Ю. Жемайте.
Ю. Жемайте.
Что ксендзъ накопитъ, то чорту впрокъ.
Что ксендзъ накопитъ, то чорту впрокъ.
——
Перев. А. Булотене.
‘Современникъ’, кн. 9, 1913
Что ксендз накопит, то черту впрок, Жемайте Юлия, Год: 1913
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Втеръ шумитъ и гудитъ, воетъ подъ окнами, гнетъ деревья, рветъ съ втвей послдніе листья и, кинувъ ихъ на землю, шелеститъ, несетъ.
Погода срая, гуманная, а дождь, гд-то высоко повиснувъ, выжидаетъ, не падая на землю…
Около деревяннаго Гальвидишскаго костела вс деревья голы и прозрачны. Земля за оградой толсто покрыта желтыми сухими листьями. Втеръ бушуетъ, такъ что костельныя окна звенятъ, а крестики на крыш даже гнутся вздрагивая. Костельныя двери закрыты.
Въ утолк, при закристіи {Ризница.}, въ сторон, защищенной отъ втра, черная богомолка стоитъ на колняхъ, перебирая длинную связку четокъ, и время отъ времени ударяетъ себя рукой въ грудь.
Дв другія не то богомолки, не то причетницы, шепчутся у ограды и озабоченно поглядываютъ на плебанію {Домъ ксендза.}.
Задребезжала телга, свиснулъ кучеръ, и въ ксендзовскій дворъ въхалъ запряженный хорошими лошадьми простой возъ. Въ одномъ его конц сидла темная фигура, въ другомъ одтый во все срое парень, правившій лошадьми. Подстегнутыя лошади вытянулись и подлетли къ крыльцу. Черный, выскочивъ изъ телги, торопливо скрылся въ дверяхъ. Парень шагомъ отъхалъ въ сторону.
— Третьяго уже сегодня доктора примчали,— шептала баба у ограды.
— И пятый ничего не подлаетъ, коли положенный часъ пришелъ…
— Ну, вдь есть изъ чего, денежекъ прикоплено много. Жизнь-то всякому мила, а какъ Богъ опредлилъ, такъ и будетъ.
— Отъ смерти денежками не откупишься…
— Смотри, Аннушка день и ночь при костел молится, чтобы Богъ поднялъ батюшку.
— Не станетъ и у ней дойной коровки, если умретъ…
— Ну, когда еще не станетъ? Вчера вечеромъ перетащили большущій тюкъ льна, пряденаго и непряденаго, такого гладкаго — глазъ скользитъ, какъ шелкъ!
— Разв ей этотъ ленъ достанется? Хозяйка мечется, какъ угорлая. Смотри, сколько штукъ холста наложено на чердак причетническаго дома.
— Іонене и Аннушка тащатъ и тащатъ, лишь только заболлъ.
— Во вс стороны мечутся. Не только въ причетничью, но, говорятъ, и къ Зельмонене {Въ литовскомъ язык женскій родъ оканчивается на ене: напримръ, Зельмонъ — Зельмонене.} тоже свертками таскали, скатертей, салфетокъ, гладкихъ, какъ ледъ!
— Ишь ты, даже не смотритъ, куда отдаетъ. А если еврейка потомъ отопрется? Не врне ли съ католикомъ — хоть меньше грха, чмъ съ недовркомъ водиться.
Пришла къ колодцу двушка съ коромысломъ. Бабы встрепенулись.
— Вонъ Аннушка пришла за водой, пойдемъ, спросимъ, какъ нашему паночку!
— Аннушка,— окликнули приблизившись.— Какъ отцу-пробощу? {Настоятель.} не лучшіе ли?
— Какое тамъ лучше! Доктора, говорятъ, уже отказываются, только для виду еще въ аптеку пишутъ.
— Зачмъ пишутъ-то, вдь аптекарь тоже тамъ?
— Вс, какъ вороны, обступивши, ждутъ… Везд полнешенько… Родственники прилетли, докторовъ кишмя кишитъ, а намъ-то работа: вари, пеки, и бсъ знаетъ чего…
— Вс на то добро зарятся. И вы не дремлете. Смотри, хозяйка какъ носится. Потомъ ужъ — посл обда не тянись за ложкой.
