Четырехмесячный отпуск, Вердеревский Евграф Алексеевич, Год: 1853 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

ЧЕТЫРЕХМСЯЧНЫЙ ОТПУСКЪ.

Разсказъ.

I.
Побудительныя причины, цль и средства.

Часовъ въ одиннадцать, въ теплый весенній вечеръ, жители губернскаго города N* ложились спать. Прозрачная полумгла, фантастическій паръ надъ ркою, молочный колоритъ на крышахъ, деревьяхъ и пыльной дорог отъ серебряныхъ лучей мсяца — все это въ тотъ вечеръ не удостоилось ничьего вниманія, по-крайней-мр, ни въ улицахъ, ни въ окнахъ города не было видно ни одной любопытной, или даже хоть просто звающей души… Изъ подворотень собачій лай, а изъ-подъ домовыхъ крышъ странные звуки кошачьихъ концертовъ, всегда напоминающихъ мн удалыя и сантиментальныя похожденіи гоффманова Мура — только и оживляли унылое безмолвіе города N*, послдовавшее за его успокоеніемъ…

Городскіе часы собирались пробить половину двнадцатаго… какъ вдругъ ворота одного небольшаго деревяннаго дома распахнулись, за воротами, во двор, послышалось нсколько мужскихъ голосовъ, показалось дв или три фигуры съ зажженными и незадуваемыми на безтрепетномъ воздух свчами, и въ то же время выхала на улицу дорожная бричка, запряженная тройкой почтовыхъ лошадей…

— Прощай, другъ! Прощай, Осокинъ! Добраго и скораго пути до Петербурга!.. послышалось со всхъ сторонъ вслдъ Осокину, сидвшему въ бричк и оттуда протягивавшему руки для пріятельскихъ рукопожатій…

— Спасибо, спасибо, друзья мои! Недолго пробылъ я съ вами, но не забуду васъ никогда, будьте въ томъ уврены, знакомство и дружба ваши были здсь для меня замною всего близкаго и роднаго… прощайте!.. говорилъ растроганный Осокинъ — молодой человкъ, съ пріятной наружностью, кокетливо-одтый въ изящное и легкое дорожное платье, и еще кокетливе носившій свои длинные черные волосы. Прощальныя слова свои сопровождалъ онъ объятіями, которыми съ юношеской искренностью надлялъ поочередно своихъ пріятелей, очевидно собравшихся проводить его въ дальній путь…

— Прощай, Похлинъ, теб особенное мое жаркое, братское спасибо за доброту и любовь твою… Незабывай же, пиши, хоть изрдка, продолжалъ Осокинъ, обращаясь къ человку лтъ тридцати, уныло-приблизившемуся въ свою очередь къ дорожному экипажу пріятеля…

— Гмъ! Не забывай! пиши!.. отвчалъ Похлинъ Осокину, меланхолически покачивая головою: — не намъ, горюнамъ, забывать въ нашемъ захолусть такихъ людей, какъ ты, Осокинъ, для насъ такіе гости ве-равно, что теплое солнце въ долгую зиму… А вотъ ты такъ, конечно, забудешь и насъ, и наши вечера, и нашъ городъ, и скоро, братъ Осокинъ, забудешь!.. Эхъ, дружище, на запяткахъ прицпился бы, да ухалъ бы съ тобою въ Петербургъ… Давно ужь манитъ меня туда что-то… да шнурокъ коротокъ!.. Ну, прощай, прощай! Я закалякался… а все не высказался, по обыкновенію! Да и не высказаться видно никогда, какъ бы хотлось!.. Эхъ ты бдность, бдность горемычная!..

Послднія слова Похлинъ проговорилъ едва-ли не со слезами въ голос и на глазахъ, а проговоривъ ихъ, махнулъ рукою, потомъ какъ-то неистово крикнулъ ямщику: ‘пошелъ!’ и когда лошади тронулись, быстро повернулся къ другимъ пріятелямъ Осокина, и, вроятно, подъ вліяніемъ какой-то особенной смлости, навянной на душу его сильнымъ впечатлніемъ грустнаго прощанья съ любимымъ человкомъ, позволилъ себ во всеуслышанье объявить имъ:

— А вотъ нтъ же, нтъ! Не забудетъ меня Осокинъ, я самъ напомню ему о себ, самъ явлюсь въ Петербургъ, найду его, и пусть тогда попробуетъ онъ отвертться постоличному отъ провинціальнаго пріятеля!..

— Ха-ха-ха!..

— Что ты, Похлинъ, куда собрался?

— Скоро-ли думаешь выхать?

— Водой или сухопутьемъ?..

Такими замчаніями и колкими вопросами встртили пріятели и сослуживцы Похлина его неожиданную выходку, и имли на то нкоторое право, потому что хорошо знали скудныя средства Похлина, дозволявшія ему, и то съ трудомъ, отбиваться только отъ крайней житейской нужды.

— Пшкомъ уйду и васъ не спрошусь! сердито возразилъ Похлинъ насмшникамъ-товарищамъ и, опередивъ ихъ на пути, нахлобучилъ себ на глаза шляпу, прибавилъ шагу, засунулъ руки въ карманы лтняго пальто, и вскор скрылся отъ глазъ своихъ товарищей за угломъ какого-то каменнаго, набленнаго дома.

Черезъ полчаса посл описанной сцены, ухавшій изъ города N* Осокинъ дремалъ на большой дорог къ Петербургу подъ звонъ дорожнаго колокольчика и шумъ колесъ своего экипажа, верстахъ въ семи отъ города. Провожавшіе его пріятели спали или засыпали, каждый на своей обычной постели и съ обычными заботами о завтрашнемъ дн. Одинъ только Похлинъ не ложился въ постель, не заходилъ даже домой, и не думалъ, о своихъ ежедневныхъ обязанностяхъ. Подобно лунатику, до разсвта бродилъ онъ то по улицамъ города, то по набережной широкой рки, и какое-то тяжкое, напряженное раздумье, казалось, поглощало въ эту ночь вс его душевныя и умственныя способности… Часто, вроятно увлекаемый пріятнымъ представленіемъ собственнаго воображенія, онъ переставалъ ощущать свое настоящее положеніе и сознавать присутствіе и значеніе окружавшихъ его предметовъ… Въ такомъ увлеченіи случалось ему набрести на троттуарную тумбу, или на ярко-освщенный луною заборъ, случалось также останавливаться посреди какой-нибудь площади, и скрестивъ на груди руки, стоять на одномъ мст съ неподвижностью бронзовой статуи, такъ-что, еслибъ случилось въ то время проходить тутъ зазжему собирателю ‘путевыхъ впечатлній’ или разныхъ достопричательностей, то нашъ герой, непремнно ввелъ бы того путешественника въ ошибку, заставивъ его краснорчиво записать въ своемъ журнал, что, дескать, въ такомъ-то город, на прекрасной площади возвышается изящный бронзовый монументъ… и такъ дале.

Но исчислить вс виды, въ которыхъ проявлялась внезапная экзальтація Ефима Васильевича (такъ звали Похлина со дня его крещенія), нтъ никакой возможности. Достаточно сказать, что она была сильна, а потому, какъ все сильное, не могла быть слишкомъ-продолжительна. Часа въ четыре утра Ефимъ Васильевичъ, надумавшійся и переварившій въ голов своей неожиданно-попавшую въ нее новую, пріятную, но по-видимому трудно-варимую пищу, а главное, наскучившій одинокимъ и безраздльнымъ наслажденіемъ ею, воротился къ себ на квартиру, гд ожидалъ немедленно встртить удовлетвореніе неотступному) побужденію своему: высказаться…

Когда Похлинъ воротился въ квартиру, которую, по простому, экономическому разсчету, нанималъ вмст съ своимъ сослуживцемъ Замираевымъ, тогда ему показалось очень-страннымъ естественное явленіе: онъ удивился, что Замираевъ еще спалъ крпкимъ сномъ труженика, ему было непонятно, что въ четыре часа утра, когда вся комната была ужь наполнена яркимъ свтомъ солнца, когда онъ, Похлинъ, былъ такъ сильно занятъ новою мыслью, когда, казалось, ни ему, мы цлому свту не должно и неестественно было спать, Замираевъ спалъ непробудно, спалъ съ оскорбительнымъ для Похлина равнодушіемъ къ новой иде, занявшей и возмутившей всю его душу…

— Замираевъ, вставай! крикнулъ Похлинъ громовымъ голосомъ. Робкій Замираевъ мгновенно приподнялся съ подушки, и на испуганномъ лиц его выразилось смсь удивленія, испуга и неопредленнаго сомннія.

— Вставай, Замираевъ, и простись съ товарищемъ! торжественно произнесъ Похлинъ.

— Съ какимъ товарищемъ? робко и недоврчиво спросилъ Замираевъ.

— Со мной, братъ, со мною! Ршено: ду въ Петербургъ…

— У тебя всегда вотъ этакія выходки, только чтобъ добрымъ людямъ спать помшать! осмлился проговорить Замираевъ, и съ видомъ человка, надъ которымъ проказнику-пріятелю не удалось подшутить, опустилъ заспанную голову свою на отрадное изголовье.

Но Похлинъ былъ въ это мгновеніе неспособенъ къ отступленію, или пощад:

— Встань, говорю я теб, и выслушай! Станемъ пить чай, курить и разсуждать о моемъ новомъ план, продолжалъ Похлинъ, насильно приподнимая Замираева. Вставай! успешь завтра выспаться, а сегодня я не дамъ теб спать, не дамъ ршительно, и не помогутъ ни мольбы твои ни проклятія…

Съ отчаяніемъ въ сонныхъ глазахъ, вздохнулъ пробужденный Замираевъ и, видя невозможность явнымъ сопротивленіемъ отдлаться отъ прихотливаго желанія Похлина, ршился прибгнуть къ наружной покорности.

— Ну, ну, хорошо, встану… Только скажи ты мн, гд это ты такъ напировался и отчего такъ расходился?

— Жалкій ты человкъ! Матеріальная ты душа, Замираевъ, если ты думаешь, что человкъ можетъ воспрянуть духомъ только подъ вліяніемъ матеріальнаго опьяннія!.. Нтъ, братъ, не вино, не пиръ теперь разогрли меня, а живая мысль, живое желаніе наэлектризовало душу мою… И грустно мн, и весело, и хочется высказать теб вс пробудившіяся чувства…

Говоря эти слова, нисколько-непохожія на обычные между двумя товарищами разговоры, Похлинъ хлопоталъ о приготовленіи чая. Замираевъ же, боле и боле исполнявшійся изумленіемъ, казалось, окончательно простился съ мыслью о возможности сладкаго утренняго храпнія, вздохнулъ еще разъ и молчаливо закурилъ трубку.

Чрезъ полчаса Похлинъ и Замираевъ сидли другъ противъ друга, пили чай и бесдовали слдующимъ образомъ:

— ду — это ршено! Во чтобы ни стало ду и сегодня же прошусь въ отпускъ! повторилъ Похлинъ съ напряженной, восторженной радостью…

— Да скажи же мн, по-крайней-мр, что за причины такой внезапной ршимости? Какая цль и какія у тебя въ виду средства для поздки за дв тысячи верстъ въ совершенно-неизвстную теб столицу, гд у тебя нтъ ни родныхъ, ни протекціи?.. спросилъ наконецъ осторожный Замираевъ…

— Побудительныя причины? цль? средства?.. Гмъ!… Жалкіе вы люди! жалкій ты человкъ, Замираевъ!.. Да! жалки вс т, которые не могутъ подняться выше предловъ, величаемыхъ разумными причинами, разумною цлью, средствами!.. Да разв недостаточно одной сильной воли? Разв имли въ виду какія-нибудь достаточныя средства вс эти великіе люди, которыми украшена исторія человчества?.. Разв Колумбъ, Кортесъ, Наполеонъ и десятки другихъ… имли какія-либо средства, кром могучей воли?.. Я понялъ это, и отнын ничто не остановитъ меня!.. Впрочемъ, если ужь теб необходимо знать, какія у меня есть средства къ предполагаемой поздк, такъ знай, что у меня есть сто рублей серебромъ, сбереженные съ давняго времени, къ нимъ прибавятся перваго числа сорокъ два рубля, которые слдуетъ мн получить отъ разныхъ лицъ за уроки ихъ дтямъ — это ужь составляетъ сто-сорокъ-два рубля, да придумалъ я разыграть въ лотерею въ шестидесяти билетахъ, по рублю серебромъ каждый, всю мою движимость, то-есть, вотъ эти стулья, столы, посуду, коверъ, зеркало и прочее. Такимъ-образомъ у меня будетъ боле двухсотъ рублей, остаются еще въ запас часы: ихъ думаю я промнять на хорошій дорожный тарантасъ — и дло будетъ въ шляп… Вотъ теб и мои средства!..

Проникнутый уваженіемъ къ такимъ точнымъ соображеніямъ своего пріятеля, Замираевъ все боле и боле увлекался его доводами, онъ начиналъ врить не только въ возможность исполненія его плана, но даже и въ совершенную необходимость непредвиденной прежде поздки. Но такъ-какъ умъ Замираева до-сихъ-поръ развивался тихими шагами подъ гнетомъ постоянной нужды, отъ которой оберегать себя онъ понеобходимости долженъ былъ только самой благоразумной послдовательностью во всхъ планахъ и соображеніяхъ, то, для полнаго уразумнія новой истины, Замираевъ почувствовалъ теперь необходимость въ самомъ удовлетворительномъ разъясненіи двухъ остальныхъ вопросовъ: о цли и о побудительныхъ причинахъ поздки Похлина въ Петербургъ. Потому-то Замираевъ, съ возрастающимъ любопытствомъ слушавшій Похлина, не могъ удержаться, чтобъ не спросить его:

— Ну, а цль? а побудительныя причины?

— Побудительныя причины! Теб хочется знать побудительныя причины? вскрикнулъ Похлинъ — и задумался. Но эта задумчивость не была похожа на недоумніе человка, затрудняющагося въ отвт — нтъ, Похлину хотлось въ одномъ выразительномъ слов высказать своему товарищу всю глубину и все существо побужденіи, обуревавшихъ его душу и, конечно, имвшихъ свою логическую послдовательность. Онъ задумался, но въ эту минуту на лиц его, покраснвшемъ отъ внутренняго волненія, можно было прочитать цлую исторію долговременной борьбы молодыхъ порывовъ и желаній съ необходимыми лишеніями. Наконецъ, вроятно, не находя лучшаго и вразумительнйшаго выраженія, онъ произнесъ:

— Мн тридцать-два года — вотъ мои побудительныя причины!..

— А мн тридцать-одинъ годъ! отвчалъ Замираевъ, нисколько невразумленный отвтомъ Похлина:— и я, право, не понимаю, какое отношеніе между поздкой въ Петербургъ и твоимъ возрастомъ…

— Гмъ! ты не понимаешь! иронически возразилъ Похлинъ и, не сгоняя горькой усмшки съ лица своего, принялся развивать Замираеву недосказанную мысль со всею грустною ея послдовательностью, — Мн тридцать-два года, другъ мой, а я до-сихъ-поръ только изъ книгъ да разсказовъ знаю обо всемъ, что создало высокаго и изящнаго современное искусство и общежитіе… Мн тридцать-два года, а я не охладлъ въ моихъ порывахъ къ возвышеннымъ зрлищамъ и желанію располагать собою! Мн тридцать-два года, а я не свыкся душою съ мелочнымъ разсчетомъ провинціальнаго честолюбія… Мн тридцать-два года, и я еще хочу жить, другъ мой, Замираевъ, а здсь нтъ той жизни, которой ищетъ душа моя! Вотъ побудительныя причины мои! Теперь понялъ ли ты меня? Понялъ ли чего ищетъ душа моя?…

— Понялъ, понялъ! со вздохомъ и съ видомъ окончательно-побжденнаго скептицизма отвчалъ Замираевъ.— Но скажи мн, что надешься ты встртить въ Петербург?… Какая главная? положительная цль твоя? Какое обезпеченіе…

Весьма-нетрудно понять, что новый, простодушный вопросъ Замираева подйствовалъ на разгорячившагося Похлина, точно такъ, какъ струя холодной воды дйствуетъ на раскаленную полосу желза. Чувство глубокаго презрнія и негодованія выразилось на взволнованномъ лиц Похлина, и онъ такъ возражалъ Замираеву:

— Ты никогда не оторвешься отъ своей близорукой положительности! Цль! Какая цль!.. Но разв не достаточно быть у источника свта и цивилизаціи, чтобъ и самому сдлаться свтле и чище душою? Разв это не наслажденіе, не цль? А искусство… о! это глубоко-значительное движеніе трудящейся, какъ въ муравейник, толпы разумныхъ существъ… Смшаться съ этой толпою скромно, но разумно стать ея полезнымъ и дятельнымъ членомъ — вотъ наслажденіе, вотъ и цль!.. А обезпеченіе прійдетъ само собою… Кто имлъ силу и терпніе въ-теченіе двнадцати лтъ выносить бдность въ провинціи, тотъ не умретъ съ голоду и въ столиц… Притомъ же одна голова не бдна, говоритъ наша пословица, а я вдь одинъ на свт — ты знаешь это…

— А Таня? Что жь будетъ съ Таней? неожиданно замтилъ Замираевъ.

— Таня?.. Да… и въ-самомъ-дл… это немаловажное затрудненіе… Но, но… объ этомъ надобно будетъ подумать… поговорить съ ней самою, внушить, растолковать ей мои побужденія. Да, да, это важное соображеніе…

И, погрузившись въ свои важныя соображенія, Похлинъ не на шутку задумался. Долго расхаживалъ онъ взадъ и впередъ по небольшой своей комнат, и въ то время, какъ смутныя думы нагоняли тучу за тучей на сморщенное чело его, Замираевъ, покачивая изрдка своей кудрявой головой, занялся туалетомъ и тихонько отправился со двора.

II.
Таня.

Подъ вліяніемъ того же самаго патетическаго расположенія духа, въ какомъ еще наканун Похлинъ разговаривалъ съ Замираевымъ о своей поздк въ Петербургъ, восторженный, по разстроенный безсонною ночью и силою новыхъ ощущеній, явился онъ на другой день къ Тан. Страстная, самоотверженная, живущая только сердцемъ и для сердца, и въ

Om.. 7.

Читырихмсячный Отпускъ.

26а

то же время пеббыкновенно-простосердечная, умная, наружно всегда скромная и даже застнчивая… такова была Таня… Для нея любовь къ Похлину была не условіемъ, не привычкою и не разсчетомъ — да и какіе могли бы существовать разсчеты въ ихъ обоюдной бдности? Не была ея любовь къ Похлину даже прихотью молодаго ея сердца — нтъ, это чувство возникло само собою, незамтно, безъ усиліи и какъ-бы по взаимной необходимости.

Очевидно, что для такой любви не существовало ничего, кром самой-себя.

Тан было около двадцати лтъ. Она вмст съ слпой старушкой, своей матерью, существовала небольшою пенсіей, завщанной имъ службой покойнаго отца Тани. Отъ самаго рожденія Таня жила въ ветхомъ деревянномъ домик на краю города N’, и только за два года до описаннаго здсь переворота, совершившагося въ душ Похлина, встртилась съ нимъ. Вотъ и вся простая біографія Тани. Само собою разумется, что Похлинъ, какъ и всякая мужская половина всхъ существующихъ въ мір сердечныхъ союзовъ, не только не былъ способенъ отвчать Тан любовью, равносильною ея пылкой и простосердечной любви, но ему даже некогда было оцнить или измрить всю безпредльность ея привязанности. Да и всмъ намъ, господа, какъ-то не достаетъ на это времени…

То мы погружены въ работу, то мы заняты планами честолюбія, то мы живемъ въ наук или искусств, то путешествуемъ въ заоблачныя страны фантазіи, то просиживаемъ ночи за картами… и, во всякомъ случа, дробимся и длимся на множество мелкихъ я, изъ которыхъ однимъ или двумя великодушно жертвуемъ любящей насъ женщин, не замчая и не цня того, что она всмъ нераздльнымъ существомъ своимъ живетъ для однихъ насъ. Что касается до Похлина, онъ невполн и не всмъ сердцемъ принадлежалъ Тан, потому-что, съ одной стороны, слишкомъ нетерпливо переносилъ свою бдность, а съ другой слишкомъ-порывисто предавался мечтаніямъ о блестящей будущности — о Петербург, о картинахъ несбыточнаго, фантастическаго счастія (мы ужь знакомы съ образцами подобныхъ его мечтаній), и не умлъ хорошенько пользоваться счастіемъ насущнымъ, выпавшимъ на долю его въ лиц граціозной и хорошенькой Тани.

Было время, когда и Ефимъ Васильевичъ со всмъ жаромъ первой любви читалъ Тан баллады Жуковскаго, псни Кольцова, ‘Евгенія-Онгина’, переводы эффектныхъ романовъ Сю и Дюма, по это было ужь давно и давно прошло, и прошло оттого, что неодинаковое вліяніе имло это чтеніе на душу Тани и на безпокойный умъ Похлина.

Странное дло! Въ однихъ и тхъ же твореніяхъ простосердечная Таня видла отраженіе своего настоящаго, своей собственной любви и достигнутаго счастія, и была довольна этой повркою своихъ собственныхъ ощущеній ощущеніями книжныхъ героевъ, тогда-какъ Похлинъ все дале и дале отторгался отъ своего настоящаго и, увлекаясь причудливыми описаніями романической жизни, творилъ себ новый міръ, втихомолку переселялся въ него и чувствовалъ острую душевную боль сознавая огромное разстояніе между своимъ бднымъ бытомъ и роскошною жизнью романическаго вымысла.

Въ то время, какъ Таня, принимая любовь Похлина, въ слпомъ самозабвеніи шла за нимъ, не зная сама, прійдетъ ли она къ горю или счастію, въ это самое время жаръ любви остывалъ въ душ Похлина, и сердце его длалось недоступно для теплыхъ чувствъ… Врожденнымъ благородствомъ, конечно, былъ заглушенъ въ душ Ефима Васильевича голосъ честолюбиваго эгоизма, но это только на время… Пріздъ изъ столицы Осокина, знакомство съ нимъ, разсказы его о петербургской жизни, въ которыхъ зазжій гость, разумется, не пожаллъ яркихъ красокъ вымысла, окончательно подйствовали на слабую голову Похлина. Мы видли его наедин съ собою, въ самый моментъ проснувшагося порыва: теперь посмотримъ, какъ выдержитъ онъ встрчу съ своимъ настоящимъ, изъ котораго онъ такъ эгоистически и такъ сильно желалъ бы сдлать забытое прошедшее.

Когда Ефимъ Васильевичъ вошелъ въ тсныя, но кокетливо-опрятныя комнаты Тани, она не встртила его съ обычною шумною радостью.

— Тссъ! тише! Не разбуди маменьки! сказала она ему вполголоса и приложила палецъ къ розовымъ губамъ своимъ,

Онъ почувствовалъ, что ему какъ-то неловко и совстно, и безмолвно слъ къ растворенному окну. Весенній воздухъ и запахъ сирени изъ палисадника пахнули на него свжестью и ароматомъ.

Онъ почувствовалъ, что еще любитъ Таню, что ему и нельзя не любить ея.

Предстоявшее объясненіе съ нею теперь казалось труднымъ до невозможности. Какъ-бы желая отдалить его, онъ вышелъ на цыпочкахъ изъ комнаты въ цвтущій палисадникъ. Тамъ, въ знакомомъ уголку, подъ тнью желтой акаціи и сирени, стояла небольшая скамья. Похлинъ помстился тутъ, вздохнулъ свободне и задумался, и было замтно, что не радостныя думы ходили въ душ его. Этотъ цвтникъ былъ свидтелемъ лучшихъ часовъ его жизни, эти куртины и клумбы когда-то весело разработывались его собственными руками, эта скамеечка поставлена имъ самимъ подъ кустами сирени… Прошедшая весна была такъ полна тихими и сладкими ощущеніями любви!… А теперь? Что жь это такое? Куда двалось привлекательное значеніе всхъ этихъ предметовъ? Куда и отчего такъ скоро промелькнула прошедшая весна? и не была ли она послднею весною въ жизни Ефима Васильевича?… Или, можетъ-быть, подобные дни опять воротятся, можетъ-быть, нсколько лтъ счастливой службы въ Петербург дадутъ ему возможность возвратиться на родину, сюда, къ Тан, въ этотъ самый цвтущій садикъ, но только не съ ныншнею бдностью и незначительностью, а съ хорошей карьерой и значеніемъ… Таня будетъ ждать терпливо, можно переписываться съ ней, а тамъ, черезъ пять-шесть лтъ какъ сладко будетъ свиданіе!

Такъ размышлялъ Похлинъ, отдыхая въ небольшомъ цвтник Тани, онъ видимо длалъ вс усилія, чтобъ оправдать мечтательнымъ успхомъ свои эгоистическія намренія, по какой-то внутренній голосъ громко говорилъ ему: ‘нтъ, Ефимъ Васильевичъ, не обманывай себя, не мечтай возвратить прошедшее: между нимъ и твоею поздкою въ Петербургъ непроходимая бездна, ты и самъ хорошо это знаешь: зачмъ же такъ малодушно боишься собственныхъ своихъ намреній и закрываешь ихъ несбыточными надеждами? Дйствуй прямо, какъ слдуетъ мужчин, и не обманывай ни себя, ни бдной Тани!…’ Здсь внутренній голосъ, вроятно, слишкомъ-сильно затронулъ Ефима Васильевича, потому-что онъ не выдержалъ его насмшливыхъ нареканіи, вскочилъ со скамейки и громко произнесъ:

‘Да, надо все сказать Тан!’

Въ это самое время Таня очутилась съ нимъ рядомъ.

— Непремнно! сказала Таня, слышавшая послднее восклицаніе Похлина:— надобно все, все сказать Тан!

Вся ршимость Ефима Васильевича быть откровеннымъ исчезла, и онъ въ смущеніи отвчалъ:

— Ты подслушала слова мои, Таня, это я такъ, самъ съ собою, иногда Богъ-знаетъ, что приходитъ въ голову, ты вдь знаешь….

— Да, я знаю, что ты сегодня встревоженъ чмъ-то, знаю еще, что вс послдніе дни ты былъ очень-задумчивъ, мало оставался со мною и казался озабоченнымъ… Сядемъ здсь, и ты мн разскажешь все, все.

И она увлекла Похлина въ тнь сирени и усадила его на скамеечку рядомъ съ собою.

— Знаешь ли что? начала Таня: — мн самой въ послднее время что-то особенно-грустно… Сонъ неспокойный, и во сн вижу все что-то печальное, ночью жду не дождусь утра, а съ утра до вечера жду тебя. Скажи…

— Таня, намъ надо разстаться!… робко и нершительно проговорилъ Похлинъ и исподлобья посмотрлъ на Таню.

Она какъ-будто не поняла или не дослышала словъ Похлина. Онъ продолжалъ:

— Я думаю, я почти ршился хать отсюда на нкоторое время… разумется, не надолго.

— Зачмъ? Куда?… спросила встревоженная и поблднвшая двушка.

— Ну, вотъ, ты ужь и испугалась, Таня! я зналъ, что ты малодушно встртишь мое намреніе, оттого и не хотлъ говорить теб о немъ.

— Стало-быть, ты хотлъ не простясь ухать отъ меня, бросить и меня, и…

Она не договорила и залилась слезами.

— Послушай, другъ мой, пойми необходимость моего отъзда и успокойся. Вспомни, что разлука паша будетъ не вчная… Я поду на короткое время: поищу лучшаго мста, и пріду къ теб не такимъ бднякомъ, какимъ былъ до ныншняго дня… Въ Петербург я полагаю найдти мсто… притомъ же я имю надежду на покровительство.

— Въ Петербург! Такъ ты вздумалъ хать въ Петербургъ?.. за дв тысячи верстъ… и одинъ… Если такъ, то я знаю, мы никогда, никогда ужь боле не увидимся!… воскликнула Таня вн себя, и пуще залилась слезами.

Похлинъ совершенно растерялся… Казалось, онъ готовъ былъ въ эту минуту отказаться отъ задуманнаго путешествія. Онъ утшалъ ласками и цаловалъ огорченную Таню, но, видя, что ни ласки, ни утшенія не приносятъ никакой пользы, пустился въ доказательства необходимости своей поздки и сталъ въ яркихъ краскахъ описывать все блестящія послдствія, которыя, по его мннію, должны были произойдти отъ предстоящей кратковременной разлуки… Краснорчивыя его убжденія въ-самомъ-дл подйствовали. Первый порывъ испуга и огорченія мало-по-малу ослаблъ въ душ Тани, слезы остановились на длинныхъ ея рсницахъ, и она съ покорностью и доврчивой надеждою стала вслушиваться въ его убжденія.

Похлинъ, ободренный успхомъ, разлился въ описаніяхъ блестящей своей будущности. Эгоизмъ его занялъ главное мсто въ длинной рчи, которою обольщалъ онъ Таню… Я, мн, меня, постоянно звучали въ его увщаніи, и — странное явленіе женскаго сердца — Таня не оскорблялась этимъ, она даже не замчала, что сама она играетъ жалкую роль, или, лучше сказать, вовсе не играетъ никакой роли въ пышныхъ намреніяхъ дорогаго ей человка. Она увлекалась его собственными выгодами, забыла о самой себ, и когда Ефимъ Васильевичъ великолпной Фантасмагоріей своего будущаго величія заключилъ длинную рчь, Таня почти успокоилась… Одинъ только вопросъ въ душ ея требовалъ разршенія:

— А скоро ли ты воротишься? спросила она, отирая слезы.

— Черезъ полгода, много-много если черезъ годъ.

Таня опять опустила хорошенькую свою головку.

— По ты понимаешь, продолжалъ Похлинъ: — что нельзя же мн такъ скоро найдти въ Петербург и связи и протекцію, и все, что необходимо для успха нашихъ намреній…

Въ первый разъ употребленное въ разговор слово: ‘нашихъ’, подйствовало на оставляемую двушку боле, чмъ вс красновыраженные доводы.

— Ну, Богъ съ тобой! Богъ съ тобой!.. Позжай, ищи лучшаго, только не забывай Тани.

Затмъ посыпались увренія вчной врности, и черезъ полчаса Похлинъ и Таня, какъ дти, ожидающія общанной игрушки, беззаботно предавались удовольствію строить воздушные замки въ будущемъ и не уступали другъ другу въ смлости построеній своей разгоряченной фантазіи.

Истинно-любящая женщина живетъ не только всми интересами милаго ей человка, но даже всми его ощущеніями и заблужденіями.

Изрдка въ заботливомъ ум Тани возникали слдующіе вопросы: ‘кто жь будетъ ласкать и покоить, ободрять и обнадеживать Похлина во дни утомленія отъ неудачъ и хлопотъ въ чужомъ город? кто станетъ ходить за нимъ въ случа болзни?..’

На вс эти вопросы Похлинъ умлъ отвчать ободрительно и кончилъ тмъ, что совершенно заразилъ Таню духомъ предпріимчивости и надежды.

Провожая его отъ себя, она улыбалась. Отъздъ Похлина былъ назначенъ черезъ мсяцъ, а цлый мсяцъ для любви — великое дло!..

III.
Сборы.

У Ефима Васильевича какъ гора съ плечъ свалилась посл разговора съ Таней. Главное было сдлано. Теперь, въ сборахъ незамтно пробжитъ мсяцъ, а тамъ!.. Сердце сильно стучало въ груди его при одной мысли о поздк въ Петербургъ.

Похлинъ сталъ дйствовать. Онъ написалъ и подалъ прошеніе о четырехмсячномъ отпуск, что не мало удивило всю канцелярію. Правитель этого распорядительнаго мста, посдвшій въ служебной дятельности, любившій подъ-часъ посмяться на чужой счетъ, такъ и ахнулъ, увидвъ Похлина съ прошеніемъ въ рукахъ. Вся канцелярія, какъ врное эхо, отозвалась на восклицаніе начальника тремя десятками такихъ же восклицаній. ‘Смйтесь-себ, смйтесь, а вотъ посмотримъ, что-то вы скажете года черезъ два, когда вы благополучно будете сидть на прежнихъ мстахъ, а объ Ефим Васильевич узнаете, что онъ, молъ, того… произведенъ, дескать, за отличіе по такому-то отдленію министерства и т. д…’ подумалъ въ это время Похлинъ и твердо перенесъ осаду насмшекъ.

Изъ двухъ разговоровъ Ефима Васильевича, съ Замираевымъ и съ Таней, читатели могли увидть въ характер Похлина двойственность повидимому противоположныхъ началъ: энергическую храбрость (припомните разговоръ его съ Замираевымъ) и какую-то благоразумную и робкую уклончивость, оказанную имъ въ послдней бесд съ Таней… Оба эти начала дйствительно существовали въ душ Похлина, и совмстное ихъ дйствіе можно объяснить не иначе, какъ разными неблагопріятными на него вліяніями предшествовавшей жизни. Съ Таней, какъ мы сказали, и вообще съ посторонними былъ онъ но большой части уклончивъ, благоразуменъ и вкрадчивъ. Въ уединеніи же, одинъ на одинъ съ самимъ-собою, или съ близкимъ товарищемъ, былъ способенъ восходить на высоту увлекательной силы, непобдимой храбрости и слпой предпріимчивости… разумется, до-сихъ-поръ только на словахъ, по недостатку случаевъ показать эти качества на дл.

