Что я видел при Шайло, Бирс Амброз, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Амброз Бирс

Что я видел при Шайло

Очерк посвящён одному из самых кровопролитных сражений Гражданской войны между Севером и Югом. Впервые опубликован в журнале ‘Лондон скетч бук’ (май и апрель 1874), затем в журнале ‘Уосп’ (23 и 30 декабря 1881), в газете ‘Сан-Франциско икземинер’ (19 и 26 июля 1898) и в первом томе собрания сочинений (1909). По мнению бирсоведа Роя Морриса, это ‘возможно, лучшее сочинение Бирса’. Здесь представлен первый перевод на русский язык.

I

Это простая история о битве, рассказанная солдатом, который не является писателем, читателю, который не является солдатом.

Воскресное утро шестого дня месяца апреля 1862 года было ярким и тёплым. Побудка прозвучала довольно поздно, поскольку войскам, уставшим после долгого марша, нужен был день отдыха. Солдаты сидели вокруг углей бивачных костров, кто-то готовил завтрак, кто-то в ожидании неминуемого смотра небрежно чистил своё оружие и снаряжение, кто-то с вялым догматизмом обсуждал вечную тему — цели и задачи кампании. Часовые праздно расхаживали перед беспорядочным фронтом с таким видом и таким шагом, которые в другое время никто бы не потерпел. Некоторые из них не по-солдатски хромали в знак почтения к намозоленным ногам. За ружейными козлами стояло несколько палаток, из которых иногда выглядывали непричёсанные офицеры, томно просившие своих слуг принести тазик с водой, почистить мундир и отполировать ножны. Опрятные молодые верховые ординарцы, развозящие очевидно неважные донесения, гнали своих ленивых кляч мимо солдат, с безразличием выдерживая их добродушные подтрунивания — расплату за вышестоящее положение. Маленькие негры с не очень определёнными обязанностями валялись на животах и размахивали на солнце своими длинными голыми пятками или мирно дремали, не подозревая, какую потеху готовят им на погибель белые руки.

Вскоре знамя, до того безжизненно свисавшее с флагштока, бодро поднялось в воздух. В тот же миг послышался глухой, отдалённый звук, как будто за горизонтом тяжело дышало какое-то огромное животное. Знамя прислушалось. На мгновение гудение человеческого роя смолкло, затем, как только знамя поникло, тишина закончилась. Но ещё несколько сотен человек были на ногах, несколько тысяч сердец забились быстрее.

Знамя снова сделало предупреждение, и снова ветер донёс до наших ушей долгий, глубокий вздох железных лёгких. Дивизия, как будто получив строгий приказ, вскочила на ноги и встала по команде ‘смирно’. Поднялись даже маленькие чернокожие. Потом я видел, как похожее воздействие оказывает землетрясение, не уверен, но тогда земля тоже задрожала. Повара, мудрецы в своём роде[1], подняли с костров котелки и приготовились их опорожнить. Верховые ординарцы куда-то исчезли. Офицеры выныривали из своих палаток и собирались в кружки. Штаб-квартира превратилась в роящийся улей.

Сейчас крупные орудия звучали беспрерывно — сильный, могучий пульс военной лихорадки. Знамя возбуждённо развевалось, с какой-то свирепой радостью тряся своими звёздно-полосатыми украшениями. К кучке офицеров, стоявших в его тени, подлетел верховой адъютант — казалось, он вырвался из-под земли в облаке пыли, — и через мгновение раздались ясные, пронзительные звуки горна, подхваченные, повторённые и переданные дальше другими горнами, пока просторы бурых полей, полоса леса, бегущая к холмам, и невидимые долины за ними не ‘отозвались на этот звук'[2] отдалённым, слабым напевом, наполовину затонувшим в звенящих возгласах солдат, которые строились в шеренги позади ружейных козел. Это был бодрящий ‘общий сбор’, который входит в сердце, как вино, и будоражит кровь, как поцелуй прекрасной женщины. Разве тот, кто слышал подобный сигнал вместе с раскатами крупных орудий, сможет забыть дикое опьянение от этой музыки?

II

Войска Конфедерации в Кентукки и Теннесси потерпели серию поражений, высшей точкой которой стал разгром при Нэшвилле. Удар был серьёзным: победителю перешло огромное количество военного имущества вместе с важными стратегическими пунктами. Генерал Джонстон бросил армию Борегара[3] к Коринфу в северном Миссисипи, где, как он надеялся, армия будет настолько пополнена новобранцами и оснащена, чтобы иметь возможность перейти в наступление и вернуть потерянную территорию.

Город Коринф — это жалкое местечко, столица болота. Он находится на расстоянии двухдневного марша к западу от реки Теннесси, которая здесь и на сто пятьдесят миль дальше, где она впадает в Огайо у Падуки, течёт почти на север. Она судоходна до этого места, а именно до причала Питсбург-Лендинг. Он связан с Коринфом дорогой, которая пробивается через густую лесную местность, изборождённую оврагами и заболоченными ручьями, идёт неизвестно куда и упирается в реку под древесными сводами, густо увешанными испанским мохом. Кое-где она перегорожена упавшими деревьями. В некоторые годы Коринфская дорога была притоком реки Теннесси. Её устьем был Питсбург-Лендинг. В 1862 году здесь были поля и пара домов, а сейчас располагается национальное кладбище и другие усовершенствования.