— Хорошо хозяйк,— говорила Аннушка,— все на ея рукахъ, а я что могу? Схватить бы хоть курочку молодку, такая есть красивенькая хохлатка, если бы можно матери передать…
— Что тамъ курочка, дитятко, пустяки! Изъ одежды либо изъ перинъ что захвати. Мн только передай — скрою, что въ огонь!.. Такъ или этакъ, чужіе люди все проглотятъ…
— А если еще поправится?— опасалась Аннушка, забирая воду.
— Какъ тихонько вынесешь, такъ тихонько и назадъ отнесешь, въ случа чего, а теперь — и втеръ не дунетъ!
— Черезъ часокъ приди за уголъ къ погребу, можетъ быть, что и выброшу…
Въ огород за заборомъ кто-то зашевелился. Женщины насторожились. Жена органиста, нагнувшись между зеленью, осторожно кралась вдоль изгороди, таща большую подушку. Собесдницы переглянулись.
— Богачихи-то вонъ что длаютъ,— шептала баба Аннушк, — во вс стороны тащатъ! А ты зваешь…
Съ ксендзовскаго двора, гремя, отъзжали одинъ за другимъ возы.
— Доктора уже разъзжаются… Что-то сказали?— забезпокоилась баба.
Аннушка, вскинувъ коромысло съ ведрами, быстро ушла.
— Эй, бабы,— кричалъ закристіанъ {Причетникъ.}, пробгая рысью — позовите звонарей, звоните по душ… пробоща не стало… Сказавъ, побжалъ дальше къ своему дому.
— О, Господи Іисусе!
— Матерь Святая!!
Воскликнули разомъ об бабы и побжали къ причетническому дому, подталкивая одна другую и показывая на закристіана.
— Вотъ и этотъ чего-то подцпилъ. Свертокъ за пазухой упряталъ. Только не разобрать, что завернуто…
— Господи, Боже мой, уже не имемъ нашего батюшки! Бжимъ по душ звонить!
Плачъ, возгласы, вздохи неслись со всхъ сторонъ.
— Я давала обтъ въ Кальварію, Горы обойти… Къ Божьей Матери…
— А я — въ Шидлово къ Святой Богоматери, вокругъ часовни на колняхъ три раза…
— Я — круглый годъ по средамъ поститься.
— А я съ того самаго дня, какъ заболлъ, всякій день по три раза вс четки за молитвами перебираю… Боженька дорогой!..
Такъ славили и плакали подъ всми стнами причетническаго дома. Ни четки, ни обты уже не помогли. Назначенное свершилось.
— Хорошо ему, батюшк, цвтетъ себ въ неб! Вотъ намъ, гршнымъ, бда будетъ умирать.
— Не будетъ у насъ больше такого добраго отца — онъ тамъ насъ дождется!
— О, Іисусе, Марія! Куда мы, сиротки, теперь днемся?
Такими воплями наполнился весь домъ.
Въ воздух гудли громкіе удары колоколовъ, и звукъ ихъ бился о поднебесье.
По всмъ избамъ и угламъ мстечка и окрестностей отдавалось эхо.
‘Пробощъ умеръ!’ ‘Пробощъ умеръ!’
Даже евреи, взмахивая руками, восклицали: ‘а гевалтъ!’
Въ плебаніи неописуемая суматоха, вс словно голову потеряли, вертятся, кричатъ.
— Верните докторовъ… оттирайте руки!
— Гд ключи? Ключи гд?! Сторожить!
— Не трогай!.. видишь, ужъ мертвый…
— Скорй одвайте, пока не остылъ!
— Гд его похоронныя одежды?
— Запечатать шкафъ, комодъ!..
— Разв ты самъ собираешься воровать?
— Смотрть за хозяйкой… Вотъ приставу телеграмма. Все мое будетъ, зачмъ мн воровать?
Въ плебаніи толкутся, бранятся. Слуги облачаютъ покойника. Младшій ксендзъ заперся въ своей комнат. Хозяйка, бросившись, въ кухню, плачетъ:
— О, Іисусе, о, Іисусе! Такая внезапная смерть! Только что говорилъ и уже скончался, не дышитъ!.. Куда я теперь днусь? Куда днусь?!..
Такъ плача, вязала въ платокъ подушки, скатерти и все, что попадалось подъ руку?!..
— Засядетъ теперь этотъ бсъ — зять Завернене, останемся вс нищими. Аннушка, милая, передай закристіану этотъ свертокъ… Здсь онъ приносилъ… чтобы только никто не видлъ.