Въ то самое время, описанныя нами противоположныя начала его души пришли въ движеніе. Подавая просьбу о четырехмсячномъ отпуск и услышавъ насмшки сверстниковъ, онъ благоразумно уклонился отъ возраженій и объясненій, и такимъ-образомъ послдовалъ одному изъ двухъ двигателей своего духа, но въ то же время подчиняясь вліянію другаго двигателя, отпустилъ нападавшимъ, разумется мысленно, такой отвтъ, который, еслибъ произнесенъ былъ громко, поразилъ бы, какъ молнія, малодушныхъ насмшниковъ.

Какъ бы то ни было, просьба Ефима Васильевича была принята, записана во входящій регистръ и, стало-быть, дло шло своимъ порядкомъ, какъ слдовало.

Совершивъ два главные и самые щекотливые подвига, Ефимъ Васильевичъ занялся собираніемъ денегъ, причитавшихся ему отъ нкоторыхъ семейныхъ чиновниковъ города за уроки чистописанія и русской грамматики ихъ дтямъ. Въ этихъ занятіяхъ и въ золотыхъ мечтаніяхъ о Петербург, на который Ефимъ Васильевичъ не переставалъ смотрть сквозь радужныя очки ухавшаго пріятеля своего, Осокина, незамтно проходили дни ожиданія вожделннаго отпуска.

Наконецъ заработанныя уроками деньги, сорокъ-два рубля серебромъ, до послдней копейки, были собраны Похлинымъ. Наконецъ, и вожделнный четырехмсячный отпускъ былъ подписанъ. Оставалось только разыграть въ лотерею движимость, обмнять на дорожный тарантасъ золотые часы да и отправиться въ дальній путь… Но тутъ-то и встртились неожиданныя, новыя препятствія, на которыя не могла разсчитывать никакая человческая предусмотрительность.

Было воскресенье. Ефимъ Васильевичъ и Замираевъ сидли, оба въ халатахъ и съ трубками, за чайнымъ столомъ. Радостныя лица ихъ и часто-раздававшійся звонкій смхъ свидтельствовали о хорошемъ настроеніи ихъ душъ.

— А что, если вдругъ встртятся теб Ефимъ Васильичъ какія-нибудь неожиданныя препятствія, и ты не удешь отсюда… а? неожиданно замтилъ Замираевъ.

— Вотъ вздоръ какой!.. Какія же могутъ встртиться препятствія?.. Говорятъ теб, что вчера и отпускъ былъ подписанъ, не ныньче, такъ завтра, я получу его.

— Знаю, знаю я это, отвчалъ Замираевъ: — все знаю, ну, да если вдругъ что-нибудь такое, и ты ни съ того, ни съ сего возьмешь да и не подешь?..

— Э, полно, пожалуйста!.. Что за нелпыя предположенія! Надобно же представить какія-нибудь основательныя причины. Ну, самъ ты подумай, какія же могутъ быть препятствія?..

Неугомонный Замираевъ, любившій, какъ самъ онъ выразился, ни съ того, ни съ сего, ввернуть въ разговоръ какое-нибудь непредвиднное и совсмъ безосновательное предположеніе, не унялся возраженіемъ Похлина и съ прежнею настойчивостью продолжалъ:

— Я и самъ не вижу никакихъ препятствій для твоего отъзда, да можетъ же случиться что-нибудь такое, непредвиднное. Ну вотъ, напримръ, ты заболешь, сломаешь себ ногу или руку…

Похлинъ не выдержалъ, хорошее расположеніе духа уступило мсто негодованію.

— Вчно у тебя подобныя глупыя выходки! И что теб за охота выдумывать чортъ-знаетъ какую небывальщину!… Этакъ можно предположить, что сдлается наводненіе, землетрясеніе и моровая язва, и всхъ насъ похоронятъ въ одинъ день. Этакъ мало ли что взбредетъ въ голову!

— Не сердись, не сердись, Ефимъ Васильичъ, ты вдь видишь, что я только такъ, пошутилъ.

— Глупыя, братецъ, шутки!

— Не сердись же, говорю теб. Если перестанешь сердиться, я тебя обрадую кое-чмъ.

— Что такое еще? Вчно у тебя секреты и таинственность! Давно бы сказалъ. Это скучно, Замираевъ.

— Пятнадцать билетовъ на твою лотерею роздалъ я вчера! Каково? Что скажешь на это?.. сказалъ Замираевъ, весело подмигивая глазомъ, и тутъ же вынулъ изъ столика пятнадцать рублей серебромъ и вручилъ ихъ разсерженному товарищу.

— Вотъ это потоварищески! отвчалъ Похлинъ, улыбаясь: — вотъ за это спасибо! Такъ сколько же у насъ остается теперь нерозданныхъ билетовъ? четырнадцать роздалъ я самъ, три общалъ взять Сиводушкинъ, это будетъ семнадцать, да пятнадцать сбылъ ты, стало-быть, всего роздано тридцать-два билета, остается только двадцать-восемь—это чудесно, душенька Замираевъ, наши дла идутъ какъ нельзя лучше!.. Вотъ еслибъ теперь получить отпускъ, такъ, право, на радостяхъ можно бы и того… и пробку пустить въ потолокъ! Какъ ты думаешь?..

Въ это самое время изъ дверей раздался голосъ посторонняго человка.

— Здравія желаю, ваше благородіе! и отставной унтер-офицеръ, служащій разсыльнымъ, подалъ Похлину запечатанный пакетъ.

Распечатать пакетъ, расписаться въ полученіи его, удостовриться, что въ немъ заключался четырехмсячный отпускъ, дать унтер-офицеру цлый полтинникъ на водку, обнять Замираева и вскрикнуть богатырскимъ голосомъ: ‘Ура, Замираевъ! съ ныншняго дня я свободенъ какъ птица!’ было для Похлина дломъ трехъ-четырехъ мгновеній. Выпьемъ же на радостяхъ!..

Замираевъ улыбался, щурилъ глаза и потряхивалъ кудрявой головою.

— Ну, а что если вдругъ… началъ-было онъ, желая, вроятно, опять пошутить съ товарищемъ, или, можетъ-быть, подчиняясь очень-естественному во многихъ людяхъ чувству недоврія къ минутамъ истиннаго, безпримснаго счастія.

Похлинъ прервалъ новую скептическую выходку Замираева, но въ этотъ разъ ужь безъ малйшаго гнва.

— Опять ты за свое! Да смйся, братъ, теперь сколько хочешь… Я такъ доволенъ и счастливъ сегодня, что никому въ мір не удастся ни разсердить, ни опечалить меня… Я свободенъ, я счастливъ! Обними меня, душенька Замираевъ, и давай пить шампанское!

Все описанное нами случилось 17 іюня. Вроятно, этотъ день, по таинственнымъ взаимнымъ отношеніямъ созвздій, былъ предназначенъ днемъ исполненія всхъ желаній Похлина, потому-что едва усплъ онъ произнести послднее слово, какъ отворилась дверь, и Таня показалась на порог…

Замираевъ, по причин своего небрежнаго туалета, смутился неожиданнымъ посщеніемъ и вышелъ въ другую комнату.. Похлинъ кинулся на встрчу.

Посл обыкновенныхъ привтствій, Таня, усталая и раскраснвшаяся отъ ходьбы, опустилась на пероскошный диванъ и съ упрекомъ сказала Похлину:

— Ты веселишься, ты радуешься скорому отъзду, а у насъ не былъ больше пяти дней! Разв такъ хотлъ ты проводить послднее время?..

Вроятно, огорченная женщина заплакала бы, сказавъ эти грустныя слова, еслибъ Похлинъ, не поспшилъ утшить ее всми ласками, всми радостными, обаятельными выраженіями любви, на какія бываетъ способенъ человкъ только въ минуты невозмутимаго счастья. Поэтому сцена грустной размолвки превратилась въ сцену общей радости. Таня увлеклась праздничнымъ настроеніемъ двухъ пріятелей, позабыла о томъ, что они празднуютъ разлуку, быть-можетъ, вчную, и приняла съ веселой улыбкой бокалъ вина, поданный ей принарядившимся Замираевымъ.

Черезъ минуту вс трое забыли о настоящемъ и о будущемъ, и чистое, простосердечное веселье ихъ не нарушилось ни однимъ мрачнымъ помысломъ.

Таня, выпивъ бокалъ, ушла.