Грант[4] развернул свою армию у Питсбург-Лендинга с рекой в тылу и двумя игрушечными пароходами в качестве средств сообщения с восточным берегом, куда от Нэшвилла на соединение с ним направлялся генерал Бьюэлл[5] с тридцатью тысячами солдат. Задавался вопрос: почему генерал Грант до появления Бьюэлла занял неприятельский берег реки перед лицом превосходящих сил? Бьюэлл был далеко, возможно, Грант устал ждать. Джонстон, безусловно, устал, поскольку хмурым утром 6 апреля, когда передовая дивизия Бьюэлла встала на бивак возле небольшого города Саванна в восьми-десяти милях ниже по течению, войска Конфедерации, за два дня до того выдвинувшиеся из Коринфа, напали на авангардные бригады Гранта и уничтожили их. Грант был в Саванне, но поспешил к Питсбург-Лендингу для моральной поддержки. Он успел вовремя, чтобы найти свой лагерь в руках неприятеля, а остатки своей разбитой армии — прижатой к непреодолимой реке. Я уже рассказал, как новости об этом деле пришли к нам в Саванну. Их принёс ветер — курьер, который не бывает щедр на подробности.

III

На противоположном от Питсбург-Лендинга берегу реки Теннесси есть несколько невысоких голых холмов, частично окружённых лесом. В сумерках 6 апреля тысячи глаз — многие из которых потемнеют задолго до захода солнца, — с другого берега жадно наблюдали, как это открытое место вдоль и поперёк расчерчивалось длинными тёмными линиями. Эти линии были полками передовой дивизии Бьюэлла, которая, двигаясь от Саванны через местность, представлявшую собой сплошные болота и непроходимые низины с полосами буйных зарослей, появилась на сцене действия на последнем дыхании, со стёртыми ногами, ослабевшая от голода. Это была ужасная гонка, некоторые полки потеряли треть своего состава от усталости, солдаты падали, как будто подстреленные, и лежали, чтобы не спеша выздороветь или умереть. Место, куда они попали, не внушало моральной уверенности, которая лечит физическую усталость. Правда, воздух был полон грохота, и земля дрожала под ногами, и если верна теория о превращении силы, эти солдаты накапливали энергию от каждого взрыва, который окатывал их тела своими волнами. Возможно, эта теория может лучше объяснить невероятную стойкость солдат в битве. Но перед глазами был только повод для отчаяния.

Перед нами текла бурная река, измученная падающими снарядами, местами скрытая голубой пеленой низко стелющегося дыма. Два пароходика хорошо исполняли свои обязанности. Они приходили к нам пустыми, а когда возвращались, то были набиты до отказа и так низко сидели в воде, что грозили перевернуться. Дальнюю кромку воды не было видно, пароходы выходили из мрака, подбирали пассажиров и исчезали в темноте. Но на высотах ярко пылала битва, каждую секунду загорались и гасли тысячи огней. Небо было полно красками, на фоне которых ветви деревьев казались чёрными. То здесь, то там вдруг вспыхивало пламя — одно или сразу дюжина. Нас приветствовали полосы летящего огня. Они гасли в слепящих вспышках и свирепых клубах дыма. Они сопровождались своеобразным металлическим звоном разрывающихся снарядов, а за ним следовало музыкальное жужжание падающих на землю осколков, которые заставляли нас вздрагивать, но почти не причиняли вреда. Воздух был полон шумов. Справа и слева бойко, нахально трещали ружья, прямо впереди они вздыхали и ревели. Для опытного уха это значило, что смертельная линия была дугой, а река — хордой. Были слышны низкие взрывы, от которых содрогалась земля, шёпот шальных пуль и свист конических снарядов, шум ядер. Были слышны слабые, обрывочные возгласы, которые возвещали о кратковременном или частичном успехе. Иногда на фоне сияния позади деревьев можно было увидеть передвигавшиеся фигуры, необыкновенно чёткие, но, очевидно, размером не больше пальца. Они казались мне нелепыми, как фигуры демонов в старых аллегорических эстампах ада. Чтобы уничтожить их и всё, что у них было, неприятелю нужен был ещё один час дневного света, в этом случае пароходы сослужили бы ему прекрасную службу, принеся больше рыбы в его сети. Те из нас, кому повезло появиться позже, могли потом в бессильной ярости грызть свои зубы. Хотя нет, для верной победы неприятелю не нужно было, чтобы солнце в небе остановилось[6], одно из множества ядер, падавших в реку, закончило бы всё дело, если бы случайно угодило в машинное отделение парохода. Возможно, вы сумеете представить, с какой тревогой мы смотрели за их падением.

Но, кроме ночи, у нас было ещё два союзника. Там, где неприятель устремил к реке свой правый фланг, было устье широкого заболоченного ручья, и здесь заняли свои позиции две канонерки. Это были просто игрушки, обшитые то ли железнодорожным металлом, то ли котельным железом. Они шатались под парой тяжёлых орудий на каждой. Ручей впадал в высокий берег реки. Берег был парапетом, за которым жались канонерки, стреляя через ручей, как через амбразуру. Неприятель был в невыгодном положении: он не мог добраться до канонерок, и он мог продвигаться, только подставляя свой фланг под их увесистые снаряды, один из которых сломал бы полмили его костей. Должно быть, это очень раздражало — эти двадцать артиллеристов, отбивающих нападение армии только потому, что ленивый ручей имел удовольствие впадать в реку в одном месте, а не в другом. Такова роль случая в военной игре.