Аннушка схватила свертокъ и потащила за погребъ…
Экономъ настоятеля каталъ мшки зерна изъ хлбнаго амбара. Горбачъ-причетникъ, запрягши лучшихъ настоятельскихъ лошадей въ телгу и, поставивъ ее за сараемъ, носилъ къ ней мшки. Положивъ нсколько мшковъ, экономъ умчался на мельницу.
Аннушка, выбросивъ тюкъ за заборъ, бросилась на погребъ и выкинула оттуда громадный кусокъ сала черезъ окно.
Варвара, замтивъ продлку, подхватила сало и быстро спрятала его подъ солому въ снномъ сара.
Аннушка, выскочивъ, оглянулась — сала нтъ. Заскочила въ амбаръ на чердакъ, взяла мшочекъ изъ-подъ соли, быстро набила его овечьей шерстью, схватила еще мшочекъ съ перомъ и выбросила все въ окошко. Потомъ, сойдя внизъ, скрыла все въ трав подъ заборомъ.
Свиная пастушка забралась въ кладовую, взяла съ полки два сыра и сунула въ плиту подъ хворость.
Хозяйка прятала горшокъ съ масломъ во рву, въ пригон, прикрывая соломой. Варвара бросила за окно дв кастрюли и сковороду.
Дулькисъ изъ мстечка подъхалъ верхомъ на ледащей кобыл къ конюшн и, разнуздавъ ее, впустилъ… взнуздалъ ксендзовскаго вороного, вскочилъ на него и ухалъ…
Мартинкусъ забралъ плугъ и увезъ…
Завервене, родная сестра пробоща, и ея зять Кирилюсъ — самые близкіе родственники — распоряжались, какъ хозяева… Когда покойника облачили, Кирилюсъ вспомнилъ, что нужно осмотрть дворъ.
Были еще и другіе родственники покойнаго, два или три племянника, племянница съ мужемъ — имъ Кирилюсъ не доврялъ.
— Матушка! не выходите изъ дома,—обратился онъ къ Завернене,— наблюдайте за шкафомъ и комодомъ, а я подальше загляну.
И, оставивъ тещу, побжалъ къ хозяйк.
— Дай сюда вс ключи!— кричалъ онъ хозяйк,— ты мн больше не нужна, я самъ за всмъ присмотрю.
— Пока полиція не потребуетъ отъ меня ключей, до тхъ поръ не отдамъ,— защищалась хозяйка.— Я тебя не знаю, не знаю еще, кому достанется!
— Кто же ближе родной сестры? Моя жена — его сестры дочь… ни ниточки никто не получитъ безъ насъ…
— Я ничего и не прошу. Столькихъ лтъ вся работа моя здсь хранится — плакала хозяйка — копила, копила, теперь чужіе хотятъ мое забрать… Не дамъ ключей!
— Хочешь все украсть?— кричалъ Кирилюсъ — я ко всмъ дверямъ сторожей приставлю…
— Ставь! самъ не украдешь… Мое жалованье, одежда и перина, все еще здсь…
Пока они перебранивались, пробоща уже положили на доску въ углу зала, обставили свчами и лампами, у изголовья поставили богослужебную книгу, вложили въ руку крестъ. Собрались девотки и окрестныя бабы. Стоя на колняхъ вокругъ покойника, стали плакать и причитать:
— Батюшка, ты, нашъ батюшка! Отче духовный, на кого ты насъ покинулъ!
Черезъ нкоторое время съ шумомъ и звономъ пріхалъ приставъ, съ окладистой бородой, глаза на выкатъ. Остановившись передъ покойникомъ, перекрестился наискось три раза.
Оповщенный о его прізд, Кирилюсъ поспшилъ представиться, привтствуя пристава, что-то сунулъ ему въ руку. Потомъ принялся водить по всмъ комнатамъ, показывать во вс двери, и оба стали накладывать на все печати. Отъ хозяйки вс ключи были отобраны и переданы Кирилюсу. Вернувшись въ зало, также опечатали вс вещи: сундуки, комодъ, шкафъ… Потомъ уговорились посмотрть, сколько покойный оставилъ денегъ. Призвавъ хозяйку и младшаго ксендза, спросили, гд пробощъ деньги держалъ.
Оба показали на шкафчикъ, вдланный въ стну.
