Что такое партия прогресса, Ткачев Петр Никитич, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 72 минут(ы)

Ткачев П. H. Избранное

М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).

ЧТО ТАКОЕ ПАРТИЯ ПРОГРЕССА
(по поводу ‘Исторических писем’ П. Л. Миртова. 1870)

Едва ли есть много слов в общественном обиходе, которыми бы так часто или, лучше, так постоянно злоупотребляли, как слово прогресс. Из слов, общих практической рутине и отвлеченной теории, это, конечно, одно из самых неопределенных слов. Ему не только придаются различные смыслы различными отраслями науки (например, прогресс математика не то, что прогресс историка, прогресс историка не совсем то, что прогресс естествоиспытателя), но и в одной и той же сфере человеческих знаний или человеческой деятельности различные люди различно его понимают. Несмотря, однако, на всю неопределенность, можно сказать, всю произвольность этого понятия, оно играет очень важную роль в общественном миросозерцании и практической деятельности человека, оно на устах у каждого, им украшаются знамена всевозможных партий, для каждого члена общества, принимающего участие в общественных делах, или думающего о них, или хоть как-нибудь к ним прикосновенного, все остальные члены общества разделяются обыкновенно на два разряда: людей, стоящих за прогресс, — прогрессистов и людей, стоящих за сохранение и неприкосновенность существующих форм, понятий, идеалов, нравов, обычаев и т. п., — консерваторов, рутинеров. Это общее подразделение людей на две категории определяет практические отношения человека к его ближним в известных сферах деятельности: оно помогает, защищает и поддерживает одних, борется с другими, к одним относится как к друзьям и помощникам, к другим — как к врагам и ненавистникам. Слово, которое имеет такое важное практическое значение, которое употребляется как ярлык для отличия друзей от врагов, должно бы было, по-видимому, иметь самый точный и определенный смысл, всякая даже само малейшая неопределенность грозит перепутать взаимные отношения людей до последней возможности: во врагах будут видеть друзей, в друзьях — врагов, братья восстанут на братьев, преследуемые начнут брататься с преследующими. В глазах мыслящих людей ярлык утратит, наконец, всякий смысл, он превратится в стертую или двусмысленную вывеску, которая не дает прохожему уже ни малейшего понятия о товарах, продающихся в лавке. Представьте себе, какое бы неудобство произошло для потребителей, если бы на вывесках лавок вместо точного обозначения продающихся в ней товаров было написано одно только лаконическое слово — ‘лавка’, хотите вы, например, купить хлеба или мяса, вам придется исколесить весь город, забежать наудачу в десять, двадцать лавок, прежде чем вы наконец отыщете то, что вам надо. Правда, если вы постоянный житель города, то для вас это неудобство только временное, когда вы познакомитесь с содержанием каждой лавки и запомните, в каких именно улицах и в каких домах улицы продается тот или другой товар, лаконизм вывесок уже не будет вас смущать, с их однообразной формулой вы будете теперь соединять уже различные понятия. Слово ‘лавка’, написанное над дверью магазина, в котором продаются сукна, вызовет в вашем уме определенное представление об одном известном роде товаров — о сукне, то же слово над дверьми мясной или мелочной лавки вызовет уже совершенно другое представление, отличное от первого, но не менее его определенное. Конечно, если город велик, если лавок в нем много и особенно если часто открываются новые, то этот опыт обойдется вам довольно дорого, и вы износите не одну пару обуви и потеряете не одну неделю в тоскливом блуждании из улицы в улицу, из конца в конец, пока не приобретете все необходимые вам сведения. Но если вы не живете постоянно в одном и том же городе, если вам приходится постоянно переезжать из одного места в другое, не останавливаясь нигде долее двух-трех суток, то, конечно, вы будете самым несчастнейшим человеком в мире: лаконизм вывесок станет истинной отравой всей вашей жизни. Вам нужно будет или всюду и всегда опаздывать, или отказаться от всяких покупок. Где что продается, в какой лавке вы можете рассчитывать получить хлеб, в какой — мясо, в какой — платья? Хорошо еще если добрые люди укажут, а если таковых не окажется? Или если вместо добрых людей вам случится попадать на одних шутников, которые станут вас посылать за хлебом в сапожную лавку, а за сапогами — в книжный магазин? Согласитесь, что ваше положение будет очень и очень неприятно, человека несколько чувствительного и меланхолического оно может довести до сумасшествия или по крайней мере до самоубийства.

Вот именно в таком-то несчастном положении должен находиться каждый человек, классифицирующий своих ближних на людей прогресса и людей рутины (а нужно заметить, что это самая общераспространенная, самая общеупотребительная классификация и что все мы, сознательно или бессознательно, придерживаемся ее), когда ярлык прогресса утрачивает всякий определенный смысл и превращается в лаконическое ‘лавка’, когда им украшаются люди с самыми несходными, с самыми противоположными взглядами, когда его пишут на своем знамени оба враждующих лагеря, когда к ‘прогрессу’ апеллируют и те, которые преследуют, и те, которые протестуют, и угнетатели, и угнетаемые, когда этим словом утешает себя жертва и оправдывает себя тиран. Конечно, это никого не доведет ни до сумасшествия, ни до самоубийства, но — что часто бывает гораздо .хуже — заставит наделать множество глупостей. Хорошо еще если человек настолько осторожен, что, не обращая внимания на ярлык, подвергает каждого встречного индивида строгой ревизии и, прежде чем вступить с ним в какие бы то ни было отношения, разбирает его, так сказать, по косточкам. Тогда, разумеется, он не рискует вместо лавки прогресса забрести в лавку рутины, но, во-первых, не все люди в состоянии быть такими осторожными, во-вторых, не всегда такая осторожность возможна и, наконец, в-третьих, всякая, классификация становится тогда излишней, теряет свой raison d’tre²⁰⁸. A между тем потребность в общей классификации так сильна в умах большинства, что оно готово лучше удовлетвориться дурной классификацией, чем не иметь никакой. Для него люди без ярлыков, обозначающих, хотя в самых неопределенных чертах, общий характер их миросозерцания, почти то же, что люди без имени. Как к ним отнестись, о чем с ними заговорить, чего от них можно ждать, чего опасаться, в каких случаях к ним можно обратиться, в каких следует избегать, враги они или друзья — на все эти вопросы, часто требующие немедленного решения, сейчас даст ответ ярлык, которым они сами украсились или которым их украсило общее о них мнение. Удобство очевидное, и если ярлык имеет сколько-нибудь определенный смысл, то мы редко рискуем попасть впросак, в противном же случае, напротив, мы почти всегда будем ошибаться. Нечего, кажется, и говорить, что общепринятая классификация людей на прогрессистов и непрогрессистов, несмотря на свою общепринятость, страдает самой поразительной неопределенностью, — нет, однако, того мыслящего человека, даже в лагере самых закоснелых и патентованных рутинеров, который бы вполне или отчасти не считал себя ‘человеком прогресса’. С другой стороны, едва ли не большинство людей, относимых обыкновенно, по общему мнению, в лагерь патентованных прогрессистов, по своим воззрениям гораздо ближе стоят к людям противоположного направления, чем к своим солагерникам. Кто не знает, какая отсюда происходит путаница, сколько миража и иллюзии, сколько непредвиденных ренегатств, необъяснимых превращений! Сколько незаслуженных проклятий и незаслуженных похвал, сколько оригинальных мистификаций, сколько умышленной и неумышленной лжи, сколько обмана и разочарований! И все оттого, что перемешали ярлыки или, лучше, что различные люди различно их понимали. И не то чтобы это случилось раз или два, нет, это взаимное непонимание составляет нашу хроническую болезнь, оно никогда не прекращалось и никогда не прекращается, неопределенность общепринятой классификации ставит нас постоянно в то неприятное положение, в которое попали невзначай люди после вавилонского столпотворения. Очевидно, что такая неопределенность может быть объяснена только двумя причинами: или она происходит оттого, что термин, выбранный для классификации, не заключает в себе никакого реального понятия, что это только известная форма понятия, которую можно наполнить каким угодно представлением, влить какое угодно содержание, подобно тому, как в формальное понятие — добро, зло и т. п., или же оттого, что хотя термин этот сам по себе и реален, но он дурно и неправильно понимается, дурно и неправильно именно потому, что его считают за термин чисто формальный, под который каждый вправе подводить свои субъективные и произвольные воззрения, свои субъективные идеалы и мечты. В первом случае термин, без сомнения, не годится для классификации, от него нужно отказаться, хотя отказываться от усвоенных и привитых терминов очень трудно, хотя это сопряжено с большими неудобствами, но все-таки это лучше, чем взаимно обманывать друг друга ничего не говорящим двусмысленным ярлыком, под которым каждый имеет право понимать все что ему вздумается. Людям нередко уже приходилось отказываться от установившихся терминов взаимной классификации. Было время, когда они делили себя только на злых и добрых, и хотя эти ярлыки сохранились отчасти и до сих пор, по они уже утратили свое прежнее всеобщее значение. Люди поняли, что добро и зло — только формы для понятий и что эти формы получают свое содержание и свой смысл от чисто субъективных воззрений того или другого человека. Если и понятие прогресса таково же, то на нем невозможно строить никакой определенной классификации. Во втором случае не предстоит необходимости изменять классификацию, нужно только выправить дурно понимаемый термин и возвратить его к его истинному значению.

Который же из этих двух случаев имеет здесь место, — другими словами, что такое понятие прогресса: есть это понятие реальное или это только понятие чисто формальное? {Быть может, употребляемые здесь нами термины реальный и формальный будут для читателя понятнее под названиями субъективного и объективного. Но мы боимся прибегать к этим последним терминам, так как, употребляя их, нам бы приходилось делать постоянные оговорки, чтобы не ввести кого-нибудь в недоразумение. Притом же надо еще заметить, что формальное понятие — в том смысле, как оно здесь употребляется, — это не совсем то, что называется обыкновенно субъективным понятием. Будучи по сущности, по содержанию своему субъективно, оно по своей формальной видимости может быть объективно. Ниже мы встретимся с подобными случаями. Впрочем, в дальнейшем изложении нам нередко придется прибегать к терминам: объективное и необъективное мышление. Тогда нам удобнее будет определить тот смысл, который мы им придаем.} Имеем ли мы право называть кого-нибудь прогрессистом и если имеем, то кого?

Вопросы эти короче можно выразить таким образом: в чем состоит критерий прогресса? Есть ли это нечто постоянное, объективное, т. е. нечто такое, что всеми людьми мыслится или должно мыслиться одинаково, или же это критерий чисто субъективный, зависящий от произвольных воззрений каждого, различный в различные эпохи, у различных народов, у различных индивидов, даже у одного и того же индивида в различные возрасты или при различных обстоятельствах его жизни? От того или другого решения этого вопроса зависит то или другое направление практической деятельности, индивида, потому его решение, можно сказать, обязательно для каждого мыслящего человека. И большинство действительно так или иначе разрешает его себе. Но как оно его себе разрешает?

Образчик этого решения у нас перед глазами, и он-то именно и дал повод [для] настоящей статьи, — мы говорим о небольшой книжке г. Миртова ‘Исторические письма’. Читатели наши, вероятно, уже более или менее знакомы с содержанием этих писем, которые (впрочем, кажется, не все) до появления своего отдельным изданием печатались в газете ‘Неделя’²⁰⁹. В них автор много говорит о прогрессе или, лучше сказать, он только о нем и говорит, цель их, — если только мы правильно понимаем, — показать, как и что должна делать прогрессивная партия, к осуществлению каких идеалов она должна стремиться, какие средства должна для этого употреблять и т. п. Уже по одному этому можно судить, как интересно должно быть содержание подобной книги и какое важное значение она должна иметь в нашей литературе, — значение, которое может быть или весьма полезно, или весьма вредно, смотря по характеру мыслей и тенденций автора. И всякий здравомыслящий человек, ознакомившись с ней, согласится, мы в том уверены, что автор этой маленькой книжки по своим знаниям и талантам стоит в уровень с задачей, которую он взялся разрешать, что его тенденции всегда честны, что его намерения благородны и прекрасны. Едва ли кто-нибудь менее нас расположен отнимать у этой книги ее несомненные достоинства. Мы скорее готовы их преувеличить, чем умалить, давно уж в нашей бедной литературе не высказывалось зараз столько честных и хороших мыслей. Но все-таки нам кажется, что эти интересные ‘Письма’, несмотря на все свои достоинства и честность стремлений их автора, не произведут на своих читателей того впечатления, на которое, вероятно, он рассчитывал, нам кажется, что большинство читателей (конечно, мы говорим здесь только о тех читателях, которых автор имел в виду, — не о всех, не о тех, например, по поводу которых можно сказать: не мечите жемчуга перед свиньями) не найдут в них удовлетворительных ответов на вопросы, возбуждаемые ими. Ответы слишком общи и неопределенны. Мы говорим, конечно, не стой общности и неопределенности, которые были обусловлены обстоятельствами, не зависящими от автора²¹⁰, а о той общности и неопределенности, которые обусловливались основными воззрениями автора на прогресс²¹¹. А так как анализ этих воззрений может дать нам ключ к уяснению вопроса, что такое прогресс, то мы должны здесь остановиться на нем. Для автора понятие прогресса — к какой бы области знаний оно ни применялось — имеет чисто формальный характер, человек наполняет эту формальную категорию каким-нибудь субъективным понятием, каким-нибудь собственным, самим им созданным идеалом, и вот этот-то идеал, это-то субъективное понятие и есть для него критерий прогресса. С его точки зрения он оценивает все явления, — будут ли они относиться к области истории, к области человеческой деятельности или к области внешней природы, — и им он измеряет степень их прогрессивности или регрессивности. Этот идеал различен у различных людей, — он зависит от степени их образования и их развития. В одно и то же время одно и то же явление может быть двумя людьми с одинаковым правом рассматриваемо и как симптом прогресса, и как симптом регресса. Все зависит от их точки зрения, от того субъективного идеала, который они делают критерием прогресса. ‘К процессу истории, — говорит автор (стр. 23), — волей-неволей приходится прилагать субъективную оценку, т. е., усвоив, по степени своего нравственного развития, тот или другой нравственный идеал, расположить все факты истории в перспективе, по которой они содействовали или противодействовали этому идеалу, и на первый план истории выставить, по важности, те факты, в которых это содействие или противодействие выразилось с наибольшей яркостью’. Тот же ничем не ограничиваемый произвол субъективности в оценке прогресса имеет место, по мнению автора, и по отношению к явлениям природы. Спенсер²¹², по уверению г. Миртова, только по-видимому берет объективный критерий для прогресса (переход от однородного к разнородному), а в сущности и он ‘выходит из точки зрения совершенно субъективной. Он за данные принимает обиходные понятия о прогрессе, как увеличение числа народа, количества материальных продуктов… всего, что прямо или косвенно стремится к возвышению человеческого счастья’ (стр. 27). Делая, таким образом, критерием своего понятия прогресса представление о человеческом счастье, Спенсер, по мнению все того же автора, не имеет права говорить о прогрессе в природе. ‘Если позволительно говорить о прогрессе в развитии животного, то столь же правильно будет говорить о целях в природе, о желаниях растений, о государстве солнечной системы’ (стр. 28). В ту же ошибку, в какую впал Спенсер, впадают, по мнению автора, и другие мыслители, придающие своим субъективным, произвольным критериям прогресса объективное значение. В виде примера он указывает на Прудона²¹³. ‘Прогресс, — говорит Прудон (‘Philosophie du progr&egrave,s’²¹⁴, p. 24), — это утверждение всеобщего движения, следовательно, отрицание всякой неизменной формулы, приложенной к какому бы то ни было существу, всякого ненарушимого строя, не исключая строя Вселенной, всякого субъекта или объекта, эмпирического или трансцендентного, который бы не изменялся’. Короче сказать: вечное, постоянное изменение — вот в чем состоит прогресс Прудона. ‘Это, — говорит г. Миртов, — как будто, совершенно объективная точка зрения, закалывающая собственные убеждения на алтаре всемирного процесса изменения. Но продолжайте читать великого мыслителя, и вы узнаете, что для него прогресс в разных областях — синоним группировки идей свободы, личности, справедливости, т. е. что он называет прогрессом те изменения, которые ведут к лучшему пониманию вещей, к высшему нравственному идеалу личности и общества, как этот идеал выработался у него, Прудона’ (стр. 26). Автор, однако, опасается, что подобное воззрение на прогресс ‘многим и многим не понравится’, он опасается, что некоторые из его читателей ‘возмутятся тем, что для меня прогресс зависит от личного взгляда исследователя’ (стр. 24). ‘Все верующие в безусловную непогрешимость своего нравственного миросозерцания, — продолжает он, — хотели бы себя уверить, что не только для них, но и само в себе важнее лишь то в историческом процессе, что имеет ближайшее отношение к основам этого миросозерцания. Но, право (?), пора бы людям мыслящим усвоить себе очень простую вещь: что различия важного и неважного, благодетельного и вредного, хорошего и дурного суть различия, существующие лишь для человека, а вовсе чуждые природе и вещам самим в себе’ (стр. 25). Этой qaisi-философской аргументацией автор старается доказать справедливость своего воззрения на прогресс как на такое формальное понятие, которое каждый индивид по произволу может наполнять всяким вздором. Принимать за критерий прогресса нечто объективное, т. е. нечто такое, что истинно an sich und fr sich²¹⁵, — это, по мнению автора, так же нелепо, как нелепо верить в непогрешимость, в безусловную истинность своих убеждений. Вещи только нам кажутся дурными пли хорошими, важными или неважными, но сами по себе (an sich) они ни дурны, ни хороши, ни важны, ни неважны. Если автор хочет этим сказать, что все наши представления о вещах и все те умозаключения, которые мы строим на основании этих представлений, существуют в нас, а не где-нибудь вне нас, что они всегда субъективны, потому что имеют свое бытие только в известном субъекте и вне его немыслимы, то он высказывает этим такой общеизвестный трюизм, против которого никто не станет спорить и который ничего еще не доказывает и не опровергает. Но если автор хочет своей аргументацией сделать очевидным для своих читателей, что нет мыслей и убеждений, истинных самих по себе, и что потому тут и не может быть постоянного, для всех обязательного критерия прогресса, то он играет словами, и притом играет в опасную игру. Если не может быть для истории объективного критерия (т. е. критерия, который всеми должен мыслиться как таковой, как единственно верный и для каждого субъекта обязательный) прогресса, потому что истинность каждого нравственного миросозерцания всегда относительна, а следовательно, сомнительна, то, значит, и вообще не может быть никакого безусловного критерия для истины, то ничто не может мыслиться как истина. То, что вы считаете за истину, только истина для нас, а не сама по себе-, у другого может быть другая истина (о том же предмете), у третьего — третья и т. д. Если нет безусловного объективного (т. е. обязательного для каждой субъективности) критерия для истины, то как же мы решим, которая из этих бесчисленных истин — истина? А если мы этого не можем решить, то мы должны прийти к отрицанию истины вообще. Но какие бы усилия ни делало над собой человечество, до какой бы утонченности оно ни доводило свой идеализм, оно никогда не будет в состоянии дойти до такого отрицания. Оно всегда будет верить, что есть объективный, для всех равно обязательный критерий истины, и оно всегда будет искать этого критерия. И такой критерий есть, и это не призрак, не мечта, этот критерий — очевидность не в том вульгарном значении этого слова, в котором оно часто употребляется в общежитии, означая простую субъективную уверенность в справедливости, т. е. в истинности того или другого, а в том более точном смысле, по которому очевидное означает нечто такое, что каждый субъект, — каковы бы ни были вообще его личные воззрения, — считает для себя безусловно убедительным, т. е. истинным. Общность нашей физической, а следовательно, и психической организации делает возможным существование таких нечто. Эти-то нечто мы имеем право считать истинными сами по себе потому, что они истинны не для одного меня или вас, а для всех людей вообще. И если нравственное миросозерцание человека может быть сведено к таким для каждого субъекта обязательным очевидностям, то не говорите, что оно истинно только для него, для этого человека, нет, оно истинно само по себе, потому что оно должно быть истинным для всех. Когда люди верят в непогрешимость своего миросозерцания, когда они хотят сделать его обязательным для всех своих ближних, то они этим хотят только показать, что их миросозерцание основано на очевидностях, для каждого несомненных, и ничего более. Но это совсем не значит, как полагает автор, будто это происходит оттого, что они не могут усвоить себе ‘очень простую вещь: что различие важного и неважного, благодетельного и вредного, дурного и хорошего суть различия, существующие лишь для человека и вовсе чуждые природе и вещам самим в себе’. Эту ‘очень простую вещь’ усвоить очень нетрудно, но очень трудно понять, почему эта простая вещь может исключать существование истины самой в себе, непогрешимого миросозерцания, безусловного критерия прогресса. Вещей, как они суть сами по себе, вне тех категорий, тех количественных и качественных определений, под которыми мы их мыслим, мы совсем не знаем и никогда не можем знать, поэтому мы о них никогда не думаем и не говорим, — наше представление о вещи мы всегда отождествляем с самой вещью и поступаем в этом случае совершенно благоразумно. Автор утверждает, что вещи дурны или хороши, важны или неважны только ‘для человека’, а не ‘сами но себе’. А может ли он себе представить вещь саму по себе? Очевидно, нет, потому что нельзя мыслить немыслимое, следовательно, он и не имеет права говорить о том, что есть и что не есть вещь сама по себе.

Итак, есть — и в том согласны все — безусловный, объективный критерий истины, а следовательно, и безусловный критерий истинности всякого миросозерцания, а следовательно, возможность непогрешимого миросозерцания, т. е. безусловного, для всех обязательного критерия прогресса.

Нужно только найти этот критерий, и каждый человек, который только говорил или писал о прогрессе, твердо верует, что он нашел его, что он установил обязательное для всех мерило прогресса и что вследствие этого те явления, которые он считает прогрессивными, прогрессивны не потому только, что они такими ему кажутся, но потому, что они таковы сами по себе, т. е. всем должны казаться такими, а не иными. Эта уверенность, эта всеобщая уверенность, сама по себе в высокой степени многозначительна. Она показывает, что люди никогда не считали и не считают прогресс (как бы различно они его ни определяли) чем-то таким, что зависит, безусловно, от личных воззрений того или другого человека, что может быть одним сегодня, совершенно другим — завтра, третьим — послезавтра и т. п. Что бы они ни принимали за мерило прогресса, но они всегда относились к этому мерилу с той же уверенностью в его непогрешимости и всеобщей обязательности, с какой математик относится к простейшим и для всех очевидным аксиомам своей науки. С этим не станет спорить, конечно, и автор, — он полагает только, что люди ошибались, принимая свои произвольные и субъективные воззрения, зависящие от степени их ‘нравственного развития’, за нечто объективное и для всех обязательное. И, конечно, это совершенно справедливо. Но когда он говорит, что это не только было и есть, но и должно быть, то он этим отнимает у понятия прогресса все то значение, которое оно имеет и в науке, и в общежитии. Если представление о прогрессе совершенно субъективно, если у различных людей оно должно быть различно, то где же тогда критерий для оценки истинности всех этих многоразличных представлений? Такой критерий, очевидно, немыслим, и каждое из этих представлений мы должны признать одинаково правомерным. А если так, то самый термин прогресс теряет всякий смысл, он уже не может вызывать в вашем уме никаких определенных понятий, он не может служить значком ни для какой партии, — все партии будут в этом случае равно прогрессивны, разделять людей на сторонников или противников прогресса не будет ни малейшего основания. Когда вы скажете: этот человек сторонник или враг прогресса, вы этим еще ровно ничего не скажете. Какого же прогресса? Вашего или нашего? Прогресса ли по понятию А, или прогресса по понятию В, или Сит. д.? Как слово лавка не вызывает в нас представлений ни о каких определенных товарах, пока вы не прибавите: овощная, мясная, москательная и т. п., так точно и слово прогресс не будет иметь для нас никакого точного смысла, пока вы не прибавите: прогресс такого-то или такого-то. Мало того, с этой субъективной точки зрения мы должны будем и консерватора, проповедника рутины и застоя, признать за прогрессиста: ведь и у него может быть и, наверное, есть известное представление о прогрессе, только критерием своего прогресса он ставит понятие неподвижности, неизменяемости явлений. Но, очевидно, эта точка зрения привела бы нас к абсурду: застой и прогресс — два понятия, друг друга взаимно исключающие. Прогресс немыслим как застой и застой немыслим как прогресс. Значит, понятие прогресса не совсем субъективно: в нем есть нечто и объективное, для всех обязательное, нечто такое, что непременно должно привходить в каждое представление о прогрессе, каков бы ни был ‘личный взгляд исследователя’. Что же в этом понятии объективно и что субъективно?

Понятие прогресса, по общему мнению, противоположно понятию застоя. Противоположное застою есть движение, но понятие движения исчерпывает ли собой понятие прогресса? Очевидно, нет, потому что в таком случае прогресс и движение были бы синонимы, но они не синонимы: понятие прогресса хотя всегда соединяется в нашем уме с понятием о движении, но оно вызывает также и некоторые другие представления, в этом смысле оно шире понятия движения, но, с другой стороны, оно и уже его. Движение не обнимает собой всего прогресса, но и прогресс не обнимает всего движения. Не всякое движение мыслится нами как прогрессивное, не всякое движение привходит в понятие прогресса, а только некоторое, известное движение. Какое же это движение? Движение, постоянно повторяющееся, ритмическое, не подходит под понятие прогресса, движение, например, маятника не есть движение прогрессивное. Но если мы будем рассматривать это движение не в общей совокупности его циклов, а возьмем только некоторую определенную часть его, если мы станем рассматривать движение маятника в те его моменты, когда он движется от начальной точки А к конечной точке В, то такое движение будет прогрессивно, каждый ритм, взятый сам по себе, представляет линию прогрессивного движения. Если мы мысленно протянем эту линию в бесконечность, то будет ли это бесконечное, постоянно в одном направлении следующее движение соответствовать нашему представлению о прогрессивном движении? Очевидно, что простое перенесение конечной точки В в бесконечность не изменяет характера движения, так как мы предполагаем, что хотя эта точка и не будет никогда достигнута, но все-таки движение стремится ее достигнуть, постоянно направляется в ее сторону, имеет ее своей определенной целью. Но если мы устраним из нашего представления об этом бесконечном движении представление об известном направлении, а следовательно, известной цели движения, то мы уже перестаем мыслить его как прогрессивное. Отсюда очевидно, какой элемент существенно необходим для построения понятия прогрессивного движения: чтобы быть прогрессивным, оно должно следовать в известном направлении, к известной, определенной цели, иначе оно должно быть целесообразно. Никакое целесообразное, в одном направлении следующее движение немыслимо иначе, как движение прогрессивное, и, с другой стороны, каждое прогрессивное движение предполагает известную цель, если мы и не видим этой цели и не можем непосредственно ее знать, то мы предполагаем ее, дедуктивно выводим ее из направления движения или же само это направление делаем его целью.

Таковы объективные элементы понятия прогресса. Оно всегда предполагает некоторое движение, т. е. ряд изменений, следующих в одном и том же направлении и стремящихся к достижению или осуществлению известной цели. С точки зрения этой цели человек оценивает движение, она — критерий прогресса. И где нет этого критерия, где эта цель для человека неуловима, там и понятие прогресса немыслимо.

Отсюда очевидно, что по первоначальному своему образованию это понятие есть понятие телеологическое, относящееся к циклу антропоморфических воззрений человека. Человек мыслит себя как существо, способное к целесообразным движениям, способное ставить себе цели и определять ими свою деятельность. Когда он сознательно действует, т. е. движется, изменяет свои положения по отношению к окружающим его предметам, он всегда имеет в виду какую-нибудь цель. Эту психическую черту своей природы он переносит и на окружающие его субъекты, на окружающие его предметы. Замечая, что они движутся, изменяются, он старается свести эти движения, эти изменения к какой-нибудь цели и с точки зрения этой цели оценивает их характер и значение. В младенческий период своего мышления, когда он еще не в состоянии отнестись критически к своему антропоморфизму, когда он не только наделяет внешний объект своими собственными субъективными качествами, но и верит, что эти качества действительно присущи объекту, он верит и в объективную целесообразность рассматриваемого движения. Не он вносит в природу свои цели, а они присущи самой природе, все, что в ней совершается, стремится к осуществлению известной задачи, все в ней целесообразно. Прогресс имеет твердый, несомненный, для всех очевидный критерий, в нем нет ничего субъективного, ничего произвольного. Но эта иллюзия недолговечна. С одной стороны, более близкое знакомство с процессами природы, с другой — многообразие целей, навязываемых природе, — целей, не только между собой не сходных, по часто даже совершенно противоположных, хотя каждая из них претендует быть ее единственной целью, заставляет человека усомниться в объективной истинности своего критерия. Изучение явлений внешнего мира и критический анализ законов своего собственного мышления убеждают его наконец, что движение и изменения, замечаемые в природе, не преследуют никакой определенной цели, что если бы даже такая цель и существовала, то он никогда не может ее сознать, и что, приписав им известную целесообразность, он только перенес на них некоторые свойства своей собственной организации. Когда естествознание и философская критика привели человека к такому убеждению, ему уже нельзя было оставаться при своем прежнем воззрении на прогресс в природе. Он понял, что, ставя критерием процессов природы воображаемые, субъективные цели, он разрушает, уничтожает понятие прогресса. Нужно было, следовательно, или совсем отказаться от приложения к явлениям природы этого понятия, или найти для него какой-нибудь объективный критерий. Если бы изменения в природе не представляли никакого однообразия в своем направлении или если бы они повторялись с ритмической правильностью, то человеческий ум, вероятно, без особых усилий избрал бы первое и мало-помалу отучился бы мыслить процесс природы как прогресс. Но характер изменений, замечаемых в природе (мы говорим тут, разумеется, преимущественно о природе органической), не таков: эти изменения не повторяются, и ближайшее изучение показывает, что они следуют одно за другим с известной правильностью и в известном направлении. Следовательно, один из элементов — объективных элементов — понятия прогресса здесь налицо. Но этого элемента, как выше было показано, уже достаточно для того, чтобы построить и само понятие. Движение, постоянно направляющееся по одному известному направлению, всегда мыслится человеком как движение прогрессивное. Но где же объективный критерий этого прогресса? Само направление движения. Направление отождествляется с целью. И в самом деле, разве движение, постоянно следующее по одному направлению, не имеет своей ближайшей целью сохранение этого направления? И эта цель не имеет ничего в себе субъективного, — она совершенно объективна, она присуща самому движению, человек не переносит ее на движение, он открывает ее в нем после долгого и тщательного изучения природы. Субъективный произвол личных воззрений тут не имеет никакого места. Скажут, быть может, что понятие цели предполагает сознательное стремление к достижению чего-либо, самоопределение воли и что потому отождествлять пассивное, бессознательное движение в природе с целью — это значит злоупотреблять словами. Нам кажется, что подобное возражение основано на недоразумении, на слишком узком и одностороннем понимании человеческого представления о цели. Конечно, свои цели человек всегда мыслит как цели сознательные, как такие, которые он сам себе ставит, и сознательно стремится к их осуществлению. Но когда он переносит это понятие на предмет и явление окружающего его мира, то оно должно быть освобождено от этих антропоморфических представлений. Правда, человеческому уму — особенно, если это ум недостаточно развитый, — довольно трудно отрешиться от этого антропоморфизма и удержать в представлении о цели только те понятия, которые могут быть применимы к предметам и явления мне…²¹⁶ как предметы и явления сознательные, одаренные самоопределением воли. Но это затруднение ничуть не более того, которое испытывал человек, когда он подводил известные изменения в положении окружающих его предметов под категорию своего понятия о движении. В это понятие первобытный человек тоже всегда вносил представление осознательности и самоопределении, потому что свои движения он не иначе мог мыслить как движения срзнательные и самоопределяющиеся. Ближайшее знакомство с предметами внешнего мира заставило его, наконец, отрешиться от этого антропоморфизма и исключить из представления о движении внешних предметов понятие о сознательности и самоопределяемости. То же самое должно испытать и понятие о цели. В применении к явлениям природы оно не должно заключать в себе тех элементов, которые входят в него, когда оно прилагается к движениям существ, мыслимых человеком как существа сознательные. Пуля, вылетевшая из ружья и стремящаяся по направлению к мишени, имеет целью достигнуть этой мишени, человек, прицелившийся и спустивший курок, имеет целью пробить пулей эту мишень. Чем отличается цель пули от цели человека? Только тем, что стрелку кажется, будто свою цель он сам себе поставил и сознательно стремится к ее осуществлению, пуля же, по его мнению, Движется пассивно, безо всякого сознания, не подозревая даже, зачем и куда она движется. Но настолько ли существенно это различие, чтобы и то и другое движение (движение стреляющего человека и летящей пули) нельзя бы было с одинаковым правом назвать целесообразным? Очевидно, нет, потому что это различие существует только с точки зрения стреляющего человека, для постороннего же наблюдения и то и другое движение одинаково пассивны и машинообразны, одинаково подчинены известной, неизбежной необходимости, — только стреляющий человек мыслит эту необходимость как собственный произвол, пуля же никак ее не мыслит.

Итак, очистив понятие цели от антропоморфических представлений, человек может с полным правом отождествить ее с направлением и сделать критерием прогресса в природе. Поступив таким образом, он строит объективное понятие прогресса, ничуть не зависящее от личного взгляда исследователя, как полагает автор ‘Исторических писем’. Личные взгляды исследователя в применении к тому или другому порядку явлений могут быть весьма различны, критерий же прогресса этих явлений только один, потому что если явления изменяются в различных направлениях и если эти изменения не стремятся (конечно, тут речь идет не о сознательном стремлении) ни к какой определенной, человеку известной цели, то они и не мыслятся как изменения прогрессивные. Таким образом, анализ понятий, входящих в представление прогресса, показывает совершенно противное тому, что утверждает автор. Этот анализ показывает, что критерий прогресса не только может, но что он всегда и должен быть объективен, что в каждом порядке явлений, мыслимом как прогрессивное, может быть только один прогресс и один критерий для его оценки, что этот критерий не выдумывается человеком, что этот прогресс создается не силой человеческого воображения, а и то и другое изучается и открывается в объективном движении рассматриваемого явления, что субъективный критерий прогресса может иметь место только до тех пор, покуда человеческий ум не вышел еще из младенческого антропоморфического периода мышления, покуда он представляет себе идею цели вообще (этого существенного, неизбежного элемента понятия прогресса) не иначе, как с атрибутами человеческой цели, сознаваемой и определяемой движущимся или изменяющимся объектом. Но раз человеческий ум вышел из этого младенческого периода мысли, он уже не выдумывает и не навязывает природе свои цели, а ищет их в самом процессе изменений ее явлений. Исследователь, который теперь вздумал бы свои цели, свои идеалы, свои понятия о худшем и лучшем делать критерием прогресса в природе, показал бы этим, что совершенно не понимает идеи прогресса, идея прогресса предполагает оценку известного движения с точки зрения цели самого движения, а не с точки зрения целей, посторонних рассматриваемому движению, не с точки зрения нравственных или каких бы то ни было субъективных идеалов наблюдателя. И нам кажется, автор ‘Исторических писем’ жестоко ошибается, приписывая Спенсеру подобное, едва ли даже возможное в наше время воззрение на прогресс в природе. Автор полагает, будто Спенсер за критерий прогресса принимает ‘обиходные понятия о прогрессе, как увеличении числа народа, количества материальных продуктов’ и т. п., ‘всего, что прямо или косвенно стремится к возвышению человеческого счастья’ (стр. 27), — одним словом, свое субъективное представление ‘о лучшем, более желательном, более соответственном требованиям от человека и человечества’. Если бы это было действительно так, то автор имел бы право сделать свой странный, чтобы не сказать более, вопрос: ‘Что лучшего в новорожденном животном сравнительно с зародышем или яйцом, из которого оно произошло? или почему взрослое животное лучше новорожденного?’ (стр. 28). Но разве Спенсер хоть где-нибудь говорит, что новорожденное животное лучше зародыша или взрослое лучше новорожденного? Разве критерием органического прогресса он ставит понятие о лучшем или худшем,? Разве он когда-нибудь позволил себе сказать, что высшая органическая форма потому именно прогрессивнее низшей, что она лучше ее? Нигде и никогда. Напротив, он при каждом удобном случае старается оградить себя от упрека в таких ребяческих представлениях. Вероятно, он не хуже автора понимает, что для природы нет ни худшего, ни лучшего, и, вероятно, это понимает не только он, но и любой гимназист первого класса. Не в этих субъективных понятиях ищет Спенсер критерий для прогресса в природе, он ищет его в движении органического процесса самой природы. Рассматривая это движение, этот длинный ряд бесконечных видоизменений органических форм, он замечает в нем однообразие направления — от однородного к разнородному, от простого к сложному, отсюда он заключает, что это движение прогрессивно и, как уже мы объяснили выше, по неизбежной логике человеческого ума превращает это направление в критерий прогресса, т. е. в самую цель движения. Чем органическая форма разнообразнее, тем она более дифференцирована и интегрирована, тем он считает ее прогрессивнее, и не только он ее считает, ^но и всякий ее должен считать такой, потому что установленный им критерий органического прогресса строго объективен и обусловлен не личной фантазией Спенсера, не его субъективными идеалами о лучшем или худшем, а самым движением, самым характером изменений органических форм. Мы не хотим этим сказать, будто Спенсер окончательно определил и вполне исчерпал критерий органического прогресса. Очень может быть, что дальнейшее изучение явлений природы заставит человека несколько изменить и дополнить его теперешние понятие о характере и направлении движения органического процесса. Но как бы эти понятия ни изменялись, все же всегда критерий останется строго объективным, нимало не зависящим от произвола личных воззрений исследователя. Заслуга Спенсера, по нашему мнению, именно в том и состоит, что он указал и установил такой строго объективный критерий прогресса в природе и этим возвратил самому понятию прогресса его настоящее значение, его истинный смысл, изуродованный метафизикой, свел его на чисто научную почву. С тем призрачным понятием прогресса, которое делает из произвольных субъективных воззрений людей, из их ‘нравственных идеалов’ его критерий, наука не имеет и не может иметь ничего общего. Чем она его проверит, чем она докажет его несостоятельность? У нее нет для этого никаких точных, объективных данных. Напротив, раз понятие прогресса сведено к своему настоящему значению, наука уже имеет точный, объективный критерий для оценки его истинности или ложности, тут она имеет дело не с субъективной фантазией того или другого исследователя, а с его опытами, исследованиями, наблюдениями, которые она всегда имеет возможность проверить. На примере того же Спенсера всего лучше показать, как легко при объективном, — следовательно, доступном научной проверке — критерии прогресса доказать ложность того или другого понятия прогресса в применении к тому или другому порядку явлений. Спенсер, как известно, перенес свое понятие о прогрессе органической природы и на гражданскую историю человеческих обществ. Он усматривает и истории развития человеческого общежития, в движении социального процесса то же направление от однородного к разнородному, от недифференцированного к дифференцированному, какое усмотрел в движении органического процесса. Вследствие этого он принимает и для социального прогресса тот же критерий, как и для прогресса органического. Но объективная природа этого критерия дает возможность легко обнаружить его полную несостоятельность в применении к явлениям социального мира. Стоит только научно анализировать процесс социального движения для того, чтобы сейчас же убедиться, что он не представляет того однообразного направления, которое усматривает в нем автор ‘Оснований биологии’, что приписанное ему направление гипотетично и что, таким образом, критерий, установленный для него Спенсером, объективен только по-видимому, только с формальной стороны, а в сущности субъективен и совершенно произволен, т. е. не удовлетворяет своим собственным требованиям, сам себе противоречит. Ниже мы постараемся доказать это подробнее, теперь же мы хотим только показать, как удобно опровергнуть состоятельность или несостоятельность, истинность или лживость такого мерила прогресса, которое по природе своей объективно: наука имеет все средства для его оценки, она легко может открыть его софистикацию и доказать его самопротиворечие, а следовательно, и негодность. И ее доказательства должны иметь обязательную силу и для того исследователя, который установил подобный критерий, устанавливая его, он сам его отдал на суд науки, и ее приговору он не может не подчиниться. Совсем другое дело, если бы этот критерий по самой природе своей был субъективен, на него не могло бы быть тогда никакой апелляции, принять или отвергнуть его — это было бы дело личного вкуса, а не научного исследования. Представим себе, что Спенсер построил свое представление о социальном прогрессе именно так, как это предполагает автор ‘Исторических писем’, что он взял за критерий этого прогресса свое субъективное представление о том, что лучше, что желательнее, что более соответствует требованиям человека, — одним словом, свое субъективное представление о человеческом счастье. Где у нас средства проверить истинность такого критерия? Верно ли представление Спенсера о человеческом счастье? Быть может, то, что он считает за счастье, другие считают за несчастье, и в таком случае то, в чем он видит прогресс, на самом деле будет регрессом? Но, быть может, и эти другие ошибаются? Быть может, есть еще какие-нибудь третьи, которые представляют себе человеческое счастье совершенно иначе? Кто из них прав? Чей критерий прогресса истинен? Кто из них регресс не принимает за прогресс. Что такое человеческое счастье само по себе? Эпикуреец дает один идеал счастья, стоик — другой, верующий христианин — третий, магометанин — четвертый, я, строя свое представление о счастье, на первый план выдвигаю полную соразмерность потребностей со средствами их удовлетворения, другой — разнообразие потребностей, полноту человеческой индивидуальности. Чей идеал лучше?

Чье представление вернее? Вопрос неразрешимый, понятие счастья по природе своей субъективно и не допускает никакой объективной проверки, счастья вообще не существует, существует только счастье по понятию А, по понятию В, С, Д и т. д. Все идеалы счастья равно справедливы, потому что все они равно субъективны: выбирайте из них любой — это дело личного вкуса, а о вкусах, как известно, не спорят.

III

Мы указали на существенные, необходимые элементы понятия прогресса, оно непременно должно заключать в себе представление о некотором движении, следующем в одном известном направлении и стремящемся к достижению определенной цели. Движение, определенное направление и цель — вот три его главные моменты. Мы видели далее, что присутствия двух из них уже достаточно для возбуждения в человеческом уме идеи прогресса. Вследствие этого хотя человеческий ум уже вышел из периода антропоморфических воззрений на природу, хотя он и не навязывает ей теперь своих субъективных целей, однако он все-таки не перестает мыслить процесс ее развития как прогресс. Но само собой разумеется, что его представление о прогрессе в природе хотя и совершенно объективно, однако не удовлетворяет всем требованиям понятия прогресса вообще. В нем налицо только два элемента этого понятия, а третьего нет. Третий предполагается как бы заключенным во второй, однако такое предположение сделано только по необходимости и имеет до известной степени софистический характер, но этот софизм обязателен для человеческого ума: он не может его избежать. Цели природы для него недоступны, он даже не может с достоверностью предполагать, существуют ли они или нет. Не видя их, не имея возможности их видеть, но наблюдая, однако же, однообразное направление в процессе развития органической природы, он, почти сам того не замечая, подменивает цель направлением, третий момент понятия прогресса — вторым и, таким образом, сохраняет, по-видимому, целостность этого понятия. Но это только по-видимому, а в сущности оно все-таки неполно, понятие о прогрессе в природе уже и по необходимости должно быть уже понятия о прогрессе вообще. Но отсюда еще отнюдь не следует, как полагает автор ‘Исторических писем’, будто говорить о прогрессе в природе так же мало позволительно, как говорить о желаниях растений, о государстве солнечной системы и т. д. (стр. 28). Это показывает только, что автор не может отрешиться от антропоморфических взглядов на понятие цели, ему кажется, что мыслить процесс органического развития как прогресс — это значит предполагать в природе цели, а предполагать в природе цели — значит предполагать в пей сознание, самоопределение и т. п. Такое воззрение на прогресс крайне односторонне и узко, оно искажает смысл этого понятия, делая его удобоприменимым только к явлениям нравственного мира в области человеческих действий. Но подобное произвольное кастрирование понятия противоречит и практике, и науке, и человеческой рутине, и человеческой логике. И в общежитии и в науке понятие прогресс всегда применялось, применяется и будет применяться ко всякого рода порядкам явлений, в которых только человеческий ум может открыть движение в одном известном направлении. Когда мы видим ряд цифр, постоянно возрастающих или убывающих, мы говорим: эти цифры расположены по возрастающей или убывающей прогрессии, т. е. мы мыслим движение этих цифр как прогрессивное или как регрессивное, точно так же, когда вместо ряда цифр нам дан ряд органических форм, расположенных по убывающим или возрастающим степеням их дифференцирования, мы мыслим их движение как регресс или прогресс. Почему же нам непозволительно говорить о прогрессе или регрессе в природе? Непозволительно придавать понятию прогресса тот узкий и неверный смысл, который придает ему автор, непозволительно считать этот смысл за единственный, заключающийся в этом понятии, и вот именно потому-то, что все это непозволительно, говорить о прогрессе в природе совершенно позволительно. Не нужно только связывать с этим словом никаких антропоморфических воззрений на природу, нужно очистить его от того антропоморфического телеологизма, из которого оно первоначально образовалось. Если умы, наиболее развитые, уже освободились от этих воззрений и очистили понятие прогресса в природе от дурных примесей средневековой телеологии, то все-таки этого нельзя сказать о всех или даже о большинстве современных умов. У большинства с этим понятием тесно еще связаны представления о какой-то предустановленной цели, лежащей вне самого движения, о добрых или злых гениях, управляющих или присущих этому движению, и т. п. Все это, несомненно, в высочайшей степени извращает истинный и единственно возможный смысл понятия прогресса в природе. Но едва ли не более извращается и искажается смысл понятия прогресса в истории, т. е. социального прогресса. Здесь до сих пор еще считается позволительным навязывать историческому движению чуждые ему цели, цели самих исследователей и наблюдателей. Каждый историк и еще более каждый философ или претендующий быть таковым считает себя вправе мерить это движение на свой собственный (и почти всегда фальшивый) аршин и видеть в нем все, что ему вздумается, притом каждый из этих историков или философов выдает свой аршин за единственно верный и опробованный, за мерку совершенно объективную и потому строго научную. Это последнее обстоятельство, как мы ужо говорили выше, весьма многознаменательно: оно показывает, что как бы субъективен ни был критерий прогресса у того или другого исследователя, он все-таки старается выдать его за чисто объективный, и этим он сам признает, — хотя и не высказывает этого, — что объективный критерий существенно необходим для понятия прогресса и что без него это понятие не имеет никакого смысла. Совершенно иначе думает автор ‘Исторических писем’. Он не только сам ставит совершенно субъективный критерий для оценки исторического прогресса, но и уверяет даже, будто никакой другой критерий и немыслим в этом случае. Как непозволительно, по его мнению, говорить о прогрессе и природе, так точно непозволительно искать какого-нибудь объективного критерия для оценки исторических событий.

Эту мысль свою автор доказывает тем, что в истории явления не повторяются и что потому в историческом процессе нельзя с той объективностью, как в процессе органическом или неорганическом, отделить важное от неважного, постоянное от случайного, существенное от несущественного. Не находя в самых явлениях критерия для оценки их важности, историк по необходимости должен приложить к ним масштаб своих личных, субъективных воззрений, своих нравственных идеалов. Иными словами, в истории нет таких явлений, которые могли бы быть мыслимы нами как существенные и важные сами по себе, — они существенны и важны только потому что кажутся такими тому или другому индивиду. ‘Сознательно или бессознательно человек прилагает ко всей истории человечества ту нравственную выработку, которой он сам достиг. Один ищет в жизни человечества лишь то, что способствовало образованию или разрушению сильных государств. Другой следит за борьбой, усилением и гибелью национальностей. Третий старается убедить себя и других, что торжествующая сторона была всегда правее побежденной. Четвертый интересуется фактами, насколько они осуществили ту или другую идею, принимаемую им за безусловное благо для человечества. Все они судят об истории субъективно, по своему взгляду на нравственные идеалы, да иначе и судить не могут’ (стр. 22).

Что так именно поступает большая часть историков и особенно философов, с этим нельзя не согласиться. Но что это так и должно быть всегда, что иначе нельзя судить о явлениях исторического процесса, этого аргументация автора нисколько не доказывает, и общее мнение большей части историков, философов и публики решительно этому противоречит. Общее мнение требует от историка — и сам историк этого требует от себя — объективной оценки исторических фактов, и тот историк, который, видимо, не удовлетворяет этому требованию, по общему мнению, считается дурным историком. Неужели это общее мнение есть только общая ошибка?. Неужели в самом деле немыслим никакой твердый, неизменный, объективный критерий в истории человеческого общежития? Но если он немыслим, то почему же он так настойчиво требуется? А если он логически мыслим, то почему же он невозможен?

