стороны интеллектуально и эмоционально нормального человека’. Эренфельс называет ценным то, что относительно постоянно желаемо мной. По этому поводу возникает вопрос, всегда ли приятное составляет причину влечения. На это уже Кант ответил, наперекор сторонникам эвдемонистической мотивации, отрицательно: ‘наслаждение или страдание, связанное с объектом желания, не всегда предшествует желанию, и потому не всегда может рассматриваться как причина, но также и как следствие его’ (‘Rechtslehre’, стр. 9). Эта важная мысль разработана и углублена Паульсеном, Геффдингом, Крюгером, Лосским и Петражицким. Мотивом человеческой воли вовсе не является идея удовольствия, напротив, ‘влечение, вовсе не связанное с представлением соответствующего его удовлетворения, предваряет удовлетворение’. ‘Цель, на которую направлена воля, состоит не в максимуме чувств удовольствия, а в нормальном проявлении жизненных деятельностей, к которым предрасположен вид’. Такова точка зрения энергетической мотивации воли, в противоположность гедонистической. Гёффдинг и Лосский (‘Основные учения психологии с точки зрения волюнтаризма’, стр. 224) смягчают несколько эту антиномию. ‘Если целью или объектом влечения служит нечто такое, что возбуждает или, по-видимому, возбуждает удовольствие, то отсюда еще вовсе не следует, что этой целью должно быть непременно само удовольствие’ (‘Психология’, стр. 272). Крюгер, анализируя понятие ценного как относительно постоянно желаемого мной, как того, начто мое стремление, при определенных психических условиях, закономерно направлено, заключает: ‘нельзя допустить необоснованного предположения последовательного эвдемонизма, будто Ч. отличаются лишь по их интенсивности и продолжительности, они также еще отличаются, и, как я думаю, ‘наипаче, широтой и глубиной их источника в личности человека, т. е. многообразием и устойчивостью отношений, в которых их объект находится к системе наших оценок’ (‘Der Begriff des Absolut Werthvollen’, 1898). Надо делать различие между постоянными и преходящими мотивами нашего поведения (Wundt, ‘Ethik’, стр. 477—478). Таким образом, суждение оценки приблизительно так относится к отдельному конкретному моему желанию, как общее представление (в процессе познания) — к соответствующему ему единичному объекту. Наша воля представляет собой (так как здесь речь идет о личности человека, как целом) целую относительно постоянную систему влечений и предрасположений к влечениям. Мы частью инстинктивно, частью сознательно пользуемся целой иерархией ценностей в нашем поведении, и борьба мотивов в волевом акте и заключает в себе сопоставление различных видов ценностей между собой. Эвдемонисты исходят из фальшивого представления человеческой личности, как какой-то пестрой мозаики наслаждений и страданий, где все дело заключается в алгебраическом перевесе приятных или неприятных ‘элементов’, ‘психических атомов’. На самом деле сознание представляет известную системность, связность, органичность, между тем как ‘психический атомизм’ является метафизической гипотезой, плохо уживающейся с данными опыта. У Гюйо в его книге: ‘La morale sans obligation ni sanction’ мы находим замечательную попытку объяснить психогенез императивного характера нравственных норм. Простые влечения, становясь опознанными, переходят в прочные наклонности. Эти прочные наклонности, систематизируясь и проясняясь перед сознанием, становятся резонированной наклонностью — идеей-силой, в виде идеи долга. Подобным же образом Зиммель и профессор Петражицкий указывают на гипостазирование в особые метафизические сущности императивности импульсов. В нравственном чувстве есть элемент связанности (об(в)язанность, obligatio): мы чувствуем инстинктивную невозможность нарушить известные импульсы. ‘Vorstellungen der normativen Thatsachen’, в виде идей должного, нормального, хорошего, суть ‘идеальные проекции нашей собственной психики’, вырастающие постепенно из первоначальных импульсов (‘авторитетно-аппульсивных’ и ‘авторитетно-репульсивных’ эмоций), параллельно развитию интеллекта, путем перенесения их на другое место и время и на других людей (‘Научное Обозрение’, 1903, январь, февраль и март, Петражицкий, ‘Природа этических явлений и правосознания, как мотивов человеческих поступков’). Об эстетических чувствах — см. Эстетика, о нравственных и религиозных чувствах — см. Этика.

Библиография.