Приставъ и Кирилюсъ въ присутствіи обступившей со всхъ сторонъ родни открыли шкафчикъ. Нашли нсколько десятковъ рублей серебромъ, мелочью и мдяками.
Собравшіяся читать при покойник бабы подняли плачъ и крики о томъ, что ихъ денежки хранились у покойнаго пробоща. При осмотр въ шкафу, дйствительно, нашлось много узелковъ съ деньгами: то завязанныя въ бленькій платочекъ, то въ красномъ маленькомъ мшочк, то завернутыя въ бумажку, но безъ всякихъ надписей и отмтокъ, неизвстно, чьи деньги и сколько. Были то, главнымъ образомъ, деньги причта. Хотя каждая баба объясняла, въ какомъ свертк ея деньги и сколько, но приставъ и Кирилюсъ не отдавали, пока не просмотрятъ всхъ записей пробоща. Родня и приставъ сильно удивились, что у покойнаго такъ мало осталось денегъ. Кто-то еще недавно видлъ у него три тысячи, а тутъ и нсколькихъ сотенъ не оказалось, банковскаго билета ни одного. Должно быть, кто-нибудь укралъ. Но кто?.. Вс смотрятъ другъ на друга.
Хозяйка не ходила, младшій ксендзъ тоже…
Фельдшеръ шопотомъ принялся разсказывать, что братъ аптекаря, когда пробощъ умиралъ, все вертлъ въ рукахъ ключикъ отъ этого шкафа, то вынималъ, то пряталъ его въ карманъ, то снова клалъ на мсто. Должно быть, онъ и прибралъ денежки… А можетъ лакей? Можетъ быть закристіанъ? Думай не думай, а тугъ денегъ нтъ…
Шкафъ запечатали.
Вся родня, особенно Кирилюсъ, поникли, какъ зарзанные. Приходится хоронить пробоща изъ своего кармана… Длать нечего… Заказали мастеру гробъ сдлать — взялъ десять рублей за одну работу, матеріалъ свой, изъ плебаніи.
А тутъ на ночь вдь соберется множество народу, извстно, какъ всегда на похороны настоятеля: чуть не весь приходъ. И случилось все какъ нарочно на пятницу и субботу: такіе дни,— нужно селедокъ, пива, хоть немного водки пвчимъ. На все нужны деньги. Выложить родн изъ кармана — рискъ, еще неизвстно, какъ съ наслдствомъ выйдетъ. Придется все длить на много частей, достанется понемногу, а всякому хочется все себ забрать. Родня не родня, а каждый тянетъ къ себ, какъ уметъ…
На ночь въ плебанію собрался народъ на бдніе при покойник. Всюду было биткомъ набито людьми, стояли не только въ комнат при покойник, но въ дверяхъ, въ оград, даже въ кухн и людской.
Всюду толпились бабы, пастухи, дти, старики, нищіе. Даже домашніе не могли нигд протолкаться. При покойник пвчіе, сидя за столами, поютъ, шумятъ и молятся. Завернене, сестра пробоща, теперь всмъ распоряжается, и вертится съ ключами. Нужно дать пвчимъ сть. Принесли боченокъ селедокъ, подали нсколько штукъ на столъ. Потомъ хотли добавить еще — боченокъ уже пустъ… Подадутъ изъ кладовой хлба каравай — не успютъ нарзать, подать, какъ уже нтъ его, и снова спрашиваютъ хлба. Въ сумеркахъ свинопаска замтила, что ея отецъ привелъ въ плебанію маленькихъ сестренокъ. Она вытащила припрятанные сыры, завернула въ платокъ и, передавая, тихонько сказала:
— Отнесите мам, только никому не показывайте.
Старшая прижимала къ себ сыръ рученками, а младшая, радуясь, вертла его передъ глазами отца.
— А у меня сый! Сый у меня!
— Откуда ты взяла? Удивился отецъ.— Кто теб далъ? Такой большой!
И обернулся къ старшей.
— Петрунька! Откуда у Анютки сыръ?
— Вероника дала Анют, и мн такой же.
Отецъ, идя съ ребятишками, позвалъ Веронику и строго спросилъ:
— Откуда ты взяла эти сыры, что дтямъ дала? Кто теб далъ? А, можетъ, стащила?
— Нтъ… нашла спрятанными… на полк… въ кухн подъ хворостомъ…— смущенно оправдывалась Вероника.
— Врешь ты! Я вижу, что стащила!— бранился отецъ.— Какъ ты смешь воровать, первымъ же кускомъ ворованнаго можешь подавиться. Положи сейчасъ же на мсто, откуда взяла. Я теб покажу! Хочешь видно, чтобъ люди пальцами на тебя показывали, звали воровкой? А если бы схватили… если бы кто видлъ… красиво было бы?
Тутъ вмшалась въ разговоръ баба и начала браниться:
— Чего ты здсь ребенка обижаешь? Чего присталъ и пытаешь!— Господь ей послалъ находку,— и взяла. Лучше, что ли, кабы другой нашелъ, либо собаки съли? Что бы теб тогда досталось? Бери въ карманъ и молчи! Вотъ еще тутъ горло деретъ!
Вероника тмъ временемъ сбжала. Мужикъ замолчалъ. Какой-то старикъ, слушавшій со стороны, приблизившись, сказалъ:
— Дай его сюда, если ты не хочешь. Погляди, не такія вещи воруютъ, кто на что попадетъ, а съдобное!— не Богъ знаетъ, какой грхъ: сълъ и не стало.
Мужикъ, осматриваясь, вертлъ сыры въ рукахъ. Такіе красивые, желтые, свжіе, большіе, какъ колоды… вздохнулъ, отломилъ кончикъ, дтямъ далъ по кусочку, крошки себ въ ротъ запихалъ и сунулъ сыръ въ карманъ.— На все Божья воля!…
Къ ночи народъ пордлъ, остались только т, кто пли при покойник или смотрли за свчами. Пвчіе за столомъ пли, кричали до пота. Въ перерывахъ вздыхали и славили покойнаго.
— Вчный покой нашему батюшк! Вс мы при немъ выросли. Говорятъ, сорокъ лтъ здсь пробылъ.
— Меня онъ крестилъ,— говорила баба, — вчная ему память, а я вотъ уже состарилась, зубы повысыпались.
— Меня внчалъ и оглашеніе совершалъ…
— Не обдира былъ, вчный ему покой, не обдира, началъ другой, — сколько имлъ, тмъ и былъ доволенъ… А посмотри по другимъ приходамъ, безъ пятерки за свадьбу и разговаривать не станетъ.
Вокругъ стола, отдыхавшіе пвчіе сокрушались и восхваляли покойнаго настоятеля. Въ углу нсколько девотокъ, стоя на колняхъ, слезно молились, читали псалмы и, какъ умли, облегчали душу своему духовному отцу. Хоть и духовная особа, все же когда, можетъ, и не обошлось безъ грха, можетъ душа еще въ чистилищ мучается…
Позднимъ вечеромъ на ксендзовское гумно еще пріхали три воза по дв лошади. Потихоньку лошади были выпряжены, заведены въ кошошню, а выведенныя оттуда ксендзовскія лошади запряжены, упряжь тоже была обмнена. Кто и возъ свой оставилъ, перемнивъ на лучшій. Потомъ т же люди слонялись межъ постройками и по задворкамъ, брали, что могли захватить: матеріалъ ли какой, доску, борону, соху, все складывали на воза. Наложивъ до верху всякой утвари и дерева, также тихонько скрылись въ темнот.
На утро домашніе только посмивались:
— Этой ночью кто-то наше подворье прибралъ: одного дубоваго дерева сколько было, а теперь везд пусто.
— Такъ не можетъ продолжаться,— волновался Кирилюсъ,— разворуютъ все добро, пока похоронимъ пробоща… Нужно иначе…
Спустя нкоторое время онъ привелъ урядника, указалъ на покражи и, хорошо его напоивъ, попросилъ помощи.
Урядникъ, напившись по горло — почему-же нтъ?— тотчасъ же распорядился о наряд приходскихъ сторожей охранять плебанію.
Сторожа караулили въ плебаніи, а урядникъ въ мстечк. Какъ только кто халъ или шелъ съ какимъ-нибудь узломъ, тотчасъ обыскивали, не украдено ли чего изъ плебаніи. Стоило бабамъ пронести на коромысл пареное блье для мытья — урядникъ сейчасъ выворачивалъ. Кто везъ свиньямъ кормъ, и того обыскивали… Человкъ, пріхавшій въ мстечко издалека, привезшій еврею овцу — и тотъ долженъ былъ оправдаться и указать свидтелей, что овца была его собственная.
