Что-то будетъ?
(Очеркъ.)
I.
II.
——
——
——
III.
Нюта’.
IV.
Что-то будет?, Симонова Людмила Христофоровна, Год: 1879
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Пасмурно, сыро…
Тяжело становится нервному человку въ такой день. Голова точно въ тискахъ, мысли настроиваются на печальный мотивъ, вс члены какъ-будто сжимаются и длаются мене подвижными, никакая работа на умъ нейдетъ. Тщетно глазъ ищетъ какого-нибудь толчка извн: подходишь къ окну — тамъ срое, грязное небо виднется, мелкій дождь мороситъ, застилая вс предметы точно прозрачной дымкой, по шосейной дорог лниво тянутся ломовые, повизгивая несмазанными колесами. У самыхъ оконъ, въ палисадник, на кустахъ бузины еще висятъ красные, сочные гроздья, а береза ужь давно сыплетъ желтыми листьями вокругъ себя. Все,— и перила балкона, и эта полуобнаженная береза, и бузина съ своими яркими кистями,— все унизано дождевыми каплями, все — точно плачетъ.
Скучно! Нтъ, лучше подальше отъ этого извн, гд и холодно, и сыро, и пасмурно, и грустно.
Я ршаюсь совсмъ не заглядывать въ окно.
А внутри? Не веселе! И тутъ пустота и сумракъ.
Гд-то теперь она, моя Нюта? Думаю, далеко. Поздъ отходитъ въ половив перваго…
Вотъ въ эту самую комнату она зашла ко мн сегодня проститься. Лицо было блдно, а голубые глаза грустны и красны, точно отъ слезъ.
— Ты не спала сегодня, Нюта? спросила я, смотря въ ея красные глазки.
— Да… нтъ… спала… но часа два не боле… голова болитъ! отвтила она въ волненіи и приложила крошечную ручку, въ черной лайковой перчатк, ко лбу.
— Ну, и сердцебіеніе есть! замтила я, прислушиваясь, какъ она задыхается.
— Да, и сердцебіеніе!
Она сла, поправила сперва изящныя складки сраго дорожнаго платья, а потомъ надвинула почти на самые глаза соломенную шляпу, перевязанную чернымъ бархатомъ какъ-то особенно просто, но съ присущимъ ей вкусомъ.
— Когда-же вернешься?
— Не знаю! она пожала плечамя. — Можетъ быть, черезъ мсяцъ.
— Будешь писать?
— Еще-бы, а мой адресъ могу теб оставить хоть теперь.
Я записала ея адресъ и еще разъ взглянула на ея грустное лицо.
Ея печаль сообщилась мн и охватила меня какъ-то разомъ.
— Какъ мн жаль, что ты узжаешь! вырвалось у меня невольно, и эти слова точно разршили то напряженное состояніе, въ которомъ она находилась. Она вдругъ порывисто обняла меня, горько заплакала и начала крпко цловать меня. Горячимъ участіемъ отвчала я на ея слезы, совершенно ясно, безъ словъ, понимая всю серьезную причину ихъ. Да, конечно, она плакала не потому, что разстается со мной, что узжаетъ, какъ говоритъ, на мсяцъ. Нтъ! Тутъ было нчто другое, глубоко-скрытое.
— Прощай!.. Спасибо!.. Прощай!.. говорила она отрывисто и такимъ голосомъ, какъ-будто прощалась навсегда.
— Мамочка, карета ждетъ! проговорилъ онъ, появляясь на порог, въ синемъ длинномъ пальто и чорной шелковой шляп. Въ рукахъ его былъ черный ‘автука’ и какой-то маленькій сакъ-вояжъ. Его лицо, съ всегдашнимъ добродушнынъ выраженіемъ, было озарено широкою ласковою улыбкою.
Онъ былъ ея мужъ, Григорій Ивановичъ Бугятинъ, бывшій чиновникъ интендантства, затмъ бывшій повренный по торговыхъ дламъ одной большой компаніи, а нын человкъ, состоящій не у длъ. Онъ не узжалъ, а только провожалъ жену. Провожалъ ее погостить къ своему дяд, въ виду соблюденія экономіи въ домашвемъ хозяйств.
— Идемъ, повторялъ онъ,— карета готова!
Она молча послдовала за нимъ.
Я проводила ее до экипажа и, движимая мыслью, что мы не скоро, очень не скоро увидимся, впрыгнула за нею въ карету, чтобы еще разъ крпко обнять ее…
Вонъ дверь въ ея комнату осталась отворенною… Запахъ фруктовъ и какихъ-то духовъ стоялъ еще въ комнат. Этими фруктами онъ засыпалъ ее каждый день, съ добрйшею улыбкою на лиц и въ полномъ убжденіи, что длаетъ ее этимъ счастливою.
А она! Того-ли желала она, относясь къ этимъ приношеніямь почти равнодушно?..
Все въ этой комнат было въ прежнемъ вид, именго все оставалось такъ, какъ онъ, своими собственными руками, для нея, убралъ и уставилъ. Какъ-будто никто и не узжалъ отсюда, а хозяйка только вышла за дверь. Вотъ цвты, которые она такъ любила, застилаютъ свтъ въ окнахъ. Вотъ ея кресло, подвинутое немного наискось, именно такъ, какъ она всегда въ немъ сидла. Какъ часто я видла ее молчаливо сидящею въ этомъ кресл, съ блднымъ, грустнымъ лицомъ, съ чуть-чуть сдвинутыми бровями, между которыми за послднее время появились дв едва замтныя тоненькія полоски, а неопытные пальцы въ то-же время медленно, неумло перебирали иглы чулка. Вчера я не была въ этой комнат и днемъ ее не видала, но вечеромъ Нюта сама вошла ко мн, какъ всегда граціозвая, съ вчно запутанными черными кружевами въ волосахъ, почти въ неизмнной, съ длиннымъ шлейфомъ, свтло-голубой блуз, длавшей нжный цвтъ ея лица еще бле и нжве.
— Я, можетъ быть, завтра ду, сказала она грустно.
— Отчего это можетъ быть и отчего грустный тонъ? спросила я ее. Мн кажется, это отъ тебя зависитъ и… если-бы мн не хотлось, я бы не похала!
— Нтъ, я не могу, я должна. Мн и не хочется, но я ду. Онъ мн сказалъ, что я ему руки связываю, стсняю, мшаю мста искать, что, наконецъ, наши средства вынуждаютъ на эту кратковремееную разлуку.
— Фи, какой вздоръ! Это, должно быть, слова, сказанняя имъ въ минуту раздраженія, и они не должны имть серьезнаго значенія, говорю я, возмутившись.— Онъ всякій день съ утра и до вечера въ отлучкахъ. Кто-же его въ чемъ стсняетъ?
Она пожала плечами, раздляя мое жнніе, и потомъ пояснила:
— Онъ говоритъ, что ему необходимо вызжать какъ можно ране по утрамъ, а возня съ чаяни и кофеями его задерживаетъ.
— Такъ и пусть-бы его вызжалъ, избгая этой возни.
Она снова пожала плечами. Мы помолчали, а потомъ она продолжала:
— Мн, главное, то непріятно, что я не знаю, надолго-ли и ду и какъ я тамъ буду? Вообще эти люди, этотъ дядя, къ которому онъ меня посылаетъ… я съ нии никогда ничего общаго не имла, и даже когда мн случалось прозжать черезъ X. (мсто резиденціи дяди), я останавливалась не у него, а въ гостинниц. Теперь вдругъ гостить… и, главное, не знаю, надолго-ли? Ничего не могла разузнать опредленно. Говоритъ: на мсяцъ, а вдь ты знаешь его характеръ: сегодня — одно, завтра — другое.
Она снова замолчала.
— Да, мое положеніе ужасно неопредленно, заговорила она опять черезъ нсколько минутъ.— Знаешь? Я не могу поручиться за то, что со мною завтра будетъ, какое завтра! — за часъ, за полчаса!.. Вотъ теперь жду его. Общалъ пріхать сегодня поране — въ семь часовъ, чтобы вмст укладываться… хотла было безъ него сама все уложить — не согласился. ‘Нтъ, говоритъ, ужь лучше я самъ’.
И при послднихъ словахъ губы ея сложились въ насмшливую улыбку.
— Что-же, не такъ? спросила я, смясь.
— Не такъ! отвчала она, тоже засмявшись такимъ смхомъ, какимъ большіе смются надъ мнніями дтей. Вдь бивала-же я въ дорог до замужества и сколько разъ, ты знаешь! Никто никогда меня не собиралъ, сама все устроивала, а теперь вдругъ оказывается, что не съумю, что сдлаю не такъ! Ха, ха, ха! она опять засмялась тмъ-же смхомъ.
— Ну, теб-же лучше, весело говорю я,— безъ хлопотъ!
— Да, ты думаешь онъ меня оставитъ въ поко? заговорила она уже серьезнымъ тономъ, съ оттнкомъ раздраженія.— Нтъ! Онъ меня просто измучаетъ, не дастъ спать всю ночь. Сядетъ у чемодана и будетъ сидть на корточкахъ, а мн порученіе за порученіемъ: ‘подай, мамочка, то, сдлай это, сложи вотъ такъ, а не этакъ…’ а то, пожалуй, и безъ всякихъ порученій, можетъ быть, просто скажетъ: ‘ложись, мамочка, спать, я вс самъ!’ Но что это будетъ за сонъ? Только-что закроешь глаза — вопросъ: ‘мамочка, нужно теб это? А ты возьмешь съ собой то?’ или: ‘посмотри, вотъ это будетъ тутъ лежать, а тамъ то! Да ты взгляни-же, не забудь!’ И такъ всю ночь…
По мр того, какъ Нюта говорила это, голосъ ея становился все боле и боле раздраженнымъ, а при послдней фраз глаза блеснули нехорошимъ блескомъ… Потомъ, дйствительно, оказалось, что все случилось такъ, какъ она предполагала,— они оба почти не спали всю ночь. А укладывать приходилось всего два-три платья, да столько же перемнъ блья. Но онъ любитъ посмотрть на самую вещъ, облюбовать для нея мсто, положить, потомъ передвинуть въ другой уголокъ, примрить — и, окликнувъ жену, ршить окончательно, посл приведенія нкоторыхъ доводовъ и поясненій, гд лучше лежать носовому платку и гд чулкамъ… При начал этой операціи я присутствовала. Онъ возвратился не въ семь, какъ общалъ, а въ десятомъ часу. Весь измученный, голодный, но веселый и ласковый, какъ всегда, и, какъ всегда, со свертками покупокъ въ рукахъ. Пока разогрвался обдъ и готовился чай, онъ сталъ развертывать покупки.
— Вотъ это, мамочка, теб теплые чулки на дорогу.
Съ этими словами онъ подалъ жен великолпные, тончайшей шерсти, французской работы чулки.
— Но вдь ты знаешь, голубчикъ, что я никогда не носила и не ношу шерстяныхъ чулокъ.
— Ничего! Въ дорожк тепле будетъ. Ну-ка, наднь, возразилъ онъ съ счастливой улыбкой.
— Да вдь они будутъ щекотать ноги, я не могу этого переносить.
— Ничего! Не будутъ! Ну-ка, примрь! говорилъ онъ еще боле блаженнымъ товомъ.
Она молча исполнила его желаніе, но я знала, что ей это непріятно и что она затаила неудовольствіе. Онъ-же не замчалъ ничего, а искренно любовался голубымъ узоромъ ловко сидвшаго чулка.
— А это вотъ, мамочва, теб пирожви на дорогу.
Она приняла корзину съ пирожнымъ, состоявшимъ изъ слоеныхъ пирожковъ и бисквитовъ, и, заглянувъ туда, проговорила сухо:
— Эхъ, голубчикъ! Вдь ты знаешь, что я этого никогда не мъ. У нихъ въ бисквитахъ вчно тухлыя яйца, а въ слойк горькое масло.
Я знала, что, дйствительно, она кром миндальнаго пирожнаго никакого другаго не стъ, и удивлялась его забывчивости и даромъ брошеннымъ деньгамъ.
— Ничего, заговорилъ онъ мягкимъ, веселымъ голосомъ,— въ дорожк все пригодится. Проголодаешься — скушаешь.
И, какъ-то заискивающе смотря въ ея глаза, онъ крпко обнялъ ее и поцловалъ въ лобъ. Она холодно приняла его ласки и холодно поставила корзивку на столъ.
Это происходило вчера вечеромъ въ этой самой комнат, а теперь тутъ пусто, Нюты, дорогой подруги моего дтства, ужь нтъ. Она ухала, не зная, что съ нею будетъ и когда она вернется,— ухала, печально смотря впередъ. Грустно! Да, и я не знаю, что съ ней будетъ, и боюсь чего-нибудь тяжелаго, даже трагическаго. Въ ваше время что ни шагъ, то драма. Револьверы, хлороформъ, рельсы!
Другая на твоемъ мст, Нюта, попробовала бы взглянуть на дло попроще, поближе, постаралась-бы понять добрйшаго, простаго человка и простить ему. Можетъ быть, тогда еще одна чета не близилась-бы такъ быстро къ неминуемой развязк. Но ты не можешь этого, ты не въ состояніи простить, потому что тутъ былъ обманъ. Твоя гордость страдаетъ, самолюбіе оскорблено, надежды, планы н, жизнь разбита. И съ твоей точки зрнія, все это такъ и должно быть!
Я помню, какъ все это было. Да, помню. ‘ Ужь эти воспоминаыія, дай !!!!!только имъ волю — и пойдутъ они плыть одно за другимъ!
Я возвращаюсь въ свою комнату, стараюсь подавить встающія передо меою картины прошлаго Нюты и смотрю въ окно. Тамъ срое небо стало еще боле срымъ, мелкій дождь превратился въ ливень и даже ломовыхъ ужь не видно — тишина и пустота, только струйки воды, бгущей съ крыши по металическимъ желобамъ, какъ-то звенятъ и шлепаютъ.
Скучно! А образъ Нюты такъ и пробивается сквозъ наступающіе сумерки и неотступно преслдуетъ, а мысль противъ воли такъ и бжитъ назадъ и заглядываетъ въ т уголки ея прошлаго, что уже начинаютъ казаться далекими.
Роскошная гостиная освщена только одной свчей и тонетъ въ полумрак, густая тнь широколиственныхъ растеній и мебели стелется по полу. Тишина. Слышится только мрный стукъ каблуковъ молодой двушки, точно задавшейся мыслью вымрить наиточнйшимъ образомъ длину комнаты. Фигура ея высока и стройна, походка плавная. Она задумалась. Пальцы рукъ переплелись за спиною, голова немного нагнулась впередъ.
Темносрое платье, по самое горло, мягкими складками ложится у ногъ и небольшой тренъ безъ звука скользитъ по паркету. Черные волосы, связанные на затылк лиловою лентою, пышными взбитыми локонами лежатъ на плечахъ и вьются прихотливыми воздушными колечками кругомъ лба. Она не была красавицей, но — вотъ теперь она подошла къ столу и стала въ полосу свта — можно было залюбоваться ея нжнымъ, симпатичнымъ лицомъ съ голубыми задумчивыми глазами.
— Скучно, слышится мн и теперь ея грустный голосъ и видится ясно, какъ блые ровные зубы мелькнули при этомъ.
— Скучно! А вдь я совсмъ не того ждала. Я думала, что папа… повеселитъ меня, вознаградатъ за шестилтнее институтское заключеніе. Мн такъ хочется послушать хорошей музыкя, потанцовать!
Голосъ ея при послднемъ слов звучитъ горячо и искренне, но лицо вдругъ покрывается краскою и черныя, тонкія брови конфузливо приподнимаются, какъ будто-бы она вдругъ испугалась мысли быть обвиненною въ легкомысліи.
Молчаніе.
— Но папа! Ему не до меня! звучатъ опять грустныя нотки. — Днемъ дла, вечеромъ… но я, право, не знаю, гд онъ бываетъ по вечерамъ… только я постоянно одна… Еслибы мама была жива! Она, врно, любила-бы меня больше…
Большая, закоптлая комната съ толстыми стнами и двумя окнами на дворъ. Видъ противоположной высокой стны нсколько затемняетъ свтъ.
Передъ конторкой, на высокомъ табурет, у самаго окна, профилемъ къ нему, сидитъ Нюта. Черное, простое платье ловко охватываетъ ея талью. Узенькія полоски воротничка и рукаковъ блестятъ безукоризненною близною, гладко зачесанные волосы висятъ двумя косами. Лицо ея спокойно и серьезно, вниманіе сосредоточено на раскрытой книг, тонкіе блые пальчики проворно щелкаютъ костями счетовъ. Перевернута страница — тамъ еще нсколько цифровыхъ группъ. Глаза быстро перебгаютъ отъ книги съ счетамъ и обратно. Итогъ! Все врно — до послдней трети копейки.
Книга отодвинута, улыбка самодовольствія разлилась по лицу. Нюта весело смотритъ кругомъ.
— Ну что, вылечилась-ли отъ хандры?
— Еще-бы! Видишь, какъ я весела. Мн нравится, что я лицо служащее… т. е. нтъ, не то… нравится, что у меня есть дло, есть обязанности, что я каждое утро въ извстное время должна встать и быть на своемъ мст. Я бгу сюда съ удовольствіемъ, зная, что я ужь теперь не одна, что вотъ и вы,— она оглянула человкъ двадцать работающихъ женщинъ,— также здсь, что я васъ всхъ непремнно встрчу, а вдь я люблю…
Нюта запнулась, немного покраснла и добавила, засмявшись:
— Я люблю даже нашего швейцара, что каждый день съ ласковою улыбкою снимаетъ и подаетъ мою шубку… Я даже завтракаю здсь съ такимъ апетитомъ, какъ никогда дома.
И при этихъ словахъ замокъ маленькаго сакъ-вояжа щелкнулъ и изъ салфетки вывернулась булка съ сыромъ.
— Но… все-таки скажу, что одного дла мало, вздохнула она.
Торопливо прожевывая свой завтракъ, Нюта повторяетъ и тутъ свои желанія и стованія на отца, но уже далеко не такимъ грустнымъ тономъ, какъ прежде.
Затмъ еще два-три слова съ сосдками, тоненькая, изящная папироска и снова молчаніе. Слышенъ только шелестъ переворачиваемыхъ страницъ и щелканье костями счетовъ.
Нюта передъ трюмо той-же гостиной, гд нсколько времени тому назадъ она уныло считала свои шаги. Лицо ея горитъ, глаза сіяютъ и счастіемъ, и какимъ-то боязливымъ трепетомъ.
— Посмотри! Это платье я сдлала на свои средства, говоритъ она, съ гордостью указывая на какое-то блое облако, усыпанное зелеными и розовыми бутонами.
Въ пышной прическ, съ такими-же бутонами въ волосахъ, она была прелестна и, кажется, сама сознавала это, восторженно поворачиваясь передъ зеркаломъ, въ ожиданіи тетки, общавшей захать за нею.
Да, Нюта была совершенно счастлива въ тотъ вечеръ. Это былъ ея первый выздъ на балъ. Я это видла въ выраженіи ея лица, да она и сама подтвердила мн это, сказавъ:
— Вотъ теперь я могу сказать, что живу!.. дло и изрдка удовольствія, развлеченія… а то съ одной конторой въ объятіяхъ было какъ-то суховато.
Она засмялась сознательно-радостно и прошлась по комнат, оглядываясь на волны тюля, катившіяся за нею.
— Хорошо?
— Да, хорошо! отвчала она. — этотъ костюмъ мы придумали вмст съ теткой!.. И какъ это мн раньше не приходило въ голову разыскать эту тетку и поручить себя ея покровительству?.. А то всего ждать отъ отца, а самой ни шагу?.. Смшно!..
Маленькая ручка ея въ блой лайковой перчатк, протянувшаяся въ это время къ букету изъ однихъ розовыхъ, пахучихъ бутоновъ, вздрогнула при звук звонка.
— Тётя! вскрикнула Нюта и бросилась въ прихожую.
Вотъ такою-то вспоминается мн Нюта въ первый годъ посл выхода ея изъ института, когда она жила въ Сергіевской улиц, у отца, въ огромной, роскошной квартир съ великолпной обстановкой, швейцаромъ и многочисленной прислугой.
Отецъ ея Иванъ Алексевичъ Черновъ, отставной генералъ, стоявшій тогда во глав управленія какого-то торговаго общества въ Петербург, былъ человкъ лтъ пятидесяти, очень красивый, высокаго роста, плотно сложенный, съ сановитою наружностью. Годы, конечно, оставили на немъ свое вліяніе, но онъ храбро боролся съ дйствіемъ времени и протестъ свой ему заявилъ уже давно въ вид отличныхъ, блыхъ вставныхъ зубовъ и темнорусаго парика превосходной парижской работы, прикрывавтаго лысину, окруженную сдымъ пухомъ. Генералъ любилъ хорошо покушать, выпить въ англійскомъ клуб бокалъ шампанскаго и сидть во время балета въ первомъ ряду креселъ, вооружась огромнымъ биноклемъ. Дома, отдавъ экономк нужныя распоряженія по хозяйству и заказавъ портних платье для дочери, онъ считалъ себя ужь совершенно расквитавшимся съ своими обязанностями отца и хозяина, и, стало быть, въ прав посвящать все, остающееся отъ немногочисленныхъ занятій, время своей собственной особ. Правда, грустное лицо дочери и ея молчаливые вздохи нсколько щекотали генерала или, врне сказать, раздражали его и наводили на смутную идею о необходимости что-нибудь сдлать для дочери, что-то такое дать ей кром обда и платья, но онъ постоянно откладывалъ это что то, даже не давалъ себ труда уяснить его, такъ-какъ оно мшало ему, безпокоило его.
При такомъ равнодушіи отца къ дочери, другая-бы изныла на ея мст, зачахла отъ ропота на судьбу, Нюта-же нашлась. Прождавъ напрасно чего-то отъ судьбы или отца, что для нея тогда было одно и то-же, она сама взялась за дло и устроила свою жизнь по своему вкусу. Сама нашла себ занятія, сама-же пріобрла и возможность имть развлеченія. Да, тогда въ молоденькой двушк, по наружности изнженной и неспособной къ серьезной мысли, сказались ужь сила и энергія, проявился характеръ.
Когда Нюта пришла сказать отцу о томъ, что она не можетъ жить такъ, какъ живетъ, что скука и пустота ее одолваютъ и что она нашла, какъ исходъ, занятія въ контор, генералъ немного сконфузился, но поспшилъ отвтить:
— Mais oui, mon enfant, нужно-же отдать долгъ времени, дань этому, такъ-называемому, женскому вопросу!
И выговоривъ это, отецъ вдругъ почувствовалъ, что ему стало почему-то легче, спокойне.
