Что читать народу?
Что читать народу?
Комментарии
Комментарии
Что читать народу?, Водовозов Василий Иванович, Год: 1886
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Водовозов В. И. Избранные педагогические сочинения
М.: Педагогика, 1986.— (Педагогическая б-ка).
Автор настоящей ‘Заметки’, Василий Иванович Водовозов, скончался 17 мая 1886 года (родился в сентябре 1825 года), в последние 20 лет его имя занимало почетное место в ряду наших педагогов, по своей учебной деятельности покойный был известен еще в конце 50-х и начале 60-х годов, с 1866 года он посвятил себя главным образом педагогической литературе, и его труды в этой области, как, например, ‘Книга для первоначального чтения в народных школах’, справедливо пользуются и до сих пор обширною известностью. В. И. Водовозов был одною из тех симпатичных и цельных натур, которые способны отдать все свое существо на служение одной, раз избранной ими цели. Рожденный в семье, которая могла привить ему одни узкопрактические цели жизни, воспитанный в специальном коммерческом училище, В. И. Водовозов преодолел неимоверные затруднения, чтобы приготовить себя к университетскому экзамену и притом по философскому факультету, менее чем в год он изучил греческий язык настолько, что, поступив в 1843 году на первый курс, он через год не только выдержал дополнительный вступительный экзамен, но и вместе с товарищами — переводный экзамен из первого во второй курс. Печатаемая нами его посмертная записка при всей своей краткости резюмирует весьма обстоятельно те принципы, которых покойный держался неизменно в течение всей своей трудовой жизни — более тридцати лет. Эту записку можно, таким образом, рассматривать как его педагогическую исповедь, которую он оставил на память своим многочисленным почитателям и ученикам1.— М. С.
— Что читать народу?— Да разве об этом нужно спрашивать? Не разрешается ли этот вопрос очень просто сам собою? Во всем том, что считает для себя полезным и разумным интеллигенция,— она, вероятно, не откажет и народу, то есть необразованной или малообразованной массе. Цель народного чтения, во всяком случае,— поднять образование этой массы, воспитать ее в духе тех начал, какие везде признаны образованным обществом, а как народ переработает эти начала сообразно своему характеру, какие сделает из них применения для своей жизни,— это уже его дело. Создавать чужую жизнь нельзя: можно только облегчать правильное ее развитие и созидание. Весь вопрос, значит, сводится к тому, какие произведения литературы доступны народу на той или другой степени его развития и как в этом отношении упростить самую науку.
Так все это кажется на первый взгляд ясно и просто, но, к сожалению, далеко не так все это оказывается на деле, и, по мере большого применения к практике, вопрос о том, что читать народу,— у нас все более запутывается и становится головоломным. Чтоб несколько уяснить себе это дело, остановимся сначала на известной книге ‘Что читать народу?’, составленной учительницами харьковской женской школы. Мы не будем подробно разбирать ее, так как о ней уже было довольно отзывов, мы извлечем из нее только некоторый материал для занимающего нас вопроса. Как известно, учительницы харьковской школы обратились прямо к народу для решения этого вопроса, приглашая настоящих и бывших учеников и учениц народной школы давать отзывы о прочтенных ими книгах. Впрочем, опыт был довольно ограниченный: отзывы давались преимущественно ученицами женской воскресной школы, которою учительницы руководили, и лишь в дополнение к ним на некоторые книги получены были письменные ответы из трех окрестных сельских школ. Таким образом, мы должны удовольствоваться почти только тем, что думает о книгах харьковская учащаяся молодежь из народа и в большинстве случаев лишь женская половина этой молодежи. Тем не менее учительницами положено было много усердия и труда в тесном кругу их наблюдений и так же, как по крайней мере им казалось, выказано много беспристрастия.
Мы не будем здесь касаться научного отдела книги, где на вид более выступают знания и педагогическая опытность самих преподавательниц и где дело идет преимущественно о том, чтобы решить, насколько доступны народу те или другие книги по их изложению, мы несколько остановимся лишь на отделе литературном, где яснее видны взгляды и направление слушательниц и самый способ ведения дела, принятый учительницами. Здесь главная заслуга учительниц состоит в следующем: по народным отзывам, они доказали, что народу вполне доступны многие произведения наших классических писателей, как-то: ‘Записки охотника’ и некоторые повести (‘Муму’, ‘Постоялый двор’) Тургенева, малороссийские повести Гоголя, ‘Ундина’ Жуковского, ‘Мороз — Красный нос’ и некоторые другие стихотворения Некрасова, многие комедии Островского (‘Не в свои сани не садись’, ‘Свои люди — сочтемся’4, ‘Воспитанница’ и проч.). Правда, указано очень немного, из других отзывов мы знаем, что круг классических произведений, которые могут завлечь грамотных людей из народа, несравненно шире, и уже в настоящее время здесь замечается очень много ступеней развития, но на отзывы харьковских учительниц мы обращаем особенное внимание потому, что они проверены на практике.
Однако настоящая наша задача не в этом указании. Преклоняясь перед авторитетом имени, учительницы и не пытались объяснить, в какой степени может быть содержательно для народа то или другое произведение писателя, признанного почему-либо классическим (к таким писателям отнесен, между прочим, и Григорович): они руководящими вопросами старались только выяснять содержание этих произведений. Что касается остальных книг для народа, то тут они уже не стеснялись выказывать свой педагогический авторитет, но свои суждения они все-таки основывали на приговорах слушательниц. Эти приговоры иногда бывали довольно странными. Учительница давала книгу для прочтения, по ее словам, самой развитой и серьезной из слушательниц старшего возраста, и из ее же сообщения оказывалось, что эта слушательница не понимала самых простых вещей и задавала совсем детские вопросы. Как бы то ни было, выражалось сочувствие или несочувствие к книге, и затем следовал приговор. Но надо сказать правду, что встречаются и очень меткие замечания слушательниц, и особенно что касается изложения содержания,— рассказы учащихся по простоте и выразительности очень часто далеко превосходят рассказ рекомендуемой книжки. Любопытно, однако, знать, что же изо всего этого происходило.
Мы узнаем, что ученицы рыдали навзрыд, слушая чувствительные рассказы Григоровича, и приходилось прекращать чтение. ‘Бедная Лиза’ Карамзина также была прочитана и заслужила одобрение, потому что некоторые ученицы при чтении ее проливали слезы. Какая-то графиня Рукополева издала в С.Петербурге для народа книжку,— правда, дешевую, за 2 коп., но поучения в ней — на многие рубли. Тут, между прочим, и воробушек, несмотря на свою бедность и невзрачность, помогает несчастным птицам:
Целый день порхал он всюду,
Всюду зернышки сбирал,
Относил больным соседям,
Бедных песней утешал.
Когда этот воробушек умер, то все птицы о нем плакали, плакали и дети, читая о его похоронах. Книжка, конечно, горячо рекомендуется.
Кроме слез, также и детский смех имел значение при выборе книг. Оказывается, что детям из народа более всего нравятся не сказка Пушкина или что-нибудь подобное, а ‘Степка-растрепка’ Вольфа. Это любимая книжка детей, стоящая, к сожалению, 1 р. 25 к. за 16 страниц. Следовательно, она не по средствам для народной школы, но учительница красноречиво отстаивает свободу детских симпатий и с умилением приводит стихи из книги:
Ай да диво, что за грива!
Ай да ногти, точно когти!
Отчего ж он так оброс?
Он чесать себе волос
И ногтей стричь целый год
Не давал — и стал урод.
После этого уже великанами являются такие писатели, как Чистяков, Погосский, даже Маляревский. Несмотря на их сентиментальность, вычурность, фальшь, которую местами признает и учительница,— все они безусловно одобряются, потому что нравились учащимся. В конце литературного отдела помещены таблицы, указывающие, какие книги пригодны для какого возраста и для какой степени развития. Всех таких степеней означено 6, и некоторые книги удостоились такого внимания, что названы пригодными для всех возрастов и ступеней развития. Какие же это книги? Вместе с рассказами для народа Льва Толстого, сказками Пушкина и Жуковского, которые могли быть полезными, если не всегда по содержанию, то по слогу (хотя сказки Жуковского, конечно, наиболее слабые из всех его произведений),— тут являются: ‘Конек-горбунок’ Ершова, ‘Иванушка-дурачок’ Круглова, ‘Митина нива’ Вучетича, ‘Веселый дед’ Коровина, один сборник повестей и проч.
Сказка ‘Конек-горбунок’, очень умная по содержанию и местами чрезвычайно бойкая по слогу, в то же время отличается грубою неправильностью и небрежностью речи и отчасти старинным ироническим отношением к народу: допустив ее для чтения, ее все-таки ни в каком случае нельзя считать образцовою. Сказка же Круглова — не более, как скучное упражнение в стихотворстве при неудачном желании подделаться под народный слог. ‘Митина нива’ — недурно написанный, но довольно сентиментальный рассказ о том, как, играя цветами, умер ребенок, забытый на ниве. ‘Веселый дед’ Коровина также не отличается изобретательностью: это дед, который пляшет, чтоб развлечь умирающего от голода ребенка, пока чудесно найденный рубль не спасает семьи. В сборнике, о котором мы упомянули, три отрывка: ‘Старый дворецкий’, ‘Няня’ и ‘Юродивый Гриша’. Первый рассказ состоит в том, что старик дворецкий, придя в деревню, вызывается услужить роженице, отправляется за старушкой бабушкой, везет ее на салазках и в темную ночь нечаянно спускает ее в прорубь, после чего идет каяться в монастырь. Во втором рассказе няня ждет не дождется своего внука, он, наконец, является к ней в виде юродивого. Но радость няни продолжалась недолго: внук ушел от нее в монастырь. Третий рассказ (из книги Толстого ‘Детство и отрочество’) также служит к прославлению юродивого с его пламенным благочестием. Мы видим, что этот выбор уже никак нельзя объяснить только сочувствием слушательниц: тут известную роль играли и симпатии самих преподавательниц.
Из отзывов, помещенных в книге ‘Что читать народу?’, нам пришлось бы сделать такой вывод. Народ способен понимать и лучшие классические произведения, но более всего ему нравятся книги, где есть что-нибудь изысканно-сентиментальное и грубо-эффектное, резонерски-поучительное и мистическое, сказочно-невозможное и вообще фантастическое. Но особенно все мистическое считается наиболее пригодным для народа.
В настоящее время начался новый ряд народных изданий под фирмою ‘Посредник’. Тут заметно сказывается участие Льва Толстого. Книжки очень недурно изданы и продаются по 1 1/2 и по 5 копеек. Цель их — провести в жизнь истинные начала христианства: полную самоотвержения любовь к ближнему, незлобивость и прощение обид и проч. Цель добрая, но преобладающая форма рассказов нам кажется далеко не целесообразною. Здесь мы находим три рассказа Л. Толстого. Из них лишь один ‘Кавказский пленник’ представляет более бытовую картину, другие два: ‘Чем люди живы’ и ‘Бог правду видит, да не скоро скажет’ — выражают идеи о милосердии и о забвении обид. Выдается еще рассказ Савихина: ‘Суд людской не божий, или дед Софрон’. Кроме этого изданы рассказы с тем же направлением: ‘Где любовь, там и бог’ и ‘Христос в гостях у мужика’ Лескова (милосердие и прощение обид).
Рассказ Толстого ‘Чем люди живы’ считается чуть ли не идеалом рассказов для народа. В книге, составленной учительницами харьковской школы, ему посвящены целых 13 страниц мелкой печати в два столбца, наполненных отзывами о нем учеников и учениц (тогда как для других, самых сложных произведений назначено много 2—3 страницы). И во всех отзывах все повторяются вопросы: ‘Какое первое, какое второе, какое третье слово узнал ангел?’ — так что в этих тонкостях, наконец, затемняется и идея рассказа. Остановимся на нем несколько подолее, так как он очень характеристичен. С обычным своим талантом Толстой рисует положение бедного деревенского сапожника, ходящего собирать свой грошовый заработок, его жены, которая распекает мужа за плохо устроенное хозяйство, сытого толстого барина, пришедшего заказывать сапоги, и проч. Все это очерчено легкими, но очень типичными чертами, тем не менее вся эта жизненная картина утопает в туманной и мудреной аллегории. Дело в том, что один ангел прогневил бога, не вынув души женщины, так как пожалел в ней мать двух малюток. Женщина все-таки умерла, но сирот, как родных, приютила и пригрела соседка, а ангел в наказание был голым брошен на землю. Однако его нашел сапожник, одел, приютил и оставил у себя работником. Так ангел узнал первое: что в людях есть любовь. Когда же дюжий барин заказывал сапоги, то он увидел позади его ангела смерти. Барин действительно в тот же день умер, и ангел узнал второе: что люди не знают, что им нужно для себя, для своего тела. А третье ангел узнал, когда к сапожнику пришла женщина, взявшая на воспитание сироток, со взрослыми уже девочками, он узнал, что люди живы не тем, ‘что сами себя обдумают’, а тем, ‘что есть любовь в людях’. ‘Бог не хотел, чтобы люди врозь жили, и затем не открыл им того, что каждому для себя нужно, а хотел, чтобы они жили заодно, и затем открыл им то, что им всем для себя и для всех нужно’. Тогда затряслась изба, раздвинулся потолок и встал огненный столб от земли до неба. У ангела распустились крылья, и он взлетел на небо.
К чему вся эта история с ангелом? Ведь могло бы и не случиться, что женщина приютила сироток, а если это случилось, то не ясно ли и так, почему сиротки остались живы. Тут вводится неприятная и сомнительная черта, что малютки не просто спасены любовью, а что для этого еще непременно нужна была смерть матери. Некоторые из учениц харьковской школы по случаю этого заметили: ‘А матери все-таки никто заменить не может’. Далее, будь вместо ангела какой-нибудь человек, бедняк, умиравший от голода в дороге, то и первое, что узнал ангел, означало бы, чем люди живы: история с сиротками нужна была бы разве только для пополнения темы. В сущности, первое и третье означают одно и то же, и читающие только напрасно ломают голову над этими различениями. Пример барина, не знающего, что нужно для тела, выбран очень неудачно. Ведь он всю жизнь заказывал сапоги и знал же, что ему нужно, а вот только в этот последний раз не знал. Так, если бы каждый при начале дела думал, что сейчас умрет, то и совсем не стал бы ничего делать: тогда и сироток было бы спасать невозможно. К чему предполагать невероятное? Умозрениями никого не убедишь. Люди очень хорошо знают, что им нужно для себя, но это знание у них редко соединяется с сознанием общей пользы, с истинно-братскими отношениями к ближнему. Только жизнь, проникнутая таким сознанием, становится полнее, отраднее, утешительнее для себя. Нам кажется, что вот это и нужно было выяснить, а не вставлять отвлеченную идею в поучительный символ, чуждый всяких жизненных красок.
После повести ‘Чем люди живы’ — самая дельная повесть Савихина ‘Дед Софрон’. Здесь живо обрисовано, как гибнет от пьянства добропорядочный мужик, после того как пожил в Петербурге на фабрике, как кулак Герасим опаивает сельский сход, чтобы отнять у деда Софрона последнюю полоску земли. Дед после того должен служить в пастухах и, обессилев, умирает у приютившего его доброго мужика Платона. В повести очень много подробностей, прямо схваченных из жизни, очень много трогательных сцен, но конец все портит. Нужно было, чтобы особая кара постигла Герасима. Он сгорел со всем своим домом и богатством, а изба Платона при этом пожаре осталась целою, и не то чтобы кто-нибудь поджог дом Герасима за кровную обиду — нет: сгорел он так, сам собою, в наказание за грехи. Дело не обошлось и без видений: Софрон перед смертью слышит тайный голос, его утешающий, а Платон видит Софрона во сне — с той же поучительной целью. Платон сажает березки на его могиле, а повесть оканчивается словами: ‘И лежали истлевшие дедовы кости в сырой земле под тяжелой гробовой доской. И хорошо было им, и если бы кто позвал их в деревню Ольховкину, не пошли бы!’ Чего же лучше? Пусть Софроны страдают, зато потом как хорошо костям их! После указанных нами фактов мы, естественно, приходим к вопросам: возможно ли по отдельным, случайным заявлениям судить о требованиях и желаниях народа? Эти заявления народа так ли понимают наблюдатели и истолкователи народных стремлений, как их понимает народ? Не вносят ли они тут своих личных симпатий и при случае не заставляют ли, в силу барского авторитета, и народ высказываться в этом смысле? Наконец, возможно ли, сплошь и сряду, всем заявлениям народа придавать одинаковую цену и делать какие-либо выводы без всякой руководящей идеи, разумея под этою идеей не личные пристрастия, а общие начала образования и гуманности?
Если брать отдельные, рассеянные голоса, отдельные случаи и на них основывать всю силу доказательств, то можно приписывать народу что угодно. Даже многочисленные факты, взятые сырьем, еще ничего не доказывают. При известном настроении они могут принимать одинаковую форму, но содержание их может быть бесконечно различно. Где ручательство, что высказанное народом мнение — настоящее, действительное его мнение, что оно не высказано под влиянием случайных, посторонних обстоятельств, и что в другой раз, по тому же поводу, народ не выскажет противоположного мнения? Народная жизнь очень сложная: вместе с историческими осадками в ней являются и новые разнообразные наслоения, рядом с уважением к обычаю, к старине проскальзывают и новые требования жизни. Здесь идут и перекрещиваются волны всевозможных влияний: быт городской и фабричный, быт кустарей и чисто земледельческий, жизнь торговых путей и лесных окраин, горных и степных местностей — все кладет свою печать на взгляды, все предъявляет свои требования. К этому надо присоединить отношения между сословиями, между различными поколениями. О том же предмете крестьянин неодинаково будет говорить с духовным лицом, с купцом, с барином или чиновником и со своим братом. Но при сближении с тем или другим сословием могут меняться и его взгляды. Рознь поколений никогда не была так чувствительна, как ныне, потому что молодежь и старики развились под совершенно различными условиями. Прибавим ко всему этому, что крестьянское сословие всегда было более зависимое, что над ним более, чем над другими сословиями, обрушивался гнет внешних обстоятельств. Это также не могло не оставить следов во взглядах народа.