Молодой парень Торбокравскій, калка, потерявшій об руки на молотилк, таскался, какъ и вс, по дому покойнаго настоятеля. Онъ былъ непригоденъ къ работ и кормился, чмъ Богъ пошлетъ. Въ плебаніи онъ заискивающе на всхъ посматривалъ, въ надежд получить отъ кого-нибудь хоть кусокъ хлба или чарку водки. Слоняясь тамъ по угламъ, онъ видлъ, какъ со всхъ сторонъ все растаскивали, а самъ онъ со своими безпалыми руками никакъ не могъ изловчиться. Выждавъ удобный моментъ, когда домашніе поразбрелись, онъ обхватилъ своими вальками самоваръ и радостно помчался по улиц.
— Хоть это мн на выпивку досталось!
Откуда ни возьмись навстрчу вынырнула девотка.
— Это теб-то такая хорошая вещь? Ахъ, ты нищее отродье!
Баба быстро выхватила самоваръ и помчалась дальше. Безрукій погнался за ней съ поднятыми вальками, хотлъ хоть въ шею дать, но гд тамъ — девотка вихремъ неслась со своей добычей, радуясь, что ей самой и подкарауливать не пришлось, другой вынесъ.
Безрукій, опустивши носъ, поплелся обратно.
— Подожди ты у меня — жаба! Я васъ всхъ проучу.
На другую ночь загнанные изъ прихода сторожа стерегли плебанію.
— Сколько здсь нашихъ сторожей? — спрашивалъ Балькисъ у Клинаса.
— Много было собралось, да, поужинавъ, поразбрелись — холодно на двор… что здсь за неволя… Мы да два пастуха,— вотъ и вся стража.
— Ребята!— крикнулъ Балькисъ двумъ мальчуганамъ,— посторожите амбаръ… не отходите отъ дверей, если замерзнете, лзьте внутрь, а мы въ другомъ мст посторожимъ.
— Хорошо, дядя, хорошо, мы амбара не потеряемъ, никто его не получитъ…
Мальчишки со смхомъ скрылись въ рабочей изб.
Балькисъ и Клинасъ шли на гумно, тихонько совщаясь между собой.
— А знаешь что?— говорилъ Балькисъ,— за овиномъ я набрелъ на сложенную шлею и нсколько сломанныхъ телгъ, но колеса еще совсмъ годныя, новымъ желзомъ обтянуты… Никакъ не могъ снять… Тамъ и еще кой-чего найдется, пойдемъ, выберемъ.
— Али твоя голова не на мст,— возражалъ Клинасъ,— вдь колесо не крендель, въ карманъ не засунешь.
— Не безпокойся, на то у меня и голова,— говорилъ Балькисъ.— Укатимъ въ песочную яму, тамъ мой своякъ съ лошадкой, можетъ, уже поджидаетъ… я ему сказалъ, онъ колесный мастеръ, безъ страха всю избу можетъ заставить колесо къ колесу…
— Все это хорошо,— говорилъ Клинасъ,— а если теб долгополый грховъ не отпуститъ, велитъ вернуть обратно, что тогда?
— Что я дуракъ, что ли, чтобъ о такихъ пустякахъ разсказывать!— смялся Балькисъ.— А кто все это добро пробощу сложилъ?— Я снесъ сюда не одинъ рублишко, и ты носилъ, и пятый, и десятый, весь приходъ несъ: крестьяне ли, свадьба, похороны ли, коляды: послдніе гроши иногда приходилось отдавать… Не нами, что ли, все добро понатаскано? какъ свое, безъ всякаго грха можемъ брать. Такъ или иначе, чужой возьметъ. Смотри, сколько уже порастащили.
Разговаривая между собой, сторожа подошли къ навсу.
— Ну, только помоги мн колеса поснимать…
Колеса сняли и укатили въ яму, забрали и кой-чего другого. Своякъ Балькиса все складывалъ въ телжку. Катая колеса, и Клинасъ расхрабрился: выбралъ себ хорошую шлею и тоже поволокъ подъ горку. Своякъ общалъ и ее у себя припрятать.
— Прошлый годъ съ брусьями-то совсмъ изъздилъ шлею,— говорилъ Клинасъ,— думалъ, думалъ, какъ бы соорудить новую. Куда ни шло, эхъ!
