Чиновникъ, комедія графа В. А. Соллогуба.
Чиновникъ, комедія графа В. А. Соллогуба.
(Окончаніе въ слдующей книжк),
Н. Павловъ.
‘Русскій Встникъ’, No 5, 1856
Чиновник, комедия графа В. А. Соллогуба, Павлов Николай Филиппович, Год: 1856
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Скажите, отчего добрыя намренія и благая цль не помогаютъ написать хорошей комедіи? Желаешь счастья своимъ ближнимъ, благополучія своему отечеству — какъ же не сочинить или драмы или проекта? Какъ этой драм не быть прекрасной, а проекту дльнымъ? Хорошее дерево должно дать хорошій плодъ. Почему же мое желаніе добра и пользы всмъ и каждому, чистое, безподобное въ своемъ источник, въ своей сущности, можешь произвесть и дурную драму и нелпый проектъ? По какой безобразной логик моя врная мысль и мое теплое чувство, принимая плоть и кровь, то-есть ложась на бумагу, длаются неузнаваемы для меня самого? Что было премудро кажется легкомысленнымъ, глубина превращается въ пустоту, истина становится ложью. Неисповдимы условія духовнаго міра, странна человческая природа, а какъ задумываться о ея странностяхъ бываетъ иногда назидательне, чмъ даже чертить планы для спасенія человческаго рода, то мы должны начать съ изъявленія искренней признательности автору комедіи ‘Чиновникъ’, на дняхъ вышедшей въ свтъ особою книжкой. Этой комедіи обязаны мы душеспасительнымъ раздумьемъ. Не скроемъ однакожъ, что къ нашей признательности примшивается немного ропота и много сожалнія. Что это за чудесная комедія могла бы быть! Какого прелестнаго творенія лишились мы! За чмъ она не вызвана къ жизни въ томъ вид, въ какомъ ей слдовало родиться?
А счастье было такъ возможно! {Письмо Татьяны въ ‘Онгин’.}
Да, все было подъ рукой, все было легко, удобно. Тутъ есть и графиня, пріхавшая изъ Петербурга въ свою деревню, милая, молодая, пустая и самая ничтожная изъ всхъ ничтожныхъ женщинъ, есть сдой полковникъ, разумется влюбленный въ нее и бгающій изъ угла въ уголъ по ея приказаніямъ, есть не сдой сосдъ, также конечно влюбленный въ ту же графиню, которая идетъ и нейдетъ за него замужъ. Наконецъ, какъ тнь въ картин, нашелся между ними еще сосдъ, человкъ-сутяга, начавшій тяжбу съ графиней. Что же было еще нужно? не довольно ли четверыхъ, чтобъ обворожить зрителя? теперь пишутъ изъ двухъ лицъ поговорки, пословицы, комедіи смшныя и комедіи печальныя. Вс приходятъ въ восхищеніе. Для чего же понадобился пятый, именно чиновникъ? а этотъ пятый испортилъ дло. Безъ него все обошлось бы мирно, нжно, игриво. Графиня, полковникъ, женихъ и сутяга поговорили бъ между собой, плнили бъ зрителя бойкостью своихъ сладкихъ и неуловимыхъ рчей, занавсъ бы опустился и многіе, пріхавъ изъ театра въ какую-нибудь гостиную пить чай, стали бы пророчить будущую славу русскаго языка и величіе отечества. Кто бъ не сказалъ, что комедія разршила важную задачу, доказала, что можно порядочныхъ людей заставить говорить по русски, что и по русски можно болтать всякой вздоръ, болтать очаровательно, говорить, не сказавъ ни слова? Вспомнили бъ милаго Француза Мариво, и вс остались бы счастливы: мысль была бы удовлетворена, а сердце полно. Вотъ что произошло бы, если бъ комедія ограничилась числомъ четыре. Велика тайна чиселъ. Не даромъ Пиагоръ проповдывалъ о ней. Не будь пятаго, не будь чиновника, мы во всякомъ случа не ршились бы подать голоса ни за комедію, ни противъ нея. Въ случа успха не вплели бъ тернія въ ея лавровый внокъ, а при паденіи постыдились бы возмущать покой ея могилы. Вся наша бда отъ чиновника Надимова. Онъ погубилъ комедію, онъ накинулъ на нее римскую тогу Катона, а самъ выступилъ впередъ, невжливо заслоняя другихъ дйствующихъ лицъ. Веселое произведеніе искусства, оглушенное его громкою рчью, лишилось своего естественнаго характера и является передъ нами въ искаженномъ вид. Мы готовились улыбаться милой шутк, но намъ говорятъ: я не шутка, я не комедія, а поступокъ, у меня есть серіозное направленіе. Да ужь и въ самомъ дл не правда ли это? вотъ, какую страницу ни разверни, почти на всякой попадаются важныя изреченія: старинный развратъ, искорененіе зла, любовь къ Россіи, потворство, равнодушіе, долгъ!… А, долгъ! исполнимъ же и мы его, по скольку станетъ нашихъ силъ, послдуемъ доброму совту, не будемъ равнодушны, не окажемъ потворства, чмъ конечно заслужимъ вниманіе и хорошее о насъ мнніе чиновника Надимова, познакомимся съ нимъ покороче, посмотримъ, что, говоря выраженіемъ Шекспира, кром словъ, словъ и словъ, есть еще въ этомъ господин, который такъ смло и такъ обязательно предлагаетъ себя гршной братіи въ примръ, въ образецъ, въ идеалъ. Вступая въ отправленіе тяжкихъ обязанностей правосудія, мы постановляемъ заране, что сама комедія, невиновная ни въ чемъ, должна бъ быть освобождена отъ суда и слдствія. Въ ея несообразностяхъ, натяжкахъ, сшивкахъ виноватъ одинъ г. Надимовъ. Вс преступленія противъ законовъ творчества совершены по его милости, все принесено ему въ жертву, только бъ онъ показался намъ ужасно краснорчивъ и страшно добродтеленъ. Между тмъ, къ крайнему нашему сожалнію, мы не сумемъ представить его въ настоящемъ свт, не привлекая къ отвтственности невинное и неразвившееся твореніе.