Когда-же мсяца черезъ три посл этого дочь вошла въ его кабинетъ веселая и радостно заявила касательно намренія тетки вывозить ее, отецъ окончательно обрадовался, ощутивъ, что тяжесть, время отъ времени дававшая ему себя чувствовать, совсмъ исчезла, и онъ почувствовалъ себя совершенно легко и свободно. Неизвстно, насколько Нюта оказалась-бы сильна, еслибы встртяла противодйствіе отца, но, къ счастію, онъ самъ способствовалъ первымъ шагамъ ея самостоятельной жизни. Какъ-бы то ни было, но — помнится — съ этихъ поръ, съ самыхъ первыхъ дней поступленія ея въ контору, она иначе не говорила ужь какъ: я хочу, я пойду, я сдлаю, я куплю, я не поду… Припомнивъ теперь эти лаконическія самостоятельныя ршенія тогдашней восемнадцатилтней Нюты, я невольно сопоставллю ихъ съ теперешними грустными, кроткими отвтами двадцатичетырехлтней женщины: ‘я не хочу хать, но должна, онъ веллъ, онъ сказалъ’… Сравниваю, удивляюсь и не врю. Мн все кажется, что это покорное, молчаливое повиновеніе вол другого,— положимъ, мужа, но такого, котораго она не уважаетъ, неестественно, а потому временно. Оно похоже на затишъе передъ бурей…
А сумерки сгустились, дождь льетъ по-прежнему и втеръ поднялся, да какой! Такъ и воетъ въ труб, такъ и гудитъ по желзной крыш.
Вотъ въ такой точно вечеръ,— вечеръ гнилой и холодный, нсколько осеней тому назадъ, когда, помнится, и дождь билъ точно такъ-же въ стекла и втеръ, какъ и теперь, съ визгомъ заглядывалъ во вс закоулки и щели,— у меня въ этой самой комнат было тепло и уютно (или, можетъ быть, это мн такъ только казалось подъ вліяніемъ расположенія духа), ярко горла лампа и, несмотря на начало сентября, дрова уже потрескивали въ печи. Помню, что я была тогда въ веселомъ настроеніи и перелистывала только-что прочитанный дневникъ Нюты,— дневникъ, теперь уже несуществующій и, увы, покончившій свое существованіе именно въ тотъ вечеръ, о которомъ я начала говорить, а потому я и не могу привести его весь дословно. Помню только. что онъ былъ испещренъ отрывочными словами и фразами, отдленными другъ отъ друга множествомъ восклицательныхъ знаковъ, коротенькими увреніями себя и тутъ-же разочарованіями. Словомъ, это былъ настоящій дневникъ молоденькой институтки — не изложеніе какихъ-нибудь выдающихся происшествій или фактовъ, а врное отраженіе ея собственныхъ тогдашнихъ чувствъ, взволнованныхъ, быстро мняющихся и противорчащихъ другъ другу. Нюта была влюблена тогда. Помнится, что тамъ было нчто въ род слдующаго:
‘Въ воскресенье на мн ни одного цвтка не будетъ. Вс волосы зачесаны кверху и перевиты тончайшею золотою цпью! Я думаю, ему это покажется оригинальнымъ!!!
‘Онъ сказалъ мн, что ни одна женщина въ мір не обладаетъ такимъ вкусомъ, какъ я!..
‘Интересво-бы угадать, что ему боле нравится: локоны и въ нихъ разбросанныя незабудки, или вс волосы, собраные на темени, съ запутанными въ нихъ двумя-тремя цвтками краснаго мака.
‘Онъ скрытенъ?! Онъ говоритъ, что мой костюмъ всегда восхитителенъ!
‘Я люблю его! Я не могла дождаться сегодня окончанія занятій въ контор, такъ-какъ знала, что онъ у насъ обдаетъ! Наши съ удивленіемъ посмотрли на меня, когда я, швырнувъ книгу, пятью минутами ране срока убжала домой.
‘Нтъ! Онъ не любитъ меня! Это видно ужь изъ того, что онъ къ пап внимательне, чмъ ко мн.
‘Онъ обожаетъ меня! Я въ этомъ уврена! Глазъ съ меня не сводилъ вчера, а упавшій листокъ изъ моего букета выпросилъ себ на память и назвалъ святынею…
‘Какъ онъ хорошъ! Строенъ! уменъ! А какъ танцуетъ? Въ мазурк мн вс завидуютъ!’
Да, въ противоположноеть моему теперешнему настроенію, я сидла въ тотъ вечеръ передъ печью, въ покойномъ кресл, веселая и спокойная за участь Нюты. Тетрадка ея, этотъ дневникъ, какъ раскрытое сердце, лежалъ передо мною. Мн мерещилось, повидимому, близившаяся счастливая развязка ея любви, ихъ любви, еще, впрочемъ, невысказанной.
— Онъ — совершенная противоположность мн: глаза черные, волосы блокурые, говорила мн Нюта, вся пунцовая, какъ піонъ, въ начал своего краткаго романа, начавшагося съ мазурки на какомъ-то бал. И съ тхъ поръ при каждомъ свиданіи не переставала сообщать свои двичьи мечты, планы, надежды и крошечные секреты.
‘Ясно, что любовь ихъ быстро идетъ впередъ, что признаніе готово сорваться съ языка его’, думала я и была уврена, что на предложеніе свое онъ услышитъ отъ Нюты страстное, восторженное ‘да’.
Конечно, онъ сдлаетъ предложеніе не сегодня, завтра. Генералъ на знакомство съ нимъ взглянулъ благосклонно и принимаетъ его радушно, остановки или тормаза съ этой стороны не предвидится, въ самой Нют онъ, вроятно, увренъ. Стало-быть, все отъ него зависитъ. А Нюта ждетъ этихъ послднихъ, зависящихъ отъ него, словъ, ждетъ съ минуты на минуту и съ увренностію. Увренность замнила въ ней надежду, съ тхъ поръ, какъ онъ просилъ позволенія быть представленнымъ ея отцу.
Все говорило за счастливую развязку. Мысленно я подводила итогь, свадьба и счастье Нюты были ршены, какъ вдругъ сильный порывъ втра прогудлъ по крыш, рванулъ ее, и, глухо звеня, сорванный желзный листъ тяжело шлепнулся передъ окнами. Тяжелая дверь коридора сильно хлопнула вслдъ за этимъ. ‘Тоже отъ втра’, подумала я, но ошиблась: этотъ послдній звукъ сопровождался быстрымъ топотомъ ногъ. Не успла еще я сообразить: кто-бы это могъ постить меня, живущую за городомъ въ глуши, на еле освщаемой улиц, въ такую погоду, какъ раздался скрипъ двери въ прихожей, торопливые шаги въ сосдвихъ комнатахъ. и передо много очутилась высокая фигура Нюты, вся закутанная въ черномъ. На ней, какъ говорится, лица не было. Блдная, дрожащая, взволнованная, съ холодными, какъ ледъ, руками, она въ изнеможеніи опустилась на стулъ передъ огнемъ.
— Устала! произнесла она тихо и, тяжело переводя духъ, закрыла вки отъ утомленія.
Молча позволила она стащить съ себя промокшую верхнюю одежду и молча взяла чашку горячаго чаю. Я никогда не видала ее такого, была поражена, но тоже молчала, понимая, что произошло что-то особенное, что она переживала тяжелыя минуты, и зная напередъ, что, и безъ всякихъ участливыхъ воаросовъ, она сама все скажетъ, что она именно и пришла затмъ, чтобы высказаться.
Такъ прошло съ четверть часа. Нюта сидла, откинувшись съ спинк кресла и протянувъ ноги къ огню, рука ея машинально помшивала ложечкой въ чашк, глаза были устремлены на обуглившіяся дрова и, казалось, внимательно разсматривали причудливыя формы пепла. Мало-по-малу она перестала дрожать, дыханіе стало ровне, блдныя щекя окрасились яркимъ румянцемъ.
Но по мр того, какъ она успокоивалась, лицо длалось серьезне и брови сдвигались тсне и тсне. Первое, что вывело ее изъ этой сосредоточенности, былъ ея-же дневникъ. Онъ лежалъ на стол, какъ разъ около того мста, гд она сидла, можно было, даже не перемняя положенія, только протянуть немного руку, чтобы взять его со стола. Нюта замтила его, встрепенулась, расхохоталась какъ-то напряженно и неестественно громко, и тетрадка, прошелествъ, въ одно мгновенье перелетла пространство отъ стола къ груд горячихъ углей. Нкоторые листы покоробились, другіе свернулись причудливыми трубочками, вся бумага посрла, пожелтла и вдругъ вспыхнула яраимъ пламенемъ.
‘Разочарованіе!’ промелькнуло у меня въ голов.