— А теперь словно въ подарокъ получилъ,— смялся Балькисъ,— новая, крпкая, отдланная… А я еще одну вещь обмозговалъ, только лстницы нигд не угляжу.
И, разговаривая еще тише, сторожа направились къ плебаніи. Такъ всю ночь напролетъ, не смыкая глазъ, они ходили и стерегли. Утромъ оба дремали, прикурнувъ на порог амбара. А тутъ глядь, съ другой стороны амбара часть крыши разобрана, и съ вышки выкрадено все мясо.
Сторожа клянутся, что отъ дверей не отступали.
Урядникъ, приведенный Кирилюсомъ, кричитъ, нападаетъ на сторожей, допрашиваетъ:
— Кто здсь воровалъ?
— Не знаю, не видалъ,— только и могли сказать испуганные сторожа.
Уже и гробъ принесли мастера. Но украшая его снаружи, такъ уменьшили внутри, что съ трудомъ запихали въ него покойника.
Въ тотъ день только вечеромъ вынесли тло въ костелъ. И въ плебаніи немного успокоилось, какъ убрался народъ.
На слдующее утро въ костел опять смятеніе: покойникъ приподнялъ крышку гроба на цлую четверть. Родня волнуется. Другой гробъ заказывать времени нтъ — нужно съ похоронами торопиться. Что тутъ длать? Кирилюсъ сообразилъ: позвалъ безрукаго Торбокразскаго, напоилъ его хорошенько водкой, повелъ въ костелъ и попросилъ затиснуть гробъ. Тотъ, долго не разговаривая, забрался на крышку гроба и принялся такъ нажимать колнями, что ксендзовскія кости захрустли въ гробу.
Насилу справился Кирилюсъ, заколотилъ крышку желзными гвоздями. Теперь она держалась крпко, и безрукій могъ слзть съ гроба.
Наконецъ, съ большими трудами настоятеля похоронили. Положили въ склепъ подъ часовней на кладбищ.
Плебанія осталась свободная, просторная, звонко пустая.
Посл похоронъ младшій ксендзъ очутился безъ пищи и хозяйства. Хозяйку Кирилюсъ выпроводилъ, и не осталось никого, кто бы сварилъ, ни заблудившейся посудинки, въ чемъ бы можно приготовить. Голодный ксендзъ купилъ себ мяса, муки, соли, чайную посуду и кое-что изъ утвари. Устроился въ плебаніи совсмъ по походному.
Полиція и родня волнуются, злятся, кидаются во вс стороны. Амбаръ съ разобранной крышей стоитъ разоренный, въ кухн — пыль да пепелъ, въ погреб пусто, хоть покойниковъ хорони, подъ навсами — насквозь все видно, лошади въ конюшн еле ноги передвигаютъ, коровы костями стучатъ, у свиней на спин щетина впередъ наклонилась, еле дышатъ. Что тутъ длать? Какъ разыскать? Было всякаго добра полнымъ-полно, вс видли, и сторожа были. Вина есть — виновника нтъ!
Въ плебанію снова явился подвыпившій безрукій и сталъ хвалиться, что онъ все знаетъ, все видлъ и можетъ указать воровъ.
— Молодецъ,— похвалилъ приставъ, похлопывая его по плечу.— Разсказывай, гд?
— Дулькисъ выхалъ на настоятельскомъ ворономъ, я самъ видлъ, и Голубасъ говорилъ.
— Хорошо!
Приставъ послалъ отрядъ мужиковъ съ урядникомъ во глав обыскивать Дулькиса.
Придя къ нему, вс разомъ напали:
— Отдавай настоятельскаго вороного!
Дулькисъ крестится. Правда, вывелъ вороного, показываетъ, но гд тамъ — далеко ему до ксендзовскаго вороного. Вс знаютъ, и Голубасъ видлъ, что Дулькисъ этого вороного купилъ еще на Покровахъ. Нельзя придраться.
Повся головы, вс побрели обратно. Приставъ ждетъ въ плебаніи.
— Мартинкусъ ксендзовскій плугъ укралъ,— кричитъ безрукій,— я самъ видлъ, да и кузнецъ говорить.
Идутъ вс мужики съ урядникомъ къ Мартинкусу. Дйствительно, во двор лежитъ плугъ, еще и въ земл весь отъ недавняго паханія. Обрадованные мужики собираются уже отнимать находку. Прибжалъ Мартинкусъ, вытаращилъ глаза, кричитъ:
— Что вы? Мой плугъ, мой! нынче его сработалъ!