Как обманчивы могут быть суждения, составленные о народе под такими условиями, нетрудно иллюстрировать примерами. При старинном крепостном праве помещик не совсем без основания мог утверждать, что мужик любит барина, потому что он действительно называл барина батюшкою и оказывал ему всевозможные знаки преданности и уважения. Но у многих ли эти знаки преданности действительно выражали благодарность барину за его доброту или милости? Увы! Едва уничтожилось крепостное право, как народ выразил всеобщее недоверие к господам, даже к тем, которые радели о его пользе. То же отношение мы видим ныне к богатому купцу, к фабриканту, которых народ также называет кормильцами, милостивцами. В последнее время возникла славянофильская идея об особенном, идеальном смирении нашего народа — качество, которое ставилось ему в преимущество даже перед всеми народами мира, и чуть этим ратоборцам народного величия приходилось сталкиваться с действительной жизнью, как они же готовы были утверждать, что народ наш предан буйству, пьянству и главное — сохраняет самое упорное стремление при всяком удобном случае обойти барина. Новейшим примером обманчивых суждений о народе служит еще школьное дело. Сколько толковали у нас, что народ совершенно равнодушен к школе, что для обучения грамоте ему не нужно других книг, кроме букваря, часослова и псалтыри,— других учителей, кроме отставных солдат, спившихся с круга дьячков и черничек. Особенно к новой школе — доказывали многие (эти толки ныне опять возобновляются) — народ просто чувствует антипатию за ее новые методы, за гражданскую печать книг и простое, жизненное их содержание, за обхождение с учениками, чуждое колотушек и розог. И что же? Прошло несколько лет, и народ толпами валит в новую школу, где есть порядочный учитель. В харьковской воскресной школе до 300 учениц от 9 до 40 лет. В сельских школах, где места едва хватит на 50 человек, собирается иной раз до 100. Это мы узнаем из земских отчетов о московских, тверских школах. В настоящую минуту перед нами лежит только что вышедший отчет воронежского земства о школах воронежского уезда (под редакцией Ф. Щербины). Из него мы узнаем, что число учащихся за последние десять лет увеличилось в 120 проц. на школу, и всеобщая воинская повинность с ее льготами для грамотных тут не имела почти никакого влияния. Народ просто стал сознавать пользу грамоты и при этом увидел хорошие результаты от новой школы. Однако из отчета видно, что школы воронежского уезда еще довольно плохо обставлены: в книгах для чтения крайний недостаток, нет особых помещений для приходящих в школу издалека, и дети должны тащиться за несколько верст, часто голодные, без порядочной теплой одежды, в зимнюю вьюгу, по колена в снегу, в весеннюю и осеннюю распутицу, которые на юге продолжительнее, чем на севере. Притом при земледельческом быте Воронежской губернии здесь дети нужнее, чем в других местах, как помощники бедному крестьянину в сельских работах, которые раньше начинаются весною и дольше продолжаются осенью. Вот при каких условиях народ посещает школу… и после этого еще могут толковать, что он чуждается новой школы! Наблюдатели и просветители народа мало принимают в расчет указанные нами условия, при которых образуется и высказывается народное мнение. Они буквально понимают слова народа, тогда как у него есть свой язык, часто очень иносказательный. Говоря о вреде нового учения, крестьянин, особенно бездетный, часто боится только нового налога на школу или вторит кулаку, которому школа почему-либо кажется не с руки. Прося почитать чего-нибудь поучительного, он иногда разумеет житие святого (особенно если это старик, спасающий душу), а иногда историческую и даже сельскохозяйственную книгу или и повесть о том, как бедный батрак перехитрил богача-хозяина и влепил ему такой щелчок в нос, от которого свалился бы и бык. Просветитель, положим, дает ему книгу о том, как один ссыльный, по какому-то видению, ждет в гости Христа, и в то же время не прощает своему врагу, потому что от этого человека пострадали не только он, но и многие другие,— и как он все-таки под конец должен был усадить этого врага на почетное место, приготовленное для Христа. Мужик с благодарностью возвращает книгу и говорит: ‘Вот как нужно прощать обиды-то! А мы, окаянные, что делаем?— только гневим господа!’ — и в подтверждение этого тут же, по уходе от барина, с приличною бранью дает тумака встретившемуся сопернику. Чем при чтении довольствуется народ, можно видеть из упомянутого выше воронежского отчета. В одном месте других книг нет, кроме азбук Паульсона и Ушинско-го, и грамотный крестьянин все-таки берет их из школы и вновь перечитывает, в другом месте единственная серьезная книга — сборник материалов Мещерского о Севастопольской обороне. Просветитель не берет во внимание того, что учащаяся молодежь часто смотрит ему только в глаза, стараясь угадать, чего он именно желает. Если это барыня или барин, то у народа сейчас слагаются особые отношения: он будет соглашаться во всем с просветителем, хотя и думает совсем другое. Еще более: он тотчас угадает затею барина, его вкусы и симпатии и так или иначе постарается подладиться, потому что это ему ничего не стоит, а при случае можно и выгадать. Это лукавство в отношении ко всякому, кто хотя сколько-нибудь имеет вид барина, может быть, остаток старинного рабства, но оно легко усваивается и детьми. С другой стороны, слово наставника в деревне еще менее может встретить противоречия, чем в городе. И вот просветитель убеждается, что он живет с народом душа в душу, что он угадал самые сокровенные его требования.
Из народных пословиц, песен, из многих сказок и былин мы узнаем, что в душе народа есть и глубокое сознание жизненной правды, и живое, творческое начало. Между тем какие книги он более всего читает? Это все те же знаменитые: ‘Еруслан Лазаревич’, ‘Бова Королевич’, ‘Францыль Венциан’, ‘Милорд Георг’ и проч. Как объяснить такое противоречие? Скажут, что других книг мало заходит в народ, но если и заходят другие книги, все-таки народ без разбора поглощает все — плохое и хорошее. Народ, во-первых, очень неизбалован хорошими книгами. Надо вспомнить, что читается и в образованном кругу на провинции: какой-нибудь пикантный французский роман третьего разряда, какая-нибудь газетка да дешевый иллюстрированный журнал не составляют же капитальных произведений. Во-вторых, по своей наивности народ еще относится к печатной книге с некоторым благоговением: уж если напечатано, значит — самая, что ни на есть, мудрость! Книга может казаться ему неподходящею, глупою, бездельною, но он, не доверяя своему суждению, не легко решится дать о ней искренний отзыв. Народ в отношении чтения очень невзыскателен. Так и в его обыденной, изустной литературе, в сказке, он удовлетворяется самыми невозможными и дикими сплетениями фантазии, лишь бы тут был какой-нибудь поучительный смысл.
Некоторые ревнители нашей народности до того преклоняются пред каждым словом, выходящим из уст народа, что чуть ли считают не преступлением переделывать для детского чтения народную сказку. Но сам народ не придает сказке такого важного значения. Подобно этому и в книге без всякого критического отношения он прежде всего ищет какого-либо применения к своей жизни, и если найдется такое применение, то мы сейчас получаем отзыв: ‘Вот это хорошо, дельно сказано… умная книга!’
В большинстве случаев народ, конечно, находится еще на той степени развития, когда и ложный эффект, и грубая подделка под что-нибудь нравственно возвышенное могут нравиться. Но следует ли из этого, что мы можем запрудить народную литературу всякой дребеденью? Основываясь на недостатках народного развития, можем ли мы говорить с народом, как с глупым ребенком? Лучшие свойства народного ума и народной творческой силы, напротив, обязывают нас быть здесь наиболее строгими в выборе произведений. Вспомним, что чрез сближение с народною литературой обновилась в лице Пушкина и наша художественная литература: Крылов, Кольцов, Гоголь, Некрасов, Тургенев (в ‘Записках охотника’) обильно черпали из того же народного источника. И вот теперь, в благодарность за это, мы будем поучать народ, какой страшный вред от пьянства, по исполненным всякой чертовщины повестям Погосского, забывая, что подобные специальные повести еще нужнее были бы для нашей интеллигенции! Нам довольно знать, что народ может понимать и ценить все истинно изящное в литературе, если только по своему содержанию оно сколько-нибудь доступно его пониманию, и, основываясь на этом, мы должны поставить себе руководящею идеею поддержать и развить в нем те прекрасные начала, которые он же указывает нам в произведениях своей творческой фантазии.
Здесь уместно будет сказать еще о славянском чтении, которое, как кажется, готовится быть одною из специальностей вновь заводимых духовно-приходских школ. Мы ничего не можем ни возражать, ни приводить в защиту этих школ, не зная, каковы они будут. Нам кажется, что они не могут слишком отличаться от обыкновенных светских школ. Священник, лишь потому, что он священник, еще не есть ни врач, ни педагог: для этого нужны и особое призвание, и специальная подготовка. С другой стороны, его прямые обязанности, особенно при разбросанности сельского прихода, должны сильно отвлекать его от деятельного участия в школе. Значит, все дело будет поручено, как и ныне, какому-нибудь воспитаннику духовной или учительской семинарии, и деятельность священника против той, какую он и ныне может проявить в светской школе, увеличится разве писанием отчетов. Собственно говоря, можно бы только радоваться, что число сельских школ умножится. Но очень жаль, что некоторые ревнители уже с самого начала хотят посеять какую-то рознь между этими будущими приходскими и ныне существующими светскими школами, ожидая от первых всякого добра и взваливая на последние всякое зло. Если уж совсем нечего сказать против светской школы, то ставят ей в упрек, что в азбуках и в книгах для чтения, в ней употребляемых, в начале все говорится о лошадках, о коровках, а не об ангелах и других священных предметах. Но нельзя же простирать уважение к святыне до злоупотребления священными предметами: если для ознакомления с буквою а нужно слово ‘ангел’, то на том же основании нужно вводить священные предметы и в арифметические задачи! ‘Коровки, лошадки не нужны потому, что дети их отлично знают’. Но описание их и вносится в книгу потому, то дети их знают. Нельзя же семилетнего, осьмилетнего ребенка при первом упражнении в чтении затруднять незнакомыми ему умозрительными предметами. Притом здесь еще имеется в виду привести в некоторый порядок детские представления и сообщить некоторые естественные знания, например о различии животных по зубам.— ‘Вот, вот,— скажет ревнитель,— вы и проговорились: у вас все знания, да знания, а ничего для сердца, для нравственности!’ Но, во-первых, в книгах для чтения помещаются не одни же знания, а во-вторых, для развития сердца и нравственности важнее всякой книги живой пример, живое слово. С другой стороны, не давая умственного развития чрез знакомство с естественными законами, мы не приготовим настоящей почвы и для развития религиозно-нравственных начал. Что же за религия, затемненная всевозможными суевериями! Мы даже не понимаем, как можно говорить о какой-то особой нравственно-поучительной книге для чтения, когда в каждой школе есть такая книга, как евангелие! Вообще книга религиозного содержания, особенно по-славянски, может с успехом читаться детьми, когда они сколько-нибудь научатся русской грамоте. Какое же может быть возбуждение религиозного чувства, когда ребенок коверкает каждое слово и приходится почти исключительно иметь дело с механизмом чтения?
Но мы отвлеклись от нашей темы о славянском чтении. Необходимость такого чтения значительно умаляется, после того как большая часть богослужебных книг переведена на русский язык. Однако знать по-славянски необходимо для понимания литургии — того, что на ней поется и читается. Вряд ли сельская школа при настоящем ее устройстве может достигнуть в этом отношении больших результатов, чем она достигает теперь. Для этого слишком мало времени, а славянский язык слишком труден, и многие ли из самих ревнителей знают его основательно? Но скажут: надо удовлетворить требованию народа, который любит славянское чтение. Современная школа по мере сил этому и удовлетворяет: только мнение о любви народа к славянскому чтению тоже преувеличено. Читают преимущественно старики да раскольники, но много ли понимают из прочитанного? Понятно, что после многовекового обучения грамоте по часослову и псалтыри еще сохранились предания о непреложности такого обучения. Народ прежде не знал никакой другой науки и потребность знания удовлетворял все из того же источника. Он по-своему толковал священное писание, находя в нем тексты и для объяснения естественных явлений, и для применения к своему домашнему обиходу, и для гадания о будущем,— словом, мешал свои старые суеверия с религиозными верованиями. Кое-где такое настроение сохраняется и теперь. Но что же тут общего с религией и нравственностью? Почему для народа специальным знанием должно быть то, что не служит специальным знанием для остальных классов общества? Мы видим, что по мере ознакомления с наукою и литературою народ также охотно читает светские книги, а свое религиозное чувство он удовлетворяет чтением священных книг в русском переводе. С церковной точки зрения, при плохом знании славянского языка (а другого знания не может дать сельская школа, потому что в ней и по-русски-то выучиваются пополам с грехом) самостоятельное чтение по-славянски может быть даже вредным, потому что при этом могут быть всякие произвольные и даже еретические толкования священного текста.
Нас спросят: как же мы ответим на вопрос, поставленный в заголовке статьи: ‘Что читать народу?’, что мы можем представить тут положительного? Мы имели в виду лишь постановку этого вопроса, а подробное объяснение того, какие книги могут быть выбраны для чтения, завлекло бы нас слишком далеко и составило бы предмет специальной педагогической статьи. Однако мы считаем небесполезным указать здесь на основания, которых следует держаться при этом выборе,— основания, отчасти уже разъясненные нами в предыдущем изложении. Здесь, конечно, пришлось бы делить читателей на несколько групп, смотря по успехам грамотности. Есть местности, где грамотность уже значительно развилась, где при школах есть порядочные библиотеки и крестьяне уже довольно подготовлены к пониманию более сложных и серьезных литературных произведений, есть и такие местности, где они недалеко ушли за пределы азбучного знания. Но, во всяком случае, надо помнить, что крестьяне не дети, что у них есть богатый жизненный опыт, развитая наблюдательность, установившиеся условия быта в их сельских занятиях и промыслах, в их семейном и общественном положении.
Из литературных произведений тут всего естественнее было бы выбирать такие, где изображается местный быт или нравы и обычаи разных сословий. Хорошо было бы, если бы картины быта воспроизводили знакомую крестьянам жизнь в более широких се областях, как например быт горнозаводский, быт фабричный, степной и проч. Таких произведений у нас в настоящее время накопилось довольно: они частью рассеяны по журналам, частью могут быть найдены в собраниях сочинений новейших беллетристов. Каждая повесть могла бы быть издаваема отдельною книжкою за недорогую цену. Некоторые из них, очень талантливо написанные, пришлось бы все-таки значительно сократить, выкинув все, что относится к излишним литературным распространениям или к субъективным воззрениям авторов. Мы здесь разумеем не одни повести из крестьянского быта: народ не менее интересуется и жизнью других сословий. Быт купеческий, быт сельского духовенства, чиновничий и помещичий не менее ему близки там, где дело касается реальной стороны жизни. Но описание жизни крестьян с новейшими умозрениями о крестьянских началах было бы ему скучно и непонятно. Выходя из этого реального начала, мы можем решить, что наиболее доступно народу в произведениях наших первоклассных писателей. Крылов, Кольцов, значительная часть произведений Некрасова — без труда подойдут под эту мерку. Понимание Пушкина и Лермонтова требует несколько большего художественного развития, но и у Пушкина его исторические повести, драма ‘Борис Годунов’, ‘Медный Всадник’, ‘Полтава’ будут понятны при некоторых исторических объяснениях. Исторический роман, как доказывает ‘Князь Серебряный’ гр. А. Толстого, особенно любим народом, но здесь надо сделать строгий выбор, чтобы не запружать головы вычурными фантазиями, которым так легко у нас поддаются романисты этого рода. Далее, при некотором развитии, Гоголь и Островский почти целиком могут быть усвоены народом. Не худо бы выбрать для народного чтения драмы и комедии и из тех, какие играются на театрах: некоторые из них хотя занимают далеко не первое место в художественном отношении, все-таки довольно просто и живо воспроизводят общественную жизнь. Романы Тургенева уже менее доступны, потому что изображают недуги образованного общества, которых народ не переживал. Но, например, ‘Обломов’ Гончарова мог бы быть отлично понят, исключая утонченных отношений Ольги к Штольцу и некоторых других романтических подробностей. Из произведений иностранной литературы подлежат выбору те же сочинения с реальным направлением, но не с выступающим резко бытовым характером. Впрочем, повести, где встречаются описания разных стран и выведена борьба человека с природою, могут быть для народа очень занимательны. Есть у нас попытки изложения в сокращенном виде драм Шекспира и других классических произведений, но такие драмы, как ‘Король Лир’ Шекспира и ‘Вильгельм Телль’ Шиллера, могли бы быть изданы целиком для чтения более развитыми людьми из народа. Больше распространяться об этом предмете мы не будем: заметим лишь вообще, что надо сделать выбор чего-нибудь вполне содержательного и по возможности образцового. Крестьянину нет времени много читать, и книга, раз попав ему в руки, не просто им перечитывается, а, так сказать, изучается долго и постепенно.
О книгах научного содержания мы сделаем лишь немного замечаний. Всего охотнее народ в настоящее время читает книги исторические. Но у нас об истории для народа сложилось особенное понятие. Многие считают тут необходимыми риторические изображения и особенно псевдопатриотические разглагольствия. Не нам бы учить патриотизму народ, который преимущественно на своих плечах вынес всю тягость нашего исторического развития. Как по истории, так и по другим научным предметам народная книга прежде всего должна быть проста и правдива. Между тем в популярных брошюрах по географии, естественной истории, даже по гигиене и сельскому хозяйству мы сплошь и сряду встречаем грубые подделки под простонародный тон, ребяческие прибаутки, противные подмазывания и подслащивания сухой науки и тут же — кучу фактов, навороченную уже без всякой идеи. Мы не отвергаем пользы живых, характерных очерков из путешествий, из мира животных и растений и т. д. Но для чтения подобных очерков необходимо все-таки предварительное знакомство хоть с общими началами науки. В настоящее время народу всего нужнее краткие курсы по всем главнейшим отраслям знаний — курсы, в которых отчетливо и без всяких прикрас изложено было бы самое существенное по каждому предмету. В них место лишь объясняющим рисункам, чертежам, картам, а не тем жалким иллюстрациям, какие помещаются обыкновенно на обертке народных брошюр для праздной приманки. Когда народ начинает учиться, то уж учится серьезно, толковито, не для пустой забавы.
Впервые опубликовано в 1886 г. посмертно в журнале ‘Вестник Европы’, No 7.
Поводом к написанию статьи послужил выход в свет под редакцией известного деятеля по народному образованию X. Д. Алчевской книги ‘Что читать народу?’ (первый том вышел в 1884 г., а два последних — уже после смерти В. И. Водовозова, в 1889 и 1906 гг.
Книга, написанная X. Д. Алчевской совместно с харьковскими учительницами воскресной школы, представляла большой и самоотверженный труд. Авторы ставили своей задачей выяснить, как в народе воспринимают и понимают те многочисленные книги, которые издаются для него интеллигенцией. Для этого был проведен опрос большой группы учащихся воскресных школ. Книга произвела большое впечатление в педагогических кругах и была отмечена в 1889 г. на Парижской выставке золотой медалью. В своей статье В. И. Водовозов предпринял попытку сделать опыт харьковских учительниц предметом анализа и оценки по существу. Эта книга дала ему повод рассмотреть вопрос о том, в каких отношениях к народу стоит русская интеллигенция.
Рассматриваемая книга — это не книга о том, что читать народу, а о том, понимает ли народ то, что для него написано интеллигенцией, и как он это понимает. В. И. Водовозов приходит к выводу, что огромное количество книг, написанных для народа, еще не нашло полного понимания в народе, что народ и интеллигенция говорят на разных языках. Одновременно он высказал свои взгляды на то, какой должна быть литература для народного чтения.
1 Примечание к статье В. И. Водовозова ‘Что читать народу?’ написано редактором журнала ‘Вестник Европы’ М. Стасюлевичем.