— Кончено, все кончено! сказала Нюта, дунувъ на черный легкій пепелъ, уже разлетавшійся въ печк. — Ты знаешь! Вдь это все былъ обманъ, оскорбленіе моего искренняго чувства, заговорила Нюта, вдругъ возбудившись и остановивъ блестящіе глаза на моемъ лиц.— Все было лесть, притворство, гадость! Онъ гадкій, низкій человкъ! Смялся надо мною! А я… вдь ему врила, я его любила горячо, искренно!…
Она вдругъ зарыдала, но на мои усилія успокоить ее отвтила:
— Нтъ, ты не утшай меня — это не горе, не тоска по немъ, не любовь къ нему,— я его теперь ненавижу, презираю! Эти слезы — оскорбленное самолюбіе, досада!
Слезы и рыданія ея такъ-же внезапно прекратились, какъ начались, она помахала носовымъ платкомъ на свое заплаканное лицо и продолжала:
— Слушай, онъ меня никогда не любилъ!.. Когда онъ смотрлъ въ мои глаза съ такою любовью и нжностью, что я душу свою готова была положить за него,— онъ имлъ въ виду не меня, а деньги! Когда онъ, усаживая меня въ карету, чуть-чуть пожималъ мою руку, и я вся вспыхивала отъ этого пожатія,— оно относилось не ко мн, а къ деньгамъ! Когда въ танцахъ онъ говорилъ мн, что гордится своею дамою и презрительно улыбался всему окружающему, я уносилась въ облака отъ восторга, принимая его слова за истину, а они относились все къ тмъ-же деньгамъ!
Она печально улыбнулась.
— Да полно! Ты ошибаешься! начала было я.
Она повела въ мою сторону рукою, какъ-будто запрещая противорчить, и продолжала:
— Нтъ, погоди, выслушай! Ты знаешь, что онъ по получасу стоялъ и дрогнулъ на подъзд театра, чтобы имть возможность, какъ самъ говорилъ, высадить меня изъ кареты и проводить до ложи. Кто встрчалъ меня у дверей каждой бальной залы, кто не танцовалъ ни съ кмъ до моего прізда? — онъ. Ты знаешь, что еще на прошедшей недл онъ объздилъ вс цвточные магазины, перебывалъ у всхъ загородныхъ садовниковъ, чтобы достать для меня такой букетъ, какого ни у кого не бывало! И что-же? Въ сущности, все это было не для меня!
Нюта послднюю фразу какъ-то особенно отчекавила.
— Да, онъ видлъ во мн не меня, такою, какова я есть, а мшокъ съ деньгами… О, я презираю, ненавижу всю эту исторію, вскрикнула она и крпко стиснула зубами кончикъ носового платка.
— Да, можетъ-быть, все это пустяки, недоразумніе, не поссорились-ли вы?
— Нтъ, слушай, какъ все это открылось.
Она отбросила въ сторону носовой платокъ, выпряиилась, и съ лицомъ, вдругъ сдлавшимся холоднымъ и серьезнымъ, начала высказывать суть дла.
— Сегодня въ сумерки онъ пріхалъ къ намъ какой-то особенный, взволноваоный. Я, по обыкновенію, встртила его радостно. Онъ не замтилъ этого, ничего мн не сказалъ, а молча нагнулся, поцловалъ мою руку (чего прежде никогда не длалъ) и съ дловымъ видомъ прошелъ въ кабинетъ отца. Признаюсь, я и подозрвала истину, и отвергала ее. Мн казалось тогда, что оскорбить меня онъ не способенъ, а вдь просить моей руки, не узнавъ предварительно моего мннія, даже не сказавъ мн ни слова, было-бы оскорбленіемъ, съ другой стороны, этотъ странный видъ, это посщеніе не въ урочный часъ, это объясненіе съ отцомъ… словомъ, я не знала, что думать, какъ услышала въ кабинет какой-то шумъ, рзкій голосъ отца и онъ, не только не сказавъ мн ничего, но даже не поклонившись, выбжалъ изъ дома, какъ съумасшедтій. Папа вышелъ вслдъ за нимъ красный, гнвный и прерывающимся голосомъ выяснилъ, въ чемъ дло. Оказалось, что васъ удостоили, что вамъ сдлали честь просить моей руки, подъ условіемъ двадцати тысячъ придаваго, для поправленія разстроеннаго состоянія. А? Какъ теб это нравится? Вдь какая наглость-то! Другими словами, это значитъ: ‘вы набейте мой карманъ, а я, такъ и быть, за это навяжу себ на шею вашу дочь урода и дуру’!..
Нюта посмотрла на меня испытующе и задумалась, а потомъ добавила, грустно улыбнувшись:
— Папа разсказъ свой закончилъ словами: ‘ужь и отдлалъ-же я этого гвардейца-танцора! Другу инедругу закажетъ свататься съ условіями’. И вотъ я ршилась съ прошлымъ своимъ покончить такъ, какъ будто-бы его никогда и не бывало. О моей неудавшейся любви ни слова боле, а ошибка даетъ опытъ!
Она подняла свой носовой платокъ, встала и прошлась по вожнат. Лицо ея было холодно и спокойно.
— Папа, передавъ мн свой разговоръ съ нимъ, тотчасъ-же ухалъ, а мн посл этого оставаться одной дома стало вдругъ такъ тяжело, что я кинулась къ теб, не разбирая вы времени, ни погоды.
— И отлично, спасибо теб!
— Да, но вечеръ такъ теменъ, погода тагая страшная и и до того измучена, что возвращаться не ршусь и потому у тебя ночую.
Я очень обрадовалась.
Вотъ въ этой самой комнат, откуда она сегодня выхала, мы и ночевали тогда. Утромъ Нюта проснулась съ единственною заботою — не опоздать въ контору. О вчерашвемъ и помину не было.
Да, это былъ характеръ! Она, дйствительно, съ корнемъ вырвала все происшедшее, какъ эпизодъ, нестоющій воспоминанія, и зажила прежнею жизнью, какъ будто-бы ничего и не бывало. Только обманъ, гд бы въ какихъ-бы малйшихъ случаяхъ онъ ни проявлялся, сталъ возмущать ее боле всякой пакости.
Много дней, много свиданій съ Нютой прошло посл этого безслдно, не оставивъ въ моей памяти ничего выдающагося. Вс они какъ-то слились въ одинъ общій сренькій день, въ одинъ общій, спокойный разговоръ о контор и занятіяхъ, о выздахъ Нюты, о прочитанныхъ книгахъ. А затмъ… да, это была презабавная телеграма:
‘Женщина совершеннолтняя и самостоятельная приглашаетъ васъ завтра, въ четыре часа, отпраздновать новоселье. Пески, Дегтярная, домъ No…. кн. X.’.
Эта депеша показалась мн не только забавной, но и загадочной, такъ-какъ передъ тмъ мы не видались мсяца два и я не понимала, въ чемъ именно дло.
Какъ теперь помню, на слдующій день посл полученія телеграмы, ровно въ четыре часа, я позвовила въ квартиру No… Первое привтливое лицо, встртявшее меня тогда, была старая Акулина, моя большая пріятельница, бывшая крпостная и няня не только Нюты, но и ея матери. Я была такъ обрадована ею, что мы обвялись и крпко поцловались по-русски три раза. Лицо Нюты, появившееся тутъ-же, сіяло положительно счастьемъ. Стоило только взглянуть на нее и на срые, мягкіе глаза няни, чтобы почувствовать вдругъ приливъ того радостнаго спокойствія, который тутъ-же охватилъ меня съ самой первой минуты свиданія съ ними и который потомъ возвращался ко мн всякій разъ, какъ я бывала у Нюты.
— Что все это значитъ?
— Позвольте-съ, перебиваетъ сіяющая Нюта и начиваетъ шутить: — женщина самостоятельная не позволяетъ длать себ вопросовъ, она сама все объясняетъ, когда настаетъ тому время и требуютъ обстоятельства, а теперь пожалуйте кушать.
Я любовалась ея оживленнымъ лицомъ. Она замтила это и продолжала кокетничать со мною и своею веселостью, и этимъ вы, которое она приняла въ отношеніи меня и которое такъ забавно звучало. Мы, смясь, вошли въ столовую, отлично обставленную орховою мебелью, и со столомъ, сервированнымъ на два прибора. Посреди стола, по бокамъ вазы съ фруктами, красовались дв бутылки съ блымъ и краснымъ виномъ.
— Гмъ! новоселье какъ есть!
— Еще-бы! Чмъ-же мы хуже людей? засмялась Нюта.
Обдъ былъ приготовлевъ мастерски, и въ отвтъ на мою похвалу Нюта какъ-то и торжественно, и шутливо указала рукою на старуху.
— Вотъ мой поваръ, экономка, компаньонка и горничная, позвольте вамъ рекомендовать, сказала она и съ любовью посмотрла на няню.
Дйствительно, оказалось, что няня принадлежала къ тому старому типу крпостныхъ, что, по требованію барина, сегодня плотникъ, завтра актеръ, тамъ кучеръ и, наконецъ, музыкантъ или художникъ.
Посл обда мы перешли въ гостиную. Наступали сумерки и она была уже освщена. Блые чехлы мебели и прозрачныя, пышныя зававси оконъ, облитыя мягкимъ зеленоватимъ цвтомъ, впадали въ тонъ обоевъ комнаты и гармонировали съ роскошною зеленью по бокамъ трюмо и на окнахъ. Мягкій пестрый коверъ длалъ шаги неслышными.
— Вонъ тамъ моя спальня и будуаръ, указала Нюта на дверь съ розовой портьерой.
Я заглянула. Это была прелестная, вся розовая комната съ розовымъ-же фонарикомъ среди потолка.
А между тмъ въ гостинной, на кругломъ стол передъ диваномъ, Акулина поставила кофе. Фарфоровый боченокъ съ папиросами и раковина для пепла стояли тутъ-же. Мы закурили.
— Ну, что ты скажешь обо всемъ этомъ? спросила Нюта, откинувшись самодовольно на спинку дивана и поведя рукою вокругъ себя.
Я осмотрлась еще разъ: теплота, уютность, комфортъ, саха хозяйка совершенно счастливая. Тамъ на Сергіевской, въ тхъ огромныхъ комнатахъ, она какъ-то терялась, бродила, какъ безцвтная тнь, изъ угла въ уголъ, самая обстановка была холодна, непривтлива. Здсь видно сейчасъ, что эта улыбающаяся, хорошенькая двушка, полновластная хозяйка и распорядительница всмъ окружающимъ, и что то радостное спокойствіе, которое разлито кругомъ, исходитъ отъ нея самой.
— Да, хорошо! Очень хорошо! Честь и слава совершеннолтнимъ, самостоятельнымъ женщинамъ!
Нюта, должно быть, именно такого отвта и ожидала, такъ какъ она весело засмялась, нагнулась въ мою сторону и звонко поцловала меня въ щеку.
— И не правда-ли, вдь я вовсе не похожа на бдную, одинокую женщину, оставленную на произволъ судьбы, на дочь, отвергнутую отцомъ?
Она задумалась. Я была поражева ея словами, но не торопила объясненіемъ. Черезъ нсколько минутъ она сама продолжала:
— Да, я много пережила въ эти два мсяца и сегодня первый день отдыхаю.
Послднія слова отозвалясь грустью, но вслдъ за этимъ глаза Нюты гордо блеснули и она быстро проговорила тономъ вызова:
— Но, слава Богу, все это кончилось — я доказала отцу, что я и горда, и сильна. А скверно онъ поступилъ со мною. Обманулъ!
На этомъ слов голосъ ея дрогнулъ.
— Выслушай, какъ все это было. Мсяца два тому назадъ отецъ, оставшись, противъ обыкновенія, вечеромъ дома, говоритъ мн за чаемъ, повидимому, съ самымъ невиннымъ видомъ: ‘срокъ контракта вашей квартиры кончается и… я нанялъ уже другую, гораздо боле удобную, но она еще не готова, а между тмъ выхать нужно. Такъ я придумалъ пока, на какой-нибудь мсяцъ, перевезти тебя, Нютушка, въ маленькую, уютную квартирку на Пескахъ, а самъ помщусь въ гостинниц, вблизи новой отдлывающейся квартиры, чтобы лучше наблюдать за работой и торопить’. — ‘Хорошо, говорю, папа’. И больше объ этомъ не говорили. Можешь себ представить, маленькая уютная квартира, нанятая отцомъ на Пескахъ, оказалась просто двумя холодными, сырыми чуланамя надъ дровяными сараями. Впрочемъ, онъ ихъ щедро заставилъ своею собственною громоздскою мебелью. Некрасиво, неудобно, холодно, сыро. Ну, думаю, что за бда, это на время, и примирилась. Каково-же было мое удивленіе, когда дня черезъ три посл моего перезда я получаю вотъ это письмо.
Нюта выдернула изъ кармава скомканную бумажку, положила ее передо мною и стала ходить по комнат, заложа руки за спину. Это было письмо отставнаго генерала, разъяснявшее все мое недоумніе. Онъ писалъ, что семнадцать лтъ (со дня смерти жены и матери Нюты) онъ жилъ для дочери, отршаясь отъ своего личнаго существованія… что пора-же и ему, наконецъ, воспользоваться тми немногими годами, которые судьба еще пошлетъ ему на долю… что онъ желаетъ быть свободнымъ и… въ конц-концовъ, что онъ любитъ, любимъ и… женится. Дале въ томъ-же письм онъ говорилъ, что удивляется нелпой молв о будто-бы составленномъ имъ состояніи, что въ сущности у него ничего нтъ, кром жалованья, т. е. денегъ, заработываемыхъ трудомъ, а потому и выдлить ей, Нют, какую-либо часть своего имущества, копечно, хоть-бы и желалъ, не иметъ возможности, но что, впрочемъ, помогать ей не отказывается и назначаетъ по двадцати рублей въ мсяцъ въ вид вспомоществованія. Письмо закавчивалось выводомъ, что не всякій отецъ поступилъ-бы такъ, какъ онъ, по отношенію къ своей дочери, какъ уже совершеннолтней и пріобртающей свои собственныя средства къ существованію… Едва успла я дочитать послднія слова, какъ она уже стояла передо мною, гордо выпрямившись.
— Разумется, отъ вспомоществованія я отказалась. Всю его мебель и вещи отослала назадъ и, бросивъ чуланы, за которые было предупредительно уплачено за полгода впередъ, перехала сюда. Отецъ-же никуда и не перезжалъ и срокъ контракта его вовсе не кончался… Няня, милая, не захотла со мною разстаться и предложила свои многочисленныя и разнообразныя услуги. Оказалось, что она любила меня и любитъ боле, чмъ родной отецъ.
Нюта снова прошлась по комнат задумчиво, тихо и потомъ продолжала:
— Меня, главное, тутъ что возмущаетъ? Обманъ! Къ чему онъ употребилъ такое средство? Разв онъ не воленъ въ своихъ чувствахъ и дйствіяхъ и неужели я такъ ничтожна была въ глазахъ отца, что не стоила откровеннаго слова по душ? Ну, да впрочемъ… что было, то прошло!
Она махнула рукой, закурила новую папиросу и съ лтцомъ, разгорвшимся отъ волненія, сла.
Все, разсказанное Нютой, заставило меня сильно задуматься. Мужество и достойнство, съ которыми она вышла изъ тяжелыхъ обстоятельствъ, подтвердили еще разъ мое мнніе о еа самолюбіи и сил характера. Я радовалась за нее, но вмст съ тмъ мн длалось почему-то и жутко.
— О чемъ ты задумалась? спросила она меня.
— Что дальше будетъ?