По истории психологии Ч.: сочинения Chaignet по психологии у древних греков, Siebeck, ‘Geschichte d. Psychologie’ (1880—1884), Dessoir, ‘Geschichte d. neueren Psychologie’ (1897—1900), Sommer, ‘Grundzge einer Gesch. d. deutschen Psychologie und Aesthetik von Wolf-Baumgarten bis Kant-Schiller’ (1892), Грот, ‘Психология Ч.’, Э. фон Гартман, ‘Современная психология’ (подробное изложение современных взглядов немецких психологов на Ч.). В последних двух книгах подробнейшие библиографические указания. По психологии Ч.: Дарвин, ‘О выражении ощущений у человека и животных’ (1896), Piderit, ‘Mimik und Physiognomik’ (есть французский перевод. По-русски переведены 4 главы — ‘Артист’, 1891, 1892, 1893), Nahlowsky, ‘Das Gefhlsleben’ (1862), Horwicz, ‘Psychologische Analysen’ (1878), Bouillier, ‘Du plaisir et de la douleur’ (1895, 2 изд.), Dumont, ‘Th&eacute,orie g&eacute,n&eacute,rale de la sensibilit&eacute,’, Bain, ‘Emotions and Will’ (1865), глава об эмоциях из ‘Principles of Psychology’ James’a, изданная брошюрой по-французски (1903), Ланге, ‘Аффекты’ (1890), Рибо, ‘Психология Ч.’ (1897), Lehmann, ‘Die Hauptgesetze des menschlichen Gefhlslebens’ (1902, новое издание), Ziegler, ‘Das Gefhl’ (1893), Sergi, ‘Les &eacute,motions’ (1901), Hughes, ‘Die Mimik des Menschen auf Grund voluntarischer Psychologie’ (1900), Paulhan, ‘Les ph&eacute,nom&egrave,nes affectifs’ (1899), Тома, ‘Воспитание чувств’ (1900), F&eacute,r&eacute,, ‘La pathologie des &eacute,motions’ (1892), Фуллье. ‘Страдание и удовольствие’ (с предисловием Л. Е. Оболенского) и ‘О выражении душевных волнений’ (1895, в одной брошюре), Н. О. Лосский, ‘Основные учения психологии с точки зрения волюнтаризма’ (7-я и 8-я главы, 1903), Згурский, ‘Опыт психофизиологии Ч.’ (1902), Rauh, ‘De la m&eacute,thode dans la psychologie des sentiments’, Godfernaux, ‘Le sentiment et la pens&eacute,e’ (1894), Dumas, ‘La tristesse et la joie’ (1902), Данвиль, ‘Любовь’ (1894), Моссо, ‘Страх’ (1887), Дюга, ‘Застенчивость’ (1899), Boesch, ‘Das menschliche Mitgefhl’, Stanley, ‘Studies in the evolutionary psychology of Feeling’ (1895), Ehrenfels, ‘System, d. Werththeorie’ (1898), Meinong, ‘Psychologisch-Ethische Untersuchungen zur Werththeonrie’ (1894), Meinong, ‘Ueber Werthhaltung und Werth’ (‘Arch. f. syst. Philos.’, 1895), Grant Allen, ‘Physiological aesthetics’, Marshall, ‘Pleasure, pain and aesthetics’, W. James, ‘The Varieties of religious experience’ (1903), Starbuck, ‘The Psychology of Religion’, Соколов, ‘Вера’ (1902). Подробные библиографические указания в журналах ‘Ann&eacute,e psychologique’ и ‘Zeitschr. f. Psych. und. Phys. d. Sinnesorgane’. Библиография по патологии Ч. см. в конце книги Штёрринга, ‘Психопатология в ее отношении к психологии’, перевод А. А. Крогиуса, там же составленный Лапшиным указатель книг и статей по психологии. См. также указатель статей за первые 10 лет существования журнала ‘Вопросы философии и психологии’, ‘Философский Ежегодник’ Я. Н. Колубовского за 1893 и 1894 гг. и библиографический указатель по психологии, педагогике, этике, эстетике (Л. Саккетти) и психиатрии (А. А. Крогиус), в приложении к переводу ‘Психологии’ Джэмса (4-е изд.) И. Я. Лапшина, и его же заметку в ‘Вестнике Самообразования’ за 1903 г.: ‘Что читать по психологии’.

И. И. Лапшин.

Источник текста: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, том XXXVIIIa (1903): Человек — Чугуевский полк, с. 941—956.

Телесные изменения.

Эмоции:

Библиография.

Читайте также: