Что было ее счастьем, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ
СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ
подъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

Приложене къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Издане А. Ф. МАРКСА.
1905.

ЧТО БЫЛО ЕЯ СЧАСТЬЕМЪ.

Ольга Дмитревна Курчаева потеряла своего мужа, когда ей было едва ли двадцать девять лтъ. Она заперлась въ своемъ небольшомъ домик-особняк въ Петербург, перестала вызжать куда бы то ни было, запустила вс знакомства и осталась одна со своими воспоминанями. Ея жизнь стала походить на сонъ съ чудными сновиднями о двнадцати годахъ полнаго счастья. Вспоминать было о чемъ: каждый уголокъ ея дома, каждая ничтожная вещица, все напоминало ей ея Лео,— такъ звала она своего покойнаго мужа, Льва Александровича Курчаева. Правда, они только два года прожили въ этомъ дом, но этотъ домъ былъ такъ же обставленъ, какъ и ихъ деревенскй домъ, гд она безвыздно прожила съ мужемъ первыя десять лтъ, посл замужества.. Если ей во время замужества недоставало чего для полнаго семейнаго счастя, такъ только разв дтей. Потеря мужа отразилась на ней странно: Курчаева не билась, не рыдала, не думала о самоубйств, она просто тихо и покорно плакала, вполн вря, что она умретъ не сегодня, такъ завтра, что она разстается съ мужемъ на короткое время. Представить себ долгую жизнь безъ него, съ новыми радостями и надеждами, она не могла. Она просиживала часы въ его кабинет, перебирала его письма, писанныя имъ къ ней, перечитывала книги, которыя они любили читать вслухъ, иногда садилась за фортепано и играла т пьесы, которыя онъ любилъ слушать. Поэзя ея прошлаго охватывала ее всю, подавляя всякя мечты о будущемъ. Она покорно ждала смерти, не измняя этого образа жизни и втягиваясь въ него, привыкая къ нему, какъ привыкаютъ къ опю, къ морфю. Посщеня знакомыхъ и родныхъ тяготили ее, отрывая ее отъ мыслей о муж и близкомъ свидани съ нимъ. Это было своего рода помшательство, спокойное, тихое, и разныя богатыя тетки и кузины, изрдка посщавшя ее, съ сомннемъ качали головами и жалли ее, когда она говорила, что ей ничего не нужно, кром этой жизни. Въ двадцать девять лтъ — и ничего не нужно, кром затворничества съ воспоминанями о прошломъ! Разв это не начало умственнаго разстройства? Ей говорили о театрахъ, о балахъ, о новыхъ модахъ, стараясь затянуть ее въ интересы свтской жизни, она слушала со скучающимъ видомъ и думала: ‘когда же удутъ постительницы’…

Какъ-то разъ къ ней захала одна изъ ея двоюродныхъ сестеръ, Варвара Павловна Чарновская, бойкая и веселая свтская двушка, и, засыпая хозяйку безчисленными новостями, замтила, между прочимъ:

— А вчера въ Петербургъ вернулся Дмитрй Ивановичъ Зеленовъ.

Молодая женщина очнулась on, своего сонливаго полузабытья.

— Зеленовъ? Вы ему сказали о моей потер?

— О, это его страшно поразило. Онъ весь вечеръ проговорилъ о теб.

Молодая женщина вздохнула.

— Это былъ лучшй другъ Лео.

— Онъ просилъ позволеня захать къ теб.

— Я буду рада ему. Я знаю впередъ, что эта утрата поразила его.

— Значитъ можно сказать ему, чтобы захалъ?

— Конечно, ты знаешь, что мн дороги вс, кого любилъ Лео.

Молодая кузина оживилась еще боле, начала болтать о свтскихъ пустякахъ. Ее охватило радостное предчувстве, что Ольга Дмитревна оживетъ, воскреснетъ, вернется въ свтъ, встртившись съ Зеленовымъ. Начало новаго романа всегда интересно. Романъ же долженъ былъ начаться непремнно. Зеленовъ еще молодъ, хорошъ собою, интересный собесдникъ. Онъ оживитъ, воскреситъ Курчаеву.

— А мы Ольгу выдадимъ замужъ,— говорила Чарновская дома своей матери, возвратившись отъ Курчаевой.

— За кого?— спросила мать.— Что ты выдумываешь!

— А вотъ увидите! Выйдетъ замужъ за Зеленова.

Старушка пожала плечами, сердясь на дочь.

— Какъ у тебя все это скоро длается! Всхъ сейчасъ готова повнчать, а сама…

Старушка не кончила, махнувъ рукой. Она уже лтъ пять какъ сердилась на дочь за то, что та засидлась въ двушкахъ.

——

Зеленовъ не спалъ до глубокой ночи, узнавъ, что Ольга Дмитревна позволила ему явиться къ ней. Въ его душ поднялись самыя разнообразныя чувства: горечь о неудавшемся счасти, смутныя надежды на лучшее будущее, сожалне о женщин, потерявшей любимаго мужа, тайная радость, что она, наконецъ, свободна.

Это былъ молодой морякъ, года на три старше Курчаевой, блестяще образованный, много видвшй, мужественно красивый, съ черными курчавыми волосами, съ загорлымъ лицомъ, съ честной прямотой моряка и съ той юношески наивной застнчивостью благородно самолюбиваго человка, которая придаетъ особенную прелесть молодымъ мужчинамъ среди ничмъ не смущающихся, наглыхъ свтскихъ фатовъ и хлыщей. Когда-то, мальчикомъ, онъ былъ по уши влюбленъ въ Ольгу Дмитревну, тогда еще двочку. Любовь была идеальная, платоническая, похожая на безмолвное обожане. Отправляясь въ первое плаване, онъ мечталъ о томъ, что время его возвращеня въ Россю совпадетъ, со временемъ выхода Ольги изъ института, и онъ признается ей въ любви, поведетъ ее къ внцу… Онъ вернулся черезъ три мсяца посл ея выхода изъ института и засталъ ее уже женою своего прятеля, Льва Александровича Курчаева. Она по старой привычк назвала его Митей, онъ обмолвился и назвалъ ее Ольгой Дмитревной. Левъ Александровичъ запротестовалъ: они должны быть вс по-старому на ‘ты’, какъ друзья, какъ родные. Молодой человкъ былъ тронутъ прязнью, лаской, дружбой Курчаевыхъ и, тмъ не мене, скоро ухалъ отъ нихъ изъ деревни и немного закутилъ. Однако, нравственная порядочность, недюжинный умъ, хорошее образоване взяли свое, и временный упадокъ духа прошелъ. Юноша принялся за дло, выработался въ серьезнаго человка, снова отправился въ плаване, увлекся изученемъ морского дла за границей, и скоро его имя сдлалось однимъ изъ уважаемыхъ среди спецалистовъ морского дла именъ. Въ деревню къ Курчаевымъ онъ боле не заглядывалъ, хотя въ Петербург никто не проводилъ съ нимъ столько дней, сколько Курчаевъ, прзжавшй ежегодно въ столицу ‘по дламъ’, безъ жены, иногда на мсяцъ, иногда на два, то разъ, то два въ годъ. Зеленовъ былъ убжденъ, что Курчаева забыла его за эти двнадцать лтъ, и вдругъ съ изумленемъ и радостью узналъ, что она его помнитъ, желаетъ видть у себя, хотя она не принимаетъ никого изъ постороннихъ. Почему? разв онъ еще близокъ ей? разв онъ можетъ еще на что-нибудь надяться? Изъ-подъ пепла забвеня въ его душ вспыхнули искорки любви.

Онъ входилъ въ домъ Курчаевой съ тревогой въ душ, смущенный, сконфузившйся, какъ школьникъ. Пройдя залъ и гостиную, онъ увидалъ въ небольшомъ кабинет, заставленномъ цвтами, стройную молодую женщину въ черномъ плать. Онъ сразу узналъ ее и ему показалось, что она все та же двочка, какою была двнадцать лтъ тому назадъ. Блокурая, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, съ добрыми голубыми глазами, двически стройная, она, казалось, даже похорошла. Черное платье длало еще ослпительне близну ея лица, ея шеи, ея маленькихъ рукъ. Онъ остановился въ дверяхъ, поклонился, не зная, съ чего начать, милый въ своей застнчивой неловкости. Она радушно, какъ старому другу, протянула ему об руки.

— Я рада вамъ,— заговорила она.— Вы уже знаете все, что случилось.

Онъ дружески пожалъ ея руки.

— Я былъ глубоко пораженъ.

— О, я врю! Лео такъ любилъ васъ!

Она подвинулась на мягкомъ голубомъ диванчик, очищая мсто для него.

— Да, мы иногда видлись съ нимъ здсь, въ Петербург,— сказалъ онъ, занявъ мсто около нея.

— Онъ всегда говорилъ, что онъ умеръ бы отъ тоски здсь, въ столиц, если бы не вы,— замтила она.— Еще бы! Ему такъ тяжелы были эти несносныя поздки по дламъ сюда, гд у него не было никого, кром васъ…

Онъ почему-то сконфузился и не зналъ, что отвчать. Она дотронулась до его руки.

— Вамъ тяжелы, мой другъ, эти воспоминаня. Я это понимаю. Вы такъ недавно еще узнали объ этой утрат.

Она вздохнула.

— А я только ими и живу, перебираю въ памяти вс мелочи, вс подробности нашей жизни — и точно вижу свтлый, волшебный сонъ.

Она заговорила о своемъ прошломъ счастьи. Ни облачка не было въ ея жизни. Ея Лео боготворилъ ее, она боготворила его. У нея тамъ, въ деревн, не было никого близкихъ и родныхъ кром него. Она изъ института попала прямо подъ внецъ, переселилась съ нуженъ въ деревню, и эта деревня стала ея земнымъ раемъ. Ея Лео не могъ ее никуда вытащить оттуда. Когда онъ узжалъ на мсяцъ или на полтора въ Петербургъ, онъ писалъ ей ежедневно письма,— это цлыя кипы нжныхъ признанй въ любви. Какъ скучалъ онъ каждый разъ въ Петербург! Иногда по нсколько вечеровъ, окончивъ дла, онъ не выходилъ изъ своего номера въ гостиниц. Если бы не Зеленовъ, онъ, какъ самъ, писалъ, могъ бы съ ума сойти отъ тоски и одиночества, не интересуясь ничмъ, кром жены, оставленной тамъ, въ ихъ земномъ раю, въ деревенскомъ затишьи…

Зеленовъ сидлъ, притихнувъ, въ смущени, съ сдвинутыми бровями, точно на иголкахъ, и все придумывалъ, что ему сказать. Она же, дтски наивная, продолжала входить во вс подробности своей супружеской идилли.

— Спасибо вамъ, что вы его берегли для меня,— проговорила Ольга Дмитревна, окончивъ разсказъ и снова протягивая Зеленову руки.

Онъ горячо сжалъ ихъ и поднесъ одну изъ нихъ къ губамъ. Глубокая жалость къ этой женщин-ребенку охватила его всего.

— Вы не можете себ вообразить, какую радость вы доставили мн своимъ посщенемъ,— искренно сказала она.— Я могу говорить съ вами и только съ вами о немъ, я могу не стсняясь вспоминать вс мелочи своей жизни. Другимъ это скучно, другимъ это чужое… Вы же… васъ связываетъ со мною любовь къ нему…

Она поднялась съ мста.

— Я вамъ покажу его послднй портретъ, его письма.

Она пошла впередъ легкой походкой, грацозная, стройная, двственно прекрасная. Гладкй лифъ траурнаго платья, его тяжелыя складки, все это придавало особенную прелесть ея фигур. Онъ, ослпленный ея красотою, покорный рабъ, безсознательно послдовалъ за нею въ кабинетъ ея мужа — онъ пошелъ бы за нею на край свта, если бы она этого потребовала, онъ сталъ бы выслушивать отъ нея все, что ей угодно, лишь бы любоваться ею, быть около нея.

——

Дмитрй Ивановичъ сдлался частымъ постителемъ Курчаевой. Она читала съ нимъ т книги, которыя читалъ съ нею Лео. Она и онъ, оба играли на фортепано, и она давала ему т ноты, которыя любилъ ея Лео, играла сама т пьесы, которыя любилъ тотъ. Дмитрй Ивановичъ сдлался ей почти необходимъ, и если онъ не бывалъ у нея день или два, она писала ему мелкимъ-мелкимъ почеркомъ коротенькя записочки: ‘Приходите, вы забыли меня’. А ему все тяжеле и тяжеле становилось бывать у нея: онъ чувствовалъ, что онъ опять страстно любитъ — любитъ, какъ мальчикъ, робко, застнчиво, боясь, что сорвавшееся съ его языка признане порветъ ихъ отношеня, смутивъ этого двадцатидевятилтняго ребенка. Онъ чувствовалъ, что она питаетъ къ нему только дружбу,— дружбу за то, что онъ былъ другомъ того человка, который былъ для нея всмъ. Онъ сознавалъ, что онъ дорогъ ей не самъ по себ, а потому, что съ нимъ можно говорить о томъ человк. Иногда онъ ощущалъ просто ненависть къ этому человку, тмъ больше убждался въ ея беззавтной любви къ этому человку, сблизившему ихъ и въ то же время стоявшему между ними.

Въ кругу родныхъ Курчаевой, между прочимъ, уже говорили, что ‘неутшная вдова’ утшилась, что скоро она снова наднетъ подвнечное платье. Одни длали насмшливыя гримасы, иронически замчая, что фарсъ притворства приходитъ къ развязк, друге искренно радовались, что вмсто сумасшедшаго дома Курчаева попадетъ къ новому домашнему очагу. Вс, впрочемъ, сходились во мнняхъ относительно одного: вс признавали эту исторю интересной, и она развлекала не хуже послдней пьесы французскаго театра. Кузина Курчаевой, Варвара Павловна Чарновская, введшая въ ея домъ Зеленова, волновалась и суетилась боле другихъ, такъ какъ волноваться и суетиться было вообще въ ея характер, а тутъ еще это дло являлось и вполн созданемъ ея рукъ. Какъ-то разъ она посмялась Зеленову:

— Вы еще не сдлали предложеня Ольг?

Онъ сдлался серьезенъ, почти мраченъ.

— Ольга Дмитревна такъ любила своего мужа, что никогда не полюбитъ другого,— отвтилъ онъ.

И, поддаваясь невольно накипвшей давно въ душ горечи, онъ прибавилъ:

— Онъ сумлъ сдлать себя ея кумиромъ, гд же ей теперь поклоняться другимъ идеаламъ, другимъ богамъ?

— Положимъ, это былъ примрный мужъ,— начала Варвара Павловна:— но все же…

Зеденовъ рзко перебилъ ее:

— Ахъ, что вы говорите: примрный мужъ! примрный мужъ! Я думаю, я-то знаю хорошо оборотную сторону медали!

Чарновская взглянула на него удивленно, вопросительно.

— Вы несогласны съ этимъ?— спросила она.

— Нтъ,— коротко и сухо отвтилъ онъ.

Она опять съ удивленемъ и любопытствомъ взглянула на него.

— Но вы же были его прятелемъ.

— Да, потому-то я и знаю оборотную сторону медали,— произнесъ онъ, ничего не поясняя.

Варвара Павловна лукаво посмотрла на него, что-то сообразивъ чисто по-женски.

— Вы ревнуете ее къ покойнику и потому несправедливы къ нему! Да? сознайтесь, что это такъ.

Онъ пожалъ плечами и почти съ негодованемъ отвтилъ:

— Вы ошибаетесь!

Она, любопытная, какъ настоящая праздная дочь Евы, продолжала приставать къ нему:

— Но что же вы можете сказать противъ него? Что?

— То же, что и вс, кто хотя немного вдумается въ его поведене,— сухо пояснилъ Зеленовъ.— Человкъ, уже пожившй, женился на неопытной, бывшей у него подъ опекою институтк, заперъ ее въ четырехъ стнахъ, въ деревн, удалилъ отъ незнакомой ей жизни.

Варвара Павловна немного разочаровалась: она ждала какихъ-то открытй, тайнъ, а не этихъ простылъ соображенй, логическихъ выводовъ. Она замтила:

— А! вотъ что! А если въ этихъ четырехъ стнахъ былъ ихъ рай, если имъ ничего боле было но нужно?

Онъ раздражительно перебилъ ее, задтый за живое ея возраженями.

— Имъ! Имъ! Что вы говорите! Она — и только она жила безвыходно въ этихъ четырехъ стнахъ, а онъ — онъ каждый годъ убгалъ изъ этихъ четырехъ стнъ на мсяцъ, на два, на три, какъ школьникъ изъ карцера…

— Нельзя же было бросить дла… Онъ здилъ по дламъ въ Петербургъ…

— Дла,— съ презрительной усмшкой проговорилъ Дмитрй Ивановичъ.

— Онъ покучивалъ здсь? Да?— допрашивала настойчиво Чарновская, чувствуя, что онъ знаетъ боле, чмъ говоритъ.

Онъ сухо замтилъ:

— Оставимте этотъ разговоръ. Мн, право, тяжело говорить объ этомъ.

Варвара Павловна задумалась, покусывая губы отъ досады, и все-таки не унялась — попробовала пустить въ ходъ новый планъ атаки:

— Какъ это странно! Вы бросаете новый свтъ на этого человка. Неужели онъ дйствительно обманывалъ Ольгу? Впрочемъ, нтъ,— въ васъ говоритъ простая ревность, и только…

Дмитря Ивановича давно уже душила злоба, накопившаяся въ его душ за послдня недли — злоба на покойнаго Курчаева, на человка, стоявшаго между нимъ и любимой женщиной, на этого Тартюфа, какъ бы насмхавшагося даже за гробомъ надъ обманутой имъ женщиной. Приставанья и недовре къ его словамъ со стороны Чарновской только подливали масло въ огонь. Онъ не выдержалъ, наконецъ, и прямодушный, честный, неумющй хитрить, готовый высказать все, въ волнени заходилъ по комнат.

— Ну да, обманывалъ, обманывалъ! Вамъ непремнно хочется все знать? Хорошо! Онъ прзжалъ сюда, чтобы развернуться, кутнуть по-холостому, окунуться въ грязь разгульной жизни. Здсь у него были старыя связи: француженки и балетныя феи смняли одна другую. Въ ихъ будуарахъ нердко писались трогательныя письма къ жен о томъ, что онъ, врный мужъ, томится скукою, хандритъ, сидя одиноко дома. Эти дамы читали эти письма, смялись надъ ними, подсказывали ему новыя строки… Сначала я негодовалъ при мысли о томъ, какъ можно увлекаться, имя такую жену, какъ его жена, потомъ меня начало до глубины души возмущать это поведене, когда я понялъ, что оно истекаетъ не изъ простого легкомысля, когда я сталъ понимать всю грязную подкладку этой жизни. Жена-ребенокъ была взята, главнымъ образомъ, исключительно ради денегъ, чтобы удержать за собою и ее, и ея деньги, нужно было держать ее взаперти, удаливъ отъ людей, отъ жизни. Это былъ наглый обманъ — обманъ систематическй, ловкй, длившйся двнадцать лтъ.

— Это возмутительно!— воскликнула Варвара Павловна, охваченная искреннимъ негодованемъ, и прибавила съ упрекомъ:— Но какъ же вы-то могли оставаться его другомъ?

Онъ взглянулъ на нее удивленными глазами.

— Другомъ! Мы никогда не были друзьями уже потому, что мн было всего двадцать лтъ, когда ему было подъ сорокъ. Правда, насъ связывали сначала прятельскя отношеня, но потомъ и эти отношеня стали холодне, почти порвались, дале я узжалъ изъ Петербурга, былъ въ плаваняхъ и узнавалъ о его продлкахъ только отъ товарищей… Наконецъ…

Онъ брезгливо прибавилъ:

— Разв я могъ учить его, контролировать, предписывать ему образъ жизни? И разв его поведене было чмъ-нибудь хуже поведеня цлой массы такъ-называемыхъ порядочныхъ людей? Съ которыхъ это поръ мужья лишены права кутить, имть на сторон связи, заводить возлюбленныхъ?

По его лицу скользнула горькая, ироническая усмшка.

— Но что всего сильне поразило меня, такъ это то, что я служилъ для него въ нкоторомъ род ширмой… Только встртившись теперь съ Ольгой Дмитревной, я узналъ, что Левъ Александровичъ постоянно превозносилъ меня въ письмахъ къ ней, какъ своего лучшаго друга, что онъ писалъ ей обо мн, какъ о единственномъ его утшител… И это именно въ то время, когда я быль за тысячи верстъ, гд-нибудь за океаномъ!..

Чарновская недоумвала:

— Какая же цль?

Зеленовъ усмхнулся.

— Должно-быть, Левъ Александровичъ хорошо изучилъ людей и подмтилъ во мн врожденную брезгливость къ разоблаченямъ и вмшательству въ чужя дла. За меня было удобне всего прятаться, ради того, что я буду молчать уже изъ-за одной этой брезгливости…

— Есть чмъ хвалиться!— сердито вспылила Варвара Павловна.

— Да разв я хвалюсь этимъ?— рзко перебилъ Зеленовъ.— Я просто выставляю на видъ извстный фактъ. У каждаго могутъ быть свои недостатки, и я тоже не святой…

——

Двушки, которымъ перевалило уже за двадцать пять лтъ, начинаютъ сознательно или безсознательно завидовать вышедшимъ замужъ подругамъ, особенно, если эти подруги счастливы. Варвара Павловна не была исключенемъ изъ ихъ числа. Она, сама не сознавая того, завидовала даже тому, что Ольг Дмитревн есть о комъ плакать. Веселая, бойкая, остроумная, подсмивающаяся надъ всмъ и даже надъ собой, иногда съ едва уловимой горечью старющейся двушки, она часто говорила своей вчно хворавшей и брюзжавшей матери:

— Счастливица Ольга, у нея есть о комъ плакать!

И съ ироней прибавляла:

— Я пробовала-было всплакнуть о томъ, что не пригласили на зимнй сезонъ Мазини, но ничего не вышло…

— Глупости ты все говоришь,— сердито сказала мать.

— Нтъ, право же такъ! Я была въ прошломъ году убждена, что обожаю его, а нынче — не пригласили его, попробовала плакать — слезъ нтъ.

Старуха совсмъ разсердилась.

— Оттого ты и замужъ не выходишь, что святого у тебя ничего нтъ, все и всхъ вышучиваешь.

Варвара Павловна засмялась.

— Ничего святого нтъ? Это потому, что Мазини не оплакивала?

Мать только рукой махнула.

— Съ тобой не сговоришь! Потому и замужъ не выходишь, что только насмшки на ум…

Когда Варвара Павловна узнала, что Ольгу Дмитревну обманывалъ мужъ, она почти обрадовалась. Такъ вотъ каково было счасте Ольги! Всю жизнь ее обманывалъ человкъ, а она его оплакиваетъ. Это просто смшно и жалко! Онъ, должно-быть, въ гробу насмхается надъ ней, какъ надъ дурочкой. Впрочемъ, можетъ-быть, Зеленовъ преувеличиваетъ. Онъ влюбленъ въ Ольгу и сердится, что между нею и имъ стоитъ покойникъ. Притомъ Зеленовъ немного пуританинъ, обыкновеннымъ явленямъ придаетъ серьезное значене, длаетъ изъ мухи слона. Каке же мужья не дурачатся? Нельзя же всмъ жить такъ, какъ онъ живетъ. Надъ нимъ даже подсмиваются иногда за его солидность. Если бы вс жили такъ, какъ онъ, право, было бы очень скучно жить на свт… Ей стало досадно, ей хотлось бы непремнно, чтобы можно было обвинить покойнаго Курчаева въ чемъ-нибудь серьезномъ.

Почти безсознательно она стала говорить въ обществ о покойномъ Курчаев. Можетъ-быть, кто-нибудь скажетъ ей больше, чмъ сказалъ Зеленовъ. Долженъ же хоть кто-нибудь знать о прошлыхъ похожденяхъ Льва Александровича. Неужели же никто ничего не знаетъ о немъ?..

Желане ея было удовлетворено полне, чмъ она ожидала.

Лчившй ея мать докторъ Щербатовъ, извстный своими похожденями и распущенностью, любившй посальничать съ барышнями и просвщать ихъ, остался какъ-то завтракать въ дом Чарновскихъ. Мать Варвары Павловны, по обыкновеню, лежала, жалуясь на настояще и вымышленные отъ бездлья недуги, и Варвара Павловна завтракала съ докторомъ вдвоемъ. Она спросила его, не зналъ ли онъ Курчаева?

— Вы про какого это Курчаева спрашиваете? Многихъ я зналъ въ Питер. Про Левку, можетъ-быть?— спросилъ докторъ, затыкая за воротникъ сорочки уголъ салфетки.

— Про покойнаго Льва Александровича Курчаева,— сказала Чарновская.

Докторъ засмялся жирнымъ смхомъ.

— Какъ же, какъ же, этого знавалъ! Еще бы! Мы одного поля ягоды. Вотъ меня называютъ верченнымъ, а я передъ нимъ щенокъ!

Варвара Павловна даже раскраснлась и съ любопытствомъ удвоила внимане.

— По сю пору слезы о немъ проливаютъ,— продолжалъ докторъ.

— Да, его жена очень любила его,— сказала Варвара Павловна.

— Виргиня-то?— скаля блые, крупные зубы, спросилъ докторъ.

— Нтъ, ее зовутъ Ольга Дмитревна,— поправила его Чарновская.— Это моя кузина…

— Кто ее знаетъ, какъ ее зовутъ,— небрежно замтилъ Щербатовъ.— У насъ она Виргиней называлась. Это онъ ей кличку далъ. Бывало, прокутитъ мсяцъ, другой въ Питер и говоритъ: ‘ну, пора и къ моей Виргини’. Помните романъ Павла и Виргиню? Ну, вотъ онъ потому такъ и называлъ жену, что разыгрывалъ съ нею въ деревн идиллю любви, какъ Павелъ и Виргиня.

Чарновская нетерпливо спросила:

— Такъ кто же его еще оплакиваетъ?

Докторъ подмигнулъ лукавыми глазками, заплывшими жиромъ.

— Хочется, барышня, узнать мужчинскя тайны?

Она сердито пожала плечами.

— Просто такъ спросила, потому что Ольга Дмитревна мн кузина, какъ я вамъ уже сказала…

Докторъ подразнилъ ее:

— Коли такъ просто спросили, такъ и разсказывать не стоитъ…

И цинично прибавилъ:

— А ужъ какъ самимъ хотлось бы самую эту грязь мужчинской жизни узнать, въ самую суть этой жизни заглянуть.

Она рзко проговорила:

— Вы нестерпимы, докторъ!

— Ну, сердитесь, такъ и замолчу. Что-жъ сердить васъ по пустякамъ. Только вдь другой никто того не разскажетъ, что могъ бы я разсказать…

И, понизивъ тонъ, онъ съ нахальной усмшечкой пояснилъ:

— И чего вы стсняетесь? Ну, хочется разузнать, какъ и что мы длаемъ — и прекрасно. Это любознательность. Въ школ — и тамъ любознательность поощряютъ. Притомъ же я докторъ: и мн все можно говорить, и я все могу говорить. Професся такая. Докторъ и духовникъ — передъ ними все выложить можно, и они тоже въ каждый уголокъ души могутъ заглянуть.

Онъ подмигнулъ снова лукавыми маленькими глазками, подернутыми саломъ.

— Разсказывать? А?

Ей стало и смшно, и стыдно, и любопытно перешагнуть за завсу ‘этихъ мужчинскихъ тайнъ’,— какъ выражался Щербатовъ. Она, закусивъ губы, молча кивнула головой. Докторъ усмхнулся, подмигнувъ ей, и его лицо снова осклабилось сальной усмшкой. Онъ немного наклонилъ впередъ голову, всматриваясь въ свою собесдницу, ловя съ удовольствемъ краску смущеня на ея лиц, и началъ разсказывать.

— Боле всхъ плачетъ о Курчаев madame Званцева, жена одного отставного помпадура, живущаго въ одной изъ южныхъ губернй. Она не разъ нарочно прзжала въ Петербургъ, чтобы только повидаться съ Курчаевымъ и прокутить съ нимъ недлю-другую. И потха просто, чего барыни эти не выдумаютъ,— разсказывалъ докторъ съ насмшливой улыбкой.— Особенно нравилось ей, что вс считали ее здсь за кокотку, когда она являлась съ Курчаевымъ въ кафешантанахъ, въ Буфф, въ цирк. Она и въ гостиниц останавливалась не подъ своимъ именемъ, а по паспорту своей горничной. А старичина, ея мужъ, былъ убжденъ, что она здить къ своей умирающей матери: та, изволите ли видть, перодически умирала каждый годъ въ течене двухъ-трехъ недль и каждый разъ именно въ то время, когда Левка назжалъ въ Питеръ. Это у Левки была старая привязанность, еще до женитьбы затялась…

Затмъ докторъ началъ разсказывать о другихъ мелкихъ связяхъ Курчасва, о балетныхъ танцовщицахъ, о француженкахъ. Сальныя и циничныя подробности совсмъ преобразили доктора: онъ весь сялъ, попавъ въ свою сферу — въ сферу разгула и разврата. Варвара Павловна немного разгорлась и слушала его, то потупляя глаза, то покусывая губы, то невольно останавливая его движенемъ руки, взглядывая на него строгими глазами. Онъ же смотрлъ ей прямо въ лицо и сально улыбался, чувствуя, что онъ скандализируетъ ее, смущаетъ ее и въ то же время разжигаетъ ея любопытство. Это доставляло ему безконечное наслаждене. Наконецъ, она какъ бы очнулась, выпрямилась и сухо проговорила:

— Это возмутительно! И зачмъ таке люди женятся!

Докторъ удивился и захихикалъ.

— Хе-хе, зачмъ! Ахъ, вы, наивность!. Право, наивность! А деньги-то? Онъ же былъ однимъ изъ опекуновъ своей будущей жены. У нея было хорошое состояне, а онъ все уже давно спустилъ. По мру, что ли, было ходить? А тутъ афера представилась хорошая. Можно было сразу поправить дла. Ему даже его помпадурша совтовала идти на эту сдлку. Другого выхода не было. При этомъ наивная двочка была влюблена въ него еще въ институт. Вс он тамъ обожаютъ кого-нибудь. Ну, она его обожала. Еще бы, единственный мужчина, пожимавшй ей тамъ руки, нашептывавшй ей о любви и для доказательства своей преданности привозившй чуть не пудами конфеты. Кром того, ему тоже не трудно было примириться съ мыслью о женитьб на ней: она была хорошенькое, наивное и мягкое создане, которое было не трудно приручить. Онъ ее и припасъ себ для домашняго обихода. Въ Питер-то ее, правда, скоро бы просвтили и отбили бы у него, ну, а въ деревн — онъ ее какъ подъ стекляннымъ колпакомъ въ деревн-то сохранилъ…

И, подмигивая, докторъ прибавилъ:

— Онъ не даромъ говорилъ про нее: ‘она у меня глупышка’. Еще бы, заморозилъ вчной институткой, какъ тутъ не быть ‘глупышкой’. Ее такъ ‘замороженной институткой’ и звали мы. Вообще не мало потшались надъ нею у насъ въ своемъ кругу…

— Это просто гадко, низко!— воскликнула Чарновская,

Докторъ засмялся.

— Ахъ, вы, скоропалительный человкъ! И гадко, и низко! Да что-жъ тутъ гадкаго и низкаго? Курчаевъ сдлалъ ее совершенно счастливою. Въ послднее время онъ даже хотлъ остепениться — усталъ, значитъ, въ Питеръ даже перевезъ ее, чтобы она подъ руками у него была… Вотъ вку только не продлилъ ему, а то примрнымъ бы мужемъ сталъ…

Когда докторъ ушелъ, Варвара Павловна не могла опомниться отъ разнообразныхъ, охватившихъ ее впечатлнй. Такъ вотъ какъ живутъ они, женатые мужчины, такъ вотъ каково счасте ихъ женъ. ‘Виргиня’, ‘замороженная институтка’, ‘глупышка’,— это Ольга-то, неутшно оплакивающая своего мужа! Она даже не смялась надъ бдной женщиной: очень ужъ жалка казалась ей эта у женщина въ своемъ заблуждени, въ своей неутшной печали о муж. Хоть бы замужъ она вышла за Зеленова! Этотъ честне, искренне и любитъ ее страстно.

——

Дйствительно, Зеленовъ любилъ честно и искренно, и именно эта любовь заставляла его все чаще и чаще пропускать по три, по четыре дня безъ свиданй съ Ольгой Дмитревной. Разъ онъ не былъ у нея цлую недлю. Когда онъ пришелъ, она быстро поднялась съ мста и пошла ему навстрчу.

— Что съ вами? Васъ не видать цлую вчность! Хворали? Дла задержали?— заговорила она торопливо, засыпая его вопросами и протягивая ему об руки.

Его охватилъ порывъ страсти, ему стало тяжело до боли. Онъ проговорилъ глухимъ голосомъ:

— Мн тяжело бывать у васъ. Не могу я…

Она подняла на него ясные, голубые глаза женщины-двочки, ничего не понимая.