— Дальше? Дйствительно, все, что у меня оставалось изъ жалованья за послдніе годы, я употребила сюда. У меня больше ничего нтъ. Но вдь стоитъ только разъ устроиться порядочно, а затмъ поддерживать хозяйство ужь не такъ трудно. Конечно, пятидесяти рублей, получаемахъ ежемсячно изъ конторы, на это недостаточно, но я вдь свое положеніе обдумала. Иначе и не ршилась-бы на такія издержки, до копейки. Я сдлала визиты тетушк, кузинамъ и всмъ великосвтскимъ знакомымъ, съ которыми врежде вызжала и у которыхъ бывала какъ гостья, какъ равная, даже больше — какъ двушка, которую он баловали. Теперь мн понадобилось не то! и сдлала визиты, какъ просительница, ища боле солиднаго покровительства, боле серьезной поддержки…
— Ну?
— Ну, разумется, результатъ оказался желаемый. Уроковъ у меня появилось столько, что все свободное время отъ занятій въ контор придется быть вн дома.
Я поморщилась. Она засмялась, не сбросила, а осторожно сложила пепелъ съ своей папиросы въ раковину, чтобы не уронить ни пылинки золы на дорогую салфетку, и сказала:
— А праздники-то вс мои, а ихъ вдь очень много… Ну, да и, наконецъ, что все это значитъ передъ тмъ чувствомъ радости, спокойствія и даже гордости, что внутри меня? Передъ великимъ словомъ могу? Да, а я вдь могу, ты это видишь.
Она замолчала, сдвинула брови и стала смотрть куда-то въ уголъ. Щеки ея все еще пылали, прядь волосъ отдлилась и повисла надъ бровью тоненькой змйкой, черное платье рзко оттняло близну лица и рукъ. Она была очень хороша въ эту минуту.
Прошло нсколько минутъ и мало-по-малу углы рта ея мягко раздвинулись, симпатичное лицо озарилось улыбкой, и, не перемняя позы, даже не поворачивая головы, она вскинула на меня веселыми глазами и заговорила:
— Конечно, вс они теперь относятся ко мн не такъ, какъ прежде, т. е. не какъ къ равной имъ, а снисходительно-милостиво, покровительствуя бдной работающей двушк. Это, однакожь, меня не безпокоитъ, такъ-какъ я этого и ожидала. Вдь оно такъ и должно быть и почти всегда такъ бываетъ… Ну, и пусть ихъ величаются покровительствомъ работниц, а я все-таки знаю и чувствую, что то, что пріобртаю, достается трудомъ, и потому чувство моего собственнаго достоинства не оскорблено. Они ошибаются, а мн все равно.
Вотъ она, тогдашняя Нюта, вся выразившаяся въ своихъ собственныхъ словахъ и поступкахъ. Та была настоящая Нюта, а не теперешняя, что ухала, смиренно подчиняясь какой-то темной судьб,— ухала, не будучи въ состояніи поручиться за часъ, за полчаса своего будущаго! Нтъ, еще разъ повторяю, что все теперешнее — неестественное, напускное!..
Много трудилась тогда Нюта, но я всегда видла ее бодрою, веселою, энергичною. Вызды свои она, конечно, оставила безъ всякаго сожалнія. Взамнъ ихъ записалась въ библіотек, получала газеты и, устроившись съ уроками такъ, что могла имть одинъ вечеръ въ недлю свободный, абонировалась въ оперу. Правда, абонеиентъ ея былъ въ галере пятаго яруса, но что за бда,— она страстно любила музыку и оттуда, съ своего скромнаго мста, съ увлеченіемъ слушала Пати, Нильсонъ, Лукку. Сколько пріятныхъ вечеровъ провели мы вмст въ маленькомъ раю Гюты въ т два года! Сколько было перечитано, перечувствовано, переговорено вмст! Но, впрочемъ, что-же тутъ страннаго?.. Въ воспоминаніяхъ именно объ этомъ період нютиной жизяи, изъ-за ея хорошенькаго личика, непремнно выглядываетъ сморщенное лицо сдой няни, а срыя глаза такъ и льютъ кругомъ себя свтъ добра и любви.
Вотъ, напримръ, какъ будто это вчера было. Захожу я къ Нют и не застаю ее дома,— вижу ясно, какъ старая суетится, не зная, куда принять меня, какъ посадить, слышу ея ласковый привтливый голосъ:
— Поди, устала? На-ка вотъ закури, голубчикъ, по своему обычаю, а я тебя сейчасъ кофейкомъ напою. У меня вдь все на рукахъ — и чаекъ, и кофеекъ.
Лицо старушки было такое счастливое, она съ такою любовью собиралась отдать долгъ гостепріимству, что было-бы святотатствомъ отказываться.
— Все, все у меня на рукахъ, вдь ты знаешь, повторяла милйшая Акулина.— Нютушка для меня ничего не жалетъ. Вотъ ужо придетъ домой и непремнно скажетъ: ‘что ты, няня, ничего безъ меня не ла!’ А у меня вдь, матушка, не два живота, вотъ кофейку съ тобой напьюсь и сыта. Да и много-ли мн, старух, надо. Ну, отвчу, что всмъ, голубчикъ мой, довольна, что сыта по горлышко. ‘То-то, скажетъ, смотри не жалй, сыты будемъ!’ Вотъ посмотри, какой она мн въ имянины платокъ подарила, повернула круто старуха и разостлала передо мною, съ крупными темными клтками, большой байковый платокъ. Это къ причастью ходить, пояснила она и бережно спрятала свою драгоцнность въ сундукъ.
— Все у насъ чудесно, все хорошо, продолжаетъ занимать меня няня,— молю Господа только объ одномъ, далъ-бы ей Царь небесный здоровья и силъ. Вотъ купила книги какія-то,— одна не читаетъ, тебя дожидалась.
Я стала перелистывать поданныя мн книги, это былъ ‘Некрасовъ’, а няня, допивъ кофеекъ, убрала посуду и стала неслышно летать изъ столовой въ кухню и обратно, безпрестанно взглядывая мимоходомъ на стрлку часовъ.
Я понимаю, что она ждетъ Нюту и молча наблюдаю. Вотъ освтилась столовая, на кругломъ стол, покрытомъ блою, какъ снгъ, скатертью, запыхтлъ блестящій самоваръ. Появился чайный приборъ, нсколько тарелокъ, покрытыхъ салфетками, и, наконецъ, за приборомъ Нюты книга, раскрытая на той страниц, гд она была заложена костянымъ ножемъ. Въ уборной загорлся фонарикъ и обдалъ комнату розовымъ лучомъ. На крошечномъ розовомъ диванчик появился капотъ Нюты, на полу у дивана изящныя туфли. Вотъ суетливыя движенія няни прекратились, озабоченное выраженіе лица замнилось нетерпливою радостною улыбкою. Она остановилась у часовъ. Стрлка показывала безъ пяти восемь.
— Ну, что няня?
— Сейчасъ, сейчасъ придетъ!
— Да ты все-ли приготовила, не забыла-ли чего? непростительно шучу я.
Няня кидается въ столовую, еще разъ заботливо обозрваетъ столъ и поправляетъ и безъ того симметрически разставленныя чашки и тарелки.
— Все, мой голубчикъ, все! звучатъ мн въ отвтъ успокоительныя слова. — Телятинка, сыръ, масло, сливки, сухари, все! Неужели-же что забуду? добавила она уже укоризненно.— Вдь у меня, у старой, только это дло и есть,— остальное все… полотеры, прачка, швея…
Звонокъ! Няня стрлою кидается въ прихожую, слышится веселый голосъ Нюты и поцлуи. На порог гостиной показалась стройная фигура, съ румянымъ отъ мороза лячикомъ, съ блестящими искрами отъ растаявшаго снга въ волосахъ, и немного позади, почти рядомъ съ нею, сгорбленная сдая фигура, наблюдающая за малйшимъ движеніемъ Нюты съ какимъ-то благоговйнымъ восторгомъ.