Передъ обдомъ въ ихъ оживившуюся квартиру зашли три или четыре сослуживца Похлина, по этому случаю за обдомъ было выпито еще дв — три бутылки дорогаго вина, а посл обда затялся преферансъ. Такого разгула никогда не бывало въ квартир двухъ пріятелей, а потому въ растворенныя окна къ нимъ то-и-дло заглядывали удивленные сосди и любопытные прохожіе, по такая нескромность не встрчала никакого противодйствія со стороны пирующихъ, потому-что имъ казалось очень-извинительнымъ желаніе постороннихъ людей участвовать въ ихъ весельи и счастьи.

Пропировавъ до ночи и проводивъ пошатывавшихся гостей, Похлинъ и Замираевъ заснули сномъ храбрыхъ солдатъ посл утомительнаго, но блистательно-выиграннаго сраженія.

Что же готовили въ эту ночь таинственныя созвздія для будущей судьбы Похлина? Что ожидало его завтра?..

Нтъ, не въ сочетаніи созвздій, не въ таинственныхъ книгахъ рока начертана судьба человческая… Не нужно быть астрологомъ, чтобъ угадывать будущее: нужно только знать сердце человческое, чтобъ убдиться, что въ насъ самихъ по-большей-части заключается разгадка нашихъ неудачъ или успховъ, и часто въ самомъ счастьи счастливаго человка кроются зрна его бдствій.

Какъ ни жаль намъ Ефима Васильевича, какъ ни хотлось бы намъ скрыть отъ читателей послдующія его приключенія, но мы по-невол должны сознаться, что высказанная нами мысль о человческомъ счастьи, часто дающемъ жизнь бдствію, какъ-нельзя-лучше подтвердилась на спокойно-заснувшемъ геро нашего разсказа.

На другой день посл пира, происходившаго въ квартир двухъ пріятелей, былъ понедльникъ. Подчиняясь долголтней привычк, Похлинъ и Замираевъ оба открыли глаза ровно въ 8 часовъ утра. Оба они чувствовали головную боль, но какая разница была въ предстоявшемъ для нихъ препровожденіи времени: одинъ долженъ былъ съ головною болью работать, а другой, съ ныншняго дня, именно только съ ныншняго дня, имлъ право оставаться дома сколько угодно, и не знать никакой работы, кром странствованій свободной фантазіи въ предлахъ заманчиваго будущаго.

— Что рано поднялся, пріятель? Или не спится? съ самодовольной улыбкой и потягиваясь на диван, замтилъ Похлинъ, обращаясь къ Замираеву.

— Нтъ, братъ, поспалось бы за десятерыхъ, еслибъ не дло! Ужь тутъ какой сонъ! уныло произнесъ Замираевъ, одваясь и морщась отъ головной боли.

— Эхъ вы, труженики! замтилъ снова Похлинъ: — то ли дло нашъ братъ! Лежи себ на боку, какъ падишахъ, и дла ни до чего нтъ.

— Да ужь что говорить! Счастливецъ, счастливецъ! съ видимой досадой возразилъ Замираевъ, и потомъ, злобно улыбаясь въ свою очередь, прибавилъ: — ну, а что, если вдругъ что-нибудь помшаетъ и Ефимъ Васильевичъ благополучно отсрочитъ свое путешествіе до боле-благопріятнаго времени?

— Типунъ теб на языкъ, ворона зловщая! съ сердцемъ сказалъ Похлинъ и повернулся на подушк лицомъ къ стн.

Замираевъ, удовлетворенный мщеніемъ, одлся, напился чаю, выкурилъ трубку и отправился, а Похлинъ, немогшій боле спать, какъ отъ головной боли, такъ и отъ новыхъ картинъ, которыми угощало его услужливое воображеніе, погрузился въ пріятную нгу бездйствія и сталъ созерцать выгоды своего настоящаго положенія. Вчерашній, такъ хорошо-проведенный день, теперь боле всего занималъ Похлина, онъ не думалъ ужь объ отдаленныхъ наслажденіяхъ петербургской жизни — нтъ, эти наслажденія были еще слишкомъ-загадочны и далеки, а истинно-хорошо и пріятно было настоящее его положеніе. Вчерашній день далъ ему вкусить вс упоенія удовлетвореннаго самолюбія, пресыщенія и даже роскоши. Много ли нужно подобному человку! Вчера у него было вино и друзья, вчера завидовали ему сверстники, вчера, наконецъ, повезло ему счастье въ игр, и онъ выигралъ у своихъ пріятелей больше, чмъ растратилъ для ихъ угощенія, слдовательно, отчего же не пожить, хоть съ мсяцъ, такою жизнью? отчего не показать себя теперь въ другомъ свт? отчего не потшить себя удовольствіемъ видть всеобщую зависть? Въ Петербург будетъ совсмъ иная жизнь, тамъ будетъ темный трудъ и, можетъ-быть, лишенія, а еслибъ и удалось повеселиться, то никто не обратитъ на это никакого вниманія. А здсь — совсмъ другое дло: здсь вс насъ знаютъ, и каждый пріятно-проведенный день длается вдесятеро пріятне оттого, что видишь и слышишь, какъ ему завидуютъ, и даже т люди, которые недавно смялись надъ нами, теперь лзутъ намъ въ пріятели. Право, отчего не пожить такъ мсяцъ-другой? Для поздки останется еще два мсяца. Притомъ же, нельзя такъ скоро оставить Таню… да и билеты на лотерею не вс еще розданы. Одно только опасно: что если денегъ не хватитъ? А впрочемъ, и этому можно помочь — игрой, разумется, при счастіи и, главное, съ осторожностью. Вчера, вдь, везло же счастье: отчего же не надяться, что повезетъ и еще?

Такія думы налетли на Похлина во время его одинокаго лежанья на другой день посл цервой пирушки. Вкусивъ вожделннаго отпуска, онъ видимо ослпился. Неясныя, хотя и заманчивыя представленія незнакомой ему петербургской жизни мало-по-малу уступали мсто мелочному тщеславію, неподнимавшемуся выше удовольствія показать себя въ лучшемъ свт прежнимъ товарищамъ, сдлаться предметомъ ихъ зависти, а главное, зажить, закружиться…

Привести эти новыя желанія въ исполненіе было нетрудно. Прошелъ цлый мсяцъ изъ четырехмсячнаго отпуска, много было испытано мелочныхъ удовлетвореній тщеславія въ шумной жизни. Много было прожито денегъ, пріобртенныхъ съ такимъ терпніемъ и изворотливостью, а Ефимъ Васильевичъ еще не вызжалъ изъ города N.

Невидимо пробжалъ и другой мсяцъ изъ числа четырехъ, назначенныхъ въ его отпуск.

Проживъ почти вс остававшіяся у него деньги, Похлинъ прибавилъ къ выигрышамъ своей лотереи золотые часы, которые раздумалъ мнять на дорожный экипажъ, разсчитавъ, иго можно будетъ найдти попутчика, или даже пуститься до полдороги водою, на одномъ изъ отъзжающихъ пароходовъ. Къ шестидесяти билетамъ было прибавлено еще шестьдесятъ, и когда, съ помощью Замираева и другихъ пріятелей, вс билеты были разобраны, Похлинъ назначилъ день лотереи, и пригласилъ къ себ по этому случаю всхъ, имвшихъ билеты.

IV.
Лотерея.

Очень было бы жаль, еслибъ затя Похлина и его нестоятельность въ достиженіи задуманной и столь пламенно-желанной цли оттолкнули отъ него расположеніе и снисхожденіе безпристрастнаго читателя. Несправедливо было бы строго осуждать нашего героя за слабость, свойственную всмъ людямъ, или упрекать его въ малодушіи, съ которымъ онъ забылся при самомъ начал осуществленія своего плана, и палъ подъ тяжестью благополучія, если позволено допустить, что и самое благополучіе можетъ иногда быть обременительнымъ. Примры многихъ счастливцевъ, чувствовавшихъ головокруженіе и терявшихъ сознаніе своего положенія и своихъ обязанностей въ моментъ слишкомъ-быстраго возвышенія, сильно оправдываютъ нашего Ефима Васильевича, и притомъ, въ словахъ: счастье и несчастье, удача и неудача, есть что-то такое, чего не объяснили еще паши философы и что иметъ безспорное значеніе въ судьбахъ человчества, хотя бы этого значенія нужно было искать въ собственныхъ нашихъ слабостяхъ и страстяхъ.

Да, Ефимъ Васильевичъ былъ человкъ, и даже человкъ очень-хорошій, но, что жь длать, споткнулся, запутался, закружился и сдлался несостоятельнымъ въ-отношеніи къ собственнымъ своимъ намреніямъ! Кто жь изъ насъ, однако, можетъ поручиться, что избгнетъ подобной участи?..

Теперь любопытно прослдить послдніе фазисы борьбы Похлина съ враждебными обстоятельствами, накликанными имъ-самимъ на собственную свою голову…

День, назначенный для лотереи, наступилъ. Гости стали собираться часу въ шестомъ вечера, но еще прежде явились къ Похлину его сослуживцы-товарищи. Между ними былъ и долговязый юноша Мухотининъ съ вчной зубной болью и претензіями на знаніе свтскихъ приличіи. За любовь этого господина къ ораторству товарищи называли его ‘калякою’, производя это существительное, отъ извстнаго глагола ‘калякать’, то-есть безъ устали болтать всякій вздоръ, и присоединяя этотъ эпитетъ къ фамиліи его, очень-остроумно адресовали къ нему письма, надписывая: ‘Милостивому Государю Семену Гавриловичу Каляк-Мухотинину’.’. Былъ еще тутъ и рыжеватый господинъ, по фамиліи Вирелли или Виреллій, производившій свой родъ отъ французскаго выходца, призваннаго, будто-бы, въ Россію ко двору Екатерины Великой въ качеств знаменитаго живописца и артитектора. Былъ еще тутъ одинъ лысый толстякъ, лгунъ безъ зазрнія совсти, и прозванный Богъ-знаетъ почему всеобщимъ папашей. Были тутъ и другіе, очень-самостоятельные люди, но ускользающіе отъ всякихъ замчаній и опредленій. Вс эти господа принадлежали къ числу пріятелей Похлина и его товарищей.

Когда собрались пріятели, Похлинъ рискнулъ-было объявить имъ, что онъ не ршается въ этотъ вечеръ играть въ карты, по едва лишь запнулся о своей нершимости, какъ быстрыя возраженія Каляки-Мухотинина и прочихъ товарищей заставили Ефима Васильевича взять обратно свои отговорки…

Ну, а если проиграю послднія деньги? замтилъ, отступая, Ефимъ Васильевичъ.

— А мы-то на что здсь? воскликнули вмст Мухотининъ, Виреллій и лысый папаша, причемъ Мухотининъ замахалъ длинными руками, Вирелли сталъ въ эффектную позу, а папаша что-то солгалъ насчетъ своего товарищескаго расположенія…

Длать было нечего, Похлинъ предчувствовалъ гибель свою, по ужь не въ его силахъ было отвратить ее…

‘Что судьбою суждено,

То исполниться должно!’

подумалъ Похлинъ и, ободрясь этимъ изреченіемъ, сталъ встрчать прибывавшихъ гостей. Чмъ позже прізжалъ гость, тмъ выгодне можно было заключать о его значеніи и город N. Разумется, Похлинъ не зналъ какъ и встртить, куда и посадить такихъ постителей. Къ счастію, это были люди солидные и пожилые, которые немедленно занялись разговорами съ своими знакомыми и освободили хозяина отъ всякаго затрудненія. Гораздо-боле былъ затрудненъ Ефимъ Васильевичъ неожиданнымъ появленіемъ четырехъ молодыхъ людей, которые — это положительно было извстно Похлину — вовсе не брали билетовъ на его лотерею и, слдовательно, пріхали къ нему теперь не для чего другаго, какъ только для наблюденій и насмшекъ. Этихъ господъ Похлину случалось встрчать или разъзжающими въ богатыхъ экипажахъ, или скачущими на дорогихъ лошадяхъ въ кавалькадахъ. Похлинъ всегда съ завистью посматривалъ на этихъ баловней судьбы, для которыхъ забавы и развлеченія были постояннымъ занятіемъ.

Пріхавъ на лотерею Похлина, они тотчасъ составили свой кружокъ и съ какимъ-то недоброжелательствомъ поглядывали изъ своего угла на все собравшееся общество.

Эти четыре постителя Похлина были въ то время на высшей точк губернскаго блеска и fashion’а. Вс они, по-своему, хорошо болтали пофранцузски, вс носили длинные волосы, высокіе стоячіе воротнички и панталоны съ широкими лампасами, но если каррикатуры преувеличеннаго щегольства такъ тяжелы и несносны въ разнообразіи Петербурга, то въ провинціи, въ этомъ строгомъ и трудолюбивомъ однообразіи, он смшны и поразительны до невроятности… Губернскіе львы называли другъ друга не иначе, какъ по имени: Paul, Serge, Michel, Jean, Alxandre, и вс были похожи другъ на друга. Между ними въ-особенности отличался высокимъ ростомъ, длинными усами, выстриженной до тла головою, и нсколько польскимъ акцентомъ разговора, тотъ, котораго прочіе называли Alexander’омъ…

Оставаясь при поверхностныхъ познаніяхъ, нахватанныхъ во время прежнихъ занятій, не читая ничего вновь, кром романовъ и повстей, не занимаясь продолженіемъ своего образованія, вс эти Паши, Сержи, Саши и Миши, незамтные по своей незначительности и пустот въ столицахъ, тмъ замтне становятся вблизи трудящейся провинціальной молоджи.

Но довольно объ этихъ господахъ.

Лотерея началась. Пропуская безъ всякихъ объясненій извстныя подробности лотерейнаго розигрыша, скажемъ только, что утлая движимость Похлина досталась какому-то богатому мстному Купцу, а золотые часы папаш.

Напившись чая, гости стали разъзжаться. Мало-по-малу кружокъ оставшихся постителей съузился, и къ девяти часамъ вечера не осталось почти никого, кром товарищей Похлина и трехъ-четырехъ игроковъ.

Засли въ карты. Похлину ршительно не повезло, и онъ посл нсколькихъ партій очутился безъ денегъ и съ долгомъ въ пятьдесятъ рублей серебромъ.

Все, все для него рушилось!

Черезъ нсколько минутъ послдніе гости Похлина разошлись по домамъ.

Мухотининъ, Виреллій и папаша разсыпались въ сожалніяхъ, и каждый изъ нихъ, прощаясь съ несчастнымъ товарищемъ, не забылъ сказать ему на-ухо:

— За тобой пятнадцать цлковыхъ: не забудь Ефимъ Васильичъ!

— За тобой двадцать рублей, братъ: пожалуйста, доставь поскоре.

— Постарайся, душенька, поскоре прислать мои несчастныя деньги: за тобой, кажется, пятнадцать рублей.

Убитый печальными событіями вечера и оглушенный прощальными напоминаніями добрыхъ товарищей, Похлинъ не выдержалъ, бросился на шею къ Замираеву и заплакалъ горячими слезами отчаянія.

V.
Da-capo.

На другой день было 17 сентября, то-есть ровно три мсяца прошло со дня полученія Похлинымъ четырехмсячнаго отпуска. Утро было самое сентябрское. Замираевъ и Похлинъ проснулись въ одно время въ опустлыхъ комнатахъ (мбель и вся движимость Похлина была вывезена тотчасъ посл лотереи) и съ помыслами, наполненными самой мрачной, безвыходной грустью. Проснувшись, пріятели, какъ три мсяца тому назадъ, посмотрли другъ на друга, но во взгляд Похлина не было беззаботно-торжественнаго самодовольства, а у Замираева теперь не доставало ршимости шутить надъ несчастнымъ товарищемъ. Оба молчали… Замираевъ сталъ собираться въ канцелярію. Похлинъ повернулся лицомъ къ стн и притворился спящимъ, такъ-что, когда Замираевъ совершенно одлся и, приготовивъ утренній чай, подошелъ со стаканомъ отраднаго напитка къ постели Похлина, тотъ едва ршился повернуться къ услужливому товарищу и принять отъ него дымящійся стаканъ.

— Что жь ты молчишь, Замираевъ? Что не посмешься надъ бдой пріятеля? съ горькою улыбкой сказалъ наконецъ Ефимъ Васильевичъ, гораздо-боле обижавшійся упорнымъ молчаніемъ Замираева, чмъ обычными его шуточками.

— Не могу въ себя прійдти, да и тебя не хочу тревожить безполезными разговорами. Притомъ же я былъ занятъ: я размышлялъ.

— О чемъ? о моихъ глупостяхъ?

— Нтъ, о средствахъ поправить ихъ.

— Напрасный трудъ! Все, все потеряно! Время, невозвратное время, средства, доброе имя и уваженіе къ самому-себ!

— Не отчаивайся, Ефимъ Васильичъ: съ помощью добрыхъ людей все поправится. Проигрался ты — это очень-непріятно, да вдь будущее неизвстно: можетъ-быть, и отъиграешься. Не хорошо то, что остался въ долгу у такихъ людей, какъ папаша и Мухотининъ: пойдутъ трезвонить по городу! А, впрочемъ, это не бда: у меня есть рублей съ сорокъ серебромъ, возьми ихъ братъ, Ефимъ, да расплатись съ этимъ народомъ.

И Замираевъ положилъ на столъ передъ Похлинымъ свои трудовыя деньги.

— Что ты! Что ты, Замираевъ! воскликнулъ Похлинъ, тронутый и удивленный преданностью товарища, но Замираевъ ужь исчезъ изъ комнаты, и Ефимъ Васильевичъ былъ принужденъ наедин съ самимъ-собою выражать чувства дружбы и уваженія, которыхъ поступокъ Замираева вполн заслуживалъ.

Наступили часы тяжелаго, убійственнаго одиночества. На двор шелъ проливной осенній дождь, въ комнатахъ Похлина было пусто и пыльно, какъ-будто посл отъзда несчастнаго жильца ихъ. И мрачная погода и грустная обстановка увеличивали отчаянное расположеніе духа Ефима Васильевича. Сознаніе собственной слабости и безхарактерности, перспектива новыхъ лишеній и унизительныхъ насмшекъ отъ сослуживцевъ, разрушеніе золотыхъ мечтаній — все это вмст, какъ смутный, болзненный сонъ, давило и душило Похлина. Онъ садился и вставалъ, ходилъ по комнат и останавливался безъ всякаго самосознанія. Наконецъ, такое одиночество сдлалось ему невыносимо, необходимость въ присутствіи живаго существа заставила его одться, накинуть шинель и фуражку и отправиться изъ дома, несмотря ни на глубокую грязь, ни на проливной дождь.

Ефимъ Васильевичъ направилъ шаги свои къ концу города, къ старенькому, но уютному домику Тани.

Въ этотъ разъ и теплыя комнаты Тани, и она сама, и мать-старушка какою-то особенно-отрадной тишиной повяли на взволнованнаго постителя.

— Таня, милый другъ мой! сказалъ онъ растроганнымъ голосомъ: — посмотри, я готовъ плакать…

— Что это значитъ? Я не понимаю тебя…

— Вчера рушились вс планы мои: я проигралъ вс свои деньги, и отъ всхъ блестящихъ надеждъ моихъ остался теперь одинъ только значительный денежный долгъ добрымъ пріятелямъ… Меня ожидаетъ униженіе и всеобщія насмшки… Я ужь никуда не уду отсюда…

Услышавъ это послднее извстіе, Таня прежде всего обрадовалась, но скоро, при вид безграничнаго горя, выразившагося на лиц ея друга, она перешла отъ чувствъ эгоистической радости къ чувству живйшаго участія… Потребность, сочувствовать и утшать заняла собою всю любящую душу ея, и словами надежды и ободренія отвчала она на признаніе Похлина.

— Отчего же думаешь ты, что вс надежды твои рушились?… Позжай на пароход, времени остается еще много, пріхавъ въ Петербургъ, ты можешь выпросить отсрочку…

— А средства? Гд же средства?…

— Найдутся и средства… Еслибъ ты не захотлъ упрямиться и принялъ отъ меня то, что сберегла я на черный день, ты могъ бы исполнить свои намренія, и въ то же время Доказалъ бы мн, что еще любишь меня…

Сказавъ это, Таня убжала за перегородку, и принесла Похлину свои сбереженыя деньги.

— Здсь больше пятидесяти рублей серебромъ, возьми ихъ и позжай.

Ефимъ Васильевичъ былъ вн себя отъ умиленія. Слезами и ласками отвчалъ онъ на самоотверженіе Тани и, казалось, нжность ея сочувствія возстановила упадокъ нравственныхъ силъ его. Дружеская услуга Замираева и самопожертвованіе Тани заразили наконецъ и его самого мужественной ршимостью, отсутствіе которой такъ сильно повредило его честолюбивымъ замысламъ.

— Принимаю помощь твою, моя ненаглядная, потому-что надюсь расплатиться съ тобою, и не чувствую униженія быть должникомъ твоимъ… Но поздка моя, все-таки дло невозможное. Твоими деньгами я расплачусь съ услужливыми пріятелями, и чтобъ не терять напрасно времени — вдь еще цлый мсяцъ могъ бы я оставаться безъ служебныхъ занятій — я завтра же вступлю въ должность… и буду переносить все, чего заслуживаетъ моя нелпая безхарактерность.

Видя спокойную и твердую ршимость Похлина, Таня опять предалась радости…

На другой день, къ немалому удивленію и скандалу всхъ товарищей, Похлинъ, вмст съ Замираевымъ, явился въ должность и молчаливо предался обычнымъ занятіямъ.

Долгъ его Мухотинину, Вирелли и папаш былъ сполна заплаченъ въ тотъ же день, несмотря на это, они зле всхъ другихъ товарищей Похлина острили и смялись надъ его печальными похожденіями.

Но Похлинъ все переноситъ съ твердостью, помня, что самъ навлекъ на свою голову вс подобныя униженія.

Только Замираевъ да Таня никогда не напоминаютъ Ефиму Васильевичу о несчастномъ четырехмсячномъ отпуск.

Послсловіе.

Для васъ, господа звающіе въ партерахъ петербургскихъ театровъ и цирка, для васъ, незнающіе куда двать три четверти коротенькаго петербургскаго дня, для васъ, ничего невидящихъ въ дивномъ движеніи огромнаго города, для васъ, наконецъ, урожденцы пышнаго Петербурга, скучающіе въ немъ и непонимающіе его потому только, что въ немъ вы родились и благополучно живете, а не захали въ него изъ какой-нибудь далекой и едва-примтной на ландкарт Россіи точки, скромно-переносящей имя Козельца, Чердыни или Пошехони, для всхъ васъ, господа, именно для васъ была написана настоящая невымышленная исторія.

Въ этой исторіи, имющей неоцненное достоинство краткости, видли вы, что есть на Руси добрые и неглупые люди, для которыхъ наскучившая вамъ до смерти петербургская жизнь заманчиве великолпнйшаго сновиднія, дороже отысканнаго клада, миле любовнаго свиданія и загадочне Калифорніи. Изъ этой же исторіи узнали вы, что есть люди, которые многіе годы своей молодости и многія силы души своей истрачиваютъ на средства къ достиженію отдаленнаго и яркаго въ ихъ воображеніи петербургскаго солнца, негрющаго васъ и по нскольку мсяцевъ незамчаемаго вами… Вы видли человка, для котораго одна поздка въ Петербургъ, да еще поздка неосуществившаяся, сдлалась значеніемъ цлой жизни, главнымъ жизненнымъ дломъ, однимъ изъ тхъ жизненныхъ несчастій, которыя даютъ опредленность и характеръ существованію. Вамъ, можетъ-быть, покажется страннымъ, что есть на земл такіе люди, которымъ Петербургъ грезится какъ неисчерпаемый источникъ благополучія… Но вдь и у васъ, господа столичные, есть свое заманчивое свтило! Вы думайте о Париж, какъ герой моей исторіи и многіе ему подобные мечтаютъ о Петербург. Будьте же другъ къ другу снисходительны. А если, по прочтеніи этой краткой повсти, хотя десятая часть вашего звающаго кружка сдлается на-минуту способна внимательно и не звая глядть на окружающую васъ жизнь, оцнить въ ней то, что стоитъ цны, увлечься хоть на одинъ день истинно-прекрасной стороной ея и почувствовать, что вы счастливе многихъ и очень-многихъ, что вы могли бы не такъ сильно скучать и не такъ горько сознавать свою безполезность, когда бъ только захотли сдлаться боле-полезными и боле-достойными выпавшаго на вашу долю счастія, еслибъ, повторяю, все это случилось хотя съ десятою частью вашей звающей братьи… тогда авторъ почелъ бы себя щедро вознагражденнымъ и вполн-одобреннымъ на продолженіе тернистаго литературнаго путешествія, и за этой первою моей исторіей непремнно послдовали бы другія…

Е. ВЕРДЕРЕВСКЙ.

‘Отечественныя Записки’, No 12, 1853

ЧЕТЫРЕХМСЯЧНЫЙ ОТПУСКЪ.

I.Побудительныя причины, цль и средства.

II.Таня.

III.Сборы.

IV.Лотерея.

V.Da-capo.