— Неужели вы не поняли до сихъ поръ, что я люблю васъ!— страстно произнесъ онъ.

— Вы? любите?

Она отшатнулась, точно инстинктивно боясь, что онъ прижметъ ее къ своей груди. Этого безсознательнаго движеня было достаточно, чтобы привести его въ себя, заставить опомниться. Да, она не любитъ его, она любитъ того, покойника. Онъ не хочетъ ея, не раздляющую его любви… Ему нужна она, любящая его, или… лучше порвать всякя сношеня съ нею. Порвать эти сношеня у него найдется силы, любить ее, взять ее, зная, что она продолжаетъ любить другого, это выше его силъ. Онъ заговорилъ порывисто, страстно, съ горечью.

— Да, я люблю васъ! Люблю васъ съ перваго дня нашей встрчи, когда я былъ мальчуганомъ, когда вы были двочкой. Тогда я не смлъ сознаться, потомъ было поздно,— вы были ужъ женой другого. Случай меня опять столкнулъ съ вами, никогда не умиравшее чувство проснулось. Но я вижу, что между нами стоитъ чужая тнь. Видть васъ, говорить съ вами, играть роль вашего друга, когда хочется быть у вашихъ ногъ, вашимъ возлюбленнымъ, вашимъ мужемъ,— нтъ, это значитъ калчить свою жизнь, ломать свое сердце, носить маску, проклипая необходимость маскироваться. Я человкъ простой, прямой, и всяке маскарады, всякая ложь не въ моемъ характер. Вотъ почему я долженъ уйти…

‘А если взять силой, съ бою, заставить любить?’ — мелькнуло тутъ же въ его голов. Онъ поднялъ на нее глаза: она стояла смущенная, растроганная, испуганная и беззащитная. Впервые слышала она голосъ неподдльной страсти, поразившей ея слухъ, точно порывъ вихря. Ему показалось, что она боится его, жмется, стараясь спастись отъ него, и онъ не сдлалъ ни шагу къ ней. Въ то же время онъ увидалъ около ея руки, опиравшейся на письменный столъ, портретъ того, кого онъ ненавидлъ отъ всей души. Онъ сдержанно поклонился ей и пошелъ къ выходу. На мгновене она забыла все, помня только одно, что ее ждетъ опять тоскливое одиночество, посл двухъ мсяцевъ счастя, тихаго счастя, напоминавшаго ей ея жизнь съ мужемъ. Она, какъ ребенокъ, покидаемый нянькою впотьмахъ, въ глухомъ лсу, слабо вскрикнула:

— Дмитрй…

И не кончила. Онъ былъ уже около нея, онъ покрывалъ поцлуями ея руки, ея лицо.

— Любишь? Да? Моя?— прерывисто говорилъ онъ и самъ не понималъ, что онъ говоритъ.

Ей было и жутко, и стыдно, и хорошо, точно двочк, впервые ршившейся выслушать объяснене въ любви тайкомъ отъ взрослыхъ. Она еще не столько ощущала блаженство быть любимой и любить, сколько боялась, что ее кто-то застанетъ на мст преступленя.

Первое, что пришло ей въ голову, когда онъ ушелъ, была мысль: ‘А какъ же Лео?’ Первое, что бросилось ей въ глаза посл его ухода, былъ портретъ мужа на ея письменномъ стол. Она покраснла и отвернулась отъ него, стыдясь его, какъ провинившаяся двочка, какъ будто онъ былъ живъ. Онъ и посл смерти сковывалъ свободу ея чувствъ, порывовъ, мыслей. Такъ узники, посл долгихъ лтъ тюремнаго заключеня и ношеня цпей, чувствуютъ извстное время на свобод присутстве кандаловъ и не могутъ сразу привыкнуть къ свободнымъ движенямъ. Прежде ей нужно было освоиться съ мыслью, что она иметъ право полюбить другого, а уже потомъ отдаться любви.

——

На слдующй день Варвара Павловна встртила Зеленова на улиц и остановила его. Ее поразило выражене его лица. За послднее время это лицо было крайне серьезно, хмуро, болзненно, теперь оно сяло счастемъ, озарялось улыбкой. Перемна бросалась въ глаза, поражала сразу. Женщины многое въ длахъ любви угадываютъ чутьемъ. Она тоже угадала причину его счастья. Она спросила Зеленова, давно ли онъ видлъ Ольгу Дмитревну. Зеленовъ покраснлъ, сконфузился и отвтилъ:

— Вчера.

Варвара Павловна еще пристальне взглянула на него.

— Ну, и что же? Все оплакиваетъ своего Лео?

Онъ еще боле растерялся, не зная, что сказать — разсказать ли все или скрыть все? Она уже не сомнвалась, знала всю истину и засмялась:

— Вы не умете лгать!

— Я и не стараюсь этому научиться,— откровенно отвтилъ онъ.

— Но иногда считаете нужнымъ скрывать правду? Да?

И дружески пожавъ его руку, прибавила:

— Я рада за васъ, за обоихъ рада!

Онъ не сказалъ ничего и только засмялся молодымъ смхомъ, счастливый и полный надеждъ.

— Что же, поклониться Ольг отъ васъ?— съ лукавой усмшкой спросила она.— Я иду къ ней…

— Я самъ буду у нея вечеромъ,— сказалъ онъ.

Они разстались. Чарновская пошла къ Курчаевой. Ей было смшно при мысли, что неутшная вдова, наконецъ, утшилась. Она была убждена, что она угадала истину. Въ душ она подтрунивала надъ кузиной: ‘плакала, собиралась умирать, вела затворническую жизнь, а теперь… Ахъ, вс эти неутшныя вдовы ждутъ только случая, чтобы утшиться. Ну, вотъ и утшилась!..’ Ей вдругъ стало какъ-то не по себ. Да, Ольга утшится, а она?.. Есть же счастливыя женщины! Двнадцать лтъ была счастлива призракомъ любви, а теперь — впереди цлая жизнь новаго счастья, истиннаго счастья… И за что! Что въ этой ‘Виргини’, ‘глупышк’, ‘замороженной институтк’? Или мужчинами нужны одн т женщины, которыя не только красивы, но и недалеки? Умная жена тяготитъ. Это фракъ, въ которомъ обязательно ходить даже дома. Жена-двочка, жена-глупышка удобна, какъ халатъ, какъ стоптанныя туфли…

Чарновская вошла въ домъ Курчаевой, разгорвшаяся отъ мороза, смющаяся, готовая шутить безъ пощады, потому что ей было тяжело до слезъ. Хуже всего было то, что она никакъ не хотла сознаться даже передъ самой собою, даже въ глубин души въ томъ, что ей было тяжело. Въ такя минуты люди часто смются — смются до слезъ. При первомъ взгляд на Курчаеву, она была поражена растеряннымъ выраженемъ лица послдней. Безпредльной радости, полнаго счастя, дтской веселости, ничего говорящаго о зародившейся и раздленной любви не было на этомъ лиц. Ольга Дмитревна была, видимо, разстроена, глядла растерянно, смотрла почти и странно, точно случилась какая-то бда. Дйствительно, это просто ‘глупышка’. Счастья боится!