Тихо катитъ Нева свои волны. Лучи заходящаго солнца сыплютъ искры по зеркальной поверхности ея, мстами задтой легкою рябью. Тихо скользитъ наша лодка, лниво взмахиваетъ гребецъ веслами.
Нюта, въ бломъ легкомъ плать и соломенной шляп, надвинутой на глаза, задумчиво смотритъ кругомъ.
— А хорошо у тебя тутъ лтомъ — дышется такъ свободно, да и картина хороша, говоритъ она, поводя глазамя кругомъ.
Я оглянулась.
Сзади насъ мелкія деревянныя постройки утопали въ зелени, а высокія трубы фабрикъ и окна зданій точно горли пламенемъ. На противоположномъ берегу, молодая березовая рощица, съ золотыми кудрявыми верхушками, оттнялась группами темныхъ старыхъ елей, высящихся надъ нею. Немного лве, на зеленомъ лсномъ фон, вытянулись стройно блыя каменныя зданія съ чугунной оградой и горитъ монастырскій крестъ.
— Хорошо! повторяетъ Нюта, сдвинувъ шляпу на самый затылокъ. Перчатки въ тоже время исчезли въ карманъ, а правая рука опустилась въ воду, то загребая на подобіе весла, то шаловливо шлепая и брызгая кругомъ себя.
— Вамъ куда? Къ монастырской пристани? спрашиваетъ нашъ гребецъ-старикъ, вытирая рукавомъ пестрядинной рубахи потъ со лба и лысины.
— Прямо къ монастырской пристани! отвчаемъ мы въ одинъ голосъ и обращаемъ его вниманіе на пыхтящій пароходъ съ буксиромъ, что показался на перерзъ нашего пути.
— Ничего, успемъ, !!!!!ншь у него грузъ тяжелый, говоритъ старикъ и длаетъ широкій энергичный взмахъ веслами.
Мы наблюдаемъ за его пробудившейся энергіей и благополучно переплываемъ линію пути, намченную пароходомъ, только волны, посланныя намъ въ погоню, раза четыре сильно подбросили насъ да тутъ-же и осли.
— Не разсказать-ли теб странный и забавный случай со мною? говоритъ Нюта, загадочно взглянувъ на меня, а быстро скользнувшій въ это время втерокъ приподнялъ синюю ленту ея шляпы и ударилъ его Нюту по губамъ. Она расхохоталась, отряхнула воду съ правой руки, отбросила ленту за спину и начала:
— Въ воскресенье, какъ ты знаешь, я провела цлый день у тетки на дач. На возвратномъ пути немного запоздала въ вокзалъ, въ торопяхъ едва достала билетъ, еще торопливе бгу къ вагону и только-что вся запыхавшаяся достигаю дверцы, какъ оттуда протянулась мн въ помощь мужская рука, въ черной лайковой перчатк. Я съ радостью схватилась за эту руку и почти безъ всякихъ усилій съ моей стороны очутилась внутри вагона. Оно было чрезвычайно кстати, потому что поздъ тотчасъ-же тровулся. Незнакомый господинъ, лтъ за тридцать, съ черными глазами, длинной темнорусой бородой, въ синихъ очкахъ и чрезвычайно приличномъ солидномъ костюм, внимательно усадилъ меня рядомъ съ собою. Мы разговорились. Съ первыхъ-же !!!!СЛОВЪ ПрИНЯВЪ СО МНОЮ ТОНЪ ДОбрОДуШНОЙ ОТКрОВеННОСТИ, онъ не понимаю — но какому побужденію, тутъ-же высказалъ мн, что онъ происходитъ изъ старинной дворянской фамиліи, что иметъ огромное состояніе, что ведетъ большую самостоятельную торговлю хлбомъ, а къ концу нашего путешествія…
Нюта вдругъ замолчала, улыбнудась и закусила нижаюю губеу.
— Что-же къ концу путешествія?
— Вышло что-то такое похожее на объясненіе въ любви и предложеніе руки и сердца, произнесла она скороговоркой и звонко расхохоталась.
Лодка наша въ это время дала толчекъ — мы причалили къ пристани.
За монастырской оградой пахло только-что скошенной травой, на куполахъ церквей еще горли солнечные лучи, а въ алеяхъ сада, подъ сводомъ густо разросшихся старыхъ втвей, уже наступали сумерки. Тишина кругомъ — ни звука, ни души. Дв черныя фигуры монаховъ мелькнули, какъ тни, въ другомъ конц сада и тотчасъ-же скрылись. Мы ходили, съ гаслаждешемъ вдыхая запахъ сна, смшанный съ ароматомъ луговыхъ цвтовъ, уже начинавшихъ подергиваться росою. Мало-по-малу куполы и кресты церквей погасли, все приняло однообразный, свтло-срый колоритъ, а по голубому фону поплылъ серебристо-блый серпъ. Ставовилось прохладно.
— Моя исторія еще не кончена, заговорила Нюта, накинувъ на плечи блый пушистый платокъ и надвинувъ плотне шляпу. Вчера я получила отъ него письмо (не понимаю, какимъ образомъ онъ могъ узнать мой адресъ), письмо это хотя не особенно грамотное, но полное преданности и уваженія, въ начал, средин и конц испещрено просьбами позволить бывать въ дом.
— Что-же ты думаешь длать?
— Я право не знаю! Нужно подумать, сказала она уже серьезнымъ, озабоченнымъ тономъ. — съ одной стороны отталкивать человка преданнаго, уважающаго, мн кажется страннымъ, неловкимъ, а съ другой — и принять его тоже боюсь: я знаю, что онъ при первомъ или второмъ визит непремнно возобвовитъ свое сватовство и что-же я ему отвчу? Я противъ него ничего не имю, да и за…. ничего не могу сказать, потому что совсмъ его не знаю.
— Такъ ты узнай прежде, а потомъ и давай отвтъ. Ничто не можетъ заставять тебя торопиться.
— Конечно, отвчала она, и печать озабоченности такъ и осталась на ея лиц.
Втеченіе всего остальнаго вечера она обдумывала и, наконецъ, ршилась — не въ ея характер было колебаться. Въ отвтъ на длинное посланіе Григорія Ивановича Бугатина, была отослана лаконическая записка, съ обозначиніемъ числа и часа, когда можно застать Анну Чернову.
Дня черезъ два посл этого, въ уютной гостиной Нюты въ часъ пополудни появилось новое лицо.
— Григорій Ивановичь Бугатинъ, указала мн на него Нюта рукою,— а это мой другъ съ дтства.
Она назвала меня. Какъ другу хозяйки, новый знакомый отвсилъ мн почтительный поклонъ и протянулъ руку.
Это былъ человкъ средняго роста, уже не первой молодости, но съ добрымъ и симпатичнымъ лицомъ.
Говорилъ почти онъ одинъ, а мы слушали, предметомъ разговора бвло дло ему хорошо извстное, намъ-же совсмъ не знакомое. Рожь, овесъ, цны, курсы, биржа, такъ и сыпались у него впродолженіи всего визита. И все, что онъ ни говорилъ, намъ казалось чрезвычайно умно, вроятно, потому, что мы не были въ состояніи ни прослдить, ни проврить, ни даже вставить какого-либо замчанія этому спеціалисту торговыхъ операцій. Мы только удивлялись его познаніямъ, опыту, дловитости и энергіи. Вообще, впечатлніе, произведенное Григоріемъ Ивановичемъ на Нюту было въ его пользу. Но кто этимъ новымъ знакомымъ былъ приведевъ просто въ восторгъ,— это няня.
— Вотъ это человкъ, вотъ это мужчина, говорила она по его уход,— прекраснйшій человкъ, уммца и любитъ Нютушку всей душой.
— Да почему-же ты это думаешь, няня?
— А потому, что не лебезитъ, не увивается мелкимъ бсомъ, не вертопрашничаетъ! Я вдь его хорошо высмотрла (прости Господи, все у дверной щели стояла) и слышала каждое слово. Вотъ ка-бы судьба Нютушк! Лучшаго и желать нечего!