Четырнадцатое (14) декабря, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 1940 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 52 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Тынянов Юрий Николаевич.

Четырнадцатое (14) декабря.

Пьеса.

Действующие лица:

Кюхельбекер Вильгельм Карлович.

Пушкин Александр Сергеевич.

Данзас Константин Карлович.

Дельвиг Антон Антонович.

Пущин Иван Иванович.

Фогель Густав Людвигович, агент.

Князь Александр Нарышкин

Семен, слуга Кюхельбекера.

Сторож на кладбище.

Фома, дядька.

Ученик.

Адъютант.

Дворецкий у Нарышкина.

Слуга у Нарышкина.

Одоевский Александр Иванович.

Трубецкой Сергей Петрович.

Каверин Пётр Павлович.

Молоствов Памфамир Христофорович.

Игрок.

Чиновник.

Пьяный гусар (Оболенский Сергей Петрович).

Шарлатан.

Солдат.

Сбитенщик.

Якубович Александр Иванович.

Бестужев Николай Александрович.

Пристав.

Старик.

Приказчик.

Отставной

Граббе Павел Христофорович.

Телеграфист.

Приказной.

Человек в чуйке

Старший матрос.

Младший матрос.

Старик.

Купец.

Флейтист.

Принесший раненого.

Младший подмастерье.

Унтер-офицер.

Раненый.

Голос-глазок (в тюрьме).

Часовой.

Комендант.

Станционный смотритель.

Фельдъегерь.

Дуня.

Тетка.

Княгиня Варвара Нарышкина.

Племянница.

Лизонька Штейнгель.

Арапка.

Щёголи, гусары, спекулянты, матросы, ученики, народ, слуги.

Картина 1.

Дуэль.

Волково Поле. Неогороженное кладбище. Осень. Снежок. Мавзолей. Данзас и Пущин. На земле — ящик с пистолетами и бутыль шампанского.

Данзас. Жан, но! Я — требую объяснений. Пора объяснить мне, зачем я здесь.

Пущин. Сейчас узнаешь. Все запоздали. Кюхля едет с Дельвигом.

Данзас . Кюхля с Дельвигом? Я ничего не понимаю. Я шел с этой бутылью из кофейни, ты меня кличешь, просишь молчать и везешь на кладбище. Что за тайны? И что это за ящик? Ах, вы побились об заклад? Узнаю

Кюхлю. Жду привидений! Не хочешь ли шампанского:

Пущин. Помолчи. Ты сейчас пойдешь за стражем или за будочником?

Данзас. Я? За будочником? Ты хочешь взять покойников под арест? (Нагибается, открывает ящик). Чудеса! Мои пистолеты! Так и не взял до сих пор, с моей последней дуэли! Ящик твой? А! Вот что. Объяснись.

Пущин. Дело было так: Жуковский объелся.

Данзас. Жуковский? Объелся?

Пущин. Да! Что ты воззрился? Это может и с поэтом случиться.

Данзас. Нет, это, кажется, ты объелся. Белены. К чему все это здесь?

Пущин. Сейчас поймешь. У Жуковского — слуга Яков.

Данзас. И еще слуга Яков?

Пущин. Тут пришел к Жуковскому Кюхля. А Яков вышел и запер дверь. Понимаешь?

Данзас. Все это чепуха!

Пущин. В том-то и дело. А Пушкин написал на это стихи. От имени Жуковского. Как бы:

За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно,

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно.

Данзас (ржет, потом вынимает книжечку, берет карандаш и начинает записывать). Как?

За ужином объелся я…

Как в лицее!

Пущин. Вот из-за таких, как ты, и вышло все.

Данзас. …и тошно! Что вышло?

Пущин. Кюхля вызвал Пушкина, и они будут драться.

Данзас. Здесь? Понял. А знаешь что, в самом деле обидно. (Ржет). Но почему на кладбище? Это — в честь Жуковского? (Ржет).

Пущин. Подожди, не радуйся. Одно дело — эпиграммы. Пушкина уже и двор боится. И совсем другое — лицейская галиматья. Ты ведь был у нас типографщиком. Ты бы ведь принял эти стихи.

Данзас. Я с одного размаха умею рисовать Кюхлю. Вот сейчас… (Рисует).

Пущин (смеется). Движение есть. Но ты небось Кюхле этого не покажешь. И вот из-за этих шалых стишков будет здесь дуэль. Один из них здесь может остаться. Я тебя потому и окликнул, когда увидел. Дуэли этой быть не должно. И Пушкин не хочет.

Данзас. Был картель или вызов словесный?

Пущин. Да какой картель? Вздор. Я и Дельвиг — секунданты. А тебя я окликнул для чего? Мы здесь начнем мерить шаги, отбивать дистанцию и прочая, а ты тем временем разыщешь сторожа, сторож засвищет будочника. Явятся, дело отложится, и у Кюхли голова простынет.

Данзас. Жан, но мы уже, однако, не в лицее… Я сам стрелялся трижды, секундантом был дважды. За один год после лицея. Если б ты был военный, ты б это понял. Дуэль и… будочник! Дуэль — и вдруг… сторож. (Смеется). Это смешно.

Пущин. Ах, это тебе смешно? Когда у Кюхли и Пушкина дуэль — это смешно! Черт меня догадал тебя окликнуть!

Данзас. Ты нынче мировой судья, а если б ты был военный, ты бы иначе все понимал.

Пущин. Да, я мировой судья. И я добьюсь уважения к этому сану. Это сан мирный, но смеяться я даже над будочником никому не позволю.

Данзас. Если ты меня к дуэли призвал, то я не для того сюда приехал, чтоб бегать за будочником. Ты кто? Секундант? Или картельщик?

Пущин. Извозчик ждет в переулке. Ты можешь, если спешишь, вернуться. Шампань свою не забудь.

Данзас. Нет, если я призван к дуэли, то ты секундант и я секундант. И права у нас равные. А если ты желаешь за будочника удовлетворение…

Бубенцы. Дельвиг и Кюхельбекер появляются. Кюхельбекер идет большими шагами.

Кюхельбекер. Когда я представлял себе свой последний час, я все воображал, но только не то, что ты будешь целый час торговаться с извозчиком. Какая малость! Ты терзаешь меня!

Дельвиг. Помилуй, он точно сразу сообразил, что везет нас недаром: такую цену заломить! Это неслыханно! Ты разве при деньгах?

Кюхельбекер. Как ты черств и как непонятлив. Может быть, ты смеешься надо мной?

Дельвиг. Нимало, после этого дня никто уже не будет смеяться над тобою. Пущин уже здесь! И Данзас?

Кюхельбекер. Да, никто не смеется над мертвецами. Лето! Холод! Я готов. Здравствуй, Жан! Данзас! Я рад тебе. Меня всегда пугало, что я буду один в этот час.

Данзас. Главное: не робеть. Это твоя первая дуэль?

Кюхельбекер. Первая. И последняя!

Данзас. Не зарекайся! Толстой-американец (Толстой Федор Иванович (1782 — 1846 гг.), гвардейский офицер, авантюрист, игрок и дуэлянт, прозвище свое получил потому, что, участвуя в первом кругосветном плавании русских кораблей и за неблаговидные поступки исключенный из состава экспедиции, он побывал на Алеутских островах) тоже так говорил, а теперь у него двадцать пятая дуэль пошла… Главное, вовремя поднять пистолет. Понимаешь? И как ты станешь к противнику?

Кюхельбекер. К противнику! О ком ты говоришь? И как ты здесь очутился?

Данзас. Скинь шинель. Стань передо мной. Как ты станешь перед Пушкиным?

Кюхельбекер скинул шинель, стал прямо, широко расставив руки.

Данзас (свистнул). Милый мой, тебя уложат, как зайца! . Дуэльная

стойка! Боком! Да право, право! Ты как противная сторона, кажется, желаешь предоставить всю. плоскость груди? Левую руку! Куда? Теперь правую! Это не лицейские твои упражнения. Опомнись! Забудь про лицей! Забудь! Не было лицея! Ты стреляешься… Понял?

Пущин. Браво, Данзас!

Кюхельбекер стал ходить взад и вперед.

Кюхельбекер. Ты, кажется, принимаешь это кладбище за манеж.

Дельвиг смеется.

Кюхельбекер. Пойми: я дерусь за потомство. Если я здесь через час не упаду лицом вниз, меня осмеют. Будут смеяться сто лет. Выхода не было и нет. Корнель (Корнель Пьер (1606 — 1684 гг.)— драматург, один из основоположников французской классической трагедии) был нищ. Тассо — безумец. Эзоп ((VI—V вв. до н. э.) — древнегреческий баснописец) был осмеян. Я избегу этого.

Дельвиг. Ты любишь аристократов?

Кюхельбекер. То-то и есть. Я ненавижу большой свет. Ты понял меня.

Дельвиг. Шутки боятся в большом свете. Клеветы не боятся — страшными приятно быть.

Кюхельбекер. Кто это сказал?

Дельвиг. Это я у тебя, кажется, прочел.

Кюхельбекер. Умники повторяют мое имя в свете и смеются. А завтра для меня настанет вечность, придет потомство. Вот где радость моего положения.

Я дерусь за потомство. До потомства дойдут только эти насмешки надо мной. Понимаешь ли ты? Обо мне забыли бы и помнили бы только эти четыре стиха. Сегодня в свете смеются надо мной. Сегодня я умру, и никто их больше не скажет.

Дельвиг. Напротив, все и запомнят.

Кюхельбекер. Опять ты шутишь?

Пущин. В большом свете нет ни тебя, ни меня, ни потомства. Откуда ты знаешь, что будешь убит? Ты, а не он? И потом откуда ты взял, что потомство так тебя полюбит?

Кюхельбекер. Потомство? Ты не веришь в него?

Пущин. Верю. Они будут показывать твой портрет — вот этот убил Пушкина!

Кюхельбекер. Я тебя вызываю!

Данзас. Подожди. При вызове секунданта необходимо, чтобы секундант нарушил тайну. И потом — разойдитесь! Пущин, ты секундант Пушкина, отойди от противника. Ты можешь вести переговоры только с Дельвигом, потому что он секундант противной стороны.

Кюхельбекер. Кто тебе дал право все время называть меня противной стороной?

Дельвиг. Тебе холодно, завернись в плащ. Прочти свои последние стихи.

Пушкин, с толстой тростью, неслышно подошел.

Кюхельбекер. Но я забыл! И правда, здесь холодно.

Что несешь мне, день грядущий!

Отцвели мои цветы…

Забыл!

Так лети, мечта златая.

Увядай, моя весна!

Я все забыл!

Пушкин. О боги! Это романтизм!

Все встали.

Кюхельбекер (угрюмо). Все, кто твердят о романтизме, заблуждаются и говорят вздор.

Пушкин. Браво! Данзас! Напечатай! Твой журнал продолжается.

Дельвиг. Здравствуй, Александр! Я рад, что ты пришел. Здесь еще две дуэли.

Пушкин. Кто с кем?

Данзас. Кюхля с Пущиным.

Пушкин. Но ведь он, кажется, со мной. А вторая?

Данзас. Вторая — посмотрим. Теперь… Дистанцию отмерить! Теперь, поставив в позиции, приступить в последний раз к примирению. Первым выступаю я.

Поставили противников в позиции. Дельвиг рядом с Кюхельбекером. Пущин с Пушкиным. Данзас вручает пистолеты.

Данзас. Желают ли противные стороны дуэль? Или, может быть, они не желают?

Кюхельбекер склоняет голову. Пушкин машет рукой.

Пущин. Пушкин, ты хочешь драться?

Пушкин. Не хочу, да, видно, придется.

Данзас. Дуэль не может быть односторонней. Объяснитесь.

Кюхельбекер (глухо). Я дерусь за потомство.

Пущин. Хорошо же тебя потомство вспомнит! Стыдись! Он в стихах назвал ведь тебя родным братом! И рука у тебя подымается! Из-за шутки!

Кюхельбекер (еще глуше). Я дерусь за потомство.

Пущин (все с большей надеждой). Бросьте пистолеты! Подумайте, вам ли драться? И из-за чего? Из безделицы. Ведь вот сказал же Дельвиг про обезьяну Жако, что Жако пушкиноват,— и ничего, порох остался лежать на полке. А здесь я даже ничего смешного не нахожу:

И кюхельбекерно и тошно!

Все вдруг смеются — Данзас, Дельвиг и другие.

Кюхельбекер. Пущин! Жанно! Не сходи с.места! Вторым выстрелом! Вызываю!

Дельвиг (Пущину). Что ты наделал! (Машет рукой, становится налево от Кюхельбекера).

Пущин — от Пушкина.

Данзас. Первый выстрел за кем?

Кюхельбекер (хрипло). За ним.

Данзас. Теперь дело за секундантами, а не за тобою. Согласно кодексу, первый выстрел за оскорбленным, или вызывавшим. Значит, за Кюхлей.

Делают четыре шага. Кюхельбекер сначала наводит, потом опускает, потом решительно

подымает пистолет кверху.

Пушкин. Дельвиг, стань на мое место!

Дельвиг. Как? Зачем?

Пушкин. Здесь безопаснее.

Все смеются.

Кюхельбекер. Смешно! Ему смешно! (Вполоборота к Дельвигу стреляет, пробивает фуражку, отбросил пистолет, падает на колено, закрывает лицо руками).

Шум. Все бегут к Дельвигу, кричат, столпились вокруг него.

Пущин. Ты цел? Он выстрелил в тебя, безумец!

Данзас. Ты не ранен? Ни в одном кодексе нет того, чтоб стрелять в секунданта. Это беспримерно.

Дельвиг. Я цел.

Кюхельбекер (открывает лицо, потом, не глядя ни на кого, подходит к Дельвигу). Я не властен в себе, когда меня дразнят. Прости.

Дельвиг качает головой.

Пушкин (к нему подходит). Послушай, друг. Без лести — ты стоишь дружбы, без эпиграммы — пороху не стоишь.

Кюхельбекер (глухо). Я думал, что счастье мне повезет — и я здесь останусь, на поле, я, а не ты. Насмешники, которые в залах теперь смеются надо мной, замолчали бы.

Пушкин. Довольно, еду — меня ждут. Бубенцы звенят. Руку!

Обнимаются.

Пущин (Кюхле). Ну что ж, ты славно начудесил. Ты стрелялся с Пушкиным, чуть не убил Дельвига и вызвал меня. Теперь моя очередь. Этак ты весь лицей уложишь и, не сходя с места, похоронишь. Потому что здесь кладбище! Каково! Он ведь прострелил Дельвигу

фуражку!

Кюхельбекер (плачет). О, дайте мне эту фуражку. Клянусь, я буду хранить ее до смерти!

Дельвиг. Все, что хочешь, только не ее! Без нее холодно!

Кюхельбекер. Возьми мою шляпу. (Протягивает ее).

Дельвиг. Велика.

Пущин. Вильгельм! Ты писал о святой дружбе — перечитывай, обойдешься без фуражки.

Сторож (с мальчишкой). Ваши высокоблагородия, все готово, извольте удостовериться.

Все цепенеют.

Сторож. Место сухое, спокойное, век лежать, останетесь довольны. Осмелюсь спросить, кому доложить?

Пущин показывает на Кюхельбекера.

Кюхельбекер (хрипло). Кто ты, старик?