Итак, прежде всего: мыслим ли он? Мыслим ли объективный критерий для оценки того или другого явления, того или другого процесса, наблюдаемого человеком в жизни или развитии данной органической формы? Автор согласен, что такой критерий мыслим и что он всегда прилагается к подобной оценке. Мы говорим: вот этот-то и этот-то процесс или явление в данном организме существенны, необходимы, важны, а вот эти-то и эти-то процессы и явления несущественны, не необходимы, неважны. И мы говорим это не потому, что это нам так кажется, а другим может показаться совершенно иначе, а потому, что это всем должно так казаться, что процессы и явления, мыслимые нами как существенные, необходимо всеми будут мыслиться как такие. Отчего у нас такая уверенность? Оттого, что без ^этих процессов и явлений логически немыслима жизнь данного организма, что они входят в самое понятие жизни. Но что такое жизнь? Жизнь, по прекрасному и всеобъемлющему определению Герберта Спенсера, определению строго научному и совершенно объективному есть ‘определенное сочетание разнородных изменений, одновременных и последовательных, в соответствии с внешними сосуществованиями и последовательностями’ (‘Осн. биол.’, ч. I, стр. 52) или: жизнь есть беспрерывное приспособление внутренних отношений (т. е. известных внутренних движений) к отношениям (т. е. опять-таки известным движениям) внешним. Иными словами, жизнь есть некоторое движение частиц организма, постоянно следующее по известному направлению с целью сохранить свое подвижное равновесие, приспособиться к движениям внешних частиц, окружающих организм. Где движение частиц тела не имеет этого постоянного определенного направления (как, например, в телах неорганических), там оно не мыслится нами как жизненное движение, где цель постоянного приспособления внутренних отношений и внешних не достигается, там прекращается жизнь. Таким образом, понятие жизни заключает в себе все три объективных элемента понятия прогресса: движение, определенное направление и известную цель. Потому в нашем уме эти два понятия тесно связаны между собой. Жизнь мы всегда отождествляем с прогрессом, смерть — с застоем. Это заметно даже в наших метафорах. Мы говорим о прогрессивном обществе: что ‘общество живет’ или ‘в нем кипит жизнь’, ‘оно преисполнено жизнью’ и т. п. Об обществе, находящемся в застое, мы обыкновенно выражаемся так: это общество мертвое, в нем нет жизни и т. п. Отсюда же развитие, рост каждого данного конкретного организма мы всегда мыслим как прогресс и не можем иначе мыслить. Мы видим в этом развитии известное движение, следующее в одном определенном направлении, и известную цель, осуществить которую постоянно стремится это движение. С точки зрения этой цели мы оцениваем и само развитие: чем совершеннее она достигается в данный момент сравнительно с предшествующими, тем высшей ступенью индивидуального прогресса считаем мы этот момент. То состояние организма, при котором он перестает расти и, следовательно, достигает более полной степени приспособленности к условиям окружающего его мира, мы всегда признаем высшей ступенью его прогресса сравнительно с тем состоянием, когда он еще рос. В этом смысле мы говорим, что новорожденный достиг более высокой стадии прогресса, чем зародыш, а взрослый — более высокой, чем новорожденный. Наш критерий совершенно объективен и нисколько не зависит, как полагает автор, от наших субъективных воззрений на худшее или лучшее, важное и неважное. Вот он-то и дает нам право признать одни процессы и явления органической жизни за существенные или совершенные, другие — за менее существенные или несовершенные. Чем данный процесс или явление необходимее для достижения цели движения, мыслимого нами как жизнь, тем они существеннее, чем полнее способствуют они достижению этой цели, тем они совершеннее. Нравятся или не нравятся вам эти явления или процессы, считаете ли вы их за лучшие или худшие для себя, соответствуют ли они или нет вашим нравственным идеалам, до этого никому не может быть никакого дела, и если вы не признаете их существенными или важными, то всякий, как бы он ни сочувствовал вашим субъективным воззрениям, должен будет назвать вас невеждой. Заметим при этом еще следующее: наш критерий индивидуального прогресса гораздо совершеннее критерия органического прогресса или прогресса природы вообще. Там мы софистически подменили направление целью, в действительности мы не знаем и не можем знать целей природы, здесь же цель у нас налицо — цель видимая, ясная, очевидная, так сказать осязаемая. Наше понятие об индивидуальном прогрессе так полно, критерий этого прогресса так объективен и непреложен, что именно это понятие мы принимаем обыкновенно за типическое. Нам трудно мыслить общественный прогресс иначе как под категорией индивидуального, так что, говоря о первом, мы невольно отождествляем понятие общества с понятием организма. Но такое отождествление ошибочно, хотя в последнее время, когда так много говорят и пишут о социальном прогрессе, оно весьма распространено. Вникая в истинный смысл обоих понятий, мы легко можем убедиться в их полном несходстве. Понятие организма заключает в себе представление о единстве жизни, об известных постоянных, правильных отношениях его частей, о взаимной солидарности их деятельностей. Там, где такой солидарности не существует, где взаимные отношения частей не предполагают постоянства и известной правильности, там мы имеем понятие о простом агрегате, а не об организме. Понятие общества в свою очередь отнюдь не вызывает этих представлений. Оно мыслимо логически — и существует практически — даже и тогда, ^когда между его частями не только нет никакой солидарности, но, напротив, полнейший антагонизм, многие мыслители полагают даже, что этот антагонизм, эта вечная борьба между различными членами общественного союза есть неизбежный закон его существования. В каждом конкретном обществе мы замечаем между его частями известные отношения, но эти отношения никогда не связываются в нашем уме с абстрактным понятием общества. Абстрактно мы можем мыслить общество при всевозможных отношениях его частей, мы можем изменять мысленно эти отношения как нам вздумается, и как бы ни была причудлива и фантастична созданная нами комбинация, она ничуть не будет находиться в противоречии с логическим понятием общества. Очевидно после этого, что понятия, до такой степени несходные, как общество и организм, не могут быть отождествляемы без явного насилия человеческой логики. Поэты, фантазирующие историки и философы могут, сколько душе их угодно, потешать себя аналогиями между той или другой частью животного организма и тем или другим общественным элементом, между той или другой формой общественной деятельности и той или другой функцией животного тела, эти аналогии всегда останутся только призрачными, кажущимися, случайными. И будь они во сто раз поразительнее, они все-таки не изменят человеческой логики и не заставят людей мыслить общество как организм и организм как общество.

Однако, как ни ошибочно и даже, — чтобы выразиться вполне точно, — как ни ‘бессмысленно’ отождествление общества с организмом, но для вопроса, нас занимающего, оно в высокой степени многозначительно.

Оно еще раз показывает, как сильна в человеческом уме потребность иметь точный, определенный, объективный критерий для оценки прогресса, как трудно ему без такого критерия представить себе это понятие. Ради удовлетворения этой потребности он готов обмануть себя призрачными аналогиями и софистически подделать понятие общества под понятие индивидуального организма. Нечего и говорить, что при подобной подделке объективный критерий социального прогресса вполне мыслим. Но эта подделка не может быть оправдана ни a priori, ни — и еще более — a posteriori. Отказываясь от нее, должны ли мы отказаться и от искания этого объективного критерия?

История человеческого общежития, как и история развития органической природы, есть некоторое движение. Если бы это движение представляло столь же однообразное, неизменное направление, как и движение органического процесса, то мы могли бы и для прогресса в истории найти такой же критерий, какой нашли для прогресса в природе. Этот критерий был бы не совсем точен, потому что и здесь нам пришлось бы направление отождествить с целью, но он был бы совершенно объективен. Такого именно критерия и ищет большинство философов и историков, такой именно критерий имеет в виду и публика, когда она произносит свое суждение над той или другой теорией исторического прогресса. Ошибка философов, историков и публики состоит в этом случае в том, что все они принимают a priori необходимость однообразного, неизменного, постоянного направления в движении исторического прогресса, иными словами, что они отождествляют характер этого движения с характером движения органического и неорганического процессов. Приступая с этой предвзятой (хотя часто и несознаваемой) мыслью к изучению исторического процесса, они, естественно, должны обращать все свое внимание только на те явления, которые служат к оправданию и подтверждению этого гипотетического воззрения. Потом, опираясь на эти же самые явления, они доказывают то, что уже ранее предполагалось доказанным, — неизменную правильность и единство направления в историческом движении. Таким образом, они совершают ту ошибку, которая известна в логике под именем ptition principii²¹⁷. При этом тот факт, что почти каждый исследователь выставляет свой критерий и что этот критерий часто не только не имеет ничего общего, но даже прямо противоположен критериям других исследователей, ясно доказывает, что предположенного единства в направлении не существует в действительности. Если бы оно существовало, то все исследователи мыслили бы его одинаково, как всеми одинаково (по крайней мере не противоречиво) мыслится единство в направлении движения органического процесса. Движению же исторического процесса каждый приписывает то направление, тот характер, который ему вздумается. Различие взглядов доходит до того, что до сих пор еще не решено: есть ли это движение ритмическое, правильно повторяющееся, или это движение непрерывное, никогда не возвращающееся на пройденные пункты, постоянно стремящееся вперед. В последнее время теория кругового исторического движения находит мало приверженцев, большинство современных умов согласилось признавать историческое движение непрерывно продолжающимся и никогда не повторяющимся. Однако едва ли можно сомневаться насчет истинных мотивов подобного соглашения, не в более точном, философски осмысленном изучении прошедшего и настоящего их следует искать, а скорее в непреодолимой вере современных людей в лучшее будущее. Теория кругового движения слишком безотрадна, ужасно думать, что история человечества — уже рассказанная сказка, что ничего нового и неожиданного мы в ней уже не найдем, что будущее будет только реставрацией прошедшего, что люди обречены на адскую муку Сизифа и что камень цивилизации только для того и втаскивается на крутую гору прогресса, чтобы снова быть низвергнутым к ее подошве. Нужно быть большим меланхоликом, чтобы из всех гипотез исторического движения выбрать именно эту. А большинство людей, как известно, совсем не меланхолического темперамента, они скорое оптимисты, и чем хуже им живется, тем с большим наслаждением предаются они всевозможным успокоительным иллюзиям, тем пышнее расцветает их надежды на будущее. Это наблюдение очень старое, но тем не менее совершенно верное. И только им одним, как кажется, и можно объяснить то предпочтение, которое высказывают современные умы теории непрерывно прогрессивного исторического движения перед теорией кругового. A posteriori и та и другая с одинаковой правдоподобностью и доказывается, и опровергается, нам кажется даже, что факты скорее говорят в пользу второй, нежели первой. Впрочем, здесь нам незачем разбирать этот вопрос, достаточно было указать, что даже и относительно него существуют различные мнения. Одно это уже показывает, что в историческом движении мы не имеем права искать объективного критерия исторического прогресса, что мы не можем даже мыслить этого движения как прогресс, потому что не в состоянии определить его направления, мы не знаем, круговое оно или прямолинейное, ритмическое или непрерывное. Но если даже мы предположим, что этот вопрос уже решен окончательно, что движение исторического процесса непрерывно и что оно никогда не повторяется, но всегда стремится, то куда же однако? Тут опять столько же различных ответов, сколько и ответчиков. Часто даже ответы прямо противоположны друг другу. Один, например, уверяет, будто историческое движение следует по направлению к воплощению идеи справедливости в общественные формы, другой доказывает, что в нем незаметно даже и следов подобного направления. Один видит в историческом движении несомненное стремление к возможно большему расширению нравственной, умственной и политической свободы граждан, другой, подвергая действительность такого стремления весьма сильному сомнению, видит в свою очередь несомненное стремление исторического процесса в развитии экономического благо состояния и в установлении более или менее равномерного распределения материальных благ. Но является третий и доказывает, что подобного стремления совсем не существует, что материальные блага, напротив, по мере движения исторического процесса распределяются все неравномернее и неравномернее и что эта прогрессирующая неравномерность грозит парализовать развитие экономического благосостояния вообще. Четвертые объясняют, наконец, что все эти указанные здесь в общих чертах направления исторического движения еще недостаточно рельефно обнаружились, что все они более или менее проблематичны, но что в нем есть одно направление, для всех и каждого очевидное, — это умственное развитие человека, что из поколения в поколение ум человека совершенствуется и масса его сведений увеличивается, — это факт весьма правдоподобный, по крайней мере никем еще достаточно не опровергнутый (разумеется, тут речь идет только о тех обществах, которые представляют собой некоторое историческое движение, а не о тех, которые или находятся в мертвенном застое, или еще не вступили в исторический фазис своего развития). Но для того чтобы это направление могло быть принято за критерий исторического развития общественной жизни — социального прогресса, — для этого нужно еще доказать, что вместе с умственным развитием человека идет параллельно и усовершенствование общественных форм. В противном случае мы не имеем ни малейшего права принимать этот критерий за критерий общественного прогресса: это значило бы смешать процесс чисто органический с процессом общественно-историческим, процесс развития некоторой органической формы — homo — с процессом развития некоторой неорганической, социальной формы. Однако хотя и много говорили и говорят о тесной зависимости, будто бы существующей между усовершенствованием ума и усовершенствованием общежития, но факты этого ничуть не подтверждают, да притом же, что такое усовершенствование общежития? Это понятие для нас еще совершенно субъективно, потому что мы не нашли еще никакого объективного критерия для оценки совершенств и несовершенств общественных форм. В последнее время, как мы уже упоминали выше, Герберт Спенсер сделал попытку указать на тождественность направлений движения как органического, так и исторического процесса. В движении органического процесса он усмотрел постоянное стремление к дифференцированию и интегрированию частей индивидуального целого, в движении исторического процесса — постоянное стремление к дифференцированию и интегрированию частей коллективного целого.

И тот и другой процесс, по-видимому, почти в одинаковой степени обусловливаются этим дифференцированием, оба они начинаются с его начала. Общество начинается, говоря исторически, с первым разделением человеческого труда, как организм с первым дифференцированием частиц органической материи на внутренние и внешние. По мере развития органической формы усиливается дифференцирование частиц, разнородно обусловленных, и интегрирование однородных. Точно так же по мере развития общества усиливается разделение труда, интегрирование индивидов, занятых одной и той же работой, на обособленные группы и вследствие этого — дифференцирование общества на классы, корпорации, цехи и т. п. Аналогия поразительная, и она не только подкрепляется фактами a posteriori, но, по-видимому, совершенно очевидна и a priori. Как логически немыслим органический прогресс без дифференцирования частиц органической материи, так точно логически немыслим социальный прогресс без разделения труда. И если бы Спенсер выставил эту аналогию лет сто тому назад, тогда наука ничего не могла бы против нее возразить, она должна бы была согласиться, что указанное им направление от однородного к разнородному столь же справедливо относительно исторического движения, как и относительно органического, и она должна бы была признать это направление критерием прогрессивности обоих движений. История получила бы тогда критерий совершенно объективный. Но случилось так, что Спенсер высказал свою теорию не в первой половине прошлого, а во второй половине нынешнего века, и теория эта уже не может выдержать критики. Направление исторического движения изменилось, теперь мы замечаем в нем, напротив, стремление от разнородного к однородному, труд перестает специализироваться и начинает все более и более обобщаться, различные общественные группы, дифференцировавшиеся под влиянием постоянно возраставшей специализации труда, с устранением этой специализации сглаживаются и сливаются в одну общую массу. Что произвело это странное чудо — чудо, в самую возможность которого едва ли кто-нибудь поверил бы лет 100, 150 тому назад? Это чудо произвела машина. Машина берет на себя всю трудную техническую, специальную часть работы, человеку же она оставляет ту часть, которая не требует почти никакой специальной подготовки, которая отличается простотой и несложностью, которую можно весьма удовлетворительно исполнить, не посвящая долгие годы на ее изучение, не приноравливаясь к ней всю свою жизнь. Искусство и сноровка, которых она требует от рабочего, так незначительны, что достаточно в большинстве случаев нескольких недель для приобретения их. Чем совершеннее машина, тем большее количество специальных работ она исполняет, и, следовательно, тем более упрощается и обобщается труд рабочих: приспособление их к тому или к другому специальному ремеслу становится излишним, корпорации, цехи и т. д., основывавшиеся на специализации труда, стираются, уничтожаются, специальные рабочие смешиваются в общую массу’фабричных’. Общие условия труда порождают общность жизни, понятий, привычек и способностей. Таким образом, рабочее сословие, доведшее дифференцирование труда в мануфактурный период промышленности до высочайшей степени, в период фабричного производства снова превращается в сплошной, недифференцированный (или по крайней мере дифференцированный весьма слабо)общественный элемент. Но этого мало, — облегчая в высокой степени физическую работу, машина стремится разрушить и ту китайскую стену, которая до нее разделяла физический труд от умственного. Правда, это стремление парализируется особыми условиями данных экономических отношений. Но, рассуждая теоретически, нельзя отвергать, что с упрощением и облегчением физического труда открывается возможность объединения в одном лице двух теперь резко дифференцированных деятельностей: деятельности преимущественно умственной и преимущественно физической. Разделение членов общества на два класса деятелей — мыслителей и ремесленников теряет свой raison cTtre. На практике, конечно, оно может существовать очень долго и даже всегда, но оно уже не составляет теперь той логической необходимости, какой являлось прежде, ДО введения машинного производства.

Но если машина обобщает ремесленный труд и делает возможным соединение физического труда с умственным, то, с другой стороны, изгнание схоластических методов из умозрительных наук и применение к ним индуктивных методов естествознания, обобщая метод различных наук, тем самым обобщает и различные отрасли умственной, научной деятельности. Очевидно, если к разнообразным областям человеческих знаний прилагаются теперь методы, более или менее сходственные между собой (по крайней мере в общих своих признаках), то умственные занятия, научные исследования уже не могут требовать той специализации умственных способностей и привычек, которую они требовали при радикальном различии методов. Чтобы быть в настоящее время хорошим философом, нужно усвоить себе почти те же умственные привычки, какие нужны и для хорошего естествоиспытателя. Точно так же и наоборот. Как машина обобщает физический труд, так одинаковость приемов при разработке разнообразных областей человеческого знания обобщает умственный труд. И то и другое ведет, так сказать, к обобщению умственных способностей людей.

Таким образом, с одной стороны, машина, с другой — введение более или менее однообразных приемов и методов исследования в различные отрасли человеческих знании изменили или по крайней мере положили начало изменению направления социального движения. Этот факт еще раз подтверждает, что процесс исторического движения не может быть отождествляем с процессом органического движения, что первое не имеет постоянного, однообразного направления и, взятое само по себе, не должно мыслиться ни как прогрессивное, ни как регрессивное. Следовательно, не в нем мы должны искать объективного критерия для оценки исторических фактов, а где-то вне его. Но где же?

Мы разобрали два случая, две гипотезы, при которых мыслим объективный критерий. Мы видели, что он мыслим при отождествлении понятия общества с понятием организма и при отождествлении характера исторического движения с характером движения органического. Существование обеих этих гипотез ясно показывает, как сильна в человеческом уме потребность сделать подобный критерий мыслимым для себя. Однако анализ их превращает самые эти гипотезы в нечто логически немыслимое. Следовательно, если объективный критерий мыслим только при немыслимых условиях, то, значит, в действительности он не может существовать. Таким образом, поставленный выше вопрос: возможен ли объективный критерий для оценки исторических событий — решается, по-видимому, отрицательно. Но, вникнув глубже во все сказанное нами выше о составных элементах понятия прогресса, легко видеть, что объективный критерий исторического процесса мыслим еще и при другом условии, которое в свою очередь уже не заключает в себе ничего немыслимого.

