Четыре времени года, Григорович Дмитрий Васильевич, Год: 1849 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 58 минут(ы)

ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА.

(ПОСВЯЩЕНО Н. С. БАХМЕТОВОЙ.)

Охъ, весною да безпольице,
Лтомъ тяжкія работушки,
Осенью да бездорожьице,
Зимой — зимушка студеная.
Простонародная псня.

Ну, тащися, сивка,
Пашней, десятиной,
Выблимъ желзо
О сырую землю.
Красавица зорька
Въ неб загорлась,
Изъ большого лса
Солнышко выходитъ
Кольцовъ.

Заря только-что занималась…. Туманныя полосы, въ которыхъ тонули луга и пашни, начинали, однакожь, алть и расходиться, и только холмистыя поля, заслонявшія восходъ, оставались покрыты черною, холодною тнью.

Солнце далеко не показывалось надъ ними.

А между тмъ на смугломъ хребт ихъ, обозначавшемся все рзче и рзче въ загоравшемся горизонт, уже давнымъ-давно трудился пахарь. Угловатая профиль дряхлаго его туловища, согбеннаго годами и заботой, четко вырзывалась въ чистомъ, прозрачномъ неб вмст съ профилью старой клячи, тащившей соху, вытянувъ длинную, кудластую шею свою, усиленно подогнувъ переднія ноги, она также трудилась, бдная, взрывая жосткую, неблагодарную почву, подл бжалъ спотыкаясь жеребенокъ сосунчикъ, упорно прижимавшійся къ костлявымъ бокамъ ея своими жиденькими членами, покрытыми срымъ пухомъ. За сохою слдила, то подымаясь на воздухъ, то припадая къ земл, цлая стая сизыхъ и блыхъ полевыхъ голубей, искавшихъ завтракъ въ засвжо раскрытой борозд, которую проводилъ пахарь.

По мр того, какъ горизонтъ становился ярче и ярче, въ поляхъ и особенно въ лощин, лежавшей по ту сторону горы и обращенной къ солнцу, все постепенно оживало и наполнялось звуками. Робкій голосъ овсянки и пночки откликнулся уже гд-то на проталинк, легкій втерокъ пахнулъ сильне, принося жирный запахъ только-что вспаханной нивы, тамъ, изъ-за темной кочки, тяжело взмахнулъ крылами грачъ, первая хлбная птица, и высоко поднялся въ сверкающемъ неб, лощина, потопленная золотыми лучами восхода, вскор представила самую жизненную картину: по всмъ направленіямъ, вдали и вблизи, показались пахари съ ихъ лошадьми, тащившими сохи и бороны, которыя подпрыгивали на кочкахъ, влача за собою косматые пучки травъ, захваченныхъ зубцами. Отдаленные крики: ‘возл’, возл!’ или ‘ближе, ближе!’, которыми пахарь возбуждаетъ рвеніе лошади, заставляя ее въ тоже время держаться прямого направленія сосдней борозды, внятно раздавались въ чистомъ воздух, слва лощина замыкалась длинною березовою рощей, усыпанной только-что распускавшимися почками. Милліоны голосовъ подымались оттуда: все вокругъ радовалось и улыбалось теплому весеннему утру….

Но старый пахарь, преданный весь своей работ, казалось, ничего не замчалъ, онъ выступалъ за сохой тмъ же медленнымъ, ровнымъ шагомъ, кладя борозду подл борозды и постепенно спускаясь въ лощину. Это былъ мужикъ, уже согнутый и покрытый морщинами, лта его опредлить было, однакожь, трудно, есть время, гд почти невозможно это сдлать, труды и забота рано кладутъ на лица поселянъ печать загрублости, истомы и старости. Судя, впрочемъ, по широкой лысин и сдымъ волосамъ, спускавшимся длинными прядями по обимъ сторонамъ щекъ, ему можно было дать лтъ пятьдесятъ съ лишкомъ, онъ былъ не большого роста, сухощавъ, костлявъ, но еще здоровъ и плотенъ, худенькое лицо его, покрытое синими и красными жилками, склонялось къ земл, его кормилиц — особенность, ни мало, однакожъ, не отнимавшая у него выраженія добродушія и какой-то ясности, которая просвчивалась во всхъ чертахъ, маленькіе срые глазки, окруженные красными, больными вками, безпрерывно съуживались, что постоянно придавало дрцу старика видъ веселый и улыбающійся.

Итакъ, онъ усердно работалъ, не обращая ни на что вниманія, изрдка лишь остановится, понюхаетъ табачку изъ берестовой тавлинки, спрятанной за пазухой, или вдругъ повернется спиною къ рощ и, приложивъ ладонь къ глазамъ, что бы защитить ихъ отъ свта, пристально поглядитъ въ безкрайное поле, гд пашетъ сынъ,— и снова за соху.

Солнце не на шутку начало уже припекать лысину его, когда онъ остановился, наконецъ, у межи и ршительно отеръ потъ. Взглянувъ тогда украдкою на сына, онъ дернулъ возжами, своротилъ соху, и пошелъ къ нему на-встрчу. Достигнувъ куста оршника, на которомъ висли дв сермяги, старикъ бросилъ возжи и принялся выжидать сына, успвшаго въ это время сдлать еще конецъ и возвращавшагося къ кусту.

Сыну было всего лтъ осьмнадцать, дтина былъ рослый, свжій, здоровый, съ русыми кудрями, падавшими скобками вдоль полныхъ щекъ, подернутыхъ первымъ пухомъ.

— Ну, что, Петрушка, умаялся? спросилъ старикъ, когда тотъ подошелъ къ нему валкимъ шагомъ.

— Ничего, батюшка, отвчалъ парень, тряхнувъ волосами и въ то же время отирая рукавомъ рубахи лобъ и щеки.

— То-то, продолжалъ подтрунивая отецъ: — зналъ только о сю пору челночкомъ на фабрик пощелкивалъ… э! небось, пашенка не свой братъ: какъ разъ упаритъ! Ладно, выхали до зари, хошь росой маленько землицу-то посмочило, это бы не такъ еще уломался, ишь какъ ее нашу матушку присушило…. смерть!… Ну, чегожь стоишь? распрягай лошадей: пусть ихъ подберутъ травки, пока мы отдохнемъ да пообдаемъ…. Ухъ какъ упыхался! рубаху-то хоть выжми.

Они молча распрегли лошадей, пустили ихъ на паръ и снова сошлись къ кусту оршника, старикъ вынулъ изъ-подъ него плетеную берестовую котомку, выложилъ поочередно передъ сыномъ полновсный сукрой хлба, черный глиняный горшокъ, заткнутый ветошью, тряпицу съ солью, и оба дружно принялись за обдъ.

— Эхъ! кабы да къ эвтому лучку теперь либо огурчика! вотъ дло было бы ладно, замтилъ старикъ, между тмъ какъ сынъ, не смотря на такія прихоти, усердно вонзалъ блые какъ кипень зубы въ ломоть чернаго хлба.— Да авось либо Господь насъ не оставитъ, продолжалъ отецъ, жадно прихлебывая изъ кувшина: — прошлый годъ ито великъ больно разстрой вышелъ, ничмъ-ничего не уродилось…. Неужто и нынче не создастъ намъ Господь хлбушка!…

— Съ чего бы, кажись, батюшка, быть нын недороду? простодушно вымолвилъ парень: — ишь какія стоятъ вдра! за прошлую весну, помнится, объ эту пору дождику переводу не было.

— Точно, годъ былъ мочливый, отвчалъ отецъ, заботливо качая головою: — да на нашу землицу не угодишь: песокъ да глина, до пахоты пошелъ дождь: землю смочило, и пахать сподручно, спахалъ ведра надыть для сва, ждать время не приходится, старики говорятъ: ‘сй въ золу да въ пору!’ И то сказать надо: упустишь сутки въ весну, въ осень недлей не нагонишь… Посялъ — опять надо просить у Бога дождичка, да ито въ уровень: пошелъ забойный — забьетъ, того и смотри, зернышко въ землю! тамъ поздній свъ, овсы да гречиха — опять надыть тепло да ведра, старики сказываютъ, овесъ надо сять, когда голая нога не стынетъ на пашн и листъ какъ есть развернется, тамъ опять подмочить его надо, какъ заборонишь… никакъ не угодишь! Много дождя — разступилась наша пашенка словно кисель, мало — пощла трескаться камень-камнемъ!… Вотъ теперь ужь какъ бы по настоящему дождя-то надо, присовокупилъ онъ со вздохомъ: — совсмъ одолли ведра, тепло такое стоитъ, того и смотри, засушь, ничему нтъ росту, вонъ, посмотри, озими-то какія голодныя: словно варомъ ихъ поварило,— онъ выразительно протянулъ жилистую свою руку на сосднюю ниву, покрытую реденькими зеленоватыми отпрысками: — давно пора бы птиц въ нихъ хорониться, а ихъ отъ земли не видать…. Эхъ, кабы на нихъ, на нашу матушку, тучку, он бы сейчасъ какъ есть вздохнули, росой только и пробавляются. По всему сдается, и нынче быть сухменному лту, утренники студеные стоятъ, а день весь солнышко припекаетъ словно лтомъ… шутка, съ самого Еремя-запрягальника почитай дождя-то не было….. ишь какъ паритъ, словно въ жнитво, право, словно въ жнитво, продолжалъ онъ, проводя ладонью по лысин: — ну, Петруха, сытъ, что ли?

— Сытъ, батюшка.

— И слава Господу Богу — эхма! прибавилъ онъ, ставъ на колни и тряхнувъ шутливо сына по плечу: — была бы у насъ мука, напекли бъ мы съ тобою пироговъ, да горе, что не дается!… Ну, я чай посл, работы и вздохнуть не грхъ…

Сказавъ это, старикъ запряталъ въ котомку остатокъ обда, бодро поднялся на ноги, посмотрлъ, гд лошади, и, перекрестившись на востокъ, развалился подъ кустомъ, подложивъ руку подъ голову и прикрывъ лицо шапкою. Сынъ не замедлилъ послдовать его примру, и вскор оба заснули сладкимъ сномъ, подъ шумокъ наскомыхъ, которыя жужжали и кружились надъ ихъ головами….

II.

Заодно съ весной
Пробуждаются
Ихъ зартныя
Думы мирныя.
Кольцовъ.

Солнце далеко перешло половину неба, когда Петръ разстался съ отцомъ и вновь очутился одинъ-одинешенекъ посреди полей. Несмотря на усердіе и готовность, съ какою принимался онъ за работу, легко было замтить, однакожь, что мысли его частенько отрывались отъ сохи и уносились Богъ знаетъ куда, борозда шла тогда косе, кляча тащила лниве, а наконецъ и вовсе останавливалась, и каждый разъ спохватится нашъ молодякъ, проворно подыметъ голову, дернетъ возжами, а тамъ, смотришь, опять зазвался, повсилъ нивсть зачмъ голову, и снова пошла косить борозда подъ сошникомъ.

Уже передвоил онъ съ грхомъ пополамъ половину нивы, когда разъ, поднявъ голову, увидлъ вдалек, на дорог, вившейся посреди пашенъ, какъ-будто что-то бллось. Онъ невольно остановилъ лошадь и сталъ вглядываться, вскор зоркій глазъ его различилъ бабу, которая несла что-то на спин и, какъ казалось, направлялась прямо въ его сторону. Живой человкъ въ пол не диковинка! Но какъ бы тамъ ни было, появленіе бабы, по-видимому, сильно запугало парня, щеки его загорлись, что кумачъ, онъ поспшно поворотилъ соху такъ-чтобы проходившая мимо баба не могла его узнать, и, нагнувъ голову, принялся за работу.

Къ несчастію, дорога прилегала прямо къ его нив, и трудно было посл этого, чтобы проходившій по ней своякъ и особенно баба, завидя молодого парня, ршилась пройти мимо, не перекинувшись словомъ.

Такъ и случилось.

Поровнявшйсь съ нивой, баба остановилась, сбросила съ плечь свертокъ холста и принялась ждать, пока парень вернется къ дорог.

Бабенка была еще моложавая, въ одежд ея замтно было боле щегольства, чмъ у простой крестьянки. Несмотря на будни, изъ-подъ коротенькой поневы выглядывали узорчатые, строченые коты, обутые на босую ногу: широкая грудь была перехвачена темнымъ ситцевымъ передникомъ съ большими жолтыми разводами, на голов пестрлъ яркій писаный платокъ, широкіе концы котораго падали на плечи рубашки, вышитые краснымъ и синимъ гарусомъ. Свжее лицо ея было красно и лоснилось на солнц какъ сафьянъ, черные маслистые глазки, увнчанные двумя сходившимся дугами черныхъ бровей, бгали какъ у мышенка и, вмст съ вздернутымъ, раздвоеннымъ на конц носомъ, придавали ея физіономіи что-то бойкое, наглое, игривое,— свойство, особенно послднее, имющее, какъ извстно, силу полонить сердца мигачей фабричныхъ, служивыхъ и подгородныхъ, гульливыхъ мщанъ.

— Здравствуй, Петруша, сказала она заманчиво, когда парень остановилъ передъ ней соху и неловко приподнялъ шапку: — какъ поживаешь?…

— Ничего, ладно… отвчалъ Петръ, нагибаясь къ подсошнику, чтобы скрыть свою неловкость.

— Что больно спсивъ сталъ? продолжала бабенка, подбочениваясь и потряхивая головою.

— А что мн спсивиться! а нешто….. я ничего….. сказалъ Петръ, разглаживая волосы.

— Какъ ничего! въ одномъ сел живемъ, а хоть бы слово сказалъ…. и на улиц-то не подойдешь… не стать бы, кажись, теб со мною спсивиться…

— Рази меня на то отецъ вызвалъ на пашню, возразилъ Петръ запинаясь:— сама, чай, знаешь, здсь не на фабрик работа, да и время-то рабочее.

— Вотъ то-то теперь работа! перебила она поддразнивая: — ты думаешь, я не знаю…

— Что ты знаешь! подхватилъ онъ, плохо скрывая равнодушіе.

— Ишь какой! ловокъ больно, думаешь люди-то глупе тебя….

— Да что ты знаешь?…

— А вотъ знаю же! знаю! произнесла бабенка съ нкоторой досадой: — совокъ, да неловокъ: прежде и тово и сево…. а на деревню пришелъ, и глядть не хочешь

— Чего теб-то отъ меня надо? съ сердцемъ спросилъ Петръ.

— Чего? проговорила переминаясь бабенка: — чего? а! такъ ты вотъ какъ! заключила она, какъ бы не зная уже, что отвчать:— ладно же, ладно, не впервые намъ съ тобой встрчаться!… я те припомню!

— Ладно, припоминай сколько хочешь: я тебя не боюсь….

— Ой ли?… Ну, хорошо, бойся и не бойся, припомнишь, припомнишь! вымолвила она, взваливая на плечи свертокъ холста.— Припомнишь! продолжала она, направляясь въ путь: — припомнишь! прибавила она, обернувшись еще разъ и останавливаясь посреди проселка.

— Ладно, ладно, ступай своей дорогой, сказалъ Петръ, погоняя лошадь.

— И пойду…. что ты думаешь, не пойду, а вотъ пойду же, пойду… думаешь, больно мн нужно! много васъ шушеры, лохмотниковъ окаянныхъ!…

— Ступай, ступай!…

— Не спрошусь тебя! прокричала она, яростно размахивая руками и снова останавливаясь.

На этотъ разъ Петръ ничего уже не отвчалъ, повернулся къ ней спиной и тронулъ возжами.

Встрча съ краснощекой бабенкой, казалось, еще сильне закручинила молодого пахаря.

И было, впрочемъ, изъ чего:

Въ бытность Петра на фабрик, передъ тмъ, чтобы отправиться ему къ отцу, лукавый натолкнулъ его на солдатку Домну (такъ звали бабенку). Оба, какъ на зло, были изъ одной деревни. Домна, баба вострая, которой въ-частую приходилось бражничать съ фабричными ребятами, подсла къ нему и, благо парень въ ту пору былъ простоватъ, давай вертть имъ какъ покромкой. Только и бды-то всей было, что Петръ занялъ у хозяина двугривенный, да погрунили надъ нимъ день-другой парни. Недли дв спустя посл этого, наступила Святая, и Петръ, по уговору, распрощался съ хозяиномъ фабрики и пошелъ на лто къ отцу, въ сосднюю деревню, откуда была также и Домна.

Гд ужь и быть веселью какъ не на Святой! Знамое дло, въ деревн не каждый день праздникъ. Пошли хороводы да псни. Двки понадли пестрые платки, парни красныя рубахи съ синими ластовицами, схватились за руки, и началось раздолье. Глядлъ такъ-то Петрушка, глядлъ на старостову дочку, да мысли къ ней и припали. Полюбить разв долго? Разъ взглянулъ, другой взглянулъ, поговорилъ въ третій, въ хоровод прошелъ, и длу конецъ: запала зазнобушка, бродятъ по ней мысли и день и ночь, что брага молодая, незаквашная! Забылъ Петрушка и фабрику, и парней фабричныхъ, и Домну солдатку. И двка-то, кажись, старостина-то дочка, непрочь была отъ парня. Прошла Святая,— стоятъ оба на заваленк, каждый на своей, да переглядываются промежъ себя, ни дать ни взять — звздочки перекатныя въ синемъ неб, когда на немъ ни облачка. Проходитъ еще недля, и вдругъ, откуда ни возьмись, къ рабочему времени и Домна перебралась въ деревню. Бды тутъ большой опять-таки для Петра не было, да парень-то больно былъ новый, тихій: боялся, не наягозила бы чего тараторливая баба. Начнетъ болтать, сплететъ нивсть что, а тамъ, глядь, и Парашка перестанетъ съ нимъ кланяться. Вотъ почему такъ усердно избгалъ онъ встрчи съ солдаткой и смутился, когда столкнулся съ нею глазъ-на-глазъ въ. пол.

Раздумье, овладвшее имъ, было такъ сильно, что онъ не замтилъ, даже, какъ подъхалъ къ нему отецъ

— Поршилъ, что ли, нивку-то? спросилъ старика, пристально оглядывая поле.

— Послднюю борозду провожу, батюшка, оторопвъ, отвчалъ сынъ.

— Эхъ, рдко запахалъ вонъ тотъ клинъ! У! э!… а еще домкомъ собираешься жить, говорилъ: не тормози руки, вымолвивъ старикъ, уперши ладони въ бока и слегка, подсмиваясь надъ парнемъ, съ котораго валилъ потъ.

— Никакъ не осилишь, батюшка: ишь какая сушь…

— Ладно, ладно хорошо еще, до свту выхали: успли передвоить… Пойдемъ домой, солнышко садится, старуха-то наша ждетъ, я чай, не дождется….

Они перекинули на плечи сермяги, перевернули схи сошникомъ кверху и выбрались на дорогу.

Скаты полей начинали уже покрываться огненнымъ заревомъ заката, сизая, зубчатая тнь отъ рощи, куда тянулась дорога, постепенно захватывала окрестность, съ востока небо заволакивалось тучами, въ воздух замтно холодло.

Вскор наши мужички достигли опушки рощи и, немного погодя, скрылись между деревьями, успвшими уже окончательно распуститься въ продолженіи дня. Тутъ Петръ оставилъ свою лошадь позади, приблизился къ отцу, и оба пошли рядышкомъ.

Все вокругъ дышало той весеннней прохладой и сыростью, долго еще не покидающей лса, гд, несмотря на засушъравнинъ, часто подъ грудами прошлогоднихъ листьевъ, рядомъ съ новой травкой, дотаиваетъ въ-тихомолку пластъ рыхлаго, темнаго снгу. Съ обихъ сторонъ проселка, врзаннаго глубоко въ землю и исполосованнаго корнями, тснились кусты вербы, оршника, жимолости, ихъ красные и голубоватые прутья, лишенные еще зелени, ярко пестрли надъ черною, влажною почвой. Мстами на глинистую окраину проселка свшивался крутой бугоръ мху, изъ-подъ котораго сочилась вода, падавшая капля за каплей въ ближнюю колею, заваленную сучьями и покрытую плесенью. Кое-гд между блвшими стволами, березъ прорзывалась лужайка, охваченная золотымъ лучемъ солнца, жиденькая ея травка пестрла сквозившимися листами ландышей и фіялокъ, которыя разливали тонкій запахъ въ сыромъ вечернемъ воздух. По мр того, какъ Петръ и отецъ его забирались дале, кругомъ длалось тише и тише, такъ-что постукиваніе бороны, прыгавшей по корнямъ, одно раздавалось въ рощ.

— Эхъ, какъ холодкомъ-то хорошо итти, словно жерновъ съ плечь снялся! началъ старикъ, снимая шапку.— Что это за весна, право, кажись я такой и не запомню…. Бда, коли долго будетъ такъ-то стоять, куда тяжко будетъ: ничего не уродится!… придется: ни вонъ, ни въ избу!… Нашъ оброкъ не то чтобъ непосильный, что Бога гнвить!— а все внести его надо по осень, пятьдесятъ рублевъ деньги большія въ такіе годы…. Вотъ вдь и женить тебя пора, Петруха, прибавилъ онъ посл молчка: — что глаза-то на меня уставилъ! встимо, пора…

Онъ взглянулъ на сына и невольно усмхнулся, видя, какъ тотъ осадилъ тотчасъ же назадъ и замялся.

— Самъ вдаешь, продолжалъ отецъ поглаживая лысину и стараясь принять заботливое выраженіе:— старъ я сталъ, одинъ работы не осилю, да и старуха наша одна съ домомъ не управится, братишки еще махонькіе: что въ нихъ!… Теб съ Миколы восьмнаднатый годъ пошелъ, я на то тебя изъ фабрики на пашню и вызвалъ…. а ты думаешь зачмъ?… Время старикамъ подсоблять… Ума вотъ только не приложу, присовокупилъ старикъ, изкоса поглядывая на сына, который шелъ, понуря голову: — кого бы въ снохи взять, въ своей деревн одна Карпова Парашка на выданьи…. да та не по насъ — отецъ артачится добре много: не отдаетъ даромъ, знай молъ старосту!!.. Вотъ разв изъ чужой какой вотчины засватать….

— Слушай, батюшка, что я теб скажу, вымолвилъ Петръ, запинаясь и обращая къ отцу зардвшее лицо свое: — я, кажись, о сю пору ни теб, ни матери ни въ чемъ не перечилъ и впредь изъ твоей воли не выступлю…. только ты, батюшка, не неволь меня въ эвтомъ дл….

— А разв я тебя неволю? экой дурень! къ слову только пришлось, отвчалъ старикъ, поглядывая на сына смющимися своими глазками: — въ семь и каша гуще, пора молъ парнюху женит,— вотъ что!… А и то сказать: батрака, что ли, подрядилъ ты за меня старика, я вотъ про что толкую….

— Я ншто отнкивался когда отъ работы? сказалъ Петръ, едва скрывая досаду: — ншто пнялъ я на васъ? Длай со мной что хочешь, твоя воля, а изъ чужой деревни не возьму за себя двку…. лучше смерть принять!…

— А чтожь такъ? спросилъ старикъ, ухмыляясь въ бороду.

— А вотъ что, возразилъ парень съ ршимостью:— окромя карповой Парашки никого за себя не возьму!…

— А что, разв полюбилась?.. Ишь разгасился какъ! сказалъ отецъ, давъ на этотъ разъ полную волю своему смху: — Эхъ, вы! вамъ бы только была взрачная да осанистая! А что въ нихъ, въ сухопарыхъ-то, ну хошь бы въ карповой Параньк? Съ лица-то ея не воду намъ пить!… Ну, ну, что голову-то повсилъ, полюбилась, такъ полюбилась, я не перечу, коли ты ей любъ, она двка не гуляща — что худое говорить — двка сытая, хорошая двка, да вдь яжь те говорю, Карпъ даромъ ее не отдаетъ….

— Такъ чтожь, батюшка, рази у насъ рукъ не стало? Годъ только-что начался, время много до осени….

— Эхъ! голова-то у те, видно, только для шапки и сдлана…. дурень, дурень! слышь, говорятъ теб: отецъ восемдесятъ рублевъ за нея выкупу проситъ, а у насъ въ дом алтына нту, послднія деньги, что были, за корову отдали…. малолтокъ ты, что ли? вишь весна какая: завтра Егорье, а травы отъ земли не видать, — чего ужь тутъ ждать по-осени….

— Да что ты, батюшка, загадываешь,— время раннее, можетъ еще уродитъ намъ Господь,— самъ говорилъ ты намедни, ласточки рано прилетли…. И то сказать, станъ у меня теперь поставили: все штуку хошь одну миткалю вытку, вотъ-те и тридцать рублевъ лишку….

— Лишку! эхва! а оброкъ забылъ?… пятьдесятъ ргублевъ оброку….

— Погоди, батюшка, братишки малы, малы, а все въ лто шпуль намотаютъ рублей на тринадцать, да корова къ осени отелится — я чай. Въ город-то все рублевъ десятокъ дадутъ за телка….

— Ладно, ну-ткасъ, перебилъ отецъ, выставляя лвую руку впередъ и принимаясь загибать правою палецъ за пальцемъ: — считай: тридцать рублевъ, да тринадцать, да еще десять,— сколько по твоему, выходитъ?…

— Пятьдесятъ три рубля, съ запинкою отвчалъ парень.

— Тото-же, отдать оброкъ,— три рублишка, и останется теб на сватьбу….

— Я чай, ржицы-то продашь хоть на сколько-нибудь, вымолвилъ Петръ нетвердымъ голосомъ.

— На это считать спозаранку нечего: что еще Богъ дастъ.

— А сно-то! воскликнулъ парень, какъ бы спохватившись.

— Экой ловкій какой! ну, а какъ дожди пойдутъ къ Петрову дню, да подмочитъ его на покос… тогда что?

— Да что ты взаправду, батюшка, все къ худому загадываешь! съ сердцемъ произнесъ Петръ.

— Ну, Петруха, знать, больно полюбилась теб Карпова Парашка, заключилъ отецъ, заливаясь смхохмъ, крутя головою и ударяя ладонями по поламъ.— Длай, какъ-знаешь, присовокупилъ онъ серьзне: — приневоливать не стану, а только коли годъ выйдетъ плохой, да денегъ на оброкъ въ обрзъ хватитъ,— не видать теб ея какъ ушей своихъ.

Между тмъ, какъ они такъ разсуждали, деревья постепенно рдли, и вдругъ на крутомъ изгиб проселка оба очутились прямо противъ заходящаго солнца, лучи котораго потопляли въ этомъ мст расщелину рощи. Вскор передъ ними открылся широкій лугъ, спускавшійся накатомъ къ деревн.

— Погляди, Петруха, радостно воскликнулъ старикъ, указывая на востокъ, окутанный сизою тучей: — никакъ, замолаживать начинаетъ!… Эхъ, кабы Господь дождичка послалъ…. Господи! прибавилъ онъ, снимая шапку и крестясь набожно на востокъ: — создай намъ теплую воду и тихую росу!…

Петрушка снялъ шапку и также перекрестился.

— Ну вотъ, Петруха, плакались мы съ тобой, произнесъ старикъ, лицо котораго вмигъ повеселло: — вотъ, можетъ статься, и благодать небесная!… ишь какъ небо-то съ той стороны позаволакиваетъ!… дай, то Господи!… пойдетъ дождь,— не о чемъ будетъ кручиниться,— сватай тогда любую невсту, теб Парашка, а намъ, старикамъ, покой да хлбъ святой…. Пойдемъ скорй домой, я чай, на деревн ненарадуются!… иди дружней….

Въ радости, старикъ не замчалъ, какъ сынъ поминутно отставалъ, снималъ шапку, глядлъ пристально на приближавшуюся тучу и крестился, произнося шопотомъ: ‘создай, Господи, тихую воду и теплую росу…’

Лугъ, по которому змился теперь проселокъ, ограничивался съ-лва крестьянскими капустниками, околицей и задами деревни,— амбарами, ригами и клтушками, перехваченными плетнями, надъ которыми кое-гд высились столтніе ветлы, усянные гнздами, съ-права лугъ замыкался песчаными берегами рки и холмистыми полями. На одномъ изъ загибовъ рки, далеко далеко, новая, только-что выстроенная мльница показывала изъ-за ветлъ свою новую тесовую кровлю, охваченную солнцемъ.

Вскор старикъ и сынъ его остановились у околицы.

III.

Дождь, дождь
На бабину рожь,
На ддову пшеницу.
На двкинъ ленъ,
Поливай ведромъ!!..
Простонародная псня.

Улица была уже окутана тнью и только макушки крышъ, обращенныя къ закату, горли какъ вылитыя изъ золота. Почти у каждой завалинки, загроможденной сохами и боронами, толпился народъ. Ребятишки носились въ-запуски вокругъ часовн и окружавшихъ ее березокъ, топанье лошадей, пущенныхъ безъ путъ, на улицу, скрипъ воротъ, крикъ дтей, пронзительный визгъ бадьи, которую безпрестанно подымали и опускали у водопоя, наполняли деревню веселымъ гамомъ.

Петръ и отецъ подъхали къ кривой избенк и остановились передъ воротами, распрегши лошадей, они загремли щеколдой и вступили на топкій, узенькій дворъ, обнесенный кругомъ сплошнымъ соломеннымъ навсомъ, бросавшимъ густую тнъ, въ которой мелькали телга, сломанное колесо, ободья, корыто, оглобли. Полдесятка куръ отозвались тотчасъ же звонкимъ кудахтаньемъ съ своихъ жердочекъ. Изъ самаго темнаго угла двора, загороженнаго плетнемъ, внезапно раздалось протяжное мычанье посл котораго надъ плетнемъ показалась блая голова коровы.

Старикъ, не останавливаясь ни на минуту, пошелъ не взглянулъ даже на овецъ и барана, которые, вытуливъ на него глаза свои, казалось, чего-то ждали, и принялся оглядывать корову. Увидя себя предметомъ такого вниманія, животное,— съ радости, вроятно,— дунуло такъ сильно мокрыми своими ноздрями въ корыто, куда нагнулся было хозяинъ, что, тугъ же напустило ему въ лицо цлое облако отрубей и пыди.

— Эхъ! Христосъ съ тобой! вымолвилъ онъ, протирая глаза и отступая шагъ назадъ: — знать, соскучилась стоять? Погоди, погоди, завтра на травку выпустятъ. Эй, Петруха! подь-ка сюда, прибавилъ онъ, обращаясь къ сыну, который развшивалъ хомуты…. Старуха наша хоть и не велитъ похваляться, а надо сказать правду,— погляди-ка,— знатная животина попалась намъ, на всемъ сел другой такой не найдешь,— ей-Богу, правда, ишь утробистая какая! присовокупилъ онъ, трепля ее самодовольно по ребрамъ.

— Демьянычъ! а, Демьянычъ! что те тамъ надыть?… чего не видалъ! послышался полусердитый, дребезжащій голосъ на другомъ конц навса.

Старикъ проворно заслонилъ плетень и, вынырнувъ изъ-подъ клти вмст съ сыномъ, очутился въ нсколькихъ шагахъ противъ жены,— крошечной старушки съ вдавленными плечами и грудью, которая торопливо пробиралась по кирпичикамъ и полньямъ, разбросаннымъ для хода по двору, отъ крылечка до навса.

Поступь ея и движенія отличались необыкновенною суетливостію и прыткостію, худенькое желтоватое лицо, сморщенное преждевременно пареньемъ въ печахъ, работой, зноемъ и всякими другими невзгодами, на-половину только выглядывало изъ подъ синяго прорваннаго платка, небрежно окутывавшаго голову, сразу можно было узнать въ ней тхъ хлопотушекъ домохозяекъ, охотиницъ до мелочного порядка, вчно суетящихся, вчно бгающихъ отъ печурки до коморы, отъ коморы до клти, самоуправно распоряжающихся всмъ домомъ и наполняющихъ его ворчаньемъ, стоящимъ, впрочемъ, лучше иной ласки.

— Ну что ты, старый дурень, прости Господи, глаза-то уставилъ, проговорила она скороговоркою, приправляя каждое слово быстрымъ движеніемъ головы и рукъ и едва сохраняя равновсіе на полн, вертвшемся подъ ногами: — небось, извести захотлось животину-то?… Стоитъ себ старый дурень да похваливаетъ.— Стоитъ да похваливать, продолжала она, горячась боле и боле и наступая на мужа, который стоялъ, почесывая затылокъ и ухмыляясь въ бороду: — небось, много у тебя коровъ-то?… хочется, врно, чтобъ она издохла какъ у Стегня…. тьфу!!..

Тутъ старуха плюнула съ сердцемъ черезъ правую руку наземь, какъ это водится обыкновенно, чтобы отвести вліяніе дурного глаза, и тотчасъ же, измнивъ недовольный голосъ, обратилась къ сыну:

— Охъ! касатикъ ты мой…. что не веселъ, родной? аль больно измаялся?… поди въ избу, болзный, поди, киселику посндай…. ишь отецъ-то словно чужакъ теб достался…. ступай, кормилецъ… Ну чего буркулы-те уставилъ? стоитъ да глядитъ! прибавила она, гнвно обращаясь къ мужу.

— Ладно, ладно, иду, отвчалъ тотъ, посмиваясь:— эхъ кабы хозяйка намъ молочка вынула, Петруха…. Я чай, сказали бы мы ей спасибо…. ась?…

— Да, есть у меня молоко, нарочно такъ вотъ и припасла про васъ, какже!… ступай-ка, вороты-те отопри лучше, ишь ребята стучатъ….

Заботливость оказалась, однакожь, лишнею: ворота протяжно скрипнули, и на дворъ вбжали два мальчика, лтъ по десяти. На одномъ была лишь прорванная рубашенка, руками, вынутыми изъ рукавовъ, болталъ онъ за пазухой, наполненной бабками, и глядлъ изъ-подлобья, другой, смуглый, кудрявый, держалъ между пальцами какое-то подобіе утки изъ муравленой глины, которую не выпускалъ изо рта, издавая такіе пронзительные звуки, что куры, усвшіяся-было а жердочк, поскакали внизъ и забгали, какъ угорлыя, по двору.

— Тятька! закричали въ одинъ голосъ парнишки: — пусти насъ на водопой!…

Демьянъ, не слушая возраженій своей старухи, начавшей-было браниться за баловство, посадилъ ребятъ на лошадь, отворилъ ворота, выпустилъ ихъ на улицу и пошелъ въ избу, за Петромъ, который стоятъ уже на крылечк и умывалъ лицо изъ горшечка съ четыремя горлышками, болтавшагося на перекладинк противъ двери.

Минуту спустя, старуха вошла за ними въ избу, таща потихонечку подъ полою горшокъ молока.

— На, касатикъ, покушай, съ Богомъ, сказала она, ставя передъ сыномъ, подл деревянной солоницы, наполненной комками соли, огромную чашку съ киселемъ: — въ пол-то, я чай, проголодался, сердечный

— Ну, старуха, засушь какая! напасть да и только, началъ Демьянъ, опрокидывая посл каждаго глотка ложку къ закраин чашки: — коли Господь не создастъ нынче дождичка, быть опять недороду…

Прошло нсколько минутъ молчанія, посл которыхъ старуха украдкою взглянула на мужа, отошла къ перегородк, отдлявшей избу отъ печи, и кивнула ему оттуда пальцемъ.

— Демьянычъ, подь-ка сюда…. вымолвила она.

Старикъ опрокинулъ ложку, всталъ изъ-за стола и пошелъ за перегородку.

— Быть дождю, таинственно шепнула она ему на ухо:— я, касатикъ ты мой, ономнясь въ колодезь-то мошку подсыпала…

Старикъ недоврчиво покачалъ головою, слъ къ столу и продолжалъ ужинать.

— Старуха, а, старуха!…

— Ну, что еще? спросила она быстро, высовывая голову.

— Кисель-то какой у тебя нынче знатный. Вотъ такъ ужь кисель… продолжалъ онъ, усмхаясь: — густъ только что-то… я чаялъ, ты молочкомъ его поразбавишь…. ей, ссуди молочкомъ! право, спасибо скажемъ.— Петруха, проси у матери,— чего зваешь…

— Да что ты, одурлъ нынче, что ли? прости Господи! ишь его!… Ну, ну, на теб, на, шь! на, на!… проговорила она, смягчая постепенно голосъ и ставя на столъ горшокъ съ молокомъ.

— Ай-да хозяйка! вотъ такъ уважила! ну, разсказывай, что дома длала?

— А что длала, встимо что, не баклуши била.

— Понавдывался кто въ избу?

— Встимо, ворчала она, суетясь у печки:— свтъ не безъ добрыхъ людей.

— Ктожь былъ?

— Кто! кто!… а теб что? были, да и полно.— Дарья была!

— Ой ли! ну, что, отступилась отъ нея лихоманка?

— Да, какъ бы не такъ, отступится! тутъ невсть еще какъ другой-то болсти не приступитъ — совсмъ извелась, сердечная.

— А что?

— Встимо что: во тоск да во кручин живетъ, одни побои да понуканья, только и видитъ. Тугъ и безъ лихой болсти непроживешь. Мужъ пьяница, охаверникъ,— чтобъ ему, собак, на томъ свт… тьфу! Парнишечка-то въ послднее время больно измаялъ ее: грыжа у него показалась, ночь за нимъ ходитъ, не смигнетъ: болзная такая, день отъ мужа некуда голову преклонить. Охъ, встимо, все бы притерплось, какъ бы не онъ, охаверникъ проклятый! Сохнетъ, бездольная, словно порошинка, рада, рада, коли хлбушка корочку слезами-те горькими смочетъ, изо-дня-въ-день плоше да плоше, убивается кажиной день, горькая, право, такъ-то жаль бабенку, смирная такая…. А все отъ недобраго глаза сухота-то припала, все эта вдьма Домна, все она, проклятая!

— Да полно, старуха, такъ ли? мало ли что говорятъ бабы, она, можетъ, и въ мысляхъ не держала…

— Вотъ еще разсказывать сталъ! заговорила съ жаромъ старуха: — бабы, я чай, видли, какъ она проклятая идетъ, идетъ за ней, нагнулась, недобрая, взяла изъ-подъ ея слда земли да и бросила по-втру, она давно на нее злобу имла…. Она и мальчишку-то сглазила… Подошла объ самое заговенье: Дарья стоитъ, такъ-то, лиха не чая, и держитъ его: ‘Экой, говоритъ, у те брюхастый парнишка!’ Съ той самой поры съ нимъ и попритчилось: сухота припала, я еще надоумила съ уголька спрыснуть, это бы совсмъ померъ… Бабы, я чай, сами видли: что имъ врать-то? Давно бы пора ее изъ деревни выгнать: пускай идетъ къ своему Никанору на фабрику, пусть тамъ и безчинствуетъ съ нимъ….

— Э-ге-ге! никакъ дождичекъ не на-шутку сбирается: ишь какъ заволокло, неожиданно перебилъ старикъ, нагибаясь къ окну: — дай-то Господи! Петруха, пойдемъ на улицу: я чай, весь народъ туда валитъ порадоваться Божей милости, пойдемъ, старуха, и ты….

Едва успли вс трое ступить въ сни, какъ яростный ударъ грома прокатился надъ избою.

— Демьянычъ, Демьянычъ! кричала старуха, крестясь и метаясь какъ угорлая: — тащи скорй лопату на дворъ…. гд она?… вонъ, вонъ, въ углу… тащи ее скоре на дворъ: оброни, помилуй, бда прилучится: громъ упадетъ на крышу…. А что, касатикъ, впервые нынче громъ-то? спросила она шопотомъ у мужа, когда тотъ вынесъ лопату.

— Впервые, а что?

— Слава теб Господи, что въ скоромный день… Охъ, родной ты мой, присовокупила она таинственно, наклоняясь къ его уху:— это бы во весь годъ, какъ есть, коровы не стали давать молочка…

Тутъ она вышла на крылечко и набожно перекрестилась.

Громъ между тмъ прокатился во второй и третій разъ, и когда старики присоединились къ сыну, который стоялъ уже на заваленк и глазлъ на народъ, толкавшійся подъ каждыми воротами, крупныя капли запрыгали на пыльной дорог, и вскор дождь полилъ какъ изъ ведра.

— Создай, Господи, тихую воду и теплую росу, говорили посл каждаго громового удара Демьянъ и его старуха, крестясь на небо.

Со всхъ сторонъ, сквозь густое покрывало дождя, мелькали руки, которыя подымались и творили крестное знаменіе, многіе выходили даже на середину улицы, заглянуть, на-долго ли обложило небо. Заваленки и подворотни наполнялись мужиками, бабами, ребятами, даже дряхлыя старушки-бабушки, много дней не сходившія съ печки, и т показались въ толп съ грудными внучками на рукахъ. Посреди шума и хлестанья ливня слышались отовсюду радостныя восклицанія, мальчишки и двчонки бгали какъ угорлые по лужамъ, хлопая въ ладоши и припвая съ крикомъ и визгомъ:

Дождь, дождь,

На бабину рожь,

На ддову пшеницу,

На двкинъ ленъ,

Поливай ведромъ!…

Ночь уже окинула непроницаемою пеленою деревню, уже давнымъ-давно наступило время отдыха, улицы и заваленки давно были пусты, но долго еще изъ крошечныхъ оконъ избушекъ дды высовывали на дождикъ костлявыя руки и сдыя головы, и долго изъ конца въ донецъ раздавались посреди смолкавшаго ливня восклицанія: ‘Создай, Господи, тихую воду и теплую росу!..’

IV.

Ужь и нтъ такихъ людей,
Какъ фабричныхъ мигачей!
Они пьютъ, дятъ готово,
Носятъ стеганое!…
Простонародная псня.

Въ деревн прежде всхъ пробудился пастухъ, шестидесятилтній старикъ, безъ роду и племени, нанимавшійся обыкновенно въ околодк на лто пасти стадо. Нагнувшись къ крошечному волоковому окну и увидавъ, что на двор уже свтлетъ, онъ началъ поспшно мотать онучи, одвшись, старикъ подошелъ къ темному углу мазанки и принялся будить мальчика лтъ десяти, худенькаго, щедушнаго, это былъ его батракъ. Старикъ нанималъ его у полунищаго, вдоваго мужика, обремененнаго многочисленною семьею. Мальчикъ, дрожавшій отъ предразсвтнаго холода подъ лохмотьями и соломой, очутился скоро на нотахъ. Запрятавъ тогда въ кузовокъ свертокъ лыкъ, кочедыкъ и колодку, перебросивъ черезъ плечо начатыя лаптишки и длинный смоляной кнутъ, старикъ взялъ съ полки рожокъ, свитый изъ бересты, и, сопровождаемый щедушнымъ мальчикомъ, вышелъ изъ мазанки.

Утро было чисто и ясно, на неб ни облачка, свжій втерокъ распространялъ въ воздух запахъ полей и луговъ, промоченныхъ на-сквозь вчерашнимъ дождикомъ. Заря занималась.

Пастухъ сталъ спиною къ околиц, перекрестился, оглянулъ деревню и заигралъ въ рожокъ, посл двухъ-трехъ колнъ, онъ медленно пошелъ по середин улицы, сопровождаемый мальчикомъ, тяжело переступавшимъ по влажной дорог, чернвшей между яркими полосами травы, съ которой начинали сверкать и дробиться дождевыя капли. Старикъ не усплъ пройти половины улицы, какъ уже вс хозяйки встрепенулись и засуетились.

— Вставай, вставай! кричала жена Демьяна, дергая мужа и Петра, спавшихъ подъ овчинами на полатяхъ, на двор совсмъ блехонько! вставайте, касатики, ишь пастухъ скотину сзываетъ! вставай, Демьянычъ! рази не вдаешь нон Егорья, стадо въ первые въ поле выгоняютъ.

И, успокоенная тмъ, что оба свсили ноги съ полатей, она обратилась къ малолткамъ, лежавшимъ на лавк подъ образами.

— Подь, я умою тебя, болзный, нашептывала она, подымая младшаго.— Ваня, подь, батюшка, ко мн… Ну, полно же, полно, продолжала она, видя, что оба жмурили глаза и тянулись на лавку: — а я пирожка дамъ съ кашкой, слышь, слышь, какъ пастухъ-то играетъ? ступайте скорй на улицу. Она насильно стащила ребятишекъ съ лавки, вынесла ихъ на крылечко и начала спрыскивать водою. Почти въ тоже время на крылечк показался Демьянъ, онъ окинулъ сонливыми глазами дворъ и какъ бы невзначай направился прямо къ клти, гд стояла корова.

— Демьянычъ! куда ты? закричала старуха, бросая ребятъ и кидаясь вслдъ за мужемъ: — ну, чего ты лзешь къ ней, въ самомъ-то-дл? Ступай лошадей лучше напой, народъ давно на улиц, добрые люди въ поле собираются.

Видно было, что ей страхъ хотлось выпроводить мужа изъ своихъ владній.

Когда онъ вышелъ вмст съ Петромъ, она сунула парнишкамъ по корк чернаго пирога съ кашей и точно также выгнала ихъ на улицу.

Оставшись одна, старушка тщательно заперла ворота и побжала въ избу, тамъ сняла она изъ-за иконы пыльный пучокъ вербы, вынула изъ него втку и, вернувшись на дворъ, обмахнула ею нсколько разъ корову. Во время этой церемоніи она не переставала нашептывать ей что-то на-ухо, сморщенное лицо старушки сохраняло самое строгое выраженіе. Наконецъ она положила вербу подъ ворота, открыла ихъ настежъ и принялась гнать корову изъ клти, соблюдая при этомъ, чтобы животное перешло не иначе изъ двора на улицу, какъ черезъ вербу.

Пастухъ все еще игралъ на рожк, но уже за ними вмсто блднаго мальчика слдовала теперь цлая толпа крикливыхъ ребятъ и двченокъ. На двор совсмъ разсвло, первые лучи солнца играли на рзныхъ и соломенныхъ макушкахъ избъ, придавая какую-то особенную чистоту и ясность окрестности, деревьямъ и воздуху. Со всхъ сторонъ показывался народъ, вс сходились на середину улицы, къ колодцу, гд остановился старый пастухъ и куда отовсюду сгоняли стадо.

— Тетка Арина, а тетка Арина, возьми парнишку, возьми его на руки! ишь подъ ноги лзетъ: того и смотри, быкъ запыряетъ! кричала солдатка Домна, просовывая впередъ красное лицо свое и махая руками.— Куда лзешь? пострлъ! вотъ я те…. у-у…. какъ пойду!…

— Бабы, касатки! пропустите Дарью, совсмъ путь заслонили! дайте ей пройти, раздалось на другомъ конц кружка, густвшаго вокругъ стада.

— Ступай, ступай, заговорило въ одно время нсколько бабъ, давая дорогу двумъ шаршавымъ овцамъ и худощавой женщин съ изнывшимъ лицомъ, державшей въ одной рук грудного младенца съ изсохшими ножками, въ другой — жиденькій прутъ вербы.

— Эхъ, знатная у те корова-то какая, сватъ! вымолвилъ долговязый рыжій мужикъ, обращаясь къ Демьяну, успвшему напоить лошадей и присоединиться къ толп.

— И деньги зато хороши, отвчалъ Демьянъ, самодовольно поглядывая то на присутствующихъ, то на корову: — не даромъ досталась.

— Ну, чего не видали! возразила съ сердцемъ жена его, проворно подбгая къ разговаривавшимъ.— Тьфу, пострлы! прибавила она, отплевывая черезъ правую руку.

Въ толп послышался хохотъ.

— Что ты ругаешься, тетка! твое же добро хвалятъ, а ты коришь да хаишь, подала голосъ Домна, просовывая голову къ старух: — встимо, противъ твоей коровы на всей деревн не сыщешь: ишь, гладкая какая!

— А ты чего лзешь? запальчиво возразила старушка: — эхъ, ты, ты!

— Да ты въ-заправду что ругаешься?… ишь какъ ее куражится.

— Встимо чего — твоя похвальба хуже всякой брани! я чай, вс добрые люди тоже скажутъ, ты вонъ и Дарью-то испортила и парнишка ея сглазила….

— Ахъ ты, загуменная карга! это ты всмъ ворожишь да лихость всяку напускаешь, затрещала солдатка, порываясь впередъ:— ишь разспсивлась какъ! жирны больно стали!… словно барскаго помету, тронуть нельзя, такъ и шипитъ на кажиное слово, какъ желзо каленое, когда на его плюнешь…. вотъ что!…

— Ахъ ты окаянная ты этакая!… и отца и мать-то твою вс знали: такіе же были лиходи… шла бы лучше въ Бабурино село на фабрику къ своимъ полюбовникамъ, чмъ здсь всхъ баламутить!… вотъ что!… съшь!…

— Сама съшь!…

Хохотъ усиливался, толпа притиснулась къ ссорившимся.

Богъ знаетъ, до чего бы дошла ссора, еслибъ въ эту самую минуту всеобщее вниманіе не отклонилось появленіемъ Никанора Иваныча, фабриканта, который подъхалъ на своемъ воз. Возъ былъ до верху навьюченъ мотками бумаги и пряжи, такъ-что напереди только оставалось мсто для хозяина, правившаго толстой саврасой кобылой.

Никаноръ Иванычъ игралъ сильную роль между мужиками того узда, хотя онъ былъ такой же сермяжникъ, какъ и они, однакожь, онъ держалъ ихъ всхъ въ своихъ рукахъ. Не было такой семьи, изъ которой хоть одинъ человкъ не работалъ бы на его фабрик, кром этого онъ раздавалъ еще работу на домъ, сверхъ всего онъ былъ чмъ-то въ род банкира между поселянами. Приходилали кому нужда прикупить лску, подходилъ-ли годъ къ исходу и не хватало хлба, пала ли лошадь передъ рабочею порою, хозяинъ волею-неволею бредетъ въ Бабурино на фабрику.

— Такъ и такъ, молъ, Никаноръ Иванычъ, ссуди, кормилецъ, денженками: бда стряхнулась на меня, не оставь….

— А на что теб?

— Да такъ и такъ, батюшка, во какое дло вышло…. а ужь на-счетъ заработки за себя не постоимъ, къ сроку преставимъ.

— Ты когда взялъ основу?… съ перваго Спаса, что ли?… такъ, ладно… ну, чтобъ была къ Рождеству готова, съ тмъ и даю деньги…

И бьется, колотится мужикъ, чтобы поспла во время непосильная работа и въ конецъ не утратить кредита Никанора Иваныча въ тугую пору.

Никаноръ Иванычъ зналъ, слдовательно, боле или мене обстоятельства каждаго мужика и, разумется, кто себ врагъ, пользовался частенько этимъ знаніемъ. Онъ пріобрталъ также не мало всу своею ученостію, кром того, что мужики видли его каждое воскресенье на клирос, подтягивающаго басомъ дьячку и пономарю, онъ частенько выходилъ читать апостола. Никаноръ Иванычъ носилъ синій кафтанъ въ распашку, рубаха была на немъ всегда ситцевая, на пояс его болтался мдный гребешекъ, хотя, правда, немного было на голов его что расчесывать. Вмсто лаптей, надвалъ онъ сапоги съ каблуками, унизанными гвоздями съ четырехгранными головками. ‘Купецъ, купецъ, да и полно!’ говорили всегда мужики, когда фабрикантъ прозжалъ по улиц въ телжк или выходилъ подбоченясь на рзное крылечко фабрики. И, въ-самомъ-дл, онъ во многомъ походилъ на купца: выпивалъ по самовару кипятку въ сутки, избу свою, оклеенную внутри лубочными картинками, называлъ горницею, водился охотне съ уздною знатью, мельниками, купцами и дворовыми людьми, съ мужиками же кумился не иначе какъ съ богатыми или когда приходила въ комъ нужда. Впрочемъ, былъ исправный платильщикъ, надо отдать справедливость, счеты и книги держалъ въ хорошемъ порядк, велъ себя вообще гладко и чинно, въ одномъ разв можно упрекнуть его: рзовъ былъ на-счетъ волокитства, сильно даже рзовъ, но гд же сыскать человка безъ лиха?

— Что у васъ за сходка! чего расходились? шутливо повторялъ Никаноръ Иванычъ, продираясь сквозь толпу и показывая каждому свое пухлое лицо, оканчивающееся тучной бородой.

— Бабы поругались за корову! отвчали отовсюду мужики и парни, осклабляя зубы.

— Какія бабы? за какую корову?

— Домна, солдатка, съ демьяновой женой.

— Э-ге-гей, тетки! что горло-то дерете! изъ чего у васъ вышло? спросилъ фабрикантъ, протискиваясь къ двумъ бабамъ.

— Ничего, батюшка, ничего, свое дло! вымолвила съ сердцемъ демьянова старуха.

— Здорово, братъ, Демьянъ, продолжалъ Никаноръ Иванычъ, обращаясь къ Демьяну, который уговаривалъ жену: — изъ какой коровы у нихъ вышло?… Не изъ твоей ли? покажи-ка мн ее… я наслышенъ отъ людей, хороша больно животина….

— Вотъ она, вотъ смотри, отвчалъ мужикъ, раскланиваясь съ фабрикантомъ.

— Э-ге-ге…. и въ-заправду корова добрая, произнесъ тотъ, оглядывая ее со всхъ сторонъ и значительно сжимая губы: — гд это ты подддюлилъ ее?… славная, славная, нечего сказать….

— На Люблинской ярмарк, отвчалъ Демьянъ, самодовольно потряхивая головою и не замчая жены, которая, заслыша рчь о коров, бросила солдатку и присоединилась къ мужу.

— Много молока даетъ? спросилъ фабрикантъ, продолжая ощупывать животное.

— Не знаемъ еще, Никаноръ Иванычъ: стояла все на мякин, сдается, сила будетъ, какъ травку начнетъ подбирать….

— Гм! а дорого далъ?

— А какъ бы сказать, началъ Демьянъ и остановился, взглянувъ на жену, которая моргала, мигала и трясла головою.

— Нешто она полюбилась теб, Никаноръ Иванычъ?

— Славная корова! ай да Демьянъ!…

— Животина знатная, Никаноръ Иванычъ, ишь ребры-те выпучила, утробистая животина! заговорило разомъ нсколько мужиковъ и бабъ, обрадованныхъ случаю подать свое мнніе.

— Ну, вотъ вдь и вс добрые люди говорятъ! неожиданно прокричала Домна, становясь на ныпочки и просовывая раздиренный носъ свой: — а ты ругаться зачала… эхъ ты…. добро еще свой языкъ безъ костей….

— А тебя спрашиваютъ! молчи, молчи… начала-было демьянова хозяйка.

— Полно, полно вамъ, бабы, экія какія! ужь подлинно: бабье сердце, что глиняный горшокъ: вынешь изъ печки, онъ пуще шипитъ… Но моему вотъ что, Демьянъ, вымолвилъ Никаноръ Иванычъ, примирительно-шутливымъ голосомъ:— чмъ вамъ ссориться, продайте-ка лучше мн корову-то, право-ну, по рукамъ, что ли?…

— А ты что даешь, Никаноръ Иванычъ?

— А сколько просишь?

— Мало не возьму, самимъ нужда, затмъ и купили….

Тутъ старуха придвинулась совсмъ къ мужу и начала дергать его за полы.

— Знамое дло, сказалъ фабрикантъ: — на то и я покупаю, что нужда.

— Ну, хорошо, мы теб продадимъ, а сами съ чмъ останемся?…

— Слушай, Демьянъ, уговоръ лучше денегъ: я теб свою корову дамъ,— слышь, что возьмешь въ придачу?

— А что намъ въ твоей коров! все одно, что есть она, что нту, я и сорока рублевъ не возьму въ придачу…

— Ну, нтъ, смышленъ больно, перебилъ фабрикантъ, лукаво подмигивая: — я чай, и за всю-то столько не далъ… сердито больно просишь….

— Нтъ, Никаноръ Иванычъ, я вовсе не продаю ея. Гд хошь, тамъ и ищи, самимъ нужно, животина хороша выпала.

— Эй, продай, Демьянъ, полно теб ломаться….

— Нтъ, Никаноръ Иванычъ, не продаю.

— Ну, возьми двадцать рубликовъ и корову мою въ придачу…

— Ненадыть и сорока.

— Продай, говорю

— Нтъ, ей же ей, не продамъ, упрямо заключилъ мужикъ, отдергивая руку жены, которая закрутилась вокругъ его полы.

— Бери тридцать рублевъ въ придачу, послднее слово.

— Ненадыть.

— Вотъ, подижь, сладь съ нимъ! возразилъ съ досадою фабрикантъ, обращаясь къ окружавшимъ.

— Коровенка-то хороша больно, Никаноръ Иванычъ…

— И вы туда же, эхъ вы!.. Эй уважь, Демьянъ, могри, чтобъ опосля не каяться….

— Не продаю! отвчалъ Демьянъ, махнувъ ршительно рукой.

— Ну, какъ знаешь, такъ и длай, жаль, жаль, да и Богъ съ тобой, произнесъ фабрикантъ, хмуря лобъ:— самъ придешь просить о чемъ-нибудь….

— Да нешто я въ чемъ причастенъ, Никаноръ Иванычъ, отвчалъ смясь Демьянъ: — что теб полюбилась моя корова, мы ее не на продажу купили, всякій за свое добро стоитъ….

Въ то время, какъ они разсуждали такимъ образомъ, стадо постепенно прибывало между пестрыми рядами густо столпившагося народа, каждая хозяйка пригоняла сюда вербой послднюю овцу свою, въ рукахъ каждой виднлась ватрушка, или лепешка, или нсколько яицъ, которыми, по принятому обыкновенію, обдляютъ въ день Егорья пастуха, какъ бы для того, чтобы задобрить его къ хорошему уходу за скотиной.

— Пора, сказалъ пастухъ, уложивъ приношенія въ мшокъ и взваливъ его на худенькія плечи мальчика: — вишь, солнышко какъ высоко….

— Съ Богомъ! съ Богомъ! зашумло отовсюду.

Толпа разступилась надвое, и стадо ринулось съ ревомъ и блеяньемъ къ околиц, преслдуемое ребятишками, которые бжали, размахивая вербами, вырванными почти насильно изъ рукъ матерей.

— Эй, бабы, несите скорй шпули да приходите разбирать бумагу… мн недосугъ! закричалъ Никаноръ Иванычъ, поворачиваясь спиною къ Демьяну, который тотчасъ же поплелся съ хозяйкой домой.

Минуту спустя, подле воза Никанора Иваныча осталась одна только Домна, улица, за минуту кипвшая народомъ, почти опустла, кой-гд виднлись мальчишки, бгавшіе въ-запуски, да мужики, хлопотавшіе у воротъ подл сохи и собиравшіеся въ поле.

Домна оглянулась на стороны и подошла ближе къ фабриканту.

— Здравствуй, Домнушка, что тебя давно не видать? началъ Никаноръ Иванычъ, охорашиваясь: — хоть на Святой завернула бы на фабрику, аль распрогнвалась, сударка?…

— Да, какже, есть мн время, отвчала она заискивающимъ, игривымъ голосомъ: — къ тому же и ловки вы больно….

— А что?

— Да тоже…. забылъ, что ли?

— Видитъ Богъ, не помню….

— То-то — а кто посулилъ сафьяновые башмаки? сказала она, показывая ему рядъ блыхъ зубовъ.

— Эка баба! проговорилъ въ полголоса фабрикантъ: — разв ты изъ одной корысти къ намъ хаживала?… вишь, вс вы, видно, здсь корыстью забрались, словно жиды какіе, право-ну….

— Да, жиды, извстно, жиды, вымолвила Домна, наклоняя на бокъ голову и поддразнивая фабриканта,

— Разумется одинъ за корову заломилъ чуть не сотенку, а другая дошла до Бабурина, три версты всего, а сафьяные башмаки…. Вынь да положь, а что, въ-самомъ-дл, Домнушка, безъ ссоры, не знаешь ли, сколько далъ Демьянъ за корову? больно она мн полюбилась….

— Пожалуй скажу, а что дашь?…

— Ну, вотъ!… да я коли захочу, безо всего навдаюсь: я чай, не ты одна знаешь.

— А вотъ же никто, ей-Богу, никто не знаетъ, загговорила торопливо солдатка: — я знаю, какъ и корову-то достать… прибавила она, понизивъ голосъ и осматриваясь вокругъ.

— Ой ли?

— Провалиться мн на эвтомъ мст, отсохни руки и ноги, чтобъ мн…

— Ладно, ладно… ну, слушай Домна, уговоръ лучше денегъ, когда правду скажешь, будутъ теб башмаки, что посулилъ, да еще въ придачу платокъ набивной куплю, ей-Богу, куплю.

— Обманешь…

— Ну, вотъ.

— Побожись.

— Ей-Богу, куплю.

— Знаешь Петрушку демьянова, начала Домна, подходя еще ближе.

— Какъ не знать! я чай, не хуже твоего, перебилъ Никаноръ Иванычъ, лукаво подмигивая солдатк: — пять лтъ у меня на фабрик работалъ, а что?

— Ему полюбилась Карпова Парашка, отецъ и мать, старая вдьма, непрочь женить его, да только Карпъ-то восемьдесятъ рублевъ проситъ выкупу…. Имъ, знаешь, не въ домекъ это было, они и польстились на корову, да сорокъ рублевъ, послднія что были, и отдали, приходится ждать имъ съ невстой до осени…. А ужь такъ-то хочется имъ породниться съ Карпомъ: встимо, староста свой братъ будетъ тогда. Ты, Никаноръ Иванычъ, запужай ихъ только своимъ племянникомъ, Игнаткой: скажи, что сватаешь его за Карпову Парашку, на деревн и то объ эвтомъ толкуютъ бабы, денегъ-то, восьмидесяти рублевъ, Демьяну по осени взять неоткуда будетъ: знамо, оброкъ, то, другое. Ты пптрушкинъ миткаль не возьми: съ нихъ спси то и убудетъ, а ты тогда и приступи къ нему: либо Парашку уступишь, либо корова твоя будетъ, особливо коли денегъ еще посулишь…. Корову купишь, а тамъ все засылай къ Карпу сватовъ, все одно, теб сходно за восемьдесятъ рублевъ взять двку…. что на Демьяна теб глядть, своя рубаха ближе, коли хочешь, я сама теб посватаю….

— Ладно, ладно, перебилъ Никаноръ Иванычъ, самодовольно разглаживая бороду:— ай да Домна! съ печи летитъ, семдесятъ семь душъ задумываетъ! Ну, ужь, уважила, прибавилъ онъ, тряхнувъ головой: — видитъ Богъ, не даромъ побожился — корова моя, теб башмаки и платокъ…

— Вотъ еще что сказалъ! сердито воскликнула солдатка: — нтъ, башмаки давай, какъ было по уговору, къ Троицыну дню.

— Тише, глупая, аль не видишь, бабы идутъ… никакъ вонъ и демьянова старуха идетъ…. чего боишься? отдамъ, коли побожился.

Домна повернула за другую сторону воза.

— Вотъ, кормилецъ, прими коклюшки, сказала старуха Демьяна, подавая ему связку:— парнишки мои намотали….

Наканоръ Иванычъ взялъ, сосчиталъ коклюшки, отмтилъ ихъ на бирк, противъ демьянова дома, и подалъ старух взамнъ три мотка бумаги.

— Эй, старуха не скупись, вымолвилъ онъ: — скажи мужу, чтобъ уступилъ корову….

— Э-э-э, касатикъ, отвчала старуха, накидывая на себя плаксивый жалкинькій видъ, съ какимъ обыкновенно бабы обращаются къ сильному человку:— что ты на нее больно позарился? сами радешеньки, что купили животинку-то, не знать какъ ужь и ради-то ей… какъ это она полюбилась теб, родной? что въ ней? не больно видущая, зазорная…. все народъ наговорилъ теб….

Тутъ къ возу приступило нсколько бабъ, и старуха, пользуясь этимъ случаемъ, взяла мотки подъ мышку и ковыляя направилась въ избу.

У воротъ нашла она Петра и мужа, которые запрягли уже лошадей въ сохи и собирались хать въ поле.

— Ну, что, далъ небось мотковъ? а я чаялъ онъ въ отмстку поартачится пробавлять насъ работой…. ишь глаза-то у него стали больно велики: что завидитъ, подавай ему….куда бояроватъ сталъ, настоящая гуфара!…

— Мотри, Демьянычъ, бды какой бы не вышло…. охъ….

— Ну, вотъ, какая бда… э! полно старуха, гореваньемъ не пособить, хоша и было бы о чемъ… Ну, Петрушка, пора: вишь солнышко гд?… Вотъ пахать такъ, ужь нечего сказать, ладно нынче будетъ, прибавилъ онъ, весело оглядывая черныя поля, стлавшіяся въ-право отъ околицы.

Старикъ нахлобучилъ на глаза шапку, взялъ возжи и, сопровождаемый сыномъ, побрелъ за лошадью.

— Господь съ вами, родные! проговорила со вздохомъ старуха, когда оба очутились уже за околицей.

За тмъ перекрестила она нсколько разъ воздухъ, къ той сторон, куда похали пахари, повернулась ко двору и, согнувшись въ-три погибели, торопливо поплела въ избу.

Люди семьями
Принялися жать,
Косить подъ корень
Рожь высокую.
Въ копны чистыя,
Снопы сложены,
Отъ возовъ всю ночь
Скрыпитъ музыка.
Кольцовъ.

Было около полудня. Солнце пекло невыносимо, въ воздух становилось жарко и душно какъ въ раскаленной печк. Поля и окрестность обозначались въ отдаленіи какими-то движущимися, волнующимися очертаніями, кой-гд разв, подъ воротами да навсами, бросавшими синевато-сквозныя тни, можно было найти легкое убжише отъ зноя.

Въ деревн царствуетъ тишина мертвая.

Въ иное время, въ тотъ же полдень, когда все отдыхаетъ отъ утреннихъ трудовъ, встртишь хоть толпу мальчишекъ, играющихъ у колодца, или старушечку, разстилающую холсты на лужайк, или послышатся мрные удары валька съ ближайшаго плота, теперь все пусто, собака не пробжитъ по пыльной улиц….

Пора стоитъ рабочая, страдная пора, какъ называютъ ее въ деревняхъ. Теперь и старушки, и дтки ихъ, и даже животныя, все живмя живетъ въ пол.

Вотъ почему такъ тихо въ деревц и кром неугомонныхъ воробьевъ, перелетающихъ иногда цлыми стаями отъ одного коноплянника къ другому, ничего не встртишь на улиц.,

Но вотъ, однакожь, посреди тишины протяжно заскрипли чьи-то ворота…. Секунду спустя, изъ-подъ густой тни показаласъ Дарья. Она тащила на спин люльку, или зыбочку, въ рукахъ ея виднлись срый гляниный кувшинъ и коровай, завернутый въ полотенце.

Черты изнывшаго лица ея, казалось, еще боле вытянулись съ весны, загаръ какъ бы вовсе не касался блдныхъ щекъ бабы.

Она медленно добрела до конца деревни, сняла невыразимо бережно зыбочку съ нлечь, тихо поставила ее на-земь и отворила околицу.

Путь къ полямъ лежалъ, какъ уже извстно, черезъ лугъ, поднимавшійся накатомъ къ рощ. Дорога только-что начиналась, а между тмъ крупныя капли пота выступали на сухощавомъ лбу и впалыхъ щекахъ Дарьи, но усталость и тяжесть ноши не измняли ни мало кроткаго выраженія лица, при малйшемъ шорох или крик изъ зыбки, она выпрямлялась, поворачивала назадъ голову и безпокойно разглядывала блдное личико младенца, подернутое потомъ и казавшееся еще блдне въ желтоватой тни, бросаемой толстой холстиной.

Очутившись у опушки рощи, Дарья пріободрилась, отерла потъ, оглянула кувшинчикъ, поправила зыбку и пошла скоре.

Лсъ погруженъ былъ въ какую-то сладкую дрму, каждая втка лниво, отдыхала въ тишин и зно, листъ не шелыхался, все было тихо и вмст, съ тмъ полно таинственной жизни: Кой-гд лопнетъ стручекъ, сбрасывающій смя, прожужжитънаскомое въ жирной трав, опутывающей мшистые корни, тамъ, изъ-подъ темной груды слпившихся листьевъ тяжело ломится мухоморъ, и алая шапка его, облитая лучемъ, случайно прорзавшимъ тучную листву, ярко сверкаетъ посреди лиловыхъ колокольчиковъ, бузины и кашки, покрытыхъ синею тнью, прокричитъ иволга,— и снова тишина….

Дарья остановилась, придержала люльку и стала внимательно прислушиваться: вдалек, на другомъ конц, рощи, раздался съ перекликами голосъ кукушки, но не успла она сосчитать и одного разу, какъ пніе смолкло и лсъ погрузился въ молчаніе.

Движеніе неотразимой тоски промелькнуло на блдномъ лиц бабы, она легонько приподняла холстяное покрывало, взглянула на младенца, который спалъ, скрестивъ худенькія рученки, и грустно покачала головой.

Мало-по-малу стали открываться поля и лощина. Тутъ все дышало жизнію. По обимъ сторонамъ проселка желтли нивы, усянныя золотыми копнами, все обозначило окончаніе жатвы, изъ рдкаго кустарника не торчали пучки колосьевъ, прицпившихся во время возки, кой-гд между гладко скошенными нивами попадались клинья еще нетронутаго хлба, блыя рубашки жницъ мелькали въ нихъ какъ сдые барашки на волнующемся мор, то тутъ, то тамъ выглядывало смуглое должное личико, осненное васильками, подымалась обнаженная рука съ пучкомъ длинныхъ колосьевъ, сверкалъ серпъ на солнц. Наскомыя, оживленныя зноемъ, носились роями въ синемъ неб, производя отдаленную музыку, которая, казалось, еще сильне давала чувствовать жизненность окрестности. Всюду между рядами копенъ подымались высокія телги, навьюченныя снопами, подл бродили распряженныя лошади, въ прозрачномъ полусвт, бросаемомъ подводами, отдыхали, развалившись, ребята, бабы и мужики, съ ихъ дюжими, плотными работниками.

Несвязный говоръ поселянъ, кой-гд начатая псня, трескъ кузнечика, голосъ жаворонка, серебряное ржаніе жеребенка въ, отдаленьи,— все это, сливаясь вмст, придавало полямъ какое-то приволье, жизнь, что-то чарующее, манящее въ эту тнь подводъ, въ эту жолтую, тучную рожь, испещренную цвтами и лниво клонившуюся къ земл.

Дарь слдовало пройти всю лощину, чтобы достичь мужа, которому несла она обдъ. Усталость ея была, однакожь, такъ велика, что она ршила приссть и отдохнуть, какъ-скоро поровняется съ нивой Демьяна, до которой оставалось уже не больно далеко. Немного погодя, ей послышались знакомые голоса, и вскор увидла она ветлу, а изъ-за нея головы Демьяна, его жены и Петра.

Расположившись въ глубокой межевой ям, заросшей вьющимся ежевичникомъ, бузиной и шиповникомъ, вс трое мирно оканчивали свой обдъ. Жиденькая тнь ветлы предохраняла отъ зноя только головы стариковъ и туловища двухъ ребятишекъ, которые спали навзничь, заложивъ об руки за голову и выставивъ на солнце ноги. На колняхъ у Демьяна была старинная липовая чашка, наполненная обломками хлба, лукомъ и квасомъ, подл него, прижавшись бочкомъ къ плетеному кошелю, лежала старуха, державшая въ одной рук кувшинчикъ, въ другой кленовую ложку, немного поодаль сидлъ Петръ. Положивъ голову между ладонями и уперши локти въ колни, онъ не раздлялъ, казалось, трапезы: ложка его лежала подл, на трав.

Когда Дарья подошла къ ветелк, ей послышалось, что старики увщевали въ чемъ-то сына.

— Хлбъ да соль, тихо сказала она, останавливаясь на закраин ямы.

— А, Дарьюшка! спасибо теб, спасибоі… вымолвилъ Демьянъ, опрокидывая ложку:— изъ деревни, что ли? мужу обдъ несешь?…

— Здравствуй, касатка, перебила старуха, ставя въ траву кувшинчикъ и приподымаясь на локт: — подь къ намъ, я чай, измаялась, полемъ-то идучи, подь, вздохни….

— Спасибо, тетушка, я здсь посижу, отвчала Дарья, отирая потъ: — мн недосугъ, боюсь запоздать.

— Все одно, болзная, что теб на солнышк-то печись, право, подь къ намъ, не запоздаешь.

— Встимо ничего, примолвилъ Демьянъ: — твой мужъ запустилъ работу — вотъ Петруху посылали мы къ ручью за водою, самъ видлъ: много еще у него непожатаго хлба, я чай, работаетъ себ, все къ вечеру поспть хочетъ останься съ нами безъ опаски, къ тому не вс еще и обдаютъ, рано….

Побжденная частію зноемъ, частію лаской, Дарья потихонечку спустилась подл Петра, который молча далъ ей дорогу, и, бережно уложивъ зыбочку въ траву, услась подл стариковъ. Поднявъ глаза, она увидла надъ собою одн лишь окраины межевой ямы, глухо заросшія травою, синее небо и верхушку ветлы.

— Ты, касатка, поближе къ намъ сядь отъ солнышка, сказала старуха.— Что, спитъ? прибавила она, прикладывая сморщенную ладонь къ люльк.

— Спитъ…

— Эй, Дарьюшка! произнесъ Демьянъ, подавая ей краюху съ отрзаннымъ ломтемъ, въ которомъ виднлись разрзанныя на-двое зерна: — не хочешь ли надломить съ нами хлбца святого? Хлбецъ мягкій, ныншній, отвдай, ты, я чай, ныншняго-то еще не пробовала, всего третьягодня помолотились….

— Нтъ, спасибо, родные, отвчала Дарья, качая головою: — что-то не хочется.

— Можетъ, теб тюрька наша приглянулась?… на, бери ложку….

— Нтъ, благодарствуй, родный, повторила она, продолжая качать головою.

— Что такъ? аль у васъ опять нивсть что съ мужемъ вышло?… Встимо, недобрый человкъ, что говорить, съ нимъ живучи, много бды напринимаешься! Эхъ, жаль мн тебя: баба-то ты больно покорливая…. была бы моя сила, ей-ей, не пожаллъ бы его!….

Дарья закрыла лицо ладонями и продолжала качать головою.

— И-и-и — полно, полно, касатушка, заговорила старуха, замтивъ слезы между сухощавыми пальцами бабы: — гореваньемъ не пособишь, не убивайся такъ-то понапрасну, не томи себя тоскою, полно, прибавила она, отводя ей руку отъ лица.

— Встимо, гореваньемъ бд не пособишь, перебилъ Демьянъ, не зная уже, что бы такое ввернуть въ утшенье.

— Полно, касатка, по комъ бда-бдовая не ходила, продолжала старуха, махая мужу, чтобъ онъ замолчалъ: — я не къ слезамъ говорю теб, авось создастъ Господь, выйдетъ теб перемна, добръ отецъ до дтей, добръ и Богъ до людей! Какіе еще твои года!… Вотъ Господь утху послалъ теб, присовокупила она, указывая на люльку: не убивай такъ-то, Дарья, своего здоровьица некрпкаго…

— О, о, охъ! говорила рыдая Дарья: — я о немъ-то и сокрушаюсь…. сдается мн, не жить ему, тетушка….

— И ихъ, полно, болзная! во всемъ святая власть Божья…. не попуститъ Онъ теб такого горя…. за что?…

— Встимо…. Э! чего не было, смекай да подумывай, а будетъ, не будетъ,— темный человкъ,— не разпознаешь, началъ-было Демьянъ.

— У кого нту своей кручины, перебила старуха, отстраняя руку мужа:— у всякаго свое,— въ лсу не безъ звря, въ людяхъ не безъ лиха, касатушка, вотъ и мы: жили, жили, лиха не чая, а привелось горя отвдать,— накликали бду….

— Да, Дарьюшка, привелось и намъ почесать затылокъ, вымолвилъ Демьянъ: — бда небольно, чтобы велика…. Мы Господомъ Богомъ оченно довольны и, встаючи и ложаючи, благодаримъ Его, а все худо — Полно рюмить, послушай, что я теб скажу, сами нынче только провдали, спасибо еще сватъ Гаврило навелъ….

Тутъ Петръ, сидвшій во вс время неподвижно, легъ грудью на-земь и, уперевъ раскраснвшееся лицо въ шапку, прикинулся спящимъ.

Дарья медленно подняла заплаканные глаза свои и устремила ихъ сначала на парня, потомъ на обоихъ стариковъ.

— Да, подкузмилъ насъ Никаноръ Иванычъ, чтобъ ему вкъ отъ добрыхъ людей добраго слова не слыхать, началъ Демьянъ.

— Слышь,— лихорадица истерпи его, окаяннаго!— племянника своего за Карпову Парашку хочетъ засватывать, перебила съ жаромъ старуха:— самъ вишь Гаврил сказывалъ, а все на-зло, ей-Богу, на-зло, родная, продолжала она, разгорячаясь боле и боле:—видитъ Богъ, и въ мысляхъ прежде не держалъ, провдалъ онъ, что мы мтили на двку, да въ отмстку, что корову ему не продали, и хочетъ у насъ отбить ее…. вотъ како горе пало на насъ…. а мы, признаться, на двку-то больно позарились: двка хороша, гд искать, и сами тперь не знаемъ, изъ своей деревни все лучше: знаешь, кого берешь въ домъ….

— Онъ, можетъ, еще отступится отъ нея…. проговорила Дарья, взглядывая украдкою на Петра.

— А лихъ его знаетъ! возразилъ Демьянъ: — сватовъ вить засылать хочетъ, сказывалъ Гаврило,— такой-то пропастный…. сто рублевъ бы правилъ съ того, кто родилъ его недобраго….

На этомъ мст Демьянъ и вс присутствующіе были прерваны громкимъ говоромъ, раздавшимся надъ ихъ головами.

Они увидли нсколькихъ мужиковъ и съ вилами и косами на плечахъ, остановившихся у закраины ямы.

— Вишь куда затаились! здорово, сватъ Демьянъ! здравствуй, тетка! э, Дарья, ты какъ здсь? я чай, вамъ податно тутъ отдыхать-то въ холодк?… заговорили они въ одно время.

— Здорово, братцы! куда? отозвался Демьянъ, привставъ на ноги.

— Поршили, сватъ, свой хлбъ,— идемъ къ Карпу,— звалъ на помочь, хочетъ заразъ убрать нынче послдній снопъ съ поля…. А ты какъ, сватъ, убрался?

— Нтъ еще, сдается, нынче совсмъ покончимъ…

— Богъ помочь!…

— Спасибо, братцы!…

Жнецы и жницы встряхнули косами и, распрощавшись съ Демьяноомъ и его хозяйкой, пошли полемъ, затянувъ веселую псню.

— Ну, пора и намъ, сказалъ Демьянъ, взглянувъ на солнце: — вставай, Петруша, эй, ребята, полно вамъ… ишь развалились, и слышать не хотятъ,— вотъ то-то: ступай работать — брюхо болитъ,— ступай кисель сть…. а гд моя большая ложка?… прытки больно…. ну, ну, полно валяться, ночью отдохнете —

— И мн пора, вымолвила Дарья, припадая къ зыбочк:— пособи, тетушка, поднять на плечи….

— Изволь, родная….

Дарья взвалила на спину люльку, взяла кувшинчикъ и каравай и, сопровождаемая семьею Демьяна, уже вооруженною серпами и граблями, выбралась на проселокъ.

— Смотри только, касатка, сказала старуха, отводя въ сторону молодую бабу: — не разславляй никому, что я теб повдала про наше горе, огласка пуще всего….

— И, тетушка, кому мн разсказывать! отвчала она, выразивъ печальную улыбку.

— Ну, то-то — я затмъ теб и сказывала, касатка, что ты не станешь разносить по деревн: — ты баба смирная, не смутьянка какая…. прощай, болзная, Господь съ тобою….

Старушка кивнула ей головою, повернулась къ полю и, бормоча что-то сквозь зубы, поплелась за мужемъ и Петромъ, которые шли какъ-то невесело другъ подл дружки, поглядывая иногда на двухъ ребятишекъ, беззаботно прыгавшихъ между копнами.

Вскор маленькая семейка достигла своихъ подводъ и принялась дожинать остающуюся рожь, не згибая спины.

VI.

Въ сел, весной, при мсяц,
Спокойно спитъ крещоный міръ,
Вдоль улицы нашъ молодецъ
Идетъ самъ-другъ съ сосдкою,
Промежъ себя ведутъ они
О чемъ-то рчь хорошую.
Кольцовъ.

Уже вечерло, когда принялись они накладывать послдніе снопы.

— Готово? спросилъ Демьянъ, затягивая конецъ веревки, которую перекинулъ ему сынъ черезъ возъ, навьюченный до верху.

— Готово.

— Съ Богомъ! да смотри, Петруха, какъ станемъ изъ рощи спускаться, поддерживай лвый бокъ, трогай, пора, пойдемъ, старуха — эй, ребята, полно вамъ баловать съ жеребенкомъ: домой! ишь вс убираются съ поля….

И, въ-самомъ-дл, по всмъ концамъ необозримой лощины тянулись высокіе возы съ рожью, за ними брели толпы поселянъ въ блыхъ рубашкахъ съ граблями и косами на плечахъ. Солнце медленно спускалось за рощу, обливая поля, народъ, подводы, всю окрестность пурпуровымъ свтомъ, огненное небо было чисто и ясно, несмтные рои комаровъ и мошекъ кружились въ тепломъ, тихомъ воздух. По всей лощин неслась звонкая пснь, начинавшаяся у рощи, куда отовсюду стекались бабы и двки. Псня съ каждою минутой раздавалась громче и громче. Толпа, собравшаяся у рощи, видимо сгущалась вокругъ возовъ, которые постепенно останавливались одинъ за другимъ.

— Ай да двки! какъ знатно псни играютъ! воскликнулъ Демьянъ, выравниваясь съ толпою и останавливаясь подл возовъ, которые захватывали весь проселокъ.

— Длать, знать, нечего: ишь орутъ, словно шальныя какія проворчала старуха.

— Э, ге, ге! да он, должно быть, не снопъ ли наряжаютъ, продолжалъ Демьянъ, придерживая лошадь и вытягивая впередъ шею.

— Ну, чего ты, дурень, остановился? ступай, ступай что

глаза-то выпучилъ, словно баранъ на гумно…. эка невидаль какая! сказала старуха, недовольное расположеніе которой, казалось, усиливалось съ часу на часъ.

— А теб что?… Петруха, полно ее слушать, старую, пойдемъ, поглядимъ, произнесъ Демьянъ, заглядывая въгустую толпу: — ребятишки! э! да они ужь тамъ,— ай-да молодцы,— пойдемъ, Петруха!… И, не обращая вниманія набраньжены — такъ сильно забирало его любопытство — онъ привязалъ возжи къ возу и протискался въ народъ вмст съ сыномъ.

Посреди кружка, пестрвшаго шитыми рубахами, платками, передниками, стоялъ высокій возъ съ рожью, перетянутый крестъ-на-крестъ веревками и запряженый двумя лошадьми. Подл него нсколько разряженыхъ бабъ и двокъ съ визгомъ и хохотомъ возились вокругъ тучнаго снопа: кто повязывалъ его макушку платкомъ, кто натягивалъ на него рубаху. Это былъ именинникъ {Во многихъ мстахъ въ послдній день уборки хлба этимъ именемъ называютъ также гумно.}, какъ называютъ въ простонародьи снопъ, связанный изъ послднихъ пучковъ ржи, собранныхъ въ пол.

Псни оглушали присутствующихъ.

— Экія чудныя! твердилъ Демьянъ, надрываясь со смху: — Петрушка, глядь, словно бабу сдлали, ей-ей, бабу, ни дать ни взять, бабу…. ай да двки!

Но Петръ уже ни на что не обращалъ вниманія, потупя голову, онъ изъ-подлобья, словно прикованный, глядлъ на Старостину дочку, виднвшуюся съ того мста въ толп двокъ.

— Кому садится на возъ? двки, ступайте вс сюда, кричала солдатка Домна, суетясь съ огромнымъ внкомъ, сплетеннымъ изъ колосьевъ, цвтовъ и травы: — кому на возъ? выходите… чего заспсивились? бабы, погодите псни играть, изъ-за васъ ничего неслышно.

— Ступайте, двки…., чтожь вы, эй! Пора, не ночи здсь ждать, заговорило нсколько голосовъ.

— Ну, чего прячетесь? экія! продолжала Домна: — э, коли спсивитесь, пустите меня: я сяду — никто не хочетъ?

— Нтъ, нтъ, Карпову Парашку пустите, Карпову Парашку на возъ къ имениннику! отозвалось разомъ нсколько тоненькихъ голосковъ.

И почти въ тужь минуту двки съ крикомъ вытащили на середину кружка стройную, осанистую двушку въ синемъ сарафан, съ алымъ платкомъ на голов, обхватывавшемъ кругленькое, загорлое личико съ карими глазами и длинными рсницами.

У Петрухй заколохнуло на сердц.

— Нтъ, двки, пустите меня, я не хочу, пусть Домна сядетъ, говорила Параша, выбиваясь изъ рукъ подругъ, которыя тащили ее силою къ возу.

— Садись, садись! закричалъ весь кружокъ: — садись… чего артачишься! изъ-за тебя дло стоитъ… полно теб ломаться…. Домна, надвай ей внокъ на голову, тащите именинника на возъ, тащи его, ну, дружнй! Держи его, держи, мотри, крйче, Парашка, нето свалится на косогор, держи, не урони! кричали отовсюду, махая руками двушк, которая усаживалась на макушк воза, придерживая одной рукой пестрый внокъ надъ румянымъ своимъ личикомъ, другою — наряженный снопъ.

— Ну, трогай, что ли, съ Богомъ, съ Богомъ! о-о-о!!…

И возъ, поскрипывая и покачиваясь изъ стороны въ сторону, покатился по проселку, впереди его, словно лебединое стадо, плавно выступали бабы, парни и двки, съ граблями, вилами и косами, сверкавшими какъ золото на заходящемъ солнц, громкая пснь ихъ, посреди которой мрно звякали удары въ обломокъ косы, далеко огласила окрестность. По сторогіамъ бжали, хлопая въ ладоши, съ приплясомъ и кривляньемъ, ватаги мальчишекъ и двченокъ, размахивая пучками цвтовъ и колосьевъ, позади, за другими возами, тащились, припадая съ ноги на ногу отцы, сдые старики-дды и люди степенные.

Смуглыя лица ихъ, покрытыя потомъ и морщинами, сіяли довольствомъ и радостію.

Й какъ не порадоваться! Недаромъ молвится: мужичекъ пашетъ плачучи, а жнетъ скачучи! Забота теперь какъ съ плечь долой, хлбца святого уродилось въ-водюшку. Онъ станетъ дешевле, э, гджь теперь заботушка? ужь не объ умолот-ли, когда изъ-за каждаго гумна, надъ плетнями, перевитыми хмлемъ и травами, глядятъ, словно Божьи гости, ряды остроконечныхъ скирдъ-кормилицъ! И вотъ, прислушиваясь однимъ ухомъ къ размашистой псни, другимъ къ веселому скрину тяжелыхъ телгъ, навьюченныхъ снопами, ведутъ они мирную рчь свою о жатв, покосахъ и засвахъ

А между тмъ въ это время старуха Демьяна была уже давно дома. Недовольное расположеніе духа, казалось, все еще не покидало желтоватаго лица старушенки, она поминутно выбгала за ворота, заглядывала на улицу, съ сердцемъ отмахивалась отъ жуковъ, которые то-и-дло ударяли ее со всего размаху по лицу, и вновь высовывалась заботливо на улицу. Но не псни приближающихся жницъ, не поздъ именинника, начинавшій показываться изъ рощи, были тому причиной. Старушка не обращала на нихъ ни малйшаго вниманія. Она глядла въ другую сторону, къ высокому берегу рки, надъ которымъ начинало клубиться облако пыли. Наконецъ старушка отворила настежъ ворота и побрела къ нему на-встрчу. Вскор облако, охваченное солнцемъ, расширилось и сквозь золотую ткань пыли показались рогатыя головы, послышалось мычанье, ближе — мелькнули изъ-за него старый пастухъ съ связкою лаптей и худенькій мальчикъ съ котомкой, еще ближе — и все стадо съ ревомъ и грохотомъ ринулось на мостъ. Лицо старушки прояснилось, когда она увидла впереди всхъ блую свою корову.

— Аль времячко выглядываешь, тетка? спросилъ пастухъ.

— Да, родной, завтра посушить конопли хотли, слава те Господи!

— Да, будутъ ведра, произнесъ старикъ: — блая корова впереди всхъ бжала, ужь такая-то она у тебя, тетка, прыткая, никакъ не угоняешься за нею, здорова, больно.

Старушенка поспшила отплюнуться, а старикъ тмъ временемъ кинулся сломя-голову за стадомъ, которое смшалось и сбилось, набжавъ прямехонько на поздъ именинника, възжавшій на улицу изъ противоположнаго конца деревни.

Крики, псни, ревъ, блянье,— все это разомъ смшалось вмст.

Много трудовъ стоило старушк отъискать посреди этой кутерьмы мужа, еще трудне было ей добраться до Петра, который, затесавшись въ самую середину толпы, шелъ, вздернувъ голову кверху, ничего не слышалъ и не отнималъ глазъ отъ Парашки. Наконецъ, кой-какъ, съ помощію толчковъ и брани, она потащила ихъ домой, заставила убрать воза и усадила за ужинъ.

Въ деревн становилось, однакожь, тише и тише, хозяйки разогнали стадо по дворамъ, мужья и дды, утомленные знойнымъ трудовымъ днемъ, покидали одинъ за другимъ улицу, кой-гд на заваленкахъ оставались лишь парни да двки, но и т, впрочемъ, скоро разбрелись, такъ-что, когда сумерки окутали деревню, серебряный мсяцъ, выкатившійся изъ-за рощи, освтилъ уже совсмъ пустую улицу.

Все спало.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Что ты, Петруха? вымолвилъ Демьянъ, вскидываясь внезапно отъ сна.

— Ничего, батюшка, отвчалъ тотъ, проворно подбирая ноги, которыя свсилъ-было съ полатей.

Прислушавшись къ храпнью отца, раздавшемуся почти вслдъ за пробужденіемъ, онъ потихонечку началъ спускаться по стремешкамъ съ полатей, останавливаясь при каждомъ шорох, и наконецъ выбрался на крылечко. Вся забота состояла теперь въ томъ, чтобы отворить заднія ворота въ огородъ, перелзть черезъ плетень и выбраться на-зады безъ малйшаго шума. Къ счастію, все прошло какъ нельзя лучше, собака не шевельнулась. Очутившись въ густой тни, бросаемой крестьянскими гумнами, Петръ попалъ на тропинку, вьющуюся между глухо разросшеюся крапивой, и пошелъ еще бережне. Онъ зналъ, что многіе изъ мужиковъ спали теперь въ ригахъ. Встрепенется ли заснувшая птица, крикнетъ ли коростель въ болотной осок, Петръ уже припадетъ въ траву, пришипится словно куропатка, когда всматривается въ нее огненный глазъ лягавой собаки.

Такимъ образомъ достигъ онъ рчки, обогнулъ берегъ и очутился на-задахъ другой половины деревни.

— Что за диво! тамъ темно, хоть глазъ выколи, здсь — словно днемъ: виднымъ-виднешенько, прошепталъ Петръ, взглянувъ на мсяцъ, который обливалъ съ этой стороны поля и гумно голубовато-серебрянымъ свтомъ.

Ночь была чудная! звздное небо казалось еще необъятне и шире. Теплый воздухъ былъ такъ тихъ, что малйшій звукъ въ отдаленіи сухое дребезжанье телги, катившейся Богъ всть гд, по пыльной дорог, говоръ запоздалыхъ жнецовъ, за рощей — доходили четко и ясно, какъ-будто все это происходило у околицы.

Но Петръ уже ничего не замчалъ, затаивъ дыханіе, стоялъ онъ передъ высокимъ плетнемъ, изъ-за котораго выглядывалъ черной бахрамою копоплянникъ старосты.

Взобравшись кой-какъ на плетень, Петръ оглянулся на стороны, въ сторон послышался шорохъ…. Онъ рухнулся сломя голову въ копоплянникъ, закрылъ глаза и не двинулъ ни однимъ членомъ.

— Петруша, ты? произнесъ шопотомъ чей-то голосъ.

Петръ поднялъ голову и увидлъ шагахъ въ трехъ Парашу, которая шла къ нему, отслоняя одной рукой стволы коноплей, другою боязливо указывая ему на кровлю отцовской избы.

Мсяцъ свтилъ ей прямо въ лицо.

— Молчи, молчи, говорила она, удерживая парня, который, не обращая ни на что вниманія, кинулся къ ней на встрчу: — отецъ спитъ въ коморк,— смерть страшно: того и смотри, услышитъ….

Они молча прошли нсколько шаговъ и остановились подъ высокой рябиной, которая окутывала черною тнью плетень и часть коноплянника.

— Ну, что, Параша, ты, я чай, все… слышала? спросилъ не совсмъ твердымъ голосомъ парень.

— Слышала, Петруша не знаю, что и длать, отвчала она, опуская руки.

— Какъ не знаешь? живо подхватилъ парень: — стало, теб все одно! я изъ-за горести свта не вижу, отбился отъ сна, отъ, ды, а теб все одно….

— Чтожь мн длать, коли отецъ приневоливать станетъ…. Вотъ ты какой…. Петруша, прибавила она съ упрекомъ: — чмъ бы пожалть меня, горькую…. а отъ тебя только и слышишь попреки….

— Полно, перестань, Параша, живо подхватилъ Петръ: — не серчай на меня, я и самъ не знаю, что со мною попритчилось, не тоскуй такъ-то, у меня и безъ того все сердечко изныло. J. Вотъ послушай, что я теб скажу, продолжалъ онъ, робко взявъ ее за руку: — слышь, что ли, Параша?

— Слышу, отвчала она, прижимаясь къ парню и стараясь улыбнуться.

— Ты говоришь: отецъ приневолитъ, нтъ, не приневолитъ, когда ты просить станешь…. Что онъ теб за злодй! ты у него всего одна какъ перстъ….

— Да чтожь я ему скажу?

— Любъ я теб, Параша? спросилъ неожиданно Петръ, взглядывая ей въ лицо.

— Кажись, пуще отца родного и матери, Петруша! отвчала она, наклоняюсь къ парню.

— Ты бухнись имъ въ ноги, продолжалъ онъ, обнимая двушку: — скажи: родные вы, молъ, мои, я одна у васъ, вы одни у меня, не губите вы меня, дайте хоть пожить маненько на бломъ свт, чтобъ знала я, что за радость жить съ вами, буду служить вамъ вмсто батрачки, все стану работать и ни охну, ни застону!… Сдлай, только повременили бы они до осени да слова не давали Никанору, выгадай только времячко, а ужь я охулки на руки не положу, поколь мочь и сила будутъ, стану работать да денегъ наживать къ той пор, сама ты вдаешь: мать моя не прочь отъ этого дла, она намъ подсобитъ уломать отца.

— Ему-то что итти противъ нашего счастія? возразила Параша: — нешто я въ чемъ не по нраву пришла ему?…

— Ну, вотъподижьты! сказалъ Петръ, досадливо тряхнувъ головою: — сколько разъ говорилъ, что ты двка хорошая, какъ передъ Богомъ!… Да заартачился продать Никанору корову, слово за словомъ, повздорили, нтъ да нтъ, изъ этого-то и дло все вышло…. Никаноръ на-зло ему хочетъ сватать за тебя Игнатку…. теперь вишь отнкивается брать у меня работу, да это куда бы ни то: я снесу въ Емельяновку: тамъ возьмутъ, денегъ на выкупъ станетъ.

— Ну, а коли отецъ твой не послушаетъ матери: поартачится продать Никанору корову, а тотъ зашлетъ сватовъ?

— Нтъ, уломаемъ Господь не попуститъ такого грха.

— А ну какъ не уломаешь…. тогда что?…

— Тогда…. если ты пойдешь за Игнатку, прощай, Параша! прощай на-вки!… пойду изъ деревни куда глаза глядятъ, загублю свою голову….

— Нтъ, Петруша, чтобъ мн свта Божьяго не видать,— не пойду ни за кого окром тебя, лучше весь вкъ въ двкахъ просижу по теб плачучи….

Въ сторон послышался легкій шорохъ. Оба притаились за рябину.

— Слышь, Петруша?… шепнула она робко, озираясь и дрожа какъ осиновый листъ.

— Слышу…. никакъ собака…. не бойся….

— Охъ, нтъ, не отецъ ли…. Смерть боюсь, Петруша, ступай лучше…. ступай скорй…. неравно еще застанетъ….

— Не бойся, ничего, говорилъ парень, прижимая ее къ себ крпко-на-крпко.

— Нтъ, оставь, оставь, шептала она, упираясь, что есть мочи, руками въ грудь парня: — застанетъ, осерчаетъ такъ, что слова мои впрокъ не пойдутъ…. экой ты какой!… пусти!…

Она вырвалась изъ рукъ его, нагнула голову и пустилась безъ оглядки.

— Прощай, Параша, шепнулъ Петръ, выглядывая изъ-за плетня, черезъ который усплъ уже перемахнуть.

— Кто тамъ? послышался въ эту минуту хриплый голосъ изъ коморы.

Петръ недослышалъ дале, онъ летлъ уже стрлою по задамъ, придерживаясь къ плетнямъ, чтобы оставаться въ тни,которую начинали бросать теперь и съ этой стороны крестьянскія гумны.

— Экъ, его старый хрычъ, чуткой какой! вымолвилъ онъ, останавливаясь у берега, чтобы перевести духъ: — ладно, выходи теперь изъ коморы,—много возьмешь!… Э, э, вонъ ужь мсяцъ-то гд, прибавилъ онъ, оглядывая синее небо, начинавшее блднть на восток, мы и не примтили времячка, должно быть, скоро свтать начнетъ…. не хватились бы дома!…

Сказавъ это, онъ снова пустился въ дорогу и, немного погодя, очутился въ отцовскомъ огород, между тсными рядами капусты, огурцовъ, луку и картофеля, залитыхъ серебрянымъ свтомъ мсяца, тихо катившаго по синему звздному небу.

VII.

Вдь ужь лто прошло,
Вдь ужь осень на дворъ
Черезъ прясло глядитъ.
Кольцовъ.

— Экіе холода пошли! въ изб донимать стало!… говорилъ Демьянъ, выходя ранымъ-рано на крылечко и кутаясь въ кожухъ, наброшенный на плечи: — жаль, запоздали мы добре съ капустой, того и смотри прохватило ее нынче морозомъ, прибавилъ онъ, спускаясь на дворъ, покрытый застывшею грязью. Онъ направился прямо къ огороду, но, проходя мимо клти, не утерплъ-таки, чтобы не остановиться передъ коровой, предметомъ столькихъ толковъ и зависти.

Кром пятка овецъ, барана и коровы, въ клти находился еще новый жилецъ — рыжая телочка съ блыми отмтинами на лбу и бокахъ, которую не переставала облизывать демьянова любимица. Мужикъ поглядлъ сначала на мать, потрепалъ ее по ребрамъ, потомъ приласкалъ дочку и, усмхнувшись самодовольно, пошелъ къ заднимъ воротамъ, не переставая ухмыляться въ бороду.

Вступивъ въ огородъ, онъ не безъ сожалнія увидлъ поблвшіе ряды капусты, поднялъ голову — и остановился, пораженный страннымъ зрлищемъ:

Огромная старинная ветла, глядвшая изъ-за сосдняго плетня, была усяна вся, съ низу до верху, ласточками, даже плетень и кровля сосдняго амбара были покрыты ими такъ, что казались совершенно черными.

Демьянъ притаился за уголъ и сталъ глядть.

Ласточки слетались отовсюду цлыми стаями, мало-по-малу он услись и успокоились, мертвое молчаніе воцарилось между ними, такъ прошло нсколько минутъ — и вдругъ вс, сколько ихъ не было, защебетали въ одно время, замахали крылушками и разомъ понеслись къ югу, наполнивъ воздухъ своимъ крикомъ….

— Что за диковина! произнесъ Демьянъ, слдя съ недоумніемъ за темнымъ облакомъ ласточекъ, постепенно уменьшавшимся въ сромъ неб: — ужь не къ отлету ли въ теплую сторону собирались он сюда?… А можетъ статься и то правда: время позднее, заключилъ онъ, возвращаясь на дворъ.

Онъ отвязалъ лошадей, отворилъ переднія ворота и, пропустивъ уздечки въ лвую руку, вышелъ на улицу.

Было еще очень рано. Срое, туманное небо, разливавшее грустный свтъ на окрестность, свидтельствовало, однакожь что солнце показалось надъ горизонтомъ. Все вокругъ безмолвствовало. Казалось, какъ-будто все живущее уже давно попряталось отъ стужи въ избенки, подъ теплые овчины и кожухи, у черныхъ заваленокъ, перепутанныхъ поблекшею, косматою травою, не было видно ни сохи, ни бороны, ни телги, вся дятельность обозначалась возвышавшимся кой-гд у воротъ ворохомъ хвороста, да дымкомъ, который начиналъ тянуться сизою струйкой изъ двухъ трубъ, прикрытыхъ горшечками!

Демьянъ достигалъ уже конца деревни, когда до слуха его неожиданно коснулись глухіе стоны и вопли.

Онъ сталъ прислушиваться.

Вопли выходили изъ крошечной избенки, объ одномъ, волоковомъ окн, перекосившейся на одну сторону и глядвшей невыразимо печально.

Демьянъ вспомнилъ тогда, что на-канун у Дарьи умеръ ребенокъ. Движимый любопытствомъ, онъ подошелъ къ изб и приложилъ бороду къ окну, стараясь разглядть, что тамъ происходило.

Ничего, однакожь, не увидлъ мужикъ, темно и мрачно было въ избушк, глухія причитанія Дарьи, сопровождаемыя рыданіями, одни наполняли бдную, полуобвалившуюся лачужку.

— Дитятко мое! милка моя! плакала она на-распвъ: — охъ! горе мое, горькое горюшко…. И нтъ уже дитятка моего! нтъ благо селезня!… Кого мн прибаюкать на плеч моемъ? Бывало, забуду истому злую, нагнусь, возьму тебя на руки…. Дитятко мое! надежда моя! Егорушка! блянушка!!… охъ, прости Господи, горе мое, оторвалось мое сердце, осиротла грудь моя и молочко твое присохнетъ, пуста теперь твоя зыбочка! охъ, горе мое, горе мое!… Забуду, что пуста она, твоя зыбочка, и стану качать ее, тебя вспоминаючи!…

— Полно, касатушка, полно, сердечная, не убивайся такъ-то, гршно передъ Господомъ — повторялъ вслдъ за тмъ чей-то ласковый голосъ.

— Э! старуха моя ужь тамъ! вымолвилъ Демьянъ, отходя прочь:— такъ, такъ, вотъ и ведра паши стоятъ у воротъ.— Должно быть, за водой шла да завернула провдать горюшицу, присовокупилъ онъ, направляясь къ рк, сверкавшей какъ темное лезвее стали въ почернвшихъ берегахъ,— эхъ! жаль бабу-то! добрая, смирная баба такая…. Да что станешь длать! не стоятъ знать у ней робяты…. вотъ ужь третьяго на моей памяти хоронитъ… жаль, право, жаль!…

Напоивъ лошадей, Демьянъ подобралъ уздечки и началъ подыматься по скату берега.

На-встрчу ему попалась жена съ коромысломъ и ведрами на плечахъ.

Глаза старушки были красны, въ смуглыхъ морщинахъ щекъ и подбородка виднлись кой-гд слды незасохшихъ слезъ, жолтое ворчливое лицо ея было на этотъ разъ кротко и спокойно…

— Погоди меня, Демьянычъ, я воды зачерпну пойдемъ вмст, сказала она, проводя рукавомъ по лицу.

Мужикъ остановился, поглядлъ ей въ слдъ и почесалъ затылокъ.

Немного погодя, старушка, переваливаясь съ ноги на ногу, Подъ тяжелыми ведрами, нагнала мужа, и они пошли рядышкомъ.

— Эхъ, бабу-то жаль: ишь какъ ее убивается! вымолвилъ Демьянъ, взглядывая на избенку Дарьи, изъ которой все еще раздавались стенанія и голошенье.

— О-о-охъ! горькая-то наша долюшка! произнесла старуха, кротко опуская голову:— охъ! скоро и мн, горемычной, приведетъ Господь такъ-то плакаться….

Тутъ она остановилась, устремила съ мольбою заплаканные глаза на мужа и сказала съ упрекомъ:

— Демьянычъ, а Демьянычъ, полно теб артачиться!..

Демьянъ также остановился, поднялъ голову къ срому небу, гд тянулась длинная вереница журавлей, и сдлалъ видъ, какъ-будто ничего не слышитъ.

— Демьянычъ, аль сердца въ теб нтути?! продолжала старуха, ставя на-земь ведра и скрестивъ руки: — опостыли мы теб, что ли?… Всю осень, почитай, плачусь надъ тобой, полно теб спсивиться: продай ты ее….

— Чтой-то за диво, какъ они низко летятъ нынче пробормоталъ мужикъ, не отрывая глазъ отъ журавлей.

— Демьянычъ, а Демьянычъ — загубить ты насъ хочешь, что ли? чмъ согршились мы передъ тобою?… взмилуйся, касатикъ продолжала старуха, дергая его за рукавъ кожуха.

— Эхъ, ма! вотъ привязалась…. вымолвилъ Демьянъ полушутливо, полусердито: — ну, чего теб? Чего ведра-то поставила?… пойдемъ!…

— Не пойду, касатикъ…. охъ, не сойду съ эвгаго мста, пока не отойдетъ у тебя сердце…. Батюшка, родной ты мой, отецъ ты нашъ, Демьянъ Васильичъ, сказала старуха и вдругъ ударилась съ воплемъ ему въ ноги.

— Что ты, дура-голова, ищь нашла гд мсто…. при людяхъ-то…. аль срама нахлебаться хоть? вставай, говорятъ…. одурь взяла тебя, что ли?…

— Охъ, нтъ, кормилецъ недотяну… охъ, не встану… силушки моей нту-ти, не встану, пода невзмилуешься… Что она теб полюбилась? напустилъ, знать, на тебя лихой человкъ, выманилъ лестію изъ тебя душу…. Самъ ты, родной, въ Спожинки горевалъ объ ээтомъ гор…. а теперь твои же рчи възабыть дошли!…

Демьянъ, видя, что длать было съ ней нечего, плюнулъ на сторону и пошелъ скорыми шагами къ дому. Но не усплъ онъ запереть воротъ, какъ уже старуха нагнала его.

— Демьянычъ, аль взаправду души въ теб нтути! воскликнула она, ставя опять ведра на-земь:— аль опостыло теб родное дтище? Отшатнись ты отъ нея, Господь съ нею! неужто окром ея другой не найдемъ…

— Отвяжись ты отъ меня, Христа-ради! ну, чего теб, въ-самомъ-дл, отъ меня надыть? сказалъ Демьянъ, такимъ голосомъ, какъ-будто о сю пору не въ-догадъ ему было, о чемъ говорила старуха, и между тмъ не переставая взглядывать украдкою на корову, которая, доказавъ надъ плетнемъ блую свою голову, отозвалась протяжнымъ мычаньемъ.

— Слышь, слышь, касатикъ, завопила старуха, живо размахивая руками: — слышь, она сама чуетъ смерть свою, сама просится со двора вонъ…. Кормилецъ, нынче и листъ-то ишь его какъ поздно не спадаетъ съ дерева: по всему, быть мору. Вотъ, родной, чтобъ мн нечистый пригрезился, если воронъ не перелетлъ нашъ дворъ намедни… ужь такъ-то каркаетъ! Она сама чуетъ свою погибель, что теб въ ней прибыли, коли она хвостъ откинетъ, коли сгинетъ у насъ весь скотъ до послдней шерстинки, да ничегохонько не останется?…

Демьянъ покосился на корову и почесалъ затылокъ.

— Демьянъ Васильичъ, кормилецъ ты нашъ, не губи парня-то…. за что? Продай ты ее Никанору! вопила жена, обливаясь слезами и снова бросаясь обнимать ноги мужа.

— Да, теперь продай, а не ты ли весной сама меня отговаривала…. привередлива больно стала, вотъ что!…

— О охъ! вотъ то-то, отецъ родной, глупая-то дурость наша, охъ! отчаянно простонала старуха.

— А куда я пойду продавать? сказалъ Демьянъ, немного смягчаясь: — ну, куда?… онъ самъ теперь ея не возьметъ….

— Охъ, возьметъ, кормилецъ, право возьметъ, онъ самъ намедни сказывалъ свату Стегню, что возьметъ….

— Да какже пойду я съ нею въ Бабурино…. самъ не хотлъ, а теперь буду навязываться

— Нтъ, касатикъ, не надыть ходить — я о томъ и молю тебя нынче, что Никаноръ прідетъ сегодня объ утро раздавать пряжу… Полно теб спсивиться… слышь, слышь, вотъ такъ-то ни ночью, ни днемъ покою ему нтути, присовокупила она, указывая выразительно на избу, изъ которой раздавались удары челнока и шумъ стана: — совсмъ извелся парнюха…. думаетъ работой пособитъ, тебя умилостивить, батюшка Демьянъ Васильевичъ,— совсмъ какъ есть присушила его двка-то… охъ, пожалй ты его, не табашникъ онъ какой у тебя, загубитъ парень свою голову, не прими грха на свою душу! Господи! Святые угодники! неужто корова жалче ему роднаго дтища?!..

Демьянъ хотлъ было что-то сказать, но въ эту минуту на крылечк показался Петръ, и старикъ замялся.

Круглыя, полныя щеки парня, въ-самомъ-дл немножко осунулись съ лта онъ былъ блдне обыкновеннаго. Увидя старуху мать на колняхъ передъ отцемъ, Петръ сдлалъ движеніе впередъ, но старикъ предупредилъ его.

— Подь сюда, Петруха, сказалъ онъ, принимая свой повседневный, шутливый голосъ и устремляя то на парня, то на жену свои смющіеся, узенькіе глазки: — вотъ старуха паша привязалась ко мн: продай да продай корову Никанору — что ты объ этомъ промолвишь?

— Чтожь, батюшка, отвчалъ запинаясь Петръ, — продай….

— Ой ли? смясь возразилъ отецъ.

— Встимо, батюшка, не одна она на свт…. нон, славу Богу, годъ хорошій… къ весн я заработаю еще деньженокъ,— купимъ другую. .

— Э! не сули лапти сшить, не дравши лыкъ! этакъ пожалуй, про васъ не напасешься,— сегодня купи, а завтра продай…. Мякины нынче вволю, зачмъ ее продавать, пусчай ее постоитъ, потрата не больно велика….

— Ты самъ знаешь, зачмъ мы тебя въ этомъ утруждаемъ, сказалъ Петръ, переводя духъ на каждомъ слов.

— Погоди, мы вотъ у кого спросимъ, произнесъ Демьянъ, обращаясь шутливо къ двумъ парнишкамъ, которые вбжали на дворъ, махая посинвшими отъ стужи руками: — оба вы что-то хитро больно говорите…. Что они скажутъ, тому и быть…. Ну, ребятишки, продать намъ корову аль нтъ?…

— Продай, продай, касатикъ! прокричала старуха, кидаясь къ мужу.

— Продай, продай!! закричали вслдъ за матерью ребята, сами еще не смекая хорошенько, о чемъ шло дло.

— Продай, батюшка, прибавилъ Петръ:— день и ночь буду за тебя Бога молить

— Продай, продай, тятька! кричали мальчуганы, цпляясь за отцовскій кожухъ.

Демьянъ тряхнулъ головою, нахмурилъ брови и, не сказавъ ни слова, пошелъ къ клти, очутившись подл коровы, онъ принялся ее снова осматривать, ребята, жена и Петръ послдовали за нимъ и не отнимали отъ него глазъ. Мало-по-малу веселое выраженіе на лиц мужика уступило мсто нершительному и наконецъ упрямому и недовольному.

Петръ былъ какъ на угольяхъ и вертлъ рукавомъ рубахи, старуха стояла какъ стопочка, жалостливо повсивъ голову и скрестивъ руки.

Въ самую эту минуту за воротами послышался женскій, дребезжащій голосъ:

— Тетка Анна, а, тетка Анна, ступай вынеси мотки да коклюшки: фабрикантъ пріхалъ.

Демьянъ нахмурилъ еще сильне сдыя свои брови.

Сердце Петра и старухи болзненно, тоскливо сжималось.

— Демьянъ Васильичъ!… начала-было жена.

Но Демьянъ не дослушалъ ея, онъ вышелъ изъ клети, поднялъ голову къ срому небу, откуда слышались отдаленные крики, и произнесъ съ разстановкою:

— Опять, никакъ, журавли летятъ — да, точно, вонъ, вонъ…. Что это какъ они нынче низко летятъ…. быть, стало, студеному времени….

— Батюшка, Демьянъ Васильичъ, полно теб умомъ-то раскидывать, завопила старуха, снова бросаясь ему въ ноги: — когда я тебя въ чемъ утруждала али просила? батюшка, кормилецъ, взмилуйся надъ роднымъ дтищемъ!…

— Батюшка, продай ее въ-заправду ршился наконецъ поддакнуть парень:— самъ вдаешь, какую мы терпимъ изъ-за нея помху…. вдь вотъ Никаноръ и работы моей не беретъ…. куда я съ ней пойду?…

Демьянъ медленно надлъ кожухъ въ рукава, нахлобучилъ на глаза шапку и молча вышелъ на улицу.

Вся семья побжала за нимъ.

Сренькій осенній день окончательно смнилъ туманное утро. Холодный воздухъ былъ сухъ и прозраченъ, какъ-то особенно и ясно обозначались въ немъ теперь темныя кровли избушекъ съ ихъ птушками и коньками на макушкахъ, рзче вырзывались фіолетовые прутья обнаженныхъ березъ, тронутыхъ еще кой-гд красными и жолтыми листьями, даже поля и нивы славшіяся въ отдаленьи, очеркивались чистыми, опредлительными линіями. Мстами въ воздух тянулись длинныя, блыя волокна тенетника, признакъ долгой, студеной осени, или листопада, какъ говорятъ поселяне.

Въ самой деревн какъ-будто повеселло. Теперь изъ каждой почти избушки возносилась кверху сизая струйка дыма, кой-гд въ окнахъ, сверкалъ огонекъ жарко топившейся печи. Ребятишки, закутанные кто въ отцовскій полушубокъ, тащившейся на половину по земл, кто въ бабушкинъ зипунъ, толкались подл заваленокъ. Съ задовъ слышались мрные удары цпа или шумъ вявшейся ржи, которая падала на гладко убитый полъ. По всмъ концамъ деревни виднлись бабы съ мотками блой пряжи и связками шпуль за плечами, сходившіяся къ колодцу, куда, по обыкновенію, присталъ съ своимъ возомъ Никаноръ Иванычъ.

Его уже окружала порядочная ватага. Никаноръ Иванычъ, казалось, на этотъ разъ былъ очень въ-дух. Хохотъ его и прибаутки далеко слышались вокругъ.

— Эй вы, любки-голубки! поварачивайтесь скорй: мн недосугъ съ вами валандаться — Сколько у тебя шпулей?… ну, эхъ ты, немогузнайка! давай разъ, два, три такъ, присовокупилъ онъ, вырзывая одинаковое число на бирк: — здорово, Гаврило, ну, что какъ умолотъ у васъ?

— Да ништо, гршно Бога гнвить, самъ-смъ уродилось, Никаноръ Иванычъ.

— Вотъ то-то, а вы все плачетесь, охъ, вы колосовички-гречишнички! А! здорово сватъ Демьянъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ мужику, который протискивался въ кружокъ съ видомъ совершеннаго равнодушія: — ну, что, какъ живешь-можешь?

— Ничего, отвчалъ Демьянъ: — живы по Божьей милости….

— Батюшка, Никаноръ Иванычъ, купи у насъ корову! неожиданно воскликнула старуха, просовывая изъ толпы голову.

Демьянъ обернулся, нахмурилъ брови и сердито почесалъ локоть.

— Э, тетка и ты здсь? изволь, куплю, вымолвилъ фабрикантъ, устремляя на Демьяна свои срые на выкат глаза.

— Что ты ее слушаешь, Никаноръ Иванычъ, произнесъ мужикъ: — баба съ втру вретъ, что вспало ей на языкъ, то и несетъ.

— А разв ты не продашь? спросилъ Никаноръ.

Демьянъ посмотрлъ на Петра, который стоялъ по-одаль, и замялся. На парн лица не было.

— Я, признаться, не то, чтобы, больно, позарился на нее, продолжалъ фабрикантъ, укладывая мотки: — а пожалуй купить куплю, если продашь.

— Купи, касатикъ, подала снова голосъ старуха: — ей-Богу, купи!…

— Дешево больно даешь, промолвилъ запинаясь Демьянъ.

— Да ты сколько просишь?… я почемъ знаю.

Демьянъ почувствовалъ, что кто-то дергалъ его за рукавъ.

— А сколько! сколько сами заплатили, за столько и отдадимъ, отвчалъ онъ, понатужась.

— Сорокъ рублевъ?

— Да.

— Экой ты! ты! ишь его тугой какой!… надо еще знать, стоитъ ли цны, можетъ, она въ лто у тебя похирла….

— Можетъ такъ, а можетъ и нтъ, пробормоталъ недовольно Демьянъ.

— Нтъ, кормилецъ, ей-Богу, нтъ, возразила съ жаромъ старуха, просовываясь впередъ и размахивая руками: — кажись, еще добротне стала…. люди не нахвалятся, спроси кого хоть.

— Надо поглядть, сказалъ фабрикантъ: — продавать, такъ лицомъ, веди ее сюда.

Старуха и Петръ, духомъ, безъ оглядки пустились домой.

Минуту спустя, толпа дала дорогу коров, парню и старух. Похвалы и восклицанія посыпались отовсюду.

Фабрикантъ принялся осматривать животное, пожимая значительно губами и встряхивая головою.

Петръ и старуха не пропускали ни одного изъ его движеній и поминутно бросали взгляды на Демьяна, который стоялъ въ сторон и пасмурно косился то на корову, то на присутствующихъ.

— Что говорить, животина хорошая, сказалъ наконецъ фабрикантъ, выпрямляясь и поправляя шапку: — ну, такъ какже. Демьянъ?… тридцать пять по моему: какое твое послднее слово?… Берешь, что ли?…

Демьянъ молчалъ.

— Чтожь ты ничего не говоришь? ась?

Демьянъ поглядлъ сначала украдкою на сына, потомъ на жену и вдругъ совершенно неожиданно расправилъ морщины на лбу, махнулъ рукой и воскликнулъ:

— Э! ну, Господь съ тобой…. бери, такъ и быть!

— Отдаешь?

— Отдаю! отвчалъ Демьянъ, вторично махнувъ рукой.

Петръ едва устоялъ на ногахъ.

Старуха перекрестилась.

— Давно бы такъ, сказалъ Никаноръ Иванычъ, ударяя его по плечу: — вашъ братъ всегда бываетъ смышленъ, да только опосля, это корячился, корячился, словно взаправду во всемъ узд у одного тебя была корова

— Вотъ то-то, батюшка, глупая-то дурость наша, сказала старуха, сама уже не помня на-радостяхъ, что говоритъ.

— Я, братъ, признаться, посерчалъ маленечко на тебя за твою спсь, перебилъ фабрикантъ, обращаясь къ Демьяну: — ну, да теперь подался ты, и длу конецъ, какъ, думаю-себ, сорокъ рублевъ далъ всего, а проситъ столько же да еще корову въ-придачу

— Да ты какъ провдалъ, что я сорокъ рублевъ за нея далъ? спросилъ Демьянъ.

— А, признаться, Домна-солдатка, проболталась: — гршенъ и я: посулилъ ей за то платокъ.

— Эка пропастная баба, пробормоталъ мужикъ: — счастье ея, что она теперь на фабрик у тебя, я бъ ей припомнилъ….

— Ну, Петруха, подхватилъ Никаноръ Иванычъ, обращаясь къ парню, который и смялся и чуть не плакалъ съ радости: — Гаврило сказывалъ, ты на Емельяновку хочешь миткаль нести…. На кой теб лшій туда таскаться, коли ближе есть, гд сбыть его съ рукъ: — давай его мн, намъ никакъ не впервые дло вести завтра же и приходи на фабрику, за одно: и миткаль сдашь и деньги за корову возьмешь — такъ, что ли?…

— Такъ, Никаноръ Иванычъ, отвчалъ Петръ, встряхивая волосами: — я завсегда готовъ на тебя работать, если…

— Знаю, знаю, ладно, перебилъ фабрикантъ, лукаво подмигивая ему лвымъ глазомъ: — что, Демьянъ, голову-то повсилъ, аль корову жаль?…

— Э! произнесъ Демьянъ, взглядывая на корову и почесывая затылокъ.— Онъ больше ничего не сказалъ.

— Ну, ступай, ступай, блянка, говорилъ фабрикантъ, привязывая корову къ телг: — вотъ теб новый хозяинъ… эхъ, хорошая корова!… у меня же блая шерсть ко двору….

Повторивъ Петру, чтобъ приходилъ завтра въ Бабурино, Никаноръ Иванычъ раскланялся съ толпою, слъ на возъ и тронулъ возжами.

Демьянъ стоялъ молча на одномъ мст и не переставалъ слдить за коровой, которая то-и-дло поворачивала назадъ, къ деревн, голову. Наконецъ, когда возъ фабриканта завернулъ къ берегу и коровы не стало видно, мужикъ провелъ ладонью по лысин, махнулъ отчаянно рукою и произнесъ, обратившись къ старух, стоявшей рядомъ съ Петромъ:

— Эхъ, все ты старая!… ужь такъ-то жаль коровенку! такъ жаль!… славная такая была…. ну, да Богъ съ вами, пойдемъ въ избу, прибавилъ онъ, надвая шапку: — авось, повеселе станетъ….

Они уже подходили къ воротамъ, когда въ толп, расходившейся посл отъзда фабриканта, послышался шумъ, и внезапно раздались восклицанія:

— Дарья, Дарья!… похороны!…

Вс трое остановились и обернулись назадъ.

Изъ воротъ маленькой перекосившейся избушки вызжала телга, запряженная хилой, костлявой кляченкой. На телжк, уперши лицо и грудь въ солому, лежала Дарья, русые ея волосы, смоченные слезами, разсыпались въ безпорядк изъ-подъ темнаго, худого платка. Впереди подводы шелъ съ открытою головою рыжій, приземистый мужикъ суроваго вида, онъ держалъ въ одной рук уздечку лошади, въ другой — маленькій гробикъ, живьемъ сколоченный изъ досокъ.

Телжка медленно подвигалась къ околиц.

Вокругъ, въ толп, уже окончательно разсявшейся по улиц, все какъ бы стихло. Каждый крестился и молча давалъ дорогу.

Дарьи почти не было видно, изрдка лишь срый зипунъ, покрывавшій ея спину, показывался надъ соломой, вслдъ за тмъ слышалось раздирающее рыданіе, и снова все стихало, кром шаговъ лошади, звонко отдававшихся на застывшей земл.

У околицы нсколько бабъ ввязались-было провожать телжку, но скоро отстали за недосугомъ.

Немного погодя, и телжка, и мужикъ, и кляча исчезли за косогоромъ.

— Э…хе, хе, жаль бабу, сказалъ со вздохомъ Демьянъ: — ну, да какъ быть! такъ, знать, Господомъ Богомъ положено…. Полно, старуха, продолжалъ онъ, повертываясь къ жен, которая утирала лицо рукавомъ рубахи: — теб-то, я чай, горевать не о чемъ: поставила-таки на своемъ продалъ корову…. потшилъ…. Ну, чего хлюпаешь?… Дарьи этимъ не пособишь…. знамо дло, однимъ горе, другимъ радость, оно такъ-то съ-поконъ вку ведется Теперь о другомъ думать надыть: вотъ этого шалыгана поженить пришла, видно, пора… Пойдемте обдать, переговоримъ, тамъ за шаеку да къ Карпу, понавдаюсь, что-то онъ скажетъ, а тамъ честнымъ циркомъ, да и за сватебку!… Пойдемте обдать…. ну, хе, хе! а все на сердц у меня какъ словно камнемъ лежитъ коровенка-то: смерть жалко, добр хороша была животина…. Ну, ужь, Петруха, я теб это припомню!…

Сказавъ это, Демьянъ нахлобучилъ шапку и, сопровождаемый старухой, поднялся на крылечко.

Когда они обернулись Петра уже не было. Въ-радостяхъ летлъ онъ какъ угорлый въ старостинъ коноплянникъ.

VIII.

Вслдъ за нею зима
Въ теплой шуб идетъ,
Путь снжкомъ порошитъ,
Подъ санями хруститъ.

Вс сосди на нихъ
Хлбъ везутъ, продаютъ,
Добираютъ казну,
Бражку ковшикомъ пьютъ.
Кольцовъ.

Мятель, поднявшаяся въ ночь, утихла. Втеръ падалъ съ каждой минутой, разбивая хребты сизыхъ тучь, заслонявшіе небо. Быстро бжавшія тучи открывали то тутъ, то тамъ мутножелтоватыя пятна. Свтлй и свтлй становилась окрестность, вдругъ втеръ вянулъ сильне, и, откуда ни возьмись, глянуло солнышко…. Мигомъ все приняло другой видъ. Ослпительно’ близной окинулась улица, еще ярче сверкнули на темномъ неб занесенныя снгомъ избушки съ ихъ блыми кровлями и рзными подоконниками, увшанными льдяными сосульками, сіявшими какъ алмазы. Разомъ все оживилось. Заскрынли ворота и прикалитки. На улиц показалась баба, закутанная такъ, что внаружу выглядывали одинъ красный носъ да посинвшія отъ стужи руки, которыми поддерживала она валекъ и коромысло. За нею, изъ разныхъ концовъ, выползли ребятишки, едва тащившіе въ мягкихъ сугробахъ отцовскіе полушубки, немного погодя, сбились они въ кучку, составился кружокъ, появилось ршето, облитое льдомъ, съ привязанною къ боку веревкой, въ него услась двчонка, еле-еле дышавшая изъ-подъ взгромозжеенаго на нее кожуха, толпа схватилась за веревку, раздался крикъ, и вотъ уже понеслась она, только снгъ столбомъ да втеръ съ морозомъ на-встрчу.

Почти въ тоже время, на другомъ конц деревни, остановились широкія пошевни, запряженныя вороной кудластой клячей, подл которой бжалъ долговязый жеребенокъ. Изъ саней вылзъ Демьянъ. Прежде всего онъ отряхнулъ кожухъ и шапку, провелъ варишками по напудренной инеемъ бород и наконецъ принялся отворять околицу.

За тмъ онъ взялъ лошадь модъ уздцы и пошелъ шагомъ по улиц.

— Ну, должно быть, въ город-то мятелица была не гораздо пуще здшней,— ишь какіе намела сугробы! произнесъ Демьянъ, останавливаясь въ недоумніи передъ своими воротами.

Онъ отгребъ кой-какъ снгъ, въхалъ на дворъ, вынулъ изъ пошевней касокъ мерзлой говядины, потомъ узелокъ, завязанный въ клчатый платокъ, и, не распрягая лошади, вступилъ въ сни.

Тугъ мужикъ принялся шарить но всмъ угламъ, отъискалъ плетушку, куда сажаютъ куръ на яйца, сунулъ въ нее украдкою узелокъ и повернулся къ двери, обрамленной сдой бахрамой мерзлаго пара.

Дверь скрыпнула, и Демьянъ, похлопывая лаптями и рукавицами, весело вошелъ въ избу.

— Здравствуй, родной, что такъ поздно? вымолвила старуха, выглядывая сначала изъ-за печурки и тутъ же выбгая къ нему на-встрчу.

— Здорово, хозяйка! произнесъ Демьянъ, отражаясь съ головы до ногъ: — спрашиваешь: поздно зачмъ?… А выхалъ я изъ города чмъ свтъ, да така-то мятель, вьюга, поднялась, эти невидно, со мной, какъ на-зло, ввязался жеребенокъ, что станешь длать!… вернулся назадъ, обождалъ ну да теперь недосугъ мн съ гобой калякать.— На, возьми, присовокупилъ онъ, подавая ей говядину: — подкинь ее въ щи, да ступай скорй ко мн.

— Ахъ ты, Господи! намедни барана зарзали, а онъ вишь чего…. говядину покупать задумалъ! аль денегъ теб двать некуда, куры у те ихъ не клюютъ, что ли? заворчала старуха.

— Ну, вотъ, лиха бда! щи послаще зато будутъ! возразилъ смясь Демьянъ.

Замтно было по всему, что онъ находился въ отличномъ расположеніи духа.

— Ну, а молодые-то наши гд? спросилъ мужикъ, озаряясь на стороны.

— Встимо, не сидть имъ безъ дла, ворчала жена, роясь подл горшковъ: — на гумно пошли — молотятъ….

— Ладно, ладно, ступай сюда, продолжалъ мужъ, торопливо сбрасывая съ себя верхнюю одежду и развшивая ее на станъ, занимавшій чуть не половину избы.

Онъ подошелъ къ столу, вынулъ изъ-за пазухи длинный кожаный кошель и бережно высыпалъ на скатерть казну свою, состоящую изъ замасленой, истасканной пятидесятирублевой ассигнаціи и нсколькихъ просверленыхъ, истертыхъ гривенниковъ и пятиалтынныхъ, между которыми виднлся орхъ-двойчагка, положенный туда, вроятно, для счастья и прибыли.

— На-ка, возми ее, хозяйка да подшей хорошенько тряпицей, сказалъ онъ, подавая жен ассигнацію: — это, чего добраго и въ контор ее не примутъ, ишь какая истрепанная, опять въ городъ придется хать, здсь не размняешь, садись скорй.

Въ то время, какъ старушка примостилась къ окну съ иголкою и тряпьемъ, Демьянъ натянулъ на плечи полушубокъ, подпоясался новымъ кушакомъ и снялъ съ шестка новую шапку, подаренную ему молодою.

— Готово?… давай! время итти…. Да вотъ что: неравно запоздаю тамъ, вели Петрух, какъ вернется, убрать лошадь, она стоитъ, сердечная, нераспреженая, сказалъ Демьянъ, торопливо завертывая ассигнацію и направляясь къ двери.

Онъ вышелъ на улицу и побрелъ частымъ шагомъ въ контору.

Въ контор пробылъ онъ еще доле, чмъ думалъ, хотя явился ране многихъ другихъ. Народу толкалось множество, наступилъ послдній срокъ взноса оброка, каждому слдовало получить росписку, къ тому же и годъ подходилъ къ исходу,— предметовъ для розсказней нашлось множество. Демьянъ заболтался и кончилъ тмъ, что вышелъ изъ послднихъ.

Несмотря, однакожъ, на то, радость и довольство сіяли во всхъ чертахъ мужика, когда онъ вновь очутился на улиц.

Трудовой годъ, слава Господу Богу, минулъ благополучно, оброкъ внесенъ сполна, въ домишк осталось еще рублишковъ съ тридцать про случай, и хлбушко есть, и гречишка есть, и сына-то поженилъ, хозяйка молодая, сноха выпалась не вздорная какая, а лихая, работящая бабенка,— да, смирная, смирная, что водой не замутитъ,— чего же больше и какъ взаправду не порадоваться?…

Душа Демьяна плавала словно въ масл, подбоченясь, шелъ онъ по улиц, не переставая ухмыляться въ бороду и посматривая то въ ту сторону улицы, то въ другую.

И вокругъ все какъ-то улыбалось ему.

Весело глядла сіявшая на солнц улица, весело улыбались охваченныя свтомъ избушки, съ ихъ рзными подоконниками, увшанныя ярко горвшими сосульками…. Демьяну было такъ легко, такъ весело на сердц, что, встртивъ гурьбу ребятишекъ съ ршетомъ и сидвшею въ немъ двченкою, онъ никакъ не могъ утерпть: захлопалъ въ ладоши и крикнулъ, притопывая ногами: — ‘Эхъ, терехъ-техъ-техъ!— у-ту-ту, погоняй не стой!…’ Въ другой разъ, уже у самого дома, онъ, ни ни-съ-того ни-съ-сего, снялъ шапку и гаркнулъ: ‘здорово, сватъ!’ какому-то мужику, который, по дальности разстоянія, конечно, не могъ слышать привтствія.

Войдя въ снички, онъ покосился на плетушку: тугъ ли она,— и, натопавшись вволю, отворилъ двери избы.

Запахъ жирныхъ щей съ говядиной порадовалъ Демьяна немало, да и все вокругъ какъ-то радовало.

Золотой лучъ солнца, проникая въ окно, игралъ на полу и, захвативъ на пути часть стола и лавки, отражался на потемнвшей мдной риз старой иконы.

На лавочк, подл окна, сидла Параша, повязанная по-бабьему, противъ нея торчалъ кленовый, высокій гребень съ блымъ пучкомъ льну, изъ котораго тянула она лвою рукою длинную, дрожащую нитку, въ другой рук ея гудло, подпрыгивая веретено, которымъ игралъ пестрый котенокъ, шуму веретена отвчало мрное пощелкиваніе челнока-стана, за которымъ сидлъ Петръ. Подл него, на полу, два маленькіе брата возились шумно съ полномъ, обращеннымъ, помощію привязанной къ концу мочалки, въ борзую лошадь. Изъ-за перегородки раздавался веселый трескъ печки и торопливое бганье старушки-хозяйки, прерываемое то звяканьемъ кочерги или ухвата, то шипньемъ горшка.

Въ изб было тепло и даже жарко.

— Э… ге, ге, да они ужь дома вс!… Здорово, сношенька, какъ живешь-можешь? здорово, Петруха — Эй, парнишки, что къ отцу не идете? говорилъ Демьянъ, останавливаясь посередь избы и обращая поочередно къ каждому смющееся лицо свое: — а я въ город былъ…. така-то давка на базар, насилу телушку продалъ.

Заслыша рчь о город, мальчики бросили полно, подобрались къ отцу и начали къ нему ластиться.

— Петруха, глядь, глядь, а?!… произнесъ Демьянъ лукаво, подмигивая ему на ребятъ: — вишь, лакомки какіе! думали, разъ привезъ гостинца, такъ и кажиный такъ будетъ!… ну, что, аль не врите?… Взаправду ничего нынче не привезъ —

— Привезъ! привезъ! кричали мальчики, цпляясь ему за полы.

— Ой-ли! слышь, вры еще неймутъ, а? эки прыткіе!… а разв вы мн денегъ дали? откуда я ихъ возьму!

Парнишки выпустили изъ рукъ полу и тотчасъ же надули губы.

Демьянъ покосился на Парашу, которая остановила веретено и глядла смясь на мальчиковъ, потомъ покосился на Петра и, какъ бы ни въ чемъ не бывало, вышелъ изъ избы въ сни, плотно заперевъ за собой дверь.

Онъ вынулъ изъ узелка синій набивной платокъ, спряталъ его за пазуху и, закрывъ узелъ, снова вернулся въ избу.

— Ну, такъ ужъ и быть, подьте сюда, шалыганы! крикнулъ Демьянъ мальчикамъ, жалобно толковавшимъ о чемъ-то за печуркой съ матерью: — стойте! экъ ихъ! чуть съ ногъ не сбили…. погодите… меньшой садись на край слыхали это?… продолжалъ онъ, раскрывая узелокъ — ну, сношенька наша любезная, присовокупилъ мужикъ, подавая ей черные коты, отороченные красными и жолтыми городочками: — вотъ теб гостинецъ не побрезгай, просимъ носить да насъ миловать.

Тутъ Демьянъ поцаловался трижды съ Парашей.

— Ну, ребятенки, вотъ и вамъ!… любо, что ли?… сказалъ Демьянъ, подавая каждому пряничный конекъ, съ сусальнымъ золотомъ, и длая видъ, какъ бы не замчалъ старухи, которая не переставала коситься украдкою на мужа изъ-за своихъ горшковъ.— Хозяйка, подь сюда!… Ну, родная, теб, знать, не на счастье везъ гостинецъ, и Господь это знаетъ какъ случилось…. кажись, въ томъ же узл былъ и крпко какъ связалъ его,— глядь, анъ нту, не знать, куда двался! должно быть оборонилъ его на дорог… Не посерчай, благо, не забылъ и тебя,— купилъ. Что ты станешь длать! далъ звуна, обронилъ,— да и полно!

Дале Демьянъ не могъ держаться, онъ нагнулся къ сморщенному лицу старушки, ударилъ себя ладонями по колнямъ и залился громкимъ смхомъ.

— Ну, чего ты, дурень, чего?… что те разбираетъ…. ишь, ему бы все, смшки да смшки, деньги только понапрасну разсорилъ…. знать, много ихъ у тебя…. чего эхъ, дурень, прости Господи, право, дурень, хоть бы на старости-то лтъ людей посрамился….

Она недоговорила дале, Демьянъ вынулъ изъ-за пазухи платокъ, тряхнулъ его по воздуху, набросилъ его на голову своей старухи и, схватившись за бока, бросился на лавку, заливаясь еще пуще прежняго.

Вс, сколько ни было въ изб, послдовали его примру.

— Ну, хозяйка, на радостяхъ-то шевелись, не лнись, поворачивайся! чти есть въ печи, на столъ мечи, чего нтъ, побожись,— давай скорй обдать! смерть проголодался, да и вс-то вы, я чай, ждали… Ну-ка-съ, сношенька, собери со стола… Эхъ, щи-то, щи какъ попахиваютъ, только слюнки текутъ!…

Немного погодя, старуха поставила на столъ горшокъ шипящихъ щей съ пылу, Параша роздала ложки, нарзала хлба, и вся семья, перекрестившись передъ образомъ, услась обдать.

— Ну, вотъ, родные, и оброкъ внесли сполна, и годъ, благодареніе Царю Небесному, перемогли благополучно, произнесъ Демьянъ, жадно прихлебывая горячихъ щей: — а по весн сдавалось мн, не быть такому добру, да видно, не земля родитъ, а годъ…. Помнишь, Нетруха, какъ сумлвались мы идучи березнякомъ?… Что говорить, наша доля заботная!… Не то радоваться стать, не то плакать. То по дождю болитъ сердце,— станетъ засушь — пропадешь, думаешь, то мало его,— опять бда, то града боишься, то за скотинку намучаешься вволюшку… Только вотъ въ зиму и отведешь душу, вздохнешь, особливо какъ уродитъ Господь всякаго жита, да всего насторожено про случай…. Лиха бда, помолотиться да хворостипки припасти, а тамъ лжи себ на печк да обжигайся, пока не заиграли овражки, не пошла капель съ кровель да не шликнетъ жавороночекъ на проталинк, а тамъ опять пошелъ крестить нивку да почесывать затылокъ, глядя на тучку али на солнышко!… Нтъ, нынче гршно говорить, годъ вышелъ хорошій, не знаю, какъ-то Господь пошлетъ будущій….

— Надо, кажись, быть хорошему, касатикъ, возразила старуха: — въ сочельникъ вышла я за ворота, гляжу такъ-то: небо синее, синее, звздамъ перечету нтъ, такъ и горятъ, словно угольки какіе….

— Давай Богъ, чего много просить! былъ бы такой, какъ ныншній: много довольны были бы Господомъ Богомъ! Вотъ, прибавилъ онъ, шутливо трепля по плечу Парашу: — и молодую хозяюшку нынче нажили! Мотри, сношенька наша любезная, живи такъ, чтобы намъ старикамъ не каяться…. а теб жить въ любви съ парнемъ нашимъ, не маяться!… такъ, что-ли, Петруха?…

Петръ усмхнулся и поглядлъ на жену, которая, опустивъ глаза, зардла что макъ алый.

— Ну, теперь, я чай, и вздохнуть пора: смерть умаялся съ дороги, печь-то добр горяча, ай да хозяйки — уважили! произнесъ Демьянъ, выходя изъ-за стола.

Онъ перекрестился, снялъ съ шестка кожухъ и ползъ на печь порасправить старыя косточки.

Немного погодя, въ потемнвшей избушк сверкнула лучинка, снова загудло веретено, снова раздалось мрное пощелкиваніе челнока, старушка подсла къ Параш, ребятишки присоединились къ нимъ вмст съ котенкомъ — и полились тихія рчи, подъ шумомъ веретенами прялки, которою управляла подслповатая хозяйка. Время отъ времени все смолкало въ избушк, каждый, и малый и большой, прислушивались чуткимъ ухомъ къ треску мороза, который стучалъ въ углы и ворота,— и снова гудло веретено, снова продолжались мирныя рчи….

Быстро проходитъ зимній вечеръ за лучиной: ребятишки уже давно прикорнули подъ образами на лавк, старушка, начинавшая кивать головою, отправилась на печку, Петръ и Параша взмостились на теплыя полати, лучина угасла, и вскор все смолкло въ избушк Демьяна.

Одинъ лишь сверчокъ-полунощникъ тянулъ дребезжащую псню свою… тише, тише… вдругъ остановится, прислушается къ мурлыканью котенка, свернувшагося клубочкомъ подъ печуркой… и снова трещитъ неугомонная пснь его всю ночь, вплоть до самого свта….

Д. ГРИГОРОВИЧЪ.

‘Современникъ’, No 12, 1849

ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ГОДА.

Читайте также: