ЧИНЪ-ЧУНЪ,
ИЛИ
АВТОРСКАЯ СЛАВА
ЧИНЪ-ЧУНЪ,
ИЛИ
АВТОРСКАЯ СЛАВА
То read — to sleep!—
Or perchance to dream?….
To read — to dream!—
Or perchance to sleep?…
Shakespeare.
‘Младшая сестра,
‘Цянь-цинь-цюнь.’
Баронъ Брамбеусъ.
Чин-Чун или Авторская слава, Сенковский Осип Иванович, Год: 1834
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Новоселье. Ч. 2.
Санктпетербургъ. Въ типографіи А. Плюшаpa. 1834.
Почтенный хозяинъ Новоселья проситъ меня написать ему, для начала книги, Повсть, въ которую входили бъ Словесность и любовь,— Словесность по поводу виньетки, изображающей шкафы съ книгами, любовь — такъ!— для занимательности Повсти. Ему приходятъ иногда въ голову удивительныя мысли!
Повсть, въ которую входили бъ любовь и Словесность! Странная идея!…. Какъ можно писать такія страшныя Повсти? Я сказалъ однажды, что не пишу въ неистовомъ род.
Но мн страхъ нравится его виньетка: какъ хорошо представляются книги, когда он награвированы!— Это однако жъ только видъ книгъ снаружи: я бы хотлъ, чтобъ кто нибудь нарисовалъ мн внутренній видъ книгъ. Ахъ, если бъ можно было получить разрзъ, площадь разсченія печатнаго царства, и полюбоваться на внутренность этой огромной груды сваленныхъ за, безпорядк въ теченіе вковъ мыслей и безсмыслицъ! Мн кажется, мы бы увидли что-то похожее на разсченный пуддингъ.
Мн кажется, что точно такой же видъ пуддинга представила бъ намъ и площадь разсченія начитанной головы.
Зачмъ я не Шекспиръ! Я бы никогда не сказалъ
Умереть — это спать!—
А можетъ-статься только дремать!’…
Я бы сказалъ —
Читать — это дремать!
А можетъ-статься и спать?…
Если чтеніе пріятно, то очевидно, то единственно потому, что оно уподобляется сну,-что чужія мысли, быстро мелькающія передъ нашимъ умомъ, когда мы держимъ въ рукахъ книгу, имютъ точное сходство съ собственными натими грезами, сновидніями. Спать и читать!… Читать и спать!… Это безспорно одно и то же. Но читать — и не спать?…. That is the question! въ этомъ вопросъ!
Писать — другое дло. Это усыплять. Быть-можетъ, это магнизировать, производить ясновиднія. Быть-можетъ даже…
Я что-то сегодня чувствую ужасную склонность къ скептицизму.
Но точно ли мы пишемъ?… Точно ли мы читаемъ?… Не оптическій ли это обманъ? Чмъ въ состояніи мы доказать, что мы въ самомъ дл читаемъ и пишемъ? Весьма легко быть-можетъ, что мы не пишемъ и не читаемъ, что это только такъ намъ кажется, что мы даже ни писать, ни читать не умнемъ…
Нтъ, это не обманъ! Сплю,— слдственно читаю. Меня бранятъ литераторы,— слдственно я пишу. Объ эти истины сокрушаются вс сомннія.
Но зачмъ мн писать Повсти? Какъ можно терять время надъ Повстями? Полно, полно писать такіе вздоры, полно шалить съ веселою, беззаботною Сатирою, и смотрть на дйствія и движенія своихъ ближнихъ въ свт, какъ на игру безконечной Комедіи, нарочно для васъ представляемой ближними, и самому смяться, и разсказывать безъ желчи про свой смхъ тмъ, которые сидятъ подл васъ, но пришли въ этотъ дурно освщенный театръ безъ очковъ. Разскажи дло, какъ видишь на сцен, какъ было или какъ быть можетъ: одинъ сердится на васъ — зачмъ оно такъ было, другой-зачмъ оно такъ быть можетъ, тотъ думаетъ, что вы разсказываете не дурно, и бсится на васъ за то, что разсказъ вашъ не совсмъ глупъ, другой наводитъ Повсть вашу безтолковою, и бранитъ васъ за то, что она кажется ему ниже труда. Ршительно, для людей писать не возможно!… Какъ же быть? На что подняться?… Я думаю, что если бъ я сталъ переписывать, вс были бы довольны?…. Въ самомъ дл, лучше переписывать!
И какъ мы упомянули о любви, о брани, о Словесности,— брань между образованными людьми принадлежитъ къ любви, а не къ Словесности: я не длаю ни какихъ эпиграммъ на Словесность,— то позвольте мн разсказать вамъ то, что я читалъ однажды въ Пекинскихъ газетахъ. Мн такъ кажется, что я читалъ это въ Пекинскихъ газетахъ: я всегда читаю Китайскія Вдомости по Воскресеньямъ, посл завтрака.
Въ царствованіе покойнаго Цянъ-Луна,— можетъ прежде,— а можетъ и позже,— жилъ въ Пекин нкто Чинъ-чунъ, природный мандаринъ, молодой человкъ прекрасный собою, съ чудесными маленькими глазками, плоскимъ носомъ и отлично выдавшимися скулами. Вс Пекинскія барышни улыбались ему очень мило, потому, что съ этою красотою онъ еще соединялъ умъ, а съ умомъ онъ еще соединялъ деньги, которыя у Китайцевъ, естественно считаются первою чертою миловидности человческаго лица. По-этому никто и не удивится, когда я скажу, что прелестная Цянь-цинь-цюнь влюбилась въ него по шею. Чинъ-чунъ, будучи одаренъ сердцемъ пылкимъ, чувствительнымъ, мандаринскимъ, не могъ тоже не ощутить въ себ сладостнаго пламени при вид этихъ тоненькихъ, почти непримтныхъ, роскошно прорзанныхъ вкось глазокъ, этого нжно-желтаго какъ опаль личика, этого ротика, похожаго на цвтокъ яблони, этой ножки, которую можно было обуть въ грецкій орхъ. Онъ тоже влюбился. Чинъ-чунъ и Цянь-цинь-цюнь проводили большую часть времени вмст въ неизъяснимомъ счастіи и блаженств: свадьбу сыграть такъ скоро было невозможно, потому что молодой человкъ недавно лишился отца, а въ подобномъ случа Китаецъ хорошаго тона можетъ жениться не прежде, какъ спустя четыре года,— и Чинъ-чунъ между-тмъ писалъ стихи въ честь своей возлюбленной. Къ нимъ приходилъ часто дядя Чинъ-чуна, большой Китайскій философъ того времени. Они втроемъ пили чай, курили трубки и разсуждали о разныхъ пустякахъ. Дядя, по званію своему дяди и философа, нердко говорилъ имъ глупости, которыя они слушали съ почтеніемъ, потому что въ Кита дядя большая фигура, за то дядя принужденъ былъ слушать стихи Чинъ-чуна.
Чинъ-чунъ написалъ Оду въ честь ногтей прелестной Цинь-цинь-цюнь, которые были необыкновенно красивы и великолпны, имя три вершка съ четвертью длины,— и эта Ода удалась ему чрезвычайно. Дядя, престрогій критикъ, призналъ самъ, что это лучшіе стихи, какіе только есть въ Китайской Словесности о ногтяхъ.
— Племянникъ! сказалъ онъ: я примчаю у тебя удивительное дарованіе, и долженъ сказать откровенно, что родъ твоей жизни мн не нравится. Ты влюбился очень рано,— ты долженъ бы еще учиться, проникнуть смыслъ Четырехъ Книгъ, прослыть ученымъ подобно Конфуцію и Мынъдзы, писать и пріобрсть себ славу…
Чинъ-чунъ взбсился, прелестная Цянь-цинь-цюнь хотла выцарапать дяд глаза, но не могла встать съ мста, бывъ лишена способности стоять на своихъ маленькихъ ножкахъ, дядя вскочилъ съ софы и удалился, и дло тмъ кончилось.
Но похвала, которой Чинъ-чунъ удостоился отъ него за свои стихи, взволновала умъ молодаго поэта: она преслдовала его весь вечеръ и отняла сонъ ночью. Онъ безпрестанно повторялъ про себя слова строгаго критика, дяди, и совершенно былъ согласенъ съ его мнніемъ,— что никогда еще такъ не писали о ногтяхъ По-Китайски. На слдующее утро онъ снесъ свою Оду въ редакцію Пекинской газеты. На третій день весь Пекинъ съ восхищеніемъ читалъ и перечитывалъ его стихи. На четвертый, чуть его не задушили пріятели, поздравляя съ такимъ превосходнымъ твореніемъ. Въ конц недли, онъ узналъ, что главная любовница ‘Сына неба’ велла написать всю его Оду золотыми буквами на своемъ ногт. Въ гостиныхъ, куда онъ появлялся, Пекинскія дамы осыпали его лестными комплиментами. Мандарины и литераторы,— въ Кита это одинъ классъ,— спрашивали у дамъ, кто это.— Это Чинъ-чунъ, авторъ этой прекрасной Оды.— Л! это Чинъ-чунъ?… Г. Чинъ-чунъ, позвольте познакомиться съ вами: вы изумили насъ самимъ пріятнымъ образомъ — Чинъ-чунъ былъ въ упоеніи.
Прекрасная Цянь-цинь-цюнь дулась, и говорила ему, что онъ боле думаетъ о своихъ стихахъ, чмъ объ ея ногтяхъ. Чинъ-чунъ ея не слушалъ, и восклицалъ въ душ: — Прекрасная вещь слава! Какъ бы я желалъ прославишься еще боле!
Бдный Чинъ-чунъ! чего теб захотлось? Сиди съ своей прелестною Цянь-цинь-цюнь, цлуй ея ручки, пей счастіе изъ ея тоненькихъ глазокъ, такъ мило прорзанныхъ вкось, говори съ ней о любви и объ ея ногтяхъ,-это гораздо лучше. Не ищи славы, особенно авторской: это горе,— это ядъ!
Чинъ-чунъ не понималъ этого: онъ видлъ только прелести славы, она обдала его, подобно самуму, горячимъ и язвительнымъ своимъ дуновеніемъ, и онъ сохъ жаждою похвалъ и извстности. Когда черезъ мсяцъ Ода его была забыта, и въ Пекинскихъ гостиныхъ никто боле не упоминалъ ему объ ней, онъ бсился,— потомъ приходилъ въ отчаяніе,— но все церемонно, какъ природный мандаринъ и Китаецъ.
— Старшая сестрица! сказалъ онъ прелестной Цянь-цинь-цюнь: будешь ли младшаго брата любить три года?
— Старшій братецъ! сказала она Чинъ-чуну: что это?… Три года! Младшая сестра будетъ любить старшаго братца вкъ, до самой смерти.
— Старшая сестрица! сказалъ онъ: младшій братъ проситъ только три года, потому что въ теченіе этого времени ему нельзя будетъ ни такъ усердно заниматься любовію, ни такъ часто видться съ старшею сестрицею какъ до сихъ поръ. Но младшій брать вознаградитъ старшую сестрицу за это посл…
— Старшій братецъ! сказала она: младшая сестра умретъ!