— Что съ тобой?— спросила Варвара Павловна, цлуя ее.— Ты сама на себя не похожа…

— Ничего особеннаго,— отвтила уклончиво Ольга Дмитревна и потупилась, красня.

Он сли въ небольшомъ кабинет Курчаевой на диванчикъ.

— А я сейчасъ видла Зеленова,— сказала Варвара Павловна, закуривая папироску.

Она уже года два курила тайкомъ отъ постороннихъ и скрывала это, какъ скрываютъ пьянство.

Ольга Дмитревна слегка вспыхнула и потупилась. Чарковской стало смшно.

— Когда вы кончите идиллю вздоховъ?— спросила она неожиданно.— Кажется, давно пора.

— Онъ теб говорилъ разв?— неосторожно проговорилась Курчаева и тотчасъ же спохватилась:— Я тебя не понимаю — какую идиллю вздоховъ! Ты знаешь, какъ я любила Лео.

Тонъ этого притворства былъ дланный, неестественный. Варвара Павловна засмялась.

— Ольга, перестань! Надо же положить этому конецъ. Не вчно же оплакивать мужа, когда еще самой нужно жить. Да, наконецъ, право, твой Лео и не стоитъ столькихъ слезъ.

Курчаева почти испугалась, точно ея Лео могъ услышать святотатственныя слова возраженя кузины.

— Какъ теб не стыдно! Ты знаешь, что Лео былъ для меня все, все!

Ольга Дмитревна даже взглянула чисто инстинктивно на портретъ мужа, тутъ ли онъ? не слыхалъ ли онъ?

Чарновская передернула съ негодованемъ плечами.

— А ты для него чмъ была? Ахъ, ты моя милая замороженная институтка!— воскликнула она и обняла Курчаеву.

Та широко открыла глаза.

— Замороженная институтка?— проговорила она, чисто по-институтски задтая за живое этимъ глупымъ эпитетомъ.— Что за кличка!

Варвара Павловна извинилась.

— Прости, милочка! Это не я тебя такъ называла, это твой Лео такъ назвалъ тебя.

Она встала и заходила по комнат, говоря наставительно и серьезно:

— Нтъ, мужчины не стоятъ столькихъ слезъ, такихъ привязанностей! Мы имъ отдаомся всей душой, а они насъ водятъ за носъ, смются надъ нами, называютъ ‘глупышками’, ‘замороженными институтками’, ‘Виргинями’, какъ тебя твой Лео. Это возмутительно!

Курчаева взволновалась и остановила кузину, не то съ испугомъ, не то съ выраженемъ капризнаго ребенка.

— Я тебя попрошу, Варя, не оскорблять памяти моего мужа. Она мн дорога, и клеветать на него я никому не позволю.

— Да кто же клевещетъ?— воскликнула Варвара Павловна.— Я говорю только то, что теб могутъ разсказать сотни людей, первый твой Дмитрй Ивановичъ.

Ольга Дмитревна вспылила уже не на шутку:

— Дмитрй Ивановичъ былъ лучшимъ другомъ Лео, онъ честный человкъ и лгать на покойнаго своего друга не будетъ. Теб хочется, врно, поссорить меня съ нимь! Это низко, низко!

Чарновская засмялась.

— О, какъ ты разгорячилась! Теперь я вижу, что ты любишь!

И прибавила:

— Но успокойся. Онъ, твой Дмитрй Ивановичъ, и не лжетъ, а говоритъ только то, что знаетъ. Впрочемъ, если ты желаешь оставаться въ прежнемъ невдни — это твоя воля.

Чарновская насмшливо улыбнулась, пожимая плечами, и хотла перемнить разговоръ, сознавая, что Ольга Дмитревна не допуститъ этого.

Курчаева дйствительно остановила ее раздражительно и въ волнени:

— Нтъ, ужъ если ты начала, то кончай! Какя такя гадости распространяетъ, какъ ты говоришь, Зеленовъ?

— Никакихъ гадостей онъ не распространяетъ,— отвтила Варвара Павловна.— Я только говорю, что онъ знаетъ, какъ жилъ твой мужъ. Въ этомъ я убдилась изъ двухъ, трехъ его фразъ. Онъ открылъ мн глаза. Потомъ я говорила съ другими, между прочимъ съ докторомъ Щербатовымъ… О, Ольга, поврь мн, что твой Лео не стоитъ одной твоей слезы… Теперь, слава Богу, передъ тобой открыты дворикъ истинному счастью, и потому прошлое можно забыть…

Курчаева провела рукой но глазамъ, какъ бы почувствовавъ, что въ нихъ темнетъ, и быстро стиснула руку Чарновской.

— Ты все разскажешь, все!— повелительно и рзко сказала она.— Такъ ты не уйдешь! Садись и говори!

Варвара Павловна обидлась.

— Позволь, что за тонъ?

— Ахъ, что тутъ говорить объ этомъ тон! Хотятъ разбить счастье всей моей жизни и требуютъ еще приличнаго тона отъ меня! Это мило! За моей спиной сплетаютъ грязныя сплетни про моего мужа, длаютъ каке-то намеки и хотятъ, чтобы я не волновалась. И кто же говоритъ — Дмитрй Ивановичъ!

Она стиснула свои руки и встала передъ Варварой Павловной съ болзненнымъ, мучительнымъ выраженемъ на лиц.

— И какъ теб не стыдно выдумывать!

Чарновская раскраснлась, вспылила.

— А! Я выдумываю? Я длаю сплетни? Я клевещу? Прекрасно! Я хотла только, чтобы ты была счастливе съ Дмитремъ Ивановичемъ, я потому только хотла открыть теб глаза, чтобы ты перестала играть комическую роль неутшной вдовы не любящаго тебя мужа, а ты…

— Факты! факты!— запальчиво воскликнула Курчаева.

— Вдь ты пойми, что ты смшна, что ты губишь свою молодость!— продолжала съ увлеченемъ Чарновская.— Тебя обманывали, надъ тобой смялись, а ты…

— Ахъ, Господи, ты меня съ ума сводишь!— воскликнула Ольга Дмитревна, хватаясь за голову.— Мн нужны факты, доказательства… Понимаешь ли ты?