Но его и слушать не хотятъ. Положили плугъ на волокуши и везутъ, а вмст и Мартинкуса ведутъ къ приставу.
Когда шли мимо кузницы, навстрчу выскочилъ кузнецъ.
— Какой знакъ имлъ ксендзовскій плугъ?— закричалъ онъ,— по чемъ вы знаете, что это пробоща?
Мужики мнутся, никто знака не знаетъ.
— Мартинкусъ не имлъ плуга,— настаиваетъ безрукій,— онъ укралъ, укралъ!
— Ты, пьяное ошмотье, не ври!— подскочилъ кузнецъ,— я самъ ему длалъ еще изъ своего желза, я и знакъ покажу!
Вывернулъ плугъ — показываетъ:
— Вотъ здсь снизу мдныя запайки вложилъ нарочно для знака, чтобы никто его отъ Мартинкуса не укралъ… Его плугъ, я везд за него постою, а вы за обвиненіе отвтите!
Опять, не солоно хлебавши, мужики возвратились въ плебанію. Мартинкусъ плугъ увезъ домой.
— Въ причетническомъ дом, вотъ гд ксендзовскаго добра навалено,— разсказывалъ безрукій,— хозяйка, скужанки, пастухи, вс тамъ прятали, какъ бобры тащили. Что я, не видалъ, что ли? Самоваръ на моихъ глазахъ стащили. Обыскать надо, обыскать этихъ чертовскихъ девотокъ!
Кирилюсъ проситъ. Урядникъ идетъ. Обыскиваетъ тамъ вс полки, сундуки, кровати — ничего нтъ. Залзъ и на вышку, но и тамъ пусто: лазилъ по угламъ, тянулъ изъ стрхъ тряпье, пакля пылитъ отъ старости… Нигд ни ниточки ксендзовской.
— Ахъ, ты чортъ!— ругалъ урядникъ безрукаго, наглотавшись вони и пыли.
— Ты бездушный!— вопили девотки,— кайся, молись Богу, чтобы вразумилъ тебя не клеветать на невинныхъ людей!…
— Гд, гд, а ужъ у Зельмонене найдемъ все!— не унимался безрукій — самъ повстрчалъ два раза съ большущимъ мшкомъ, изъ плебаніи къ себ тащила.
— Какъ заставимъ еврейку пищать, будетъ намъ водочка даровая,— радовались мужики, отправляясь къ Зельмонене.
Къ еврейк приступили ршительно:
— Ты, воровка! Гд ксендзовскія вещи? Отдавай! Признайся, кто теб давалъ!
— Я самъ тебя встртилъ съ мшкомъ, не отопрешься!— шумлъ безрукій.— Воровка! Проворовалась?
Еврейка сначала прислушалась, пока сообразила, въ чемъ дло, потомъ сама обрушилась на безрукаго:
— Уй, ты жаба! Свинья! Ты самъ воръ! Ду, мишугене {Ругательное слово на еврейскомъ жаргон.}!
Безрукій попятился къ дверямъ и вынырнулъ изъ избы.
— Уй, господинъ урядникъ и господинъ Кирилюсъ,— обернулась къ нимъ еврейка,— такія достойныя особы и позволяютъ себя обманывать, какъ какіе-нибудь пастухи, этотъ воръ, пьяница!.. на меня хорошіе люди не наскажутъ… Зачмъ мн ксендзъ? Слава Богу, мн всего довольно, прошу посмотрть…
Вс, злые, ругаясь по-русски, возвратились къ приставу съ жалобой на безрукаго за обманъ и клевету.
Приставъ, выслушавъ жалобу, сталъ записывать.
— Какъ его имя?
Одинъ говоритъ Томашевскій, другой говоритъ Романовскій, никто наврняка не знаетъ. Слушавшая со стороны старая баба пояснила:
— Торбокравскій онъ, Торбокравскій!.. Его мать была за двумя мужьями: за Томашевскимъ, а посл за Романовскимъ, но этотъ ужъ большимъ ребенкомъ былъ, когда она за перваго-то выходила… Его мать одинъ разъ какъ-то у нищихъ торбы обокрала, зато прозвали ее Торбокравской. Такъ и сынъ ея по матери то вышелъ Торбокравскимъ, по-настоящему…
Приставъ, выругавшись, прогналъ безрукаго.