Анатолий Каменский
Анатолий Каменский
Чудовище
Чудовище
I.
I.
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
—————————————————-
Чудовище, Каменский Анатолий Павлович, Год: 1903
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Астафьев, библиотекарь захудалого степного курорта, исполнял свои несложные обязанности хотя и без особого удовольствия, но вполне добросовестно. Ровно в пять часов вечера, небрежно подвязав галстук и крутнув перед зеркалом маленькие белокурые усики, он выходил из своего домика и через круглую площадку с цветником, фонарями и беседкой для музыкантов направлялся к курзалу. Нервно пожимая плечами, жмурясь от солнца и позвякивая связкой ключей, он проходил через веранду с открытым видом на узкое соляное озеро и скоро попадал в ‘читальную комнату’. Отомкнув шкафы, раскинув на столе толстую библиотечную книгу, Астафьев поднимал глаза, и каждый раз, изо дня в день, перед ним вырастала высокая коренастая фигура стражника Фытова с книгами под мышкой.
— Что скажешь, Фытов? Неужели прочитал? — задавал обычный вопрос Астафьев.
— Точно так, ваше благородие! Пожалуйте еще что-нибудь историческое, посурьезнее.
Стражник Фытов, олицетворявший собою полицейский элемент в курорте и приставленный для насаждения добрых нравов среди многочисленной прислуги, был самым усердным читателем библиотеки и быстро, один за другим, поглощал исторические романы, которые называл ро манами. Кроме Фытова, приходили люди на костылях и с палочками, в серых валенках и теплых пальто, влетали кокетливые курортные барыньки, являлись мрачные, удрученные болезнями старики, и Астафьев, подавляя накипавшее нетерпение, должен был мягко и деликатно удовлетворять самые крайние вкусы и требования. Те два часа, которые он проводил в библиотеке, и стражник Фытов, и барыньки, и старики — все это уже начинало надоедать ему, но он как-то по инерции и даже с веселым видом доставал с полок то исторические романы, то ‘Жития святых’, то Поль де Кока.
Весною, еще до открытия лечебного сезона, катаясь по Волге, он случайно попал в распростертые объятия своего старого приятеля, смотрителя курорта, который и предложил ему отдельный домик, обед и прочее, а ‘чтобы не скучно было’ — несложные библиотекарские обязанности.
Прошло два месяца, промелькнуло несколько десятков прекрасных и непрекрасных незнакомок из разных краев, начиная с Москвы и кончая Бердичевом, день за днем пролетала беззаботная, легкая как сон, механическая жизнь. И Астафьев, несмотря на все однообразие и непривычную бездеятельность после тяжелого трудового года, результатом которого была золотая медаль, блестящие экзамены и оставление при университете, чувствовал себя легко и приятно, как в теплой ванне. Было, впрочем, одно обстоятельство, не позволявшее скучать Астафьеву…
Гуляя, завтракая, играя на бильярде, а вечером — сидя в библиотеке, он неизменно носил у себя на груди, где-то у сердца, тайную и сладкую жажду чего-то, какое-то творческое вдохновение, как бы задавленное тисками. Он не был ни музыкантом, ни художником и только иногда слегка дилетантствовал в искусстве — играл на рояле и писал акварелью, но вопросы творчества и красоты были ему близки, и ему всегда казалось, что вот-вот он додумается до чего-то необычайного, прекрасного. И здесь, в захудалом курорте, от безделья, томного, не душного, насыщенного парами воздуха, теплых и темных ночей, немолчных песен степи у него слегка кружилась голова, художественный червячок сильнее и сильнее сосал под ложечкой, и минутами, неизмеримо счастливыми и краткими, ему казалось, что он проникает в тайну. Приезжали больные и здоровые, иногда интересные и оригинальные люди, степная природа меняла краски и давала необыкновенные сочетания голубого воздуха, разноцветных трав и знойного тумана, и действительность в глазах Астафьева утрачивала объективную цену, а лица проходили и двигались мимо него, прикрытые изменчивым поэтическим флером на каком-то невидимом полотне.
Близилась осень, отъезд в Москву, скучная и неизбежная кандидатура в университете, и Астафьев начинал чувствовать прилив досады на себя и на окружающее. Ежедневно, сидя в аллее на скамейке, вдали от курортного шума, он думал: ‘Завтра же уеду в Москву, и баста. Сброшу с себя эту нелепую чешую. Ну его все к черту. И библиотеку к черту. Пусть полиция зачитывается романами, а бабы бесятся с жиру. К черту!’
Облака, полупрозрачные и легкие как пух, бежали низко-низко, бросая на песок молочно-белые расплывчатые тени. Воздух был насыщен знойным паром, деревья в полусне поникли неподвижными ветвями, далекая, сладко дремлющая степь томительно дышала и не манила к себе, как после заката, вечером. И чувство недовольства собой сменялось у Астафьева состоянием легким и приятным, как будто он лежал в теплой ванне. Скоро подкрадывался голод, и Астафьев знал, что сейчас к нему подойдет Фытов и скажет: ‘Ваше благородие! Господин Гаврилов дожидаются вас кушать’.
И потом, сидя в столовой, прихлебывая холодное пиво, Астафьев завтракал и слушал Гаврилова. Молодой человек, сильный брюнет с бритой бородой и большими, нависшими усами, как у Ницше, пристально смотрел на него своими глубокими синими глазами и, медленно отчеканивая каждое слово, говорил что-нибудь вроде:
— Женщина только тогда на высоте своей задачи, когда она отдается мужчине. В эти минуты она приближается к божеству. И я удивляюсь вам, Владимир Николаевич, вы такой тонкий художник и так далеки от этого кладезя самой разнообразной и неисчерпаемой красоты.
Или начинал декламировать стихи и монологи, в которых особенно отчетливо слышалось Астафьеву слово ‘женщина’, произносимое Гавриловым как-то по-своему: ‘женжчина’.
После завтрака до самого обеда они вместе бродили по саду, оба вдохновлялись, говорили сравнениями и образами, причем Гаврилов рассказывал истории своих бесчисленных любовных увлечений. Вечером, в курзале, он побеждал сердца страстной и поэтически глубокой игрой на виолончели, и его большие глаза странно мерцали и смотрели в одну точку, а нависшие усы придавали ему суровый и гордый вид.
Шестого августа в курорте была обедня с молебном и водосвятием, и вся публика, больная и здоровая, прилежно молилась. Только Астафьев с Гавриловым бродили мимо курзала, откуда слышалось пение и доносился легкий запах ладана. Гаврилов, мечтательно поводя глазами, напевал высоким фальцетом обрывок романса: ‘Я болен — я влюблен…’
Астафьев злился с самого утра и мысленно давал себе слово уехать завтра же.
— Ах, как мне все это надоело, — жаловался он Гаврилову, — а в особенности вы с вашими нелепыми декламациями.
— Я болен, я влюблен, — мечтательно отвечал Гаврилов, не обращая внимания на злобный тон Астафьева.
— Если вы не перестанете, я уйду, — внезапно раздражаясь, сказал Астафьев, — и что за охота паясничать!
— То была не птица, то была крылатая маленькая женщина, — не смущаясь, декламировал Гаврилов.
— Что за чушь? — уже с недоумением спрашивал Астафьев.
— Мой друг, — возразил Гаврилов, — это не чушь, а слова Тургенева и самая серьезная правда: сегодня к нам на курорт прилетела маленькая крылатая женщина. Обедня кончается, и вы сейчас увидите сами.
Из дверей курзала повалила публика, сильнее запахло ладаном, аллеи наполнились шумной толпой, среди которой Астафьев скоро заметил новую ‘больную’ — молодую женщину в легком белом платье и белой воздушной шляпке, напоминавшей облако. Хорошенькое личико, бледное, как у алебастровой статуэтки, с большими голубыми глазами и черными бровями, изогнутыми капризно и горделиво, сделало рассерженную мину и едва кивнуло на почтительно-развязный поклон Гаврилова.
— Разве вы знакомы? — удивленно спросил Астафьев.
— О да, — спокойно отвечал Гаврилов.
— Давно?
— С сегодняшнего утра, — еще спокойнее произнес он.
Вечером, в библиотеке, внося в толстую книгу фамилию новой подписчицы, Лидии Максимовны Лабунской, Астафьев мысленно отложил отъезд на неделю и потом, у себя в комнате, долго набрасывал акварелью поэтические головки в больших шляпках, похожих на причудливые белые цветы и на облака.
На другой день, покончив с дежурством в библиотеке, Астафьев вышел в сад и увидал вдали, между деревьями, Гаврилова с хорошенькой Лабунской.
— Вы — чудовище! — доносился до него низкий и ласкающий голос молодой женщины. — Слышите ли: вы — чудовище!
— Я только то, что я есть, — спокойно возражал Гаврилов, — сознайтесь, что если бы все говорили то, что думают, — чудовищ было бы гораздо больше.
— Нет, это все-таки невозможно, — сердясь и вместе с тем сдерживая смех, говорила Лабунская, и вдруг, увидав Астафьева, быстро пошла ему навстречу и протянула ему руку.
— Я вчера познакомилась с вами только официально, — играя глазами, заявила она, — а теперь особенно рада вас видеть после того, что услыхала о вас от господина Гаврилова. Вы, говорят, не только ученый, но и поэт.
Астафьев немного смутился и сказал:
— Я не написал ни одной строчки стихов.
— Да, но вы поэт душой, — вмешался Гаврилов.
— Чужая душа — потемки, — подавляя смущение, холодно произнес Астафьев и прямо посмотрел ему в глаза.
— Не сердитесь, — сказал Гаврилов, — я вас очень люблю.
— Вы знаете, о чем сейчас говорил этот сумасшедший? — обратилась Лабунская к Астафьеву. — Нет, уж лучше он сам повторит свои слова: у меня язык не поворачивается.
Гаврилов пожал плечами, сделал мрачные глаза, и его большие нависшие усы опустились еще ниже.
— Я сказал то, что думал и в чем глубоко убежден: нет та-кой женщины, которой нельзя было бы покорить, и Лидия Максимовна через три дня будет ходить со мной целоваться в степь, а через неделю, если хорошенько захочет Владимир Николаевич, бросится и ему на шею.
— Черт знает что! — сказал Астафьев.
— Нет, это чудовищно! — воскликнула Лидия Максимовна.
— Напрасно вы возмущаетесь, — улыбаясь сказал Астафьев, — это так к нему идет, что отнимите от него все эти неожиданные сюрпризы, и он потеряет половину прелести.
— В особенности в глазах женщин, — добавил Гаврилов.
— Будто бы женщины так нетребовательны! — кокетливо произнесла Лабунская.
— О да! — пресерьезно отвечал Гаврилов. — На эту тему я готов спорить с вами до бесконечности, но, чтобы быть кратким, сообщу вам, за что, например, меня любили больше всего.
— Это интересно! — с любопытством сказала Лабунская.
— За мою грудь и спину, — невозмутимо продолжал Гаврилов, — если вы когда-нибудь увидите, вы ужаснетесь: все покрыто густой шерстью, как у медведя.
Получился эффект, неожиданный даже для Астафьева, который побледнел и не находил слов. Лидия Максимовна неестественно расхохоталась и закричала:
— Ужасный человек! Чудовище! Убирайтесь с глаз моих!
Гаврилов спокойно повернулся и медленно, прихрамывая от ревматизма, побрел к курзалу.
Гуляя до поздней ночи, Астафьев и Лабунская разговорились и сначала узнали друг о друге много биографических подробностей. Потом Астафьев прижимал руки к сердцу и звонким, высоким голосом ораторствовал на свою любимую тему о банальности окружающего и о том, что если бы он был поэтом, то искал бы мотивов не в жизни, а где-нибудь вне ее.
— Знаете, — говорил он, прислушиваясь к своему голосу, — жизненные положения так избиты, что даже самые умные, самые талантливые люди принуждены на каждом шагу делать пошлости. Я думаю, что прежде всего необходимо отрешиться от предрассудков, а главное, не лгать перед самим собой. Иначе мы всегда будем ходить проторенными тропинками. Вот, например, Гаврилов. Ей-богу, в конце концов это очень хороший и честный человек.
— Ах, Владимир Николаевич, только не Гаврилов. Это что-то ужасное. Возьмите один его цинизм, неуважение к женщине.
— Вы ошибаетесь, — возразил Астафьев, — нельзя поклоняться тому, чего не уважаешь. А для Гаврилова женщина — все.
— Вы полагаете? — задумчиво спросила Лабунская.
— Я уверен в этом.
— А я вам, кажется, не рассказывала, как мы с ним познакомились? Не успела я приехать сюда и устроиться в номере, как он подошел ко мне в столовой, отрекомендовался и сказал: ‘Судя по вашему костюму и жизнерадостному личику, вы намерены заниматься флиртом. Самый неотразимый человек здесь — я. И я вам искренне советую начать с меня, не теряя времени’. Каков?
— Это на него похоже, — сказал Астафьев, — и вы заметьте главное: тут нет ни капли рисовки.
— Да, но это слишком однообразно и может скоро наскучить.
— А вы боитесь скуки? — спросил Астафьев.
Хорошенькое личико приблизилось к нему в упор, а бархатный голос сказал:
— Пока я с вами, я от нее застрахована.
Ходили долго, говорили без умолку, и Астафьев уже начал чувствовать близость заветного творческого момента — еще немного, и он заговорит языком богов, а Лидия Максимовна услышит то, чего никогда не слышала раньше.
— Вы спрашиваете, в чем счастье? — говорил он звенящим голосом. — Счастье в одиночестве, потому что только одиночество не банально. Одиночество — это близость к Богу, тихое и глубокое соединение с тайнами жизни. Не этой жизни, которая кругом нас, а той, которой мы не замечаем, которая существует помимо нас, прекрасная, полная чудес, полная новых, еще не доступных нам видений и звуков. Эта жизнь на той границе, где наслаждения и муки — одно. Она не ‘по ту сторону добра и зла’… тут уже не место ни добру, ни злу, ибо жалкими человеческими понятиями вы этой жизни не определите. Уйти, уйти дальше от людей — и вы узнаете наслаждения, ради которых стоит умереть.
Он говорил красиво и долго, прислушиваясь к своему голосу, и все время чувствовал, что Лабунская очарована, что для нее, как и для него, эта темная беззвездная ночь, знойный ласкающий воздух, и аромат степи, и самая гармония его речей сливаются в одно требование счастья и неизведанных восторгов.
— Довольно, довольно, — почти пела Лабунская, прощаясь с ним у веранды курзала, — я вижу, что вы не только поэт, но вы — человек опасный, вас надо бояться, и гораздо больше, чем неотразимого Гаврилова.
Весь следующий день, до самого вечера, у Астафьева болела голова, он сидел у себя за столом и тщательно вырисовывал акварелью довольно сложный орнамент: странные цветы, далекие лиловые и палевые горизонты и женщин в виде привидений, сливающихся с облаками. Творческий червячок присосался к сердцу еще со вчерашней ночи, и Астафьеву казалось, что два-три мазка, два-три сочетания пятен приблизят его к неведомой красоте. В пять часов он послал за себя в библиотеку стражника Фытова, который, в восторге от оказанного ему доверия, с торжественным и даже важным видом менял и записывал книги.
Когда уже смеркалось, Астафьев вдруг увидал у своего окошка старого калмыка Мукобэна, ночного караульщика курорта.
— Барин, барин, — уморительно жестикулируя и строя гримасы, говорил калмык, — сад ходил, скорей ходил… там, беседкам, молодой барыня вашим высокопревосходительством видеть хочет… Бог высоко — царь далеко… куда пойдешь? Мукобэн бедный человек, Мукобэн денег мало… шесть сыночков кушать хочет. Бог высоко — куда пойдешь?
Астафьев дал ему немного мелочи и быстрыми шагами направился в сад. По дороге он встретил Гаврилова и хотел избежать его, но тот сам остановился, взял Астафьева за рукав и сказал:
— Подождите. Вижу по вашим глазам, что вы идете к Лидии Максимовне. Если так, и я с вами. Ужасная скучища, батенька! Как вам угодно, но от меня вы не отбояритесь, да и я для вас обоих человек нужный. Вчера вас вдохновляла природа, а сегодня буду вдохновлять я.
Лабунская сидела на ступеньках беседки в белой шелковой косынке, прикрепленной у волос двумя большими красными розами.
— Веду к вам вашего ученого поэта, — закричал Гаврилов издали, — но так и знайте, сегодня мы — трио, и ваш дуэт не состоится. Сначала вы прослушаете мой поэтический репертуар, а потом я буду играть вам на виолончели.
И весь вечер он играл и декламировал великолепно и с такой выразительностью и глубиной, что у Астафьева от восхищения шевелились волосы на голове, а Лидия Максимовна, сидевшая с ним рядом, разнежилась и придвинулась к нему близко-близко. И оба были рады, что не нужно ни говорить, ни видеть друг друга, а только впивать в себя эти могучие, дерзкие звуки, властно и коварно бьющие по нервам.
Потом случилось что-то необъяснимое. Гаврилов оборвал романс на половине, взмахнул смычком, захлопнул виолончель в футляр и, холодно бросив им ‘спокойной ночи’, быстро ушел к себе. Астафьев и Лидия Максимовна, как бы загипнотизированные, не удивились, а молча поднялись и прошли в сад. Публика уже расходилась по номерам, только один караульщик Мукобэн, постукивая изогнутым железным прутом вместо палки, ходил взад и вперед по главной аллее.
Снова Астафьев мчался на любимом коньке в бесконечность, а Лабунская, опираясь на его руку, жадно слушала. Ораторствуя, почти импровизируя, он, помимо воли, чувствовал, что рядом с ним — женщина обольстительная, свободная, не любящая мужа, и это затуманивало его голову, он говорил глухим голосом, а она тяжело дышала, глядя на него расширенными, глубокими и влажными глазами. Она молчала, и он был уверен, что она думает о загубленной молодости, скучной, бессодержательной, ничем не согретой, и о тех минутах, которые прошли и могут не повториться. Сидя на скамейке, Астафьев тихонько гладил руку Лидии Максимовны и говорил, что избитые формы жизни не дают полного счастья, а земные наслаждения оставляют по себе осадок, подобный кофейной гуще. У молодой женщины было грустное лицо, блестящие от слез глаза, и Астафьев думал, что она растрогана его речами. Поэтому, прощаясь с ней, он говорил ей медленно и нежно, как бы желая ее утешить:
— Моя добрая, хорошая Лидия Максимовна! Я рад за вас. Да, искренне рад. Если вы не выпили полной чаши любовных радостей, то хорошо сделали. Любовь такая, какую проповедует Гаврилов, слишком материальна и ничтожна, а другой любви не бывает.
Лет через пять, припоминая последние дни своего короткого знакомства с Лабунской, Астафьев не мог объяснить себе, как это он, серьезный человек, приват-доцент, а тогда кандидат университета, пишущий ученые трактаты и читающий лекции по психологии, — как он мог так глупо обмануться? Теперь он легко объяснил бы себе и грустную улыбку, и влажность глаз, и даже каждое движение Лидии Максимовны, а тогда он был еще молод, горяч, и то, что случилось, было так невероятно и так далеко от поэзии, что он уехал из курорта с потрясенным сердцем.
После вечера с пламенной музыкой Гаврилова и разговорами о любви и счастье Астафьев целыми днями сидел у себя за столом, читал поэтов и набрасывал акварелью необыкновенные цветы и женские головки. Гаврилов проходил мимо его окна то один, то с Лидией Максимовной, и Астафьев был убежден, что их лица, улыбающиеся, обращенные к нему с предупредительно-участливым любопытством, ничего не выражают, кроме почтительного интереса к его уединению. Вечерами, слушая музыку Гаврилова и сидя рядом с Лабунской, он испытывал прилив художественной чуткости и любовался бледным личиком с устремленными куда-то в глубину, ясными как небо глазами.
И потом, в один томительный и знойный полдень, вдали от курорта, увидав их в живописном уголке заглохшей рощи, Астафьев чуть не сошел с ума…
Гаврилов сидел на куче сухих веток, с гордо приподнятой головой и мрачно опущенными усами, а Лидия Максимовна стояла перед ним на коленях, целовала ему руки, вся трепетала и говорила голосом, в котором слышались обожание и слезы:
— Мое милое чудовище! Мой прекрасный, сильный…
Целый день Астафьев не знал, куда ему деваться от мучительного стыда за Лидию Максимовну, за свои возвышенные речи о счастье и за поруганное женское достоинство.
Поздно ночью, уложив чемодан и сидя на ступеньках у своего домика, он рыдал тяжело и беззвучно, а перед ним стоял Мукобэн. Старый калмык с молодым лицом и наивными младенческими глазами комически жестикулировал, строил гримасы и говорил на неизвестном языке:
— Барин, барин… вашим высокоблагородиям, зачем плакал, не надо плакать. Бог высоко — царь далеко… куда пойдешь?
Источник текста: Степные голоса. Рассказы. 1903.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.