— Старшая сестрица! сказалъ онъ: это старшей сестриц такъ кажется.
— Старшій братецъ! сказала она: ты жестокъ! ты чудовище!… Это ужасть!
И прекрасная Цянь-цинь-цюнь начала страдать спазмами.
— Старшая сестрица! сказалъ онъ: пройдетъ!… Это вздорь!
И Чинъ-чунъ, вырвавшись изъ ея объятій, пошелъ въ книжный рядъ покупать Себ орудія славы.
Онъ купилъ богатую библіотеку. Чинъчунъ не зналъ того, что путь къ авторской слав идетъ только мимо библіотекъ, а не черезъ библіотеки. Но мало ли чего онъ не зналъ! Философъ дядя часто называлъ его невждою, часто подсмивался надъ нимъ, что онъ не могъ сказать, въ которомъ году вымышленъ чай и какой Фасонъ для Фарфоровыхъ чашекъ былъ въ мод при династіи Хань,— и Чинъ-чунъ теперь воспылалъ желаніемъ узнать все, что знаютъ Китайскіе философы: ршился тотчасъ просвтить свой умъ полнымъ спискомъ человческихъ глупостей со времени Императора Яо до текущаго драконова года курино-заячьяго цикла, ршился проникнуть тайны сердца помощію печатныхъ текстовъ съ комментаріями, ршился испытать Природу во всхъ ея отрасляхъ и излучинахъ, отъ мамонта до крысы, отъ гусеницы до мандарина — до самой даже яшмы, изъ которой длаются мандаринскіе шарики. Все это считалъ онъ необходимымъ для человка, желающаго пріобрсть авторскую славу, и пламенно предался ученію. Въ Кита однако жъ нердко пишутъ обо всемъ, ничему не учась и ничего не зная, въ Кита довольно купить какой-нибудь энциклопедическій карманный словарь, и уже можно прослыть ученымъ, въ Кита стоитъ только изъясняться высокопарно, и тотчасъ назовутъ васъ глубокомысленнымъ, въ Кита сочинители порой выкрадываютъ цлыми страницами изъ Японскаго фантастическаго автора Го-фо-то-но, выкрадываютъ шутки изъ старыхъ Тибетскихъ альманаховъ, выкрадываютъ описанія Китайскихъ горъ изъ Путешествій по Бирманскому Государству, смло и безъ спросу берутъ все оивсюду, и несмотря на то величаются по журналамъ первыми Китайскими сочинителями: Чинъ-чунъ не зналъ ничего этого! Ему никто не объяснилъ дла, и онъ добродушно читалъ, длалъ выписки, учился днемъ и ночью,— почти не видалъ людей,— почти не находилъ времени, чтобъ отписать нсколько строкъ на длинныя укорительныя посланія прекрасной Цянь-цинь-цюнь, которая, какъ увряетъ Пекинская газета, утопала въ слезахъ и уныніи.
Спустя два года, Чинъ-чунъ пытался написать что-нибудь, взялъ тушь и кисточку, начерталъ нсколько Китайскихъ іероглифовъ, и нашелъ, что у него еще нтъ достаточнаго запаса своихъ мыслей. Онъ бросилъ кисточку, и слъ думать. Между-тмъ одинъ изъ его пріятелей, прославившійся въ Пекин своими литературными обдами и своей свтскою любезностью, разъ посл обда вздумалъ тоже быть сочинителемъ,— пошелъ въ книжный рядъ, купилъ три книги, изъ трехъ книгъ сдлалъ одну, и вс Пекинскіе Журналы расхвалили его сочиненіе. Чинь-чунъ и этого ничего не зналъ, и круглый годъ думалъ на софъ изо всхъ силъ!
Наконецъ онъ выдумалъ что-то необыкновенное,— вскочилъ съ софы въ восторг, схватилъ кисточку, и въ одинъ присстъ написалъ длинное сочиненіе. Оно въ томъ же году вышло изъ печати въ Пекин. Я его не читалъ, но сочиненіе, говорятъ, очень, очень занимательное. Его читали и самые старые, угрюмые мандарины, и самыя молодыя, миленькія мандаринши. Находили въ немъ много ума,— и много Философіи,-и много красотъ,— и мысли, и слогъ,— и веселость,— и множество другихъ вещей, которыя всегда Китайцы находятъ въ книг, когда разгуляются. Книга Чинъ-чуна произвела восторгъ, изступленіе.
Прекрасная Цянь-цинь-цюнь, которая въ послднее время, съ досады, казалась нсколько холодною, вдругъ усугубила пылкость своей любви: она написала къ нему такое огненное письмо, что, по увренію Пекинской газеты, когда Чинъ-чунъ положилъ его на сердце, оно закипло какъ, чайникъ. Чинъ-чунъ полетлъ къ возлюбленной. Онъ нашелъ ее еще краше и нжне прежняго: ногти ея выросли еще на вершокъ, и она читала ему наизусть множество страницъ его книги. Кто въ силахъ устоять противъ такого обольщенія? Чинъ-чунъ бросился на колни, положилъ себ въ ротъ об ея ножки, и плакалъ цлый часъ отъ умиленія. Она была восхищена его любовію. Онъ былъ восхищенъ ею, собою и всмъ, что видлъ и слышалъ. Онъ приписывалъ ей, ея прелестямъ, первое проявленіе въ немъ таланта, и клялся вседлиннйшими усами Конфуція, что страсть его къ слав была простое желаніе сдлаться достойнымъ ея, прекрасной Цинь-цинь-цюни,— Китайскіе любовники врутъ ужасно! Она съ своей стороны гордилась его успхами и имъ, какъ своимъ произведеніемъ,— Китайскія любовницы тщеславны до крайности! Но они были такъ счастливы, какъ никогда не бывали, и восклицалъ про себя по-Китайски:
— Теперь начну я вкушать плоды моихъ трудовъ! Теперь я узнаю прелести авторской славы!…
Теперь! Нтъ, не теперь,— а скоро. Не торопись, старшій братъ: эти прелести тебя не минуютъ.
Теперь бы они, по-видимому, могли соединиться бракомъ, и почему не соединились — не извстно. Врно, были какія-нибудь помхи,— препятствія, которыхъ, за отдаленностью мста и времени, мы и знать не можемъ. Судя по нравоописательнымъ Романамъ того края, въ Китайскихъ правахъ существуетъ пропасть помхъ къ женитьб: отъ перваго знакомства съ женщиной до свадьбы съ нею, среднимъ числомъ, всегда должны вы пройти три тома препятствій и отсрочекъ. Это большое неудобство,— и отъ этого, я думаю, въ новой Китайской школ, героини раждаютъ дтей въ половин, иногда и въ начал повсти. Но Китайскіе нравы такъ ужъ созданы! Обратимся къ Чинъ-чуну.
Чинъ-чунъ, обрадованный этимъ успхомъ, слъ и написалъ другую книгу,-и опять имя его прогремло въ цломъ Средиземномъ Государств. Онъ писалъ еще, и возбудилъ еще большее удивленіе. Въ книжномъ ряду онъ цнился уже въ три тысячи экземпляровъ, въ Словесности въ пятьдесятъ головъ подражателей и въ полтораста языковъ враговъ,— это Китайскій счетъ: тамъ, въ Риторикахъ и Піитикахъ, опредляютъ достоинствописателя числомъ его гонителей,— въ гостиныхъ цнился онъ уже въ два часа времени. Коротко сказать, авторская его слава была утверждена на прочномъ основаніи, и онъ отправился съ визитомъ къ дяд, философу.
Дядя, философъ, и сверхъ-того мандаринъ съ пятъ до маковки, принялъ его съ большими чинами, по точному содержанію Устава о десяти тысячахъ церемоніяхъ,— что въ Кита равняется довольно холодному пріему. Онъ началъ съ нимъ разговоръ съ разсужденія о Пекинской погод. Потомъ широко распространился онъ о превосходств Англійскихъ часовъ. Потомъ спрашивалъ о литературныхъ новостяхъ, потомъ говорилъ о новой кумирн, потомъ о новомъ узор на чайныхъ чашкахъ: ему очень нравился этотъ рисунокъ, эта Китайская бесдка,— и въ бесдк мандаринша,— а передъ бесдкою мандаринъ въ высокомъ колпак,— съ чашкою чаю въ одной рук,— въ другой съ букетомъ цвтковъ груши,— и какъ церемонно предлагаетъ онъ ей за версту этотъ чай и этотъ букетъ! Чудо!!… Философъ дядя находилъ, что промышленость и Изящныя Искусства съ нкотораго времени сдлали въ Кита удивительные успхи. А объ его сочиненіяхъ онъ не упомянулъ ни словомъ! Чинъ-чунъ кусалъ губы съ досады, и самъ завелъ рчь о своихъ литературныхъ трудахъ.
— Да! сухо сказалъ дядя: я слышалъ, что ты издалъ кое-что, и что это нравится женщинамъ. Со-временемъ, конечно, ты напишешь что-нибудь по-основательне. Что касается до этихъ чашекъ, то надо отдать справедливость…
Чинъ-чунъ, если бъ могъ, сълъ бы въ эту минуту и дядю, и философа, не содрогнувшись д, Онъ не понималъ, откуда такая перемна въ прежнемъ, почти родительскомъ къ нему расположеніи добраго старика. Онъ не понималъ! Эти Китайцы ничего не понимаютъ. Первое слдствіе пріобртенной вами авторской славы есть ненависть къ вамъ вашихъ родныхъ, особенно старшихъ. Вы разрушаете своею репутаціей естественную постепенность семейныхъ сановъ и значеній: старшіе, которые считаютъ себя умными и краснорчивыми, потому, что владютъ правомъ давать наставленія и разсуждать безъ противорчія, принуждены отказаться въ отношеніи къ вамъ отъ своихъ преимуществъ изъ уваженія къ извстности вашего ума, равные не терпятъ въ васъ человка, которому должны они уже оказывать нкоторое отличіе, вы затмваете собою тхъ и другихъ, въ глазахъ согражданъ, которые знаютъ только ваше имя, вы кажетесь начальникомъ, по крайней мр представителемъ, всего семейства, члены котораго играютъ передъ ними почти такое лице, какъ безталантный мужъ знаменитой пвицы: они извстны публик только черезъ васъ, они должны переносить въ свт ваше превосходство надъ ними, и, въ возвратъ за это униженіе, вы не можете доставить имъ ни протекцій, ни отличій, ни выгодныхъ мстъ, потому что вы только авторъ въ слав,— а не человкъ въ сил и значеніи. Китайцамъ вкъ не понять этихъ тонкостей! Довольно того, что Чинъ-чунь лишился нжной привязанности почтеннаго дяди и философя. Онъ могъ бы утшиться тмъ, что теперь Китайцы и Китаянки почитали его мудрецомъ, востократъ мудре дяди, о кото ромъ никто уже не помнилъ, хотя Пекинская газета называетъ его первымъ того времени Китайскимъ философомъ, но дяди это ни сколько не утшало.
— Я потерялъ любовь добраго старика! воскликнулъ онъ, и слъ въ носилки. Бда, и только!
Разъ!…. Считайте. То была первая бда,— виноватъ!— первая прелесть авторской славы.
— Такъ что жъ! сказалъ онъ, воротясь домой: дядя меня не любитъ, я найду отраду въ обществ прежнихъ друзей моихъ, съ которыми длалъ шалости и веселился въ то время, какъ еще ничмъ не былъ извстенъ въ свт. Они были такіе добрые малые! Они образованы, и хоть не философы, каковъ дядя, но право не хуже его умомъ…
Чинъ-чунъ обратился къ прежнимъ своимъ пріятелямъ и знакомцамъ. ‘Странно!’ говоритъ Пекинская газета: ‘они приняли добраго, дружескаго, откровеннаго Чинъ-чуна съ радушіемъ, съ усердіемъ, но сквозь эти чувства просвчивалась явная принужденность: они какъ-будто стыдились и бгали человка, который приносилъ имъ все свое сердце….’ Да что жъ тутъ страннаго? Они теперь его боялись, они страшились вступать въ разсужденія съ такимъ умнымъ Китайцемъ, опасались казаться ему дураками, и должны были скрывать отъ него свои привычки и пороки, потому, что онъ осмивалъ эти пороки и привычки въ своихъ сочиненіяхъ, не думая о прежнихъ своихъ пріятеляхъ, бесда съ нимъ не могла течь свободно, они уже были ему не подъ стать,-это чувствовали они сами, но не хотли признать его преизящества, хотя въ душ онъ того отъ нихъ и требовалъ. Онъ не былъ ни гордъ, ни завистливъ, и самъ не отставалъ отъ пороковъ и привычекъ, которые предалъ презрнію, какъ обыкновенно предается въ книгахъ, но недоразумнія, однажды встртившіяся между самолюбіями, никогда не могутъ быть устранены: самолюбія имютъ свои тайны, которыхъ никому не открываютъ, и объясненія тутъ невозможны,— во всякомъ случа, напрасны. Это несчастное недоразумніе исторгло у Чинъ-чуна всю надежду на прелесть дружескихъ сношеніи съ товарищами юныхъ лтъ его,-съ людьми, которыхъ всегда любилъ онъ душевно.
— Бда, и только! вскричалъ Чинъ-чунъ, по словамъ Пекинской газеты, бросаясь съ досады на диванъ, и сильно толкнувъ ногою одно изъ своихъ сочиненій, которое на немъ лежало.
Два! То была вторая бда, вторая прелесть авторской славы.
Я уже давно ничего не говорилъ вамъ о прекрасной Цянь-цинь-цюнь, но это не безъ причины. Я не упоминалъ объ ней потому, что Чинъ-чунъ, какъ увряетъ газета, былъ тогда съ нею въ размолвк. Прекрасная Цянь-цинь-цюнь хотя всячески старалась укрпить за собою своего любовника, но съ нкоторыхъ поръ была съ нимъ какъ-будто совсмъ не та, что прежде. Когда онъ говорилъ ей о любви, она кивала своею крошечною Китайскою ножкою. Чинъ-чунъ не постигалъ, что это значитъ! Онъ однако жъ примтилъ, что она его остерегалась: иногда нжная красавица отпускала ему тоненькія колкости съ какими-то модными въ то время въ Пекин улыбками, а когда хотлъ онъ поцловать ее по-Китайски, въ самый ротикъ, она закрывала все лице длинными своими ногтями, какъ граблями, и говорила: — Фуй, насмшникъ!— У Чинъ-чуна умъ изъ головы вонъ: что это такое?…. А. я догадываюсь, что это значило, я какъ-будто вижу всю эту исторію. Пекинскія дамы большія охотницы слаживать женитьбы, и, по дивному противорчію человческой природы за Китайскою Стною, надлены страстью разлаживать любовниковъ. Чинъ-чунъ обнаружилъ въ своихъ сочиненіяхъ много сатирическаго ума. Он тотчасъ начали намкать ей, что онъ — такой злой!— такъ все пересмиваетъ!— все критикуетъ! Пекинскіе дамскіе прислужники, изъ которыхъ каждый радъ былъ самъ быть мужемъ такой красавицы, повторяли ей то же,— разумется, превознося его похвалами въ то же время. Они говорили, что онъ геній, необыкновенный человкъ, первый Китайскій писатель, но всегда оканчивали тмъ, что — у него должно быть злое сердце!— въ немъ столько яду!— съ этакимъ человкомъ страшно сидть одинъ-на-одинъ въ комнат! Какъ прекрасная Цянь-цинь-цюнь чувствовала, что власть надъ сердцемъ, которое прежде принадлежало ей одной, теперь надо раздлять съ авторскою славою, то она слушала вс эти замчанія даже съ удовольствіемъ,— съ тмъ удовольствіемъ, которое доставляетъ стороной подоспвающее мщеніе за неумышленное оскорбленіе вашего самолюбія милою вамъ особою,— а по временамъ и сама она повторяла эти злобныя слова другихъ. Недоврчивость поселилась съ цлою стаею подозрній между двумя кроткими душами, созданными нарочно для того, чтобъ слиться въ одну душу и дышать одною стихіею счастія. И однажды прелестная Цянь-цинь-цюнь, въ объясненіи съ своимъ женихомъ, такъ быстро стала кивать ножкою, что онъ сталъ думать, что она его не любитъ. Они поссорились. Онъ схватилъ колпакъ, и побжалъ домой.
— Бда, и только! сказалъ онъ съ горестнымъ вздохомъ, не постигая откуда взялась эта горечь въ ея рчахъ, эта досада въ обращеніи, и, чтобъ сильне выразить печаль, швырнулъ своею коротенькою трубкою въ зеркало. Трубка и зеркало разлетлись въ дребезги.
Три! Откуда взялась?… Встимо, съ авторской славы. Все это прелести и удовольствія литературной репутаціи.
Не понятно, зачмъ однимъ ударомъ не уничтожилъ онъ этихъ суматохъ сердца? Зачмъ ужъ не женился?…. Должно полагать, что были въ виду еще какія-нибудь препятствія: иначе въ этой исторіи не было бы смысла.
— Постойте жъ! вскричалъ онъ, выкидывая въ окошко куски своего великолпнаго зеркала: дядя меня не любитъ! прежніе товарищи меня не любятъ! Цянь-цинь-цюнь, которой ногти предалъ я безсмертію, меня не любитъ! Я найду себ друзей между мн равными, которые будутъ въ состояніи понимать меня.
И бдный Чинъ-чунъ накинулся всею душею, всею своей жадностью къ сладостямъ искренней дружбы, на Пекинское ученое сословіе, назвалъ къ себ литераторовъ, мудрецовъ, журналистовъ и членовъ Палаты Исторіографовъ, хотла, жить только съ ними, его домъ, столъ, сердце и погребъ были заперты для всхъ, а для нихъ открыты настежъ. Идея жить въ дружб съ литераторами торчала во лбу его гвоздемъ. Что жъ онъ выигралъ? Они съдали его обды, заставляли его читать свои рукописи,— а читать дурной Китайскій почеркъ, безъ правописанія, совсмъ не бездлица!— говорили ему въ глаза, что онъ первый Китайскій мудрецъ, и всякую недлю безъименно порицали его въ Пекинскихъ газетахъ. Чинъ-чу въ скоро убдился, что между Китайскими, дзю-жинъ, литераторами, невозможно имть пріятелей: они такъ напыщены любовію къ своимъ особамъ, что въ нихъ нельзя впустить ни одной капли любви къ другому, у нихъ только и бесды, только и мысли, чувства, заботы, что про свои сочиненія,— только и вражды, что для сочиненій ихъ современниковъ. Такъ, помню, говоритъ объ нихъ Пекинская газета, которой теперь нтъ у меня подъ рукою, и, если не ошибаюсь, тамъ сказано еще, что Чинъ-чуну нечего было и думать о связяхъ съ людьми, изъ которыхъ каждый отзывался о другомъ самымъ невыгоднымъ и отвратительнымъ образомъ: послушавъ, что они говорятъ о своихъ собратьяхъ, подумаешь, что во всей вселенной нтъ такого злобнаго, завистливаго, негоднаго племени, какъ Пекинскіе дзю-жинъ, и что Закаменные Киргизы — ангелы въ сравненіи съ ними. Чинъ-чунъ только дивился: каждый изъ нихъ, откинувъ въ сторону его самолюбіе, длавшее изъ него пузырь безъ чувства, неспособный къ дружб, былъ въ самомъ дл добрый и честный человкъ, и каждый изъ нихъ, почти каждый, дышалъ остервенніемъ на Другаго. Чинъ-чунъ заключилъ, что они должны быть изъ породы старыхъ бабъ, и ограничилъ кругъ свой нсколькими почтенными мужами изъ литерарторовъ и мудрецовъ, съ которыми жилъ онъ очень хорошо, но безъ всякой дружбы, которые не хвалили его въ глаза, и не бранили въ город, которые искали въ немъ не пріятеля, а только добраго человка и любезнаго знакомца. Они были слишкомъ заняты, и не могли удлить дорогаго для нихъ времени дружб, которую умли цнить и чувствовать, хотя своимъ положеніемъ лишены были возможности наслаждаться ею съ кмъ бы то ни было вн семейства. Чинъчунъ любилъ и уважалъ ихъ отъ всего сердца, но того не мене ему было ужасно скучно.
— Бда, и только! говорилъ онъ, набивая свою трубку. Ужъ право, несчастіе!
Несчастіе, если угодно,— но оно слдствіе авторской славы, которая ввергла его въ это общество. Это четыре! Считайте дале.
Ну, словомъ, Чинъ-чунъ, который прежде бросался во вс углы на дружбу, какъ котъ на крысу, жилъ уже въ самомъ маленькомъ кругу простыхъ знакомцевъ, и почти не показывался людямъ. Сочиненія его были читаны съ удовольствіемъ въ цломъ Поднебесномъ Государств, слава его дошла до самаго Кантона, и одинъ листокъ изъ его твореніи попался даже съ цыбикомъ чаю въ Европу, въ Кита, передъ каждымъ порядочнымъ самоваромъ, мужчины наперерывъ приводили его мысли и изрченія, а женщины спрашивали — хорошъ ли онъ собою? Но онъ не пользовался этими прелестями славы, хохотъ, который возбуждало его остроуміе, не доходилъ до его слуха, взоръ его не видалъ слезъ, исторгаемыхъ пламенными его страницами изъ маленькихъ косвенныхъ глазокъ родныхъ красавицъ,— все, что онъ имлъ удовольствіе видть, это брань, которую періодически,— то черезъ сутки, то черезъ недлю, то черезъ мсяцъ,— тискали на него Пекинскіе журналисты и литераторы, исключенные изъ его круга посл непріятнаго съ ними знакомства. Въ одной представляли сумасшедшимъ, въ другой на зывали недопеченной головою, въ третьей невждою. Его шпыняли, его осмивали, его ругали, его обвиняли,— ворочали слова его наизнанку, и опять ругали. Въ Кита считаютъ неблагороднымъ оправдываться отъ журнальныхъ нападокъ, и онъ принужденъ былъ молчать. Потомъ стали печатать особыми книжками безъименныя на него критики, которыя по-Китайски называются па-сы-кви-ли. Тхъ уже онъ и въ руки не бралъ, потому что, по понятіямъ тамощнаго края, честный человкъ унижаетъ себя, заглядывая въ подобныя сочиненія. Но каково было ему жить на свт, видя себя такъ исправно періодически оклеветаннымъ, исковерканнымъ, растерзаннымъ, забрызганнымъ желчью, глупостью и грязью?