Если судить об этом как о зрелище, оно было превосходно. Мы различали чёрные корпуса этих кораблей, очень похожих на черепах. Но когда они разряжали свои орудия, мы видели пожарище. Река содрогалась в своих берегах и спешила прочь, окровавленная, израненная, перепуганная! Предметы в миле от нас прыгали в наши глаза, как змея бросается в лицо своей жертвы. Звук выстрела жалил нас прямо в мозг, но мы громко благословляли его. Затем мы слышали, как огромный снаряд разрывает воздух и затихает вдали, затем — удивительно нескоро — свою историю рассказывали далёкий взрыв и внезапное молчание стрелкового оружия.

IV

Я вспоминаю, что на пароходе, который вёз нас в тот вечер, не было ни слонов, ни, кажется, гиппопотамов. Они были там неуместны. Тем не менее, среди нас была женщина. Был ли на борту ребёнок, я не знаю. Эта женщина, она была превосходным созданием, это была чья-то жена. Её целью, как она сама понимала, было вдохновлять своей смелостью упавший дух, и когда она выбрала мой дух, я не был польщён этим правом, но, скорее, удивился её проницательности. Как она узнала? Она стояла на верхней палубе, красное пламя битвы омывало её прекрасное лицо, огоньки тысяч ружей отражались в её глазах. Достав небольшой, отделанный слоновой костью пистолет, она, прерываемая громом крупных орудий, сказала мне, что если случится худшее, она выполнит свой долг, подобно мужчине! Я с гордостью вспоминаю, что я снял шляпу перед этой дурочкой.

V

На защищённой полосе пляжа между берегом и водой скопилась беспорядочная толпа — несколько тысяч человек. В основном, они были невооружены, многие были ранены, некоторые мертвы. Здесь было всё племя штатских, что сопровождало армию, все трусы, несколько офицеров. Никто из них не знал, где находится его полк, никто не знал, существует ли его полк. Многих уже не существовало. Эти люди были разгромлены, побеждены, запуганы. Они забыли о долге и наплевали на стыд. К тылу разбитых батальонов ещё не прибивало такого слабоумного сборища. Они оставались бы на своём месте под угрозой расстрела военной полицией, но ничто не могло заставить их забраться вверх по берегу. Самые храбрые солдаты в армии — это трусы. Они избегают смерти от руки неприятеля, но они, не дрогнув, принимают смерть от руки своих офицеров.

Когда пароход приставал к берегу, эту омерзительную толпу нужно было отгонять штыками, когда пароход отплывал, они набрасывались на него и падали в воду, где сами топили друг друга. Высадившиеся солдаты оскорбляли их, толкали их, били их. В ответ они злобно радовались нашей неминуемой гибели.

К тому времени, как мой полк достиг возвышенности, ночь положила конец схватке. Порой слышалась ружейная болтовня, сопровождаемая вялыми ‘ура’. Иногда снаряд от далёкой батареи падал где-то поблизости с жужжащим крещендо или перелетал через наши головы с шорохом, похожим на шорох совиных крыльев, и тушил себя в реке. Но сражения больше не было. Канонерки, тем не менее, вели огонь с определённой периодичностью всю ночь — просто для того, чтобы доставить неудобства неприятелю и помешать его отдыху.

Мы же не отдыхали. Мы фут за футом двигались через тёмные поля, сами не зная куда. Вокруг нас были солдаты, но не было лагерных костров, развести костёр было бы безумием. Солдаты принадлежали к странным полкам, они упоминали имена неизвестных генералов. Они толпились у обочин, жадно спрашивая о нашей численности. Они рассказывали о гнетущих событиях этого дня. Бдительный офицер, проходя мимо, строгим приказом заткнул им рты, мудрый офицер, прошедший после первого, предложил им повторить свои скорбные рассказы всему строю.

В лощинах и позади зарослей ежевики стояли большие палатки, тускло освещённые свечами, но довольно уютные на вид. О том, какой тип уюта они предоставляют, свидетельствовали входящие и выходящие люди с носилками, тихие стоны внутри и длинные ряды мертвецов с покрытыми лицами снаружи. Эти палатки постоянно получали раненых, но никогда не заполнялись, они непрерывно извергали мертвецов, но никогда не пустели. Как будто безнадёжных вносили и убивали, чтобы они не мешали тем, которые должны пасть завтра.