Мы уже сказали выше, что в полное понятие прогресса входят три представления: о движении, о направлении движения и о цели движения, но что и двух из них бывает обыкновенно достаточно для того, чтобы вызвать его в нашем уме. Так, если дано движение и если это движение постоянно следует в одном и том же непрерывном направлении, то мы рассматриваем это движение как прогрессивное. На таких двух представлениях, как мы видели, построено наше понятие о прогрессе в природе. Сперва человек гипотетически вводил в него и представление о цели, но когда он должен был, наконец, сознаться самому себе, что цели природы не могут быть ему известны, он просто отождествил понятие цели с понятием направления движения. Но если вместо двух первых элементов понятия прогресса мы возьмем два крайние — представления о движении и цели, то вызовут ли они в нашем уме идею прогресса? Иными словами, если нам дано известное движение, не имеющее никакого определенного направления, но если мы знаем, к осуществлению какой цели должно стремиться это движение, то можем ли мы составить себе понятие о прогрессе этого движения и каков будет критерий этого прогресса? Очевидно, не только можем, но всегда и составим, очевидно также, что критерий итого прогресса будет совершенно объективен, что это будет данная цель движения. Если перед нами развертывается деятельность какого-нибудь человека, относительно которой мы знаем, что она должна была стремиться к осуществлению такой-то цели, то мы всегда рассматриваем эту деятельность или как прогрессивную (в том случае, когда она воплощала в себе это стремление), или как регрессивную (в том случае, когда она его в себе не воплощала). Хотя нам неизвестно направление данного движения, но нам известно, каким оно должно быть, нам известно, что движение должно быть прогрессивно, нам известен критерий этого прогресса, и мы прилагаем этот критерий к оценке данного эмпирического движения. Следовательно, если процесс социального движения не представляет никакого определенного направления, но если мы знаем, какова должна быть его цель и, следовательно, направление, то мы не можем логически не применять к нему идеи прогресса и не оценивать его с точки зрения этого прогресса. Взятое само по себе, это движение никогда не внушит нам никакой мысли ни о прогрессе, ни о регрессе. Но раз мы знаем, какова должна быть его цель, мы уже не в силах будем отрешиться от этих идей, мы непременно будем видеть в нем или прогресс, или регресс {Едва ли нужно напоминать здесь читателям, что понятия прогресс или регресс суть, так сказать, логические синонимы. И то, и другое понятие не заключает в себе ничего более и ничего менее как представление о движении, стремящемся по известному направлению к известной цели. Но движение, следующее по одной и той же линии, может быть или от точки А к точке В, или [от] точки В к точке А. Если цель движения мы полагаем в точке А, то движение ВА будет мыслиться нами как прогрессивное (если с точки В — то как регрессивное). Очевидно, что между этими двумя понятиями существует такое же синонимическое отношение, как между понятиями отрицания и утверждения. Всякое отрицание есть в то же время и утверждение, всякое утверждение есть в то же время и отрицание. Точно так же: всякий прогресс есть в то же время и регресс, и всякий регресс есть прогресс. Впрочем, здесь незачем долее останавливаться на логическом анализе этих понятий. Читатель легко может произвести его и сам.}, только критерий этого прогресса мы будем искать не в самом движении, как оно является перед нами, а вне его — в цели, которая должна быть им достигнута и с которой часто оно не имеет даже ничего общего.

Нельзя не признать, что в настоящее время, когда более здравая историческая критика ясно показала, как неосновательно и, можно сказать, как нелепо отождествлять процесс исторического движения с процессом органического, умы начинают склоняться именно в пользу такого, а не другого критерия социального прогресса.

Его начинают искать не в самом движении исторического процесса, а в цели человеческого общества, не в данном направлении развития общественной жизни, а в том, каким оно должно быть с точки зрения ее цели. Чтобы найти критерий органического процесса, нам нужно знать только законы движения органических изменений, а не цели органических форм. Только первые и могут быть нам известны, а вторые — вне наших познаний. Напротив, чтобы найти критерий исторического, социального процесса, нам нужно знать только цели социальных форм, а не законы их движения. Тут опять только первые могут быть нам известны, а вторые — никогда. В первом случае мы себя спрашиваем: что есть? Во втором — что должно быть? Как ответ на первый вопрос содержит в себе критерий прогресса в природе, так ответ на второй — критерий прогресса в истории. Вот два совершенно различных смысла, которые мы придаем слову прогресс, смотря по тому, говорим ли мы о прогрессе органическом или о прогрессе историческом. Но оба этих смысла одинаково содержатся в общем понятии прогресса, как мы его здесь определили. Только выражают они его неполно, так сказать односторонне, каждое из этих видовых понятий прогресса обнимает собой не три, а только два элемента своего родового понятия — и притом не одинаковые элементы, а различные, отсюда их неполнота и их несходство. Критерий родового понятия прогресса, т. е. такого понятия, которое охватывает все три элемента, которое включает в себя и представление о данном движении, и представление о данном направлении движения, и представление о данной цели движения, — критерий такого понятия будет безразлично содержаться и в ответе на вопрос: что есть, и в ответе на вопрос: что должно быть. Возьмите для примера понятие об индивидуальном прогрессе, которое мы назвали выше типическим. Здесь и направление, и цель нам даны, чтобы осуществить свою цель, движение организма, называемое жизнью, всегда должно следовать тому направлению, которому оно и в действительности следует, и наоборот: для нас логически немыслима жизнь организма иной, нежели мы ее видим, ‘что есть’ для нас сливается с ‘что должно быть’, а что должно быть с тем, что есть. Будем ли мы себя по этому поводу спрашивать: каково должно быть индивидуальное органическое развитие или каково оно есть, — и в том и в другом случае мы получим в ответ один и тот же критерий для оценки прогрессивности или регрессивности этого развития.

Таковы взаимные отношения видовых понятий прогресса в применении к природе, организму и обществу естественной истории, индивидуальной истории и социальной истории… Каждая из них имеет свой особый смысл, и притом смысл третьего из них охватывает смысл первого и последнего. Идея прогресса в природе не заключается в идее прогресса социального, и наоборот, но обе эти идеи, взятые вместе, содержатся в идее индивидуального прогресса. Смешивать эти три различных значения прогресса — значит впадать в целый ряд безысходных ошибок. И нужно сознаться, что значительную долю путаницы наших понятий следует отнести именно на счет такого смешения. Понятие прогресса в смысле индивидуального или социального прогресса постоянно переносилось и до сих пор еще зачастую переносится в область природы, понятие прогресса в смысле индивидуального или прогресса в природе постоянно переносилось и переносится в область истории. Вследствие этого в результате получается — телеологическое естествознание и фаталистическая история. В истории мы ищем непреложные законы, в природе — цели. Но так как ни того ни другого мы не можем знать, то мы призываем на помощь фантазию, мы выдумываем свои цели, свои законы и переносим их целиком из своего субъективного мира в мир объективных фактов. Таким образом, мы софистицируем критерии прогресса, выдавая свои субъективные вымыслы за объективные истины. И подобная софистикация случается так часто, что многие (и в том числе, как мы видели, автор ‘Исторических писем’) считают ее за непреложный закон человеческого ума. Однако достаточно указать на ее причины, чтобы видеть, что тут нет ничего непреложного. Раз мы точно уяснили себе единственно возможный и логически мыслимый смысл видовых понятий прогресса в применении их к природе, индивидуальному организму и человеческому общежитию, нам незачем будет прибегать к софистическому объективированию субъективного критерия. Каждое из этих понятий имеет свой объективный критерий, который мы и открываем путем научных исследований, нимало не зависящих от произвола наших личных воззрений, нашей субъективной фантазии, или в самом процессе движения, или в его направлении, или в его цели. При этом, повторим еще раз, понятие цели в применении к объективному движению, т. е. к последовательному ряду изменений, наблюдаемых нами в данном объекте, не должно мыслиться под категорией человеческой цели, т. е. такой, которую предмет сам себе полагает и сознательно стремится к ее осуществлению. Этот ребяческий антропоморфизм должен быть выброшен из наших логических определений как оскорбительный и унизительный для достоинства человеческого ума.

Но теперь является вопрос: найденный нами критерий социального процесса, исторического движения, будучи совершенно объективен с формальной стороны, может ли в действительности быть пополнен и содержанием столь же объективным? Иными словами: можем ли мы знать объективную цель общества? Не мыслим ли мы ее всегда под категорией какого-нибудь чисто субъективного представления? Все, конечно, согласны в том, что общество имеет и должно иметь какую-нибудь цель, общество без цели логически немыслимо, потому тот факт, что у общественного союза всегда есть цель, этот факт совершенно объективен. В этом смысле мы и говорим, что критерий его развития объективен, но если эту цель мы не можем знать, если каждый по произволу может навязывать обществу какие ему вздумается цели, то очевидно, что объективность найденного критерия будет только кажущаяся, а на самом деле он будет совершенно субъективен. С другой стороны, самая возможность мыслить цель общества на разные лады, принимать ее и за то, и за это, и за другое, и за третье и т. п. не опровергает ли даже кажущуюся объективность этого критерия? Не доказывает ли она, что у общества совсем нет никакой объективной цели, потому что если бы она действительно была, то едва ли бы ее могли так различно и часто так разноречиво понимать различные мыслители? Как разнообразие и противоречивость в определении единого направления исторического движения дали нам право заключать, что такого направления в действительности совсем не существует, что оно не может, следовательно, мыслиться нами как нечто объективное, вне нас имеющее свое реальное бытие, — так точно разнообразие и противоречивость определения единой цели общества (или, правильнее, главнейшей, существеннейшей) не должны ли нас заставить отказаться мыслить, цель общества как цель объективную?

Тут мы дошли до самого существенного пункта теории объективного критерия социального прогресса, и потому на нем нам следует подолее остановиться. В сущности говоря, все главнейшие возражения, которые можно принести и которые обыкновенно приводятся отрицателями объективного критерия, сводятся именно к этому пункту — к этому вопросу: имеет ли человеческое общежитие какую-нибудь объективную цель, для всех и каждого одинаково очевидную, и если имеет, то почему же она так различно понимается различными людьми?

Прежде всего нам представляется вопрос: действительно ли задачи, навязываемые обществу различными мыслителями, так различны, как различны их субъективные воззрения на объективный процесс исторического движения? С первого взгляда они кажутся, без сомнения, столь же разнообразными, но, вглядевшись в них ближе, нетрудно заметить в них некоторое и весьма существенное однообразие. Все мыслители (не считая, конечно, тех, которые рассматривают общество как самостоятельный организм, имеющий свои собственные, органические цели) согласны в том, что люди соединяются в общество для того, чтобы лучше и полнее осуществить свои человеческие, индивидуальные цели и что поэтому коллективный союз людей не может иметь другой задачи, кроме более полного и совершенного осуществления жизненных целей своих членов. Все согласны также в том, что совокупность всех этих жизненных целей человека может быть сведена или, лучше сказать, заключена в одной цели — в стремлении человека к счастливой жизни, к счастью. Такова, по общему мнению, цель каждого человеческого существования, во имя возможно полного достижения этой цели люди соединились в общество (сделано ли это ими было сознательно, по доброй воле, или бессознательно, по необходимости, — это в настоящем случае не имеет для нас никакой важности), следовательно, единственная цель у общества людей та же, как и у отдельного человека, — человеческое счастье. Мы можем назвать эту цель объективной: она до того очевидна, что становится обязательной для каждого ума. Представить себе, что люди соединились в союз, составили общество с целью поставить себя в невозможность или затруднить себе осуществление счастья, это так же трудно, как представить себе, что 2 + 2 равно 5. Но тут и кончается согласие мыслителей: признав, что общество имеет цель, что эта цель — та же, как и у отдельного человека, — человеческое счастье, каждый толкует это человеческое счастье по-своему, субъективный произвол здесь уже почти ничем не сдерживается. И напрасно стали бы мы в этом хаосе субъективных мнений искать какой-нибудь твердой, объективной точки опоры. Нельзя даже сказать, будто все согласны в том, что человеческое счастье состоит в стремлении к доставлению себе приятных ощущений (удовольствия) и что человек настолько счастлив, насколько испытывает эти ощущения и не испытывает противоположных им — неприятных (страдания). Но если даже мы и допустим (как это некоторые делают), что в этом пункте разногласие существует только на словах и что суровые проповедники аскетизма во всех его видах в действительности точно так же проповедуют теорию приятных ощущений, как и их противники — эпикурейцы, — если мы отождествим, таким образом, понятия о счастье и несчастье с понятиями удовольствия и страдания, то и это все-таки не даст нам никакой возможности примирить разнообразные воззрения на человеческое счастье, свести их к одному общему знаменателю, найти какой-нибудь объективный критерий для их проверки. Ощущений, приятных или неприятных самих по себе, не существует, их приятность или неприятность всегда относительны, это справедливо даже относительно таких чисто физических (как их обыкновенно называют) ощущений, каковы голод и жажда. Если они не достигли известной степени интенсивности и в особенности если они сопровождаются некоторыми другими ощущениями, например, ожиданием или уверенностью в близкой возможности вполне удовлетворить их, то многие считают их за положительно приятные и стараются даже искусственно возбудить их в себе. Одно и то же впечатление может рассматриваться двумя людьми и как приятное и как неприятное, смотря по степени и характеру их восприимчивости, их психического развития и, наконец, тех побочных обстоятельств, при которых они его испытывают. Отсюда — все субъективное разнообразие идеалов счастья, и отсюда же — полная невозможность найти для них какой-нибудь объективный масштаб. Который из них лучше, которое счастье есть истинное счастье, эти вопросы не только невозможно решить, но их даже нельзя и поставить, потому что это значило бы отвергать субъективность качеств (т. е. приятности или неприятности) ощущений. Если бы даже кто-либо (а таких людей очень много) стал утверждать, что истинное счастье людей должно состоять в испытывании вот таких-то и таких-то ощущений, считающихся в настоящее время большинством за неприятные, то и в этом случае мы ничем бы не могли доказать проповеднику подобного идеала счастья, что он ошибается, что его идеал ложен. Что из того, что большинство людей не считает его счастье за счастье, — воспитайте и этих людей так, чтобы они находили удовольствие в тех ощущениях, в которых он его находит, и, быть может, они будут тогда испытывать такую высочайшую степень наслаждения, о которой теперь даже и не мечтают?

Итак, где же, наконец, та ариаднина нить, которая укажет нам выход из этого лабиринта субъективных ощущений, субъективных воззрений? Если понятие счастье может подлежать субъективным толкованиям, то не очевидно ли, что жизненные цели человека, а следовательно, и объективная цель общества будут всегда определяться этим понятием или слишком широко, или слишком узко?

Они определяются слишком широко, если под счастьем мы будем подразумевать вообще приятные ощущения, под несчастьем — неприятные, под счастливой жизнью такую, которая слагается из первых и избегает вторых, под несчастной — такую, которая изобилует последними и исключает первые. Они могут определиться слишком узко, если под счастьем мы будем подразумевать только один какой-нибудь род приятных ощущений, а под несчастьем другой, противоположный им род — неприятных. Жизненная цель, выраженная в таком субъективном термине, сама получает неопределенный, субъективный характер, зависящий от произвола и личных взглядов каждого отдельного человека. Вследствие этого и цель общества — этот объективный критерий социального процесса — превращается в нечто совершенно субъективное, обусловливаемое, как выражается автор ‘Исторических писем’, ‘нравственной выработкой’ того или другого исследователя. Но, очевидно, что, пока наука об обществе будет строиться, на таком субъективном фундаменте, она никогда не выберется из дебрей метафизики и объективный для всех обязательный критерий истории никогда не будет возможен. Посмотрим же, нельзя ли найти более точный, не зависящий от личных толкований термин для определения жизненной цели человека, а следовательно, и конечной цели общества.

Мы видели уже, в чем состоит цель жизни каждого индивидуального организма: в сохранении подвижного равновесия внутренних частиц организма от напора внешних сил (внешней среды), постоянно стремящихся разрушить его, в приспособлении внутренних отношений к внешним. Чем разнообразнее внешние условия, влияющие на этот живой механизм, тем сложнее его строение, тем разностороннее его приспособление. Каждое внешнее влияние порождает ряд внутренних изменений, которые в свою очередь известным образом реагируют на внешнюю среду. Это реагирование имеет своей целью или устранить возможность повторения только что испытанного внешнего влияния, или так изменить отношения живого организма к окружающей его среде, чтобы это влияние отразилось на нем иначе, или, наконец, снова вызвать это влияние — или усилить его, или ослабить. Все эти ответные реактивные действия живого механизма, действия, в которых выражается борьба организма со средой и среды с организмом, из которых слагается или, лучше сказать, в которых исчерпывается все понятие органической жизни, — все эти действия могут быть рассматриваемы как действия целесообразные. Их цель — удовлетворить известной потребности. Чем разнообразнее условия, влияющие на организм, тем разнообразнее его потребности, чем полнее удовлетворяются эти потребности, тем совершеннее достигается цель жизни. Слово потребности употребляется здесь в более широком значении, чем то, какое придается ему по общепринятой терминологии. Обыкновенно под потребностью подразумевается такое внутреннее состояние той или другой части организма, которое вызывает в организме более или менее сознательное стремление изменить это состояние (удовлетворить потребности) известной целесообразной деятельностью. Потому термин этот применяется по преимуществу только к существам, одаренным сознанием (никто не говорит, например, о потребностях деревьев, трав и т. п.), однако ничто не препятствует придать этому слову и более широкий смысл, лишь бы только этот смысл был оговорен. Различие сознательной деятельности, вызванной каким-нибудь сознанным или почувствованным изменением в той или другой части организма, от деятельности, вызванной каким-либо несознанным и не почувствованным изменением (например, рост той или другой части организма), имеет значение для психологии, но для нас оно не важно, под словом потребность мы разумеем здесь всякое состояние, произведенное внешними или внутренними деятелями в той или другой части организма, состояние, вызывающее в свою очередь в этой части организма или в других его частях какую-либо реактивную деятельность (или стремление к такой деятельности) с целью изменить его. Но не все из этих потребностей имеют одинаково важное значение для жизни целого организма. Без постоянного удовлетворения некоторых из них жизнь немыслима, т. е. без изменения некоторых состояний, произведенных внешними влияниями, разрушается весь организм, без изменения других состояний, хотя жизнь организма и не прервется, но в значительной степени сократится, без изменения третьих жизнь целого организма, напротив, выигрывает, хотя отдельные части его могут от этого пострадать, наконец, без изменения четвертых, хотя общая жизнь организма (т. е. его способность реагировать на внешнюю среду, отстаивая целостность и общую связь своих частей) и ничего не выиграет, но ничего и не проиграет, следовательно, пострадают только отдельные части. Отсюда общепринятое разделение потребностей на несколько степеней: существенно необходимые, менее важные, не необходимые и, наконец, вредные. Мы можем удержать это распределение, не забывая при этом того широкого смысла, который мы условно придали слову потребность. Установленные, таким образом, категории потребностей, очевидно, совершенно объективны с формальной стороны, столь же объективны они могут и должны быть и по своему содержанию. Наука, точная и строгая наука, не зависящая от субъективных и произвольных взглядов на человеческие потребности того или другого индивида, той или другой теории, уже определила в общих чертах, какие из этих потребностей должны быть отнесены к первой, какие ко второй, какие к третьей, какие к четвертой категории. Но распределение это, конечно, в высокой степени условно. Среда, окружающая человека, и свойства организации, унаследованной от родичей, в каждом отдельном случае значительно изменяют общую классификацию. Только первая и последняя категория, заключающие в себе потребности, существенно необходимые или вредные для сохранения и продолжения жизненного процесса, т. е. потребности, без полного и постоянного удовлетворения которых жизнь не может поддерживаться или удовлетворение которых разрушает или сокращает ее, более или менее одинаковы и постоянны для всех людей вообще или по крайней мере для всех людей известной расы и известной местности. Что же касается второй и третьей категории, то они весьма различны даже для членов одного и того же общества. Исторический процесс выработал крайне разнообразные общественные условия, а эти в свою очередь породили крайнее разнообразие в развитии отдельных частей человеческого организма, а следовательно, и в его потребностях. Развитие некоторых из этих частей, вызванное их усиленной деятельностью, мыслится нами обыкновенно как усовершенствование человеческой индивидуальности, потому хотя неудовлетворение обусловливаемых этим развитием потребностей и не может прямым образом содействовать разрушению или сокращению органической жизни, но оно будет иметь своим последствием так называемую деградацию индивидуальности. С другой стороны, их полное и постоянное удовлетворение, требуя ненарушимого сохранения общественных условий, выработанных историческим процессом, предполагает дальнейшее развитие индивидуальности и, следовательно, дальнейшее развитие и разнообразие человеческих потребностей. Но это развитие и разнообразие потребностей некоторых групп индивидов требует как условия sine qua non²¹⁸ — существования других групп индивидов с крайне неразвитыми и неразнообразными потребностями, с деградированной индивидуальностью. Для этих групп потребности второй и третьей категории почти совсем не существуют,они должны тратить очень мало на развитие своей индивидуальности, потому что в противном случае для индивидов первых групп было бы совершенно немыслимо сохранение своей дорогостоящей индивидуальности. Исторический процесс выработал такие условия, при которых общая сумма потребностей всех индивидов данного общества не покрывается общей суммой средств, служащих к их удовлетворению, он так неравномерно распределил эти средства и эти потребности, что одни получили возможность тратить для развития своей индивидуальности слишком много, другие слишком мало, так мало, что даже потребности первой категории остаются у них в большинстве случаев неудовлетворенными. При таком разнообразии личных потребностей, при такой градации в степенях развития индивидуальностей жизненные цели членов одного и того же общества должны быть крайне различны, различны не по личным взглядам на них того или другого индивида, а в действительности, сами в себе, различны не субъективно, а объективно. Каждый организм стремится, имеет своей целью сохранить и поддерживать свою жизнь в той мере и полноте, в какой этого требуют специальные особенности его организации. А так как эти особенности при разнообразии общественных условий различны у различных общественных групп и даже у различных индивидов одной и той же группы, то объективное единство жизненных целей членов общества немыслимо, а следовательно, и объективное единство общественной цели невозможно. Мало того, оказывается, что не только немыслимо единство, но немыслимо даже и согласие различных целей: они находятся между собой в антагонизме. Общество впадает в самопротиворечие. Созданное с целью содействовать осуществлению жизненных целей своих членов, оно не в состоянии содействовать осуществлению жизненных целей одних индивидов, не противодействуя в то же время осуществлению жизненных целей других. Следовательно, история не приближала, а постоянно удаляла общество от Достижения его цели, иначе сказать, исторический процесс должен быть мыслим нами не как движение прогрессивное, а как движение регрессивное. Первое и самое необходимое условие для осуществления объективной цели общества не удовлетворено, и историческое движение, рассматриваемое во всей его целостности, не представляет даже никаких попыток для его удовлетворения. Покуда жизненные цели (не субъективные, а объективные, т. е. не те, которые ставит сам себе человек, а которые определяются помимо его воли всей его физической и психической организацией) всех членов общества не будут одинаковы, т. е. покуда не будут у всех них одинаковые потребности, следовательно, одинаковая физическая и психическая организация, покуда все они не будут стоять на одинаковой ступени по отношению к развитию своей индивидуальности, до тех пор общество никогда не будет в состоянии осуществить вполне, т. е. в равной мере для всех, своей цели. Быть может, достигнуть такого полного объединения жизненных целей никогда не будет возможно, но всегда возможно некоторое приближение к нему. Степень этого приближения должна служить в одном отношении мерой исторического прогресса. Мы говорим: в одном, а не вообще. Приближение к осуществлению указанного условия делает возможным осуществление цели общества, но только делает возможным, а не осуществляет. Без наличности этого условия цель общества не может быть достигнута вполне, но одна его наличность не есть еще достижение этой цели. Цель эта состоит в содействии осуществлению жизненной цели всех индивидуальностей, входящих в состав общества, т. е. в гарантировании им необходимого количества средств для удовлетворения их потребностей. Каких? Всех тех, которые обусловливаются данным развитием этих индивидуальностей, все они должны быть удовлетворены для поддержания, сохранения и дальнейшего их развития. Иначе жизненная цель (не субъективная, а объективная) человека не будет осуществлена. Но средства, находящиеся в распоряжении общества, могут быть недостаточны, а следовательно, не будет должной гармонии между ними и потребностями. От степени же этой гармонии зависит степень достижения жизненной цели. Чем полнее эта гармония, т. е. чем полнее организм может удовлетворять всем своим потребностям, сознаваемым и несознаваемым, тем для него легче осуществление его жизненной цели. Следовательно, содействовать осуществлению этой цели — значит устанавливать гармонию между средствами и потребностями организма. Первые зависят от степени производительности человеческого труда, вторые — от степени развития человеческой индивидуальности. Оба этих условия — степень производительности человеческого труда и развития человеческой индивидуальности — могут находиться между собой и в прямом, и в обратном отношении. Производительность труда может возрастать по мере развития индивидуальности, но может и ослабляться: все зависит от того, какие именно стороны индивидуальности развиваются, какие части и функции организма совершенствуются и какие притупляются. Следовательно, общество может осуществить свою цель, регулируя развитие индивидуальности таким образом, чтобы ее потребности постоянно гармонировали с данными средствами к их удовлетворению, т. е. средствами, количественно и качественно обусловливаемыми данной, соответствующей ей степенью развития производительности труда, всякое дальнейшее развитие этих данных степеней должно точно так же находиться в гармоническом соответствии, т. е. всякий прогресс индивидуальности должен быть в то же время и прогрессом производительности труда.

Таким образом, общество только тогда вполне может достигнуть своей задачи, когда оно: во-первых, объединит жизненные цели всех своих членов, т. е. поставит их и совершенно одинаковые условия воспитания и дальнейшей деятельности, сведет к одному общему знаменателю, к одной общей степени все хаотическое разнообразие индивидуальностей, выработавшееся путем регрессивного исторического движения, во-вторых, приведет в гармонию средства с потребностями, т. е. будет развивать в своих членах только те потребности, которые могут быть удовлетворены данной производительностью труда или которые могут непосредственно увеличить эту производительность или уменьшить трату на поддержание и развитие индивидуальности, в-третьих, когда всем потребностям каждого будет в равной мере гарантирована возможная степень (мы говорим: возможная степень, потому что установление абсолютной гармонии средств с потребностями — идеал, едва ли когда достижимый) удовлетворения. Осуществить все эти три условия в возможно полной степени — вот конечная цель общества, и цель совершенно объективная, вытекающая из самой сущности человеческого общежития. Человеческое общежитие не может иметь другой задачи, как способствовать осуществлению жизненных целей образующих его индивидов. Жизненная цель каждого индивида состоит в сохранении и поддержании своей индивидуальности. Когда все члены общества стоят на одинаковой степени развития человеческой индивидуальности, тогда их жизненные цели одинаковы, и только тогда, когда их жизненные цели одинаковы, они находятся в полной гармонии с общественной целью. Где нет этой гармонии, где общество не иначе может осуществить цель одних, как обидев других, где разнообразие индивидуальностей порождает разнообразие и противоречие индивидуальных целей, там осуществление обществом его задачи логически немыслимо. С другой стороны, задача общества точно так же не будет осуществлена, если каждому будет предоставлено право развивать свою индивидуальность или индивидуальность своих детей, не сообразуясь с количеством и качеством средств, которые при данной степени производительности общественного труда могут находиться в его распоряжении. Еще менее задача общества может быть достигнута в том случае, когда каждому будет предоставлено право брать с собою столько средств для удовлетворения своих потребностей, сколько только он может захватить. В первом случае потребности индивида не будут находиться в строгой и постоянной соразмерности со средствами, его жизненная цель не будет вполне достигнута, он будет чувствовать себя неудовлетворенным, он будет считать себя несчастным. Во втором случае общественность теряет свой raison d’tre — она существует только фиктивно, номинально, в действительности же члены общества находятся в естественном, первобытном состоянии, в том состоянии, неудобство которого их именно и заставило соединиться в общественный союз.

Итак, установление возможно полного равенства индивидуальностей (это равенство не должно смешивать с равенством политическим и юридическим или даже экономическим — это равенство органическое, физиологическое, обусловливаемое единством воспитания и общностью условий жизни) и приведение потребностей всех и каждого в полную гармонию со средствами к их удовлетворению — такова конечная, единственно возможная цель человеческого общества, таков верховный критерии исторического социального процесса. Все, что приближает общество к этой цели, то прогрессивно, все, что удаляет, то регрессивно. Всякий человек, действующий теоретически или практически в интересах этой цели, — прогрессист, всякий, действующий в обратном смысле или преследующий какие-либо другие цели, — враг прогресса. Таким образом, термин прогресс получает точный и определенный смысл, партия прогресса — постоянное и неизменное знамя, с девизом ничуть не двусмысленным. Этот девиз не нами выдуман, как только люди начали относиться критически к выработанным историей общественным формам, среди них сейчас явились мыслители, умевшие ясно представить себе истинную цель общежития, число этих мыслителей было невелико, не потому оно было невелико, что истины, ими возвещенные, были слишком глубоки для большинства посредственных умов, нет, эти истины так просты и логически очевидны, что их может не понять только тот, кто не хочет их понимать, но большинство-то именно и не хочет их понимать. Почему? Потому что это большинство само принадлежит к меньшинству, т. е. к группе тех людей, жизненные цели которых более или менее удовлетворяются историческим обществом в ущерб другим группам и которые не чувствуют ни малейшей охоты поступиться частью своей индивидуальности ради того, чтобы возвысить уровень чуждых им индивидуальностей. Но эгоизм этих людей носит сам в себе свое наказание: он сам себя отравляет: вечно недовольный, трепещущий, лицемерящий, скучающий и скоро пресыщающийся — он их мука, он их крест. Правда, число этих эгоистов не убывает, но не убывает также и число истинных прогрессистов. Партия их и теперь еще очень не велика, но она зато живуча, она пережила множество исторических катастроф, она видела, как зарождались и падали различные формы исторического общества, как одно общественное учение, один общественный идеал сменился другим, она испытывала и продолжает испытывать гонения и преследования, ее история есть ее мартирология, но она сохранила свое единство, она ни разу не опустила своего знамени и не изменила своего девиза. Когда это знамя сделается знаменем всех тех бесчисленных партий, которые в наши дни самозванно величают себя прогрессивными, тогда можно будет надеяться, что наконец окончится регрессивное движение исторического процесса. А до тех пор, сколько бы мы ни говорили о быстроте и несомненности исторического прогресса, сколько бы ни радовались постоянно возрастающему числу людей, гордо объявляющих себя борцами за прогресс, общество в действительности влечется историческим процессом не к возможному осуществлению своей конечной цели, а в сторону, совершенно ей противоположную. Индивидуальности не объединяются, а, напротив, постоянно разнообразятся: к лестнице их градаций прирастают все новые и новые ступени, установление соразмерности средств с потребностями предоставляется случаю и борьбе единичных сил, общество с каждым годом все более и более расширяет произвол индивидуализма, оно давно уже отказалось на практике контролировать его развитие и регулировать его потребности. Господствующие теории, величающие себя прогрессивными, отнимают от него это право и теоретически.

Так как главная цель этой статьи выяснить только объективные критерии прогресса в природе и истории, то мы ограничимся общим указанием отношений партий прогресса к явлениям общественной жизни и к другим партиям, также присваивающим себе название партий прогресса. Из общего формулирования цели прогресса само собой вытекает и то, как должна относиться эта партия к современным и последовательно сменявшимся историческим процессом формам общественного быта. Все те формы, все те явления общественной жизни, — встречается ли она с ними в политической, юридической, экономической или нравственной области, — в которых обнаруживается тенденция уравнять индивидуальности и установить гармонию между потребностями и средствами к их удовлетворению, должны быть рассматриваемы с ее точки зрения как прогрессивные. Наоборот, те формы и те явления, в которых обнаруживаются противоположные тенденции или только одна из указанных тенденций, должны быть рассматриваемы как регрессивные, и к ним она должна относиться отрицательно. В каких именно общественных формах проявляется та или другая тенденция, это указывает беспристрастная критика социальной науки. Критика эта уже отчасти сделала свое дело. Показав зависимость юридических, политических и других форм общественного быта от форм экономических, выяснив значение этих последних и их фундаментальную роль в процессе социального движения, она свела их к двум категориям: к первой она отнесла все те разнообразные формы экономических отношений, в основе которых лежит частное, индивидуальное право, ко второй — те формы политических отношений, в основе которых лежит общественное, коллективное право. Характеристической чертой первых являются: борьба индивидуальных сил, антагонизм частных интересов как следствие устранения коллективной власти от всякого вмешательства в распределение труда и вознаграждения, от всякого регулирования индивидуальных потребностей и приведения их в гармонию с потребностями всех и каждого. Характеристической чертой вторых будет: гармония частных интересов и точная соразмерность средств и потребностей каждого со средствами и потребностями всех. Обе эти черты отражаются во всей своей резкой противоположности и на всех тех юридических, политических и других формах общественного быта, которые логически вытекают из этих двух антагонистических экономических начал. Очевидно, что только экономические формы второй категории и построенные на них общественные учреждения имеют прогрессивный характер, формы же первой категории со всеми из них вытекающими последствиями абсолютно регрессивны. Чем более они развиваются, тем более общества удаляются от своей конечной цели, но, развиваясь, в силу присущей им логики они могут выработать (и, как покалывает история, действительно вырабатывают) некоторые элементы, разрушительно на них действующие, подкапывающиеся под них, стремящиеся их уничтожить. Эти элементы могут быть условно рассматриваемы как прогрессивные, потому что хотя они не направляют общественного движения к его цели, однако стремятся по крайней мере задержать его регрессивный ход. Таким элементом является в экономической области пролетариат, в политической и юридической — те институты, которые основываются на понятии юридической и политической равноправности всех граждан. Наконец, одним из таких элементов можно считать стремление масс развить в себе некоторые умственные потребности — стремление, логически вытекающее из того положения, в которое новейшая промышленность ставит городских рабочих. Вообще говоря, большая часть или по крайней мере значительная часть крайних логических последствий экономических фирм первой категории на практике являются элементами, разрушительно действующими на эти формы: в этом смысле они могут быть признаны за отрицательно-прогрессивные, и партия прогресса должна пользоваться ими, усиливая, по возможности, их отрицательный характер и стараясь выработать при их содействии общественные формы с характером положительно-прогрессивным. Здесь мы указываем только в общих чертах на эти отрицательно-прогрессивные элементы, более подробное рассмотрение их увлекло бы нас слишком далеко. В наш век их накопилось довольно много, но не следует думать, что их не было и в предшествующие эпохи. Историческое движение всегда, во все времена вырабатывало их немалое количество. Но последующая стадия социального движения или уничтожала их (вырабатывая, правда, взамен них новые), или превращала в положительно-регрессивные. Может быть, та же судьба грозит и тем из них, которые выработались в современный нам период промышленности. Во всяком случае сами по себе на той исторической почве, которая их выработала, они не имеют положительного характера, они не приближают общества к осуществлению его цели, они служат только симптомами крайнего удаления общества от этой цели. Но обыкновенно принято придавать им несравненно большее значение. К числу их мы можем с некоторым правом отнести почти все так называемые прогрессивные партии, потому что они стремятся главным образом к дальнейшему прогрессивному развитию некоторых из отрицательно-прогрессивных элементов, выработанных историческим процессом, например, политических и юридических институтов, основанных на идее политической и юридической равноправности, институтов, вырабатывающихся под влиянием идеи экономической равноправности или, правильнее, идеи свободы труда, институтов, вызванных потребностью некоторых групп рабочих развить в себе некоторые интеллектуальные способности, наконец, институтом, имеющих целью более высокое интеллектуальное развитие отдельных индивидуальностей или избранного меньшинства. Хотя некоторые из этих элементов (как, например, институты, имеющие целью более высокое интеллектуальное развитие меньшинства) вносят, по-видимому, еще большую рознь, еще большее индивидуальное неравенство в среду членов общества и, следовательно, запечатлены как бы характером положительной регрессивности, хотя другие (например, институты, образовавшиеся под влиянием идей экономической или юридической и политической равноправности) имеют, напротив, несомненную тенденцию сгладить это неравенство и, следовательно, запечатлены характером положительной прогрессивности, но все это только по-видимому. Развиваясь на той исторической, почве, которая их вырастила, они приводят к практическим результатам, не имеющим ни того, ни другого характера в отдельности и совмещающим в себе оба характера. С одной стороны, высокое индивидуальное развитие меньшинства увеличивает пропасть, отделяющую это меньшинство от большинства, с другой — оно же увеличивает число людей, понимающих истинную цель общества, отрицательно относящихся к его историческим формам, увеличивает партию прогресса, стремящуюся к совершенному уничтожению этой пропасти. Развитие институтов, основанных или основывающихся под влиянием идей политической и юридической равноправности и свободы труда, с одной стороны, благоприятствует уравнению индивидуальностей, ставя их в более однообразные условия борьбы, с другой — открывая более широкое, более свободное поприще для этой борьбы, предоставляя каждого его личным силам, постоянно стимулирует в людях стремление превзойти друг друга в развитии своей индивидуальности, стремление, которое теперь уже ничем не регулируется и не контролируется, кроме личного произвола и сил каждой отдельной особи, и которое еще в большей степени должно усилить физиологическое и психическое неравенство этих особей, так как их личные силы и способности, образовавшиеся под влиянием исторических условий социального процесса, отличаются крайним разнообразием в количественном и в качественном отношениях.