Дло вотъ въ чемъ: какая-то графиня, богатая вдова, прізжаетъ въ первый разъ къ себ въ деревню, одинъ изъ ея сосдей, Дробинкинъ, подаетъ жалобу неизвстно куда, и едва ли, по смыслу комедіи, не къ губернатору, что мельница графини затопляетъ его Дробинкина снокосъ. Къ ней, какъ она говоритъ сама, пишутъ изъ города, что будетъ чиновникъ для слдствія. Графиня пугается при мысли, что найдется въ необходимости видть чиновника и говорить съ нимъ. Этотъ испугъ нуженъ за тмъ, чтобъ показать то пренебреженіе, какое имютъ люди высшаго общества къ чиновникамъ вообще, не различая между ними хорошихъ и честныхъ отъ дурныхъ и взяточниковъ. Къ счастію у графини есть еще сосдъ, сдой полковникъ Стрльскій, влюбленный въ нее. Къ нему-то она обращается съ просьбою принять чиновника и избавить ее отъ бесды съ нимъ. Это первая сцена, и начинается она умышленною хитростью, Полковникъ входить къ графин безъ доклада, извиняясь тмъ, что не было никого въ передней, обстоятельство ничтожное само по себ, а между тмъ чрезвычайно важное. Полковникъ вошелъ безъ доклада не потому, что привычку бытъ храбрымъ перенесъ съ поля битвъ въ мирныя сношенія общественной жизни, а потому, чтобъ посл него могъ войдти и чиновникъ Надимовъ также безъ доклада. Еслибъ не было подготовлено, что у графини двери настежь, и не было придумано въ оправданіе такой странности, что вс ея люди ушли на село смотрть медвдя, то Надимовъ по невол веллъ бы доложить о себ, а она не принялабъ его и отправила къ полковнику. Тогда хоть опускай занавсъ. Безъ медвдя на сел какое же средство устроить свиданье графини съ чиновникомъ? Полковникъ съ совершенною готовностью и съ величайшею радостью берется исполнить порученіе графини и спасти ее отъ канцелярской крысы, какъ онъ выражается, но при этомъ случа ревнуетъ ее къ третьему сосду Мисхорину, увряя, что Мисхоринъ не такъ молодъ, какъ кажется, и допрашивая графиню, точно ли она намрена выдти за него замужъ. Не смотри однако на общаніе влюбленнаго сердца и зрлаго разсудка, ея порученіе остается неисполненнымъ. Полковникъ не щадитъ ногъ, бготня возбуждаетъ даже въ немъ аппетитъ, онъ употребляетъ вс усилія, направляетъ вс мысли на одинъ предметъ, но вдь въ деревн такъ трудно укараулить прізжаго и сдлать распоряженія, чтобъ онъ не проскользнулъ въ господскій домъ, прямо въ комнаты графини! Мисхоринъ, щегольски и со вкусомъ, но нсколько пестро одтый, требуетъ отъ графини да или нтъ, кровь его въ волненіи, сердце выскочить хочетъ. Онъ не спалъ Всю ночь. Графиня не вруетъ еще въ него достаточно, чтобъ передать ему всю жизнь, она уже была замужемъ, вскружить ей голову трудно, восторговъ блаженства ей не надо, она хочетъ тихаго, ежедневнаго, прозаическаго счастья и думаетъ, что Мисхоринъ способенъ къ одной только страсти, а страсть живетъ эгоизмомъ, любовь одна живетъ самоотверженіемъ. Мисхоринъ находитъ, что графиня говоритъ, какъ книга, когда онъ надялся, что она женщина, что умъ женщины долженъ быть въ ея сердц, что любовь сама себя вознаграждаетъ, что не должно думать, пройдетъ она для насъ или мы пройдемъ для нея, что любви безстрастной нтъ, какъ нтъ свта безъ огня, и прочее и прочее. Оба они говорятъ превосходно. Слушаешь графиню — хочется тихой любви, слушаешь Мисхорина — отвдалъ бы страсти. Въ душ читателя водворяется раздоръ, не знаешь на что ршиться, на тихую любовь, или на страсть, скептицизмъ заражаетъ умъ, но къ счастію скоро наступаетъ минута примиренія. Оказывается, что и графиня и Мисхоринъ несли вздоръ, не будучи нисколько убждены въ томъ, что говорили. Графиня черезъ нсколько минуть и въ нсколько минутъ влюбляется въ чиновника Надимова, котораго видитъ въ первый разъ, а Мисхоринъ очень легко, не посягая на самоубійство, отказывается отъ нея.
Наконецъ вступаетъ на сцену и чиновникъ Надимовъ, щегольски, но весьма просто одтый. Онъ, при своемъ появленіи въ прихожей, оглядывается нершительно, какъ бы отыскивая лакея, но напрасно: противъ этого приняты уже давно благоразумныя мры. Вс лакеи, какъ намъ извстно, отправлены смотрть медвдя. Надимовъ рекомендуется читателю совершеннымъ джентельменомъ и снимаетъ шляпу не въ дверяхъ передней, а тогда только, какъ предлагаетъ вопросъ Мисхорину, онъ ли хозяинъ. Это чувство нравственнаго достоинства доводитъ его тотчасъ почти до дуэли съ Мисхоринымъ, которому онъ отвчаетъ уже: ‘гд вамъ угодно, только не въ имніи графини. ‘— ‘Отъ чего же не такъ?’ говоритъ Мисхоринъ.— ‘Отъ того, что здсь я не могу заниматься своими личными длами. Въ дом графини я не принадлежу самому себ.’
Невольное удивленіе поражаетъ вашу душу. Что за человкъ! и одтъ хорошо, и входитъ какъ порядочные люди, и храбръ, и проникнутъ чувствомъ гражданственности. Себя ставить на вторую ступень, на первой стоитъ у него общество, общественному длу подчиняетъ свое собственное. Безподобно, Но гд же логика? спросите вы у себя не разъ въ продолженіе этой комедіи. Надимовъ не длаетъ ни шагу для исполненія даннаго ему порученія, онъ бесдуетъ съ графиней, гуляетъ съ нею по саду, влюбляется въ нее — разв все это не его личныя дла, а подвиги самоотверженія въ видахъ общественной пользы?
Мисхоринъ, пораженный таинственностью своего собесдника, торопится, по очень естественному побужденью, узнать, почему домъ графини есть храмина очищенія, гд Надимову не дозволяется ни малйшій порывъ эгоизма, и спрашиваетъ:
‘Да кто же вы такой?’
Тутъ конечно, при самыхъ чистыхъ понятіяхъ объ искусств, нельзя было отказаться отъ поползновенія на эфектъ. Надимовъ, какъ Эдипъ, вынужденъ назвать себя и своимъ именемъ выговорить страшное слово: онъ робетъ, прибавляетъ частицу съ и отвчаетъ сначала вопросомъ: д-съ? потомъ, посл нсколькихъ точекъ, повторяетъ опять: я? и, выждавъ, сколько этого требуетъ тире, произноситъ наконецъ: ‘чиновникъ’. За симъ слдуетъ молчаніе, потому молчаніе, что въ драмахъ новйшихъ народовъ нтъ хора, иначе хоръ воскликнулъ бы безъ сомннія:
Эдипъ,
Онъ матери супругъ, своимъ онъ дтямъ братъ.
Мисхоринъ хохочетъ. Странно, очень странно. Надимовъ принялъ на себя должность ничтожнаго чиновника изъ желанія быть полезнымъ, въ силу будто бы серіозной мысли, но можетъ ли она помститься въ такой мелкой душ, которая при первомъ случа стыдится сама себя, краснетъ за свое убжденіе и передъ кмъ? передъ человкомъ, хотя щегольски, но все-таки нсколько пестро одтымъ? Странно, очень странно! сейчасъ Надимовъ лзъ на дуэль, и Богъ знаетъ за что, теперь Мисхоринъ громко смется прямо ему въ лицо надъ тмъ высокимъ званіемъ, гд онъ думаетъ служить отечеству, и Надимовъ стоить какъ вкопанный, не оскорбляясь ни за себя, ни за званіе! да и при томъ гд это, въ какомъ углу Россіи, на какой планет, извстной просвщенному міру, губернаторскій чиновникъ оробетъ назвать себя, пріхавъ на слдствіе къ какому бы то ни было помщику? Сухо раскланявшись съ Мисхоринымъ, Надимовъ остается одинъ, и чувствуя, вроятно, необходимость все боле и боле раскрывать передъ нами свои духовныя сокровища, свой нравственно-поучительный характеръ, онъ въ краткомъ монолог сообщаетъ намъ, ‘что не имть никого въ передней — это деревенскій обычай, что палаты барскія полуразвалившіяся тоже по нашему русскому обычаю, что роскошь для столицы, а въ деревн, для себя, для своего рода, для своихъ крестьянъ все какъ-нибудь, что деньги нужны тамъ на кружева, на оперу, а здсь кто насъ увидитъ?… бдный чиновникъ или безтолковый сосдъ, да мужикъ съ просьбой.’ Эти основательныя замчанія, не подвигающія однако нисколько впередъ дла, порученнаго Надимову, прерываются появленіемъ графини, и мы отдыхаемъ, на сердц у насъ становится весело. Вотъ наконецъ устроилось давно желанное свиданіе. Препятствія были неодолимыя, но счастливо придуманное средство восторжествовало надъ трудностями. Надимовъ обращается къ графин уже безъ страха, не красня, съ твердостью мужа, съ энергіей убжденія:
‘Вы, вроятно, графиня, никогда не изволили объясняться съ чиновникомъ по тяжебнымъ ддамъ’.
Намъ становится еще веселе! какой прекрасный молодой человкъ! какая дятельность! Какъ онъ любитъ полезныя занятія! Сію минуту онъ объяснится, хотя собственно говоря объясняться не о чемъ и не нужно, но такъ и быть, сію минуту онъ займется ддомъ, приступить къ длу! нельзя же иногда не отвлечься отъ служебнаго долга! Но извольте бороться съ жизнію, кто устоитъ противъ ея бурнаго теченія? завязывается опять разговоръ и, мы не понимаемъ какъ это сдлалось, совсмъ не о тяжб. Онъ начинается оппозиціей противъ народной мудрости, противъ истинъ, выработанныхъ вками и завщанныхъ намъ въ наслдіе предками. Народная мудрость говоритъ, что по платью встрчаютъ, И графиня, видя передъ собой человка съ пріемами джентельмена, щегольски, но весьма просто одтаго, затрудняется, пригласить его ссть, или нтъ? Вообще надо замтить, что тутъ дйствуетъ какая-то графиня допотопная, а не графиня современная намъ. Иные писатели любятъ присвоивать себ, преимущественно передъ другими, знаніе всхъ тонкостей въ свтскомъ круг, называемомъ, если хотите, высшимъ обществомъ. Знаніе это, благодаря нашимъ нравамъ, нашей физіологіи и счастливо или несчастливо сложившимся историческимъ событіямъ, достигается легко и нисколько не сопряжено съ тми препятствіями, которыя были отличительною чертою народовъ Запада. Не было и нтъ мудрости познакомиться съ графиней, съ убранствомъ ея комнатъ, съ ея гардеробомъ, проникнуть къ ней въ душу, изслдовать движенія ея ума, опредлить понятія, привитыя ей вкомъ. Нуженъ только талантъ. Но, повторяемъ, въ сочиненіяхъ иныхъ писателей не замтно дльнаго желанія изучить предметъ, который, по благопріятному стеченію обстоятельствъ, находится подъ рукою. Къ несчастію все что носитъ у насъ правильно или неправильно имя образованности: познанія, общественное положеніе, знакомство съ извстною средою людей, все употребляется часто средствомъ для одного чванства передъ другими. При внимательномъ глаз не рдко можно увидть тамъ на дн ничего боле, какъ пустое тщеславіе. ‘Я профессоръ въ этой наук не потому, чтобъ имлъ особенныя способности, а потому, что ежедневно упражняюсь въ ней, я ежеминутно тамъ, гд васъ нтъ. Это щегольство, основанное на ничтожныхъ случайностяхъ жизни, влечетъ за собою часто свое собственное наказаніе.