Ночь была черным-черна, как обычно бывает после битвы, начался дождь. Мы всё ещё двигались, кто-то выводил нас на позиции. Мы пробирались дюйм за дюймом, держась вместе и наступая друг другу на пятки. Приказы отдавались шёпотом, а чаще их никто не отдавал. Когда солдаты сжались так тесно, что не могли продвигаться, они встали, прикрыв ружейные замки своими пончо. Многие в таком положении и уснули. Когда те, кто был впереди, неожиданно сделали шаг, те, кто были сзади, проснулись от топота и пошли с таким рвением, что скоро строй опять застопорился. Очевидно, командира дивизии вёл кто-то, кто не чувствовал себя уверенным на этой земле. Очень часто мы спотыкались о мертвецов, ещё чаще о тех, у кого были силы возмутиться стоном. Таких осторожно переносили в сторону и оставляли. Некоторые были настолько в сознании, чтобы слабым голосом попросить воды. Абсурд! Их одежда насквозь промокла, их волосы были влажными, их белые, смутно различимые лица были липкими и холодными. Кроме того, у нас не было воды. Хотя вода в изобилии лилась сверху, поскольку до полуночи разразилась ужасная гроза. Дождь, который несколько часов падал унылой изморозью, подавлял нас, мы двигались по лодыжки в текущей воде. К счастью, мы были посреди огромных деревьев, густо украшенных испанским мохом, иначе молнии причинили бы нам неприятности, раскрывая нас для неприятельских орудий. Зато молнии давали нам возможность смотреть на часы и ободряли, показывая нашу численность, наш чёрный, извилистый строй, крадущийся между деревьями, как гигантская змея, очевидно, был бесконечен. Мне почти стыдно признаваться, но соседство этих грубых парней было очень приятным.

Так прошла эта долгая ночь, и когда в лесу забрезжило утро, мы оказались на более открытой местности. Но где? Не было ни единого признака битвы. Деревья не были расколоты или порезаны, кусты не были скошены, на земле были только наши следы. Как будто мы ворвались на священную поляну вечной тишины. Я бы не удивился, увидев, что лоснящиеся леопарды трутся о наши ноги, и молочно-белый олень смотрит на нас человеческими глазами.

По неслышным приказам невидимых командиров мы построились в боевой порядок. Но где был неприятель? И где были те изрешечённые пулями полки, которых мы пришли спасти? Появятся ли, переправившись через реку, другие дивизии, чтобы помочь нам? Или наши жалкие пять тысяч душ должны будут столкнуться с армией, которую осияла победа? Кто прикроет нас справа? Кто находится слева? И кто-нибудь вообще есть перед нами?

Тут послышался таинственный напев горна, несомый свежим утренним ветром. Он звучал прямо перед нами. Это была тихая, ясная, неторопливая трель, которая, казалось, летит по серому небу, как песня жаворонка. Сигнал федералов и конфедератов был один и тот же: ‘общий сбор’! Когда он затих, я увидел, что атмосфера претерпела изменения, несмотря на равновесие, установившееся из-за бури, она была наэлектризована. Намозоленные ноги обрели крылья. Отбитые мышцы и кости, натёртые жестокими ранцами плечи, отяжелевшие от недостатка сна веки — всё пропиталось нежным потоком, всё забыло о своей бренности. Солдаты подняли головы, раскрыли глаза и сжали зубы. Они тяжело дышали, как будто их душили короткие поводки. Если бы вы положили руку на бороду или волосы кого-то из солдат, вы бы услышали потрескивание и увидели искры.

VI

Полагаю, местность, лежащая между Коринфом и Питсбург-Лендингом, может похвастаться немногими обитателями, если не считать аллигаторов. Что это был за народ, сказать невозможно, ибо сражение разогнало или, вероятнее всего, уничтожило их, может быть, я в достаточной степени опишу их особенности, просто отнеся их к не-ящерам, и в то же время отведу от себя естественное подозрение в том, что я тот писатель, который придаёт людям, которые его не знают, особенности людей, которых он не знает. Тем не менее, кое-что об этих болотных жителях я могу сказать определённо — они были благочестивы. В какое божество они верили — поклонялись ли они крокодилу, как египтяне, или, как американцы, почитали самих себя, — я не смею предполагать. Но кем бы или чем бы ни было это божество, они построили для него храм. Это скромное сооружение, расположенное посреди пустоты и всегда доступное для лесных ворон, было окрещено церковью Шайло, откуда произошло название битвы. Не будем задерживаться на том, что христианская церковь — допустим, это была христианская церковь, — дала название повальной резне христианских глоток христианскими руками, частое повторение подобного в истории нашего вида несколько уменьшает вызываемый к этому моральный интерес.

VII

Из-за темноты, бури и отсутствия дороги невозможно было передвинуть артиллерию с открытого места у Питсбург-Лендинга. Нехватка была, скорее, моральной, чем материальной. Уверенность пехотинцев в этом громоздком оружии не вполне оправдывается его действительными успехами в прореживании неприятельских рядов. Есть нечто порождающее уверенность в том, как орудие бросается вперёд и отталкивает пятьдесят или сто солдат в сторону, как бы говоря: ‘Дайте-ка мне!’ Затем оно выпрямляет плечи, спокойно смещает сустав у себя в спине, перебирает своими двадцатью четырьмя ногами и устраивается на месте с тихим дребезжанием, которое говорит: ‘Я останусь здесь’. Какое превосходное презрение в его угрюмо вызывающей осанке, в его вздёрнутом вверх носе, кажется, оно не столько угрожает неприятелю, сколько издевается над ним.

Наши батареи, вероятно, тащились где-то позади, мы могли надеяться только на то, что неприятель отложит атаку до тех пор, пока они не появятся. ‘Пусть лучше откладывает оборону’, — нравоучительно сказал молодой офицер, с которым я поделился этим естественным желанием. Он как в воду глядел, едва он произнёс эти слова, когда несколько штабных офицеров, как разметённые ураганом, галопом понеслись от бригадного командира в разные стороны и передали приказы полковым командирам. После кратковременного смешения языков от плотного фронта отделилась тонкая цепь застрельщиков и двинулась вперёд, а за ней следовали резервы, состоявшие из полроты каждый — мне повезло командовать одним из взводов. Когда рассеянный ряд застрельщиков очистил перед собой четыреста-пятьсот ярдов, один из моих товарищей сказал мне: ‘Смотри, она движется!’ Она действительно двигалась, и двигалась красиво, её фронт был прямой, как струна, колонны её резервных полков следовали в полном порядке, никакого рёва труб, чтобы известить неприятеля, никаких дудок и барабанов, чтобы его развлечь, никакого выставления напоказ аляповатых флагов, никакой бессмыслицы. Это было серьёзное дело.

Через несколько мгновений мы вышли из того своеобразного оазиса, который чудесно спасся от опустошения битвы, и сейчас свидетельства вчерашней схватки были представлены в изобилии. Земля здесь была довольно ровная, лес менее густой, в основном без кустов, иногда он открывался небольшими естественными лугами. Кое-где были лужи — просто диски дождевой воды с оттенком крови. Расщеплённые ядрами, стволы деревьев простирали пучки обломков, как руки, переплетая пальцы над раной. Крупные ветки были срублены, их зелёные головы свисали до земли или критично покачивались, как в гамаке, в сетях из ползучих растений. Многие были обрезаны начисто, и кучи листвы серьёзно затрудняли продвижение войск. Кора этих деревьев от корней до высоты в десять-двадцать футов была так густо прошита пулями и картечью, что вы не могли положить ладонь, не накрыв несколько проколов. Никто не спасся. Человеческое тело может пережить бурю, и это объясняется тем, что оно остаётся на виду лишь на несколько мгновений за один раз, но эти величественные старые деревья занимали свои места от восхода до захода солнца. Угловатые, двояковыпуклые куски железа, прилипшие к краям грязных ям, показывали, где снаряды пропахали свои борозды. Рюкзаки, фляги, вещевые мешки, раздутые от намокших и набухших галет, разорванные и исторгнувшие содержимое, одеяла, втоптанные дождём в землю, ружья с погнутыми стволами или расколотыми прикладами, ремни, шляпы и вездесущие консервы с сардинами — весь этот жалкий мусор битвы всё ещё захламлял рыхлую землю везде, насколько хватало глаз. Повсюду были мёртвые лошади, несколько искалеченных орудийных передков, так сказать, откинулись на один локоть, зарядные ящики безутешно стояли позади четырёх-пяти растянувшихся мулов. Люди? Здесь было много людей, все, очевидно, мёртвые, за исключением одного, который лежал там, где я остановил свой взвод, чтобы подождать запоздавшую цепь — израненный федеральный сержант, настоящий гигант своего времени. Он лежал навзничь, втягивая воздух с судорожным, дребезжащим храпом и выдувая его с жирной пеной, которая стекала по его щекам и скапливалась возле шеи и ушей. Пуля проделала желобок в его черепе на самой макушке, из него комками и волокнами вываливался мозг. Я раньше не знал, что можно — даже в этом неудовлетворительном состоянии — жить с таким маленьким мозгом. Один из моих солдат, которого я считал женоподобным малым, спросил, должен ли он добить сержанта штыком. Невыразимо шокированный хладнокровием этого предложения, я сказал, что не стоит, это было необычно, и вокруг было слишком много глаз.

VIII

Было понятно, что неприятель отступил к Коринфу. Появление наших свежих войск и их успешная переправа через реку ввергла его в уныние. Три-четыре серых конных часовых, двигавшихся среди деревьев на гребне холма перед нами и галопом ускакавших при треске ружей наших застрельщиков, подкрепили нашу веру, армия, стоящая перед неприятелем лицом к лицу, не использует кавалерию для наблюдения. Правда, это мог быть какой-нибудь генерал со своим штабом. Забравшись на этот холм, мы обнаружили ровное поле в четверть мили шириной, а за ним — покатую возвышенность с молодыми дубками, за которыми ничего не было видно. Мы поспешили на открытое место, но дивизия остановилась у края. У нас был приказ подстраиваться под её движение, и мы тоже остановились, но это было не нужно, мы получили извещение продолжать путь. Я уже раньше выполнял такую службу и теперь из осторожности развернул взвод и перебежками, с оружием наперевес двинулся на усиление цепи застрельщиков, которую я нагнал в тридцати-сорока ярдах от леса. Затем — я не могу это описать — лес, казалось, вспыхнул и исчез с грохотом, похожим на грохот большой волны на пляже. Грохот угас с резким шипением и тошнотворным ‘чмоканием’ свинца о плоть. Дюжина моих храбрых товарищей упали, как кегли. Кое-кто пытался подняться только для того, чтобы снова упасть, и так несколько раз. Те, кто остались на ногах, стреляли в дымящийся кустарник и упорно отступали. Мы ожидали встретить, самое большее, цепь застрельщиков, похожую на нашу, я со своим небольшим резервом бросился вперёд, чтобы одолеть неприятеля неожиданным ударом. Но мы встретили боевой порядок, который невозмутимо воздерживался от ведения огня до тех пор, пока не смог пересчитать наши зубы. Не оставалось ничего другого, кроме как возвращаться через открытую местность, каждый ярд которой выбрасывал струйку грязи, вызванную падением пули. Мы вернулись — большинство из нас, — и я никогда не забуду нелепое происшествие с молодым офицером, участником этого дела. Он подошёл к своему полковнику, который был спокойным и, очевидно, беспристрастным зрителем, и торжественно доложил: ‘Крупное войско неприятеля находится прямо за этим полем, сэр’.

IX

В соответствии с замыслом этого повествования, как он определён в заголовке, описываемые происшествия сосредотачиваются вокруг одного центра — моей личности, и поскольку этот центр в течение нескольких ужасных часов сохранял разнообразные и постоянные связи с уже упомянутым открытым полем, важно, чтобы читатель держал в уме топографические и тактические особенности этого места. Ближайшая сторона этого поля была занята фронтом моей бригады — длиной в два полка с промежутками, необходимыми для полевой артиллерии. Во время сражения неприятель держался слегка залесённой возвышенности за полем. Спорная земля справа и слева от поля была неровной и густо залесённой на целые мили, местами совсем недоступна для артиллерии и только в нескольких пунктах давала возможность успешно её применять. Как следствие обе стороны поля скоро были густо усеяны орудиями противников, которые вели огонь с удивительным рвением и пугающими последствиями. Разумеется, нечего было и думать о пехотной атаке, когда прикрытые фланги представляли собой столь очевидную приманку, и, мне кажется, что изрешечённые тела моих несчастных застрельщиков были единственными, которые остались в тот день на этой ‘нейтральной земле’. Но в нашем тылу ряд мертвецов постоянно увеличивался, и, несомненно, такой же ряд ободрял и неприятельский дух.

Условия местности не предоставляли нам никакой защиты. Лёжа ничком между орудиями, мы были скрыты беспорядочными рядами ежевики, которая была устаревшим заграждением, неприятельская картечь была точнее, чем его глаз, и для нас было жалким утешением знать, что его артиллеристы не могут увидеть, что они делают, пока они этого не сделают. Выстрелы наших собственных орудий почти оглушали нас, но в коротких промежутках мы слышали рёв и бормотание битвы в тёмных глубинах леса справа и слева, где другие наши дивизии снова и снова рвались в дымящиеся заросли. Мы бы всё отдали, чтобы присоединиться к выполнению этого храброго, безнадёжного задания! Но постыдно валяться под дождём шрапнели, которая несётся с недосягаемого неба и кротко уходит из жизни равномерным потоком картечи… сжимать зубы и беспомощно съёживаться перед снарядом, шумно летящим сквозь податливый воздух… это было ужасно! ‘Всем лежать!’ — кричит капитан и затем привстаёт, чтобы посмотреть, как выполняется его приказ. ‘Капитан, пригнитесь, сэр!’ — вопит подполковник, расхаживая у всех на виду.

О, эти проклятые орудия! Не орудия неприятеля — наши. Если бы их не было, мы могли бы умереть, как мужчины. Они, должно быть, поддерживали этих слабаков, этих хвастливых забияк! Невозможно было поверить, что эти орудия причиняли неприятелю такой же вред, какой его орудия причиняли нам, казалось, что они поднимают свой ‘столп облачный'[7] только для того, чтобы направлять стремительное шествие конфедератских снарядов. Они больше не порождали уверенность, они вызывали страх, и я с мрачным удовлетворением смотрел, как несколько лафетов разбиваются в щепки воющим снарядом и выходят из строя.

X

Густые леса, где полностью или частично происходили многие сражения Гражданской войны, каждую осень покрывают землю толстыми отложениями из увядших листьев и стеблей, гниение которых формирует почву удивительной глубины и жирности. В сухую погоду верхний слой загорается, как трут. Однажды вспыхнувший огонь медленно и неуклонно распространяется, насколько позволяют условия местности, оставляя после себя лёгкий пепел, под которым менее горючие наслоения предыдущих лет тлеют, пока их не погасят дожди. Во многих сражениях павшие листья загораются и поджаривают павших солдат. В первый день сражения при Шайло таким образом был сожжён обширный участок леса, и десятки раненых, которые могли поправиться, погибли от этой медленной пытки. Я вспоминаю глубокий овраг, что находился позади и немного слева от описанного мной поля. Здесь из-за безумной причуды героической бездарности часть Иллинойского полка попала в окружение, отказалась сдаться и была уничтожена, чего она и заслуживала. Мой полк, наконец освобождённый от орудий, был с неочевидной целью передвинут на вершины этого оврага. Я получил разрешение спуститься в эту долину смерти и удовлетворить своё предосудительное любопытство.

Это было довольно тяжело во всех смыслах. Огонь спалил поверхность на фут в глубину, и с каждым шагом я по щиколотку погружался в пепел. Здесь был густой подлесок из молодых деревцев, и все они были срезаны пулями. Листва поверженных крон впоследствии сгорела, а пни обуглились. Смерть поработала серпом в этих зарослях, и огонь подобрал урожай. Вдоль линии, которая была равноудалена от обоих склонов, лежали тела, наполовину засыпанные пеплом, некоторые лежали в свободных позах, что означало внезапную смерть от пули, но бо’льшая часть — в позах агонии, которые говорили о мучительном пламени. Их одежды сгорели наполовину, их волосы и бороды — полностью, дождь пошёл слишком поздно, чтобы спасти их ногти. Некоторые раздулись в два раза, другие скукожились в карликов. В зависимости от положения их лица были чёрные и распухшие или жёлтые и сморщенные. Сокращение мышц, которое превратило их руки в клешни, наложило на лица заклятие отвратительной усмешки. Фу! Я не могу описать всё очарование этих доблестных джентльменов, которые получили то, ради чего они записались в армию.

XI

Было три часа пополудни, шёл дождь. За пятнадцать часов мы промокли до костей. Замёрзшие, сонные, голодные и разочарованные, чувствующие глубокое отвращение к бесславной участи, на которую их обрекли… солдаты моего полка всё делали с упорством. Они уже утратили свой боевой дух. Синяя пелена порохового дыма, плывущая между деревьями, оседала на склонах холмов и втаптывалась дождём в ничто, наполняя воздух своеобразным едким запахом, но это больше не воодушевляло. На мили в обе стороны было слышно хриплое бормотание битвы, которая то ревела рядом с ужасной чёткостью, то затухала в отдалённом бормотании, ни тот, ни другой звук не привлекали внимания.

Нас снова разместили за этими орудиями, но, казалось, даже они и их железные противники устали от своей вражды и теперь молотили друг друга с любезной редкостью. Правый фланг нашего полка простирался немного за поле. Дальше в том направлении были какие-то полки другой дивизии с одним в резерве. В трети мили сзади находились остатки чьей-то бригады, которая зализывала раны. Полоса леса, ограничивавшая эту сторону поля, прямо, как стена, тянулась от правого фланга моего полка до небеса знают какого полка неприятеля. Там, не дальше чем в двухстах ярдах от нас внезапно появилась, маршируя вдоль этой стены, дюжина шеренг одетых в серое солдат с ружьями на правом плече. На расстоянии пятидесяти ярдов от них следовали, вероятно, ещё полдюжины шеренг, а на расстоянии, недосягаемом для огня, с гордым, уверенным видом шествовал один человек! Мне казалось, что есть что-то чрезвычайно нелепое в том, как эта горстка солдат, пусть даже их левый фланг защищён лесом, движется на нашу армию. Сейчас это не производит на меня такого впечатления. Это были неприкрытые фланги из трёх рядов пехоты, каждая в полмили длиной. Наши артиллеристы в один миг схватились за ближайшие орудия, развернули их полукругом и залили потоком картечи захваченный лес. Вся пехота поднялась, выстраиваясь в ряд. Наши подвергнувшиеся угрозе полки стояли, как стена, с заряженными ружьями на ‘готовсь’, со штыками, мирно висящими в ножнах. Правое крыло моего полка было брошено немного назад, чтобы угрожать флангу нападавших. Побитая бригада взяла себя в руки и отошла в тыл.

Затем разразилась буря. Казалось, огромная серая туча выскочила из леса перед лицом ожидавших батальонов. Её встретили с грохотом, от которого с деревьев опали листья. Нападавшие на одно мгновение замерли над своими мертвецами, затем ринулись вперёд, их штыки сверкали в глазах, которые сияли в дыму. Вот-вот, и эти неподвижные солдаты в синем будут пронзены. Чего они ждут? Почему они не примкнут штыки? Неужели они оглушены собственным залпом? Их бездействие сводило с ума! Ещё один ужасный грохот — выстрелил задний ряд! Хвала небесам, человечество не рождено для этого, и разгромленная серая толпа отступила на два десятка шагов, открыв слабый огонь. Свинец одержал старую, добрую победу над сталью, высокопарный героизм со своим большим сердцем разбился о банальность. Говорят, что иногда бывает по-другому.

Всё это произошло за одну минуту, и сейчас второй ряд конфедератов, ведя усиленный огонь, ринулся вперёд. Синий ряд дрогнул и отступил, казалось, что он вложил весь свой дух в эти два ужасных залпа. Сейчас к этой смертельной работе приступил наш, резервный полк. Было удивительно видеть огонь без звука, поскольку ухо больше не могло воспринимать такой адский шум. Эта жуткая сцена разворачивалась в пятидесяти шагах от наших носков, но мы словно вросли в землю. Но вот наш командир выехал на коне вперёд, сделал рукой учтивый жест, который означал ‘apres vous'[8], и мы с едва слышными возгласами рванулись в бой. Дымящийся фронт серых снова попятился, и снова, когда третий ряд неприятеля появился из-под своего лиственного укрытия, он, выставив сталь, ринулся вперёд через груды мёртвых и раненых. Никто ещё не видел такого поразительного доказательства первостепенной важности чисел. На участке триста на пятьдесят ярдов боролись не менее шести полков, и вступление в бой каждого из них склонило бы чашу весов, если бы не уравновешивалось немедленным пополнением.

При таком положении силы были равны, и мы могли держаться бог знает сколь угодно долго. Но вдруг на левом фланге неприятеля что-то пошло не так, наши солдаты кое-где прорвали его ряды. Через одно мгновение весь его фронт в крайнем смятении отступил, и мы с примкнутыми штыками погнали его назад, на его первоначальные позиции. Здесь, среди палаток, оставленных вчера людьми Гранта, наши побитые, беспорядочно перемешанные, пьяные от вина успеха полки столкнулись с парой опрятных батальонов, вызвав бурю свистящего свинца, который заставил нас пошатнуться под своей тяжестью. Из-за резкого натиска мы развернулись на пятках, и свежие силы врага начали беспощадное преследование, но оно, в свою очередь, было отбито ранее упомянутой искалеченной бригадой, которая выдвинулась из тыла, чтобы помочь нам в этом весёленьком деле.

Когда мы собрались позади наших любимых орудий, чтобы перестроиться, и обратили внимание на смехотворную краткость наших рядов… когда мы повалились от усталости и пытались сдержать ужасное биение наших сердец… когда мы перевели дыхание, чтобы спросить, кто видел такого-то и такого-то товарища, и при ответе истерически смеялись… тут позади нас и над нами на открытом поле появился полк с примкнутыми штыками и ружьями на правом плече. Ещё один, и ещё… два… три… четыре! О, небеса! Откуда пришли все эти солдаты, и почему они не пришли раньше? Как величественно и уверенно они шагали, похожие на синие волны океана, бьющиеся о жестокие скалы! Мы невольно подбирали под себя усталые ноги, готовые вскочить и грудью вклиниться в эти доблестные ряды, когда они будут возвращаться к нам через ужасное поле, и залить огнём деревья за их спинами. Мы затаили дыхание, чтобы не пропустить величественный залп, который разорвёт их в клочья. Проходила минута за минутой, но ничего не было слышно. Затем мы впервые обратили внимание, что тишина по всей округе не относительна, но абсолютна. Неужели мы оглохли? Смотрите: вот идёт санитар, а вот хирург! Боже правый, капеллан!

Битва действительно закончилась.

XII

О, как давно это было! Они возвращаются ко мне, смутно, урывками, овеянные магическими чарами, эти годы юности, когда я был солдатом! Снова я слышу далёкую трель горна. Снова я вижу высокий, синий дым лагерных костров, поднимающийся над смутными долинами Страны Чудес. Ко мне подкрадывается призрачный аромат сосен, которые нависают над местом засады. Моя щека чувствует утренний туман, который окутывает вражеский лагерь, не подозревающий о своей судьбе, и мою кровь будоражит звенящий выстрел одинокого часового. Незнакомые пейзажи, сверкающие под солнцем или тусклые от дождя, являются моему требовательному взору, проходят, исчезают и уступают место другим. Здесь в ночи простирается обширное, изрытое взрывами поле, которое усеяно почти погасшими красноватыми огнями — предвестниками какого-то зла. Снова я содрогаюсь, когда обращаю внимание на его опустошение и ужасающую тишину. Где это было? Какая чудовищная дисгармония смерти последовала за этой видимой прелюдией?

О дни, когда весь мир был прекрасен и странен, когда в южную полночь горели незнакомые созвездия, и пересмешник изливал свою душу магнолии, золотистой от лунного света, когда что-то новое было под новым солнцем[9]. Сотрутся ли эти превосходные, далёкие воспоминания, которые так не совпадают с грубыми чертами более позднего мира, подчёркивая уродство долгой, домашней жизни? Разве не странно, что призраки кровопролитного периода обладают таким воздушным изяществом и смотрят таким нежным взглядом, что я с трудом вспоминаю опасность, и смерть, и ужасы того времени, но без усилий — всё самое прелестное и живописное? Ах, Юность, ты величайший волшебник на свете! Подари мне лишь одно касание своей художественной руки к унылому холсту Настоящего, лишь на одно мгновение позолоти мрачные, угрюмые сцены сегодняшнего дня, и я добровольно сдамся другой жизни, а не той, которую я должен был потерять при Шайло.

Примечания

[1] Мудрецы в своём роде — отсылка к Библии (Евангелие от Луки, 16:8).

[2] Цитата из стихотворения английского поэта Сэмюэля Кольриджа (1772-1834) ‘Сказание о старом мореходе’ (1798, 1817).

[3] Альберт Сидни Джонстон (1803-1862), Пьер Гюстав Тутан де Борегар (1818-1893) — американские военачальники, командующие войсками Юга в сражении при Шайло.

[4] Улисс Симпсон Грант (1822-1885) — американский политик и военачальник, 18-й президент США, командующий войсками Севера в сражении при Шайло.

[5] Дон Карлос Бьюэлл (1818-1898) — американский военачальник, командующий войсками Севера в сражении при Шайло.

[6] В Библии (Книга Иисуса Навина, 10:12-13) бог останавливает солнце ради победы израильтян.

[7] В Библии (Исход, 13:21-22) бог в виде облачного столпа указывает дорогу израильтянам.

[8] После вас (фр.).

[9] Ср. в Библии (Книга Екклезиаста, 1:9): ‘и нет ничего нового под солнцем’.

Амброз Бирс

Что я видел при Шайло

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

Примечания

Читайте также: