ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
ФЕЛЬЕТОНЫ
ФЕЛЬЕТОНЫ
С-ПЕТЕРБУРГЪ
1913
ЧЕТЫРЕ СЫНА
ЧЕТЫРЕ СЫНА
Четыре сына, Жаботинский Владимир Евгеньевич, Год: 1911
Время на прочтение: 9 минут(ы)
По еврейскому обряду полагается, разсказывая въ пасхальный вечеръ объ исход изъ Египта, примняться къ психологій четырехъ типовъ дтей. Одинъ — умный, другой — нахалъ, третій — простакъ, а четвертый — ‘такой, что даже спросить не уметъ’. И надо отвтитъ каждому по порядку, каждому по его вкусу и по мр его пониманія.
Умный мальчикъ пытливо морщитъ выпуклый лобъ, всматривается большими глазами и хочетъ понять, въ чемъ было дло. Почему его предковъ сначала любили въ Египт, приняли съ раскрытыми объятіями, а потомъ начали притснять и мучить, и такъ странно — притснять притсняли, мучить мучили, мальчиковъ въ воду бросали, а выпустить ни за что не хотли. Какъ это понять, папа?— спрашиваетъ умный.
‘Видишь-ли, сынъ мой, философія исхода изъ Египта заключается въ двухъ фразахъ, которыя записаны въ Вчной книг. Эти дв фразы — какъ альфа и омега въ азбук, начало и конецъ благополучія твоихъ праддовъ въ Египт, и еще можно сравнить ихъ съ двумя полюсами, между которыми проходитъ ось, а вокругъ этой оси вращается весь еврейскій вопросъ въ Египт. И не въ одномъ Египт. Когда выростешъ и будешь читать много книгъ, ясно теб станетъ, что во всхъ скитаніяхъ твоего народа, въ каждомъ этап есть и эта альфа, и эта омега, что каждый этапъ съ того же начинается и тмъ же кончается, чмъ начался и кончился въ Египт, и что полюсы, между которыми судьба швыряетъ твое племя, съ той незапамятной поры не измнились и не передвинулись.
‘Что же это за дв фразы? Одну ты найдешь въ книг Бытія, гд разсказывается, какъ Іосифъ представилъ фараону своихъ братьевъ и что имъ передъ этимъ совтовалъ. Умный и хитрый человкъ былъ Іосифъ, истинный сынъ отца своего Іакова, того самаго, который такъ ловко обошелъ и собственнаго родителя, и брата, и тестя, что антисемиты — объ этомъ ты въ свое время узнаешь — называютъ его ‘первымъ жидомъ на земл’. Ты, кстати, этого не стыдись, потому что умлъ Іаковъ и хитрить, умлъ и бороться — съ самимъ Богомъ боролся лицомъ къ лицу всю ночь до зари, и остался непобжденнымъ, умлъ и любитъ, и четырнадцать лтъ служилъ батракомъ за любимую женщину. Былъ это удалой человкъ, на вс руки мастеръ, и купецъ, и боецъ, и рыцарь, и судья, хищный и благородный, осторожный и отважный, расчетливый и сердечный — настоящій человкъ, широкій, съ великими доблестями и недостатками, съ душой, какъ семицвтная радуга, или какъ арфа, на которой вс струны. Жизнь его была и осталась самой увлекательной поэмой, какая только разсказана была на земл, и ты читай ее почаще и учись изъ нея уму-разуму. Учись и любить, учись и бороться, учись и хитрить, ибо земля есть волчье царство, гд нужно владть всми орудіями защиты и натиска.
‘Сынъ его Іосифъ былъ тоже уменъ и хитеръ. Зналъ онъ хорошо вс дла египетскія, зналъ, чего египтянамъ недостаетъ, а особенно хорошо зналъ душу фараона и его людей. И вотъ далъ онъ своимъ братьямъ, которые просились въ Египетъ, такой совтъ: скажите, что вы скотоводы. И прибавилъ фразу, которую ты, сынъ мой, затверди, на память, ибо въ ней скрыта главная мудрость нашего народнаго скитанія: ‘Ибо мерзость для египтянъ всякій пастухъ’.
‘Вторую фразу ты найдешь въ книг Исхода. Прошло уже много лтъ, одни говорятъ — 400, другіе меньше, но, во всякомъ случа, давно умеръ и Іосифъ, и братья его, и все то поколніе, и тотъ фараонъ, который зналъ Іосифа. Воцарился новый царь и нашелъ, что потомки Іосифа черезчуръ сильно расплодились. Тогда и произнесъ онъ вторую фразу, которую надо теб затвердить на память, ибо съ тхъ поръ и понын замыкается этой фразой каждый привалъ, каждая* передышка твоего народа на пути его скитаній, и какъ только прозвучитъ эта фраза, приходится ему опять укладывать пожитки въ дорожную торбу. ‘Давайте ухитримся противъ него, чтобы онъ не умножился’, сказалъ новый фараонъ.
‘Изъ этихъ двухъ фразъ, сынъ мой, складывается, въ сущности, вся философія нашихъ кочеваній. Ты спросишь:, какъ такъ? Зачмъ веллъ Іосифъ своимъ братьямъ назваться скотоводами, если скотоводы — мерзость въ глазахъ египтянъ? А въ томъ-то и дло. Заниматься пастушескимъ дломъ египтяне считали непристойнымъ, но скота-то у нихъ было много, и творогъ они ли съ удовольствіемъ. Потому и нужны были имъ скотоводы. Самъ фараонъ, когда услышалъ то, что сказали ему сыновья стараго Іакова по мудрому совту Іосифа, очень обрадовался и тотчасъ распорядился назначить ихъ смотрителями царскихъ табуновъ и сталъ. И вообще, должно быть, не малая радость была въ Египт, что, вотъ, нашлись добрые люди, которые за насъ сдлаютъ то, чего мы сами длать не любимъ…
‘Что же произошло за т годы, что отдляютъ эпоху первой фразы отъ эпохи второй? Почему вдругъ стали такъ обременительны потомки ханаанскихъ скотоводовъ? Неужели ршено было во всемъ Египт не держать боле скота? Напротивъ. Скота было много, и египтяне очень имъ дорожили: одной изъ самыхъ чувствительныхъ казней оказался для нихъ, по преданію, падежъ скота. Въ чемъ же дло? Ты не понимаешь? Сынъ мой, если бы ты зналъ исторію нашихъ новыхъ скитаній, ты бы легко догадался, въ чемъ причина охлажденія.— Очевидно, египтяне сами за это время привыкли къ скотоводству. Сначала стснялись и гнушались, а потомъ научились у евреевъ же, начали длать на первыхъ порахъ робкія, единичныя попытки, а потомъ пріободрились, вошли во вкусъ занятія — и въ одинъ прекрасный день вдругъ нашли, что теперь евреевъ слишкомъ много, и можно бы уже и безъ нихъ смло обойтись. Конечно, не сразу: массоваго ухода фараонъ не хотлъ допустить, ибо тогда все-таки еще могла бы остаться безъ присмотра извстная часть отечественной скотины. Но помаленьку, полегоньку, черезъ постепенное вымираніе — это дло другое, перспектива пріятная и не грозящая никакими неудобствами, ибо тмъ временемъ коренное населеніе окончательно приберетъ къ своимъ рукамъ всю захваченную чужаками отрасль отечественнаго хозяйства. И вотъ, ‘давайте ухитримся’…
‘Такъ, сынъ мой, съ тхъ поръ и пошло. Будешь ты потомъ изучать исторію нашихъ скитаній по блому свту и увидишь, что всюду было то же самое. Начиналось съ того, что ‘мерзость для египтянъ всякій пастухъ’, и потому опальныя профессіи охотно предоставляли намъ.
‘У египтянъ былъ своеобразный вкусъ, и имъ не нравилось именно скотоводство. А, напримръ, у европейскихъ народовъ былъ вкусъ другой, и имъ долго не нравилась торговля. Быдло пахало землю, а знатные господа пили вино и разбойничали по большимъ дорогамъ, грабя прозжихъ купцовъ. Грабить купца считалось вполн приличнымъ, но быть купцомъ считалось очень неприличнымъ. Это была ‘мерзость для египтянъ’. И эту ‘мерзость’ отмежевали намъ, да еще какъ охотно. Давали привилегіи, защищали отъ дворянъ и черни, отъ времени до времени грабили насъ и жгли, но потомъ опять задабривали привилегіями. Одинъ ученый нмецъ Зомбартъ, хорошо изучившій все это дло, утверждаетъ, что вмст съ евреями шёлъ по Европ изъ страны въ страну всякій хозяйственный прогрессъ, что они, собственно, дали міру ту международную торговлю, безъ которой величайшія столицы земли по сей день остались бы грязными захолустьями, они развили кредитъ и банковое дло, они снарядили Колумба на открытіе Америки. И пока они все это длали и, зарабатывая для себя тысячи, клали десятки милліоновъ въ ненасытную утробу фараоновыхъ кармановъ, — европейцы приглядывались, учились, стали пробовать и свои силы, привыкли, пріободрились, вошли во вкусъ ‘мерзости’ — и, конечно, вдругъ увидли, что евреевъ развелось что-то слишкомъ много. ‘Давайте ухитримся’… Когда мальчикъ научился грамот, гувернера выбрасываютъ на улицу. Такъ это и повторялось съ твоими предками въ каждой стран. Примутъ, окажутъ покровительство, возьмутъ, что надо, а потомъ начнутъ ‘ухищряться, чтобы онъ не умножился…’
‘Ты не думай, сынъ мой, что слово ‘мерзость’ надо понимать въ буквальномъ смысл. Часто египтяне чуждаются пастушества не потому, что оно мерзко въ ихъ глазахъ, а потому, что руки у нихъ коротки, или страшно обжечься. Тогда они очень бываютъ рады, если найдется пришелецъ, у котораго руки подлинне И пальцы не боятся ожога, — и станетъ таскать для нихъ каштаны изъ огня. Такъ бывало, напримръ, при нкоторыхъ революціяхъ. Въ 1848 году въ Вн первую революціонную рчь произнесъ еврей Фишгофъ, а въ Берлин тогдашній король издавалъ прокламаціи, гд уврялъ, что все это евреи бунтуютъ, и когда хоронили убитыхъ, то, дйствительно, много работы по отпванію выпало на долю тамошняго раввина. Зато и ласковы были съ нами тогда египтяне. А потомъ — вымерло то поколніе египтянъ, и дти его снова нашли, что слишкомъ много осталось потомства отъ Іосифа, такъ недавно обжигавшаго для нихъ пальцы горячими каштанами…
‘Такъ было, такъ есть, такъ будетъ.’
Второй мальчикъ — ‘нахалъ’ — сидитъ, развалясь, заложивъ ногу на ногу, иронически скалитъ зубы и спрашиваетъ: — что это у васъ за курьезные какіе-то обычаи и воспоминанія? Пора бы давно забыть старыя глупости!
Разскажите ему, въ отвтъ на насмшку, что были уже такіе, какъ онъ, были и въ старомъ Египт. Скалили зубы на вс надежды своего племени и предпочитали льнуть къ сторон фараона. Объ одномъ изъ нихъ уцляа память и въ Библіи. Юноша Моисей заступился за еврея, котораго билъ египтянинъ, и убилъ того египтянина, а другой еврей это видлъ и вознегодовалъ на Моисея. Можно ли поднять руку на хозяина? И на завтра онъ, или другой изъ его породы, началъ показывать зубы Моисею. ‘Кто тебя поставилъ начальникомъ и судьею надъ нами?’ А потомъ еще кто-то изъ этой породы донесъ фараону, что явился такой опасный фантазеръ и занимается перевоспитаніемъ еврейской воли. Въ т времена міръ былъ устроенъ просто, общественнаго мннія не существовало, и потому доносчикъ обратился прямо во дворецъ, будь это въ наше время, онъ, вроятно, какъ человкъ приличный, избралъ бы другіе пути, постарался бы очернить Моисея не передъ личнымъ, а передъ коллективнымъ фараономъ — передъ просвщеннымъ обществомъ Египта. Про убійство насильника онъ, какъ человкъ приличный, умолчалъ бы, но обрушился бы на ту психологію, которая побудила Моисея обратить вниманіе, изо всего множества насилій, несомннно чинимыхъ ежедневно въ Египт, только на эту расправу египтянина съ евреемъ. Мало ли вообще было рабовъ въ Египт? Зачмъ такой человкъ, какъ Моисей, тратитъ свои силы на эмансипацію какой-то горсти пастуховъ, а не на преобразованіе и обновленіе всего Египта? И куда это онъ ихъ зоветъ? Господи! Да разв не грхъ оторваться отъ этой богатой страны, гд есть въ изобиліи всякая всячина, и хлбъ, и горшки съ мясомъ, и лукъ, и чеснокъ, и много папирусовъ, исписанныхъ мудрыми іероглифами, тогда какъ родичи Моисея — бдняки безъ собственности и культуры? ‘Что это у васъ за выдумки?’ — иронически спрашивалъ тотъ человкъ у Моисея и Аарона, развалясь, заложивъ ногу на ногу и оскаливъ зубы.
‘Притупи ему зубы’ — совтуетъ относительно этого сына ритуалъ пасхальной вечери. Но я сомнваюсь, чтобы можно было притупить ему зубы. Онъ слишкомъ хорошо вооруженъ, ибо вдь нтъ ничего боле непобдимаго, чмъ равнодушіе. Ничмъ вы его не прошибете, разъ онъ уже научился говорить о своемъ народ: ‘у васъ’ — пиши пропало. Онъ васъ высметъ, а матеріалу для насмшки у него сколько угодно. Надъ побжденными нетрудно издваться, особенно когда издвающійся — свой человкъ и знаетъ вс раны и прорхи. Шишекъ на лбу у насъ много, спина порядкомъ сгорбилась, отъ вкового перепугу руки трясутся, скарбъ нашъ убогъ и сдланъ по старой мод… есть надъ чмъ посмяться при желаніи, уничижительно сравнивая нашу скудость съ богатствомъ Египта. Правда, сынокъ этотъ и самъ то Египту приходится седьмой водой на кисел, но вдь извстно, что съ наибольшимъ презрніемъ къ бдному родичу барина относится не самъ баринъ, а его лакей. Оскалитъ на васъ зубы, и ничмъ вы ихъ не притупите.
Да и не надо вамъ притуплять зубы этого сына. Пусть идетъ своей дорогой съ крпкими зубами. Бдняга, они ему еще понадобятся тамъ, въ стан ликующихъ, куда его тянетъ. Твердые орхи придется ему тамъ разгрызать: изъ нихъ самый твердый — орхъ презрнія. И много, много разъ придется ему молча глотать пинки въ отвтъ на любовныя признанія и плевки въ отвтъ на лесть, — и смиряться, и стискивать зубы. И въ конц жизненнаго пути, когда онъ увидитъ, что весь этотъ путь былъ притворствомъ и ложью передъ людьми и собственной душою, и если сама душа и поврила этой лжи, то люди ни на минуту не поврили, — тогда бросится, быть можетъ, въ отчаяніи бглый сынъ вашъ лицомъ внизъ, и будетъ ломать руки, рвать на себ волосы и грызть землю — тми самыми зубами, что теперь оскалены насмшкой надъ вашими святынями. Пусть сохранитъ свои зубы, они ему еще понадобятся и для фальшивыхъ улыбокъ, и для скрежета безсильной злобы…
А третій мальчикъ — простакъ. Глаза у него честные, ясные, прямые. Онъ не изъ тхъ, которые допытываются, довдываются, копаются въ противорчіяхъ. Міръ для него простъ и непререкаемъ, онъ любитъ врить и благоговть ясной врой примитивнаго человка. Въ такомъ род быль простакомъ и Самсонъ: любилъ драться, любилъ и шутить, и острить, и загадки загадывать, и проказничать, и вкусно постъ, и сладко выпить, а доврчивъ былъ до того, что посл трехъ обмановъ опять уснулъ на груди у Далилы. У сегодняшняго сына-простака нтъ, конечно, той полнокровной жизнерадостности, что была у Самсона — времена не т,— но основа типа та же самая — безхитростная, прямодушная доврчивость.
— Папа!— спрашиваетъ онъ, и кладетъ локти на стелъ, прижимается грудью, вытягиваетъ шею и весь тянется къ вамъ, словно къ источнику въ день жажды, и уже заране вритъ во все, что скажутъ ему, ибо хочетъ врить:— папа! Когда станетъ лучше?
И вы разскажите ему просто и тихо про все, что длается теперь въ великой, необъятной діаспор. Разскажите ему, какъ въ тысяч мстъ тысячами рукъ строится вновь разсыпанная храмина безсмертнаго племени. Разскажите ему, какъ постепенно снова на нашихъ глазахъ сростается распыленная донын народная воля, какъ снова изъ обломковъ складывается настоящій народъ, настоящій народъ, настойчивый, эгоистичный, исключительный, какъ вс здоровыя націи. Разскажите ему, какъ рушатся одна за другою послднія кафедры, съ которыхъ еще недавно, раздавалась проповдь національнаго самоубійства. Разскажите про еврейскую молодежь университетовъ Берлина, Вны, про этихъ сыновей онмеченныхъ коммерціенратовъ, про то, какъ они гордо носятъ на груди еврейскіе цвта:
Блый — какъ снгъ въ этомъ кра печали,
Синій — какъ вы, о влекущія дали,
Желтый — какъ нашъ позоръ.
Разскажите, какъ повсюду съ каждымъ днемъ ростетъ гордость, уваженіе къ собственной самобытности и горькая ненависть къ ренегатству, какъ научились и парижскій драматургъ, избалованный успхами, и нищій шинкарь въ галиційскомъ мстечк, дрожащій передъ паномъ, кричать въ лицо всему свту: я еврей! Разскажите про то, какіе дивные поэты пишутъ теперь на нашемъ язык, и какъ прекрасенъ и могучъ этотъ языкъ, и что за великое счастье для народа — обладать такимъ языкомъ. И еще разскажите ему, какъ бойко и весело щебечутъ на этомъ язык дти палестинскаго колониста, и какъ шагъ за шагомъ, по малому камушку, съ великимъ трудомъ, сквозь строй тысячи препятствій, начиная съ жгучаго солнца и кончая пулей бедуина, воздвигается тамъ и растетъ нчто новое, точка опоры для самыхъ грандіозныхъ замысловъ и пророчествъ. Разскажите простой и врующей душ все это и многое другое. Онъ возьметъ ваши слова полными пригоршнями и бережно сложить ихъ въ открытомъ сердц, и съ той минуты однимъ борцомъ больше станетъ въ нашемъ полку.
Четвертый мальчикъ не уметъ спрашивать. Сидитъ на вечер чинно, длаетъ, что полагается, и не приходитъ ему въ голову разспрашивать, какъ и что, отчего и почему. Ритуалъ велитъ не ждать его вопроса и разсказать ему все по собственному почину. Я въ этомъ несогласенъ съ ритуаломъ. Цнная вещь — любознательность, но есть иногда высшая мудрость, высшее чутье и въ томъ, что человкъ беретъ нчто изъ прошлаго, какъ должное, и не любопытствуетъ ни о причинахъ, ни о слдствіяхъ. Такую мудрость надо беречь и не спугивать ее лишними словами.
Такою мудростью мудръ бываетъ срый, массовый человкъ. Это — тотъ невзрачный горемыка, что тачаетъ сапоги, шьетъ платья, разноситъ яйца, скупаетъ старыя вещи, переписываетъ свитки завта, торгуетъ въ мелкихъ лавченкахъ, бгаетъ на посылкахъ, тянетъ вс т полунадорванныя лямки, отъ которыхъ его еще не прогнали, кряхтитъ, а по пятницамъ вечеромъ наполняетъ дома молитвы. Это онъ, знаменитый Бонця Молчальникъ изъ сказки Леона Переца, несетъ на своемъ горбу все бремя діаспоры, поставляя изъ своей среды человческое мясо и для эмиграціи, и для погромовъ, онъ агонизируетъ и не умираетъ, гибнетъ и не погибаетъ, и творитъ исконный обрядъ, какъ творили дды, почти машинально, почти равнодушно, съ той подъ-сознательной врой, которая, быть можетъ, въ глазахъ Божіихъ прочне всякаго экстаза. Онъ, этотъ срый массовый молчальникъ, ‘не умющій спросить’, онъ есть ядро вчнаго народа и главный носитель его безсмертія.
Ритуалъ велитъ разсказать этому сыну про все то, о чемъ онъ не спрашиваетъ. А по моему, пусть и отецъ промолчитъ и молча поцлуетъ въ лобъ этого сына — самаго врнаго изъ хранителей той святыни, о которой молчатъ его уста.
1911.