— Бда, и только! восклицалъ онъ, и запивалъ хорошимъ чаемъ это восклицаніе.
Конечно бда,— но она была неминуемое слдствіе страсти его къ литературной слав. И это уже седьмое или осьмое!
Наконецъ, самъ онъ увидлъ, что это слава пустой шумъ, и едва ли достойна хлопотъ со стороны порядочнаго мандарина.— Какой же я дуракъ! сказалъ онъ про себя по-Китайски, изящнымъ мандаринскимъ нарчіемъ. Что мн пришло въ голову забавлять людей? Шутъ я, что ли? Въ самомъ дл, это ремесло что-то похоже на шутовство, и не удивительно, что они поступаютъ со мною, какъ съ шутомъ. Постой же! примусь за что-нибудь возвышеннйшее и благороднйшее, стану я лучше учить людей и наставлять ихъ въ мудрости. Званіе мудреца гораздо знамените и почтенне, они не посмютъ ругать меня такъ пошло, не будутъ даже въ состояніи читать мои сочиненія.— Чинъ-чунъ купилъ себ огромный колпакъ мудреца, съ дракономъ на верхушк, насунулъ его себ порядкомъ на уши, и слъ писать философскую книгу. Написавъ, онъ ее напечаталъ, и издалъ: потомъ веллъ подать себ чаю и трубку, и слъ смотрть, что изъ этого выйдетъ.
Пекинскіе философы приняли его книгу весьма холодно, потому что Пекинскіе философы были — во-первыхъ мечтатели, а во-вторыхъ яростные гонители всхъ системъ, выдуманныхъ не ими. Философовъ въ Пекин не много,-не боле чмъ и у насъ,— и отъ нихъ онъ бы не много испыталъ непріятностей, но т самые Пекинскіе журналисты и ихъ сотрудники, съ которыми онъ прежде разладилъ, поднялись на него стаею съ новымъ и неслыханнымъ бшенствомъ. Панъ-пинъ-пунь-панъ! вскрикнули они хоромъ: это значитъ буквально — ‘Надо же его отдлать! надоже отдлать! ‘ — слово пунъ, ‘отдлать’, изволите видть, употребляется въ Китайскомъ язык въ литературномъ смысл, вроятно въ критическомъ,— то есть, оно почти невроятно, чтобъ это слово употреблялось кмъ-либо въ этомъ смысл, но Китайскій языкъ такъ ужъ созданъ. И вотъ какъ по-Китайски отдлываютъ мудреца: Чинъ-чунъ желалъ предстать другомъ и утшителемъ человчества,— его представили въ Пекинскихъ газетахъ врагомъ всего одушевленнаго и мертваго: закидали бранью и навтами, въ каждой его строк нашли по десяти самыхъ противоположныхъ направленій, объявили его недостойнымъ носить расписанныя мандаринскія ту’ьли, и вс его слова перетолковали такъ, что, посл этого, въ цломъ Пекин ни на одной кумирн не нашли бы вы довольно высокаго шпица, гд бы его повсить внизъ головою за его Философію. И все это по-Китайски выражается однимъ слогомъ — пунъ, ‘отдлывать’. Китайскій языкъ непостижимо какъ выразителенъ!
— А, это ужъ безбожная несправедливость! вскричалъ Чинъ-чунъ въ отчаяніи. Вотъ, откуда взялась бда!
Какъ, откуда! Изъ вашей авторской славы. Это было неизбжно. Будьте вы неизвстны, и они расхвалили бы вашу книгу. Вы мандаринъ, а не помните того, что сказалъ Конфуцій въ Да-cio: ‘Честностью называемъ мы то, чтобы не обманывать другаго, мудростью называемъ мы то, чтобы не обманывать самого себя.’ Какъ же вы, старшій братъ, Чинъ-чунъ, ласкали себя, что они оставятъ васъ въ поко, потому ваша книга будетъ писана не при нихъ? Именно для того, чтобъ вс думали, будто они ее понимаютъ, имъ слдовало и перетолковать ее такимъ образомъ.
Я уже потерялъ и счетъ бдамъ несчастнаго старшаго брата, Чинъ-чуна! Онъ испыталъ ихъ много, и вс он проистекали изъ авторской славы, за которою мы, безразсудные, нердко гоняемся изо всей силы. О вы, которые будете читать эту книгу, и найдете въ ней имена, пользующіяся самою лестною славою въ литератур,— вспоминайте, что всякое изъ нихъ есть имя жертвы, претерпвшей большую или меньшую часть тхъ же бдствій какъ и почтенный Чинъ-чунъ,— и улыбаясь при остромъ или веселомъ ихъ словц, вздохните объ ихъ судьб! Всякой, ахъ, всякой изъ нихъ страдалъ отъ авторской славы: иной быть-можетъ страждетъ въ ту самую минуту, какъ вамъ доставитъ утшеніе или возбуждаетъ въ васъ веселость^ Чинъ-чунъ, Чинъ-чунъ!…. Но вотъ послднее его приключеніе.