Тотъ не знаетъ высшаго общества, кто знаетъ его за тмъ только, чтобъ сказать другимъ, что они его не знаютъ, какъ не можетъ назваться образованнымъ человкомъ тотъ, кто читаетъ книгу за тмъ только, чтобъ похвастать ею. Да, ко многимъ изображеніямъ этого общества примшивалось у насъ почти всегда тайное чувство хвастовства, и что же вышло? писатель превратился, въ модистку съ Невскаго проспекта, въ столяра, въ бронзовыхъ длъ мастера. Нарядить графиню по мод, поставить передъ ней вазу съ цвтами, убрать ея столъ разными бездлками, посадить ее въ кресла обитыя бархатомъ, заставить непремнно здить верхомъ, постлать коверъ, вынуть у нея изъ головы всякую мысль, а изъ сердца всякое путное чувство — это значитъ изобразить свтскую женщину, графиню. Но, Боже мой, этотъ рецептъ ужъ извстенъ давно, это уже невыносимо скучно и страхъ надоло’ Вдь въ свтской женщин, въ графин, не смотря на то, что она графиня, можетъ также быть воображенье, тонкость ума, живость чуства, какое нибудь пониманіе того что дышитъ, движется, мыслитъ и чувствуетъ около нея. Ошибитесь ради Бога въ ея туалет, нарушьте требованія моды, оставьте въ поко письменный столъ, верховыхъ лошадей, избавьте насъ отъ ковровъ, отъ мебели, но схватите душу свтской женщины, уловите направленіе ея мысли, представьте вліяніе окружающихъ обстоятельствъ на ея природный характеръ. Что это за графиня? за чмъ увлекать ее отъ насъ, готовыхъ съ такою нжностью любоваться ею, въ сферу давно забытыхъ индйскихъ кастъ и насильственно разрывать у нея вс точки соприкосновенія съ мелкими чиновниками, когда ни вкъ, ни она сама, какъ она есть въ самомъ дл, не требуютъ такой разрозненности. Нтъ, неправда, что современная графиня, какъ новорожденное дитя, не знающее ни людей, ни ихъ отношеній, испугается губернаторскаго чиновника, не правда, что задумается посадить его. Современная графиня не такъ труслива и не такъ младенчески добродтельна. Не только въ деревн, но и въ Петербург она приметъ чиновника съ ласковымъ словомъ, съ очаровательнымъ взглядомъ, посадитъ и тогда, когда онъ будетъ не щегольски одтъ, протянетъ ему даже въ иномъ случа, судя по важности дла, два нжныхъ пальчика, согласію обычаю, перенятому нами у Англичанъ. Въ деревн особенно графини не токъ недоступны и не такъ легкомысленны, какъ многіе воображаютъ. Тамъ он становятся очень обходительны со всми, кто нуженъ, разсчетливы, иногда скупы, он напротивъ спшатъ знакомиться съ полезными чиновниками, и, должно сказать къ чести современныхъ графинь, часто умютъ обдлывать свои практическія дла гораздо лучше чмъ мущины. Вы видите, что свтская женщина на бал легка, какъ зефиръ, и врите ей! Такой взглядъ vol d’oiseau можетъ вести къ важнымъ заблужденіямъ. Нтъ, это не графиня изъ ныншняго Петербурга или изъ ныншней Москвы, а маркиза изъ древнихъ записокъ Saint-Simon. Виноватъ, маркизы были все-таки умне нашей графини.
По примру одного гоголевскаго лица, которое, не придумавъ боле важнаго содержанія для разговора, приступаетъ къ нему наблюденіемъ, какъ много ныншнимъ лтомъ мухъ, Надимовъ, приглашенный наконецъ ссть, замчаетъ: ‘Прекрасное у васъ имніе, графиня.’ Потомъ пускается въ догадки, что у нея врно предположеніямъ нтъ конца, что она конечно думаетъ въ лсу навести паркъ, надъ ркой террассу, и на ея вопросъ: какъ вы это знаете? отвчаетъ, что догадывается, что на Руси вс помщики хотятъ перестроиваться, но перестройки никогда не исполняется. Наконецъ, сказавъ, что вообще рдко какіе планы сбываются, онъ отъ деревенскихъ построекъ переходитъ очень удачно къ устройству нашей жизни.
‘Кто не ошибался въ своихъ ожиданіяхъ?’
‘Жалокъ тотъ, для котораго прошедшее не служитъ урокомъ для будущаго!’
Глубокомысленно замчаетъ г. Надимовъ, а графиня, это милое дитя, изумленная такими новыми мыслями, мудреными для у разум нія безъ пособія учителя, спрашиваетъ: ‘почему же?’ Надимовъ отвчаетъ:
‘Потому, что онъ останется тогда на вкъ лицомъ безхарактернымъ, игрушкой въ рукахъ судьбы и случай будетъ имъ руководить, а не воля. Для такого человка жизнь не призваніе, а приключеніе такъ себ на удачу.’
Тутъ начинаетъ обнаруживаться, что Надимовъ не безъ хитрости. Ему нужно было какъ-нибудь добраться до разсужденій о цди жизни, и вотъ вы видите, что онъ поставилъ на своемъ’ добрался, хотя и окольными путями. Цль эта, по его мннію, заключается для мужщины въ польз, которую онъ приноситъ, для’ женщины въ счастіи, которымъ она даритъ. ГрафИня, оказывая предпочтеніе философіи скептической надъ всми другими философіями, не знаетъ, что такое польза, кто ее приноситъ, и сомнвается даже, чтобъ Надимовъ могъ самъ, по совсти, признавать себя полезнымъ. Надимовъ старается по крайней мр, а какъ старается, намъ уже извстно: онъ на служб, онъ чиновникъ.
Здсь переломъ комедіи, здсь становится очевидно, что до сихъ поръ мы были подъ вліяніемъ мистификаціи, мы воображали, что тяжба графини — дло первой важности, и что Надимовъ пріхалъ точно для освидтельствованія разрушительныхъ дйствій одной изъ стихій земнаго шара, но ошиблись. Мельница только предлогъ, только случай высказать важныя истины, до которыхъ додумался г. Надимовъ. Онъ человкъ богатый, молодой, путешествовалъ, живалъ въ Петербург. Убдившись, какъ мы сейчасъ узнали, въ чемъ состоитъ цль жизни, онъ ршился приносить пользу, и находя, что слдуетъ пуще всего заботиться объ искорененіи взятокъ, а что къ этому ведетъ примръ честныхъ людей, особенно на неважныхъ мстахъ въ губерніяхъ, опредлился гд-то на службу въ губернаторскіе чиновники. Мы уже отчасти познакомились съ его пылкою дятельностью, теперь предстоитъ намъ краснорчіе, мысли о разныхъ нравственныхъ и юридическихъ вопросахъ, добытыя конечно тяжелымъ трудомъ и упорною работой ума въ продолженіе многихъ и многихъ безсонныхъ ночей.
Графиня. Но вдь служить, быть чиновникомъ, писать длинныя бумаги — оно должно быть очень скучно, очень важно….
Надимовъ. Шуточныхъ обязанностей не бываетъ. Долгъ всегда важенъ. Впрочемъ служба поприще, не требующее рзкихъ положительныхъ способностей, какъ наука или искузтво. На служб, на небольшихъ мстахъ въ особенности, можно принести настоящую пользу одними отрицательными достоинствами.
Графиня. Я не понимаю.
Надимовъ. Оно очень понятно. У насъ нужны чиновники честные, грамотные, толковые и прилежные. Для меня вс эти достоинства отрицательныя. Я имю состояніе, кое-чему учился, много видлъ и не отвлекаюсь отъ занятій, потому что ничего не ищу и не желаю. Счастье дло случайное, польза открытая цль. Я убдился, что для Россіи нужны не чиновники по названію, а чиновники по длу: оттого я и опредлился на службу, что я въ ней не нуждаюсь (съ достоинствомъ), но что она во мн нуждается.
Прежде всего въ этихъ выписанныхъ строкахъ поражаетъ насъ непріятно дикая форма рчи, слишкомъ частое употребленіе личныхъ мстоименій Для меня! я! для меня это достоинства отрицательныя! Да, если вы, г. Надимовъ, хотите говорить серіозно, то потрудитесь ужъ говорить отъ лица всхъ, отъ имени разума, что намъ за дло, какъ иной вопросъ разршается лично для васъ? Это его не объяснитъ и не докажетъ. Я убдился! да какая намъ надобность до вашихъ личныхъ убжденій, тмъ боле, что они и не головоломны. Вы убдились, что для Россіи нужны чиновники не по названію, чиновники по длу, а для Индіи, для Америки, а для другихъ странъ какіе нужны? кто же въ этомъ не убдился? гд спорщики? это убжденіе существуетъ едва ли несъ потопа, къ чему же тутъ л, безпрестанное я? Надо вести рчь о самомъ предмет и смирять буйство всегда ограниченной личности — этого требуютъ и законы разума и приличія образованныхъ обществъ. Дале, мы, не безъ сожалнія, видимъ, что не ясенъ и не широкъ взглядъ г. Надимова на природу человка, но, желая быть справедливыми, думаемъ, что мысли, высказанныя имъ, принадлежать не ему, он повторяются кой-гд, онъ слышать ихъ въ какихъ-нибудь кружкахъ на пошломъ язык отупвшихъ головъ, и, не давъ себ труда поврить слышанное собственнымъ умомъ, заражаетъ, безъ умысла, голову милой женщины ложными понятіями, убжденный, что она, не имя привычки размышлять, приметъ ихъ на вру и еще подивится имъ. Какъ? постановлять за правило, возводить въ теорію, что человкъ, существо разумное, внецъ созданія, можетъ принести настоящую пользу одними отрицательными достоинствами? но что такое отрицательныя достоинства? Это исполненіе формальнаго закона, обязанностей, наложенныхъ извн, исполненіе изъ страха наказанія или изъ приманки возмездія, а не изъ внутренняго побужденія, не отъ внутренней самодятельности. Ни общество, ни законы не могутъ требовать отъ человка ничего кром отрицательныхъ достоинствъ, нельзя приказать: полюби дло, которое длаешь, одушеви работу твоей внутреннею жизнью, прибавь что-нибудь свое, удли частичку отъ твоего собственнаго ума, будь геній, имй талантъ. Вы назначили ему пройдти по битой троп въ извстное время извстное число шаговъ, онъ прошелъ, будьте довольны. Но это ли настоящая польза, которую онъ можетъ принести? должно ли обрекать его на эту дятельность? должно ли думать, что мы, опредливъ правила для исполненія предначертанной ему обязанности, положили въ нихъ весь огонь человческой души, всю силу любви, которою онъ можетъ быть проникнуть къ труду, къ ближнимъ, къ общественному длу? нтъ, ни съ метлой на улиц, ни въ должности ничтожнаго переписчица человкъ не можетъ привести настоящей пользы отними отрицательными достоинствами. Опредленіе ихъ просто. Напрасно г. Надимовъ припуталъ науку и искусство. Всякое свойство человка иметъ положительную и отрицательную сторону. Терпніе, которое сноситъ, и терпніе, которое преодолваетъ, терпніе Сикста пятаго и терпніе негра южной Америки — это разные полюсы, одной и той же способности — положительный, отрицательный. Если честный человкъ не мучится желаніемъ, чтобъ и другіе были честны, не ищетъ передать свою честность окружающей сфер, не дйствуетъ для этой цли, а отъ лни, отъ безнадежности, безъ любви и негодованія, остается самодовольно-покоенъ при отвратительныхъ явленіяхъ жизни — это будетъ честность отрицательная. Работникъ, занятой механической работой, если отправляетъ ее, какъ отправлялъ вчера, если не старается съ каждымъ днемъ придумать что-нибудь къ ускоренію и улучшенію своего труда, не требуетъ отъ него этой оконченности, къ которой долженъ стремиться по свойствамъ своей природы, если не любуется трудомъ, совершеннымъ хорошо, а идетъ себ подъ игомъ, привычнымъ шагомъ, какъ полезный волъ’, это также не положительное качество. Чего же хочетъ г. Надимовъ? этихъ ли свойствъ? этихъ ли сторонъ человческой дятельности? можно по невол довольствоваться отрицательными достоинствами, но вообразить, что они только нужны на служб* въ какой бы тсной и низкой сред ни разсматривать ее,— это значитъ принимать человка за машину и признавать въ немъ за недостатокъ ту способность, которою онъ гордится передъ животными. Нтъ, г. Надимовъ, напротивъ, везд, на каждомъ шагу, во всхъ дйствіяхъ нужны въ человк положительныя достоинства, только ими онъ можетъ принести настоящую пользу, а что не у всхъ они обнаруживаются, у большей части спятъ, это не даетъ намъ права возводить грустнаго явленія въ непреложный законъ. Вы скажете: пиши, не разсуждай! вы натвердите: вотъ кругъ, изъ него ты не долженъ выходить ни полетомъ воображенія, ни силою мысли, вы станете обращаться съ человкомъ какъ съ куклой, которая поводитъ глазами и киваетъ головой тогда только, какъ вы дернете за нитку, вы убьете въ немъ по капризу вашей теоріи объ отрицательныхъ достоинствахъ, даже безъ малйшей нужды, все высокое, все благородное, все истинно-человческое, всякое чувство независимости отъ вашей мысли и отъ вашей руки, такъ не хлопочите понапрасну, не говорите ему: не бери взятокъ, онъ васъ не послушаетъ.
Милая графиня не поняла ни единаго слова. Да и на что ей отрицательныя достоинства’ къ чему разсужденія о служб? она переходитъ къ вопросу, который ей ближе, къ вопросу о счастьи, къ вопросу о любви, и, если Надимовъ, для бесды съ нею, забылъ свою обязанность, то она, становясь на его мсто, превращаясь въ чиновника, приступаетъ къ слдствію и допрашиваетъ немилосердо:
‘А счастья вы не ищете?
‘Кого же вы любите?
Надимовъ. Я-съ, графиня? да, я живу любовью, я постоянно счастливъ въ любви.
Графин становится это непріятно. Онъ живетъ уже, а не начинаетъ жить, слдовательно эта любовь не относится къ ней. Надимовъ продолжаетъ:
‘Да-съ, я счастливъ въ любви съ тхъ поръ, какъ догадался, гд надо искать ее. Я нашелъ такую любовь, на которою положиться можно, которая наврно и никогда не измнитъ.
Графиня. Какую же это?
И графиня и мы заинтересованы чрезвычайно. Любопытство наше возбуждено до неимоврности. Мы пылаемъ нетерпньемъ узнать поскоре эту чудную женщину, ниспосланную небесами, въ ихъ благости, губернаторскому чиновнику, пріхавшему по длу о затопленныхъ лугахъ Дробинкина, эту восхитительную любовь, которая наврно и никогда не измнить. Надимовъ называетъ намъ ее. Судите же о горечи нашего разочарованья. Это обманъ. Это не живая дама съ миловиднымъ лицомъ и въ нарядномъ плать, а дама-идея, идея огромная, уничтожающая, это Россія.
‘Любовь къ нашему отечеству, любовь къ Россіи, говоритъ Надимовъ. Этого чувства на всю жизнь хватитъ и съ избыткомъ даже.’
И у графини и у насъ опускаются руки. Надимовъ любитъ Россію и, какъ кажется, сколько это проглядываетъ изъ его словъ, увренъ немного во взаимности, хотя до него великіе люди жаловались большею частью на холодность и неблагодарность отечества: Аристидъ былъ изгнанъ, Велисарій умиралъ съ голоду. Любовь къ Россіи чувство похвальное! да, его хватитъ на цлую жизнь и не на одну даже, это правда. Но за чмъ г. Надимовъ говоритъ объ этомъ? за чмъ такъ торжественно, съ такимъ лирическимъ вступленьемъ? разв это какая-нибудь диковинка? разв любить Россію есть привилегія, дарованная исключительно ему и пріобртенная какими-нибудь усиліями? разв предполагается, что графиня не любитъ тоже Россіи? Давать чувствовать такое предположеніе было бы неучтиво. Разговоръ между образованными людьми основанъ на взаимныхъ уступкахъ, на взаимномъ благоволеніи другъ къ другу. Графиня очень ограниченная женщина, но не можетъ-же Надимовъ сказать ей: я уменъ. Не можетъ потому, что и графиня, какова она ни есть, должна приниматься за умную. Онъ уменъ, умна и она. Не хочетъ ли Надимовъ намекнуть ей, что вотъ Мисхоринъ, котораго онъ сейчасъ видлъ, не любить Россіи, а я люблю? Конечно Мисхоринъ хотя щегольски, но нсколько пестро одтъ, да во первыхъ Надимовъ не довольно хорошо его знаетъ, а во вторыхъ ронять въ мнніи графини заочно кого бы то ни было не идетъ человку щегольски и весьма просто одтому. Для чего же, повторяемъ, говоритъ г. Надимовъ о своей любви къ Россіи, если предполагается и должно по совсти и изъ учтивости предположить, что любитъ ее и графиня и Мисхоринъ и т, которые на лицо, и т. которые еще за кулисами? Я люблю, а графиня скажетъ: и я люблю, посл этого слдуетъ: ты любишь, мы любимъ. Что жъ это за разговоръ? это повтореніе грамматики, спряженіе дйствительнаго глагола и ничего боле.
Любовь къ отечеству не заслуга, не преимущество, не достоинство. Это чувство инстинктивное, невольное. Любишь и потому, что не любить не можешь, и потому, что вн отечества никуда не годишься и никому не нуженъ. Не любить было бы гораздо мудрене, чмъ любить. Человкъ живетъ во времени и въ пространств, иначе на земл и жить нельзя. Отечество есть именно пространство, одно изъ условій его существованья. Все что въ насъ есть, нашъ духовный и Физическій составъ, все образовалось на этой почв, въ этомъ воздух, все, что заимствовали мы изъ-подъ чужаго неба, пріобртено нами по милости той же почвы и того же воздуха. Да и кто не любитъ отечества? гд эти люди, эти народы? есть такіе, которые умираютъ съ тоски по Немъ. Не станемъ прибгать къ пошлымъ возгласамъ о благодарности: въ любви къ отечеству таится идея боле существенная и боле истинная — идея необходимости. По этому покинемъ ли мы Петербургъ и выберемъ своей резиденціей городъ Устьсысольскъ, опредлимся ли на службу въ писцы становаго пристава или пойдемъ положить голову за великую Россію, намъ всмъ равно любезную и равно дорогую, мы не имемъ права становиться на ходули и высовываться изъ необозримой массы обыкновенныхъ людей, провозглашая громогласно, что таемъ любовью къ своему отечеству. Даже, прибывъ въ имніе графини или княгини, по жалоб Дробинкина о двухъ или трехъ стогахъ сна, мы должны совершить этотъ подвигъ, не увряя другихъ, что спасаемъ Россію или приносимъ ей пользу. Этого требуетъ чувство уваженія къ себ, чувство нравственнаго приличія, этого требуютъ и законы смтнаго. Вы вступили въ должность муравья и тащите пещинку на огромную гору,— прекрасно, но чтожи изъ этого? неужели это должно послужить поводомъ къ диссертаціи о любви къ отечеству? Впрочемъ г. Надимовъ и пещинки-то не тащитъ, до сихъ поръ онъ только разговариваетъ, а какъ примръ соблазнителенъ, то мы боимся, что въ губерніи, гд онъ поселился, будетъ большое запущеніе въ длахъ. Вс закипятъ любовью и перестанутъ писать. Видно любовь, даже и къ отечеству, отвлекаетъ человка отъ занятій. Но, намъ скажутъ, онъ отказался отъ удовольствій столицы, пренебрегъ наслажденіями богатства, захалъ въ какую-то трущобу, принесъ жертву. Это опять не исключительное положеніе. Замтимъ мимоходомъ, что въ губерніяхъ служитъ много чиновниковъ, которые и живали въ Петербург, и богаты, и путешествовали. Что касается до жертвы, тутъ вопросъ важне. Чтобъ жертва получила общественное значеніе, для этого нужны ея плоды, нужно не собственное мнніе, а мнніе другихъ. Иного нтъ средства отличить черту самоотверженія отъ побужденій эгоизма. Пріхать изъ Петербурга въ губернію можно отъ сплина, отъ нечего длать, отъ неудачь, изъ мелкаго честолюбія выказать себя. Г. Надимовъ любитъ какъ-то огромно. Любить всю Россію не легко. Отъ чего бы не ограничиться какою-нибудь изъ ея частей? полюбить бы хоть одну губернію. Россія такъ обширна, что есть изъ чего выбрать. Вотъ, напримръ въ эту минуту, какъ онъ изъясняется въ своей нжности къ цлому, части этого цлаго, то-есть понятые или окольные люди, безъ которыхъ нельзя составить законнаго удостовренія о затопленныхъ лугахъ, лежатъ на трав или сидятъ пригорюнившись у конторы на завалин, оторванные отъ своихъ работъ, въ ожиданіи, когда будетъ угодно губернаторскому чиновнику спросить ихъ Богъ знаетъ за чмъ и Богъ знаетъ о чемъ. Они, вроятно, также любятъ Россію, но, одаренные большимъ знаніемъ свтскихъ условій, любятъ молча.— Мы говорили до сихъ поръ, не касаясь важнаго опроверженія, которое можетъ быть намъ сдлано. Г. Надимовъ можетъ возразить, что его любовь особеннаго рода, не та, какую мы излагали, онъ любитъ лучше и разумне, чмъ эти несчетные милліоны людей. Точно, инстинктивное чувство любви къ отечеству переходить иногда въ другую, высшую степень, въ сознаніе, возводится въ идею, и, правда, человкъ пріобртаетъ право сказать громко: я люблю Россію. Но за это право должно заплатить дорого. Оно дается не многимъ. Это достояніе историческихъ лицъ, способствовавшихъ развитію, просвщенію, благоденствію и слав отечества. Тутъ любить мало, надо еще умть, любить, надо видть ясно цль, куда любовь ведетъ, и находить въ душ своей средства для достиженія цли. Надо знать, почему люблю и для чего люблю. Тутъ уже вс помыслы человка, вс его шаги, вс дйствія обращены на служеніе одной, всепоглощающей иде. Съ нимъ уже не безпокойтесь, не наряжайте графинь и не ставьте бронзовыхъ бездлокъ на ихъ столики. Для него и нарядна и прекрасна и молода одна Россія. Ея только образъ будетъ носиться у его изголовья. Да, существуетъ любовь разумная, любовь не инстинктивная, любовь-идея, но много ли сердецъ, способныхъ биться ею? Есть въ нашей исторіи имя, котораго не льзя произнесть безъ особеннаго изумленія, есть человкъ, въ которомъ ясно и осязательно воплотилась эта высокая любовь, но за то куда ни позжайте по неизмримому пространству, называемому Россіей, везд, во всхъ самыхъ темныхъ углахъ вы встртите слды этой разумной, безпрестанной, заботливой и всевидящей любви.
Разговоръ между графиней и Надимовымъ льется какъ рка. Графиня продолжаетъ производить слдствіе и допрашивать его, давно ли онъ служитъ въ губерніи, гд былъ прежде. Прежде давно Надимовъ жилъ въ Петербург, но онъ годится для петербургской жизни, онъ не можетъ ужиться въ город, гд. на улицахъ сыро, а въ людяхъ холодно. Не льзя не отдать чести г. Надимову. Все ново что онъ говоритъ. Не годится для петербургской жизни! какая серіозность! Въ Петербург на улицахъ сыро, а въ людяхъ холодно! какая свжесть мысли, какая теплота чувства! Читатель конечно начинаетъ уже догадываться, что графиня влюбилась по уши въ чиновника, да и какъ не влюбиться? Надо себя представить на ея мст. Но не все постижимо для всхъ. Для людей съ медленною понятливостью и съ спокойнымъ обращеніемъ крови было необходимо сдлать такую внезапную страсть вроподобною. Это, разумется, и сдлано. Воображеніе графини, еще въ самыя юныя лта ея, было поражено рдкими свойствами Надимова, его далекимъ, но поэтическимъ образомъ! Когда она еще и не помышляла, что встртится съ нимъ въ жизни по милости сосда Дробинкина, Надимовъ владлъ уже неопытнымъ сердцемъ не подъ именемъ дльнаго чиновника, а подъ милымъ именемъ Саши. Саша же, съ своей стороны, не видавъ также графини въ глаза, зналъ ее подъ нжнымъ названьемъ Настеньки. Ихъ соединяло уже предчувствіе, предопредленіе. Все это обдумано, приведено и объяснено въ комедіи очень натурально. Оказывается, что графиня воспитывалась въ институт съ Оленькой Нахимовой, что Оленька сестра чиновнику, что она имла намреніе не выходить замужъ, остаться всегда жить съ подругой, ныншней графиней, и обвнчать ее съ братомъ Сашей, который есть не что иное, какъ нашъ подсудимый чиновникъ Надимовъ. И такъ не естественно ли, что графиня все знаетъ про него, знаетъ, чего никакъ не могли провдать мы, что у него восторженныя чувства и непреклонный характеръ. Онъ писалъ къ сестр письма изъ Италіи, изъ Египта, сестра тоже писала къ нему, и он вмст съ графиней сочиняли эти письма, имя обыкновеніе называть его между собою рыцаремъ.
Графиня. Ахъ, извините! такъ вотъ гд мы должны были встртиться! О, я васъ хорошо знаю! мы васъ называли рыцаремъ. Я читала вс ваши письма изъ Италіи, изъ Египта, вамъ сестра ваша тоже писала обо мн. Мы вмст и письма-то сочиняли.
Вы видите, что мало по малу на голову Надимова, какъ на миическія лица, собираются вс достоинства, разбросанныя по многимъ людямъ, и вс подвиги, совершаемые порознь различными членами человческаго семейства. Онъ и щегольски, но весьма просто одтъ, живалъ въ Петербург, вроятно танцуетъ превосходно польку, и онъ же мелкій чиновникъ какого-то захолустья Россіи, онъ богатъ и взялся за черную работу, онъ муравей и онъ же рыцарь, онъ такъ мягокъ, что увлекается первою графиней, попавшейся ему на глаза, и онъ же иметъ непреклонный характеръ. Онъ видлъ Египетъ, затопленный Ниломъ, и онъ же пріхалъ обозрть луга Дробинкина, затопленные мельницей графини. Какая полнота жизни! Передъ нами воскресаетъ древній, волшебный міръ Греціи, гармонія аинскаго существованья! Надимовъ не пишетъ къ сестр изъ пошлыхъ мстностей, какъ напримръ берега Рейна, Парижъ, Лондонъ. Что оттуда писать, да и кто не писалъ? Конечно Италія до нкоторой степени тоже пошлость, но не совсмъ. Тамъ слды отжившаго могущества и величія, тамъ памятники чудесъ шестнадцатаго вка… А Египетъ, это уже вовсе не пошлость, колыбель человческой мудрости, страна пирамидъ и іероглифовъ! Туда уже не отправится втрогонъ-путешественникъ, которому хочется только разсяться, да повеселиться. Признаемся, мы давно подозрваемъ, что г. Надимовъ създилъ въ Египетъ, хотя и не ршались намекнуть объ этомъ, ожидая отъ него собственнаго признанья, и хотя до сихъ поръ нисколько не замтно, чтобъ онъ былъ посвященъ въ таинства премудрыхъ маговъ. Скоро услышимъ мы отъ него такія африканскія понятія, что они, даже безъ египетскихъ писемъ, превратили бъ наше подозрніе въ несокрушимую увренность и заставили бы насъ думать, что онъ, не смотря на скромность, запрещающую ему разказывать о себ вс подробности, постилъ не только Египетъ, но, мучимый любознательностью, проникалъ въ самую гущу Африки.