То же самое можно сказать почти о каждом из этих отрицательно-прогрессивных элементов. Прогрессивные и регрессивные тенденции в них тесно переплетаются между собой, и потому-то они так легко вырождаются при известных обстоятельствах в условия положительно-регрессивные. Бесчисленные примеры подобных вырождений указывает, между прочим, и автор ‘Исторических писем’. Разумеется, только, с нашей точки зрения, отрицательно-прогрессивные тенденции некоторых отживших форм не имеют ничего общего с теми прогрессивными тенденциями, которые усматривает в них автор со своей точки зрения. Для него вся форма в известный исторический момент была прогрессивна, для нас — только некоторые ее элементы, и притом не положительно прогрессивны, а только отрицательно, и то не in facto, a in potentia²¹⁹. Было время, когда семья представляла собой один из таких отрицательно-прогрессивных элементов, хотя и не в том смысле, как это полагает автор. Это было в период патриархального быта. Но тогда партия прогресса почти не существовала, регрессивные формы экономических отношений еще почти не обнаруживали своих гибельных практических результатов: они были еще в зародыше. Потому не удивительно, что никому не пришло в голову бороться с ними при содействии прогрессивных элементов семьи. Старались только о том, чтобы поддержать и развить семейное начало, как его выработали исторические условия. Развиваясь таким образом, оно очень скоро выродилось в элемент положительно-регрессивный. Туже участь, как справедливо говорит автор, имели и другие формы общественного быта: национальность, государство, церковь. Он только ошибочно думает, будто каждая из этих форм была в свое время элементом положительно-прогрессивным, будто каждая в определенной мере оказала содействие прогрессу. В действительности ни одна из них никогда не была прогрессивной, но ими можно было воспользоваться для изменения направлении общественного движения, однако никто ими не воспользовался в этом смысле. Так называемые прогрессивные партии, которые, к несчастью, всегда существовали, преклоняясь перед господствующим началом, писали его на своем знамени, защищали его, боролись из-за него и, воображали, что они служат этим прогрессу, на самом деле только ускоряли регрессивное движение.

В тот момент, когда в данной форме преобладают отрицательно-прогрессивные элементы, разрушительные силы, так называемые прогрессивные партии, поддерживая и защищая эту форму, поддерживают и защищают вместе с тем и ее разрушительные силы, следовательно, они действуют до известной степени в интересах партии истинно прогрессивной, и потому последняя может и должна ими пользоваться. Но когда разрушительные силы поддерживаемой формы уже парализировались ее силами консервативными или консервативными силами других форм, когда из них уже нельзя сделать никакого надлежащего применения, а между тем так называемые прогрессисты все таки продолжают поддерживать эту форму, партия прогресса не может и не должна иметь с ними никакого общего дела. Впрочем, надо заметить, что так называемые прогрессисты очень непостоянны в своих привязанностях и меняют свои знамена так же быстро, как быстро следуют одна за другой общественные формы. Одна регрессивная форма сменяет другую, одно регрессивное явлении порождает другое, и каждая последующая форма, каждое последующее явление попеременно считается за прогрессивное единственно потому только, что оно последующее. Время возводится в критерий прогресса. Что было вчера, то признается отжившим, регрессивным, что случилось сегодня, то хорошо и прогрессивно, что должно случиться завтра, то будет еще лучше, еще прогрессивнее. По-видимому, уроки прошедшего должны бы были послужить предостережением настоящему, по-видимому мнимые защитники прогресса должны бы были задать себе такой вопрос: если историческое движение в самом деле выработало столько прогрессивных форм, то почему, однако, общее количество выработанного прогресса оказывается, по собственному признанию мнимых прогрессистов (в доказательство ссылаемся на ‘Исторические письма’, глава: ‘Величина прогресса в человечестве’, стр. 21-50), такой ничтожной? Почему те формы общественного быта, которые они поочередно признают прогрессивными, так скоро ими же самими объявляются регрессивными? Чем меряют они прогресс? Если бы они решились искренно отвечать на эти вопросы, то они, быть может, сами бы убедились, как шаток, призрачен, произволен и несостоятелен их критерий прогресса. Но им даже и на ум почти никогда не приходит подвергать критике этот критерий. Большинство принимает его за нечто очевидное a priori. Некоторые, отождествляя общество с организмом или движение социального процесса с движением органического процесса, выдают свое субъективное мерило за мерило объективное, другие, хотя и не обманываются насчет истинной природы своего критерия, однако признают его вполне правомерным и для всех обязательным. К числу последних принадлежит и автор ‘Исторических имеем’. Он, как мы видим, самым решительным образом утверждает, что критерий социального прогресса всегда был, есть и должен быть чисто субъективен. Каждый человек, по его мнению, вправе мерить историческое движение на свой собственный аршин, судить о его прогрессе и регрессе с точки зрения своего нравственного идеала. Но при этом он полагает, что у всех тех партий, которые именуют себя прогрессивными по преимуществу, нравственные идеалы более или менее тождественны, по крайней мере настолько тождественны, что их можно определить в одной общей формуле. Эту-то формулу, обнимающую собой, как он выражается, все, что можно считать прогрессом — или, правильнее (прибавим мы от себя), все, что обыкновенно считается прогрессом, — он ставит целью, критерием социального процесса. Так как он прибавляет, что этот критерий выдуман не им, что он более или менее ясно присутствует ‘в сознании всех мыслителей последних веков, а в наше время становится ходячей истиной, повторяемой даже теми, кто действует несогласно с ней и желает совершенно иного’ (стр. 30), и так как мы со всем этим совершенно согласны, так как мы тоже видим в установленной им формуле патентованный, общепризнанный аршин прогресса так называемых прогрессивных партий, то мы в заключение статьи остановимся на ней для того, чтобы из критики общепринятых субъективных критериев извлечь новые, так сказать, отрицательные аргументы в подтверждение высказанных нами выше мыслей и еще раз выяснить неудовлетворительность подобных масштабов.

VII

Вот как определяет автор ‘Исторических писем’ тот общепринятый критерий, которым меряют обыкновенно социальный прогресс, ту конечную цель, к которой, с точки зрения ходячих вокабул, стремится и должно стремиться прогрессивное движение человечества: развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении, воплощение в общественных формах истины и справедливости. Этот критерий, как и всякая слишком общая формула, отличается большой неопределенностью. Чтобы сделать его более определенным, автор указывает в общих чертах на главнейшие условия, при которых, по его мнению, становится возможным осуществление формулированного таким образом прогресса. Развитие личности в физическом отношении, говорит он, становится возможным лишь тогда, когда она приобрела некоторый минимум гигиенических и материальных удобств, ниже которого вероятность страдания, болезней и постоянных забот далеко превосходит вероятность какого-либо развития. ‘Развитие личности в умственном отношении лишь тогда прочно, когда личность выработала в себе потребность критического взгляда на все ей представляющееся, уверенность в неизменности законов, управляющих явлениями, и понимание, что справедливость в своих результатах тождественна со стремлением к личной пользе’ (стр. 31). ‘Развитие личности в нравственном отношении лишь тогда вероятно, когда общественная среда дозволяет и поощряет в личностях развитие самостоятельного убеждения, когда личности имеют возможность отстаивать свои различные убеждения и тем самым принуждены уважать свободу чужого убеждения’ (ibid). ‘Воплощение в общественных формах истины и справедливости предполагает прежде всего для ученого и мыслителя возможность высказать положения, считаемые им за выражение истины и справедливости, затем оно предполагает в обществе некоторый минимум общего образования, дозволяющий большинству понять эти положения и оценить аргументы, приводимые в их пользу, наконец, оно предполагает такие общественные формы, которые допустили бы изменение, лишь только окажется, что эти формы перестали служить воплощением истины и справедливости’ (стр. 32). Нельзя не заметить с первого же взгляда крайней сбивчивости и нелогичности в определении всех этих условий. Все они в общей своей совокупности считаются автором за первичные исходные пункты прогресса, без которых он и начаться даже не может. Но на самом деле рядом с исходными пунктами тут помещены и такие, которые скорее должны быть приняты за конечные. Например, условия, при которых, по его мнению, становится возможным нравственное развитие личности, в сущности представляют собой не начальный пункт, а конечную цель нравственного развития. То же самое можно сказать и об условиях, которые, по его мнению, предполагают возможность ‘воплощения в общественных формах истины и справедливости’. Для того чтобы эти условия могли быть осуществлены, нужно, чтобы в общественных формах были в достаточной степени воплощены истина и справедливость. Притом, что такое истина и справедливость? Что такое значит воплощать истину и справедливость в общественных формах? Если под ‘воплощением истины и справедливости в общественные формы’ подразумевается такое формирование условий общественного быта, при котором становится возможным для каждой личности физическое, умственное и нравственное развитие, то оно-то, собственно говоря, и должно быть единственным критерием общественного прогресса, так как оно уже само собой предполагает и развитие личности во всех трех отношениях. В этом случае условия, при которых возможно подобное развитие, сводились бы к таким общественным формам, которые обеспечивают за каждой личностью, во-первых, некоторый ‘минимум гигиенических и материальных удобств’, оставляющий досуг для умственного и нравственного развития, во-вторых, некоторый минимум нравственного и умственного образования, дающий возможность выработать самостоятельность убеждений, понять, что достоинство человека лежит в его убеждении и что законы, управляющие явлениями, неизменны, т. е. выработать более или менее научное и рациональное миросозерцание вообще, наконец, уметь оценивать всякие положения, ‘считаемые учеными и мыслителями за выражение истины и справедливости’, и быть уверенным, что личная польза тождественна с общей, иными словами, что частные цели отдельных индивидов всегда должны совпадать с общей целью общества. Но в последнем можно быть только тогда уверенным, когда в действительности, на практике частные цели совпадают с общей, т. е. когда жизненные цели у всех членов общества одинаковы. Когда общественные формы не осуществляют этого условия, то невозможно требовать от индивида, чтобы он веровал в тождественность частной пользы с пользой общественной, и еще менее возможно сказать, будто тогда ‘справедливость в своих результатах тождественна со стремлением к личной пользе’.

Теперь если бы автор в таком именно смысле объяснил свою общую формулу, если бы под общественными формами, воплощающими ‘истину и справедливость’, подразумевал такие формы, которые обеспечивают за каждой личностью возможность физического, умственного и нравственного развития и примиряют и отождествляют единичные цели членов общественного союза с общей целью союза, то весьма легко бы было доказать, что подобные общественные формы могут развиться только на почве экономических отношений, второй категориии что, следовательно, создание этих отношений и должно быть конечной и единственной задачей социального движения. Но в таком случае ‘истина и справедливость’ были бы не иное что, как простые субъективные термины выставленного нами выше объективного критерия прогресса. Вне тех экономических форм, которые частное подчиняют общему, которые устанавливают коллективный контроль над индивидуальными потребностями и регулируют распределение средств, служащих к их удовлетворению, не могло бы существовать истины и справедливости, истина и справедливость исчерпывались бы этими формами и не могли бы подлежать никаким дальнейшим субъективным толкованиям и объяснениям, истина и справедливость получили бы строго определенный объективный критерий, и все, что не подходило бы этому критерию, не было бы истиной и справедливостью, истина и справедливость были бы обязательно для всех людей связаны с представлениями об известных, определенных формах общественного быта, и всякий, связывающий с ними представления о каких-нибудь других формах, тем самым показывал бы, что он не понимает истины и справедливости. Тогда эта субъективная формула прогресса была бы только субъективной по-видимому, в сущности же она была бы строго объективной и совершенно тождественной с формулой, выведенной нами.

Но автор не признает такой обязательной силы за истиной и справедливостью. Это для него (как это есть и на самом деле) понятия чисто формальные, которые каждый пополняет содержанием, соответствующим степеням его умственного и нравственного развития. Под воплощением в общественные формы истины и справедливости он подразумевает, как кажется, воплощение некоторых идей, понятий, считающихся некоторыми развитыми личностями за выражение истины и справедливости. Каких идей, каких понятий? По всей вероятности (мы говорим: по всей вероятности, потому что точных указаний на это мы не нашли, да и не могли бы найти ни в ‘Исторических письмах’, ни в каком-либо другом трактате, автор которого стоит на точке зрения субъективного критерия прогресса), по всей вероятности, таких идей и понятий, которые благоприятствуют или по крайней мере не препятствуют образованию условий, способствующих физическому нравственному и умственному развитию личности. Но какие же это условия? Можем ли мы их определить a priori для всякого общественного союза? Так называемые прогрессивные партии и автор ‘Исторических писем’ полагают, что нет, что они должны быть различны в различные моменты исторического движения, отсюда оправдание последовательной смены девизов на знаменах флюгерных прогрессистов. Нетрудно видеть, что в основе подобного воззрения должна лежать сознанная или несознанная уверенность в превосходстве, в большей прогрессивности современных форм общежития сравнительно со всеми предыдущими. Эта уверенность, конечно, дает право смотреть на последние как на ряд ступеней от худшего к лучшему Но на чем же основана эта уверенность? Сами прогрессисты в настоящее время ввиду фактов, обнаруженных статистикой, и экономических законов, популяризированных экономистами-эмпириками и критически анализированных экономистами-учеными, не могут не сознаться, что при современных условиях общественного быта большинство членов общества находится ничуть не в лучшем положении, чем оно находилось при всех прошедших формах. ‘Как в наше время огромное большинство человечества обречено на непрестанный физический труд, отупляющий ум и нравственное чувство, на вероятность смерти от голода или от эпидемий, — говорит автор ‘Исторических писем’, — так и всегда большинство было в подобном положении. Вечно трудящейся человеческой машине, часто голодающей и всегда озабоченной завтрашним днем, едва ли лучше в наше время, чем было в другие периоды. Для нее прогресса нет’ (стр. 43). Судя по многим данным, можно думать, что ей даже гораздо хуже. Уинвуд Рид²²⁰ — знаменитый путешественник во внутренности Африки — говорил несколько лет тому назад в Лондонском антропологическом обществе: ‘Я был между самыми жалкими племенами Африки и нигде не видал такой действительной нищеты, как в этом городе (Лондоне)’. Нельзя также не принять во внимание следующих соображений одного знаменитого французского мыслителя-социолога, он полагает, что строй жизни диких народов вовсе не дает чувствовать массе больше горечи, притеснений, унижений и всевозможных бедствий сравнительно со строем жизни цивилизованных обществ. У первых вождь не так самовластно распоряжается подчиненными, как у вторых, бедняк-дикарь все-таки, сравнительно говоря, пользуется более завидной участью, нежели бедняк-невольник, крепостной, виллан и пролетарий. У него меньше потребностей, но зато в удовлетворении их он не зависит от чужого произвола, их дает ему природа, а она гораздо снисходительнее патриция, помещика и фабриканта, она не истощает рабочего и всегда честно расплачивается с ним за его труды. К ней он не может чувствовать ни злобы, ни зависти. В ином положении трудящаяся масса цивилизованных обществ. Среди своих лишений и нищеты, утомительного труда, голода, холода и всевозможных болезней она видит кругом себя роскошь и наслаждения, к которым не смеет прикоснуться, самодовольную праздность, в которой не смеет принимать участие. К материальным лишениям присоединяются невыносимые нравственные муки, бессильная злоба, жгучая зависть, глухое сознание незаслуженной несправедливости, затаенное чувство мести. В чем же проявляется совершенство современных форм общественного быта перед отжившими? Чье положение улучшилось, где результат прогресса? Автор разбираемой книги должен сознаться, что прогресс существует только для микроскопического меньшинства членов общественного союза, для небольшой группы умственно и нравственно развитых личностей. Все исторические формы общественного быта вели к образованию и развитию этого меньшинства, оно — единственный результат всего исторического прогресса. ‘В продолжение своего долгого существования, — говорит автор, — человечество выработало несколько гениальных личностей, которых историки с гордостью называет его представителями, героями. Для того чтобы эти герои могли действовать, для того даже, чтобы они могли появиться в тех обществах, которые были осчастливлены их появлением, должна была образоваться маленькая группа людей, сознательно стремившихся к развитию в себе человеческого достоинства, к расширению знаний, и уяснению мысли, к укреплению характера, к установлению более удобного для их строя общества. Для того чтобы эта маленькая группа могла образоваться, необходимо было, чтобы среди большинства, борющегося ежечасно за свое существование, оказалось меньшинство, обеспеченное от самых тяжких забот жизни’ (стр. 51). Такова в общих чертах общераспространенная теория так называемого исторического прогресса. Защитники этого прогресса хотя, по-видимому, и устанавливают для него равные отвлеченно-субъективные критерии, но чуть только дело коснется объяснения прошедшего, сейчас же и обнаруживается их настоящая точка зрения. Считая себя и своих предков (конечно, не по крови) — людей мысли, накоплявших и распространявших знания, вырабатывавших идеи, — какой-то солью земли, какими-то двигателями и делателями человеческого благополучия, они видят в своем собственном существовании несомненное доказательство исторического прогресса. Все историческое движение стремилось и должно стремиться к тому, чтобы образовать в человеческом обществе их этот цвет цивилизации, чтобы расширить их кружок, чтобы открыть возможность для них более широкой деятельности, чтобы обеспечить им досуг заниматься выработкой идей, ‘приобретением знаний, уяснением мысли, укреплением характера, развитием в себе человеческого достоинства’. С этой точки зрения, конечно, нельзя не видеть в истории прогресса: соль земли постоянно увеличивалась количественно и улучшалась качественно, ее прогресс очевиден. Но только мы не замечаем никакой параллельности между этим прогрессом и прогрессом социальным. ‘Гениальные люди’ являлись, ‘великие идеи’вырабатывались, группа развитых людей возрастала и возрастает, при их помощи общественные формы часто изменялись, критика ума постоянно над ними работала и работает, но в конце концов все-таки оказывается, что, несмотря на всех этих гениальных людей, на все эти великие идеи, на эту критику, на постоянное возрастание развитого меньшинства, положение большинства членов общества не только не улучшилось, а, напротив, ухудшилось. Чем полнее и всестороннее развивалась человеческая индивидуальность в меньшинстве, тем все больше и больше жертв требовалось от большинства. Меньшинство теперь уже и само это видит, прогрессисты чувствуют, что, несмотря на весь их мнимый прогресс, развитая часть человечества до того оторвалась от неразвитой и положение последней так ужасно, что и первой грозит опасность. Цвет цивилизации сознается, что та цивилизация, которую он украшает, очень непрочная, выражая его мысль, автор ‘Исторических писем’ говорит: ‘Лишь распределяя равномернее скопленный капитал благосостояния, умственного и нравственного развития, цивилизованное меньшинство может доставить вероятность (и только вероятности) прочности своему общественному развитию’. Необходимость такого более равномерного распределения сознают и открыто заявляют почти все так называемые прогрессивные партии. Но вместе с этим они столь же открыто и еще настойчивее защищают необходимость не только сохранения и поддержания человеческой индивидуальности на той ступени развития, которой она достигла у избранного меньшинства, но и дальнейшего ее развития в том же направлении. Эту последнюю необходимость в сущности считают гораздо важнее первой, потому что в их формуле прогресса на первом плане стоит ‘развитие человеческой личности’. Равномерность же развития даже и не входит в эту формулу, и она получает в их глазах значение только и столько, поскольку ‘может доставить вероятность прочности индивидуальному развитию избранных’. Многие даже и совсем ничего не говорят об этой равномерности, твердо веруя, что как только накопится поболее доброкачественной соли земли, то все на земле устроится наилучшим образом. Ни один исторический факт не оправдывает этой веры, нигде и никогда с умножением земной соли не умножалось земное благополучие (большинства), но земная соль все-таки не перестает верить в свою чудодейственную силу, не перестает твердить, что только от ее самосохранения и преумножения зависит прогресс человечества.

Но так как преуспеяние и развитие этой земной соли тесно связано с сохранением данных, исторически выработанных основ современного общества, а следовательно, с сохранением существующей неравномерности в распределении материальных, умственных и нравственных благ, то так называемые прогрессивные партии неизбежно должны путаться в самопротиворечиях: будучи консервативными по существу и прогрессивными по виду, они вынуждены прибегать к неопределенным девизам и прикрывать свою внутреннюю бессодержательность общими местами. Отсюда — разнообразие их девизов и субъективный, чисто формальный характер тех терминов, в которых они определяют критерий прогресса. Эти термины более или менее общеизвестны: развитие, свобода, истина, справедливость и т. п. Но за этими бессодержательными терминами всегда скрыт критерий, имеющий объективный характер. Все эти партии согласны в одном: что они соль земли и что так как движение исторически выработавшихся общественных отношений постоянно увеличивает и улучшает эту соль, то, следовательно, оно прогрессивно, т. е. одно из направлений этого движения берется за критерий прогресса. Но вместе с тем историческое движение обнаруживает постоянное стремление увеличить неравномерность в распределении индивидуального развития. Оба этих стремления (стремление к возвышению уровня индивидуальности и стремление к неравномерному распределению индивидуального развития) логически связаны между собой. Если бы так называемые прогрессивные партии решились бы быть столь же последовательны, как консервативные, то они ничем бы существенным и не отличались от этих последних, последние тоже, как всем известно, часто пишут на своих знаменах те же слова: развитие, справедливость, истина и т. п. Только у консервативных партий с этими словами всегда соединяются весьма определенные представления — именно представления о необходимости ненарушимого сохранения всего существующего, по крайней мере в его главных и основных чертах. У прогрессивных же партий с представлением о необходимости сохранения одной из существенных тенденций исторического status quo связывается еще представление о необходимости устранить, ослабить или даже совсем уничтожить другую столь же существенную тенденцию этого status quo. Противоречие между обоими этими желаниями заставляет их или выражать свою формулу прогресса неопределенными и ничего не объясняющими словами (как это делает вышеприведенная формула), или прямо отказаться от всякого общего формулирования своего девиза и взамен того рекомендовать критику. Так и поступает автор ‘Исторических писем’. Разобрав главнейшие девизы, пишущиеся обыкновенно на знаменах так называемых прогрессивных партий, он приходит к тому убеждению, что ‘ни один из них сам по себе не есть выражение прогресса’ (стр. 243). Он советует членам этих партий не верить в слова, написанные на их знаменах, потому что эти слова сами по себе ничего не выражают. ‘Лишь постоянная критика их исторического, конкретного содержания может придать личности уверенность, что, становясь под знамя, на котором написано громкое слово, она не преследует призрака или не делается орудием в руках расчетливых и своекорыстных интриганов’ (стр. 244). Но во имя чего должна производиться эта ‘постоянная критика’? Ведь для того чтобы критически уяснить себе, выражает ли данная неопределенная формула идеи прогресса действительное понятие прогресса, нужно знать наперед, каково должно быть это понятие, нужно иметь какой-нибудь точный критерий для оценки ее годности или негодности. Но такого критерия идея прогресса, как ее понимают так называемые прогрессивные партии, не имеет, и если бы она его имела, то она и не прибегала бы к прикрытию себя общими, ничего не выражающими терминами. Мало того, автор даже утверждает, что она его и не может и не должна иметь. На что же обопрется критика? Не будет ли сама она расплываться в общих, бессодержательных терминах, не случится ли и. с ней того же, что случилось, по признанию автора, с формулами прогресса так называемых прогрессивных партий, т. е. не будет ли она тоже часто ‘гоняться за призраками’ или делаться орудием ‘в руках расчетливых и своекорыстных интриганов’? Критика должна иметь какой-нибудь определенный критерий, автор сам это чувствует, потому что он ищет и устанавливает для нее такой объективный критерий. Но так как этот критерий и есть критерий социального прогресса, возможность которого отрицается заранее автором, то мы должны надеяться, что отысканный им критерий или объективен только по-видимому, или автор сам себя опровергнет и докажет возможность того, что сам же отвергал. Посмотрим же, как выходит автор из этого затруднения.

‘Общественные формы, — говорит автор, — вырабатываются естественными потребностями и влечениями. Насколько эти потребности и влечения естественны, настолько же и формы, ими выработанные, правомерны, но недалее. Между тем в истории форма, выработанная одной потребностью, оказывалась часто удобной за неимением лучшей и для удовлетворения других потребностей, вследствие этого эта форма обращалась в орган для самих разнородных функций и в этом виде, подвергаясь искренней и ложной идеализации, была провозглашаема знаменем партий, существеннейшим орудием прогресса’ (стр. 147). Обязанность критики состоит в том, чтобы разрушить эту ложную идеализацию, показать, какая естественная потребность лежит в данной форме и какой должна быть эта данная форма для того, чтобы вполне соответствовать вызвавшей ее естественной потребности. ‘Открывая в основе данной общественной формы естественную потребность, естественное влечение, критика тем самым признает эти основы правомерными и требует построения общественных форм на основании искренности чувства, т. е. на основании искреннего отношения к естественным потребностям и влечениям, лежащим в природе человека. Это осуществление в общественных формах нравственных идеалов, коренящихся в самой природе человека, составляет законную и человеческую идеализацию его естественных потребностей в противоположность призрачной идеализации их под видом исторически образовавшихся культурных форм, им вовсе не соответствующих’ (стр. 148). Итак, естественные человеческие потребности и их естественное воплощение в формах общественной жизни, т. е. воплощение, основывающееся на ‘искренности чувства’, на тех нравственных идеалах, ‘которые коренятся в самой природе человека’, — вот, по-видимому, совершенно объективный критерий для критики общественных форм, а следовательно, вот вам и совершенно объективный критерий социального движения: насколько это движение вырабатывает общественные формы, наиболее естественным образом воплощающие в себе естественные потребности человека, настолько оно и прогрессивно. Но нетрудно, однако, видеть, что этот критерий допускает еще больший произвол субъективных толкований. Что такое построение общественных форм на основании искренности чувства? Где мерило для оценки этой искренности? Что такое эти нравственные идеалы, будто бы ‘коренящиеся в самой природе человека’? А что если каждый вздумает выдавать свой идеал за идеал, присущий человеческой природе вообще? И если (как это и есть на самом деле) все эти идеалы, ‘присущие человеческой природе вообще’, окажутся совершенно несходными? Кто решит спор? Но оставим это. Что такое естественные потребности? Где тот критерий, который покажет нам, какая потребность естественная, какая неестественная? Если под естественными потребностями мы будем разуметь такие, которые имеют естественный raison d’tre для своего существования, потому что могут быть в одинаковой мере удовлетворены всеми людьми данной страны, т. е. вполне соответствуют данной степени производительности общественного труда, то, очевидно, критерий, найденный автором, тождествен с тем, который и мы установили выше (так как в нем заключается требование и регуляризации коллективной властью индивидуальных потребностей, и уравнения индивидуальностей). И так это и должно было быть, потому что объективный критерий социального прогресса, будучи единым в действительности, должен и мыслиться всеми одинаково. Если же под естественными потребностями мы будем подразумевать вообще все потребности, соответствующие некоторой человеческой индивидуальности, которую мы принимаем за нормальную, то тут открывается широкое, безграничное поприще для субъективного произвола. Все будет зависеть от того, какую индивидуальность нам угодно будет взять за норму: индивидуальность ли, стоящую на самой высшей (разумеется, при современных условиях) или на самой низкой ступени развития или на одной из промежуточных ступеней. Физиология не может дать нам для этого никакого научного масштаба: она может только указать, удовлетворение каких потребностей существенно необходимо для поддержания и сохранения органической жизни человека. Потребности эти равно присущи всем людям, в каких бы условиях общественной жизни они ни находились, среди какой бы природы они ни жили. Большая часть остальных потребностей прививается человеку данной средой, и их количество и качество определяет степень развития человеческой индивидуальности. Созданные под влиянием данной общественной среды, они-то всего более и влияют на изменение этой среды, образуют новые формы общежития, метаморфозируют старые и т. п. Если естественность потребности дает правомерность формы, то до тех пор, пока критика точно не знает, что следует разуметь под потребностями естественными и неестественными, она не может ни отвергать, ни доказать этой правомерности, у нее нет под ногами твердой почвы, она висит в воздухе, она осуждена блуждать в безграничных сферах субъективного произвола. Но автор нигде не дает объективного масштаба для определения естественных и неестественных потребностей, потому критерий, устанавливаемый им для критики общественных форм, объективен только по внешности, в сущности же он совершенно субъективен, в сущности — это только чисто формальное понятие, которое каждый волен наполнять каким ему угодно содержанием, смотря по своему личному вкусу или по степени развития своей собственной индивидуальности. Лучше всего в этом можно убедиться из собственных примеров автора, на которых он хочет показать, как критика разоблачает ложность идеализации человеческих потребностей. Возьмем один, самый крупный: ‘С первых же шагов человеческой культуры, — говорит автор, — у человека проявляется потребность экономического обеспечения (автор не замечает, что он впадает в смешную тавтологию: потребность экономического обеспечения есть потребность удовлетворять свои потребности!), которая создала разнообразные формы, собственности, наследственности, пользования и т. д.’. Эта потребность породила под влиянием известных исторических обстоятельств различные формы монополии, так как было время, когда стремление к прочному обеспечению заставляло человека стремиться к накоплению материальных благ, к захвату и закреплению за собой более, чем сколько было нужно лично ему самому в данный момент, критика, по мнению автора, уясняя происхождение всех этих форм монополии, тем самым показывает их лживость, так как потребность удовлетворять своим потребностям вызывает лишь необходимость труда, а отнюдь не монополии. ‘Она, — говорит автор, — признает потребность экономического обеспечения (еще бы она вздумала не признавать потребности удовлетворять свои потребности!), но требует такого строя общества, где личность была бы обеспечена, не быв в то же время поставлена в необходимость монополизировать капитал, превышающий ее ближайшие потребности’ (стр. 159). Но в том-то и штука, что такая критика ничего не может ни требовать, ни признавать, ни отвергать. Что такое ближайшие потребности? Всякий эксплуататор вам скажет, что все те потребности, для удовлетворения которых он монополизирует капитал, — его ближайшие потребности. Всякий консерватор будет утверждать, что существующие или существовавшие формы монополии никогда не превышают и не превышали ближайших потребностей тех лиц, в интересах которых они установляются или установлялись.

Ведь у вашей критики нет никакого объективного критерия для определения естественных и неестественных, ближайших и дальнейших потребностей, потому ее логика ровно столько же правомерна, сколько правомерна и логика этих эксплуататоров и консерваторов. Она так же фантастична и произвольна, как фантастичен и произволен ваш субъективный критерий прогресса.

Работа написана Ткачевым в Петропавловской крепости. Датирована 16 сентября 1870 г. Впервые опубликована Б. П. Козьминым в ‘Избранных произведениях на социально-политические темы в семи томах’. М., 1932. T. II. С. 166-223. П. Л. Миртов — псевдоним П. Л. Лаврова. В работе уже заметно начало оформления двух направлений революционной мысли, наиболее яркими представителями которых станут вскоре Ткачев и Лавров. Печатается по: Ткачев П. Н. Сочинения в двух томах. Т. I. М., 1975. С. 461-528.

²⁰⁸ Основание, оправдание (фр.).

²⁰⁹ ‘Исторические письма’ П. Л. Лаврова публиковались в 1868 г. в ‘Неделе’ с перерывами (No 1-47). Для работы Ткачев использовал отдельное издание произведения, вышедшее в сентябре 1870 г.

²¹⁰ Условия ссылки и цензурные стеснения.

²¹¹ Ткачев имел в виду основания революционных воззрений Лаврова, которые он решительно не принимал, отказывая автору в революционности. В середине 1870-х гг. эти принципиальные расхождения послужат причиной дискуссии двух идеологов.

²¹² Спенсер Герберт (Spencer Herbert) (1820-1903) — английский философ, один из основоположников позитивизма.

²¹³ Прудон (Proudpn) Пьер Жозеф (1809-1865) — французский теоретик социализма.

²¹⁴ ‘Философия прогресса’ (фр.).

²¹⁵ В себе и для себя (нем.).

²¹⁶ Это слово из-за нечеткого написания в рукописи не поддается восстановлению.

²¹⁷ Ошибка в доказательстве вследствие использования недоказанной предпосылки (лат)

²¹⁸ Совершенно непременное условие (лат.).

²¹⁹ Не фактически, а в потенции (лат.).

²²⁰ Рид Вильям Винвуд (1838-1875) — английский писатель и путешественник

ЧТО ТАКОЕ ПАРТИЯ ПРОГРЕССА(по поводу ‘Исторических писем’ П. Л. Миртова. 1870)

КОММЕНТАРИИ

Читайте также:

ЧТО ТАКОЕ ПАРТИЯ ПРОГРЕССА
(по поводу ‘Исторических писем’ П. Л. Миртова. 1870)