Она опустилась на стулъ, Варвара Павловна начала разсказывать торопливо, сбивчиво, повторяя сказанное, возвращаясь къ одному и тому же но нсколько разъ, длая удареня на смшномъ, на обидномъ. Трудно сказать, что боле воодушевляло ее: желане ли отрезвить молоденькую родственницу отъ ея печали, открыть ей возможность насладиться истиннымъ счастемъ, или чисто женское злорадное стремлене разбить вру въ счасте той, которая столько лтъ возбуждала зависть. Какъ бы то ни было, она съ безпощадностью хирурга длала операцю надъ живымъ существомъ, вонзая ножъ въ мучительно бьющееся и замирающее отъ боли сердце. Она разбила вс иллюзи неутшной вдовы, и когда та какъ бы замерла въ тупомъ оцпенни, она прибавила:

— Ты понимаешь, что смшно продолжать оплакивать этого человка, когда возможно еще быть вполн счастливой, любить и быть любимой…

Курчаева тихо и тупо проговорила:

— Оставь меня!

Варвара Павловна стала ее утшать, обняла ее, та сидла неподвижно, какъ статуя, почти безсознательно повторяя:

— Оставь меня!

Чарновская смутилась, предложила ей воды. Курчаева нервно вздрогнула.

— О, Господи, какая это пытка!— простонала она.

Варвара Павловна поняла, наконецъ, что нужно уйти.

Она вышла изъ комнаты, чувствуя себя немного неловко, точно ее прогнали. Ее никто не прогонялъ, но въ ней было ощущене прогнанной.

——

Ольга Дмитревна, между тмъ, сидла все такъ же неподвижно. Прошло съ часъ времени. Какой-то звукъ, донесшйся съ улицы, заставилъ молодую женщину очнуться. Она машинально встала, осмотрлась тупымъ взглядомъ, увидла случайно на стол портретъ своего Лео, перевела инстинктивно взглядъ на стну и тамъ встртила то же лицо, улыбающееся, самодовольное, съ выхоленнымъ тломъ. Въ ея голов мелькнула мысль, что и тамъ, въ другой комнат, она увидитъ это же лицо. Его портреты были во всхъ комнатахъ, на стнахъ, на столахъ. Ея лицо исказилось гримасой злобы, презрня, ненависти. Почти двнадцать лтъ ее обманывалъ этотъ человкъ, почти полтора года она оплакивала этого обманщика! Надъ ней смялись,— смялись надъ ‘глупышкой’, ‘замороженной институткой’, ‘Виргиней’, а она плакала о томъ, кто далъ ей вс эти клички! Но прежде люди смялись втихомолку, не говорили объ этотъ громко, а теперь… Теперь поднялись толки объ этомъ въ обществ, среди знакомыхъ, среди чужихъ, везд и всюду… Почему? А!.. Она вспомнила, что причиной былъ Дмитрй Ивановичъ Зеленовъ. Онъ — онъ первый выдалъ тайну ея прошлаго, навелъ Варвару Павловну на мысль порыться въ этомъ прошломъ. Онъ выставилъ ее на посмшище всмъ, отдалъ на поругане. И передъ нимъ-то, передъ нимъ она больше всего плакала о муж, а онъ слушалъ ее молча и, едва-едва удерживаясь отъ смха, думалъ: ‘замороженная институтка’, ‘глупышка’, ‘Виргиня’. Въ ней пробудилась почти ненависть къ этому человку. Еще вчера тотъ, ея покойный мужъ, стоялъ между нимъ и ею, когда она могла еще полюбить его, теперь, сегодня, тотъ же покойный ея мужъ, разоблаченный, забрызганный грязью, подорвалъ въ ней возможность врить въ искренность кого бы то ни было. Кто ей поручится, что ея другъ лучше его? Кто ей поручится, что этотъ человкъ не любить ее именно за то, что она ‘глупышка’, ‘замороженная институтка’, ‘Виргиня’? А, да довольно того, что онъ выставилъ ее въ комическомъ вид неутшной вдовы не любившаго ее мужа! Довольно того, что онъ убилъ ея прошлое счастье, чтобы не врить въ возможность будущаго счастья…

Она сильно дернула за сонетку. Вошелъ лакей.

— Я никого не принимаю!— рзко сказала она.

— А если господинъ…— началъ лакей.

— Вамъ говорятъ, что я никого не принимаю!— еще боле рзко повторила она.

— Слушаю-съ!

Онъ хотлъ идти. Она остановила его.

— Затопите каминъ!

Онъ прислъ у камина, зажигая спички, выравнивая дрова.

— Скажите Анн, чтобы приготовила чемоданы,— сказала Курчаева, ходя но комнат.— На-дняхъ я узжаю…

Лакей въ недоумни взглянулъ на нее и невольно произнесъ неловкую фразу:

— Куда изволите хать?

— Что?— спросила она.

И, сконфузившись того, что она сама не знаетъ, куда она хочетъ хать, прибавила:

— Длайте, что вамъ приказываютъ, и не разсуждайте…

Лакей нагнулся еще ближе къ камину, не зная, что случилось съ барыней. Она никогда не говорила такъ, какъ сегодня. Ему стало даже смшно, что она напустила на себя такую строгость.

Она искоса взглянула на него. Ей показалось, что онъ улыбается. Да какъ же ему и не улыбаться. Онъ служилъ еще при ея муж, наврное тоже зналъ, какъ тотъ ее обманывалъ, какъ смялся надъ ней. Его надо выгнать. Всхъ надо выгнать, чтобы ничто не напоминало о прошломъ. Она отвернулась въ сторону, чтобы не видть этого нахальнаго лица лакея. И какъ это прежде она не замчала, что онъ нахаленъ?

— Что ты тутъ копаешься?— наконецъ прикрикнула она.— Затопилъ и иди!

Лакей посмотрлъ на нее съ удивленемъ и подумалъ:

‘Туда же фыркать начала!’

Черезъ четверть часа въ ея кабинет въ камин играю веселое пламя. Она, замкнувъ двери, открывала торопливо ящики своего письменнаго стола, вытаскивала, выбрасывала изъ нихъ перевязанныя лентами пачки писемъ, фотографическихъ карточекъ, какихъ-то раскрашенныхъ картинокъ, въ род тхъ, что дарятся дтямъ на праздники или наклеиваются на конфеты, и бросала все это на полъ къ камину, потомъ въ огонь, стиснувъ зубы, стараясь удержать слезы. Въ ея сердц была страшная боль, ея глаза смотрли гнвно, ей хотлось все рвать на куски, жечь въ огн, истреблять безъ слда. Она шевелила въ камин груды горящей бумаги и била по ней щипцами, точно ей хотлось, чтобы этой бумаг было больно, нестерпимо больно, какъ ей самой…

Она сжигала все то, въ чемъ столько лтъ было ея счастье.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕподъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

ЧТО БЫЛО ЕЯ СЧАСТЬЕМЪ.

Читайте также:

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ
подъ редакцею и съ критико-бографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложенемъ портрета Шеллера.