С. Литовцев
С. Литовцев
‘Числа’
‘Числа’
‘Числа’, Поляков-Литовцев Соломон Львович, Год: 1931
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Обзор третьей книги ‘Чисел’ следует, пожалуй, начать с маленькой заметки Г.А. ‘Проблема критики’, являющейся продолжением, а вероятнее всего, заключением спора о том, возможна ли в наших условиях правдивая литературная критика. Автор разделяет общепризнанный взгляд, что такой критики у нас не существует, и по человечески просто объясняет это тем, что иной раз совершенно невозможно сказать настоящую правду. ‘Есть писатель, человек, сочинитель, быть может, не Бог весть какой, но для которого его писания — все, вся жизнь… Он спасается в литературу от небытия, он ощущает осуждение, и даже не полное одобрение, как стремление критика его в это небытие столкнуть, — будто с мчащегося поезда’. Что же поделаешь? ‘В плоскости литературной вопроса нет: надо говорить правду. Но в литературу врывается жизнь со своими убедительными, страстными и серьезными доводами, — и, пожалуй, жизнь одерживает верх’.
Да, жизнь одерживает верх. Бывает. В ряде более или менее всем известных случаев критика, действительно, притупляет свои стрелы и даже мажет их медом. Да, критика подчас лицеприятна. И, все-таки, трудно признать, что поэтому в эмиграции литературной критики не существует вовсе. Лицеприятие — явление не в эмиграции впервые возникшее. Оно существовало и в Петербурге, и в Москве. В наших условиях оно только заметнее, потому что литературный круг более узок, более очевидно для публики между собою связан. Но создана ли критикой хотя бы одна вполне искусственная литературная репутация? Кого это лицеприятие обманывает? Кто нынче не умеет читать между строк? Ведь подлинный и серьезный критик лгать не может, даже если бы хотел. Его всегда выдаст слово, ритм фразы, ‘акцент’ хвалы, как сказал бы француз. Не только мы, искушенные люди, но и заурядный читатель более или менее верно измерит внутреннюю температуру самой искусной критической статьи. В конце концов, немного раньше, немного позже, глядишь — баланс устанавливается с достаточной уравновешенностью.
Да и по всей ли линии царит это дружеское благоволение? Ведь, что греха таить, — не всегда ‘сладостный союз поэтов меж собой связует’… Нам приходилось читать в Париже рецензии, в которых яду хоть отбавляй… Но, в конце концов, так ли уже важна критика? Критика проходит, шедевры остаются. А обреченное на смерть — умрет, сколько не щади.
‘Числа’, впрочем, стремились как будто внести струю мужественной правды в литературные оценки. Пожелаем им успеха. Но должно заметить со всей дружеской искренностью, что до сих пор их весьма, весьма обширный и интересный отдел рецензий мало чем отличается от отдела рецензий в других изданиях. И в ‘Числа’ врывается жизнь ‘со своими убедительными, страстными и серьезными доводами’…
Ближе подошли ‘Числа’ к другой из поставленных себе этим журналом задач. ‘Числа’ пожелали отойти от политики и общественности, быть журналом литературы и искусства. Они в то же время мыслили себя органом преимущественно нового поколения, духовно формирующегося в эмиграции, с его новыми, менее академическими устремлениями. Скажем просто, они желали быть моложе и менее маститыми, чем ‘Современные записки’. Это им в значительной степени удалось, и в этом их привлекательность и их заслуга.
Я вовсе не хочу сказать, что ‘Числа’ зажгли море. По совести говоря, нет, по крайней мере, — еще нет. Но все же есть в этом журнале, в его молодежи, какая-то воля к движению, какой-то порыв, какая-то жажда, которым нельзя отказать в самом горячем сочувствии… ‘Какая-то’, ‘какой-то’ и опять ‘какая-то’! Неопределенно? Но иначе не скажешь, если хочешь сказать правду. Много неясного и нерешенного в несколько бесформенных тенденциях молодого журнала.
Вот, например, почти программная для ‘Чисел’, хорошо написанная статья поэта Георгия Иванова: ‘Без читателя’. Смысл статьи в том, что зарубежная русская ‘культура’ приспособляется, будто бы, к эмигранту-обывателю и ему, грубо выражаясь, потрафляет. Обывательщина засасывает даже верхи эмигрантской культурной интеллигенции, стерлись грани между мирами, прежде духовно отличными. Само собою, установилась какая-то цензура. ‘Никакие Бенкендорфы и никакие Победоносцевы не могли, как ни старались, низвести русскую литературу до желанного уровня ‘семейного чтения’, — а сколько было приложено старанья и какие испытанные применялись средства. Душили, но и, полузадушенная, она твердила все то же преступное: ‘хочу перевернуть мир’. Теперь в условиях почти абстрактной свободы — сознательно, добровольно, полным голосом она говорит: ‘хочу быть приложением к `Ниве»’… И Георгий Иванов вменяет русскому зарубежному писателю в повелительный долг ‘глядеть на мир со ‘страшной высоты’, как дух на смертных. Ключи страдания и величия России даны эмигрантской литературе не затем, чтобы ими бренчал в кармане добродетельный ‘имярек»…
Есть в этой статье отдельные глубоко несправедливые замечания в отношении конкретных лиц, которые я цитировать не намерен. Но это дело взглядов. Существеннее то, что не совсем ясно, какие такие двери пожелал бы открыть ‘ключами страдания и величия России’ сам автор? Какой Сезам?
Хочу перевернуть мир… Позволительно по этому поводу заметить, рискуя, конечно, быть зачисленным в безнадежные обыватели, что иной на это не без резона скажет: ‘Побаловались, — и довольно!’ Поскольку зарубежные русские от России и ее трагедии не оторваны, поскольку они русский опыт переживают сознательно, этим лозунгом они жить теперь не могут. Я вовсе не в восторге от того, кто и как ‘бренчит ключами’ за рубежом. Застыть в тупо-охранительном самодовольстве, конечно, — подобно смерти. Будет, может быть, и даже наверное будет время, когда русская литература опять пожелает ‘мир перевернуть’ (и будет непременно приложена к ‘Ниве’, как были к ‘Ниве’ приложены произведения Достоевского!), и хорошо сделает, ибо мир порядочно таки пренеприятно поставлен. Но теперь у русской литературы более важная и более плодотворная задача: правильно расставить в наших душах мебель… Слишком многое в них от ‘переворачивания мира’ вверх дном стало…
При всем, однако, несогласии с острой статьей Георгия Иванова, для ‘Чисел’ чрезвычайно характерной, следует добросовестно признать, что кое в чем автор прав. Следует также признать, что со страниц ‘Чисел’ веет подчас некоторой духовной напряженностью, в которой есть плодотворные зерна. Борозды только несколько неясно проведены. Нет линии, той гармонической линии, без которой мысль, как и искусство, остаются неорганизованными…
В ‘Числах’ печатается роман Бориса Поплавского ‘Аполлон Безобразов’. В мои задачи не входит разбор всех напечатанных в третьей книге произведений, особенно тех, которые еще не закончены. Но работа Б. Поплавского лежит на пути моих беглых замечаний о физиономии журнала, и я его коснусь. Б. Поплавский очень типический для ‘Чисел’ писатель. Это весьма разносторонний, по-видимому, образованный и, бесспорно, очень талантливый человек. Он пишет стихи, роман, философские заметки, статьи о живописи. В нем есть искренняя напряженность мысли и чувства, он встревожен по настоящему, есть у него дар слова, и есть фантазия. Это интересный и обещающий молодой талант. Но очень хотел бы я почитать то, что Поплавский будет писать через десять лет! Когда вино перебродит, душа утрясется, мысль получит аполлоническое равновесие. А теперь, по правде сказать, немного боязно. Не чувствуется линии. Хаотическая бесформенность рябит его, быть может, глубокие воды, ветер треплет его флаг… Апокалипсис, ‘хочу перевернуть мир’, трагическое мироощущение — в соседстве с малоценными отголосками поверхностного петербургского декадентства!..
Перейдем, однако, к содержанию книги ‘Чисел’. Оно весьма разнообразно и интересно.
Открывается книга отрывком из ‘Божественной комедии’ в переводе Бориса Зайцева (VIII и IX песни ‘Ада’). Борис Зайцев, если не ошибаюсь, занимался Данте еще в России. Он его чувствует и понимает. Это помогло ему сделать беспретенциозный и безусловно добротный труд. ‘Переводить’ Данте, вероятно, невозможно. Зайцев едва ли такой целью и задавался. Но в честных и простых словах ему удалось передать нечто от важной и медлительной полновесности великой поэмы.
Печатный лист посвящен стихам Дряхлова, Кельберина, Кнута, Ладинского, Мамченко, Раевского, Северянина, Терапиано и Червинской. Говорить об отдельных стихотворениях невозможно. Судить поэтов можно только по сборникам. Ант. Ладинский, например, был понят и по заслугам оценен, только когда вышел сборник его стихотворений…
Затем следует беллетристика: Георгий Адамович, Александр Буров, Борис Буткевич, Гайто Газданов, Борис Поплавский и Алексей Ремизов. О Поплавском было говорено выше. Адамович дал четко и остро написанный рассказ ‘Рамон Ортис’ — самоубийство игрока-аргентинца на юге Франции, — которому придает значительность неожиданный финал: горечь жизни смягчается каким-то намеком на то, что ею не все кончается… Буткевич заинтересовывает крепостью письма и качеством рисунка. Очень хорош Гайто Газданов. Рассказан маленький случай об агенте Сюртэ Женераль, неожиданно переживающем моральный кризис. Замечу, что в финале рассказа есть неясность, о которой читатель пожалеет. Но вот — организованный талант. Кратко, метко, правдиво в реальном и в фантастике — ссоре с консьержкой — мне доставил очень большое удовольствие. Кто умеет ценить и любит соблазнительный литературный голос Ремизова, тихий, лукавый, мудрый и сердечный, почувствует в ‘Индустриальной подкове’ более глубокие ноты, чем этот ‘зют’, из-за которого сыр-бор загорелся. Ведь о пустяках, собственно, Ремизов никогда не пишет. Он только делает вид, что пишет о пустяках…
После очень ценных ‘контрибуций’ З.Н. Гиппиус (‘Арифметика любви’) и Д.С. Мережковского (‘Неизвестное Евангелие’) следует ряд статей: Манциарли, Бицилли (Историография Милюкова), Оцупа о Ларионове, Веринга об иконе и русской живописи, Б. Поплавского о живописи, Бицилли о музыке, Н. Набокова о музыке в Германии, Раевского о Николае Метнере и Ларионова о Лифаре. Я лишен компетентности для того, чтобы судить об объективных достоинствах статей о живописи и музыке, но читаются они с интересом. Вообще, живописи и музыке журнал уделяет много места, и это одна из его привлекательных особенностей. Дано много интересных репродукций произведений русских живописцев и скульпторов.
Очень обширен отдел рецензий (около 80 страниц).
Журнал издан очень хорошо. Это приятная книга. В виде общего замечания, которое могло бы, пожалуй, заменить рецензию: потратив два вечера на чтение ‘Чисел’, я о времени не пожалел.
Источник текста: Литовцев С. ‘Числа’ [No 5] // Последние новости. 1931. 2 июля. No 3753. С. 3.
Оригинал здесь: http://www.emigrantika.ru/bib/819-pom