Казимир Милль
Казимир Милль
Чудо
Чудо
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
К. Милль (Полярный).
—————————————————-
Чудо, Милль Казимир Ромуальдович, Год: 1914
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В дороге несколько раз ко мне оборачивался ямщик и, отряхнув с бороды грязной рукавицей липкий мокрый снег, упрашивал:
— А то заночевали бы в Исленеве… Вишь, как метет, прости Господи, глаза совсем залепило!.. Как есть ни зги. Отдохнули бы… А я вас утром живо домчу до Карачаевки… Может, и впрямь заночевали бы, барин, в Исленеве?..
Я чувствовал себя усталым, торопиться мне было некуда, поэтому я охотно согласился:
— Ну, будь по-твоему. Вали в Исленево…
Ямщик хлопотливо защелкал кнутом, лошади подобрались, и мы понеслись к селу, обдаваемые влажным мартовским ветром, липкими хлопьями снега и тем легким бодрящим запахом ранней весны, от которого слегка кружится голова и зарождается предчувствие чего-то хорошего и радостного.
Вскоре замаячили огоньки, наперебой залаяли неугомонные деревенские собаки, нестройно заболтали сбившиеся с ритма колокольцы.
Остановились у земской избы.
Я вошел, не торопясь стащил с себя тулуп, вытер платком мокрое лицо и закурил папиросу.
В это время я услышал в соседней комнате раскатистый смех, и до меня донеслись слова:
— Уж в этом будьте уверены!.. Быть может, вас это несколько и развлечет…
— Кто там? — спросил я хозяина.
— Следователь с доктором… Грех, вишь, у нас случился — убийство…
Я толкнул дверь и вошел в комнату.
Очкастый хмурый господин в потертой форменной тужурке с потускневшими пуговицами сидел за столом, запустив левую руку в густую седеющую гриву волос, а правой рукой лениво помешивал чай.
Доктор порывисто ходил из угла в угол, размахивал руками и пощипывал изредка свою острую бородку.
Прищурив глаза, он искоса посмотрел на меня, махнул рукой и снова принялся ходить из угла в угол.
А я иронически улыбнулся и грубовато-ласково сказал:
— Нечего, Шурочка, щуриться, махать рукой и болтаться без толку. Налей-ка лучше стаканчик чаю.
Он в недоумении остановился, окинул меня зорким взглядом с ног до головы, взмахнул руками и закричал:
— Ты?.. Неужели ты?.. А я побоялся даже подумать, что это именно ты… Чудо — и баста!.. Вот видите, Семен Петрович, — обратился он нравоучительно к следователю, — а вы говорите, что в жизни чудес не бывает. Не будь я Медынцев — это чудо из чудес!..
Он бросился меня обнимать. Мы крепко расцеловались.
Восторженный Шурочка потащил меня к следователю, который все так же рассеянно помешивал ложечкой чай, и заторопился:
— Да познакомьтесь же, господин Следопыт, рекомендую: мой лучший друг былых времен!..
Следователь медленно поднялся, пожал мне руку и громко сказал: Званцев Семен Петрович.
И снова опустился на табуретку.
— Ну, что, разве подобная встреча здесь, в глуши, с другом, с которым ты не видался чёртову дюжину лет, разве она не опровергает вашей теории? — радостно сказал Медынцев.
Следователь устало улыбнулся.
— Нисколько, дорогой Александр Иванович, нисколько!.. Еще более подтверждает… Сами посудите, — обратился он ко мне, — я, видите ли, утверждаю, что жизнь нищенка, что в однообразную нить дней жизнь вплетает лишь изредка яркий случай, как драгоценную жемчужину. Ну, вот и рассудите, действительно ли богата жизнь, раз такой пустяк, как встреча двух живых людей, является чудом? Это ли не подчёркивает еще ярче всего её убожества!
Я ополоснул пустой стакан Медынцева и стал наливать себе чаю.
Он спохватился:
— Эх, миленький!.. Я и забыл, голубь, что ты человек столиц и прочих разнообразий, и что стакан чаю уместнее болтовни… Ну, а мы, интеллигенты глухих мест, удивительно бываем голодны до разговоров. Пофилософствовать, поспорить, поразмять язык — это для нас, голубчик, десерт!..
Следователь смущенно улыбнулся и вскользь заметил:
— И опять ошибаетесь, Александр Иванович. Разве в столице веселее, чем в глуши? Везде, дорогой мой, те же будни, то же ритмическое постукивание жизни. Пожалуй, машина посложнее, походчее работает — только и всего… Я не понимаю, право, — оживился следователь, — как вы не ощущаете, что жизнь надоедливо бедна, как наши березовые перелески, когда едешь верст за пятьдесят…
Следователь безнадежно махнул рукой.
— Нет, бросим лучше наш спор… Не стоит, право!.. Да и вашему другу надо отдохнуть.
Я возразил, что рад проболтать, хотя всю ночь, что мне и уставать-то не отчего — проехал всего двадцать верст.
Мы пытались устроиться на ночлег, но кровать была лишь одна. Все мы предупредительно уступали ее друг другу, но подозрительные следы клопов никого не прельстили. Решили не спать. Мы с Медынцевым разговорились: воспоминания нахлынули, как вода через прорвавшуюся плотину, и мы, перебивая друг друга, расспрашивали об общих знакомых, вспоминали студенческое прошлое, оживились, а потом призадумались и замолчали. Взгрустнулось как-то, что годы промелькнули, и мы уже не столько надеемся на будущее, сколько смущенно посматриваем на постаревшие лица друг друга, вглядываемся в поблекшие глаза.
Следователь не мешал, сидел и писал. А когда мы умолкли, он поднял голову, отбросил ручку и проворчал:
— Ну, вот и все. Кончено.
Мы с Медынцевым смущенно переглянулись, а он как-то съёжился и сказал мне:
— Пожалуй, и у нас тоже кончено. Наговорились.
Медынцев потянулся, как бы сбрасывая с себя усталость, и насмешливо, упрямо сказал следователю:
— Нет, что вы мне, Семен Петрович, ни говорите, а жизнь любопытна. Она кишит случайностями, неожиданностями, в ней много рассыпано трагического и комического… Да и откуда, как не из жизни, почерпают писатели свои рассказы!..
— Так я и знал, — отмахнулся Званцев: — непременно всунете эту разнесчастную беллетристику. Да ведь каждый, самый маленький писатель непременно выдумщик, фантазер… Ведь он сгущает жизнь, привирает, всякое зауряд-явление свяжет, — смотришь, ‘стройное целое’… А тут-то и помогает исключительность: она, как молния, озаряет жизнь… А без неё — нет и не может быть искусства. Вы, милый доктор, точно с луны свалились! Да вот, например, возьмем-ка вашу жизнь… Сознайтесь искренне, был ли хотя один эпизод, происшествие, которое можно было бы рассказать, написать, пусть как занимательный случай.
Медынцев растерялся, но затем упрямо ответил:
— Если хорошенько подумать — вероятно, был…
— Гмм… Очень интересно… Поройтесь-ка в памяти и поделитесь с нами…
— Может быть, и у вас имеется какой-нибудь эпизодик из своей жизни? — предупредительно обратился ко мне Семен Петрович.
— Право, вы, пожалуй, сумеете меня разубедить.
Я молча пожевал губами, насупил брови, быстро перебрал в памяти свою жизнь и ничего интересного не нашел.
— Нет уж, увольте! — сказал я, разводя руками: — вся моя жизнь прошла без приключений… Без молнии этой самой трудновато… Озарит, черкнет и… непременно добавишь, чего и не было!..
— Вот видите, Александр Иванович, ваш друг, кажется, согласен со мной. Я тоже когда-то подрумянивал жизнь, — грустно покачал головой Званцев. — Я даже, признаюсь, и карьеру следовательскую избрал из-за этого… Но ошибся в расчете. Скука. Все преступления так же трафаретны и скучны, как и все… Нуднее вечного дня с моросящим дождем… Ну, что же, Александр Иванович, вспомнили что-нибудь забавное?..
Медынцев, бегавший из угла в угол, остановился, затем сел и взволнованно сказал:
— Хорошо, я вам расскажу один случай, который мне сейчас вспомнился. Он неярок, но все же… Вы слушаете?..
Мы утвердительно кивнули головами.
Жил я первокурсником в Ново-Чухинском тупике, снимал малюсенькую комнатушку за девять рублей. Жил, голодал, выпивал, радикальничал. Словом, вертелся, жадно бросался повсюду — лишь бы не оставаться одному в комнатушке. Одиночества боялся превыше всего, да и московская жизнь была внове заманчива. Толокся и толокся повсюду. А квартирный хозяин с хозяйкой были люди приятные и легкомысленные: особенно хозяин… Служил он в государственном контроле, и звали его Николай Николаевич Редутов. Возвращался он домой всегда навеселе, а утром просовывал ко мне похмельную голову, смешно пучил глаза, поводил черными тараканьими усами и непременно говорил:
— Было выпито, многоуважаемый!.. Было… А у вас?..
Мы вспоминали о выпитом, и всегда он меня забивал количеством и качеством напитков. Признаюсь, я даже завидовал втайне: и выдумывал же, шельмец, названия, прости его Господь!.. Как начнет перечислять эти вина, ликеры — слюнки, бывало, у меня потекут. Так я его и звал — Шерри Брендевич Кюрассошкин.
А супруга его, Дарья Григорьевна, та была из купеческих дочерей… Дама презанимательная!.. Экономит, экономит, бывало, целый месяц, а потом катанут с муженьком к Яру да и сведут на нет в ночь всю экономию… А заутра снова начинают мелочить… И вот, когда денег не бывало, страсть, любили блуждать по знакомым. И каких только у них не было знакомых!.. И везде выпивка и закуска обильная…,
Так вот — сидел я однажды в своей комнатушке за остеологией: как сейчас помню, косточки запястья складывал от скуки. Идти некуда, денег ни сантима… Поневоле за os naviculare схватишься… И вот просовывает свою голову мой Шерри Брендевич и этак заманчиво говорит:
— Сейчас с Дорой к Щукиным идем. Там сегодня будет сбор всех частей и ужин колоссальный…
Вижу я, и галстучек белый повязывает озабоченно. Обозлился я да и тяпни:
— Что это вы, Николай Николаевичу зря меня тревожите… Раздражаете только… Мне-то что за дело!.. Вы уйдете, вот, а я сиди тут с костями один…
Вижу, спохватился хозяин, и хлоп себя по лбу:
— Ах, я микроцефал!.. Ведь, вам, значит, идти некуда? Так идем с нами и баста… Щукины хлебосолы, студентам почет, барышень хоть отбавляй…
Я попробовал возразить, что неловко, но Дарья Григорьевна согласилась с мужем, что у Щукиных ‘как дома’. Я быстро надел сюртук, и вскоре мы были уже у Щукиных.
Ну, что же, дом как дом: водчонка, коньячишко, бабенки, закусёны — все честь-честью и даже для украшения пира — настоящий жандармский ротмистр. От неловкости-то я и наконьячился: все развязнее быть хотелось. А надо вам сказать, что где студент и жандармский ротмистр в былое время встретятся — там непременно друг перед другом в комплиментах рассыпаться начнут. Ротмистр либеральничает, жантильничает, а студент упрекает, вольнодумствует: оба на жизнь жалуются, а с пьяна и слезу прольют!.. Все бывало. Ну, и я не лучше других был: о гнете российском, о мерзости запустения, о жандармских застенках и прочих прелестях распинаюсь. Ну, а он — о заевшей его среде, о том, что скорбит, но исполняет свой долг, и т. д… Вспомнить противно: даже брудершафт пили.
Только надо вам сказать — исчез скоро мой ротмистр. А я тогда барыньку приглядел — все около меня маячила… Чокаться с ней стали: она о любви к студентам, а я о любви к таким, как она, блондинкам. Она кокетничает не на шутку, а я и совсем вскачь пустился… За ужином мы и вовсе сговорились — я, мол, пойду ее провожать, так как она хочет поговорить о своей разнесчастной жизни. Её жизнь — это, видите ли, целая драма!.. Это уж у нас было так заведено: барыньки так всегда говорили перед полной сдачей… Вздыхает и сюсюкает:
— Ах, если бы вы знали, моя жизнь это целая драма!.. Если все рассказать — роман напишешь!..
Чуть что не садись сейчас же за ремингтон…
Не помню как, но на улице мы очутились вместе и на извозчике ехали вместе. Я, конечно, обнимаю, целую, говорю, что роскошней её не случалось и видать женщин. Она льнет, и, когда подъехали к её квартире, она сама открыла парадную и ввела меня к себе. Ну, а там мы еще выпили по рюмке ликеру, а затем она и говорит:
— Я хочу отомстить мужу!..
Я, конечно, из любезности:
— За что?..
— За то, что он мне изменяет… Каждую ночь не бывает дома, все ссылается на обыски.
— На какие обыски? — спрашиваю в недоумении.
— Как на какие?.. Ведь, мой муж жандармский офицер.
Я, было, выпучил глаза, а потом взглянул на портрет на стене: батюшки, да ведь это тот, мой новый знакомый!.. Вот так история: ну, да наплевать, думаю. И даже поддержал офицершу:
— Конечно, изменяет — какие теперь обыски, когда в университете тишь да гладь, на фабриках — тоже…
Ну, а там все пошло, как по маслу. В пять утра будит моя фея:
— Убирайтесь, а то на мужа нарветесь!.. С минуты на минуту может прийти…
Я, конечно, долго не размышлял и вскоре был уже на улице…
Утро зимнее, московское: дворники тротуары скребут, ночной извозчик трюхает, мясные и булочные открыты — лампы сверкают и в церквах к ранней звонят. В голове тяжело и на душе мерзко — все же грязь!.. У меня всегда в таких случаях угрызения совести просыпались, таков уж характерец. Но все же себя успокаиваю: ‘И великолепно! И восхитительно! Так ему и надо — жандармской образине!..’. Ну, а тут и к дому подошел. Поднимаюсь медленно по лестнице — кошка неизменная мяучит — погладил: ‘кисанька-кисанька’… Позвонил…
Шура помолчал, закурил папиросу, затянулся и нервно затеребил бородку.
— Ну, и что же?.. — в нетерпении спросил следователь: — и это все?..
Медынцев опустил глаза и добавил:
— Нет, не все. Когда я вошел в свою комнатушку, в ней поджидал меня мой новый знакомый — ротмистр — вкупе с охранниками и понятыми. А после обыска меня захватили в Таганку: две прокламации затесались, да еще какая-то дрянь — брошюрка, кажется… Вот теперь все. Да, все.
Медынцев уже крепко спал, когда мы вышли со следователем на крыльцо.
Тишину деревенской ночи прорезал крик петуха и отдаленный лай собаки. Снег уже не падал, и с высоты на нас глядели вспугнутые чем-то звезды.
— Да, — проговорил Семен Петрович, — рассказец сюжетный, что и говорить!.. Но только скажите мне по совести, верите ли вы тому, что все было именно так, как говорил ваш друг?..
— Очень возможно… Я, право, не могу ничего сказать, так как не знаю этого эпизода из его жизни. Он мне его никогда не рассказывал…
— Тэкс… — усмехнулся Званцев, и мы вернулись в избу подремать до утра.
Званцев еще крепко спал, завернувшись в тулуп, когда мне уже были поданы лошади, и нестройно болтали колокольцы, словно сговаривались о долгой дороге.
Я сказал Медынцеву:
— Шурочка, а ведь молния-то эта самая черкнула все же и озарила тебя!.. Ведь, конец-то ты присочинил, дорогой мой… Да, да, все было так, как ты рассказал, но в разное время… А в то утро, когда ты вернулся от жены ротмистра, ты просто лег спать и проспал до вечера… Я же тебя застал в тот день в постели еще в три часа дня… Да и обыск у тебя производил совсем не тот ротмистр: ведь тогда мы жили вместе в Палашевском…
Медынцев грустно усмехнулся и сказал, вздохнув:
— Очень может быть, но я иначе и не представляю того случая: так въелось в мозг… Да и противно, скверно, если он прав…
Мы распростились с Медынцевым. Лошади тронули. И словно сговорившись, не сбиваясь, зазвенели неутомимые колокольцы.
Я задремал под их однообразный звон, рассказывавший мне о чьей-то скучной жизни.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.