Сторож. Сторож здешних мест, ваша милость. Все, как сговорено, как мальчишке заказывали, дорожки расчищены, елка. Пожалуйте, ваша милость, на водку.

Данзас. Поди прочь, старик, ты ошибся. Здесь пока все живые.

Кюхельбекер (становится на колени). Клянусь — клянусь, Александр! (Плачет). Дельвиг! Клянусь!

Сторож. Помилуйте, ваша светлость, это выходит для нас убыток, если все отказываться будут да говорить потом, что живые.

Все смеются, охватили друг друга руками и, взявшись за них, — к воротам.

Сторож (ворчит, глядя вслед). Бывает, и ошибешься. Народ здесь разный. И мертвые, и живые, всякие.

Картина 2.

Бельведер.

Бельведер Педагогического института. Окно. Пусто: кровать, стол, два стула, книжный шкаф.

Четыре ученика, за ними дядька.

Кюхельбекер (хлопает в ладоши). Победа! (Кружит мальчиков, обняв). Победа! Друзья мои! Победа! Вот она! Ты понимаешь ли, друг мой, вышла в свет! То, что ты месяц уже, Соболевский, переписывал по ночам. С памяти Льва Сергеича — Людмила! Руслан! Они думали — все кончено: выслан, опозорен и, стало, побежден! Соболевский (Сергей Александрович (1803 — 1870 гг.), талантливый эпиграмматист, впоследствии известный библиограф и библиофил), Глинка (возможно, будущий композитор М. И. Глинка), о друзья мои, о друг мой! Лев Сергеич — запомни этот день! (Обнял по ошибке дядьку, закружил. Оторопел). Фома, ко мне?

Фома. Сказано, ваше благородие, к завтраку вынести из вашей комнаты, с бельведера, занавес с книжного шкафу, вниз, в рекреационную залу, а шкаф в дортуар.

Кюхельбекер. Кто это сказал?

Фома. Инспектор, ваше благородие.

Кюхельбекер. А может быть, Фома, вы оставите до завтра?

Фома. Ваше благородие! Хоть уж занавес! Завтра все вынесем. Да чтоб начало было.

Кюхельбекер. Но у меня осталась здесь только одна эта занавесь. Поймите, Фома, все уже снесено. И это мой последний день! Эта занавесь была здесь со мной целый год. Пожалуй-пожалуй, скажите: я не отдам.

Фома. Ваше благородие! Если б моя воля, весь бы Главный педагогический институт вам под начало отдал. Тоже и господ бы воспитанников всех! Да требуют. Ну, да уж до завтрего. (Ушел).

Кюхельбекер. Друзья мои, я подумаю о вас: уходите. Пока я был с вами, а вы — воспитанники благородного пансиона, это не запрещалось. Но теперь я не у вас, или если у вас, то последний день. Обнимемся.

Ученик. У нас в каждой камере наши цензоры пишут на нас теперь доносы. А инспектор грозится — высекут и отдадут в солдаты без выслуги. Дознались, что мы ‘Руслана и Людмилу’ ночью переписывали. Не знают откуда, оттого и тревога.

Кюхельбекер. Уходите. Я оставляю вам оду Пушкина ‘Вольность’, простонародные песни Кирши Данилова (имеется в виду составленный во второй половине XVIII века сборник ‘Древние русские стихотворения’, второе издание которого вышло в 1818 году) и всю свою тетрадь о Крылове. Читайте без меня, что я говорил.

Ученик. Я хочу взять прядь ваших волос.

Кюхельбекер. Но их, кажется, срезают только у покойников, а я вернусь к вам. А впрочем, я не знаю — срежь.

Ученик срезал прядь волос.

Вы будете меня помнить. Возьмите мою последнюю книгу: сочинение Тургенева (речь идет о книге ‘Опыт теории налогов’, изданной в 1818 году декабристом Николаем

Ивановичем Тургеневым (1789 — 1871 гг.)) о налогах. Больше у меня нет. (Обнимает). И еще: говорите в мою память по-русски. И говорите обо всем, но думайте, если вас инспектор начнет угнетать, не о настоящем, а о будущем. Помните, что наш язык — богатейший и сладостнейший между всеми европейскими и что небо предопределило россиянам быть великим, благодатным явлением в мире нравственном. Инспектор этого не знает, и ему можете об этом не говорить. И будьте поэтому спокойны.

Ученик. Увы! Маркевича хотят исключить за то, что он лазает через секретную Калинкинскую больницу, сидит на деревьях и смотрит на Кронштадт.

Кюхельбекер. Ну, друзья, я надеюсь на вас! Вот — смотрите на Кронштадт. А я уеду — вспоминайте. И я вас… Да! И я вам оставляю свой словарь. Я сам его составлял. Хотите — о Фоме? Вот — низшие. Одни только подчиненные точно знают, чего кто стоит. Страница восьмидесятая. Вот. Возьмите мой словарь. И уходите скорей!

Они уходят.

Кюхельбекер (ходит по комнате, все быстрее, полез в шкаф, вынул три-четыре книги, бутыль вина, смотрит на голый стол, думает, полез на шкаф). Ничего! Все унесли! Кто там?

Легкий стук в двери. Дуня в шали, растерянная.

Кюхельбекер (бросается к ней). О, вы здесь, вы пришли ко мне! (Обнимает). Но как вас пропустили сторожа? Это невозможно!

Дуня. Я назвалась вашей сестрой и сказала, что

вы без меня не можете уехать.

Кюхельбекер. Но, может быть, кто-нибудь здесь тебя знает. Дунюшка! Что могут подумать.

Дуня (испугалась). О! Я об этом не подумала! (Осмотрелась). О, вы не знаете, какая я глупая! Я ведь даже по-французски не говорю. Мне так стыдно.

Кюхельбекер. Пусть хранит тебя твой добрый гений. Я запру дверь, а потом, когда в коридоре станет пусто, вы тихонько выйдете. Боже! Вы из-за меня могли погибнуть! Ты так неосторожна! Если тебя остановят, назовись Юлией — это моя сестра. Вы запомните?

Дуня. Я услыхала, что вы уезжаете, и еще раз захотела увидеть. Я назвалась вашей сестрой, и, правда, я почти ваша сестра. Отчего вы так скоро уезжаете? Так внезапно!

Кюхельбекер. Так случилось. Может быть, все к лучшему. Я еду путешествовать. Здесь все против меня. Мне сказано подавать в отставку, и я на краю разорения. Это тайна, но так и быть, я расскажу тебе. У меня от вас тайн нет. Ты понимаешь, я изгнан, Отставлен!

Один мой воспитанник написал сочинение. И написал, что единственная черта, обличающая человека от остальных одушевленных тварей, — дар слова… Как ты полагаешь, верно это или нет?.

Дуня. Но я не знаю…

Кюхельбекер. А один профессор все знает — он послал сочинение с моим именем к министру и потребовал моей отставки… Я отовсюду изгнал и везде подал в отставку. Он хотел, верно, доказать, что он не скот и поэтому обладает даром речи. Дельвиг должен был ехать, он передал мне свое место. Но у меня друзья, и я еду. Сегодня я здесь последний день. Все к лучшему! Ко мне сегодня придут друзья! Дуняшка!

Дуня. В эту комнату! Но здесь ничего нет, и вы один-одинешенек!

Кюхельбекер. Да, здесь небогато, но посмотри в это окно. (Подводит ее к окну, обнялись, смотрят). Ты видишь, Нева, а дальше — море, путь к морю. Я поэтому и выбрал этот дортуар…

Дуня. Мой дорогой, что у вас есть?

Кюхельбекер. Но у меня остались теперь: ‘Руслан и Людмила’, Крылов, Гомер, шарф, занавесь и бутылка бордо. На прощанье.

Дуня. Но есть ли у вас скатерть?

Кюхельбекер. Нет, скатерть была, но ее теперь нет. Инспектор потребовал, и дядька Фома…

Дуня. В комнате может быть только Нева и путь к морю, но без скатерти нельзя.

Кюхельбекер. И потом я скажу растопить камин. Впрочем, сегодня уже не будут.

Дуня. У вас только шарф и занавесь?

Кюхельбекер. И бутылка бордо.

Дуня. Когда придут ваши друзья?

Кюхельбекер. Когда стемнеет.

Дуня. Вы знаете, эта занавесь над шкафом очень хороша. (Снимает занавесь, стелет на стол, ставит на нее бутыль бордо и три стакана).

Кюхельбекер. Это очень хорошо. (Отходит, смотрит). Как хорошо! (Обнимает ее). Дунюшка, тебе нужно торопиться. Я провожу тебя. Прими строгий вид. Ты моя сестра. И правда, ты моя сестра. (Надевает плащ). Через год мы больше не расстанемся… (Забыл трость, вернулся, оглядел комнату, развел руками). До нее здесь ничего не было! Все было пусто!.. (У двери, громко). Сказала ли ты нашей матери, чтобы она прислала мне месяцеслов и дорожник?

Вышли.

Входят дядька Фома и Фогель.

Фома. Они здесь жили, а сегодня уезжают.

Фогель. Я знаю, он говорил мне. А куда он ушел?

Фома. Ушли с сестрой, скоро ли будут, не знаем: последний их день, хлопочут.

Фогель (осматривается). Голубчик, он мне должен был оставить свой манускрипт — большую тетрадь. Все, что он писал для меня, и только для меня. Дружеские шалости.

Фома (сурово). Не знаем.

Фогель. Я посмотрю в столе, он должен был оставить для меня. Я все верну, как приду завтра.

Фома. Пока в комнате их вещи — книги, к примеру, скатерть, — они здесь живут, и без них никто не может.

Фогель. Дружок мой, тебе скажет инспектор, чтобы ты мне все сие предоставил. Но мне не хочется официальных распоряжений и тревожить инспектора, дружок мой, я тороплюсь. За твое старанье я даю тебе пятьдесят рублей. Возьми. Я только прочту, что он

для меня написал, мой смешной приятель, который все забывает, и ты до его прихода получишь все обратно. Он мне все это оставил — и забыл тебе сказать. И ты ничего не говори ему. Я завтра утром верну.

Фома. Нет, не забыли. Занавеси, говорит, не дам, и ты не давай. А теперь ушли, двери не закрыли, последний их день, отвечать перед ними. Нет от инспектора распоряжения, и деньги возьмите.

Фогель. Твой инспектор получит сегодня распоряжение. О тебе. (Уходит).

Фома растапливает камин. Входит Кюхельбекер. Пришли Пущин, Дельвиг, здороваются.

Пущин. Здравствуй, Вильгельм, запиши Дельвига в святцы, что свел тебя с Нарышкиным. Тебе некуда податься, не велено на службу принимать, а ты — уже в море! Мы на последнюю лицейскую чашу к тебе сошлись. (Оглядывается). Что за притча! Где твои чемоданы?

Кюхельбекер. Я беру с собой только самое нужное: белье, рубашку, да ‘Руслана и Людмилу’, да трость. Для этого довольно баула с собою.

Дельвиг. Скажи Фоме принесть мой чемодан! Назначаем новую встречу через три года. Привезешь мне его с собою, и хоть одно заморское существо будет в моем доме.

Кюхельбекер. Но твой чемодан тебе самому нужен.

Дельвиг . Нет, друг мой, я никуда никогда не поеду. Я пишу не скоро. Теперь я одну пьесу задумал, в которой договорюсь до правды.

Кюхельбекер. Представь, и я сегодня задумал, и она тоже у меня правда.

Дельвиг. Когда ты ее кончишь?

Кюхельбекер. Я уже кончил сегодня ночью. А ты?

Дельвиг. А я, быть может, ее и не напишу.

Пущин. Но расскажи, по крайней мере. Первое здоровье — здоровье Александра!

Пьют.

Кюхельбекер. От него писем нет еще?

Пущин. Рано. Всего две недели, да и письма ненадежны.

Дельвиг. Какая у тебя скатерть!

Кюхельбекер (смущен). Мне ее накрыла сестра.

Пущин. Разве твоя сестра приехала? Она ведь в Смоленске.

Кюхельбекер (до конца смущен). Да это вовсе и не скатерть. Это такая занавесь из шкафа. Мою скатерть инспектор… (Показывает многозначительно).

Пущин (Дельвигу, тихо). Не начудил ли он опять?

Кюхельбекер (Дельвигу). А о чем твоя пьеса?

Дельвиг. Это рассказ о людях, которых я не знаю. Я вижу один домик, проезжая, проходя. Я все сквозь окна высмотрел с улицы. Это домик хотя бы на Пятой роте. И он и она счастливы. Появляется чужой офицер. Ревность, слезы. Они стареют. Он хлопает дверью. Потом самый дом пустеет — и драме конец. Ни слова лжи. Оно ведь так и бывает. Мы не знаем домов, мимо которых проезжаем.

Пущин. Это прекрасно.

Кюхельбекер. Знаешь, у меня тоже ни слова лжи, и между тем моя повесть называется: ‘Путешествие северного жителя двадцать пятого века’. И главное в этих письмах, что я этого жителя знаю! Я на севере живу. Это письма о новой вольности. Древние века — это ветхие века, восемнадцатый и девятнадцатый, когда не было граждан и было рабство. Европа опять обветшала, она в суеверии. И одна лишь молодая страна победила суеверие. Суворов, Державин, Радищев когда-то изъяснялись на ее языке. Но человечество совершенствуется, вольность впереди! И это правда!

Все встали в волнении.

Пущин. Это — русская вольность!

Фома с щипцами в руках тихо пробирается к камину помешать угли.

Кюхельбекер. Настоящее время беременно будущим. Помешай, друг Фома, уголья!

Фома (помешал угли, осторожно покашливает). Осмелюсь доложить, Вильям Карлыч, ваше благородие.

Кюхельбекер. Говори, Фома!

Фома. К вам в шинели приходил, пятьдесят рублей, сулил за ваше рукописанье, но я не дал. И про занавес инспектору не сказал: до завтра потерпит, и без занавеса день проживут.

Кюхельбекер. Приходил! Рукописанье! Пятьдесят рублей! Кто таков?

Фома. Я так располагаю, что соглядатель. А кто таков, не сказался!

Пущин (встал). Ростом высок?

Фома. Ростом высок, как их благородие. (Указывает на Кюхельбекера).

Пущин. Что ты в нем еще заметил?

Фома. Ничего в нем и не заметишь. Ходит тихо, говорит тихо. Да и грозился.

Пущин. Кому грозился?

Фома. Их благородие приятелем обозвал, а мне да инспектору грозился.

Пущин. Это Фогель! К тебе приходил Густав Фогель! ‘Приятель’ — это его словцо. Он ведь и Пушкина называл приятелем.

Молчание.

Дельвиг. От этой черной птицы только море и спасает.

Пущин. Времени терять нельзя. Когда ты едешь? Говори точно. В котором часу? Что тебе сказал Нарышкин? И помни, никто не должен об этом знать раньше времени. Мы будем об этом молчать!

Кюхельбекер. Я не знаю. (Дельвигу). Разве Нарышкин тебе об этом не сказал? Ты ведь сказал мне, что в среду, в час пополудни!

Пущин (хватается за голову). Ты опять начудесил! Ты не был у Нарышкина после того, как Дельвиг сказал о тебе и Нарышкин согласился!

Дельвиг. Он шутит!

Кюх е л ь б е к е р . Нет, видишь ли, и в самом деле, у меня не было времени, я кончал свое ‘Путешествие’, и это совпало! День и ночь писал без перерыва, и было уже поздно.

Пущин. Кюхля! Несчастный! Твое путешествие ведь в двадцать пятом веке! Вот ты в двадцать пятом веке теперь и поедешь! Жди.

Дельвиг. Нарышкин мог найти себе другого секретаря!

Пущин. Ты ему как рекомендовал Кюхлю?

Дельвиг. Я сказал, что он приятный собеседник и прекрасный рассказчик.

Кюхельбекер. Кто? Я?

Пущин. Да, ты! Ты пойдешь к нему завтра с утра… Дельвиг, обними его. Ты завтра Нарышкина не проспи,

Кюхельбекер (обижен). Я еще ничего в жизни своей не проспал. Ты ошибся, спутал. Это Дельвиг в лицее спал.

Дельвиг. Я пишу новую сказку: как Кюхля в Европу уехал. Черт побери меня, ей-Богу!

Картина 3.

У Нарышкина.

Кабинет Нарышкина. Роскошь. Перед венецианским окном — двор-сад для соловьев и канареек. В саду перспектива: искусственные развалины, обломки столбов, зданий. Картины в кабинете висят. Звон часов. Ковры, цветы из теплицы. Часы бьют три.

Кюхельбекер. Я уже три часа дожидаюсь. Никого нет, и дворецкий скрылся. Наконец-то! Доложите обо мне.

Слуга. Чего изволите?

Кюхельбекер. Доложите, говорю. Я третий час жду.

Слуга. Это дворецкий доложит либо — камердинер. А я — кабинетный-с.

Кюхельбекер (вынимает книжку для записей). Иерархия слуг. Подумать, не так ли возникли королевские династии.

Входит старик в ливрее.

Вы — камердинер?

Старик (холодно). Я, ваше благородие, дворецкий.

Кюхельбекер. Доложите же, что я третий час жду.

Старик. Осмелюсь доложить, рано пришли-с. Почивают. Они сочинителей в запасном кабинете, с Невы, принимают-с.

Кюхельбекер. Откуда вы знаете, что это сочинители?

Старик. Как его светлость театром заведовать стали, так каждый день у нас, почитай, сочинители. Опять же сочинитель более без времени идет.

Кюхельбекер. Говорите лучше, любезный: автор или литератор.

Старик. Нам ни к чему-с.

Кюхельбекер. А вы видели когда-нибудь поэта?

Старик. Таких здесь не бывает-с.

Кюхельбекер. Вы здесь сколько лет?

Старик. Век живу, а дворецким состою два года.

Кюхельбекер. Державина вы не видели?

Старик. Гаврила Романовича? Как вас, ваше благородие, на том же месте и сиживали, если отдохнуть захочется.

Кюхельбекер (пересел). Вот это и был поэт.

Старик. У их превосходительства Гаврила Романовича всякие бывали обязанности, но только такой быть не могло, чтобы им да быть поэтом.

Кюхельбекер записал. Появляется Нарышкин — рыхлый, молодящийся. Здороваются.

Нарышкин. О чем ты говоришь? Что не могло быть у Гаврилы Романовича?

Старик. А чтоб им да быть поэтом.

Нарышкин. А ты знаешь, что сказал маршал Тюренн (Тюренн Анри де ла Тур д’Овернь (1611 — 1675 гг.), французский маршал, один из наиболее известных полководцев

своего времени)?

Старик. Не могу знать.

Нарышкин. Маршал Тюренн сказал раз за столом человеку, который много разговаривал: ‘Каждый раз, когда тебе захочется что-нибудь сказать, — молчи’.

Старик. Слушаю-с.

Нарышкин. Вам не мешают птицы?

Кюхельбекер. Нет.

Нарышкин. А мне мешают.

Кюхельбекер. Но их можно отпустить на волю..

Нарышкин. Можно, но я сам все это завел, они давно здесь. Теперь уж поздно. Итак, я пригласил Дельвига, он посоветовал вас, а вы не явились, не пришли. Итак, вас рекомендовал Дельвиг. Он поэт?

Кюхельбекер. Мы оба поэты. Надеюсь оправдать его слова.

Нарышкин. Вы тоже поэт? Скажите мне, кто же мне рекомендовал Дельвига?

Кюхельбекер удивлен.

Я забыл. Впрочем, это безразлично. Отчего вы не пришли?

Кюхельбекер. Я писал о путешествии.

Нарышкин. Жаль, потому что о путешествии вы могли написать, совершив его, а тем временем мне пришлось принанять адъюнкта.

Кюхельбекер (встал). Я сожалею. Я оставляю путешествие по своей вине, не начав его. Сожалею, милостивый государь…

Нарышкин. Я тоже сожалею. Адъюнкта мне рекомендовала графиня… Графиня… Забыл. Впрочем, я уже обещался. А вы писали о путешествии, еще не выехав? Да, вы поэт. Жаль, вот я и хотел поэта.

Кюхельбекер. О, не жалейте. Впрочем, путешествие написанное — это путевые записки жителя севера от двадцать пятого века, и это путешествие не могло бы быть написано и по возвращении.

Нарышкин. Какого века?

Кюхельбекер. Двадцать пятого.

Нарышкин. То есть, вы хотите сказать, две тысячи пятисотого года? (Начинает беззвучно колебаться от смеха). Расскажите мне, пожалуйста. Я долго ждал вас. Что это за двадцать пятый век?

Кюхельбекер. Это путешествие воображаемое. Я рассмотрел события, законы, страсти, привычки прошлых веков, то есть нашего века. А для этого я просто мысленно перенесся в будущее.

Нарышкин. Просто? Однако! Но там, я чаю, ничего уж и нету, в две тысячи пятисотом году? Это и подумать страшно! То-то! Вы меня испугали. Я ведь уж смотрел раз такую пьесу, но та гораздо по годам ближе — ‘Столица в тысяча девятьсот двадцать первом

году’. Через сто лет. Однако тоже необыкновенно, только актеры дурные. Это я путешествовал и два года тому видел. Будет дилижанс на паре. И растительная помада — от нее посеянные цветы расцветут в пять минут для балу. И вы знаете, кто будет в тысяча девятьсот двадцать первом году вместо постельной собачки у дам?

Кюхельбекер. Они будут и в тысяча девятьсот двадцать первом году?

Нарышкин. Вот то-то, что нет. В тысяча девятьсот двадцать первом году вместо постельной собачки будет белый медведь. И лошадей не будет. Будут вьючные

киты. Вздор какой! А вдруг не вздор? А у вас уж двадцать пять веков! Европа-то обветшает, небось? В двадцать пятом веке мало что и останется.

Кюхельбекер. Нет, вообразите! У нас элегики грустят и горюют об украшениях прошлых веков, которые облетели. А богатства прошлых столетий ведь не потеряны.

Нарышкин. Этого быть не может!

Кюхельбекер. Нет, может! Наш род человеческий самыми переменами, самыми разрушениями — мнимыми! — зреет, растет, совершенствуется.

Нарышкин. Это странно! О каких вы богатствах говорите? Дом мой будет? В двадцать пятом веке? Мне дома жалко. Его Ринальди (Антонио (ок, 1710 — 1794 гг) — архитектор, работал в 1752 — 1790 гг. в России) строил.

Кюхельбекер. Дома не будет. Но ведь и вас не будет.

Нарышкин (ходит). Меня? Однако это ново. Нет, продам я этот дом. Ведь правда, не тысячу же лет ему стоять. У тех было только сто лет. И то… Двадцать пятый век! Сколько вам понадобится времени для того, чтобы сесть в коляску? Чтобы сделать ваши пакеты для вояжа?

Кюхельбекер. Мне?

Нарышкин. Вещи уложить?

Кюхельбекер. Мои вещи уложены, но ведь я не еду. С вами едет адъюнкт.

Нарышкин. Адъюнкт? Его рекомендовала графиня… графиня… Я забыл, кто его рекомендовал. Нет, он не едет. Мне нужен поэт. Должен был ехать поэт Дельвиг, но он остается. Едете вы.

Кюхельбекер в недоумении.

Я еду отдохнуть. Я театрами управлял. Что там интриг! Визгу! Слез женских! А петиционные кассы. А пепиньерки! Звон в ушах. Я от рассуждений театральных обезножел. Актеры рассуждать не должны! Я еду инкогнито, и только кухню свою возьму. Я поеду в дормезе, а вы с доктором в коляске. Доктор ученый, он от почечуя лечит. Лучше дворцового. Что вы будете делать как секретарь?

Кюхельбекер. Я могу вести всю деловую пере писку на четырех языках: русском, английском, французском, немецком.

Нарышкин. Какими вы еще языками владеете?

Кюхельбекер. Древнегреческим.

Нарышкин. Прекрасно. Это именно то, что нужно, кроме древнегреческого. Впрочем, на все деловые письма ни я, ни вы отвечать не будем. Вам придется отвечать главным образом на адреса и поздравления академий, театров, университетов, министерств.

Кюхельбекер. Поздравления с чем?

Нарышкин. Но, Бог мой, об этом никто никогда не спрашивает. Впрочем, все это есть в адрес-календаре. Вы издадите по возвращении описание нашего путешествия. Вы знаете цель его?

Кюхельбекер. Нет.

Нарышкин. Я тоже. Дайте мне обещание.

Кюхельбекер. Я готов.

Нарышкин. Прошу молчать о дне отъезда. Вы знаете, почему я хотел пригласить именно поэта?

Кюхельбекер. Для описания путешествия. И стиля…

Нарышкин. Нимало! Потому что с поэтами я могу говорить правду — их не знает высший свет.

Молчание. Кюхельбекер в восторге.

Кюхельбекер. Я в восторге от ваших слов. Свет не может понять поэта. Они чужие друг для друга.

Нарышкин. Поэтому никто не узнает точно о дне отъезда.

Кюхельбекер. Да! (Вдруг ошарашен, не понимает).

Нарышкин. Итак, вы не знаете цели нашего путешествия?

Кюхельбекер (живо заинтересован, слушает). Нет.

Нарышкин. Это бегство.

Кюхельбекер (хрипло). От кого?

Нарышкин в изнеможении. Смотрят друг на друга.

Дворецкий. Старая княгиня. Ее сопровождает громадная толпа слуг в ливреях

Нарышкина. Она манием руки величаво всех отпускает. При ней остается девочка-арапка. Ее провожает адъюнкт. Старый слуга выкатывает на середину комнаты кресло. Приветствия. Она садится. Арапка за креслом. Нарышкин кладет палец на губы, грозит — молчать.

Княгиня (адъюнкту). Спасибо, дружок, что проводил. Ты так про будущую жизнь умильно мне рассказал, точно сам видел. Ты не у Голицына (Голицын Александр

Николаевич (1773 — 1844 гг.), мракобес и мистик, возглавлявший реакционно-мистическое Библейское общество, с 1817 года занял пост министра духовных дел и народного просвещения) ли чина ждешь? (Нарышкину). Я, батюшка, без доклада. Подай, арапка-душенька, мне флакон. Солей понюхаю, все не отвыкну. Как она тебе нравится? Обнова. (Вертит арапку, показывает ее стати). Толста и мила. Они ужасть теперь дороги стали. Я было к калмычкам приценилась, да уж эта больно хороша. Не свою же девку с собою возить. Плачу, сказала, плачу, берите, что хотите. Толста, мила, смешна, черна, в глаза ей, батюшка, поглядите! (Нюхает соли). Ты, слыхала, в Париж собрался? Не одобряю. Это кто у тебя?

Нарышкин. Автор — пьесы пишет.

Княгиня. Ехать не советую, герцога Дю-Берри (имеется в виду убийство герцога Шарля-Фредерика Беррийского (1778 — 1820 гг.), которого считали возможным наследником французского престола, совершенное 18 февраля 1820 г. ремесленником Луи-Пьером Лувелем (1783 — 1820 гг.)) позабыл? Застрелили, как зайца.

Нарышкин. Царствие небесное. (Мелко крестится). Препустой был человек. Однажды я был у него на большом приеме, и что бы вы подумали?..

Княгиня. Да что бы ни подумала, а наследник. А испанский бунт? И Неаполь? Да и португальцы, слышно, сделались совершенные злодеи (имеются в виду события начавшейся в 1820 году испанской буржуазной революции, военное восстание в Неаполе, послужившее началом буржуазной революции 1820 — 1821 гг. в Италии, а также вспыхнувшая в августе 1820 года революция в Португалии). Куда же ты, батюшка, собрался, на ночь глядя?

Нарышкин. Тетушка, я ежели поеду, то путешественником, не более. Я частное лицо и, признаюсь, даже любопытствую. Я буду смотреть на все это, как на дивертисмент в театре. Мне не нравится — ухожу. Это меня не касается.

Княгиня. Вот полоснут, и коснется.

Нарышкин. А если чернь дормез остановит — мне что? Я просвещаю и делаю добро, Я путешественник.

Княгиня. Да и у нас что делается! В институте, как зовут, не упомню, на Фонтанке…,

Кюхельбекер. Педагогический.

Княгиня. Спасибо, голубчик, точно, он самый. Так в институте этом подкоп.

Кюхельбекер. Подкоп!

Нарышкин. Под кого подкоп?

Княгиня. А я почему знаю? Там профессор один учил их безверью, а они подвели подкоп под лавку, а другие говорят — под дворец. Лавку ограбили, а до дворца не дошли.

Кюхельбекер. Я сегодня только оттуда, княгиня, из института педагогического, и там подкопа нет.

Княгиня. Ну, уж я там не была. (Нюхает соли).

Кюхельбекер в замешательстве отходит к картинам и смотрит. (Нарышкину). Это, дружок, кто у тебя? Зачем подкопы осматривает?

Нарышкин. Это поэт.

Княгиня. О! Подметные листы теперь, батюшка, поэты выпускают. Пасквили и эпиграммы. На меня выпустили. Слыхал?

По стенам вокруг

Грозный ряд старух

Сидит жабами.

Похожа?

Нарышкин. Почему вы, тетушка, знаете, что это на вас? Здесь ведь имени нет, и это, кажется, из комедии.

Княгиня. Станет он тебе имя сказывать. Безымянный пасквиль. Да ты, батюшка, не смейся. Думаешь, про тебя не пишут?

Нарышкин (обеспокоен). Кто пишет?

Княгиня. Поэт! Да вот хоть этот твой длинный. Высекли уж одного поэта. Он и про монахов писал. И фамилию племянница говорила: Пушкин. Верно Мусин-Пушкин. Позвали его в канцелярию, поговорили, а тут пол опустился. Его и высекли. Племянница говорила, что пребольно. А потом посадили на корабль и повезли, то ли в Сибирь, то ли в Гишпанию, только без возврата. Поэты! Твоего, видно, еще не секли. Отвернешься, он бумажку вынет и напишет.

Оба смотрят пристально на Кюхельбекера.

Кюхельбекер и адъюнкт.

Кюхельбекер. Вы адъюнкт. Что это значит?

Адъюнкт. У меня любой юнец пояснит, в чем здесь сущность содержания, а иначе — разум слова. Адъюнкт — это приобщник или общник профессора или академика. То есть звание под академиком или профессором.

Кюхельбекер. Чем же вы занимаетесь?