Все это время, говоритъ Пекинская газета, онъ считался женихомъ прекрасной Цянь-цинь-цюнь. Бракъ ихъ не могъ состояться, потому, что было еще одно препятствіе,— они ссорились трижды въ недлю. Чинъ-чунъ могъ назваться одною изъ лучшихъ партій въ Пекин, и прекрасная Цянь-цинь-цюнь никакъ не хотла выпустить изъ рукъ Чинъ-чуна. Но характеры ихъ уже были раздражены взаимною недоврчивостью, и она какъ-то невольно бранилась съ нимъ за всякую бездлицу. Поссорившись, она употребляла вс уловки кокетства, которое въ Кита доведено до высочайшей степени совершенства, чтобъ опять привлечь его къ своимъ стопамъ. Наступали объясненія, слезы и миръ,— и всегда такъ выходило, что она выбранила его изъ чрезвычайной къ нему нжности, по причин пламенной, безпредльной любви. Посл происшествія съ философскою книгою, Чинъ-чунъ хотлъ непремнно утонуть, но въ Пекинской рк мало тогда было воды, и онъ съ отчаянія ршился — тотчасъ жениться. Видя искренне его намреніе, прекрасная Цянь-цинь-цюнь оставила неумстныя ссоры, они примирились, она оказывала истинную къ нему любовь, онъ забылъ о своихъ авторскихъ огорченіяхъ, и они опять были счастливы, какъ только можно быть счастливымъ въ Поднебесномъ Государствъ. День свадьбы былъ назначенъ, сердца любовниковъ съ нетерпніемъ рвались къ блаженной минутъ, долженствовавшей соединить ихъ навсегда.
Но Чинъ-чунъ, который былъ нкогда нравоописательнымъ сочинителемъ, съ тхъ поръ очень примнился къ наблюдательности, вздумалъ однажды, отъ нечего-длать, длать нравоописательныя наблюденія надъ своею невстою, и примтилъ, что за нею крпко приволачивается одинъ Пекинскій франтъ. Онъ желалъ знать, что этотъ вертопрахъ такъ часто мелькаетъ подъ ея окнами. Она отвчала, что онъ ее преслдуетъ, и что она не знаетъ, какъ отъ него избавиться. Онъ, какъ хорошо знающій отечественные нравы, взялъ съ собою двухъ дюжихъ Китайцевъ, поймалъ франта вечеркомъ подъ сукнами прекрасной Цянь-цинь-цюнь, и порядкомъ отколотилъ его бамбукомъ. Франтъ потерялъ въ сраженіи свой колпакъ, который сподвижники Чинъ-чуна нашли и принесли къ нему въ вид трофея.
Въ колпак, за подкладкою, была карточка на желтой бумаг, онъ вынулъ ее и прочиталъ.
‘Безцнное сокровище, душа моя, Линъ-линъ! Ты мучишь меня своею ревностью. По всей справедливости, ты не можешь на меня гнваться, если я бракъ съ Чинъ-чунемъ предпочитаю счастію быть твоею женою. Ты долженъ предполагать во мн столько благороднаго самолюбія, чтобъ не приписывать моего поступка вроломству или втрености. Повторяю теб, клянусь, что я его не люблю,— давно уже не люблю,— быть-можетъ никогда не любила, но я обожаю славу въ мужчин, и не могу устоять противъ обольщенія носить имя такого знаменитаго, какъ онъ, человка, и называться Г-жею Чинъ-чунъ. Тебя буду я любить, какъ любила. Приходи сегодня въ садъ: я объясню теб все. Поврь мн, что тутъ нтъ вроломства: ты самъ увидишь. Теперь писать мн нкогда. До свиданія.
Всякой другой повствователь, мало уважающій истину, какъ-разъ сталъ бы васъ уврять, что, прочитавши эту записку, Чинъ-чунъ пришелъ въ изступленіе, началъ рвать себ волосы, кричать: коварная! жестокая! вроломная! измнница! и прочая, и прочая. Я этого не скажу. Во-первыхъ, голова была у него выбритая, и рвать волосъ не могъ онъ ни подъ какимъ видомъ, во-вторыхъ, надобно не знать церемоннаго духа Китайцевъ, чтобъ предполагать съ ихъ стороны такіе сильные признаки печали. Чинъ-чунъ только поправилъ свой колпакъ, сложилъ руки на груди, подошелъ къ своей невст, поклонился и сказалъ:
— Старшая сестрица! младшій братъ желаетъ вамъ здравствовать десять тысячъ лтъ.
Потомъ онъ еще разъ поклонился, и вышелъ задомъ изъ комнаты, съ большими церемоніями. Уже садясь въ носилки, онъ заплакалъ, и произнесъ вчное свое восклицаніе:
— Бда, и только! О, въ какія ужасныя несчастій безпрестанно повергаетъ меня авторская слава!…
Ну, это еще небольшая бда! Можно даже было бы поздравить его съ тмъ, что случай и твердое знаніе Китайскихъ нравовъ спасли его столь чудеснымъ образомъ отъ одного изъ прискорбнйшихъ несчастій, какія только въ природ вещей сопряжены съ авторскою славою, если бъ огорченіе, причиненное измною прекрасной Цянь-цинь-цюнь, не увлекло его въ самую плачевную участь. Съ омерзнія ко всему окружающему, съ ненависти къ воспоминаніямъ о прежнихъ своихъ успхахъ, съ унынія, онъ предался пьянству,— сталъ курить опіумъ, и умеръ въ самомъ жалкомъ истощеніи и разстройств силъ тлесныхъ и душевныхъ. Бды его кончились, потому, что всему на свт есть конецъ,— даже скучной Повсти.