Ис. ГОЛЬДБЕРГ
ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
‘ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА’
Москва — 1936
ЧУПАЛИН СОН
ЧУПАЛИН СОН
I
II
III
IV
V
Чупалин сон, Гольдберг Исаак Григорьевич, Год: 1936
Время на прочтение: 8 минут(ы)
След ее увидели трое: Иван Беспалый, беспутный Никанорка, в кою пору выбравшийся промышлять, и Дыдырца.
Говоря по совести, следить ее должен был бы только Дыдырца и он один, никто больше. За это говорило, во-первых, то обстоятельство, что след прорезал пушистый покров реки Пеледуя, а на берегу этой речки уже который год стойбищем стоял Дыдырца, во-вторых, еще и то, что его собака Бойогда учуяла след и ожесточенно разрыла снег до мерзлой земли, отыскивая шарлоб. Но и Иван Беспалый и Никанорка беспутный тоже ведь в какую даль шли сюда, и им нужно с чем-нибудь к купцам выйти, не с голыми же руками. Да притом их двое, а Дыдырца один, если не считать Чупалу, жену его.
Лисиц по Пеледую водилось немного, все красные или недорогие сиводушки и спорить из-за них не следовало. Но Чупала как раз накануне видела сон: в чуме к огню прибежала белка, повертелась, огляделась вокруг умненькими глазками — да и прыг в огонь. А назавтра как раз и нашел Дыдырца свежий лисий след. Отсюда Чупала и сообразила: ходит поблизости не какая-нибудь красная лисица, а чернобурая или, может быть, огневка, несравненная, бесценная огневка, за которую купцы дают без счету водки и много муки.
Мужики чупалин сон заметили и стали в уме держать. И по следу с собаками началась гоньба с зари до зари.
Чупала вечером у огневища охала и выговаривала усталому Дыдырце, что вот ходит он по следу, ходит, а где лисица чернобурая?
Тунгус отмалчивался и хмуро курил трубку. А женщина от упреков переходила к мечтам бесхитростным. Думала вслух, навевая сон монотонной речью на Дыдырцу, о том, что можно взять в деревнях у купцов за лисицу дорогую. На год, а может быть, на два покруту забрать можно. Полные патакуи набить мукой и долго-долго печь вкусные колобки. Красного и черного сукна и ярких шелестящих тканей, табаку и водки. Много водки для Дыдырцы или родичей, которые сойдутся посмотреть на того, кого под сердцем уже чует Чупала, кто в ясное весеннее утро вдруг прокричит пронзительно, как тот, другой, унесенный тяжелой болезнью.
Сладко жмурясь, уносилась Чупала в мечтах к заманчивому будущему. Долго сидела подле огня, подбрасывая все новые и новые дрова. А Дыдырца засыпал тяжелым сном.
Беспутный Никанорка на промысел пошел совершенно случайно. Вовсе и не охотник он. От ружья не отвык поэтому только, что возле деревни по озерам за утками весной и осенью бродил. На том и охота вся его кончалась.
Пошел он к Пеледую в настоящий промысел из-за Ивана Беспалого. Тот — мужик хозяйственный, с купцами знающийся, дом да обзаведение у него крепкие, а Никанорка — бобыль и пьяница. Задолжал Ивану,— долг-то незнаемо когда начался, а конца ему не видно. Иван смекнул: пойти одному с Дыдырцей промышлять — половину получишь, а если кого-нибудь третьего ловко прихватить — и две трети промысла очистится. Третьим — то Никанорка и случился.
Никанорке лучшего и не надо было. Харч сытный был, раздолье широкое в тайге, верхонки и парку теплые от хозяина получил — чего лучше! Ходи меж сонных елочек, оставляя за собой след, жди, не попадет ли зверь глупый, да стреляй в него. Попадешь — хорошо, не попадешь — не беда.
А раздолье-то кругом какое! Синими тенями в изломах отливает покров снеговой на хребтах и по боркам. Тишина жуткая. Ни ветерка, ни вскрика. Только трое в разных местах темнеют — сам Никанорка да остальные охотники. И впереди, вытянув морды и поджимая лапы, идут что-то высматривающие, насторожившиеся собаки. Да хлопает изредка выстрел вслед за звонким и отрывистым лаем.
И вовсе не нужны были Никанорке ни охота, ни промысел. Не для него все это. Ему бы пища была да работа нетрудная. Да тишина лесная. Тишина, в которой так славно родятся легкие и забавные мысли.
А пушистая белка да колонок, да горностай, за которых другие получат деньги, а на деньги товара разного много,— всего этого беспечному Никанорке не надо было.
И вот внезапно в безмятежное спокойствие Никанор-кино вошла лисица невидимая. Несравненная, бесценная чернобурая лисица, а может быть, и сама огневка. За нее приезжие купцы, совсем не скупясь, дают много денег. Столько, сколько Никанорка отродясь не видал. За какие можно домишко себе устроить, хозяйство, семью.
Пришла мысль уйти за синеющим тонким следом зверя, найти его, убить и потом стряхнуть с себя и подневолье полупьяное, и жизнь впроголодь да в чужих людях, и насмешки людские.
Ведь огневка!.. Счастье единственное, однажды случающееся!..
И в тот день, когда трое набрели на ясный и свежий след и два из них просто и небрежно сказали: ‘лисица’, а потом женщина упорно и настойчиво добавила, вдохновленная вещим сном: ‘чернобурая!.. огневка!’ — в тот день Никанорка обрел в себе непреодолимую жажду для себя одного, а не для кого-нибудь другого найти этого редкостного зверя. Напитался мыслью, которая обожгла его и угнала из тела его спокойствие и неторопливость.
Высматривающим и подозрительным сделался он. И дрожал одной боязнью — как бы без него Иван или Дыдырца не уследили зверя, как бы он не остался без всего.
У Ивана Беспалого расчет был простой, если лисицу добудет он с Никаноркой, то сокроют они ее и не дадут части Дыдырце и тогда ему — Ивану — придется рублей двести-триста. А если скрыть не удастся, то все же очистятся две радужные. Как-никак, а промысел богатый, есть о чем помечтать, есть и на что погулять. И так или иначе, понимал Иван, не минует его богатая добыча, мимо него не пройдет.
Озабоченней всех был Дыдырца. Его занимала упорная мысль: как держит путь эта невидимая лисица. То след ее видели по эту сторону речки и он, точно насмехаясь и дразня, хитрыми и ненужными петлями намечался возле самого жилья. То куда-то далеко на речку убегал и терялся по распадкам, в глухих, занесенных снегом долинках.
Не мог понять он, так сроднившийся с причудами и тайнами тайги, не мог понять он, зачем бродит, повидимому, учуявшая слежку лисица в опасных для нее местах. Зачем дразнит своих врагов и не уходит в далекие хребты, туда, где для нее пет опасности.
И, не понимая этого, не умея разгадать, с какою-то ожесточенностью бегал Дыдырца по целым дням по следу на голицах, высматривал, соображал, обдумывал, как бы перехитрить зверя.
И пускался он на разные выдумки охотничьи.
Если е вечера оставлял след в одном месте, то, приглядевшись к нему и что-то сообразив, утром уходил куда-нибудь в сторону и уже к полудню перехватывал свежий — еще в рыхлом снегу и с чуть заметно осыпавшимися краями. Или вдруг, бросив выслеживать добычу, без пути начинал прокладывать новую лыжню по тем местам, куда и ходить-то не следовало. Так обманывал ее с ее хитрой и обдуманной попыткой уйти от охотников, запутав их в таинственном и непонятном сплетении следов.
И чувствовал Дыдырца, забывая о своих названных товарищах Никанорке и Иване Беспалом,— чувствовал, что должен он перехитрить лисицу. Должен итти по тайге, путая свой след, высматривая, напрягая все свое чутье, за лукавым зверем и во что бы то ни стало добыть его, покорить себе.
Раздувались ноздри у тунгуса, загорались глаза огнем от упорной, неотвязной мысли. Наливалось тело непреодолимой бодростью, и что-то тянуло вперед — по следу, за зверем.
Не было для него ничего вокруг: перестал стрелять глупых белок, точно изумленно выглядывавших с вершин сосен. И даже однажды равнодушно упустил медленно проскользнувшего в чащу, блеснувшего желтизною-коло нка…
Покрывалась пабережка возле Пеледуя замысловатым и тонким узором следа. Бороздилась белая гладь ее во все направления разбегающимися лыжнями.
За маленьким зверем, которого никто не видел и ценность которого еще никто не разгадал, упрямо и настойчиво гнались трое…
С утра оставалась Чупала одна в чуме, и день ее наполнялся ленивыми мыслями.
Курился непотухающий огонек, и вместе с ним, то вспыхивая, то потухая и чуть тлея, медленно трепетала ее мысль.
Под почерневшими скатами чума было все такое привычное и знакомое. И не растекались мысли. И хоть медленно, но шли по одному пути.
Где-то бродит, озираясь и вся насторожившись, неведомая лисица.
Неясно предчувствует Чупала ее. Какая она? Горит вся, как тлеющие угольки камелька? Или как яркое зарево заката летнего? Не знает Чупала этого. Знает она тольког что несравненен мех у этой лисицы. Что радостно глазам смотреть на нее, что один только раз во всю человеческую жизнь и не каждому можно увидеть ее.
По рассказам родичей, еще с детства помнила она, как бьются охотники, чтобы добыть такую лисицу. И смутно-смутно сквозь толщу лет припоминала, как однажды еще живший тогда отец принес в чум такую добычу. Светло сделалось в темном и дымном жилище. Заискрилось, засверкало вокруг, сияние пошло от маленькой шкурки. Или показалось это тогда? Или годы изменили воспоминание?..
Рядом с мечтами о том изобилии всяких богатств и вина, которое придет с этой еще неубитой добычей, Чупалу охватывало горячее нетерпение увидеть, никогда не виданную лисицу. Посмотреть бы только один раз. Погладить пушистый мех руками, прижаться к нему лицом, щекой. Встряхнуть его перед глазами и удивляться огню незнаемому, который рассыплет он вокруг. С утра до позднего вечера, до прихода усталых и неразговорчивых охотников медленно и упорно думала так Чупала. И радостно встречала Дыдырцу. Но потухала радость при виде его хмурого и нерадостного лица.
А ночью тихо и торопливо шептала она мужу, что вот какой он охотник, какой тунгус,— сколько дней следит за лисицей, а все выследить ее не может. И лыжи у него есть, и ружье, и крепкие ноги, могущие бежать большой путь, а лисица все бродит живая, хитрая.
Уходили дни. Приуныл уже Никанорка, непривычный к тяжелой слежке зверя. Подумывать стал Иван и о том, что время уходит, лисицы нет, а промысел настоящий, беличий, за которым пришли сюда, пропадает зря.
Только Дыдырца с остервенелым упорством бродил по речке, по пабережке, по распадкам и все высматривал, все обдумывал.
И, возвращаясь изнеможенный и молчаливый в чум, встретив ищущий, вопросительный взгляд Чупалы и ее нетерпеливый вопрос, он молча скрипел зубами, а потом, отдышавшись, долго, сопя носом, раскуривал трубку, злобно отгораживая себя от всех клубами густого дыма…
За патакуями и инмоками, наполовину опорожненными от муки, которой они были наполнены когда-то, в чуме валялось старое ружье Дыдырцы.
Три года назад ему удалось выменять себе за трех сохатых новое ружье и он свою кремневку положил отдыхать.
В мечтах о лисице Чупала часто останавливалась мыслями на этом ружье. Взять бы его, вскинуть себе за плечи, всунуть ноги в юкши легких лыж и тоже пойти искать зверя — вдруг бы посчастливилось!
И сердилась она на кого-то за то, что девчонкой давали ей ружье и посылали на озеро уток бить и гусей скрадывать, а вот потом в настоящую охоту уже не пускали промышлять. Вот бы теперь пригодилась она. Была бы помощницей Дыдырце. Шла бы за лисицей и добилась бы своего.
Вынимала Чупала ружье из-за патакуев и инмоков, осматривала его, щупала спуск, полку, кремень. Совсем ладное, заряженное ружье. Насыпать на полку пороху немного, кремень пододвинуть выше — и готово, можно выходить на промысел.
Нашла Чупала и натруску, в которой вдоволь было и пороха и свинца.
Все есть.
Тогда стала она выходить из чума вооруженная и бродить неподалеку от жилища…
…Загнанная, сбитая с толку, лисица металась из стороны в сторону. Тесным треугольником окружили ее люди. Хитри не хитри, а уж становится все труднее и труднее плести и запутывать узоры следов.
И однажды, почти застигнутая Дыдырцой, она, не помня себя от страха и ярости, кинулась в ту сторону, откуда явственно неслись к ней запахи человеческого жилья.
И там встретила Чупалу.
От неожиданности и горячей невероятной радости Чупала чуть было совсем не забыла, что ей следует делать.
Она увидела надалеко от себя тонкую мордочку и два светящихся глаза. Но больше всего, но раньше всего увидела она несравненную, отливавшую голубоватым, перебегающим огнем спину.
И от этого вернулась к ней уверенность, вернулось сознание. Она сыпнула порох на полку, изловчилась и, почти не целясь, выстрелила.
Лисица прыгнула вверх, шлепнулась на снег, но снова поднялась на ноги и побежала от Чупалы. Тогда та, испуганная страшной мыслью, что уйдет добыча, бывшая уже почти в ее руках, второпях, не отмеривая заряда, зарядила ружье. Побежала вперед за лисицей, увидела ее, ослабевающую, но все еще пытающуюся уйти, и снова выстрелила.
И, опустив кремень на полку, вдруг почувствовала Чупала страшный удар в плечо, в грудь, а потом ив голову. Страшный шум услыхала она. И все в ее глазах на мгновение окрасилось в красный, а потом в черный цвет.
И потом все провалилось куда-то навсегда, безвозвратно.
Дыдырца напал на свежий след. Он почувствовал, что лисица совсем недалеко от него.
Радостно пошел он по этому следу. Но чем больше шел, тем больше изумлялся: след вел его к жилищу.
Раз слышал Дыдырца звук выстрела, но не обратил на него внимания, кто-нибудь из товарищей — решил он — белку подстрелил.
А когда вышел на полянку, неподалеку от которой стоял чум, и увидел рядом с перепутавшимися лисьими следами еще другие — человеческие следы, то всполошился Дыдырца. Оглушила тунгуса плохая мысль: не убил ли кто вместо него хитрого зверя?..
…В первое мгновение, увидев окровавленную Чупалу на взрытом и забрызганном кровью снегу, Дыдырца не понял, в чем дело. Не понял всего зла, свершившегося без него.
Но скоро все понял. Увидел недалеко от окровавленной Чупалы убитую лисицу. Хотел кинуться к ней. Не зная сам зачем — кинуться. И завыл.
Диким и страшным звериным воем завыл мужик…
Иван Беспалый, придя к чуму и застав возле него беду, не растерялся.
— Чего ты, бойе?— тряхнул он окаменевшего Дыдырцу.— Лисицу-то подбери!.. Огневка!..
Дыдырца угрюмо махнул рукой и отбросил от себя предупредительно поднесенную Иваном лисицу.
— Не надо разве?..— встрепенулся Иван.
И подобрал лисицу себе. И когда брал ее в руки и мял ее уже застывшее тело, то вспыхивало его лицо какими-то пугливо-радостными румянцами и хищно впивались костлявые пальцы в пушистый мех.
Над трупом Чупалы двигались двое. У одного лицо было застывшее и опалено испугом и злобой. Другой с трудом прятал неожиданную, необъятную радость.
Таким нашел этих двух Никанорка.
Увидел мертвую, увидел пушистый хвост и беспомощно повисшую голову лисицы за спиной Ивана — всплеснул руками. От изумления и огорчения матерно изругался.
— Ах ты… хлюст!..— накинулся на Ивана. Метнулся к трупу. — Бедная ты!.. Ишь как…
Тряхнул за плечо Дыдырцу, поднявшего на него мутные глаза…
Потом растолкал мужиков и принялся вместе с ними убирать труп, все время охая и огорчаясь…
Позже Иван Беспалый добыл, откуда-то вытащив, бочонок спирта и угощал Дыдырцу.
Никанорка уже пьяный сидел у огня, охватив руками колени и раскачиваясь из стороны в сторону, и отчего-то плакал. Горькими, нудными слезами плакал. И в пьяной нежности и жалости приговаривал:
— Бедная ты моя… бедная!
И нельзя было узнать, кого оплакивает Никанорка беспутный: Чупалу или несравненную, редкостную лисицу, огневку…