Адъюнкт. К наукам присматриваемся, но пока не вникаем. Изучаю ныне этику и поэтику.

Кюхельбекер. Одновременно?

Адъюнкт. Нет, приходится, жаль, отдельно. А надо бы вместе. Вчера с дежурным гувернером говорил. Плакался, что в дортуарах, в каютах не спят, а идет тайный порок.

Кюхельбекер. Это клевета! Имена! Пусть назовут, иначе кто поверит.

Адъюнкт. И имена будут, только поздней. Все уже дознано: читают по ночам цензором не пропущенную мужицкую поэму — ‘Руслан и Людмила’. Пушкина сочинение. Соблазнительно. Здесь поэтика с этикой сошлась.

Кюхельбекер. Почему вы называете поэму мужицкой?

Адъюнкт. Есть точные основания.

Я еду, еду, не свищу,

А как наеду — не спущу.

Пристойные для кучеров стихи. И, слышно, воспитанники повторяют.

Кюхельбекер. А почему она соблазнительная?

Адъюнкт. Некоторые фразы развратны. О Людмиле:

Людмила шапкой завертела:

На брови прямо, набекрень

И задом наперед надела.

Кюхельбекер. Но ведь это о шапке. Шапка не может же быть развратной.

Адъюнкт. И шапка может быть развратной… И один дядька замешан: достал поэму, до цензуры. А название института — Педагогический! Подумать горько! Хорошо, что, по старине, автор, говорят, получил отеческое возмездие.

Кюхельбекер. Какое?

Адъюнкт. Высекли-с.

Кюхельбекер пишет вдруг у самой картины записку. Адъюнкт удивлен.

Княгиня и Нарышкин.

Княгиня. А что, все они таковы. Отвернешься, а он напишет. Да, не забыть! Племянница тебя об адъюнкте просила, поедешь — возьми для писем, при секретном ящике.

Нарышкин (мямлит). У меня еще ничего не решилось. Притом, я еду нынче без секретаря.

Княгиня. Как хочешь. Да и лучше без писем. А без секретаря нынче никто не живет. Ежели на прием к дюшессе захочешь, адъюнкт и записку ей напишет. Он и это понимает. Графиню Веру спроси.

Кюхельбекер и адъюнкт.

Адъюнкт. Вы даже мимолетные замечания пишете! Воспоминания?

Кюхельбекер. Это для описания путешествия.

Адъюнкт. Вы собираетесь путешествовать? Когда и куда, спрошу?

Кюхельбекер. Путешествие воображаемое. Вы по каютам путешествовали. Это действительность.

Адъюнкт. Не пойму смысла вашего рассуждения.

Кюхельбекер. А подкоп видели?

Адъюнкт. Равно и этого не разумею.

Кюхельбекер. А ‘Руслана и Людмилу’ читали?

Адъюнкт. Прочел-с.

Княгиня и Нарышкин.

Княгиня (Нарышкину). А ты про дворян черниговских слыхал?

Нарышкин. О тех, что давеча представлялись? Нет.

Княгиня. О них. Черниговские дворяне ехали намедни в Царское Село представляться. И школяров повстречали. Дворяне в фургонах, как всегда, на запятках люди. Школяры кричат дворянам черниговским: ‘Что за люди?’ А те отвечают: ‘Мы не люди, мы

черниговские дворяне’. И правы — люди на запятках стоят, а они — в фургонах сидят. Смешно? Не вижу смешного. И что же? Засмеяли школяры. Теперь черниговским

дворянам показаться стыд. Вот я девку купила, а поэт или комик твой скажет: стыдно. Жить стало невмочь. Ты орденов с собой не бери. У тебя звезда Андреевская, сорвут с тебя. Бог с ней, со звездой, да знаки бриллиантовые, их оставь.

Нарышкин. И рад бы взять, да они ко мне не идут.

Княгиня. Что так?

Нарышкин. В ломбарде.

Княгиня. Вот, батюшка, до чего дошло. Что стоило тебе вчерашнее угощенье?

Нарышкин. Пятьдесят рублей. На долговую бумагу.

Княгиня. А я, признаться, приехала с тобой посчитаться.

Кюхельбекер и адъюнкт.

Кюхельбекер. Вы этику древнюю изучаете?

Адъюнкт. Равно и древнюю и новые откровения.

Кюхельбекер. Вы не помните, кто из древних сказал: ‘Против того, кто себе все позволяет, сам рассудок повелевает употреблять все средства без разбора, иначе оружие будет неравное’?

Адъюнкт (сторонится). Но это Агафокл ((ок. 360—289 до н. э.) — государственный

деятель и полководец, правитель Сиракуз (Сицилия)) сказал.

Кюхельбекер (теснит и наступает на адъюнкта). Верно. Это сказал Агафокл. Рассудок повелевает.

Адъюнкт — от него, Кюхельбекер — за ним.

Княгиня (адъюнкту). Хорошо, что поспешил, дружок. Здесь путных картин не найдешь. (Кюхельбекеру). А ты, голубчик, если в институте подкопов нет, так ты в училище Бетанкура (речь идет об Институте путей сообщения, учрежденном в Петербурге по проекту генерал-лейтенанта Августина Бетанкура (1758 — 1824 гг.)) посмотри: подожгли дом школяры. А в пансионе университетском, благородном, тридцать два окна выбили. (Нарышкину). Ну, ежели поедешь, привези мне куафера. Старый устарел и куафюру забыл. Не провожай. (Уходит).

Нарышкин. Итак, мы говорили о бегстве. Дормез готов. Вы знаете, что я скажу, умирая? Я скажу: это первый долг, который я плачу, — и то природе. Мы едем завтра. Инкогнито. Один гайдук, один форейтор. И мне не придется увидеть, как в моем кабинете кредиторы

будут слушать соловьев. Вот что называется бегством!

Кюхельбекер все понял, упал в кресло, смеется. Без слуг, без доклада графиня — племянница.

Племянница. Я, дядюшка, жалуюсь на вашего дворецкого, на дворню вашу всю! Они ополоумели все, и меня пропустить не хотели. Все говорят о вашем отъезде.

Нарышкин (мямлит). О, это еще не решено.

Племянница. Мне сказали, вы взяли секретаря. А я ведь тетушку просила. Адъюнкт, этот молодой человек, — редкий. Он написал статью, в которой обличает целый институт! Там профессоры проповедуют, что дворняжка — то же, что дама света, но бессловесная. О, он так умеет отвечать на письма!

Кюхельбекера подбросило. Он ударил себя по лбу.

Племянница (Кюхльбекеру). Что вас тронуло? Вы вспомнили о чем-то?

Кюхельбекер. Дворняжка на Фонтанке.

Нарышкин (мямлит). Я еду без секретаря. Я просто путешественник. Рекомендую. (Поклон). Поэт. Monsieur Кюх… Кюх…

Племянница. Oh! Вы едете путешествовать? Вам надоело здесь? Так скоро! Поэты теперь странно путешествуют. Вы слышали о том, как поехал путешествовать на юг один поэт? Фамилия поэта Пушкин? Он быстро едет, с ним никто не остановится, не будет говорить. Ведь он еще дитя.

Кюхельбекер. Дитя?

Графиня. Ну да, говорят же: его, как дитя, поучили. После такого ученья поэт — не поэт.

Кюхельбекер. Нет, остановятся.

Графиня. Кто? Вы о чем?

Кюхельбекер. Один человек уступил дорогу Пирону (Пирон Алексис (1689 — 1773 гг.) — французский поэт и драматург). Тогда вельможа сказал: ‘Не останавливайтесь, этот господин — только поэт’. А Пирон ответил: ‘Теперь знают, кто я, и я пойду вперед по своему чину’.

Графиня. О, это было так давно, сто лет назад!

Кюхельбекер. Нет, двести лет, графиня! Вы знаете, через сто лет не поверят и в наш разговор.

Графиня. А вы знаете, что будет через сто лет?

Кюхельбекер. Через сто лет не будет бессловесных.

Графиня. А! Вы — демократ! Какая новость!

Кюхельбекер кланяется.

Нарышкин. Итак, до завтра.

Кюхельбекер уходит.

Графиня. И вы не взяли адъюнкта! Дядюшка! С кем вы едете! Вы разве не видите? (Пальцем по лбу). Он помешан! Он бешеный!

Нарышкин. Друг мой! Но это очень ново! Мне не будет скучно. Остальное меня не касается. Я путешественник. Разве ты не видишь — это чудак! И какой! Это очень модно! И я первый нашел его! Мода, мода, мой друг! Ты еще этого понять не можешь!

Картина 4.

Скачки.

Петербургская застава. Караульные солдаты. Посредине — телеграфист с флажками спит возле столба с красной чертой. Справа — Красный кабак.

Рассвет. У заставы кучка народа, которая растет.

Игрок. Где спекулянт? В приличных домах игра уже кончена, двери на ключ, а здесь — сейчас скачки, а спекулянтов нет. Неслыханно!

Чиновник. За донскою заклад — двадцать пять тысяч. Это уж верно. Спекулянты должны быть раньше всех. Кому ставки принимать? Это непорядок.

Щеголь. Только случайность или неудача может так рано поднять человека. Увы!

Толпа растет, звуки музыки из кабака, раскрываются двери, гусары выходят вполпьяна.

1-ый гусар. Каверин требует, чтобы Молоствов снял плащ, или гусар, которого он прячет под плащом, назвал себя, наконец. Иначе картель. Без шагов, через плащ. Новая Деревня или Волково Поле. Стреляться тотчас.

2-ой гусар. Невозможно. Я буду ждать скачек. Пусть дерутся завтра.

Гусары. Сегодня — как быть!

1-ый гусар. Пусть Молоствов со своим спутником выйдут и объяснятся. Каверин, возьми назад свой вызов.

2- й гусар. Воля ваша, Молоствова ответ оскорбителен! На просьбу показать своего спутника он ответил, что плащ откидывать не будет и что его не понимают. Каверин прав. Я дерусь вместе с ним! Дуэль четверная! Partie саrree! — Кто будет моим секундантом?

Молчание.

Оболенский. Дуэль четверная! С нами не пропадешь!

3- й гусар. Секундант тот же. Ты дерешься со мною.

Каверин. Молоствов не извинится, его спутник себя не назовет. Скачем на Волково Поле или в Новую Деревню, стреляемся в пять минут, успеем сюда до конца. (Хлопает в ладоши, кучеру на тройке). Федор! На Волково Поле и в Новую Деревню — туда и обратно. Туда — шесть человек, обратно пять. Ни минуты дольше… Загонишь чалого — режь постромки.

4-ый гусар. Я, секундант Молоствова, объяснюсь с Молоствовым. (Кричит). Памфамир!

Из кабака выходит Молоствов. Он в плаще, под плащом еще один гусар, которого он обнял за плечи.

Молоствов! Зубков дерется вместе с Кавериным — четверная дуэль. Стрелять без шагов, через плащ. У четверных — двое секундантов. В последний раз, как твой секундант, объявляю: пусть твой спутник себя назовет и откроется. Не все ли равно — на месте дуэли или сейчас? Предлагаю — из-за скачек отложить до завтра.

Молоствов. Нет!

3-й гусар. Пиши завещание — Каверин хороший стрелок.

Спекулянт. Предлагаю почтеннейшей публике разыскательные лорнеты! Двойные лорнеты! Двойные лорнеты! Двойной лорнет дает увидеть конское состязание на далеком расстоянии при любой погоде. Условия скачек — в пять часов.

2-ой спекулянт. Скачки начнутся через четверть часа!

Гусары. Молоствов, отложи до завтра. Примиритесь!

Мы не успеем до конца скачек! Объяснись! Каверин, отложи! Проси реприманд!

Молоствов. Из-за скачек — так и быть. (Сдергивает плащ).

Его спутник — Лизонька Штейнгель, в гусарском ментике, чикчирах, шпорах, кудрявая, рыжая. Тишина. Затем общий восторг. Смеются.

Гусары. Лизонька, Лиза! Ангел! Учи парадировке!

Браво, Памфамир!

Гусар Оболенский. Лизонька! С ней не пропадешь!

Каверин. Я беру свой вызов, но под условием: мы скачем до Стрельни, там по стакану аи, встретим скачки там и обратно еще до конца скачек. Федор! Подавай!

Лиза ведет их к тройке парадным маршем. Бубенцы, гусары улетают. Кюхельбекер, Одоевский, Бестужев — держатся поодаль, еще дальше — Якубович.

Оболенский. С ней не пропадешь! (Вдруг, помолчав). Ускакали!

С тройки прорывается:

Брюнеток тысячи у нас,

Блондинок сотни всяк заметит,

Шатенок дюжины, но глаз

Поищет рыжей — и не встретит!

Подгуляла я,

Нужды нет, друзья,

Это с радости.

Сижу в компаньи,

Никого не вижу,

Только вижу деву рыжу

И ту ненавижу.

Один голос вдруг:

Князь Волконский — баба,

Начальником штаба…

Шикают вдали: ‘Тш…’

Оболенский. Лизонька! Лиза! Лизетка! Рыжая! Как быть? Уехала. (Помолчав). Я и так проживу.

Экипажи.

Кюхельбекер. Ты знаешь, Саша, зачем я здесь? Я сам не знаю. Мне все равно, где быть.

Одоевский. Но ты так торопил меня. Зачем?

Кюхельбекер. Затем, что мне все равно. Ты счастлив, друг мой, затем я с тобою. Я стал седеть. Гонения, насмешки. Я бежал. Счастью не быть. Друг мой, Саша, взгляни, — ты видишь, как народ прибывает. Сердце задели. Видишь, до рассвета далеко, а уже толпа.

Игроки. Это игра в темную.

Спекулянт. Все, кто желал, мог обозреть с десяти часов до двенадцати каждодневно, кроме воскресных и праздничных дней, донского скакуна Леонида. Скакуна аглицкого имя и вид неизвестны. Русская игра начистоту. Все видеть могут. Предлагаю ставить!

Кюхельбекер. Никакого сомнения, Саша: сердце должно победить.

Бестужев. Золотой век приближается — это всем ясно видно. Главное, чтоб исчезли мелочные расчеты, сомнения. Ставлю. (Ставит у окошка спекулянта деньги).

Одоевский. За Леонида. (Ставит).

Кюхельбекер (вздохнув). Когда Нарышкин меня прогнал в Париже, без гроша денег, когда за мною шла по пятам полиция, я не был так несчастлив. А теперь я Тантал ((греч. миф.), царь Лидии, обреченный богами на муки, не мог утолить свою жажду, хотя стоял по горло в воде), жажду и не пью, деньги с собою, а ставить не могу.

Одоевский. Что так?

Кюхельбекер. Саша, откроюсь: завтра моя свадьба. У меня денег не было, издатель Греч не отдавал. Я устрашил его. Он испугался. Дуня еще не знает, за год работ — всё при мне. И я дал себе слово — ничего не тратить. Я Тантал — вижу воду, а пить не могу.

Одоевский. Друг мой! (Обнимает). Я ставлю за тебя. (У окошка спекулянта). Два билета

по ста рублей за Леонида.

Спекулянт. Первые ставки — за донского скакуна Леонида — триста рублей. Игра начинается.

Сбитенщик. Сбитень! Сбитень холодный! Пейте до жары — сбитень холодный.

Щеголь. Жара начинается. Это нестерпимо. Вчера после плац-парада на площади стояли лужи, как от проливного дождя. Представьте, это был пот. Говорят, что

там смеялись. (Смеется).

Второй. Все дело — цивилизация. В Европе уже додумались. Жилет, самый обычный жилет, подбивают тонкою жестью, двойным листом жести, и в нее можно класть лед.

Первый. Но ведь он растает!

Второй. Но прохлада останется. Мне кажется, пора ввести и у нас. Чулки прозрачные, жилет шалью. А под этим — лед.

Якубович (в черном плаще, черная повязка на лбу, кланяется Кюхельбекеру, говорит Бестужеву). Я знаю только две страсти, которые движут мир: благодарность и мщение. Все другие — не страсти, страстишки. Первой — не знал. Вторая — здесь. (Прикоснулся

ко лбу). Я скрежещу зубами от ожидания. Вы играете? Мне нечего ставить. (Поднял руку, увидев, что Бестужев хочет предложить денег). Я загадаю: выиграю — значит, месть близка. Проиграю — значит, ждать нечего. Этак лучше. Повязку долой. Старая пуля жива. (Сыплет мелочь — как ставку).

Второй щеголь. Ни одно дело, в котором не берут участия люди с громкими именами и толстыми эполетами, не может удаться… Скачка эта — вздор.

Бестужев. Будьте спокойны — наступит время, и найдутся и у нас люди с громкими именами и толстыми эполетами.

Сбитенщик. Сбитень, сбитень холодный!

По аллее ведут коней. Старый жокей. Длинноногие кони, которых с обеих сторон держат за узду по одному человеку.

Спекулянт. Пять часов. Аглицкое общество скачки прислало представителей и наездника. Наблюдатели — члены общества скачки..

Бестужев. Имя наездника, имя коня!

Пьяный гусар. Наездник у них стар. Ни в скачках, ни в любви такой победить не может.

Многие. Как зовут? Спекулянт! Кличку!

Молчание.

Спекулянт. Господа, аглицкие наблюдатели просят сообщить, что имя назовут потом и сие безразлично.

Бестужев. Итак, это тайное общество скачек! Игра становится интересной.

Оболенский. В скачке, как в любви, не нужно знать имени.

Пристав. Аглицкие наблюдатели просят объявить, что уступают донским скакунам из вежливости всю правую сторону аллеи.

Щеголь. Браво! Браво! Благодарность за вежливость!

Кюхельбекер. Это в самом деле, кажется, благородно.

Щеголь. Браво! Благодарность!

Многие. Браво!

Бестужев. Справа солнце. Не было бы жарко!

Спекулянт. Аглицкое общество поручили за них платить заклад, буде их конь проиграет, судье и свидетелю скачки, господину графу на Мыже и Преславле и орденов кавалеру графу Горскому, а за донского скакуна ихний владетель господин генерал сами заплатят.

Кюхельбекер. Леонид победит, но почему его нет? Они запаздывают!

Пьяный гусар. Аглицкие наездники стары. Это тряска, не скачка!

Старик. Старцы сказали Сусанне (имеется в виду рассказанная в библейской книге пророка Даниила (Ветхий завет) история оклеветанной двумя старцами жительницы Вавилона Сусанны): мы старцы, но у нас есть опытность.

Шум. Появляются донские скакуны: небольшой рыжий Леонид. Другая. Приказчик. Два мальчика — один из них киргиз.

Тишина. Телеграфист взмахнул флажками.

Приказчик. Их милость приказали кланяться. У нас все начистоту, все на совесть, все как есть нараспашку.

Оболенский. С нами не пропадешь!

Приказчик. Донские скакуны Леонид и Птичка прибыли. Просим коня не хлопать, за узду не дергать. Если кому угодно гладить — хозяин разрешают. У нас все начистоту!

Щеголь. Лошадь невысока и неказиста. Можно было бы и не рыжую. А наездники двое мальчишек. Неслыханно.

Оболенский. Один человек нашелся, да и тот конь. Леонид, Леня.

Щеголь пожал плечами и скрылся.

Бестужев. Степной конь невысок. На таком коне настигают волка, с такого коня нагайкой убивают дикую козу. Это степной конь, не для женской езды. Он дикий конь.

Отставной (на деревяшке). Он пять лет во фрунте служил, я его знаю. Каждый день перед всеми по улицам скакал. По всей форме. Его вся столица знает. Без обмана. Как отставной армии капитан — утверждаю.

Кюхельбекер. Он победит! Другое — противно нравственному закону. Да здравствует Леонид!

Пьяный гусар (рядом). Только ты, душа моя, можешь понять коня. С тобой не пропадешь. (Опомнился). Честь имею. Оболенский Сергей. Не Дмитрий, а Сергей. Дмитрий — умник.

Пристав. Публику просят не тесниться, коней и наездников голосами не раздражать! Просят податься назад.

Приказчик. У нас без обману. Дело хозяйское, бариново. Господин Слюсарев, генерал, сами не могли прибыть. Мы у всех на виду коня объезжали, каждый мог удостовериться. Начистоту! Так и верховой — взят за легкость! Молодой! Крепостной человек, баринов Гаврил, а провожать будет, простите, — киргизенок, для легкости. У нас все начистоту.

Кюхельбекер. Это спорит не владелец с владельцем коня, это спорит русский конь с аглицким конем. Победит Леонид, а не генерал Слюсарев.

Оболенский. Только ты, душа моя, можешь понять коня!

Игрок. А выигрыш генералу.

Граббе. Мысль более поэтическая, чем верная.

Кюхельбекер. Мысль более поэтическая, а, значит, и более верная.

Приказчик. Молодому, ваши благородия, имя Гаврил, пятнадцать лет, а как киргизенка зовут, не знаю, двенадцать годов. Взяты за легкость, для весу. Дело хозяйское, бариново, а сами не прибыли. Ну, да у нас гребенские казаки говорят: ‘Никто не пометет хвостом перед нашими’.

Пристав. Без восклицания! Удалю! Состоять при лошадях! Дело частное. Не объясняться.

Кюхельбекер. Никто не пометет хвостом перед нашими! Это чудесно.

Приказчик. Прощенья просим. На коня!

У лошадей построились мальчики.

Только, как с правой нашей стороны печет, принуждаюсь побеспокоить господ: Гаврил, порты долой! На седло!

Гаврил скидывает верхнее платье. На седло. Киргиз в верхней одежде — на коня рядом. Поскакали. Протяжный свист. Телеграфист машет флажками.

Спекулятор. Игра идет. Аглицкое общество скачек просило объявить, что ставит на своих лошадей пятнадцать против пяти.

Бестужев. Прямая игра продолжается. Пять на пять.

Якубович. Пять на пять. Грудь на грудь.

Спекулянт. Как будет угодно вашей милости. Но только выгоды очевидны, тогда игра на двое: аглицкая — пятнадцать против пяти, а прямая — пять против пяти. Препятствий нет.

Одоевский. Сто против ста. (Ставит).

Кюхельбекер. За пять лет, Саша, за радость, горести, надежды, вчера от Греча получил… Альманах имеет успех необыкновенный. Завтра моя свадьба. Ставлю. (Ставит, не считая).

Спекулянт. Слушаю, ваша милость! Прямая или аглицкая?

Кюхельбекер, Прямая.

Спекулянт. Пять на пять! Две тысячи против двух тысяч. Игра идет! Скачки начались. Прямая и аглицкая.

Кюхельбекер (спекулянту, огорченно, жестикулируя). Вы, кажется, думаете, что это игра фараон! Это дело чести, сударь!

Одоевский, Бестужев. Дело чести!

Шум. Телеграфист на возвышении, машет флажками, через минуту снова. Вторая аглицкая, серая, взяла вперед.

Бестужев. Серая аглицкая! Что за притча! О ней никто не думал.

Игрок. Затем и бежит, что никто не думал.

Все. Вторая аглицкая! Серая!

Отставной. Не поддаваться! Обман!

Дуня, ее сопровождает — следом — Семен. Семен всматривается в телеграфиста. Кюхельбекер впился взглядом в телеграфиста. Семен заметил Кюхельбекера, покашливает, наконец окликает.

Семен. Василий Карлыч!

Кюхельбекер. Семен, как ты здесь?

Семен. Василий Карлыч, барышня требовали. Здесь нам рассуждать при женских слезах не приходится. Вот я и доложил. Они разом наемного извозчика послали нанять. Не моя воля, и вина не моя.

Кюхельбекер. Что ты такое наделал? Что за туман!

Телеграфист машет флажками, и второй. Вторая аглицкая серая пошла галопом. Шум, отдельные возгласы: ‘Пот и ноздрями пышет, всех перегнала!’

Первый. Всех перегнала! Галопом!

Игрок. Галопом на далеких скачках! Игра началась! Спокойствие! Ловкий ход! Потерять одну — взять все!

Кюхельбекер. Что тут делать! Здесь, на месте, стоять и слышать. Замолчал бы проклятый телеграф!

Семен. Сказать? Мигом.

Кюхельбекер. Бог с тобой, Семен, молчи и жди.

Семен. Барышня ждут, Василь Карлыч!

Кюхельбекер. Что ж ты мне сразу не сказал? (Теснится к Дуне).

Телеграфист. Первой идет — серая аглицкая, вторым — Леонид. Наездник Гаврил на ходу распряг и сбросил седло для облегчения.

Кюхельбекер слушает — по пути к Дуне.

Кюхля. Каков юноша! Это удивительно! (Дуне).

Дуня! Это ты! О чем ты, Дуненька, плачешь? Скажи! Это удивительно! (Смотрит на телеграфиста).

Дуня. Вы смотрите на этого человека! Вы на меня не смотрите.

Кюхельбекер. Душенька, этот человек… Это — воздушный телеграф!

Дуня. Да, но я не спала всю ночь, — вы написали, что сегодня весь день будете меня искать, что случилось то, чего вы не ожидали, — я ждала, потом встревожилась. Я сейчас ухожу из этого ужасного места, я думала, что вы в опасности, вы так непонятно написали мне.

Кюхельбекер. У нас наступает золотой век, Дуня, наш день приближается…

Дуня. Наш день? Мне кажется уже не раз, что ты забыл обо всем.

Кюхельбекер. О чем, Дунечка? О чем именно, душа моя?

Дуня. Да, но вы, в самом деле, забыли! Вы написали мне — решено — и исчезли. Я и хочу знать, что значит это слово! Боже, вы опять смотрите на телеграф. Что решено?

Кюхельбекер. Но я именно и хотел сказать тебе: решено, все решено. Ты знаешь, я принудил Греча отдать мне весь его долг, и теперь — но теперь… Теперь один день решит…

Дуня. Милый! Я не поняла тебя. (Смеется). О, почему вы меня напугали?

Кюхельбекер. Ангел мой, ты ни в чем не должна сомневаться! Что бы со мной ни было, я всегда втайне думал о тебе, ты была со мною. Когда я был в Альпах, сердце мое было растерзано — я обо всем тебе расскажу, не слушай меня, смотрю, да ведь это ты…

Дуня (плачет и смеется). В Альпах, может быть, я, но здесь я тебя совсем не вижу. Наш день близок, говоришь ты?

Кюхельбекер. Да, но теперь — теперь нужно подождать до конца скачек.

Дуня. Почему? Мы останемся здесь, в Петербурге, или уедем? Боже, ведь это счастье. Я всегда иначе его себе представляла.

Кюхельбекер. Да, мы уедем, милая моя. Но помни, здесь это дело чести. Леонид обскачет, победит, но нужно было дать урок, умерить гордость его противника. Это дело чести. Мы все побились о заклад.

Дуня. Леонид? Заклад?

Кюхельбекер. Да. Леонид — это конь. Поймешь ли ты меня? Слыхала ли ты о надменности тиранов?

Дуня. Мой милый, конечно. Вы говорили мне об этом. Я буду ждать. Только я не знаю, зачем я здесь?

Кюхельбекер. Сдается мне, это Семен захотел сам смотреть на скачки и потому, не глядя на то, что я сказал ему, примчал тебя сюда, мой ангел. Это неслыханно! Он взял слишком много на себя. Пусть остережется.

Телеграфист. Аглицкая серая пала и не встает. Леонид опередил всех почти на версту.

Бестужев (Клюхе). Опередил! Кость брошена! Это наш Рубикон (Юлий Цезарь, начав борьбу за единовластие, перешел в 49 году, вопреки воле сената, реку Рубикон и вступил со своим войском в Галлию)! Рубикон — это тоже мелкая речка. Но когда Цезарь плыл, он сказал коню: ‘Ты везешь Цезаря и его счастье!’ Леонид везет наше! Помни Рубикон, а потом пойдет уж по-русски: Рубикон — это значит:

руби кон, все, что попадется. Один день все решит. Браво, Леонид!

Кюхельбекер. Браво, Леонид! Он победил! (Берет руку Дуни). Ты слышала? Итак, эта лошадь была обречена в жертву завлечь в безумный бег других. Леонид!

Дуня. Мой милый, ты всегда прав. Когда кончится, мы сразу же уедем отсюда? Мы не будем жить в Петербурге.

Кюхельбекер. Разумеется. Я всю жизнь стремлюсь к тишине. Но почему ты плачешь? Семен жестоко мне ответит за свои фантасмагории.

Телеграфист. Аглицкого коня наездник поил водою. Пользуясь сим, нашего Гаврила сменили на Леониде киргизским двенадцатилетним, ибо, не привыкнув ездить без седла, Гаврил стал сползать.

Семен. Кнута не давать, поить надо, на ноги ему воды подать — освежить, как прилично. Не в коне сила — в человеке. Это не всякий понимает.

Кюхельбекер. Это удивительно. Ты откуда это все взял?

Семен. Я на кучера учился, Велгем Карлыч, меня Тихон учил, он на всю округу — первый в коне человек.

Кюхельбекер. Вот ты какой! Поди и жди барышню.

Семен отошел.

Кюхельбекер (Дуне). Сегодня все решится, Дуненька. Жди меня. Семен, проводи барышню, доставь ее до дому. Ты мне головой отвечаешь. (Дуне). Ты моя радость.

Дуня улыбнулась, вытерла глаза.

Семен. Слушаю, Велгем Карлович!

Дуня ушла — Семен за нею.

Кюхельбекер и кое- кто еще. Леонид побеждает!

Шарлатан. По носящимся слухам, на основании верных сведений, донской скакун Леонид, идя впереди всех, обронил подкову, подкова среди игроков считается повсеместно счастьем. Имею честь предложить господам любителям сию подкову как счастливую примету — за сходную цену. Просят не пожалеть цены за счастливый знак. (Всем показывает подкову).

Игрок. Подкова — это счастье. Дай сюда.

Шарлатан подает.

Велика! (Не взял).

Пристав. Очистить место!

Шарлатан скрывается.

Телеграфист. Два скакуна — донской скакун Леонид и аглицкий пошли в последний гон.

Тишина.

Аглицкая идет шагом.

Шум.

— Вот оно!

— Вот и конец!

— Тише!

Телеграфист. Донской Леонид идет шагом.

Тишина.

Игрок. Тихо это перед концом. Кому везет счастье?

Шикают.

Телеграфист. Скачки кончены!

Вздох.

Аглицкая опередила!

Тишина.

Кюхельбекер. Это ложь!

Шум.

Одоевский. Этого быть не может!

Телеграфист. На двести шагов!

Кюхельбекер вынул платок, приложил к глазам. То же — все декабристы. Подъезжает роскошный экипаж. Трубецкой раскланивается с Кюхельбекером, Одоевским.

Трубецкой. Я, кажется, запоздал? Я с таким нетерпением ждал этого состязания! Когда я прочел о нем, для меня стало ясно, что это нечто вроде состязания! Экая досада, я так готовился, но непрошеные посетители, головная боль! Одоевский! Вы здесь были? Не сомневаюсь, что победил донской скакун. Не правда ли? Не может быть сомнения, все люди добра ждали этого? Не так ли?

Одоевский. Так, но победил английский скакун.

Трубецкой. Какая жалость! Это известие — прямое для меня огорчение. Но скакун наш жив?

Одоевский. Жив. Ему бы надо умереть.

Трубецкой. Ну, слава богу, что хоть скакун остался жив. Ведь бывает и худшее. (Кучеру). Здесь нечего делать. Поворачивай! (Кланяется Кюхельбекеру и Одоевскому). Какая досада! Я запоздал!

Каверин (Оболенскому). Я говорил — мы вернемся. Садись, Сергей. Мы у Стрельны смотрели: все кончено. Мои вороные тоже сдержали слово. Федор! Коренной пал?

Кучер. Пал!

Каверин. То-то. Он был лучше Леонида.

Пьяный гусар. Расскажи! Для сна рано, для Моэта поздно. Расскажи о конях, а потом к Лизоньке. А теперь с места не двинусь.

Каверин. Где нам, дуракам, чай пить со сливками? По солнцу без воды, и каждый день были гонки. Измучили коня! И все же взял бы верх! Подкова, подкова изменила. Он все подковы сбил. Одна осталась. Я смотрел. Подкова разогнулась, держится на одном шипе, режет щетки и бабки. Последний гон — шагом. Ты не видел. Я видел. Шагом шел. Ноги в крови, и только на двести шагов! Молодец!

Скачет тройка. Подъехали.

Молодец!

Каверин. Леонид — это верный конь! Завтра объезжаю чалого, всех обскачет.

Оболенский. Один был человек — Леонид, да и тот конь. Я думал… Мы к Лизе? (Кюхельбекеру). Честь имею. (Садится, уезжает).

Бестужев. Тайное общество победило. Так победит же общество. Один день все решит!

Якубович. Все кончено! Игра начинается!

Кюхельбекер (глухо). Прощай, Леонид!

Все в недоумении расходятся.

Картина 5.

Декабрь.

Двор, большой, просторный, заполняется быстро народом.

Суматоха.

Солдат гвардии Московского полка. Сюда! Сюда! Все сюда!

Приказной. Двор уж не такой вместительности, для всех здесь мест не хватит. Попридержать бы.

Солдат. Картечью бьют, а ты: попридержать, приказная строка! Сюда!

Некто в чуйке. Это счастье наше, что дом без хозяина. Был Нарышкин, а теперь они Мятлеву запродали, по тому самому присмотра такого пока нет. Здесь и посидеть. А то — все дворы на запор! Что творится!

Матрос гвардейского экипажа. Первый выстрел по сенату, в самый верх, а второй по людям. В своих!

2-ой матрос. Первый фейерверкер по своим стрелять не хотел, второго взяли — он по своим! Вот почему. Теперь держись.

Приказной. Если изнутри каким заслоном припереть, очень свободно бы отсиделись. Не то народу собирается! Дыханье сперло.

Входят двое мастеровых — каменщиков, старший и младший.

Старший. Я говорил — до темноты. Как темнота падет — все на площадь. Не кончено дело. Филька, камни где? Подобрал?

Младший. Подобрал. Да Андрей на сенат-то взобрался. На сенате-то много народу.

Старик. Вы откуда?

Младший. Мы с Исаакиевского храма. Храма еще нет, строится. А мы — тут.

Солдат. Нет уж того народа на сенате. Картечь сбила.

Старший. Не кончено еще дело, говорю. До темноты.

Купец. Мы вторым разом присягать не будем. Константину присягнули. И ассигнации вышли: Константин

Первый. А теперь другой. Мы второй раз не можем.

Приказной. У нас в канцелярии и зерцало повесили: его самодержавство Константин Первый. Конечно, и второй раз присягнуть можно, да третьего бы не было.

Солдат. И третий. Будет и третий. В постоянном карауле не стоял? На плац-параде состоял? Артикулу не учен? Зубы все? Будет и третий. Присягнешь кому надо.

Старик. Мы, лейб-кампанцы, ко всему привычны. Третьего Петра помню — его скоро решили. Ну, не здесь, на даче. А потом пошло. Павла Петровича помню, я на часах и стоял. В два с половиной часа решили. А теперь все неправильно стали делать. (Речь идет о двух дворцовых переворотах — один был совершен в 1762 году, когда был убит император Петр III, другой — в 1801 году, когда заговорщики умертвили императора Павла Петровича). Смеркается уже. Четыре часа небось. А присягать еще некому. И еще другого не пойму: для чего тут статские? Статские для чего здесь бегают? Я двоих видел. Это я первый раз вижу. Никогда статских не бывало. Как будто командуют. С пистолетами. Кто такие?.. Это уж новый порядок. Такого не бывало. Тут теперь такие дела пойдут! Эва! А ты кто?

Мальчик в форме гвардейского экипажа, с флейтой.

Солдат. Я тебя видел. Это ты сигнал давал?

Флейтист. Я.

Старик. Сколько лет тебе, что в таком происшествии? Ты кто такой?

Флейтщик. Тринадцать. Андреев Федор. Гвардейского морского экипажа флейтист.

Два солдата на носилках из винтовок, по винтовкам шинель, поперек сабля — несут третьего, унтер-офицера.

Солдаты. Расступись! Посторонись! Раненый, видишь!

Купец. Картечью?

Принесший. Нет, пулей. Он конной гвардии атаку отбивал. Атаку отбили. Лошади у них некованые. А его — пулей.

Солдат. Что ж стоять? На Неву, а там — по льду.

Матрос. На Исаакиевском мосту пушки. Посмотри! Снаряды сейчас привезли всем.

Матрос другой. Нет, на Неве лед тонкий. Провалится.

Солдат. Не здесь же стоять!

Ещё несколько матросов. Кюхельбекер. Он с пистолетом.

Приказной (человеку в чуйке). Здесь хорониться нужно. Народ ненадежный. Вы здешний двор, видно, знаете. Это какая загородка?

Некто в чуйке. Для дров.

Приказной. Я туда. (Влез в пристройку).

Некто в чуйке. И то! (За ним).

Младший подмастерье. Там дыхание вам свободней.

Приказной (выглянул). В тесноте, да не в обиде.

Кюхельбекер. Александр! Саша! Не слышит. (Солдату). Вы не видели Одоевского? Он сейчас тут был.

Матрос. Кто таков? Статский?

Кюхельбекер. Нет, конной гвардии, он был здесь в пикете, между Московским полком и матросами. Молодой.

Унтер-офицер. В пикете? Словно я его видел.

Кюхельбекер. Он кричал еще конногвардейцам: ‘Неужели хотите проливать кровь своих братьев?’

Матрос. Слышал. Молодой?

Кюхельбекер. Моложе всех и лучше всех.

Унтер-офицер. Видел его. Мимо манежа проскакал и спешился.

Кюхельбекер. Но я его сейчас видел здесь. Он был сейчас здесь.

Солдат. Здесь не видели, да разве здесь увидишь?

Кюхельбекер. Эх, Саша! Ну, теперь будем умирать! С честью! (Громко). Бросать оружие постыдно! Не сдаваться! Ничего не кончено! Завтра опять начнем! Все переменится.

Старший каменщик. Вот! Статский! Я говорил. Слышь, не кончено дело.

Кюхельбекер. Народ русский! Солдаты гвардейского экипажа! Против рабства! За вольность! Отобьем пушки! Вспомним Суворова! В штыки!

Раненый (притронулся к Клюхе, тихо). Я у вас в ландкарточной школе грамоте учился. Надо ставить строй.

Кюхельбекер. Титов? Вы ранены? Народ русский! Воины! Пойдем за вольность! (Наклонился над раненым). Как быть! Титов, я не умею командовать! Надо идти отбивать пушки.

Раненый. Слушайте меня. Только воды мне!

Кюхельбекер (флейтисту). Дитя мое! Льду или снегу!

Флейтист дал воду раненому, раненый жадно пьет.

Старик. Если б так — не ждали б до ночи. Я говорил: статский. Теперь новое дело стало.

Раненый. Теперь командуйте: смирно!

Кюхельбекер (очень громко). Смирно!

Все встали. Кюхельбекер над раненым, слушает.

Раненый. Сомкни ряды! Плечо о плечо!

Кюхельбекер. Сомкни ряды! Держись ближе друг к другу!

Раненый. Где мы здесь? Ворота где? (Приподнялся). Равнение налево!

Кюхельбекер. Равнение налево!

Раненый. Левое плечо вперед! Где мы здесь? Ворота там? (Приподнялся). Равнение налево!

Кюхельбекер. Теперь все, как один человек, налево! Кругом налево!

Раненый (еле слышно). Штыки на руку! (Потерял сознание).

Кюхельбекер (наклонился, тихо). Титов! Не слышит! Саша! Пушкин, Грибоедов, все со мной! (Громко). В штыки! Вперед! Вперед! (Трет лоб). Шагом! Да! Шагом марш! Отобьем!

Все тронулись. Картечь. Падает флейтист, другие. Стон. Все смешалось.

Картина 6.

Горки.

Тетка. Венчальное платье проще всего, Eudoxie, и без рюшей и без фижм. Это всем известно. У меня бесподобная мастерица, и я с радостью бы тебе ее дала, да самой нужно. Ведь я мученица, Eudoxie, дядюшка и стар и хвор, с места не сойдет, а все требует, чтобы я молодилась.

Дуня начинает ходить.

Тетка. Знаешь, Eudoxie, я сама не своя, так рада, что твоя свадьба здесь будет. А потом и поживете здесь. Как бесподобно, что с елкой совпало. И дядюшка, он ведь без ума от Гийома. Вчера говорит: Гийом — он благороден. Как хорошо! Ты не тоскуй, Eudoxie, что задерживается, — такие дела, Бог мой, с троном: то Константен, то Nicolas. Сначала Константену присягнули, а потом Nicolas. (Шепчет). Говорят даже, что сильный

ропот. Вышел скандал. ‘Мы, — говорят, — не согласны’. Вот на дорогах и небезопасно. Потому и не едет.

Дуня. Кто говорит?

Тетка. Что говорит.

Дуня. Не согласны?

Тетка. Вот то-то, что неизвестно. Я была у Семеновых — говорят: офицеры, была у Кришгофовичей — говорят: солдаты. А Левашов прямо сказал: гнусного вида люди во фраках.

Дуня. Во фраках — кто это?

Тетка. У Семенова говорили: поэты, люди пера.

Дуня. Пера? Где ж это?

Тетка. Ну, на площади, присягали-то ведь на площади?

Дуня начинает ходить, заломила руки.

Тетка. Вот и я так же перед свадьбой унывала. Ты ведь ему все для занятий даже привезла. Не тревожься. Хочешь — погадаю. (Взяла карты).

Дуня. Да, погадайте мне.

Тетка. Для дома, для сердца, что сбудется, чем сердце спокоится. А ты непременно задумай — сбудется. Сними.

Дуня не сняла, положила руку.

Тетка (разложила карты). Хлапы — les valets — это к хлопотам. Где свадьба — там, там и хлопоты. Дальняя дорога, — нет — все четыре — это к сплетням. Это к большим сплетням. Ну, завистницы…

Дуня тихо смеется.

Карта не решена. Подожди немного — для сердца. Хлап пиковый… Ты не сняла, вот и вышел. Я просила снять.

Дуня. Что это?

Тетка. Ничего.

Дуня. Все же, хоть что-нибудь.

Тетка. Вот то-то, что ничего. Ничего как есть. Пустота душевная, nullete. Ничего. Ты ведь ничего не задумала — ничего и не выйдет. Будет, что будет, а у карт ничего нет. Это вовсе без примет.

Дуня тихо смеется.

Ну, прости, Eudoxie, душенька, не скучай. Я должна к Семеновым и к Левашовым — дел столько. Я просто мученица со всеми этими делами. И новости узнаю. Не скучай. (Поцеловала. Ушла).

Дуня (ходит, подошла к горке рукописей, опустилась на колени, говорит-напевает). Вот то-то, что ничего. Ничего как есть. Пустота душевная, nullete — ничего. Ничего не задумала, ничего и не выйдет. Без примет — я должна к Семеновым, к Левашовым — я мученица! Люди гнусного вида во фраках. (Заплакала. Села к роялю, играет вальс Титова (Титов, Николай Алексеевич (1800 — 1875 гг.) — композитор, автор многочисленных салонных романсов и танцев, пользовался популярностью в первой половине XIX века).

Входит Кюхельбекер. Он в снегу. Тулуп поверх фрака. Характерным жестом извозчика хлопает варежками. Подходит к Дуне, не здороваясь, садится, молчит, потом тихо говорит.

Кюхля. Один день все решил. Я несчастлив и бегу.

Дуня (смеется). Милый, как ты запоздал. Я жду тебя здесь уже десять дней. Мы венчаемся здесь, не правда ли? (Тихо). Говори обыкновенным голосом, не говори шепотом. Ничего не случилось. Сними тулуп. Я буду играть вальс.

Кюхельбекер снял тулуп. Дуня встает в ужасе.

Дуня. Ты во фраке?

Кюхля. Да, я его не снял, я не был дома.

Дуня (села опять, тихо смеется). Я скажу тетушке, что ты будешь венчаться во фраке. У тебя ведь ничего другого нет?

Кюхля. У меня — нет ничего. Я сказал Семену: голова дороже имения. Я — в чем стою.

Дуня. Но у дядюшки… Впрочем, нет.

Кюхля. Я попрошу Семена, он достанет.

Дуня. Семен здесь?.. Нет, я сама скажу Семену. Я чаю тебе сварю.

Кюхельбекер ходит, трет лоб, остановился.

Дуня. Ты забыл что-нибудь?

Кюхля. Я сказал Семену: бросай все… Я все бросил. Я все книги бросил. Я хотел тебе сказать…

Дуня ждет. Кюхельбекер увидел газету. Читает.

Кюхельбекер. Здесь о конной гвардии. В ней Саша Одоевский. Я окликнул его — уже после всего — Саша, Саша! Он ничего мне не ответил. Он, может быть, не слышал?

Дуня. О, конечно, не слышал.

Кюхельбекер. Я так, не громко позвал его — Саша. Я думал, что он услышит. Пушки уже замолчали. Он был совсем недалеко. Мне нужно было ему сказать…

Дуня. Ты мне хотел давеча что-то сказать?

Кюхля. Нет, я только хотел сказать об этой елке… Об этой комнате… Как ты полагаешь, может быть я неделю или месяц здесь и могу прожить… Может быть, ты… Нет, пустое, я только хотел сказать, что ничего другого мне не нужно, и я именно всю жизнь стремился

к тишине, и именно здесь… с тобой… Пустое. (Вытащил из кармана лист).

Дуня. Что это?..

Кюхельбекер. Я не знаю, о ком это: росту высокого, сухощав, волосы коричневые, рот при разговоре кривится и ходит немного искривившись… Говорит протяжно… От роду тридцать лет…

Дуня (заломила руки). Откуда это у тебя?

Кюхельбекер. Это Семен сорвал, тут начала нет.

Дуня. Где Семен сорвал?

Кюхля. Но на версте. С верстового столба.

Дуня. О ком это?

Кюхля. Не знаю, это, конечно, не обо мне…

Дуня (закрыла глаза рукой). Не думай ни о чем, милый. Я через пять минут буду здесь. Ты не хочешь ли взглянуть на все свои рукописи, письма? Я все отвезла тогда, как ты просил. Ты ведь летом хочешь писать здесь… Посмотри. Погрейся у камина. (Положила перед

ним сверток рукописей, вышла).

Кюхельбекер. От роду ему тридцать лет… (Вдруг вынул из кармана паспорт, читает). Родился в тысяча семьсот девяносто пятом году. Мне тридцать лет. От роду тридцать лет… (Медленно рвет пополам паспорт, бросил в камин). Как пламя трещит. Это мое

имя трещит. От роду тридцать лет. Но как теперь меня зовут, кто я? Подумать, подумать. Без роду, без племени. Где Семен? (Сбросил фрак, греет руки, смотрит на рукописи). Дуня все письма привезла. (Читает). Греч, Булгарин, Булгарин, Греч. Ого, сколько писем. Зачем было сюда привозить? (Читает). ‘На моей даче вы сразу же напишете пропасть и стихов и прозы и сразу сумеете вернуть мне свой долг’. О, его дача — это великое дело! Честь имею. (Бросает и топчет ногой). Ведь до того, как стать бумагой, это было тряпьем! (Смотрит в изумлении). Письмо Кондрата (имеется в виду Кондратий Федорович Рылеев (1795 — 1826 гг.), поэт, декабрист, глава Северного общества, один из пяти казненных участников восстания 14 декабря)? Как это письмо здесь? Сунул и забыл? Оно не распечатано. (Вскрыл, читает). ‘Твоя ‘Тень Байрона’ еще не вышла из печати…’ — Она еще и теперь не вышла — ‘Заметил важные опечатки. ‘Слава’: читай ‘сердца’, ‘чин’ — читай — ‘ран’. Каково! Видно, меня дома не было. Это письмо Никита принес и сунул. И теперь еще не вышло из печати… Если послать в типографию немедленно? Сказать Дуне? (Положил письмо в карман, стоит, смотрит вперед, вынул письмо, глухо). Поздно! Кондрат! Прощай, Кондрат! (Бросает в огонь).

Пушкина письмо. Он прислал мне здесь свои стихи о лицейской годовщине. ‘Мой брат родной по музе, по судьбам’… Ты мой брат потому, что (шепчет)… скоро…

самовластье… (Читает). ‘Рад, что ты жив — цензор не усмотрел’. Он в ссылке, ему повредит. (Бросает письмо в огонь). Какой теперь я бедняк! И Грибоедова письмо.

(Читает). ‘Вызван к фон Фоку, сжег все, что когда-либо писал. Написал Булгарину проклятие за дружбу с особой канцелярией. Ты прав’. (Опустился, стал на

колени, прижал письмо к груди, опускает письмо в огонь). Братья! Александры! Вместе! Спаситесь! Как они теперь спасутся? (Письма горят). Вот я сжег свое потомство. Они, только они меня защищали! Мой брат родной… (Встал). Теперь смейтесь!

Семен (крадется). Василь Карлович! Я у пастуха одежу добыл, вам одеться. Барышня приказали.

Кюхельбекер. Семен, зачем ты сорвал с верстового столба это объявление? Здесь начала нет. Зачем ты сорвал?

Семен. Чтоб лошадь не пугалась.

Молчание.

Кюхельбекер (смотрит с недоумением, потом одевается во все крестьянское — рубаху, порты). Вот когда народную одежду носить довелось. (Смотрит на себя с удивлением).

Семен. Одежда, конечно, не столичная — лапоть, простота. Невидная одежда. Одёжа, одним словом.

Кюхельбекер. Это чудесно.

Семен. А это будут лапти. Я у деда взял. В туфлях, однако, простите, не будет такого удобства, уж если рубаха, порты, так тут и лапти.

Кюхельбекер (надел лапти, смотрит). Чудно: я всю жизнь мечтал о народной одежде, и весьма интересно, что надел ее только сегодня.

Семен. Наша пегая покормится, постоит — ехать можно. Я коня понимаю. Мы его менять будем. Устанет — на рынке или у приказчика какого сменим. На край света на таком коне. Как на скачках, Велгем Карлыч. Что ваш Леонид!

Кюхельбекер. Довольно. Помолчи. Ты мне разрываешь сердце. И вообще сейчас не нужно разговаривать.

Семен. Нет, я к тому, что на этой лошади — я берусь. Я уж до конца. До конца, Велгем Карлович. Конь да я. Да вы. Вывезем! Я коня понимаю. Военный конь.

Кюхельбекер. И я тоже — с тобой, Семен. Я всегда был к тебе дружен.

Семен уходит. Дуня.

Дуня. Вот ты какой! Какой ты стал! Простой! Тебя нельзя узнать. Ты неузнаваем. Вот. Я достала паспорт. Старый. (Дает ему).

Кюхельбекер. Не поверишь, Дуня, как мне стало легко в этой одежде. И знаешь, все кончилось. Я сейчас соберусь с мыслями. Да, я теперь пущусь по проселочным дорогам. С Семеном. Знаешь, какой-нибудь шалаш, пастушья хижина, изба. Весьма возможно, что мне удастся где-нибудь… Началось другое время. Вот и одежда другая. Не может быть, чтобы я, чтобы меня… Это противно человеческой природе. Надо торопиться. Я не могу здесь дольше быть. Конь готов. (Читает паспорт). ‘Объявитель сего — в Кексгольмском

полку служащий рядовым, Матвей Прокофьев сын, Закревский’… Рядовым. Я Закревский Матвей. ‘Грамоте не умеет’. Я не умею грамоте? ‘В службу вступил в тысяча восемьсот третьем году’. Мне было восемь лет! ‘Тем же чином… Ордером с сим паспортом…’ Кто это, Дуня?

Дуня. Не знаю. Солдат.

Кюхельбекер. Где он?

Дуня. Не знаю. Умер. Ты в пастушьей одежде. Может быть, не надо?

Кюхельбекер. Нет. Надо торопиться. (Обнял Дуню, целует, надел тулуп, опоясался, высокую пастушескую шапку, принесенную Семеном, снял, земной поклон, снова надел).

Тетка (входит). О Вильгельм, Вильгельм, бедный Вильгельм, в кого они вас превратили! Эта шутовская одежда! Что за шапка! Вы похожи на шута!

Кюхельбекер (обиделся). Нет, это удобная одежда. И я вовсе не похож на шута. Эта шапка вполне здесь уместна. Народного покроя.

Дуня (смеется и плачет). Милый, но тебя в самом деле все узнают. Возьми другую. (Открывает шкаф, вынимает старую, лежалую фуражку блином, напялила ему на голову). Теперь тебя никто не узнает. (Смеется и плачет). Теперь скорей, скорей. (Тихо). Я видела здесь сторожа, он говорит, что сюда дозорный едет. Бог с тобой! (Посмотрела на блин, заплакала, засмеялась).

Кюхельбекер. Нет, я не надену этой фуражки. Пастушеская, и только она. (Снял блин).

Семен вошел, кланяется.

Семен. Лошадь подана.

Тетка (Кюхельбекеру). Да! Бог с вами, Бог с вами! Счастливого пути! Я все знаю — все обойдется. Поезжайте, поезжайте.

Кюхля и Семен выходят. Дуня вышла проводить.

Нет, уж это не обойдется! Вот и замуж вышла. И дядя каков! Пегий подарен! Сколько просила — не дал. А здесь, на час отлучилась — и нет коня. Обезумел старик. Я мученица. Ведь какие дела! До фельдъегеря доведет! Говорят — уж дозорные едут. (Увидела

бумаги). Ну, вот этого не позволю. Прости, Eudoxie. Уволь, Дунечка! Оставила все бумаги! Да от меня-то чего все хотят! Я — женщина! Сам — в бега на пегом, а это — оставил. Все недозволено. Заклеймено! Печатью отвержения. Подкинуть в дом! Да что говорить — хорош в пастушеской шапке. Ведь Дуня — на что уж, а сама не своя от смеха. ‘Тебя не узнают’. Обидно, а верно. И ведь как обиделся за эту свою шапку. ‘Эта шапка вполне здесь уместна!’ А она — Фомки-пастуха. И недаром говорят: не может человек ничего хоть сколько-нибудь ценного написать — этакого вида!

Дуня смеется.

Никогда не поверю, чтоб не вздор был. Нет, я ничего не стану разбирать. Не мое это дело. Увольте. Все — в камин. (Бросает все бумаги в камин).

Картина 7

Крепость.

Кюхельбекер сидит, обняв голову, не то подавленное рыдание, не то подавленный смех, руках у него маленькая книжечка.

Кюхельбекер. Пушкин в ‘Руслане’ писал:

О поле, поле, кто тебя

Усеял?

А здесь:

О Пушкин, Пушкин, кто тебя

Учил пленять в стихах чудесных?

А вот звукоподражание (читает со стоном):

Утки трюшком, ковыльком, шепелявые, плещутся в лужах.

Гордых гусей долговыйна ватага в лужах гагачет…

Чудеса! Какой день! Двадцать шестое мая! (Считает что-то). У меня календарь точный: рукав от рубашки — календарь отрывной: один день — одна нитка. Сегодня двадцать шестое мая — день рождения Пушкина. Но кто мне прислал альманах? Какое событие! Однако мне разрешили альманах! Это, верно, Дуня прислала! Сколько лет меня будет ждать Дуня! Я не хочу губить ее. Я возвращаю ей слово. Какая прелесть, что она прислала мне этот альманах! Нет, что за вздор, это не она. Она не могла. Все равно, я благодарен ей.

Нет, этот день так пройти не может. День Александра. Пушкин. Грибоедов. Нет, я этот день отпраздную. Но как? Да просто — я в первый раз увижу отсюда небо. Я взберусь на окошко и в честь Александра стану смотреть на небо! Ура! (Тихо).

Глазок-голос. Кричать нельзя.

Кюхельбекер. Я и не собираюсь. Я хочу сегодня прочесть то, что Пушкин мне написал.

Опомнимся — но поздно. И уныло

Глядим назад, следов не видя там.

Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,

Мой брат родной по музе, по судьбам.

Нет, я сейчас полезу на окно — смотреть на небо. Земли здесь я не увижу. Там как будто светит — я пуговицей сотру белила. (Делает попытку влезть на окошко,

тихо влез на стол, машет руками, оборвался).

Глазок. Шуметь нельзя!

Кюхельбекер (сидит на полу). Ну что ж! Все-таки я влез на стол! Это ближе! Терпение! До завтра! (Посидел, пауза). А вдруг там… Вдруг там второе окно, и тоже глухое! Ради Пушкина рождения — попробовать петь? Я никогда не пел. Я не умею. ‘Что смолкнул веселия глас?’ (Напевает).

Глазок-голос. Разговаривать нельзя.

Кюхельбекер. Так ведь я сам с собою. И притом я пою. Не отвечает. По-моему, нельзя это назвать разговором. Мне разрешили по одному письму в треть моего срока. А моего срока я не знаю. Как быть? Нет, я буду писать трагедию. Трагедия спокойнее всего. Над лирикой я плачу, а потом приходится ее глотать из-за недозволенных мест. Я уже здесь проглотил две элегии. Я буду писать трагедию — больше жизни и движения. Подавайте мне людей и людей, и людей!

Глазок. Разговаривать нельзя!

Кюхельбекер (пишет), Ляпунов (герой трагедии Кюхельбекера ‘Прокофий Ляпунов’, руководитель земского рязанского ополчения в годы борьбы русского народа против польско-шведской интервенции (XVII в.)):

Жертвовать России

Я всем обязан —

И самой тяжкою обидой личной

Меня пускай обидят — не взыщу.

После этого изменники его убивают. Да вот беда, бумага кончается.

Наверху — бой часов. Проходят Пушкин и Дельвиг. Идут молча.

Дельвиг . Глагол времен, металла звон. Мы это в лицее учили. Помнишь? Ты что-то молчалив. Мы час уже скоро бродим вокруг крепости.

Пушкин (нагнулся, указывает). И я бы мог, как здесь они… Где Пущин? Ты не слыхал?

Дельвиг. Нет.

Пушкин. Не здесь ли? А Кюхля?

Дельвиг. Не знаю.

Пушкин Где бы ни были, от нас недалеко. И я бы мог, как здесь они… У тебя, кажется, есть драма нашего Кюхли?

Дельвиг . Есть. Осталась. Драма в стихах.

Пушкин. Мы издадим ее. Я дам балладу о рыцаре, влюбленном в деву, — это Кюхле подходит:

Жил на свете рыцарь бедный.

Ты дашь свои песни. Кюхлина драма, — и сборник готов. Решено?

Дельвиг. Решено.

Пушкин. Мы разыщем его и пошлем ему.

Бог помочь вам, друзья мои,

В объятьях неги, дружбы

И мрачных пропастях земли.

Что, если Кюхля и впрямь здесь? (Тихо).

Да сохранит тебя твой добрый гений

Под бурями. И в тишине.

Дельвиг. Что ты шепчешь?

Внизу, в крепости. Кюхля сидит. Вдруг романс из соседней камеры.

Гусар Оболенский

(в соседней камере)

Гляжу, как безумный, на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

Кюхельбекер (очнулся, поражен, улыбнулся). Это Пушкина ‘Черная шаль’. Кто это поет?

Гусар.

Когда легковерен и молод я был…

Стало тихо.

Кюхельбекер. Жаль, замолчали.

Оболенский.

Прелестная дева ласкала меня…

(Опять замолчал).

Глазок открылся и закрылся. Вошел молодой часовой, положил письмо. Палец к губам, и сразу ушел.

Кюхельбекер (читает письмо). ‘Уезжаю сегодня. Не забуду тебя ни за что. Холуев и тиранов завсегда презираю, что держат такую душу, как ты, милой, в яме’. — Кто это мне пишет? Да, верно, тот, что пел сейчас.— ‘Что нужно передать друзьям и родным, все исполню. Эх, душа моя, хоть день бы с тобой на воле провели, я бы тебя живо развлек бы. А меня ты, верно, помнишь, ежели не забыл еще коня Леонида на скачках. Это я тогда тебе сказал, что ты коня понимаешь’.

Кюхельбекер (смеется). Ну, конечно, эго гусар! Боже! Я снова начинаю верить. ‘А что и его, и тебя победили, так еще увидим. Прощай, друг бесценный. А я сижу за то, что сказал барону-начальнику — холуй и тиран. Твой верный гусар Оболенский’. Милый! Пропадет! Пропал уже! Он говорил: со мной не пропадешь. Однако он сегодня уезжает. Я пошлю с ним письмо — и Пушкину и Грибоедову. Этот доставит. (Пишет). Я напишу им обоим вместе. Пусть они подружатся. Я буду сводней меж ними. ‘Любезные друзья и братья поэты Александры! Пишу к вам с тем, чтобы вас друг с другом свести. Я здоров и благодаря подарку матери моей Природы — легкомыслию — не несчастлив. Живу, пишу. Простите, целую вас. Никогда вас не забуду’. Вот. Обоим Александрам. Он уж отвезет. Ведь это он говорил: ‘Со мной не пропадешь’. (Засмеялся).

Входит часовой.

Кюхельбекер (отдал письмо). Не можешь ли ты снести эту записку тому, от кого мне принес?

Часовой. Пожалуй, можно, да за это нашего брата гоняют сквозь строй.

Кюхельбекер. Сквозь строй! И уж случалось?

Часовой. Как не случаться!

Кюхельбекер. Оставь. Не говори. Кончено.

Часовой. Да что уж! Авось. Давайте. (Берет письмо).

Кюхельбекер (смущен, покашливает, очень тихо). И еще… И еще… Скажите мне: какая сегодня погода?

Часовой. Погода чудная. (Ушел).

Кюхельбекер встал, ходит.

Кюхельбекер. Лет за десять назад любой солдат в нашей армии, вероятно, даже не понял бы, если бы при нем кто сказал: чудная погода. Наш век идет вперед, несмотря ни на что. А я даже не знаю, как его зовут! Карандаш! Карандаш! Я посвящу ему эти стихи.

Я кончу этим:

Какой волшебною одеждой

Блистал пред нами мир земной —

С каким огнем, с какой надеждой,

С какою детской слепотой

Мы с жизнию вступали в бой…

(Строки из стихотворения В. К. Кюхельбекера ’19 октября 1828 года’).

(Повторяет).

С какою детской слепотой…

Один день ничего решить не может. Мой часовой это доказывает.

В камеру вошел на деревяшке и в одной мягкой туфле старик комендант , с ним смотритель — в мягких туфлях.

Комендант. Нумер тринадцатый, сдать бумагу. (Берет со стола бумагу). Плац-адъютант! Сургуч! (Припечатывает).

Кюхельбекер. Подождите. Одну минуту. Мне надо исправить слова о Дмитрии и о Пожарском. Мне это только сейчас стало ясно. (Хочет взяться за рукопись).

Комендант. Припечатанного не касаться! Дмитрий, названный вами, равно как и Пожарский, — соучастники или родственники? Заявление делаете впервой?

Кюхельбекер. Это Дмитрий Самозванец и князь Пожарский, спаситель России. Я пишу здесь о них.

Комендант. Будет рассмотрено.

Кюхельбекер. Он жил двести лет назад. Эти рукописи будут напечатаны, и поэтому я хочу… Мне нужно…

Комендант. Когда будут напечатаны?

Кюхельбекер. Когда — я не знаю, но мне нужно сейчас же…

Комендант. Год сейчас который — знаете? И вы знаете, какой здесь каземат? Нумер какой?

Кюхельбекер. Нумер тринадцатый. Год тысяча восемьсот двадцать девятый. Я вас не понимаю.

Комендант . Точно. А как его называют, зовут как? Каземат? Можете не отвечать.

Кюхельбекер. Не знаю.

Комендант . Нумер тринадцатый называют — забытый. Когда же вы напечатаете сие, припечатанное мною?

Кюхельбекер (пошатнулся, налил стакан воды, выпил, глухо). Ах, когда… сие напечатают?.. Сие напечатают в… да! В тысяча девятьсот двадцать девятом году. Комендант. Через сто лет? (Посмеивается). Кто же напечатает?

Кюхельбекер. Потомство. Народ русский.

Комендант (плац-адъютанту). Взять книжку, взять перо, чернила, карандаш. Оставить один лист.

Плац-адъютант взял.

Нумер тринадцатый, для порядка более бумагу, равно чернила, перо и карандаши вам выдавать не будут, все сие отменяется. В случае новых показаний — заявить часовому. Перо будет предоставлено. (Заковылял).

Кюхельбекер медленно опустился на пол. Лежит. Молчание. Глазок. Бой часов.

Картина 8.

Осень. Станционный домик. Перед ним столик. Станционный смотритель. Пушкин.

Пушкин. Когда же вы дадите мне лошадей?

Станционный смотритель. Мигом, ваше благородие.

Пушкин. Но вы уже целый час говорите мне: мигом.

Станционный смотритель. Ваше благородие, через одну минуту.

Пушкин (махнул рукой). А для чего у вас здесь стол? Проезжающие — ведь у вас в станции. Кстати, у вас там стол кривой, и за ним играть могут только шулера.

Станционный смотритель. Единственно святое ваше слово, ваше благородие. Да я затем сюда стол поставил, что нынче много печатей проставлять. Подорожные справлять, прогоны получать.

Пушкин. Давайте же лошадей.

Станционный смотритель. Может быть, чаю угодно? Пожалуйте в станцию.

Пушкин. Пил ваш чай — он отзывается табаком. Лошадей!

Станционный смотритель. Ваше благородие, никак нельзя. Может, вам для чтения книгу предоставить? В станции имеется — пожалуйте туда. Барыня намедни оставила. Прелюбопытно.

Пушкин. Какая книга?

Станционный смотритель. Господина Шиллера сочинение. ‘Духовидец’. (1789 г). Прелюбопытно.

Пушкин. Все же давайте мне лошадей.

Станционный смотритель. Доложу вашему благородию: весь тракт занят — нынче перевозят.

Пушкин. Кого перевозят?

Станционный смотритель. Одного звания людей. Фельдъегери перевозят. Вот за столиком и жду. Для скорости. Жду-с.

Молчание.

Пушкин. Куда же их везут?

Станционный смотритель. Об этом мы неизвестны. В разные стороны. Бывает, что и в столицу. Это уж соглядатаи, для расспросов и пояснений. Мы до этого не доходим. А уж лошадей, ваша милость, дадим, не извольте беспокоиться. Подорожную пожалуйте.

Пушкин дает подорожную. Смотритель читает.

Станционный смотритель (читает). …Чиновник десятого класса… Главная причина — нет лошадей. Только потому и ждать просим. А так — в минуту бы. (Читает). Александр Пушкин… Господи! Что ж раньше не сказали? Есть, есть лошади. Пахом везти будет. Я вечор взял вашу книгу, — я ее всегда при себе содержу, — читаю Пахому вашего сочинения песни:

Ни огня, ни черной хаты,

Глушь и снег. Навстречу мне

Только версты полосаты попадаются одне.

Смотрю — слушает. Прочел — молчит. А потом говорит: ‘Эх, если нашу станцию проезжать будут, буду им песни петь’. Пахом!

Звонки. Тройка с фельдъегерем. Все заполняется окриками кучеров: ‘Тпру! Стой! Куда?’

Фельдъегерь (звеня шпорами). Лошадей! Распрягать! Обед! Живо! Рядовой, держать караул!

Станционный смотритель. В станцию пожалуйте. Обед дожидается.

Фельдъегерь. Чтоб без задержки! Рядовой! Стеречь лошадь и арестанта.

Солдат-кучер замешкался, слезает.

Станционный смотритель. Подорожная имеется? (Косится, покрикивает). Кузьма, распрягай!

Фельдъегерь бросил подорожную на стол, пошел в дом. Остается Пушкин. Рядовой слезает с коляски. Постоял. Отошел. Смотритель пишет, ставит печать. Кюхельбекер — борода, фризовая шинель. Пушкин взглядывает, отворачивается. Потом снова смотрит. Кюхельбекер тоже. Долгий взгляд Пушкина, быстрый Кюхельбекера. Пушкин бросился, обнял. Обнялись, застыли. Пушкин трижды целует.

Пушкин. Боже! Я принял тебя за Фогеля! Я тебя не узнал! Голубчик ты мой! Ты в бороде. Мой милый. Отсюда, говорят, очень быстро.

Кюхельбекер (посмотрел опять). А ты все тот же, Александр, радость моя!

Опять обнялись.

Пушкин. Говори скорее, что делать, кому о тебе сказать, что тебе прислать? Говори скорей, куда вас везут?

Кюхельбекер. Я не знаю. Никто не знает. Я ведь уже третью крепость меняю… Петропавловская, Ревельская, Шлиссельбург. Смотри на меня, смотри на меня, друг мой, — я тебя лучше запомню.

Пушкин. Что прислать?

Кюхельбекер. Книги, книги, книги. Свои стихи, ради Бога. Что-нибудь о смутном времени, о Ляпунове, Пожарском. Все, что вышло. И свои стихи.

Пушкин. Завтра же начну хлопотать. Жди. Что ты хочешь знать?

Кюхельбекер. Дельвиг где? Он жив?

Пушкин. Он тот же. Мы говорили о тебе тому две недели. В Петербурге.

Кюхельбекер. Крылов жив? Ведь он был стар.

Пушкин. Жив.

Кюхельбекер. Ну, слава Богу. Когда один — замечаешь ход времени, а в свете оно летит, но кажется неподвижным.

Пушкин. Что тебе еще прислать?

Кюхельбекер. Пришли мне свой портрет, Дельвига и еще… Пришли Крылова. Я буду на вас смотреть. Или, если Крылова портрета нет, — Вальтер Скотта, все равно, он похож на Крылова, я буду его принимать за Крылова.

Пушкин (смеется). Ты остался тем же. Только борода выросла. О ком ты еще хочешь знать?.. Как ты бледен и худ!

Кюхельбекер. Ты бываешь в театре — кто там? При мне ведь был только Каратыгин (Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853 гг.) — выдающийся трагический актер). Он не испортился? Кто теперь?

Пушкин. Все те же. Тот же Глухарев. Ты знаешь, я его зову: Глухо-рев.

Кюхельбекер (смеется). Ты тот же, тот же. Добейся со мной переписки — может быть, удастся? Впрочем, нет, не надо. Это тебе повредит. Может быть, тебе удастся прислать мне новые книги? Все, что удастся, хоть о Египте, хоть сонник. Письмовник. И все новое. Новое. Добейся. Я на все буду писать критику и посылать тебе. Тебе, может быть, удастся напечатать! О, конечно, без имени.

Пушкин. Я обо всем буду всем говорить, бегать, хлопотать. Виля, но у тебя, верно, нет денег, ну на кофий, табак.. Вот все,, что у меня есть. Я проигрался, какая досада! Вот все — возьми…

Фельдъегерь (схватил за руку Пушкина). Нарушаете правила, будете отвечать по закону!

Пушкин (тихо, с бешенством). Руки прочь!

Золото звенит, упав у него из руки, ассигнации кружит ветер.

Фельдъегерь. Подавай! (Солдату). Ты где был? Под суд! Арестанта в коляску! Не отлучаться! Смотритель! Подорожную! Прогоны получишь потом, акт составлю.

Станционный смотритель . Подорожная готова давно. Не извольте беспокоиться.

Кюхельбекера посадили в коляску.

Фельдъегерь (Пушкину). Место очистить!

Пушкин. Не кричите. Передайте же вашему узнику эти деньги.

Фельдъегерь. Отступить от меня! Никаких денег! Разговоры прекратить!

Кюхельбекер (в коляске). Александр! Я не успел тебе сказать: живи, живи, друг мой. Помни меня! Стихи пришли! Прощай.

Пушкин (бросился, хочет обнять, фельдъегерь загородил). Друг родной! Куда?..

Фельдъегерь. Государственный преступник Кюхельбекер, с кем говорил?

Кюхельбекер (откинулся, свесил голову, поднялся с трудом). Но это Пушкин! Разве вы не слыхали, не знаете? Его знает вся Россия. Пушкин, который стихи печатает.

Фельдъегерь. Вся Россия — это дело одно, а я — другое. Я знать не обязан. Трогай! За углом, у станции ждать. Кто подойдет — стрелять!

Кюхельбекер. Прощай!

Пушкин. До свиданья!

Сани дернулись и скрылись.

Пушкин (подошел, мягко к фельдъегерю). А! Так вы не дали мне проститься с другом моим, не хотели ему денег на дорогу передать! Я же вас!

Фельдъегерь. Запрещается разговаривать с заключенными, господин!

Пушкин. А! Так ты меня за руку схватил! Я же тебя!

Фельдъегерь (сторонится). Которые в крепости находятся, господин, или в перевозке находящиеся, заключенные в острог, или же крепость — арестанты…

Пушкин. Да ты меня что крепостью пугаешь! Может, и я в крепости сидел! Да! Великое дело—крепость! А ведь вот — выпустили!

Все расступаются, фельдъегерь подался назад.

Убирайся же за угол, крыса острожная! Я тебя запомню! ‘Вся Россия одно, а ты — другое!’ Вот я о тебе России и расскажу. Попомнишь ты меня! Будет и друг мой скоро на свободе. Знай. Ты человека везешь, друга моего! Прочь! (Отвернулся).

Станционный смотритель. Пахом! Александру Сергеевичу тройку, да такую, чтоб огнем горело! (Тихо, ямщику). ‘Лучину’ пой, Пахом, они с другом простились.

Тройка скрывается. Песня ямщика: ‘Лучина моя, лучинушка!..’

1940 г.

В самом начале тридцатых годов XX века Тынянов задумал пьесу из времен французской революции. Ее главным героем должен был быть ‘русский якобинец’, как его называл Тынянов, — граф Строганов. Среди действующих лиц пьесы Тынянов видел и Марата, и председателя революционного трибунала Фукье-Тонвиля, и других исторических и вымышленных персонажей. Но пьеса не была написана. В 1934 году Тынянов говорил корреспонденту газеты ‘Литературный Ленинград’: ‘Должен признаться, я — не театрал в обычном смысле и пока не написал ни одной пьесы. Прежде любил кино и охотно в нем работал’ (‘Литературный Ленинград’, 1934 г., No 58, 20 ноября). Но в конце 30-х годов Тынянов все же снова обратился к театральной драматургии. Его увлекла мысль написать пьесу о Кюхельбекере, в которой можно было использовать вновь найденные материалы (см. об этом — в примеч. к роману ‘Пушкин ‘, т. 3 наст. изд.). В конце 1939 года он читал сцены из этой драмы П. Г. Антокольскому. ‘Драма эта во многом отличается от романа, — писал Антокольский. — Не только потому, что она драма и, стало быть, драматичнее и сконденсированнее, нежели медлительное повествование на сотнях страниц. Не только потому также, что Тынянов нашел новый материал о своем герое. Новизна этой драмы заключалась в том, как неожиданно и остро оказалась в ней оживленной и приближенной история… Тынянов разглядел и проследил в далеком прошлом — и в этом была сущность его интуиции — широко разветвленный заговор против русской прогрессивной молодежи’. Эта пьеса перекликалась с той идейной борьбой против фашизма и его провокационных методов, которую вела в ту пору советская литература (см. П. Антокольский. Тынянов. В его книге: Поэты и время. М., ‘Советский писатель’, 1957, стр. 170—171). Тынянов надеялся увидеть свою пьесу на сцене, он предполагал, что в Ленинградском академическом театре драмы имени А. С. Пушкина роль Кюхли будет поручена Н. К. Черкасову. Но этим надеждам не суждено было осуществиться — началась война.

Источник текста (первая публикация):

Тынянов Ю. Н. ‘Сочинения’, в 3-х томах. М.-Л., ‘Государственное издательство художественной литературы’, 1959 г. 460 — 524, 540 — 543.

Читайте также: